Первые научные учреждения Нового времени

Европейская культура Нового времени началась во взаимодействии двух передовых стран – Англии и Франции. Декарт стоял еще на рубеже схоластики и науки, в современном смысле этого слова. Первыми научными учреждениями Нового времени были Академии, созданные под покровительством королевской власти: английское Королевское общество (1662) и французская Академия Наук (1666). Это были общества, имевшие целью развитие науки и обмен научной информацией, но не преподавание, и выбиравшие своих членов из самых выдающихся ученых. Такие общества по необходимости были немногочисленны и элитарны. Ньютон получил образование в Кембриджском университете, где было уже глубокое научное преподавание: его учитель Барроу был предшественником дифференциального и интегрального исчисления. Он уступил Ньютону свою кафедру; таким образом, Кембриджский университет был первым, где преподавали современную науку – математику, физику и астрономию. Королевское общество, членами которого были Ньютон, Бойль и Гук, было первым местом, где эта наука обсуждалась и утверждалась печатными трудами. В 1687 году была опубликована книга Ньютона «Математические основы натуральной философии», которую надо считать не только началом систематического научного мышления, но – с гораздо большим основанием, чем другие события, излюбленные историками – рубежом, отделяющим Новое Время от Средних веков.

Существует представление, что инициатива этого культурного развития принадлежала англичанам, а французы, развивая пришедшие из Англии идеи, доводили их до логического завершения. Не высказываясь по этому поводу, замечу, что Декарт, живший до Ньютона, вряд ли был чем-нибудь обязан англичанам, и что в XVIII веке научная и общественная инициатива несомненно переходит к французам: имена Лапласа, Лагранжа и философов Энциклопедии во главе с Дидро и Даламбером говорят сами за себя. Предыдущие замечания могут показаться далекими от нашей темы, но после десятилетий до сих пор неизжитого патриотического идиотизма, может быть, полезно напомнить, где родилась современная цивилизация.

Английские университеты

Английские и французские университеты, ставшие в XIX веке очагами европейской культуры, заслуживают особого внимания: они приобрели элитарный характер и воспитывали ученых. В Англии это произошло, на английский лад, эволюционным путем. В Средние века Оксфордский и Кембриджский университеты давали образование джентльменам – сыновьям аристократов и богатых людей, предназначавшихся для высших государственных и духовных должностей, или просто удовлетворявших свою любознательность. Это образование обходилось дорого, и уже по этой причине было элитарным; но оно не было закрыто и для способных людей из народа. Ньютон был сын зажиточного крестьянина, Гук был вначале часовщиком, а граф Рэтленд (писавший, как мы теперь знаем, под псевдонимом «Шекспир») был аристократ. В науке, во всяком случае, простые люди сделали больше.

В XIX веке главную роль играли по-прежнему два старых университета, и только к концу века стали набирать силу новые университеты, о которых еще будет речь. Как же были устроены английские университеты в XIX веке? Этот век был временем наивысшего расцвета европейской культуры; по-гречески человеческий возраст наивысшей силы назывался «акме», и, по-видимому, акме нашей западной цивилизации пришлось на 1850 год, или около него.

Поскольку университеты не были устроены для бедных, число студентов было невелико, а число преподавателей и другого персонала было относительно высоким. Университет не интересовался тем, что теперь называют «успеваемостью»: профессор пользовался доверием университетских властей (их избирали сами профессора) и мог экзаменовать, как считал нужным. Студент получал диплом, сдав установленные экзамены; пока он их не сдал, он мог оставаться в университете как угодно долго – за собственный счет. (Надо сказать, впрочем, что самые способные молодые люди получали стипендии, учрежденные частными лицами: университет стипендий не платил, но брал плату за обучение, жилье и т. д.). Никого не беспокоило, если у профессора оставалось мало студентов.

Профессора были выдающиеся ученые, репутация которых основывалась не на преподавании, а на научных достижениях. Никому не приходило в голову контролировать содержание их лекций, устанавливать «число часов» для каждого курса и, тем более, сажать к ним на лекции проверяющих визитеров. Считалось само собой разумеющимся, что кафедра профессора – это высшая инстанция науки, что с его взглядами можно спорить, но нельзя его опекать и наставлять. В университете были чиновники для служебных и хозяйственных функций, но не больше. Все эти черты «академической свободы» были наследием средневековья.

В других отношениях средневековые традиции пришлось устранить. Если невозможно было вместить всю науку в один учебный курс, пришлось отказаться от «полного» изложения предмета – что и произошло само собой, по мере расширения научных знаний. Профессор рассказывал на лекциях только принципиальные вопросы своего предмета, предполагая, что студенты умеют читать книги. Это позволило сократить «курс лекций» до 15–20, или даже меньше. Чудовищные курсы в сотни часов, где приводятся (и обычно задиктовываются!) все подробности, остались теперь только в России. Университет не судил о работе профессора по его «нагрузке».

Все это вовсе не значит, что техническая сторона науки находилась в пренебрежении. У профессора были ассистенты; в XIX веке их было всего 1–2. Они могли быть молодыми учеными, начинающими свою научную деятельность, или опытными учеными со склонностью к педагогической деятельности. В английских университетах «тьютор» вел группу из 5–10 человек в течение долгого времени, иногда нескольких лет. Он хорошо знал каждого из своих студентов и, не имея чрезмерной «нагрузки», мог посвятить себя развитию их индивидуальных способностей. Если его предметом была физика, он проводил со студентами эксперименты, вникая во все подробности, какие могли быть опущены лектором; если это была математика, он решал со студентами задачи – непременно трудные задачи, потому что иначе весь предмет проходит впустую; если это был греческий язык, он читал со студентами оригиналы древних авторов и учил их всем тонкостям классической филологии. Само собой разумеется, что тьютор, предъявлявший такие требования студентам, должен был быть виртуозом своего дела. Профессор отличался от него тем, что был автором научных открытий и имел оригинальную концепцию своего предмета.

Характерной чертой английских университетов XIX века была «спортивная», или состязательная оценка результатов обучения. Это, во всяком случае, относилось к точным наукам, в которых успехи оценивались трудностью решенных задач. Конкурсные задачи тщательно подбирались и держались в секрете до экзамена; они оценивались баллами, и место, занятое на конкурсе, определялось суммой баллов решенных задач. Человек, занявший на таком экзамене первое место, считался «окончившим первым по математике в таком-то году». В начале XX века эта система, несколько напоминавшая наши «олимпиады», вызвала серьезные нарекания. Как всякая укоренившаяся традиция, конкурсная традиция стала вырождаться. Задачи принимали все более специальный характер, вызвавший натаскивание на решение задач определенных типов. Далее, возникли сомнения, правильно ли оценивается на таких конкурсах понимание предмета: первые призеры, как обнаружилось, ничем не отличились в науке, а известные ученые занимали на конкурсах скромные места. Очень вероятно, что в таких экзаменах особую роль играло ограничение времени, больше соответствующее спортивным качествам, чем научным талантам.

Несмотря на все эти оговорки, решение трудных задач всегда было единственным способом проверки приобретенных знаний; в гуманитарных науках этому соответствовали сочинения и дискуссии. В хороших университетах такие методы исключали зубрежку – и вместе с нею всех, кому незачем было учиться высоким материям. Уже в наше время англичане, с характерной для них практичностью, изучили этот вопрос и пришли к выводу, что всего 4 % населения могут извлечь пользу из высшего образования.

Высшие учебные заведения во Франции

Иначе возникли элитарные университеты во Франции, где они в XIX веке часто назывались другими именами. Во Франции было много средневековых университетов, в том числе знаменитый Парижский, с его Факультетом наук и Гуманитарным факультетом («Сорбонной»). Во время Великой революции оказалось, что эти учебные заведения не могут удовлетворить потребностям республики в ученых, инженерах и администраторах с современной подготовкой. Франция имела первоклассных ученых, но их было мало, и научное развитие происходило в Академии наук, вне сферы преподавания. Правительство республики решило эту проблему революционным путем, учредив высшие учебные заведения нового типа – Политехническую школу для подготовки инженеров и Нормальную школу для подготовки учителей. Организация этих школ, сразу же превратившихся в первоклассные университеты, была вверена таким выдающимся ученым, как Лагранж, Лаплас, Монж, Бертолле.

Тем самым был устранен разрыв между наукой и образованием. Высокий уровень преподавания, строгие экзамены вскоре превратили эти учебные заведения в университеты элитарного типа, принимавшие ежегодно всего несколько десятков юношей. Подготовкой техников для простых предприятий и учителей для начальных школ пришлось заняться другими учреждениям, но Франция приобрела подлинно высшее образование.

Новые французские школы были непохожи на старые английские университеты: в них с самого начала не было аристократического духа. Напротив, они сохранили, при всех политических переворотах XIX века, республиканский дух революции, которая их создала. Эти школы были элитарными только в смысле серьезной научной подготовки – к которой со временем начали приближаться другие французские университеты. В новых школах студенты жили в общежитиях, на полном государственном довольствии, подчиняясь полувоенной дисциплине. Они были доступнее бедным учащимся, чем английские университеты, но больше контролировались правительством, так что чиновники играли в них некоторую роль – далеко не такую, как у нас; да и чиновники у них были грамотны.

Французские высшие школы, как и английские университеты, славились трудными конкурсными экзаменами. Можно только удивляться, с какими задачами справлялись их студенты. В политехнической школе максимальная сумма баллов для всех экзаменационных задач составляла 2000; за всю историю школы наивысшую оценку в 1850 баллов получил Жак Адамар, в будущем – великий математик. Как мы уже знаем, «первые ученики» редко оправдывают возлагаемые на них надежды, так что в этом случае мы имеем исключение.

Элитарные университеты Франции создали великолепные научные школы – в математике, физике, астрономии, химии. Пастер, бывший студентом, а потом назначенный директором Нормальной школы, совершил революцию в медицине. Конечно, лучше выборные ректоры, чем назначаемые директора – но, как видите, не всегда: важно еще, кто их назначает.

Университеты Германии как  образец для российских

К сожалению, университеты передовых стран – Англии и Франции – мало повлияли на историю русских университетов. На них оказала решающее влияние университетская система более отсталой страны – Германии. Германия, населенная одной нацией и говорящая на одном языке, по историческим причинам не стала единым государством, а оставалась до 1870 года конгломератом из десятков малых государств, управляемых феодальными династиями. Крепостное право, давно исчезнувшее в Англии и во Франции, сохранилось в разных частях Германии до XIX века. Многочисленные немецкие университеты сохранили свои средневековые структуры. Студенты продолжали делиться на «ландсманшафты», по месту своего происхождения, предавались попойкам и дрались на дуэлях. К счастью, эти обычаи немецких студентов не привились в России, но многие особенности немецкой учености и немецкого преподавания сыграли важную роль в русской университетской жизни и русской истории.

Германия дольше всех стран Европы сохраняла средневековый способ печатания – готический шрифт, имитирующий привычные средневековому читателю рукописные буквы. Немцы окончательно перешли к «римскому шрифту» только в 1940 году, по распоряжению рейхсканцлера (каковым был тогда Адольф Гитлер). Немецкие ученые, славившиеся обширными знаниями, в вопросах мировоззрения сохранили ребяческую религиозность и сентиментальную преданность установленным властям: у них были «готические головы». Именно в Германии развилась консервативная реакция на французскую революцию, названная «романтизмом». Конечно, Германия не осталась изолированной от европейской науки, и в течение XIX века в немецких университетах развилось естествознание. Но в начале этого века, когда Россия перенимала немецкие университетские порядки и приглашала немецких профессоров, немецкая наука сводилась преимущественно к филологии и философии. Филология была преимущественно «классической», то есть состояла в изучении безопасных греков и римлян; а о философии придется кое-что сказать.

Немецкая классическая философия и ее фатальное влияние на русское общество

Конечно, здесь не место заниматься историей философии, но если мы хотим понять фатальное влияние гегелевской схоластики на русское общество – сначала прямое влияние самого Гегеля, а потом косвенное влияние через «марксизм» – то неизбежно возникает вопрос о так называемой «немецкой классической философии», господствовавшей в начале прошлого века в немецких, а потом и в русских университетах. Собственно говоря, традиционная, то есть средневековая философия была разрушена критическими работами Локка и Юма, а французские энциклопедисты решительно и бескомпромиссно выразили новую философию эмпиризма. Готические головы немецких философов не могли этого переварить: эмпиризм казался им «плоским» и «бездуховным». Философия Канта была попыткой примирить идеи Нового времени с верой в бога, которого надо было непременно сохранить, хотя бы в интересах нравственности: теоретический разум требовал «врожденных идей», а практический – хорошего поведения. Но влияние Канта ограничивалось гносеологией, и потому касалось лишь философов. Широкую популярность в обществе получили откровенные схоласты – Фихте, Шеллинг и Гегель, фантастически невежественные в современной науке, очень консервативные и в теории, и на практике. Как известно, Гегель, видевший в своей философии завершение человеческого мышления, считал прусское королевство конечным продуктом истории; должно же было случиться так, чтобы он занимал кафедру в Берлинском университете!

Готические головы были даже у тех немцев, которые не дорожили расположением начальства. Молодой Маркс, приехавший в Париж, больше всего хотел быть объективным ученым, но гегелевская «диалектика» отравила на всю жизнь его мышление, а гегелевский «кудрявый» стиль изложения до сих пор отталкивает его читателей. Философия Гегеля господствовала в Германии по той причине, что она была, подобно романтической литературе, реакцией на французскую революцию. Как мы увидим, она заняла такое же положение в России – просто потому, что была импортирована из Германии.

В эпоху «Священного Союза», когда государи Европы делали все возможное для подавления «революционных» настроений, германские университеты были под особым подозрением. Молодежь, восприимчивая к либеральным идеям, находилась под пристальным полицейским наблюдением. Конечно, в таких условиях не было серьезных реформ, и немецкие университеты сохраняли свой средневековый характер. Преподавание сводилось к длинным курсам лекций и формальным экзаменам. Не было серьезных требований к самостоятельности студентов, и не было практических занятий, развивающих такую самостоятельность. Студентов было много, но это вовсе не означало демократического направления университетов: целью их была подготовка чиновников. «Бурши» проводили время в грубых развлечениях, а перед экзаменами принимались зубрить, как это изображается в немецкой литературе, и как это делают наши студенты. В общем, это были чиновничьи университеты – русские молодые люди, ездившие учиться в Германию, не видели лучших.

***

 



Страница 3 из 4 Все страницы

< Предыдущая Следующая >