На главную / Биографии и мемуары / О Рихтере его словами

О Рихтере его словами

| Печать |


Глава 1. В путешествии со Святославом Рихтером

Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная.
А. С. Пушкин. Арап Петра Великого

Предисловие к изданию 1993 года

«Путевые записи», предлагаемые читателю, появились на свет не как дерзкая попытка написать страницы, посвященные Святославу Рихтеру (на что трудно было бы осмелиться), но как непосредственный отзвук шквала обрушившихся на меня впечатлений при соприкосновении с Рихтером — человеком. Приоткрывшийся мне мир изумил и заставил с максимальной точностью описывать каждый день, проведенный со Святославом Теофиловичем и в Звенигороде, и в Москве, и, конечно, во время грандиозных «трансроссийских» — «транссибирских», с запада на восток и с востока на запад гастрольных поездок — путешествий Святослава Рихтера.

Постоянное изумление — вот что водило моей рукой.

* * *

1982 год. Звенигород. Знойный августовский день. Безлюдная деревенская улица в Верхнем Посаде — окраине Звенигорода по другую сторону Москвы-реки. Пыльная проселочная дорога. Занавешенная наглухо терраса нашего дома. Сделав в материи узкую, в палец шириной, щель, время от времени мы выглядываем через нее на улицу, потому что известно (хоть и не верится): скоро по ней должен пройти Рихтер. Пешком с Николиной Горы (больше двадцати километров) он придет на концерт нашего фестиваля «Музыкальные собрания в Верхнем Посаде».

Рассказ об этом фестивале, который проводился восемь лет подряд, с участием крупнейших музыкантов нашего времени, в том числе и Святослава Рихтера, — это особая тема, заслуживающая подробного описания.

И действительно, около четырех часов дня на нашей улице появляется Рихтер. Массивная фигура, стремительный, подвернув брюки, босиком, он скорыми шагами проходит мимо нашего дома. Мы испуганно отскакиваем от окна, будто он может увидеть нас, подглядывающих, хотя это невозможно, — да он и не смотрит по сторонам. Как сейчас вижу его великолепную голову в профиль, распахнутую на груди рубашку, целеустремленный марш к дому, который снимают на лето Наталия Гутман и Олег Каган. Увидеть Рихтера вблизи, на нашей деревенской улице — казалось не вполне правдоподобным.

Снова едва раздвигаем занавески: фигура быстро удаляется, уже далеко, уже на повороте к дому Олега и Наташи.

В тот день Рихтер впервые пришел в Верхний Посад. Наталии Гутман предстояло за два вечера-концерта исполнить шесть сюит Иоганна Себастьяна Баха для виолончели соло. Надо сказать, все музыканты, выступавшие в Верхнем Посаде, признавались, что волновались не меньше, чем в Москве, Ленинграде, Париже или Лондоне, а может быть, и больше. Публика достаточно своеобразная: состоит, с одной стороны, из наших дачных «хозяев» с родственниками и друзьями, а с другой — из первоклассных музыкантов и, конечно, всех наших детей. Но когда среди слушателей находится Святослав Рихтер...

В «зал» была превращена одна из комнат небольшого, но добротного деревенского дома, где жили Олег и Наташа. Вся дачная утварь распихана по другим комнатам, на входной двери висит сводная афиша всего фестиваля с постоянной его эмблемой — башней Саввино-Сторожевского монастыря в зелени деревьев, в «зал» снесены все сиденья, табуретки, узкие скамейки и в нескольких местах поставлены три вполне комфортабельных кресла, в надежде, что в одно из них сядет Святослав Теофилович. Наташа и Олег предупреждали нас о его необычайной скромности и сами не особенно верили в то, что Рихтер воспользуется креслом; однако действительность превзошла все ожидания. В самом углу комнаты-зала, у дальней стенки осталась стоять никелированная кровать с шишечками, которую просто некуда было выставить. Рихтер сел на спинку этой кровати. Именно на этой узкой спинке Святослав Теофилович прослушал все три сюиты.

Зал постепенно заполнялся слушателями с подробными программками в руках. Все старательно делали вид, что в присутствии на концерте Святослава Рихтера нет ничего из ряда вон выходящего.

В концертном платье вышла с виолончелью Наталия Гутман и исполнила три сюиты Баха. Как выяснилось впоследствии, Наталия Гутман, как и всегда, была собою недовольна, но мы, все слушатели, были захвачены ее игрой. После концерта публика в торжественном молчании разошлась по домам, а Наташа и Олег остались с Маэстро, чтобы поговорить и выслушать его замечания.

На другой день был запланирован второй концерт (еще три сюиты Баха), но Наташа была недовольна «акустикой». Подумали, что акустика в «зале» нашего дома может быть лучше. Но как сообщить об этом Святославу Теофиловичу? Наши дома стоят на расстоянии не более пятидесяти метров друг от друга, так что дело совсем не в тех нескольких шагах, которые надо проделать, чтобы перейти из «зала» на Садовой в «зал» на Зареченском, — дело в том, что это выглядело бы несерьезно… То в одном зале, то в другом, да еще не в том, который указан на афише... Выход был найден следующий: в соответствующем стиле написали объявление, что в зале на Садовой «ремонт», и для пущей верности на слове «ремонт» нарисовали отпечаток сапога, перепачканного известкой; объявление выглядело натурально и во всяком случае убедило Святослава Теофиловича в том, что существует веская причина для перехода в другой «зал».

Так впервые Святослав Теофилович пришел в наш дом не в качестве гостя, но в качестве слушателя концерта. Он сел, благо у нас не было кровати с шишечками, в последнем ряду и аплодисментами встретил вышедшую играть Наташу. Как ни странно, но Наташа оказалась права, и крошечная комнатка, ставшая теперь сценой, переходящей в зал, оказалась для деревенских условий акустически превосходной. Концерт прошел с огромным успехом. Святослав Теофилович остался очень доволен и Наташей (которую всегда называет музыкантом «экстракласса»), и уровнем, на котором проходил наш фестиваль, без халтуры.

Как потом выяснилось, он запомнил многих из нас и даже обозначил со свойственной ему образностью мышления: мальчик с картины Ренуара, Жорж Санд, Шехерезада и т. д.

В 1983 году Святослав Теофилович и сам принял участие в фестивале «Музыкальные собрания в Верхнем Посаде». На этот раз фестиваль проходил в здании Звенигородской музыкальной школы. Ее директор Виктор Николаевич Егоров, все учителя школы были увлечены нашей деятельностью, почувствовали атмосферу происходящего и с 1983 года стали настоящими друзьями этого фестиваля, обеспечивая все условия для работы, предоставляя возможность всем участникам заниматься (несмотря на то, что фестиваль проходил обычно в августе, в каникулярное время), школа же, в свою очередь, полюбилась Рихтеру. Она стоит в живописном уголке Звенигорода над рекой и помещается в старинном бревенчатом доме с резными наличниками и карнизами.

Концерты пришлось перенести в школу еще и потому, что публика уже никак не помещалась в наших «залах»,— она не помещалась теперь и в школе, на концерты стали приходить не только жители Верхнего Посада и Звенигорода, но приезжало много слушателей из Москвы. Стояли и слушали и в дверях, и в школьном дворике.

Выходят на сцену Наталия Гутман, Олег Каган и Святослав Рихтер. Раздаются первые звуки Трио Сезара Франка. Все замирают, трио превращается в квартет – вместе с благоговейной тишиной. Во втором отделении исполнялось Трио Мориса Равеля.

Помню, как школьные учителя говорили потом, что так и не могли до конца поверить в происходящее. «Как сон». Я же со своей стороны должна признаться, что исполнение этих сочинений в скромном зале Звенигородской школы подействовало с не меньшей силой, чем в Рахманиновском зале или в Большом зале консерватории, где музыканты исполняли его впоследствии. Под сильнейшим впечатлением прохожу в комнату за сценой, и Святослав Теофилович после сердечного приветствия с неподдельным волнением спрашивает:

− Ну как? Получилось хоть немного? Как музыка?

После концерта собрались с Наташей, Олегом, Святославом Теофиловичем, много говорили о литературе, русских операх, кино. Тогда же, помню, С.Т. попросил меня сделать маленький перевод с латинского языка: список исключений из правила, заданный детям, действующим лицам оперы Бенджамина Бриттена «Поворот винта». Готовились «Декабрьские вечера» 1984 года, на которых Рихтер собирался поставить эту оперу.

Так началось общение со Святославом Рихтером, имевшее для меня счастливое продолжение.

Многое из сказанного Святославом Теофиловичем может показаться неожиданным, но это как раз и есть, с одной стороны, отражение его индивидуальности и чистоты мысли, а с другой стороны, — перед читателем всего лишь путевые записи по следам обычных разговоров, а не беседы, которые велись для вечности.

И все же... все же... Никогда мне не пришло бы в голову публиковать свои впечатления, если бы не Олег Каган, любимый друг Святослава Теофиловича, любимый наш друг.

Олег Каган — изумительный скрипач — вечный праздник и вечная боль нашей жизни.

Именно он уговорил меня сделать это.

Из путевых записей

В моей поездке нет ничего удивительного...

Святослав Рихтер

В жизни Святослава Рихтера достойно описания все — и день, и месяц, и год. Однако 1986 год стал исключительным даже для него. Никогда раньше гастроли Рихтера не обретали столь грандиозного размаха, никогда он не давал более ста двадцати концертов в год. В 1986 году он дал сто пятьдесят концертов.

В его исполнении звучали пять сонат Гайдна, Двадцать восьмая соната, два Рондо и Вариации на тему Диабелли Бетховена, Первая и Вторая сонаты Брамса, Nachtstücke, Blumenstuck, этюды на тему каприсов Паганини, Марш, фуги и Токката Шумана, четыре баллады, двенадцать этюдов (из ор. 10 и 25) и три посмертных этюда Шопена.

Поездка по нашей стране (ей предшествовали гастроли в Европе) началась в июле. Перечень городов (боюсь, не совсем полный), в которых побывал, играл, и часто не один раз, Святослав Рихтер, красноречивее слов: Новгород, Псков, Великие Луки, Наумово, Ржев, Калинин, Орехово-Зуево, Лакинск, Владимир, Брежнев, Уфа, Челябинск, Курган, Петропавловск в Казахстане, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Улан-Удэ, Чита, Хабаровск. Из Хабаровска перелет в Японию, где состоялись одиннадцать сольных концертов Рихтера, а также его выступления с Наталией Гутман (сонаты Шопена и Дебюсси), Олегом Каганом (сонаты Грига, Брамса, Равеля) и Юрием Башметом (сочинения Хиндемита, Бриттена, Шостаковича).

24 октября Святослав Рихтер возвратился из Японии в Хабаровск, и начался обратный путь, с востока на запад.

С картой в руках Святослав Теофилович составил маршрут, синим фломастером крупными буквами написал на толстом картоне названия городов и положил его в портфель, который всегда возил с собой. Намеченный им путь был проделан почти без изменений. Вот эти города: Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Новый Ургал, Чегдомын, Кульдур, Благовещенск, Белогорск, Чита, Улан-Удэ, Иркутск, Тайшет, Красноярск, Абакан, Саяногорск, Шушенское, Новокузнецк, Кемерово, Барнаул, Рубцовск, Усть-Каменогорск, Семипалатинск, Павлодар, Караганда, Целиноград, Кокчетав, Кустанай, Уральск, Петропавловск в Казахстане, Магнитогорск, Саратов.

Рихтер вернулся в Москву 14 декабря 1986 года в разгар «Декабрьских вечеров», идея которых — соединить музыку Чайковского с живописью Левитана — и на этот раз принадлежала ему.

− Почему столько городов и именно эти? — спросила я.

− Потому что я еще не играл в них, — ответил Святослав Теофилович. — Мне хочется, очень хочется посмотреть страну. Вы знаете, я заглянул в книгу о Листе, не очень интересную, не такую уж хорошую, Галя * Ганс Галь — австрийский музыковед и композитор. (Отсюда и далее все примечания автора.)

и там вдруг прочитал, что он в какой-то момент своей жизни тоже стал ездить по всем городам, беспрерывно, как я... Вы знаете, что меня влечет? Географический интерес. Не «охота к перемене мест», а именно это. Вообще я не люблю засиживаться на одном месте, нигде... В моей поездке нет ничего удивительного, никакого подвига, это просто мое желание. Мне интересно, в этом есть движение. География, новые созвучия, новые впечатления — это тоже своего рода искусство. Конечно, география имеет прямое отношение к искусству, — ведь всюду, например, участвует архитектура. Вообще все можно связать с искусством (кроме, может быть, медицины, а?). Архитектура, красота природы — разве это не искусство? Поэтому я счастлив, когда покидаю какое-то место и дальше будет что-то новое. Иначе неинтересно жить.

Невольно вспоминается поездка на Сахалин Антона Павловича Чехова. Иван Бунин в своем очерке «Чехов» написал: «На Сахалин Чехов поехал потому, что его интересовал Сахалин...» * И.А. Бунин. «Окаянные дни. Воспоминания. Статьи». М., 1990. С. 222.

Рихтер мечтал проделать весь путь на машине, но после Петропавловска в Казахстане дороги оказались в иных местах непроезжими, и пришлось сменить машину на поезд, а потом и на самолет. Святослав Теофилович пригласил меня провести с ним часть пути с запада на восток, а через два месяца — и с востока на запад. В путевых записях мне хотелось без комментариев, по возможности точно и детально воспроизвести каждый из дней.

Третье сентября. Красноярск

Вечером этого дня я прилетела в Красноярск. Сибирь, еду к Рихтеру, и это не сон! Огромные пространства, холмы, леса, зеленые равнины — все как будто знакомое, но, отнесенное друг от друга на громадные расстояния, производит совсем особенное впечатление. Другие земли.

Красноярск — это двадцать девятый город в СССР на пути Рихтера. По дороге из аэропорта мне рассказали, что концерт в Красноярске накануне прошел с невероятным успехом, что билеты исчезли в мгновенье ока, что Святослав Теофилович занимается каждый день по пять-шесть часов, а вечером дает концерт, причем играет не в Большом зале Красноярской филармонии, а в Малом, где ему очень понравилось. Сегодня — второй концерт в Красноярске, но на него уже не успеть, поэтому меня отвезут прямо в гостиницу.

Едва я разложила вещи, как меня позвали к Святославу Теофиловичу. Я вошла в номер, и с этого момента все последующее представляется мне непрерывной цепью событий, среди которых не было незначительных, — все выстраивалось в ряд явлений, возвышающихся над обычной жизнью, сделавшейся вдруг настолько насыщенной, что каждый день легко мог бы стать и неделей.

Святослав Теофилович встретил меня очень приветливо:

− Плакат был? Вы его сразу заметили? Хорошо написали, красиво?

(Когда я вышла из здания аэропорта, то минут двадцать простояла рядом с машиной, на ветровом стекле которой был прикреплен плакат, написанный огромными красными буквами. Скользнув по нему взглядом, я продолжала ждать, пока не услышала любезный вопрос, не ко мне ли относятся слова плаката, — я посмотрела и ахнула: аршинными буквами было написано: «Валентину Чемберджи с радостью встречаем мы!» Оказалось, что Святослав Теофилович, у которого в это время шел концерт, попросил, чтобы меня встретили именно таким образом.)

− Потрясающе! Сейчас я вам его покажу (разворачиваю). Красиво?

(с удовольствием) Да, хорошо.

− Я купаюсь в лучах вашей славы.

− Как же вы купаетесь, когда нет горячей воды?

Все, кто был в номере, рассмеялись.

Стол накрыт торжественно, выглядит празднично. Святослав Теофилович оживлен — сегодняшним концертом в Красноярске он доволен. Самое высшее удовлетворение концертом, сопровождавшимся несмолкающими овациями и морем цветов, выражается обычно такими словами: «Сегодня, кажется, все выходило».

− Вот, я опять не кончил читать Расина.

− А что вы читаете: «Федру», «Ифигению»?

− Нет, это я уже прочел. Остались «Британик» и «Береника». Сейчас я читаю «Гофолию». Знаете, это из Ветхого Завета. Очень страшно. Она — дочь Иезавели, которую, помните, как-то страшно казнили? Она совершила ужасное преступление... Ведь Мендельсон написал увертюру «Аталия» по Расину, — может быть, не самую лучшую, но очень хорошую. У него чудесные увертюры: «Морская тишь и счастливое плавание», «Гебриды, или Фингалова пещера», «Сказка о прекрасной Мелузине» — это все я играл в четыре руки еще в Одессе. И увертюры Вебера, одна другой лучше... Все же мне кажется, что Вебер самобытнее Мендельсона, у него больше своего. А Мендельсон скорее классического, моцартовского дарования... У нас есть композиторы моцартовского дарования, например, Глазунов...

Два композитора у нас недооцениваются: Глазунов и Мясковский. Мясковский, может быть, даже еще лучше, чем Глазунов...

Да, знаете, «Гофолия» — страшное сочинение, опасное. Вообще Ветхий Завет страшный, жестокий, нужно, хочешь, не хочешь, подчиняться этим законам... Вы знаете, что я хочу?..

− ?

− Я тут записал в тетради все города, все свое путешествие. Просто поставил названия городов и числа. А ведь в каждом было что-то интересное... Я хочу вам все рассказать... Но ведь это будет так долго!

− Было бы просто изумительно!

− Я так много хочу написать: например, я побывал в консерваториях, школах. Ну как они сидят! Просто под роялем и руки куда-то поднимают. У них же никогда не будет хорошего звука!

Святослав Теофилович был убежденным сторонником высокой посадки. Стул должен быть высоким, руки — над клавиатурой, чтобы, в числе других причин, было удобнее «играть от спины».

− Или, например, вот еще! В классе студенты играют с открытой крышкой рояля! Класс и так маленький! Как же можно так грохотать?! Это ужасно. Ведь в комнате правильное звуковое соотношение, когда крышка закрыта... Играть в классе с открытой крышкой — это вредно, порочно. Зачем устраивать себе «концерт»? Это же самообман. Так не выработается звук. Такой игрой портят себе слух.

Из разговора после ужина я поняла, что Святослав Теофилович путешествует с интересом и удовольствием. Особенно понравились Суздаль, Чебоксары, Курган, Петропавловск в Казахстане. На обратном пути к этим городам прибавятся другие, но не буду забегать вперед.

− Брамса нельзя играть открыто. Шумана можно, а Брамса — нельзя (речь шла о его Квартете g-moll, который Рихтер слушал во время нашего фестиваля в Звенигороде. — В. Ч.). Брамса надо играть так, как будто жалко расставаться с каждой нотой. Тогда получится настоящий Брамс. Но музыканту необходима самодисциплина. Нужно играть из самой глубины, ни в коем случае не внешне, но... самодисциплина — очень важно!

Какие теперь стали пианисты! Все играют Брамса, Вариации, обе тетради... Вы слышали, как играет их Микеланджели?

− Нет...

− Наверное, хорошо. Но для меня неубедительно, незахватывающе.

− Когда же вы начали учить Вариации Брамса на тему Паганини?

− Их нельзя учить так, сразу. Я уже давно понемногу смотрел это сочинение и сейчас продолжаю учить и каждый раз думаю: еще это надо выучить и еще это... А главное, нельзя терять голову во время исполнения. Ну, медленные вариации, — да, конечно, с настроением! А все остальное надо играть сознательно, хладнокровно и аккуратно, с холодной головой и горячим сердцем; тогда все хорошо получится. Прекрасно играл эти вариации Гилельс. В 1944 году у него был очень хороший концерт, он играл шесть прелюдий и фуг из Хорошо темперированного клавира, а потом две тетради Брамса подряд. Я бы считал, что играть их без перерыва неправильно. Ясно, что это два отдельных сочинения. Но он сыграл прекрасно. Во втором отделении Гилельс играл Третью и Восьмую сонаты Прокофьева. К нему за кулисы пришла Розочка Тамаркина * Роза Владимировна Тамаркина (1920-1950) — пианистка. и говорит: «Ми-и-иля! Ну гениально, изумительно!» Он согласился: «Да-а-а-а...» Гилельс правильно относился к новому, он проявлял пытливость, это был музыкант с большими запросами. Помню, как он сцепился с одним дирижером по поводу позднего Стравинского...

Я не буду играть Брамса на ближайших концертах, потому что слегка успокоился насчет него. Вы знаете, гораздо легче играть несколько, даже много концертов подряд. Тогда исчезает чувство страха...

Вы ведь еще не видели Малый зал? Сталактиты!

(Святослав Теофилович имел в виду свисающие с потолка светильники причудливой формы, которые сравнивал то со сталактитами, то с роскошным пломбиром, но относился к ним скорее одобрительно, — их необычность привлекала его).

− Двадцать восьмая соната — самая лучшая у Бетховена. А Седьмая! Особенно эта тема в трио (напел ее). Но они обе очень трудные. Опасные. Шестая соната прекрасная... А Четвертая! Там есть медленная часть — кто-то сказал про нее: эта часть доказывает, что есть Бог. Не помню кто.

...Был поздний час, когда я возвратилась к себе в номер, переполненная впечатлениями, в ожидании концерта, который услышу на следующий день.

Четвертое сентября. Красноярск

Утром, в девять часов Рихтер был уже совершенно бодр, собран, быстро завтракал, спешил заниматься. За завтраком рассказал, что на ночь читал «Гофолию».

− Драма — несколько устрашающая. Среди ночи проснулся и снова перечитал первое действие.

Святослав Теофилович хвалил перевод на русский язык — очень давно он читал эту драму по-немецки.

− В детстве я читал Шиллера, всегда очень любил его и сейчас люблю; может быть, поэтому мне тогда его перевод «Федры» на немецкий показался слабее, чем был на самом деле. Мне просто больше нравились тогда сочинения самого Шиллера, особенно стихи, и по сравнению с ними его перевод Расина, хоть и очень хороший, показался мне чуть примитивным.

Ровно в десять часов утра Рихтер отправился в филармонию и занимался до трех часов дня без перерыва. Устал.

Вечером приехали в Малый зал Красноярской филармонии, расположенный на самом берегу Енисея. Из окон артистической открывается поражающий вид — стальная вода Енисея, без берегов.

В артистическую вошел студент, которому предстояло переворачивать страницы. Святослав Теофилович сразу же спросил его:

− Что вы учите?

− Балладу Шопена, — робко ответил студент.

− Ну как, идет?

− Уже месяц учу, должна пойти. Я сейчас хочу целиком охватить.

− Надо прочувствовать каждый такт, тогда и все уложится целиком.

Затем пришла ведущая, она же «хозяйка» Малого зала, настоящая сибирская красавица; ее хочется назвать не администратором, а именно хозяйкой, рачительной и ответственной, взявшей на себя обязанности вести концерты в Малом зале, с чем она и справляется прекрасно, так как любит свою работу.

Понемногу темнело в зале, публика, переполнившая зал и разместившаяся также и на сцене (так было на всех концертах Рихтера), смолкла. В молчании слышалось ожидание встречи с музыкой. Стремительно вошел Рихтер.

В первом отделении Святослав Теофилович исполнял два Рондо и Двадцать восьмую сонату Бетховена. Если бы можно было описать его искусство, пропала бы, наверное, самая его таинственная суть.

Часто спрашивают, что же действует на публику — легендарное имя или сама игра? Конечно, сознание того, что вот он на сцене, передо мной, великий Рихтер, уже заранее вызывает подъем душевных сил, но не только это. Во время концерта я сидела за кулисами и поэтому видела зал как бы со сцены. Поразительно, как менялись лица слушателей в зависимости от характера звучавшего произведения. Восторг публики был неподдельным, в нем ощущалось живое восприятие живого искусства.

Отзвучал финал Двадцать восьмой сонаты, стихли овации. Святослав Теофилович пришел в артистическую.

− Опять боюсь, — были первые его слова. — Вчера больше боялся, потому что этюды Шопена играл в последний раз второго июня.

− Надо заниматься не меньше пяти часов, потому что иначе я буду играть одну и ту же программу без конца, а мне хочется играть все новое и новое. Это и есть самое интересное. Я жду, когда же, наконец, количество занятий перейдет в качество исполнения.

Во втором отделении Рихтер играл Nachtstücke, Blumenstuck Шумана и Четвертую балладу Шопена.

Когда раздались звуки баллады, на глаза выступили слезы.

Слушатели долго не могли успокоиться. Рихтер вновь вышел на сцену и исполнил, по его признанию, впервые в жизни, три посмертных этюда Шопена.

В артистическую зашел музыковед, попросивший поставить автограф на конверте пластинки, — сказал, что пропагандирует классическую музыку.

− Но она не нуждается в пропаганде!

После музыковеда вошла «хозяйка» и подарила томик стихов Рембо, который сыграл немалую роль в дальнейшем путешествии. Святослав Теофилович растрогался, и в тот же вечер в гостинице началось чтение Рембо.

Заговорили о литературе.

− Вы знаете, почему я люблю Золя? Ведь все меня ругают за любовь к нему, а я вижу из его произведений, что он был прекрасный человек.

− Когда я слушала вас сегодня, то вдруг подумала, что вы столько на себя наговариваете, а на самом деле удивительно добрый и замечательный человек.

(горячо) Ничего подобного! Вы ведь знаете, какая у меня цель? Я вам говорил...

− Не знаю.

− Быть зеркалом. Композитора. И больше ничего.

− Тогда Шопен, Шуман и Бетховен были замечательнейшие люди.

− Ну да, конечно, а что?

− Скажите, а почему все-таки вам так нравится Золя, ведь не только потому, что он прекрасный человек, как вы сказали?

− Нет, конечно. Очень интересно. Сюжет мне нравится, как талантливо все продумано, бешено талантливо. У Золя есть, например, одна сцена, когда хоронят бедного Клода. Сцена на кладбище... И помните, что там происходит? Рыжий дым, запах тлена и вдруг — резкий свисток локомотива! Или встреча коляски Нана с родителями мальчика... аристократами, и вдруг там оказываются родственники, — это же замечательно... Ну а вся «Западня»... Ведь у него всегда ситуации вполне возможные, но! — необычные, какие-то очень яркие. Например, Купо сидел на крыше, прилаживая трубу, а пришла маленькая Нана, позвала его, и он свалился и сломал ногу, — это же как здорово придумано. Вроде случайно, а как оказывается важно! Ситуации как раз на грани возможного и художественного.

Бальзак иногда многословен. Читаешь, и кажется, что он просто для того это написал, чтобы еще страница была; начинаются какие-то счета, — что такое? Есть, конечно, замечательные вещи — «Евгения Гранде», например.

Толстой... Вот все ругают его философские сочинения. А ведь в них все верно... Больше всего люблю «Севастопольские рассказы». Достоевский — изумительный... Но кто самый изумительный... Ну, конечно, Чехов. Бунина я не люблю. Он по его книгам не очень-то симпатичный...

− А как вы относитесь к Булгакову?

− Мне больше всего нравится «Театральный роман». «Мастер и Маргарита» — не во всем. Не нравится — бал у Сатаны, конец, местами злободневность. В истории Понтия Пилата и Иешуа — чрезмерная отточенность. Мастерством сделанный шедевр.

В американской литературе Святослав Теофилович предпочитает Фицджеральда Хемингуэю. У Хемингуэя же особенно хороши «Иметь и не иметь», «Старик и море», из рассказов «Снега Килиманджаро». Совсем не любит «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол», хотя...

− Эпиграф * «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волна снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе» (Джон Донн). там верный, и поэтому я похоронил всех уже в двадцать лет.

Мне пришли на ум слова Пушкина: «Я много думаю о смерти и уже в первой молодости думал о ней...»

Несколько раз доводилось наблюдать за тем, как С.Т. реагирует на известие о чьей-то смерти. Необычно. Смерть воспринимается им как некая необходимая составная жизни, и поэтому он «якобы» не расстраивается. На самом же деле я чувствую, как громадным усилием воли он не позволяет себе до конца погрузиться в происшедшее и стремится заменить и затемнить горе некими ритуальными действиями. Обвести фамилию умершего в черную рамку в одной из своих огромных телефонных книжек, обязательно пойти на отпевание, если оно состоится, — может быть и поиграть, если друг был близким человеком. И еще часто с виноватым видом говорит:

− Вот видите, а я еще живу.

Помимо Гоголя — по мнению Святослава Теофиловича, величайшего русского писателя, — он восхищается Лесковым: «Соборянами», «Запечатленным ангелом», «Очарованным странником».

Я только что прочитала замечательную книгу критика Льва Аннинского «Лесковское ожерелье», и после моего упоминания о ней зашел разговор о критике, критиках, литературных, а потом и музыкальных. Святослав Теофилович очень высоко отозвался об Асафьеве * Борис Владимирович Асафьев (1884-1949) — композитор, музыкант, музыкальный критик. и не только о музыковедческих работах, но и о его музыке, в частности, о балете «Бахчисарайский фонтан».

− Асафьев остроумно и со вкусом использовал музыку пушкинских времен. Свое же добавил интересно. Например, вторжение татар — только ударными. Или: Гирей видит Марию — до-минорный аккорд.

Пятое сентября. Красноярск – Иркутск

Пятого сентября Святослав Теофилович по обыкновению встал рано, словно не было накануне такого могучего концерта.

− Ночью дочитал «Гофолию». Как ни странно, все кончилось хорошо. Эту злодейку убили. Но все-таки в конце есть дурное предзнаменование: что с ее внуком случится что-то плохое, что он развратится. Вы знаете, «Гофолия» — это очень серьезное сочинение. Я думал, Расин — это так, несколько формальная классическая поэзия. А он настоящий глубокий писатель. Вот я сейчас прочту, а потом вы будете читать.

Подумайте только, что Соломон в конце жизни тоже развратился. Кажется, один Давид остался безгрешным. А вот Аарон... что он сделал?

− Упрекал Моисея за жену — эфиопку...

− Нет — оперу Шенберга «Моисей и Аарон»... — пошутил Рихтер.

С удовольствием выпив молоко и вспомнив при этом чудное молоко в деревне Наумове — «новоиспеченном музее Мусоргского»,− Святослав Теофилович ушел заниматься. Долг составлял, по его словам, 573 часа.

У Рихтера существует план занятий. Те часы, которые он недозанимался, записываются им как долг и потом отрабатываются. Тяжесть этого долга он чувствует постоянно.

Поезд в Иркутск отправлялся около двух часов дня. Как обычно, Рихтер ехал на вокзал непосредственно после занятий. Машина подавалась точно в назначенный час и подвозила прямо к ступенькам вагона. Транспортные и многие другие трудности разрешались всегда легко, и я бы сказала, что Святослав Теофилович даже не подозревал об их существовании.

С первых же дней, преодолев скепсис многочисленных противников грандиозной поездки (зачем так много городов?), гастроли курировал заместитель директора Союз-концерта Владимир Николаевич Линчевский, и мастерство их проведения может служить примером для подражания.

В дороге Святослава Теофиловича с первого и до последнего дня сопровождал замечательный знаток инструментов Евгений Георгиевич Артамонов, настраивавший рояли, на которых предстояло играть Рихтеру, и попутно обучал в разных городах своих коллег. Необычайно спокойный, скромный, доброжелательный и вместе с тем фанатично преданный своему делу человек — это большая удача в таком длительном и непростом путешествии. Не только удача, но и необходимое условие, потому что совершенно не требовательный к какой бы то ни было роскоши в окружающей обстановке Святослав Теофилович категоричен во всем, что касается инструмента, на котором будет играть.

После Казани появился и постоянный администратор всей поездки Николай Иванович Васильев — ураганной силы и скорости, энергичный, жесткий, стремящийся осуществить или даже предупредить все желания Рихтера. Поскольку они сводятся к тому, чтобы иметь помещение для занятий и хороший инструмент, организовать нужное освещение в зале и найти студента, который переворачивал бы страницы, можно не сомневаться, что это будет лучшее помещение, лучший рояль, лучший студент, и свет погаснет вовремя. Трудности маршрута, смены видов транспорта, устройство в гостиницах и другие организационные задачи Васильев под бдительным оком Линчевского решал превосходно. Было бы несправедливо не сказать и о работниках филармоний, проявлявших энтузиазм, гостеприимство, такт и полную готовность выполнить любое, самое сложное задание.

Сели в вагон, помахали провожавшим. Святославу Теофиловичу вручили письмо от работников Красноярской филармонии, написанное с непосредственным восхищением, в высоких выражениях, и к концу чтения (Святослав Теофилович попросил прочитать ему письмо вслух) я снова (мне довелось читать сотни писем к Рихтеру) подумала о том, сколько еще существует слов, которые возрождаются благодаря искусству.

Перед отъездом в Иркутск я тщательно занялась подготовкой еды на дорогу. С нами путешествовала специальная сумка-холодильник, я аккуратно сложила в нее все продовольствие, которого должно было с лихвой хватить на дорогу всем — Святославу Теофиловичу, Евгению Георгиевичу, Николаю Ивановичу и мне. Сумка оказалась тяжелой, и я оставила ее в одной из комнат номера Рихтера, чтобы ее донес кто-то из мужчин.

Около часа началась спешка, — срочно погрузить все вещи в машину, потом как можно скорее в филармонию за Святославом Теофиловичем, потом на вокзал.

Надо сказать, что у Рихтера, находившегося к тому времени в дороге восемь с лишним месяцев (считая концерты в Европе) было всего три (!) небольшие сумки, одна из которых была заполнена дневниками, книгами, письмами, другая — нотами, и кофр, знаменитый тем, что имел обыкновение исчезать в самый неподходящий момент. Итак, в половине второго подъезжаем на платформу прямо к вагону (Святослав Теофилович этого не заметил, иначе, думаю, пришел бы в ужас от таких преувеличенных привилегий). Садимся в вагон, читаем письмо, о котором я уже говорила, поезд трогается, и Святослав Теофилович, отзанимавшийся свои пять часов, с неподдельной заинтересованностью высказывает желание подкрепиться. Николай Иванович поспешил за «холодильником», и тут выяснилось, что он преспокойно остался в той комнате, где я его приготовила. Отчаянию моему не было пределов. И тут я должна сказать, что все мужчины проявили максимум великодушия. Женя Артамонов, как всегда, спокойно улыбался, а Николай Иванович, которого сама мысль о том, что Святослав Теофилович останется голодным, должна была привести в ужас, немедленно принялся действовать.

Что же касается Святослава Теофиловича, то он шепотом начал убеждать меня в том, что я совершенно не виновата, что в путешествии я новый человек и что я просто должна была забыть сумку с продовольствием. Пока он меня таким образом безуспешно утешал, Николай Иванович уже стоял в коридоре и разговаривал с начальником поезда.

Через десять минут появились молоко, сыр, колбаса и крутые яйца. Но я продолжала горевать. Святослав Теофилович взял яйцо, хлопнул им о свой лоб, скорлупа треснула. Я в ужасе вскрикнула. Увидев мою реакцию, Святослав Теофилович проделал подобную операцию по крайней мере три раза, но я все равно так и не привыкла к этому зрелищу. В общем, все как-то обошлось. С дороги Васильев умудрился послать в Красноярскую филармонию телеграмму, и стараниями художественного руководителя филармонии сумка прибыла вместе с нами в Иркутск.

После того как голод был утолен, мы вернулись к разговору о том, что Рихтер хотел бы рассказать целиком обо всем турне, начавшемся в конце января и продолжающемся по сей день, от Москвы до Мантуи, от Мантуи до Иркутска и дальше — Улан-Удэ, Чита, Хабаровск, Япония и обратно.

В солидной общей тетради Рихтер записал все даты, относящиеся к приезду в тот или иной город, независимо от того, состоялся ли там концерт. Записи лаконичны: число, город, название гостиницы, встречи, чем занимался. Рихтеру хотелось восстановить каждый из минувших дней подробно, благо феноменальная память позволяет ему сделать это.

По дороге в Иркутск под мерный стук колес в купе скорого поезда начался его рассказ: Рихтер час за часом описывал дни своего путешествия. Это называлось писать числа. Я включила магнитофон.

Поезд Красноярск-Иркутск (56 сентября 1986 г.)

(Первая попытка.)

Шестое февраля: * 3десь и далее «числа наугад» обозначены курсивом, в отличие от реальных дней, проведённых вместе в описываемом путешествии. отъезд из Москвы с Ниной * Нина Львовна Дорлиак (1908-1998) — жена С.Т. Рихтера, певица, профессор Московской консерватории. , Киевский вокзал. Седьмое: Ужгород. Директор Наташа с Иштваном и Светлана.

− Ваши знакомые?

− Нет, они тамошние. Но это ведь ни о чем не говорит. Надо как-то раскрыть.

Восьмое: Фейер, водитель, отъезд, граница. Ортобаги. Фейер, отель. Таверна «У веселого петушка». Лед на стекле машины. Насморк. Лиза Леонская * Елизавета Леонская — русская пианистка, живущая в Австрии. . Приехала Эми   * Эми Мореско — импресарио Рихтера. . Гиацинтова * Софья Владимировна Гиацинтова (1895-1982) — актриса и режиссёр. . Вы читали книгу Гиацинтовой?

− Еще нет. Но я видела ее. Наверное, замечательная, да?

− Да, замечательная... Энислидис * Энислидис — зубной врач Рихтера, жительница Вены. , Эгион * Эгион (настоящее имя Бернар Азуви) — друг Святослава Теофиловича из Франции. Написал статью о Рихтере под псевдонимом Эрик Антер. ... Тогда я начал читать Расина... Нет... Получается совершенно невыразительно... Только для памяти... Чтобы рассказывать — надо прийти в какое-то особое состояние. Когда стараешься, получается совершенно неинтересно. А если непосредственно, тогда интересно.

− А до поездки, где вы еще играли в СССР?

− А-а-а, это в другой книжке. Это я в Москве записывал. Сейчас вам скажу. Три концерта: ЦДЛ (ужасный рояль!). Потом в Тимирязевской академии довольно удачно, — ну там был совершенно немыслимый рояль. И еще в Большом зале консерватории на торжественном чествовании, памяти Николая Рубинштейна. Участвовали только Башмет, Нестеренко и я. Полонез-фантазия был удачным. И Первый Этюд. Это в самом начале января. А потом я не играл, впал в депрессию.

− Тогда расскажите, где вы были в феврале.

(Вторая попытка.)

− Ну, шестого февраля я отравился на поезде в Ужгород с Ниной Львовной. Зима, холод, вагон. А в Ужгороде нас, конечно, встречают. Очень милая Наташа с подругой Светланой, она там орудует в филармонии, и какие-то важные чиновники все время хотят ее отставить.

− Кажется, вы в ее защиту что-то предпринимали?

− Да, но теперь она уже у дел. Ведет концерты.

− Вы там играли? Наверное, часто?

− Играл только два раза. И бывал редко. Наташа привезла своего сына, маленького прелестного мальчика, Иштвана. Венгерское имя. И Копельман * Михаил Самуилович Копельман — скрипач. В течение многих лет — первая скрипка Квартета имени Бородина. ведь тоже из Венгрии, поэтому он такой европеец.

Его мама вообще не говорит по-русски. Я был у нее в Ужгороде и подумал, что это его сестра, а не мама. Чудесная женщина.

Ужгород — довольно приятное место, хотя гостининица…оставляет желать лучшего.

Мы переночевали в гостинице, а утром уже приехал мой приятель Фейер, из Будапешта. Я вам про него рассказывал. Это музыкальный критик, который всегда рассматривает все отрицательно, скептик чистой воды, в то же время очень честный и порядочный человек. Он — второй директор Будапештской оперы. Организатор. У него пытливый скепсис, он долго смотрит, приглядывается, всем интересуется, но относится только отрицательно ... Мне после концерта обязательно скажет какую-нибудь штуку, я уже просто жду. Я его спрашиваю: «Ну а как вот это?» «А я в это время плохо слушал», — отвечает Фейер. Или: «Да, но рояль плохой», — ни за что не скажет ничего хорошего. А потом кому-нибудь: «Да, может быть, Слава прав, что сегодня как-то не все вышло, но...он лучше, чем все остальные».

Я его знаю с пятьдесят четвертого года, с первой моей поездки в Венгрию, Фейер был моим сопровождающим, хорошо говорил по-русски — побывал в плену у немцев, — он умный. Правда, сейчас пустился во все тяжкие (...). Его все артисты Венгрии знают, очень любят. Я думаю, за честность и справедливость. А манера у него довольно противная, — он зануда. Фейер, конечно, никого ко мне не подпускает, что очень хорошо, его боятся. Ну вообще он действительно настоящий друг.

Фейер приехал в Ужгород с машиной. Наташа со своей подругой Светланой (несколько вызывающе одетой, но оказавшейся очень симпатичной) проводили нас, и вот началась Венгрия.

Недалеко от Дебрецена есть такое место Ортобаги. Там на венгерский лад построено здание, почти квадратное, и кругом террасы, а внутри корчма. Рядом разные развлечения, можно объезжать лошадей — нечто туристическое. Я не знаю, интересно ли это, но я люблю такие вещи, они создают какой-то местный колорит. Там мы пообедали.

Вечером приехали в Будапешт, сначала зашли в гости к Фейеру, а потом уже в отель, не тот, в котором я обычно останавливался, а в старый, несимпатичный. Я сам не хотел в новый, роскошный, на одну ночь. Когда, знаете, комната вишневого цвета, а лампочка где-то ужасно высоко, и страшная, ужасная посуда, кованая, в общем с претензиями. А 1а неизвестно что.

Будапешт в феврале — явление, прямо сказать, нерадостное. Это не очень красивый город, немножко нахальный, расположен же — живописно. Говорят: Будапешт — вторая Вена. На самом же деле Будапешт — чудное местоположение и некрасивый город. А Вена — некрасивое место, потому что Дунай где-то очень далеко, а город — изумительный.

Слякоть, на главной улице этот синий неон, терпеть его не могу. Все какое-то постылое.

На следующий день Фейер — это уже ритуал — отправился провожать меня до Вены (это все только поездка, я не играл, а начал играть только седьмого марта). Мы сели в машину и поехали дальше. Проезжали город Дьер, знаменитый своей крепостью, а в ней среди сводов — ресторан. Очаровательный город, в нем желтые барочные церкви, маленькие дома и знаменитая аптека, которой триста лет, и это все осталось, и я даже сказал, что раз там так красиво, я на обратном пути из Италии обязательно дам в Дьере два концерта (хотя я там уже играл). Потом мне дорого обошлось это желание, потому что это я там хотел играть, сам, а многие были против. Возник большой конфуз и всякие разговоры, но я играл в Дьере. Это уже в июне. Раз сказал, то, конечно, играл. Там прекрасный зал, праздничный зал Дома культуры, городского совета, в большом старом здании, похожем на церковь, с высокими башнями, большими часами, в барочном стиле, и я каждый раз, проезжая, думал, что это замок. Но это уже потом. А пока Дьер на пути туда, все еще Венгрия.

При подъезде к австрийской границе повалила снежная крупа, и каждые двадцать минут приходилось останавливаться, потому что окно покрывал лед, и мы видели, как все другие машины тоже останавливались и чистили стекла. И это длилось очень долго. Страшно утомительно, и для водителя, и для нас.

Я пригласил всех ночевать в Вене, в «Амбассадоре», где я всегда останавливаюсь. Вечером повел всех в китайский ресторан, «Счастливый китаец». Китайский ресторан страшно традиционный, все массивно, всегда одинаковые лампы, по вековечному канону, — старинные, из нефрита; красиво, но кажется, что старомодно. Как у нас во времена декаданса, тоже несколько старомодно и много всяких деталей.

Фейер большой сибарит, но очень демократичный. Он коммунист. Умный, все понимает. Там вообще в Венгрии этот господин Кадар * Янош Кадар (1912-1989). В 1956 году был избран первым секретарем ЦК Венгерской социалистической рабочей партии. ... жизнь другая, нет никаких национальностей, не бывает, — венгр, и все.

Уже я много рассказал, но все это один день. (...) Ну что, еще рассказывать? Зависит только от того, устали вы или нет. Я совсем не устал.

В Вене я пробыл почти месяц, готовил там программу. Итальянское турне начиналось восемнадцатого марта. До Италии я еще организовал несколько концертов в Словакии, в Нитре, один в Вене — закрытый (потому что я там не играю), и в Загребе, югославы давно уже просили.

− Какую программу?

− Целиком Брамс. Две сонаты и две тетради вариаций. В Австрии я играл еще в музыкальной школе в Дойчландсберге. Хорошее место, и директриса музыкальной школы очень приятная, простая и милая. Маленькая школа — как две звенигородских. Скромный такой зал, публика со всех сторон, внизу рояль. Я там уже играл один раз. Из всех концертов самый удачный был второй в Загребе.

Разговор шел неспешно. Запертый в четырех стенах купе, С.Т. смирился с перспективой провести в поезде немало времени и не торопясь, даже с удовольствием делился многочисленными подробностями начала своей поездки. Вспомнил, как накануне в Красноярске поднял цветы с пола, положил их на рояль и сыграл «Блюменштюк» — «я люблю такие вещи». А чтобы показать, что концерт закончился, забрал ноты. И не только забрал, но поцеловал их.

Потом переключился на «Царя Бориса» А.К. Толстого. Рассказал, что во время чтения этой пьесы думал о «Борисе Годунове» Пушкина. По мнению С.Т., это гениальное сочинение совершенно невозможно поставить, а вот пьеса А.К. Толстого очень сценична. Рассказал, что видел только «Смерть Иоанна Грозного» и «Царя Федора Иоанновича», с изумительным Добронравовым в главной роли. Напомнил, что Добронравов играл также в фильме «Петербургские ночи».

Тут принесли молоко. С.Т. сказал: «Однажды нес пастух куда-то молоко, но так ужасно далеко, что уж назад не возвращался. Читатель! Он тебе не попадался?»

− Вообще это замечательный писатель. А «Сон Попова»? Там «мадам Гриневич мной не предана!» (Смеется).

Каждый раз, когда поезд останавливался, Святослав Теофилович выходил в коридор вагона и с живым интересом смотрел в окно. Его возмущало, что отсутствие роялей мешает ему играть,- например, в Тайшете. Про Тайшет Рихтер категорически сказал, что будет играть в нем на обратном пути, и, как всегда, сдержал свое обещание. Помню, как он вышел в коридор на станции Уяр:

− Почему я не играю здесь? Безобразие. Это все потому, что нет рояля. Думаете, не было бы публики? Была бы!

Поезд тронулся, мы «вернулись» в Вену, к февральским дням, занятиям, прогулкам, Бельведеру. Концертов в феврале еще не было.

− Бельведер, — воодушевился С.Т., — это самый красивый дворец в мире, гораздо красивее, чем Шенбрунн (где происходит действие «Орленка» Ростана). Террасы большого сада, немыслимой красоты, строгого, во французском стиле, с шармом, в духе Версаля, но скромнее и милее, террасы идут снизу вверх, внизу нижний Бельведер. Оттуда можно увидеть всю Вену. Над крышей нижнего Бельведера собор Святого Стефана. Может быть, это самое красивое место в мире. Кстати говоря, Лиза Леонская живет совсем рядом.

В нижнем Бельведере постоянная экспозиция скульптуры XVIII века. Барокко. Там находится оригинал изумительного большого фонтана, расположенного напротив «Амбассадора». В Бельведере он стоит в специальном зале и производит колоссальное впечатление: громадный, из бронзы, он не кажется таким на улице.

С.Т. рассказывал о своих импресарио, с симпатией о синьорине Милене Борромео, работавшей с ним в последние годы его жизни, — «она очень располагает к себе, в ней есть какая-то доброта и милота».

Одиннадцатого февраля не занимался, читал Гиацинтову; искали рояль для занятий и Рут Паули * Рут Паули — друг Святослава Теофиловича в Вене. Предоставила С.Т. ключи от своего дома и от дома Бехштейна, где он занимался. ; встречался со своим другом К., драматическим актером, который вдруг «обиделся, так как решил ни с того ни с сего, что С.Т. должен ему помогать, а сам сыграл уже более ста ролей. Кто-то накрутил его». С.Т. жаловался на часто складывавшуюся вокруг него сложную обстановку:

− Все время вокруг меня такое делается. Я же никогда не затеваю никаких интриг. Но я вам скажу, что я бы очень хотел заниматься изощренным шантажом. Ну так, совсем особенно. Например, человек — скупой... Написать ему благодарность за пожертвования. Как-нибудь так. Например, П. — у него это есть — скупость. Он играет только за валюту, огромные суммы. И вот написать ему: «Ах, какой вы замечательный, вы все отдаете, вы, наверное, голодаете». Ну что-нибудь такое. Это, наверное, очень неприятно — получить подобное письмо. (Я усомнилась в воспитательном эффекте такого рода шантажа.)

С.Т. описал гостиницу «Амбассадор», в которой останавливался обычно в Вене. Старая, с комнатами, обитыми шелком цвета свежей малины; все лампы на один манер, все по-венски очень элегантно, на стенах гравюры венских дворцов, внизу в ресторане — очень хорошая копия большой картины Рубенса, — девы, Морской царь. Ресторан называется «Легар», в холле развешены партитуры его многочисленных оперетт — «не знаю, сколько он их написал».

− А когда вы впервые оказались в Вене «по-настоящему»? (подразумевалось, что впервые С.Т. посетил Вену, еще не родившись на свет).

− В 1961 году, но тогда я останавливался в «Империале» — это самая большая гостиница. В «Амбассадоре» всего пять этажей, наверху совсем скромные комнаты, но притом такие же элегантные, не малиновые, а золотые. «Амбассадор» существует уже 25 лет и славится своей забывчивостью. Я должен был послать в Америку какую-то бандероль, очень важную. Я им ее оставил и сказал, что надо послать ее спешно. Через месяц я уезжаю, и мне говорят: «Господин Рихтер, для вас тут что-то есть», — и с этими словами дают мне эту мою бандероль.

Потом С.Т. расхваливал своего венского зубного врача, красивую женщину с красивой фамилией Энислидис, после чего перешел к перечислению излюбленных венских кондитерских, которые он и Нина Львовна не оставляли без внимания.

Четырнадцатого февраля пошли на рынок, — там, к сожалению, уже не рынок, а сплошные машины. В этом месте стоит одна из самых прелестных скульптур в мире — "Четыре времени года" Доннера, работы XVIII века. Неподалеку капуцинская церковь, очень маленькая, облицованная деревом. А вот и Рут появилась, очень похожа на молочницу, умница, у нее есть дочка, которую она до сих пор носит на руках, хотя ей давно пора ходить ножками. Рут хорошо знакома с Бехштейном и дала ключи от его дома, чтобы С.Т. мог там заниматься. «Я не хотел заниматься, — условия идеальные, тем более мне не захотелось». Посетили с Ниной музей, посмотрели Коро, Родена, Менье, Милле, Курбе, Беклина. После этого зашли в самую старую в Вене церковь ордена августинцев, там есть известная скульптура Кановы. Вернулся к забывчивости персонала «Амбассадора», выразившейся на этот раз в том, что ему и Нине Львовне передали приглашение на выставку австрийского хрусталя, — они охотно пошли, но оказалось, что приглашению уже год.

− Еще я вдруг увидел, что идет пазолиниевский фильм «Мама Рома». С Анной Маньяни, которая, кстати говоря, производит на меня отрицательное впечатление, тягостное, всегда немножко «пере».

Нина улетает. Я ненавижу отъезды. На этот раз я пошел все-таки ее провожать. Прямо скажу, что ее отлет меня совершенно огорчил. Ведь все прощания страшно формальные. И так всегда. Я разбитый пошел обратно. И что же я сделал? Самое ненужное. Просто чтобы убить время. Пошел в турецкую баню и провел там много времени.

На следующее утро, девятнадцатого февраля, я взял ключи и отправился в дом Бехштейна. Там была молодая фрау Адам, современная, деловая, она мне все показала. Мне отвели комнату внизу. Окно так высоко, что видно ноги. Там есть и зал, двухэтажный, маленький. Но весьма нарядный. Как церковь, с ложами наверху. Старался заниматься хорошо.

− У меня столько фотографий! — продолжал С.Т. свой рассказ в поезде. — На них такие изумительные уголки Европы, дворцы — это так интересно! И так хочется их показать, но для этого нужно поработать; все как-то трудно, масса препятствий, ни у кого нет времени смотреть эти фотографии... и интереса... Сейчас все предпочитают пассивное, а не творческое провождение времени. «Видео» окончательно всех развратит.

Рихтер достал из портфеля фотографии Мантуи, где он снят с итальянскими друзьями, Стокгольма, где вместе с ним весело смеются любимые друзья из России. Показал фотографии «Декабрьских вечеров» 1985 года с красивой сценой, превратившейся в салон XIX века, с множеством расположившихся в нем соответственно одетых «дам» и «господ» и виднеющейся «за окном» новогодней елкой. Как ему все это удалось — на «Декабрьских вечерах»! В этой красоте, такой непосредственной и праздничной, проснулось его детство.

Позволю себе ненадолго прервать маршрут скорого поезда Красноярск — Иркутск и вернуться в Москву. Декабрь 1985 года. Открытие шумановской декады «Декабрьских вечеров» под условным названием три «Ш»: Шуберт, Шуман, Шопен. Творчеству каждого композитора посвящалось десять дней.

Утром звоню в дверь квартиры Святослава Теофиловича. Он бежит навстречу со словами:

− Вы, конечно, знаете, что такое «Блюменштюк»?

− Нет.

− Ну как же, Блюменштюк, Жан-Поль * Жан Поль (1763-1825) — немецкий писатель-романтик. , романтики, пьесы Шумана в четыре руки, — вы их знаете...

В ответ я неопределенно мычу, и единственный Жан-Поль, который приходит в голову, — это Сартр, а он явно ни при чем.

− Ну ладно. Я сейчас вам все расскажу, мы должны срочно придумать сценарий открытия декады. Блюменштюк — это венский букет, он состоит из любых цветов, садовых и полевых, каких угодно,- ну, вы понимаете. Впереди у рампы, на столике (где взять столик? — ведь в музее ничего не дают, ну, возьмем из дома круглый табурет и накроем его чем-то кремовым), он будет стоять, этот букет, блюменштюк. Так было принято у романтиков, именно такие букеты. И вот я выйду на сцену и скажу: «А-а-а, это блюменштюк? Ну тогда я сыграю «Блюменштюк» Шумана». А? Вам нравится?

− Конечно, это очень красиво.

− Да? Правда? Вы правду говорите? Там будет много сюрпризов. После того, как я сыграю «Блюменштюк», Ирина Александровна * Ирина Александровна Антонова — директор Государственного музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, государственный и общественный деятель. Инициатор, организатор всех выставок и деятельный участник фестиваля «Декабрьские вечера». — она ведет концерт — спросит: «Ну, а что мы теперь будем делать?» Я скажу, что не знаю. Тогда она попросит меня сыграть, может быть, с кем-то в четыре руки. Я скажу: «Отчего же? Пожалуйста! Но с кем?» И начну предлагать сидящим на сцене дамам и господам сыграть со мной в четыре руки пьесы Шумана. И они будут отказываться, а потом кто-то — не скажу кто * Рихтер играл на концерте в четыре руки с пианисткой Людмилой Берлинской. — согласится, и мы сыграем «Восточные картины» (шесть экспромтов) Шумана.

Вот видите эти ноты, тут есть шумановское предисловие, переведите его, пожалуйста, — важно прочесть на концерте, что написал Шуман...

Я села переводить. Святослав Теофилович весь день до самого концерта буквально носился по квартире, подбегал к роялю, не доигрывал сочинение, которое предстояло вечером играть, бежал к Ирине Александровне, которая внимательно изучала сценарий, потом снова к роялю.

Все задуманное осуществилось блестяще, непринужденно, в духе романтиков и знаменитого Жан Поля.

И у рампы стоял роскошный букет — «настоящий» блюменштюк, «присланный из Вены», а в глубине сцены-салона, через «окно» можно было различить рождественскую елку...

В тот вечер Святослав Рихтер буквально потряс всех исполнением шумановской Токкаты, поднял весь зал...

...Но вернемся в поезд. Станция. Святослав Теофилович внезапно сильно оживился и попросил меня срочно пересесть на его место.

− Посмотрите скорее, как красиво!

Я посмотрела в окно и увидела строгие и четкие формы железнодорожного моста на фоне сумеречного синего неба и силуэты людей, идущих к нему.

− Это же можно рисовать! — воскликнул Рихтер. И действительно — все это вырисовывалось как строгое графическое произведение.

− Помните, как было красиво? — часто спрашивал потом Святослав Теофилович.

− Листа недооценивают. Конечно, лучшее сочинение — это Соната, ну а «Дикая охота»? «Мефисто»? «Забытые вальсы», все три? В D-dur'ном, может быть, испорчен конец, потому что Лист был очень занят: концерты, дамы... Sposalizio, Andante lacrimoso... А симфонические сочинения! «Прелюды»! Лист слишком заигран... Фортепианные концерты — замечательные. Особенно Первый... Да и Второй тоже. В Первом — отсветы римских триумфов.

Брамс выше, чем Лист, но Лист не ниже. Такой вот парадокс. Шопен же выше обоих и часто даже Шумана. Все-таки, Шопен — это что-то невероятное. Ни с кем нельзя сравнить. Это сплошное вдохновение. Ничего от головы, все от сердца. Ни у кого такого нет, ни у Брамса, ни у Вагнера даже. Хотя у Вагнера... Есть. Но многое все же рассчитано. Пусть. Ничего плохого в этом нет. Но у Шопена! Там вдохновение, одно вдохновение. Как-то Генрих Густавович спросил одного пианиста: «Кто вам больше правится, Шопен или Брамс?

− Ну, конечно, Брамс.

Генрих Густавович (отворачиваясь): — Ну все понятно». (Шопен принадлежит к трем самым любимым композиторам Рихтера: Шопен, Вагнер, Дебюсси.)

Глазунов — превосходный композитор. Первая часть фортепианного концерта — это круг настроений, связанный с Анной и Вронским. У Глазунова замечательные прелюдии и фуги, — я их все собираюсь сыграть.

Святослав Теофилович очень высоко отозвался о Четвертой, Пятой, Седьмой и Восьмой симфониях Глазунова. Очень любит обе симфонии Калинникова. Потрясающим назвал «Азраэль» — произведение Йозефа Сука.

− Это симфония в пяти частях. Сук был женат на дочери Дворжака. Когда умер Дворжак, Сук написал три части, а когда умерла его жена — еще две. Это сочинение сравнимо с Шестыми симфониями Мясковского, Малера и даже Чайковского. Изумительно дирижировал «Азраэлем» Вацлав Талих.

Из наших дирижеров незабываемо хорош был Натан Рахлин в «Поэме экстаза». Никто так больше не играл...

Знаете, какое исполнение Второй симфонии Бетховена лучшее? Под управлением Оскара Фрида в Одессе...

Рихард Штраус требует много rubato, почти как Иоганн. Караян же играет его несколько метрично, без размаха. Хотя «Кавалера роз» он дирижирует незабываемо, великолепно.

Бернстайна я люблю. Но иногда он становится жертвой своего темперамента. Помню, как мы с ним играли в Нью-Йорке Первый концерт Чайковского, который я считаю скорее симфонией, чем концертом. И мне кажется, в финале надо играть коду достаточно сдержанно и постепенно приводить к кульминации, которая тогда становится грандиозной. Но Бернстайн так увлекся, что стал играть страшно быстро, тогда и я вынужден был играть быстро, он еще быстрее, я еще быстрее, и к концу мы дошли до того, что у него деревянные разошлись с медными. Поразительно, что, когда его спросили, как ему игралось со мной, Бернстайн сказал, что вообще потрясающе, но что я чересчур нервный. А? Это я нервный! Я был абсолютно холоден. Но у меня не было выхода. Критика была тоже интересная. Писали, что русский пианист со своей славянской душой играл чересчур быстро, но и Бернстайн оказался ненамного лучше него и более тридцати процентов времени просто провисел в воздухе...

В США есть три прекрасные вещи: картинные галереи, оркестры и коктейли.

Рихтер с любовью рассказывал о Григории Михайловиче Когане * Г.М. Коган (1901-1979) — пианист, педагог, профессор Московской консерватории. .

Восторженно вспоминал его блестящие лекции в консерватории, разные школы, которые он описывал: верджиналисты, клавесинисты.

− Он умел играть разным звуком! Генрих Густавович Нейгауз играл с ним в четыре руки труднейшие сочинения Регера.

С большой теплотой говорил Святослав Теофилович и о Лео Абрамовиче Мазеле * Л.А. Мазель (1907-2000) — музыковед, педагог, профессор Московской консерватории, автор фундаментальных трудов по теории музыки. , обсуждал его многочисленные, помимо музыкальных, дарования: литературное, математическое.

Уже совсем поздно по просьбе Рихтера я прочитала вслух первое стихотворение Рембо. Он выбрал его сам, сказав, что читать будем не все стихи Рембо, а по выбору. Первое стихотворение называлось «Сцены». Прочли его три раза. Сначала целиком, подряд, потом, когда показалось, что не все ясно, во второй раз, разбирая отдельные строки, и, наконец, в третий, последний раз, снова целиком.

Шестое сентября. Красноярск — Иркутск

После завтрака Святослав Теофилович придирчивым взором обвел столик купе, чтобы ничего на нем не осталось. Накануне, когда выяснилось, что я забыла в номере всю дорожную провизию, Святослав Теофилович достал из кармана пиджака кусочек сахара, который ему всегда полагалось иметь при себе из медицинских соображений, и выложил на стол. Теперь его живо волновала судьба этого кусочка, продолжавшего лежать на столе. Когда я предложила оставить его в поезде, Святослав Теофилович возмутился:

− Как же можно, чтобы что-то пропадало? Ведь он будет мотаться за вами в аду.

Я спрятала сахар в сумку.

− Знаете, почему я поехал в Москву?

−?

− Бежал от воинской повинности... Ну, конечно, Василенко * Сергей Никифорович Василенко (1872-1956) — композитор, профессор Московской консерватории. и Асафьев в Одессе слушали, как я иллюстрировал их балеты, и сказали, чтобы я ехал учиться. Но я не потому поехал. Я хотел в Москву. А в Москве — к Нейгаузу. Во-первых, мне понравилось, как он играет — я его слышал два раза, а во-вторых, и сам он мне очень понравился, похож на моего отца, чисто внешне. А вообще я был страшный лентяй и потерял массу времени. До тринадцати лет я в основном слушал, слушал, − отец был великолепным пианистом. Я стал что-то разбирать, подбирать. Меня никто никогда не заставлял. Первый клавирабенд я дал в девятнадцать лет. Сам не понимаю, как я играл. Я никогда не сдавал ни одного экзамена. Ни вступительных, никаких. Три раза меня выгоняли из консерватории, и я уезжал. Но Генрих Густавович писал: «Приезжай немедленно, все устроится, у меня больше нет такого ученика». Во время войны я был на четвертом курсе и все числился на нем, пока чуть ли не десять концертов в Большом зале консерватории мне засчитали как диплом.

Очень интересные были первые уроки с Нейгаузом. Он занимался со мной двумя сочинениями: Тридцать первой сонатой Бетховена ор.110 и h-moll'ной сонатой Листа. Сначала Генрих Густавович задал мне As-dur'ную Сонату Бетховена. Я не хотел ее играть, но пришлось. Именно на этой сонате Нейгауз учил меня достигать максимально певучего звука. Он развязал мне руки, он расправил мне плечи, очень много дал в смысле пианизма, убрал жесткий звук («Надо летать, летать», − говорил он). Потом Дебюсси. Когда я принес ему Дебюсси, он сказал: «Ах, вот как? Оказывается, и это в порядке».

У меня до сих пор есть технологические проблемы. Я никогда не могу быть уверенным, что если сделаю что-нибудь, то это уже раз и навсегда и точно выйдет. Законсервировать не могу. Обязательно улетит из головы.

Над сонатой Листа я работал очень много. Но Генрих Густавович считал, что я чрезмерно облагораживаю ее. Яков Исаакович Мильштейн * Я. И. Мильштейн (1911−1981) — музыковед, профессор Московской консерватории. Автор статей о С.Т. Рихтере. , наоборот, одобрил: «Наконец-то темпы верные» — заметил он про медленные куски сонаты.

«Слава, я ничего не поняла, как на китайском языке», — сказала мне по поводу этой сонаты Муся Гринберг * Мария Израилевна Гринберг (1908−1978) — пианистка. . Кстати, никто так не играл Прелюдии и Фуги Шостаковича, как она. Лучше Юдиной * Мария Вениаминовна Юдина (1899−1970) — пианистка. и самого Шостаковича. Сам он написал adagio, а играл allegro moderato. Может, был не уверен в себе, боялся, что будет скучно.

Отношение Нейгауза к ученикам... Полная широта... И, надо сказать, Милица Сергеевна * М.С. Нейгауз — жена Г.Г. Нейгауза. была точно такая же. Он совсем не навязывал свою точку зрения на сочинение, совсем нет — он, знаете что? Он возбуждал фантазию!

Очень много у Генриха Густавовича было лишнего груза. Он одну студентку пожалел, взял ее, и вот она играла и каждый раз делала в конце: там! там! (изобразил). Генрих Густавович ей показывал, а она снова: там! там! Он ей один раз говорит: «Снять руки!», другой раз говорит: «Снять руки!» И в один прекрасный день сбросил ее руки, — не выдержал. Вспыльчивый был. Но очень добрый. Впрочем, «жучил» ужасно и придирался. Учился у него один такой студент... очень активный, «совесть курса», как его называли. Иногда Нейгауз занимался с ним и совершенно вгонял его в ничтожество. Тут была именно такая подоплека, что он деятель, а Нейгаузу это было никак... Но, конечно, ничего несправедливого он не делал...

В каждом городе приезд Рихтера — это большой праздник. В Иркутске встретили очень тепло, взволнованно, с цветами. Гостиница «Ангара» расположена в центре города. Налево от нее старые здания университета. Художественный музей и другие достопримечательности старого интеллигентного сибирского города. Направо — Спасская церковь, Богоявленский собор, Ангара и костел (Органный зал Иркутска), только что отремонтированный, изящный, предоставленный Рихтеру для занятий.

На натертом полу блестел лаком маленький «Forster», за который Святослав Теофилович и сел заниматься через два часа после приезда в Иркутск. Когда спустя два дня прилетел Олег Каган, Святослав Теофилович стал проводить в зале костела чуть ли не весь день, занимаясь то сам, то с Олегом.

Занятия Рихтера в течение всех дней, проведенных в Иркутске, произвели сильное впечатление на охранявших его покой неслышных и невидных работников филармонии. Когда после одного из концертов в Иркутске кто-то рвался в артистическую, я услышала:

− Да ты погляди — он мокрый весь, усталый, он же весь день занимается...

Я оглянулась посмотреть, кто же так говорит, и увидела одного из «стражей» Святослава Теофиловича. Нечего говорить, что их задача заключалась единственно в том, чтобы музыканту не мешали заниматься.

В гостинице Святослав Теофилович сел перелистать тетрадь романсов Грига, чтобы составить из них программу для Галины Писаренко. Листая, восхищался Григом, его свежестью. Вдруг вспылил:

− Это не полное собрание! — и захлопнул ноты.

«Свежесть» — очень дорогое и важное понятие, о чем можно судить, например, по тому, что Рихтер считает ее больше присущей Гайдну, которым не перестает восторгаться, чем Моцарту. О свежести Святослав Теофилович говорит часто и в разной связи:

− Я очень люблю и Малера, и Брукнера. Малер — изумительный, но им не всегда можно «питаться». В первый раз он производит громадное впечатление, но на второй раз, при повторе, впечатление иногда снижается; может быть, он слишком много философствует, слишком углубляется в интеллектуальные поиски, и это ему мешает, у него порой не настоящая, «изобретенная» свежесть. Брукнер же отличается настоящей свежестью,− в нем есть наивность, искренность, даже неуклюжесть, но в этом и прелесть. Он идет от позднего Бетховена и Шуберта.

Рихарду Штраусу по сравнению с Малером все давалось легко, а Малеру, — с кровью. Но я их всех люблю.

Работники филармонии всячески склоняли Рихтера поехать на Байкал. Святослав Теофилович не выражал бурного желания,- видимо, считал, что в этот день недостаточно занимался. Все же мы уговорили его, потому что в связи с дальнейшим расписанием такая возможность могла больше не представиться.

Ровно в 17 часов, как было условлено, мы пошли за Рихтером в костел. В этот день в Иркутск (за десять дней до его предполагаемого прибытия в Японию!) приехала японская переводчица, друг Рихтера — Мидори Кавашима. Экзотически одетая в яркое кимоно, деятельная, энергичная, веселая, она спряталась за дверью костела и неожиданно предстала перед Святославом Теофиловичем, когда он вышел из высоких готических дверей. Это был приятный сюрприз для него.

Погрузились в две машины и отправились на Байкал.

Наверное, все, побывавшие на Байкале, знают, что по дороге туда есть так называемая «смотровая площадка» (это словосочетание очень рассердило Святослава Теофиловича). Она расположена в горах, склоны которых покрыты буйной растительностью, и на каждой веточке каждого куста или дерева (согласно японскому, как сказала Мидори-сан, обычаю) завязаны клочки разноцветных тканей. Издали это кажется морем невиданных цветов.

Нам объяснили, что обычай таков: оторвав кусочек носового платка или лоскуток от своей одежды и обвязав его вокруг веточки, можно загадать желание и надеяться на его исполнение.

− Мидори и этот обычай — уже зов Японии, — сказал Рихтер.

Все заволновались: от чего отрывать? Святослав Теофилович немедленно взял нож, который он заметил у водителя, резким движением провел им по подкладке пиджака, вырвал из нее идеально ровную ленту, потом спустился по склону и в довольно опасном месте, куда никто из нас не добирался, обвязал веточку. Все оцепенели от такого стремительного развития событий (и от страха). Выяснилось, правда, что Святослав Теофилович забыл задумать желание. Впрочем, это его не огорчило.

Когда в светлом сером тумане стал надвигаться Байкал, тая в себе какую-то угрозу, Рихтер сказал:

− Вагнер. Второе действие «Валькирии».

Вышли из машины в деревне Листвянка; в сумрачном, но вместе с тем прозрачном воздухе на зеленом склоне горы стояли церковь, домик архиерея. Бежал чистый горный ручей.

Наконец, остановились над самим Байкалом, увы, опять на «смотровой площадке». Чувствовалось, что Рихтер категорически не расположен охать и ахать. Он посмотрел на Байкал и сказал:

− Вы хорошо знаете Сикстинскую капеллу?

− Я же там не была и не видела ее.

− Ну, помните этих юношей?

− Смутно помню.

− Посмотрите, один из них точь-в-точь наш водитель.

Пошли в ресторан. К столу приблизилась учтивая дама, как выяснилось, немецкая писательница Леа Гроссе и подарила Святославу Теофиловичу свою книгу с надписью, начинавшейся словами «Великому гуманисту», что сразу же вызвало протест:

− Никакой я не гуманист...

Выйдя из ресторана, долго смотрели на Байкал.

− Всему этому нет до нас никакого дела, — сказал Рихтер.

− Как у Мандельштама: «И от нас природа отступила так, как будто мы ей не нужны».

На обратном пути, проезжая у самой воды, мы все вышли из машины и вымыли руки и лицо чистой, мягкой, Богом благословенной байкальской водой. Святослав Теофилович молчал. Только вспомнил слова Элеоноры Дузе * Элеонора Дузе (1858-1924) — итальянская актриса. : «Лучше всего в дороге» и рассказал о ее смерти.

По дороге время от времени встречались одиноко бредущие коровы, которые двигались в неизвестном направлении.

Вернулись в гостиницу, открыли томик Рембо. «Богема». Прочитала, как всегда, сначала целиком, потом вдумываясь в каждое слово, и снова подряд. Святослав Теофилович полюбил это стихотворение, последние строки которого удивительно хороши:

...И окруженный фантастичными тенями,

На обуви моей, израненной камнями,

Как струны лиры, я натягивал шнурки.

Седьмое сентября. Иркутск

− Знаете, как меня наказывали в детстве? — так начался разговор утром седьмого сентября. — Лишали чего-нибудь, обещанного, скажем, через две недели. И исполняли это жестко. Например, ты должен пойти в кино через две недели, — не пойдешь. По-моему, правильно. Вообще, нельзя ни в коем случае забаловывать детей. У меня были две любимые игрушки: зайчик и медведь, — и все...

Как я не любил школу! Я уходил каждое утро, и дома думали, что я в школе. Я же гулял в развалинах, в разных закоулках. Это была лучшая школа в Одессе, но что там творилось! Какие шалости! На учительницу рисования (у нее был стеклянный глаз) опрокинули школьную доску. Никого не боялись, кроме некой Веры Николаевны (она преподавала физику и химию), которая одним взглядом укрощала всех. У нее было повышенное чувство долга, ответственности. Она любила свое дело. Однажды пришла к нам в гости, и мама сказала:

− Он вас так любит (про меня)!

− Он меня нисколько не любит, — ответила Вера Николаевна. Я при этом присутствовал и страшно смутился. Как-то Вера Николаевна отчитывала класс и сказала:

− Вот Рихтер никогда не делает глупостей! (Я ходил в «ангелах».)

− Делает! Делает! — дружно закричали все ученики. Вера Николаевна не растерялась и сказала:

− Бывают глупости... и глупости! (Так она хотела защитить меня.)

В детстве я был очень мечтательный, близких друзей у меня не было, хотя все хорошо ко мне относились. На всех уроках я играл в свою любимую игру (я и теперь ее люблю): как посмотрит на то или это тетя Мэри * Тамара Павловна Москалёва, родная сестра Анны Павловны — матери С.Т. Рихтера. Художница, график. (Подробнее о ней см. сноску в пятой главе «Воспоминания о детстве».) , мама, папа, другие. Поэтому я никогда не слушал, что происходит па уроках. И когда раздавалось «Рихтер!», я не знал, о чем идет речь.

В это утро Рихтер не случайно разговорился о детстве: у него было хорошее настроение. Он любит подробно расспрашивать о детях, привлекающих его самостоятельностью мысли, наличием живого воображения, нежностью облика, одухотворенным выражением лица. Как-то в разговоре о знакомом мальчике я сказала, что он не хочет становиться взрослым, — хочет остаться ребенком, и то время как все стремятся как можно скорее вырасти. У Святослава Теофиловича зажглись глаза.

− Это замечательно! Ах, как это замечательно! Я был точно таким же, я тоже не хотел становиться взрослым.

Медленно пошли в костел, где предстояло заниматься. Огромная просторная площадь. Ранняя осень, сухая, теплая. Впереди на берегу Ангары — Богоявленский собор и Спасская церковь. Святослав Теофилович, как будто играя в одному ему известную игру, не смотрит на них, проходит прямо в костел: на них нельзя смотреть мимоходом, это слишком серьезно, чтобы вскользь кинуть взгляд, — и испортить впечатление. Церкви и Ангару предстояло смотреть отдельно, в специально отведенное для этого время.

Вошел в костел, повесил на спинку стула плащ, положил рядом неизменную свою кепку, открыл рояль, приладил на пюпитр часы, поставил на него ноты, убедился в том, что мы уходим, и вот уже мощно зазвучал нам вслед один из этюдов Шопена.

Вечером предстоит концерт. Программу Рихтер держит в секрете.

В 16 часов, как и договорились, вернулись за Святославом Теофиловичем в костел. Так хотелось послушать его игру и не обнаруживать своего присутствия. Но ровно в 16 часов Маэстро обернулся и с удовлетворением констатировал, что мы на месте. Точность ценится высоко. Бывает очень больно смотреть, как, оказавшись жертвой чьей-нибудь необязательности, Святослав Теофилович печально сидит в своем плаще, с кепкой на коленях, с обреченным выражением лица.

Медленно шли обратно. По дороге в гостиницу подошли три молодых человека, студенты из Ленинграда, умоляли помочь им попасть на концерт Рихтера, так как в Ленинграде им ни разу не удалось послушать его. Святослав Теофилович отнесся к просьбе студентов вполне благосклонно, просил содействовать им и сказал:

− Я сейчас играл и был переполнен честолюбивыми планами и мечтами.

− Какими?

− Чтобы сделать в Зальцбурге дневные концерты, на которые пришли бы действительно молодые и те, кто хочет. Бесплатно. Однажды я попытался так сделать, но перекупщики скупили все билеты, и вышло еще дороже. И вообще все были недовольны таким моим желанием. А мне очень хочется сыграть бесплатно, назло снобам и богачам. Чтобы на концерты приходили именно такие студенты, как те, что сейчас просили билеты.

Потихоньку добрели до гостиницы. За обедом в залитом солнцем номере разговаривали.

− Вы знаете, я не очень люблю Бергмана. Каждый его фильм как-то лезет под кожу. Похож на медицинский эксперимент... А вы видели «Кто боится Вирджинии Вульф»?− спросил Святослав Теофилович.

− Нет. Но ведь это не Бергман...

− Конечно. Не нравится мне и пьеса и фильм. Высосанный из пальца сентиментализм с претензией на совершенство.

− А «Унесенные ветром»? Вы, наверное, видели, — предположила я.

− Да, конечно. Это прекрасный фильм. Американская «Война и мир». Но я посмотрел два раза, в третий же мне не хочется идти.

Такое рассуждение совершенно в характере Святослава Теофиловича. «Бесприданницу» — свой любимый фильм — он смотрел чуть ли не более тридцати раз. «И все-таки, скажите мне, вы чуть ли не тридцать раз смотрели «Бесприданницу» и каждый раз находили что-то новое?» — спросила я как-то раз в Москве во время одного из разговоров о кино. «Нового ничего не находил, но когда так играют, когда столько настроения в каждом кадре, это же настоящее искусство, это художественно». В том же духе Святослав Теофилович говорит и о литературе: «Нет смысла читать произведение, если его не хочется прочитать пять pаз». Один просмотр фильма, одно прослушивание сочинения, однократное чтение литературного произведения, по его мнению, не может дать полного представления о них, так же, как нельзя за один раз смотреть более пяти картин.

− Прежде всего мне не нравится героиня,− продолжал Святослав Теофилович, — она препротивная. Хотя Вивьен Ли играет гениально.

В связи с приездом Мидори-сан обсуждали «Чио-Чио-сан», постановку этой оперы в Казани близким, недавно умершим другом Святослава Теофиловича Ниазом Даутовым.

Ниаз выдумал: Пинкертон врывается, а Сузуки запирает все двери. Я спрашивал у Мидори, какое впечатление производит на японцев наша постановка «Чио-Чио-сан». Мидори сказала, что все нравится, но в одном месте очень смешно, и все японцы начинают хохотать. Я спроила, в каком. Оказывается, когда Сузуки начинает убирать цветами комнату перед приездом Пинкертона. Выяснилось, что эти цветы не могут цвести одновременно. Такая неграмотность страшно смешит японцев. Остальное же, по словам Мидори, правильно, характеры верны, и Чио, и Сузуки, хотя история, рассказанная Пуччини послом в Нагасаки, кончилась совершенно благополучно, а в опере все иначе.

До концерта оставался всего час.

Программа: в первом отделении Гайдн, две сонаты; во втором Шуман, Этюды на тему каприсов Паганини; Брамс, Вариации на тему Паганини, первая тетрадь. (Вторая прозвучала на «бис».)

Концерт прошел так, будто именно он был единственной целью всей поездки, словно именно на него были направлены все силы артиста. Так думаешь не только во время каждого концерта, но и во время занятий. Рихтер всегда играет словно в первый и в последний раз.

Ведущая, очень симпатичная, скромная, интеллигентная и несовременная в хорошем смысле слова, тщательно записала в блокнот всю программу, — как всегда, с обозначением всех частей, но объявляла ее наизусть. На этот раз Рихтер просил не только ни в коем случае не объявлять всех его регалий (это запрещено раз и навсегда), но даже не называть его имени. Только объявить программу, сначала первого, а потом второго отделения.

Усталый, бледный вернулся Святослав Теофилович после концерта в свой номер. Привезенная Мидори-сан виноградная японская «Фанта» несколько повысила его тонус.

Спросил, видела ли я во МХАТе пьесу Булгакова «Последние дни». Перечислил всех актеров: Киру Иванову — Наталью Николаевну, Пилявскую — Александрину, Станицына, Ершова...

− Анна Ивановна Трояновская * А. И. Трояновская (1885−1977) — близкий друг Святослава Теофиловича, художница. В её доме С.Т. проводил много времени, рисовал, занимался. рассказывала мне, − говорил Святослав Теофилович, − что сверхталантлива был Лилина. Правда, по словам Анны Ивановны, она вообще-то больше любила сидеть дома, чем играть. Но играла изумительно. Книппер я видел в «Вишневом саде». На сцене она вела себя так, как это должно быть и возможно только у Чехова.

− А в театре Таирова вы бывали? Хороший театр?

− Да-а-а. Хороший. Но, главным образом, когда играла Алиса Коонен. Остальные спектакли, где она не участвовала, были значительно слабее. «Дама-невидимка», «Он пришел» — это было весьма средне. В «Обманутом обманщике» была хороша одна артистка — Ефрон. Она, кстати, играла в фильме «Ленин в 1918 году», вы помните? Эсерку Каплан. Хорошо, очень хорошо она играла! Алису же я видел четыре раза. В «Мадам Бовари», но это была уже не мадам Бовари, а Алиса Коонен во всех измерениях, блестящая, и постановка тоже напоминала меняющиеся кадры кино. «Адриенна Лекуврер» — восхитительно! Потом «Без вины виноватые». Незнамова играл Кенигсон, в этом спектакле он Коонен переиграл, — для Кручининой она была недостаточно трогательна, несколько академична, формальна, не хватало душевности. Замечательная была «Чайка». Постановка удивительная. Это был последний спектакль, потом театр закрыли... Таиров поставил «Чайку» почти в концертном исполнении. Алиса Коонен была тогда уже совсем не молода, но это ничему не мешало. Постановка такая: все в тюле, посредине громадный рояль, несколько кресел, и все. Все в современных костюмах. Только Алиса Коонен появляется в разных платьях, остальные не меняют костюмов. Алиса все время стояла у этого рояля, она обыгрывала его и как бы сливалась с ним. Во время монолога «Люди, львы, орлы и куропатки...» через тюль стала просвечивать полная луна. Все!

Восьмое сентября. Иркутск

Утром постучал в дверь номера Олег Каган. Прямо с самолета, после бессонной ночи, но с сияющей улыбкой, распространяя вокруг себя атмосферу, в которой все чувствуют себя счастливыми.

Святослав Теофилович очень обрадовался. Весело завтракали. Олег внезапно передал предложение Рихтеру ставить в Ля Фениче с Куртом Мазуром «Тристана и Изольду». Святослав Теофилович выслушал Олега с интересом, воодушевился (через несколько дней он назовет это предложение утопией), но уже заранее с убитым видом сказал, что ведь все артисты будут заняты, и никто не сможет достаточно репетировать. Один крупнейший оперный режиссер, сказал Олег, посмотрев оперные постановки Рихтера, вообще считает, что Святослав Теофилович должен все бросить и ставить спектакли, так хорошо это у него получается.

На «Декабрьских вечерах» 1984 года «Мастера XX века» Рихтер поставил оперу Бенджамина Бриттена «Поворот винта». 31 октября 1984 года позвонил Олег и попросил меня во что бы то ни стало прийти вечером, был полон таинственности, причин не объяснил, сказал только, что по очень важному делу. Я подумала, что, наверное, речь пойдет о «Декабрьских вечерах» и, может быть, состоится, как и год тому назад, нечто вроде предварительного обсуждения.

Тогда, год тому назад, в октябре 1983 года на кухне квартиры Олега и Наташи состоялось первое тайное заседание «оргкомитета» «Декабрьских вечеров», посвященных английской музыке. Присутствовали и несколько знакомых молодых людей. С.Т. очень хотелось поставить оперу. Выбирали: «Дидону и Энея» Перселла или «Альберта Херринга» Бриттена. «Альберта Херринга» и поставил на «вечерах» Святослав Теофилович.

После того как конкретное обсуждение закончилось, С.Т. завязал дискуссию на темы, касающиеся литературы и искусства. Каждому было предложено назвать трех любимых композиторов, трех любимых писателей. С.Т. назвал Золя, Шиллера и Гоголя. И, как всегда, Дебюсси, Шопена и Вагнера. Он очень хотел от собравшихся полной искренности. Сказал даже: «Не обязательно называть Баха». Его присутствие мобилизовало во всех искренность, называли разных композиторов — Шуберта и Рахманинова, Чайковского и Бетховена. Услышав неожиданную для себя фамилию, С.Т. радовался чрезвычайно.

− А вы любите Шекспира? — неожиданно обратился он ко мне.

− Люблю.

− А что именно вы больше всего любите?

−  …………

− Не «Гамлета», не «Короля Лира», не «Макбета», не... — И перечислил по крайней мере двадцать драматических произведений Шекспира.

На этот раз в его голове уже полностью созрел подробный режиссерский план и сценография постановки оперы Бриттена «Поворот винта». Изучен рассказ Генри Джеймса (основа либретто), партитура, партии певцов, и даже составлен примерный список реквизита, включая, например, букетики цветов для детей, которые будут встречать с ними свою новую гувернантку.

«Заседание», конечно, проходило на кухне. Олег уже ждал. Когда я пришла, из соседней комнаты доносились звуки столь совершенные, что могли исходить только от Рихтера. Святослав Теофилович играл «Ludus tonalis» Хиндемита. Он вышел, убедился, что мы на месте, и сказал, что будет заниматься еще двенадцать минут. Ровно через двенадцать минут закончил.

− Хиндемит — потрясающий профессионал, — с этими словами он сел за кухонный столик, — высочайший интеллектуал. Бриттен же — удивительное явление, так как он выработал новый язык, и вместе с тем у него есть сердце... Я боюсь...

−? (мы с Олегом)

− Ответственности.

− Какой ответственности?

− За постановку оперы. Я, конечно, думал над ней...

Так, незаметно, мы перешли к разговору о постановке оперы Б. Бриттена «Поворот винта». Точнее, это был, конечно, не разговор, а монолог Святослава Теофиловича, изредка прерываемый нашими вопросами или той или иной реакцией, вызванной его вопросами к нам. Все уже было продумано Святославом Теофиловичем до мелочей, и мы были нужны ему как публика, слушатели, чтобы на нас проверить, насколько верно то или иное его решение.

− Действие оперы происходит на авансцене. Позади, там, где апсида * Речь идёт о зале в Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. (ее надо закрыть), должна быть деревянная (ведь акустически это лучше?) стена, черная. Мне бы хотелось, чтобы весь спектакль был в гамме от черного до белого. Это, по-моему, эффектно и очень просто. На высоте этой двери (показывает на дверь кухни) висит большая картина. В раме. На ней изображены декорации. Будто бы действующие лица находятся там, но на самом деле они тут, на сцене.

− Большая картина?

− Картина очень большая, черно-белая гравюра. Некоторые ее детали, нужные по действию, находятся на сцене, в натуральную величину. Предположим, на картине изображена карета, а на сцене — дверца с окном в таком же ракурсе, как на картине. В окошке кареты голова Гувернантки, она едет в поместье, волнуется и поет...

Дальше последовало детальное описание всей постановки. Рассказ Святослава Теофиловича сохранился на магнитофонной пленке. Сначала общий обзор: декорации. Это и световые блики на колесах кареты, и пробегающие по лицу Гувернантки тени (ведь она едет!), и башня с обозначенными наверху зубцами, и овальные английские окна, и озеро, унылое, страшное, парта или конторка — полые, чтобы их было легко унести со сцены, и сцена в «нигде» — серо-зеленые, движущиеся паутины, вроде потухающего северного сияния, и оркестр, который не должен быть виден, потому что тогда исчезнет таинственность, и чтобы голоса призраков звучали через ревербератор — ни в коем случае не через микрофон, чтобы звук не стал механическим.

За общим обзором последовал Пролог: картины не надо, на сцене бюро — нет, это слишком эффектно, — просто верх стола, а на нем бумага, которую перелистывает певец, прежде чем начать петь. Главное, чтобы было понятно. После Пролога действие: дети — они танцуют, просто на голове должны ходить, торжественная встреча Гувернантки, — где, кто и как будет стоять, как делать английский реверанс, кто научит этому детей? Образ Гувернантки: «Вы знаете, что я сказал Гале? (Галина Писаренко — будущая исполнительница роли Гувернантки. — В. Ч.). Кого, собственно, она должна играть? Какой характер? Она, по существу, такая же в общем женщина, как Татьяна. Только этот характер попал в совсем другую среду; конечно, другое положение... Она очень хорошая, с чувством долга. Она — Татьяна. Пускай играет Татьяну. Положительная и, как бы сказать, действенная». Как она выходит знакомиться с детьми, в какую именно игру они играют, как ей становится страшно — челеста: «все, что связано с челестой — это уже призраки».

− Возможен еще такой эффект. Раз это все черное, можно осветить сцену ярким светом, в двух моментах разочарования, в конце первого акта и в конце всей оперы. Но все еще под вопросом. Но вы знаете, что бы я хотел... Чтобы после этого стало вдруг светло, до боли в глазах. Сцена очень светлая, а все действующие лица темные, как силуэты, вырезанные из темной бумаги. И что очень важно: чтобы в восьмой картине у озера над сценой летали светлячки — на ниточках крошечные кусочки, может быть, серебряной бумаги. Сначала их должно быть мало, но к концу сцены, когда там уже разгорается действие, вдруг их уже очень много. Они кружатся. (Помню, это предложение было встречено нами скептически, но наш скептицизм был сломлен мощной целеустремленностью Маэстро. И, пробегая мимо, на премьере, после того как стихли овации, Святослав Теофилович на ходу бросил мне: «А светлячки все-таки были!»)

Два долгих вечера, пролетевшие как мгновения, понадобились С.Т. для того, чтобы описать постановку оперы, вникая в каждую реплику каждого персонажа, описать выражение его лица, объяснить суть и характер детской игры, мечты Гувернантки; как придать «достоверность» призракам, с помощью каких цветов, фонариков и пр. — как осмыслить и выразить каждую ноту отдельно, каждую музыкальную фразу, сцену, как реально и художественно взаимодействовать с дирижером, не нарушая чисто игровой рисунок — все это осталось записанным на пленке. Мы как будто увидели совсем особый «Поворот винта», поставленный, спетый, сыгранный, продирижированный и осуществленный в декорациях одним певцом, одним режиссером, одним дирижером и одним художником.

Сценарий был прочтен, план постановки готов, Святослав Теофилович уже представлял себе оперу от начала до конца. Остается добавить, что на бесконечные репетиции, работу с певцами и певицами он потратил много сил, но все работали с огромным энтузиазмом, зараженные страстно-требовательным отношением Рихтера, его неукротимой и неуклонной артистической волей.

«Поворот винта» был поставлен именно так, как он рассказал в тот вечер, 31 октября 1984 года, почти без изменений.


Еще одно воспоминание, связанное с режиссерским талантом Маэстро.

− Помню, вы говорили о том, чтобы поставить «Алеко». Как вы себе это представляете?

− Как в барских усадьбах XVIII века. Это должен быть любительский спектакль. Например, молодые барышни танцуют неумело, а вдруг входит пожилая дама и танцует прекрасно. Маленькая девочка кричит: «Бабушка!» Главное, чтобы хорошо пели...


Однако вернемся в Иркутск.

Святослав Теофилович отправился в костел заниматься. После занятий вернулся утомленный, опустился в кресло, вздохнул и сказал:

− Какая притупляющая работа. Механическая. И нет другого выхода. Надо играть это место полчаса. И все. Другого выхода нет. И все равно нет гарантии. Всю жизнь льешь воду в решето...

В тот день мы в первый и единственный раз спустились пообедать в ресторан. Хотя мы сидели там совершенно одни и ресторан был очень уютный, Святослав Теофилович пришел в полное уныние, видимо, все же от некоего казенного отпечатка. Даже мои слова, что здесь такая же материя, как у нас на даче, были истолкованы им по-своему:

− И материю у вас стащили... и решетка какая-то...

Святослав Теофилович вернулся в номер и попросил почитать Рембо. Прочитали стихотворение «Таможенники».

− Рембо попробовал таможню на себе.

Вечером Рихтер пошел в костел уже с Олегом — репетировать японскую программу. Они вышли в 20 часов 24 минуты. Святослав Теофилович сказал, что заниматься будут до 23 часов 24 минут. Так и было. Вернулись в гостиницу в половине двенадцатого, но день еще далеко не кончился: предстояло составить подробный план гастролей Японии с учетом всех изменений, перевести его на английский язык, чтобы Мидори-сан могла с утра отправить в Японию телеграмму.

Программа гастролей, в которых должны были принять участие Наталия Гутман, Олег Каган и Юрий Башмет, составлялась со всей характерной для Святослава Теофиловича тщательностью, со всеми подробностями. Так как с Олегом предстояло играть сонату Равеля, речь зашла об этом композиторе.

− Какой все-таки молодец Равель. Вот у него вышло то, что не до конца получилось у Гогена.

− Почему у Гогена?

− Потому что он хотел того же... Он все-таки декоративный... Ну, кроме нескольких картин. У Равеля я не люблю только Сонатину. Она пресная. Я вообще не люблю сонатины — в этом есть что-то от школы. А еще, знаете, что я не люблю? «Скарбо»! Потому что это перепев «Мефисто» * «Мефисто-вальс» Ф. Листа. , более утонченный. Но «Мефисто» гораздо лучше, это гениально.

Восторгался «Паваной», «Вальсами», «Матушкой Гусыней».

Девятое сентября. Иркутск

С четырех часов было отведено специальное время, чтобы посмотреть церкви, Ангару, Художественный музей.

Мы зашли за Святославом Теофиловичем в костел, стоял чудный солнечный день, и тогда Рихтер «заметил» Спасскую церковь и Богоявленский собор. Долго всматривался в архитектуру, отходил на разные расстояния, обошел со всех сторон, сначала отдал предпочтение Богоявленскому собору, но потом пришел к выводу, что выбрать трудно — Спасская церковь тоже хороша. Вспоминал Коломенское. Надо сказать, что не слишком интересовался деталями, касающимися времени создания этих сооружений, стилей, особенностей и прочее. Скорее, впитывал в себя образы строений. Дошел до Ангары, которая изумляет быстротой и мощью своего течения, широченная, могучая река.

− Беспорядок на берегах все портит, — сказал Святослав Теофилович.

Эта прогулка была замечательна еще и тем, что всякую случайно оброненную фразу Рихтер немедленно превращал в отрывок из какой-нибудь оперной арии, и требовалось угадать название оперы.

Например, Олег про часы-ручку-будильник, висящие на груди Мидори-сан, сказал, что у него тоже такие есть. Мидори спросила:

− Откуда?

− Это подарок.

− «Это подарок? — пропел Святослав Теофилович. — Смотрите, подарки понравились ей, — продолжал он петь. – А наследство оставил он мне?» Откуда это?

Оказалось, из «Фауста».

Медленно направились в Художественный музей. Рихтер заранее предупредил, что будет смотреть не более пяти картин. Немного прошли по центральной улице старого Иркутска — красивой, европейской, похожей на Невский проспект.

Вошли в Художественный музей. Сначала Святослава Теофиловича привлек огромный портрет Павла I. Он долго изучал его, а мы за это время, конечно, обежали весь зал, торопясь увидеть как можно больше.

Больше всех картин Святославу Теофиловичу понравился портрет наследника Александра Павловича, кисти Рокотова. От него не мог оторваться. Петров-Водкин, Малявин, Бурлюк — по одной картине — и все!

Пережив встречи с этими картинами, Святослав Теофилович впоследствии часто вспоминал ту или другую из них. За обедом в гостинице Рихтер рассказал, что в опере «Дворянское гнездо» Ребиков предвосхитил многие изобретения Дебюсси, хотя это слабая опера и слабый композитор, но новатор, импрессионист. От импрессионистов перешли к Дега, от Дега к балеринам. Кроме Улановой, больше всех, может быть, Святослав Теофилович любит Аллу Шелест. Еще вспоминал, как изумительно танцевала польские мазурки Ядвига Сангович. Потом Святослав Теофилович прочитал вслух часть своей, увы, единственной подробной записи в дневнике:

1 и 2 марта 1986 года. Вена, Амбассадор.

Вена темнеет, полна секретов и уюта. Ужин весьма добродетельный, ветчина с хлебом. Написал восемь открыток. Устал и немного разнервничался. По-моему, я мгновенно засыпаю в моей желтой комнате, где на стене какая-то женщина играет неестественно на каком-то инструменте. Завтрак внизу, в зале Легара. Отправился на Шенбургштрассе, отдельная комната в подвале и рояль, на котором обязательно надо играть. Кафе Брамса. Опять Брамс! Опять он! Но кафе закрыто. Иду к Рут. Ключи. Лифт. Потом в Амбассадор. Ключи. Лифт. Хочется написать «дневник приезжего» по поводу «Декабрьских вечеров», описать ощущения иностранца, попавшего на этот фестиваль.

Почему, когда все хорошо, все равно печаль и угрызения совести? Это постоянная тема».


...Программа концерта девятого сентября: в первом отделении два Рондо Бетховена и Двадцать восьмая соната; во втором — Первая баллада и десять этюдов Шопена.

С Олегом и Мидори мы сидели в последнем ряду на сцене, не было видно ни Рихтера, ни рояля, в зале было почти темно, и царила музыка во всей ее чистоте и недосягаемости; печаль одиноких нот и всплески звуков, которые нельзя вообразить, пока не услышишь.

Еще одно небольшое отступление. Сейчас, в 1991 году, спустя пять лет после «первого путешествия», Святослав Теофилович поделился своими мыслями, касающимися его игры по нотам и при почти потушенном свете. Вскоре эти соображения были облечены в законченную форму и стали неотъемлемой частью программок последующих концертов Рихтера.

Почему я играю по нотам?

К сожалению, я слишком поздно начал играть на концертах по нотам, хотя уже давно смутно подозревал, что надо поступать именно так.

Парадокс состоит в том, что в прошлом, когда фортепианный репертуар был куда более ограниченным и менее сложным, существовала добрая традиция играть по нотам. Обычай, нарушенный Листом.

Теперь, когда музыкальное богатство стало необъятным, небезопасно и даже рискованно перегружать голову.

Совершать подвиги запоминания — какое ребячество, какая суета, в то время как главная задача — тронуть слушателей хорошей музыкой. Косность и рутина ради пустой славы — мой любимый учитель Генрих Густавович Нейгауз всегда сердился на это.

Вместе с тем непрестанное и тесное общение с музыкальным текстом и точными указаниями автора предоставило бы меньше возможностей для слишком большой «свободы» и пресловутого «проявления индивидуальности» исполнителя, который терзает публику и разоряет музыку, являя собой не что иное, как недостаток смирения и отсутствие уважения к композитору.

Несомненно, видя стоящие перед собой ноты, не так легко чувствовать себя совершенно свободным; этому приходится учиться, нужно время, соответствующие навыки; а потому следовало бы стремиться овладевать ими как можно раньше. Вот совет, который я охотно дал бы молодым пианистам: принять, наконец, этот разумный и естественный метод, который поможет им не быть навеки прикованными к одной и той же программе, но сделать свою жизнь в музыке более богатой и разнообразной.

Почему я играю почти в темноте?

Какие только таинственные причины, лестные и не слишком, не изобретают люди, чтобы объяснить это! А между тем причина одна — публика.

Мы смотрим на музыку, и нет ничего пагубнее для нее.

Движение пальцев, мимика отражают не музыку, а работу над ней, они не помогают схватить ее суть; взгляды, брошенные в зал или на слушателей, разъединяют, отвлекают воображение, вторгаются между музыкой и ее восприятием.

Нужно, чтобы музыка приходила чистым и прямым путем.

С наилучшими пожеланиями и в надежде, что темнота будет способствовать сосредоточенности, а не нагонять дремоту.


Закончился концерт в Иркутске. За ужином собрались все вместе, чтобы отпраздновать внушительное число концертов — восемьдесят девять! — со дня начала путешествия по нашей стране.

− Вы, конечно, читали всего Пруста! — обратился ко мне Святослав Теофилович.

− Ничего подобного, я читала совсем не так много.

− Но почему же? Это же потрясающий писатель. Может быть, лучший в нашем веке или один из лучших!

− Потому что, чтобы читать его, надо, по меньшей мере, заболеть или каким-то иным образом получить массу времени.

− А вы читайте медленно, целый год. Как я Расина.

На следующий день я вылетала в Москву, и Святослав Теофилович хотел, чтобы меня обязательно проводили в аэропорт. Я возражала. Тогда Святослав Теофилович сказал:

− Если они вас не проводят, вы сразу окажетесь как у Диккенса, знаете? Бедная, замерзшая, в лохмотьях, голодная... Смотрите в окно, а там елка... А вас обижают... Вы любите Диккенса?

− Очень.

− Я тоже. Правда, я не читал «Пиквикский клуб». Но видел изумительный спектакль в старом МХАТе.

− Как это вы все так поразительно помните?!

− Но я запоминаю все интересное!

Потом обсудили новеллу Мериме «Локис», Елену Образцову в роли Кармен; снова превращались в отрывки из арий самые простые реплики, на этот раз они оказывались то из «Семена Котко» — едва ли не лучшей, по мнению Святослава Теофиловича, советской оперы, то из «Князя Игоря», то из «Евгения Онегина».

Память Рихтера изумляет точностью фактических и образных деталей. Заговорили, например, об одном из романов Жана Жене. Святослав Теофилович сразу же пересказал сцену, которая произвела на него впечатление, вероятно, силой фантазии автора: мать героя сидит в комнате одна и вдруг видит, что кто-то входит, она настораживается. Оказывается, это она сама в зеркале, — закурила — и видит свое отражение.

Надо сказать, что рассказы Рихтера облечены всегда в простые, но яркие и почему-то забытые слова. Складывается впечатление, что сам видишь этот фильм, или помнишь место в книге, или побывал на спектакле.

Любой разговор — бесконечная цепь ассоциаций, будь то последняя ссора Жорж Санд с Шопеном из-за курицы, которую Жорж Санд отдала сыну, а не Шопену, или постановка оперы «Моцарт и Сальери», с перечислением всех достоинств и недостатков спектакля, певцов, дирижера и т. д.


...Мы с Олегом стали упрекать Рихтера в том, что он мало играет в Москве.

− Но я же много играю в Москве.

− Не много, и в маленьких залах!

− А я люблю маленькие залы.

− Но пожалейте же музыкантов, которые никогда не могут попасть на ваши концерты!

− А я играю для публики, а не для музыкантов.

− Музыканты нуждаются в том, чтобы слушать вас.

− Ну вот, опять я виноват (огорчился).

− Сыграйте ваши программы, ведь у вас их сейчас пять! В Большом зале консерватории, это необходимо во всех отношениях.

− В каких всех?

Мы оставили этот вопрос без ответа, потому что он мог бы прозвучать высокопарно, а этого Святослав Теофилович не выносит.

− Я так люблю Москву, больше, чем Ленинград. Но она очень изменилась теперь, из-за новых домов она стала не Москвой... Вернуть на место памятник Пушкину — самое важное.

На прощание прочел снова Рембо. «Бедняки в церкви», трагичное и страшное стихотворение о жестокости и фальши религии. Осталось очень тяжелое впечатление. Тогда перечитали любимую «Богему»:

...И окруженный фантастичными тенями,

На обуви моей, израненной камнями,

Как струны лиры, я натягивал шнурки.

На следующее утро Рихтер продолжил путь в Японию... Я вернулась в Москву, чтобы встретить его на обратном пути.

Пятое ноября. Чита

Чита. Город спал, когда ранним утром почти одновременно сюда прибыли поезд из Благовещенска и самолет из Москвы. Из Благовещенска возвращался Рихтер. Из Москвы навстречу ему — Евгений Артамонов и я.

В темноте мы с Е. Артамоновым встретили у дверей гостиницы «Октябрьская» Н. Васильева, несколько человек из Читинской филармонии и Министерства культуры.

По широкому маршу лестницы поднялись на второй этаж, где друг против друга располагались наши номера. Встреча была приятной, но где же Святослав Теофилович? Оказалось, он спит в вагоне, который по прибытии в Читу отцепили и отвели на запасной путь. Несколько дней тому назад на БАМе, в Ургале, Святослав Теофилович простудился и заболел; в Чегдомыне все-таки играл. Не пришлось играть в Кульдуре, Благовещенске и Белогорске, через которые он ехал в Читу.

Огорченная, я отправилась к себе, посмотрела в окно: светало. Чита! Радоваться мешало беспокойство за Святослава Теофиловича.

Спустя некоторое время он приехал, и вот я снова, как два месяца тому назад, вхожу в его номер. Все чинно сидят за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, сверкает посуда, блестят ножи и вилки, — сервировка на высшем уровне! Завтрак. Манная каша.

− Никогда не читал детских книг, — говорит Святослав Теофилович после взаимных приветствий, — знаете, что я читал самое первое? «Пеллеаса и Мелисанду», «Принцессу Мален» Метерлинка и «Вечера на хуторе». После Метерлинка и Гоголя ничего такого — Майн Рида, Фенимора Купера — неинтересно читать.

− А я в детстве зачитывалась «Всадником без головы» — наизусть знала.

− Ну нет... Правда, фильм был замечательный.

− Но вы же любите сюжет. А там прекрасный сюжет.

−  Нет, в нем нет тайны.

− Как же нет?! В детстве, во всяком случае, кажется, что есть, — именно тайна! И страшно.

− Но это же шито белыми нитками. После Гоголя и Метерлинка это не тайна.

− Я видел в Японии два фильма, — продолжал Святослав Теофилович, — один — Куросавы, нечто вроде «Короля Лира», только вместо дочерей — сыновья; мне понравился, но второй раз не пойду; и потрясающий американский фильм «Бульвар заходящего солнца» с Глорией Свенсон. Я увидел ее впервые, когда мне было семь лет, а здесь она играет себя, уже старую актрису, страдающую от того, что кино стало звуковым, и она скучает по немому...

− У меня теперь появилась мысль, как записать всю мою поездку. Не подряд, день за днем, а брать какое-то число наугад, — например, второе июня, и писать, что происходило в этот день. У меня есть названия городов.

− Неужели вы по названиям вспомните, что было в этот день?

− Ну конечно!

Первым «числом» я наобум назвала седьмое марта.

Святослав Теофилович открыл общую тетрадь, нашел в ней седьмое марта 1986 года и медленно, с расстановкой, подчеркивая каждое следующее предложение, произнес:

− Ну, это вы попали... Ничего себе... Первое исполнение Вариаций Брамса на тему Паганини... Нитра... Словакия. Первая полностью брамсовская программа: Первая соната, Вторая соната, две тетради Вариаций. Ужасный рояль в Доме культуры. Я приехал шестого вечером и поздно занимался. В зале хозяйничали ответственные дамы, — почему-то приготовили его для заседаний, — стояли столы, а не стулья! Сумасшедший день, потому что должно было состояться это событие — целиком Брамс. Я не верил себе, что буду играть, и решил идти ва-банк...

Неустроенность этого города, отель — новый, с некоторым европейским лоском... Совершенно запущенный старый город, бедные барочные церкви. Несоответствие старых заброшенных улиц — красивых, но на них махнули рукой — уродливым процветающим новым.

Организаторы — несколько чопорные, с цветами, немного «по протоколу». Настроение непонятное. Волновался — даже больше чем волновался. Зал большой, и публики полно. Я играл плохо — вся программа не понравилась мне, но, может быть, не совсем виноват, на редкость плохой рояль. Успех был главным образом официальный (я на это не обращаю внимания). Приехал туда через Братиславу из Вены на машине. Уезжал и думал, что завтра надо играть лучше. Восьмого я играл в Песчанах, не намного лучше, а десятого в Братиславе. Тут у меня зародилась надежда, что, может быть, получится. Зал был переполнен, и публика встала.


...За четыре дня, проведенных в Чите, Рихтер продиктовал немало «чисел». Если бы все «числа» собрались вместе, из них получилось бы полное описание его поездки.

2 января.

Концерт в ЦДЛ. Плохой концерт, потому что плохой рояль.

1 февраля.

Москва. Читал Лескова. Кис.

11 марта.

Уежали из Братиславы в Вену с Эгионом и дамой, которая нас провожала. И на границе опять было свинство: как будто мы преступники. Даму чуть не арестовали, потому что обнаружили у нее французские деньги. Приехали в Вену, попрощались с дамой, потом в «Амбассадор». Пошел заниматься к Рут Паули. Вечером с Эгионом и Кристианом ходили в ресторан поблизости от дома, где родился Кристиан; рядом Дунай.

15 апреля 1986 г.

Это была Равенна. Тесный город. Знаменитые мозаики, гробница Теодориха. Там были Милена, Эгион, Сегава * Сегава — представитель фирмы «Ямаха», главный настройщик роялей этой фирмы. , должен был приехать Риккардо Мути. (В свое время в Равенне же, в церкви Сайта Агата, я присутствовал на его свадьбе.)

Равенна — немного официальный город. День начался плохо. Я должен был заниматься в театре, меня туда и отвели. И оставили. Я не смог играть, потому что там был немыслимый сквозняк. Ушел один и вернулся в отель. А вечером должен состояться концерт. По дороге я встретил Эгиона — он беспокоился обо мне. Мы пошли в бар, выпили немного, и это мне несколько исправило настроение.

Я плюнул на занятия. Там, где я буду играть, это даже не Равенна! И зал — для Пугачевой — неон, интурист, и никакого отношения к Равенне (Данте!) не имеет. Может выступать варьете.

Пока Сегава прилаживал лампу, не осталось времени на переодевание. Эгион, который должен был записывать, вообще потерял голову. Итальянцы все время спрашивали: «Ну как вам наш зал?» А мне не нравился. И я это говорил.

(Программа: Шопен. Полонез-фантазия. Двенадцать Этюдов. Четыре баллады).

Эгион сник после первого отделения, перестал записывать, а баллады получились хорошо. И Мути приехал. После концерта ничего особенного не было, потому что на следующий день мы были приглашены к Мути, и вечером перекусили в комнате.


Святослав Теофилович все еще чувствовал себя не вполне здоровым. Некоторая неопределенность планов, но не бездействие. Как я уже рассказывала, на большом куске упаковочного картона синим фломастером он написал названия всех городов, в которых задумал побывать и играть на обратном пути из Японии. Трудно было представить, что Рихтер действительно сыграет в каждом из них концерт. Но я знала, что только чрезвычайные обстоятельства могут этому помешать. Рихтер всегда неукоснительно выполняет все задуманное, будь то путешествие — гастроли подобного размаха — или постановка оперы на маленькой сцене Государственного музея имени А. С. Пушкина.

Из Москвы раздавались звонки с просьбой сыграть пятнадцатого декабря концерт в Большом зале консерватории, но Рихтер, поставивший около названий каждого города дату концерта, говорил:

− Ну не получится же. Я не успеваю. Вот смотрите,- он достал из портфеля картон и показал (привожу список городов в том виде, в каком увидела его в Чите пятого ноября): Чита — Улан-Удэ — Иркутск — Тайшет — Красноярск — Абакан — Саяногорск — Шушенское — Кемерово — Барнаул — Усть-Каменогорск — Семипалатинск — Павлодар — Караганда — Целиноград — Кокчетав — Актюбинск — Кустанай — Петропавловск в Казахстане — Уральск — Энгельс — Саратов — Пенза — Рязань — Коломна — Москва.

За полтора месяца пути в этот список были внесены самые незначительные изменения, по не зависящим от Рихтера причинам.

Святослав Теофилович, подумав, решил покинуть Читу завтра в двенадцать часов и ехать в Улан-Удэ.

Весь день Рихтер провел у себя в номере за литературной работой, мы писали «числа», наугад.

25 апреля 1986 г.

Монца в Италии.

Мы выехали из Брешии (это весьма далеко), чтобы попасть в Монцу в Ломбардии, втроем: Эгион, Милена и я. Серенький день. По дороге в Монцу плутали и очень хотели есть, увидели надпись «Горгонцола» (сыр) и сразу захотели туда въехать, пробовали много раз, но так и не смогли. Бездарно. Когда мы въезжали туда, оказывалось, что мы уже выехали.

Приехали в Монцу, где концерт должен был состояться в королевском дворце. Напротив — гостиница. Дождь. Какие-то тряпки, потому что это не сезон, и ничего не приспособлено для такой погоды. Номер у выхода — машины, шум, я выбрал другой, маленький, но тихий.

Милая устроительница. «Мама приготовила спагетти». Мы пошли туда и через два дома оказались в типичном итальянском жилище с массой вещей, картин, посуды; весьма пышно, обременительно, всего много, мама слишком радушная, стол накрыт, роскошь, но все как-то не к месту. Пришлось все это пережить. Назад в отель. Ливень. Во дворец — пешком, — под дождем. Решетка, фонтан, дворец. Весьма холодное помещение, не топлено. Концерт памяти баронессы Дороти Ланни делла Куара, бывшей балерины, — героини, скрывавшейся в Абруццах, участницы сопротивления, президентши музыкальной молодежи всей Италии. Никого из ее родных не было. Играл целиком шумановскую программу. Концерт вышел удачный, особенно Токката. А пленка кончилась как раз на середине Токкаты. Эгион страшно огорчался.

Артистическая — огромная, все лепное, породистое, итальянское, через окно сорокакилометровый парк, все под дождем. В Италии бывает такое чувство: на грани времен, — то ли это сейчас, то ли двести лет назад. Неприкаянность.

Публика замечательная. Синьоры. Сидели в пальто. Некоторые разделись, побросали все куда попало. Потому что дворец покинутый, хоть и королевский.

После всего пришлось снова идти на прием к этой маме, которая влюбилась в меня. Была Илонка Декерс Кюрцлер (Дороти ей протежировала), давняя неистовая поклонница, — она вот-вот взорвется от чувств, хотя ей 90 лет. Обстановка приема была свободная. Кто где хотел, там и сидел. Я тут же сел на ступеньку, и она рядом со мной. Этот день закончился во здравие. И отель — это уже было неважно.

Наблюдение Эгиона: «Может быть, я ошибаюсь, но когда все плохо, вы играете лучше всего».

Так было один раз в Париже, два года тому назад. Все было против, все, ужасный рояль, и Нина Львовна подтвердила мой отказ. Но позвонил посол и сказал: «Я пригласил всю парижскую знать. Может быть, мне просто застрелиться?»

Я поехал. Там еще оказалась Образцова со своим пианистом. Я собирался играть Вторую сонату Брамса.

Конферансье — чиновник — ужасно объявил. Я вышел на эстраду и с первой до последней ноты все было очень удачно. Был дикий успех.

14 мая 1986г.

− Вена перед отъездом в Прагу, после Италии — Мантуи, Венеции. «Амбассадор». Как же я поехал в Прагу? На машине. 16-го мая у меня должен был быть в Праге концерт с Петером Шрайером («Зимний путь»). 14-го я занимался в доме Бехштейна, в Вене. 15-го мы захватили Кристиана из дома, где он жил, а Карел ждал нас на границе в Братиславе. Ехали до Праги без остановок. Отель «Аль-крон», постоянный с 1954 года. Очень много событий, знакомств — Джорджеску, Юлиус Кетчин (умер, считался лучшим исполнителем Брамса, потому что умудрился записать все его сочинения).


Карел Старек — один из самых преданных и постоянных в проявлениях своей привязанности друзей С.Т. В 1954-м году был переводчиком Рихтера в Чехословакии. Впоследствии работал в посольстве ЧССР в Москве. С тех пор, с 1954 года, Чехословакия неразрывно связана для С.Т. с Карелом. С.Т. очень любит эту страну и считает Прагу одним из самых прекрасных городов мира. Обычно у Рихтера все бывает тесно связано между собой, например, есть города, на которые он обижен (города об этом могут не подозревать) и куда не поедет больше играть; чаще всего эти обиды связаны с людьми. Видимо, Карел Старек, спокойный, приятный, деликатный, немало «повинен» в привязанности С.Т. к Чехословакии. Разбирая фотографии, снятые с Карелом, С.Т. увлекается воспоминаниями о пережитом и говорит, что и веселое, и печальное — все было пережито вместе.

Скопилась гора писем, фотографии, надо было разобрать их. Святослав Теофилович не переставал огорчаться, что день проходит без занятий.

− Мне надо заниматься. Чем дальше, тем больше надо заниматься... Рахманинов тоже постоянно мучился от необходимости много заниматься и еще переживал, что занятия лишают его возможности сочинять... Вы знаете, какое у него лучшее сочинение? Изумительное! Опера «Франческа да Римини»! Вы слышали? Не-ет?! Ну это же настоящий шедевр! Лучшие сочинения у него — это Второй концерт, Третий концерт, Этюды-картины, Прелюдии, «Алеко»... еще «Вокализ»... «Полишинель» — в нем есть что-то демоническое — тоже хорошее сочинение... Много... У Рахманинова есть «но»! Он не создал оригинального стиля инструментовки, нет почерка в инструментовке, — она эклектична. Рахманинов — фортепианный композитор. И фортепианные его концерты прекрасны, потому что в них присутствует рояль, в операх же и симфониях немножко ощущается этот недостаток... Рахманинов считал Метнера гораздо выше себя. Но у Метнера не вдохновение, а феноменальная композиторская техника. Мне кажется, он мог бы написать три «Сонаты — воспоминания» в разных вариантах...

− Что вы сейчас читаете?

− «Беренику» Расина. Уже прочел. Замечательно, что эта пьеса абсолютно трагическая, но без смертей. Тит не имеет права жениться на палестинке, ему можно жениться только на римлянке, браки с иноверками запрещены. Тит говорит, что она должна уехать, плачет. Все отрекаются от своих чувств, остаются живы и здоровы, но в полной трагедии. Они будут примером. Это поединок благородств. Призвание Тита — Рим, и во имя Рима Тит должен отказаться от Береники. Призвание требует жертв. Хороший перевод, прекрасные стихи... Еще я с величайшим удовольствием читал пьесы Островского. Ах, какой это писатель! Я его просто обожаю. Лежал в Кульдуре и читал томик его пьес с наслаждением.

Шестое ноября. Чита.

На этот день был назначен отъезд из Читы.

Утром я встала пораньше и побежала в музей декабристов, куда меня пустили, несмотря на ранний час (спасибо!). Все здесь проникнуто почтительной любовью к каждой реликвии, каждой записочке, фотографии. И какое страшное впечатление производят равнодушные росчерки пера Николая I поперек их жизни и судьбы!

Святослав Теофилович хотел играть в читинских местах декабристов, но нигде не оказалось рояля. Эхом далеких времен звучат строки из письма Рихтеру от К. Давыдовой:

«...А еще хочу особо поблагодарить Вас за Вашу поездку по Дальнему Востоку и Сибири! Ведь мой прадед — декабрист, Василий Львович Давыдов, похороненный в Красноярске, приобщил нас к этим местам! Как бы он был рад прочитать в газете то, что сейчас пишется о Вашей поездке по этим местам! Он очень любил и изобразительное искусство и музыку. И дети его проявили к этим искусствам значительные способности. И как он страдал от того, что дети, рожденные в период его каторги, не знали музыки! В одном из писем к старшим дочерям... он пишет о том, что в Красноярске нет другой музыки, кроме батальонного оркестра, который годится только для того, чтобы отпугивать врагов, и если заиграют сразу все кларнеты, то враг отступит без единого выстрела, но «бедные» дети никогда не слыхали ничего прекраснее! Поминает прадед также, что в городе имеется два или три фортепиано, на которых играет потихоньку. Это письмо 1840-х годов...»

Когда, запыхавшись, я примчалась в гостиницу, выяснилось, что все изменилось: Святослав Теофилович внезапно выздоровел. Уже было принято решение остаться в Чите на шестое, седьмое и восьмое ноября. Восьмого ноября — дать концерт в Драматическом театре. Святослав Теофилович объявил, что три раза в день будет ходить в неподалеку расположенное музыкальное училище и заниматься там по два часа, и еще три раза в день — литературной работой. Рихтер постановил перебороть болезнь, недомогание, слабость и начать активную жизнь.

У дверей Читинского музыкального училища Святослава Теофиловича встречали скромные, воспитанные молодые люди. Приход Рихтера был для них невероятным и радостным событием. В коридорах училища висели на стенах программы экзаменов с подробным описанием обязательных пьес, анонсы о предстоящем областном конкурсе студентов музыкальных училищ; в кабинете, предоставленном Святославу Теофиловичу для занятий, — огромная таблица итальянских музыкальных терминов, для каждого из которых были приведены три-четыре варианта перевода. Рихтер, конечно, изучил ее и отнесся ко всему увиденному с симпатией.

Рояль, к сожалению, был сильно расстроен. Святослав Теофилович начал играть Первую сонату Брамса, ор. 1, и через несколько секунд недостатки рояля потонули в фантасмагории звучаний, которые Рихтер извлекал из него...

Осень в Чите на этот раз скорее напоминала весну. Вовсю светило солнце, воздух — легкий, теплый, не ноябрьский. Через два часа я пришла в училище. Из конца длинного коридора доносились звуки фортепьяно. Святослав Теофилович встал из-за рояля, вышел в коридор. Навстречу отважно шел молодой человек; извинившись, он спросил, какой будет программа концерта. Рихтер, который всегда держит свои программы в секрете, замялся, но потом сказал, что будет играть Брамса. Молодой человек просиял и сказал, что он сейчас тоже играет Брамса, h-moll'ную рапсодию.

У входа в училище стояло косматое дерево со спутанными буйными ветвями, обнаженными, но густыми,- дерево не нашей средней полосы, а «других земель». Странным казалось видеть его без листвы, так было тепло.

Святослав Теофилович прошел несколько шагов и сказал:

− «Кимейский певец» Франса. Генрих Густавович говорил, что h-moll'ная рапсодия Брамса — это «Кимейский певец» Анатоля Франса. Весь сюжет этого рассказа зрительно происходит на наших глазах, с пением, падением в море и всем остальным.

В гостинице мы приступили к «числам». Я назвала двенадцатое сентября.


− Рано утром мы с Олегом Каганом и Мидори-сан приехали в Читу. И поселились в гостинице, все то же самое, как и сейчас. Концерт был в этот же день. И назавтра мы улетели в Хабаровск, улетели. (Святослав Теофилович очень не любит летать.) Я вам скажу, что концерт прошел довольно тяжело, потому что рояль был совсем неважный, хотя вообще обстановка в этом областном Драматическом театре приятная. Как-то там симпатично, пахнет театром, хорошо. Я играл Es-dur'ную сонату Гайдна и потом Этюды Шумана на темы каприсов Паганини в первом отделении, а во втором — Первую балладу Шопена и его этюды. Перелистывала дама — пианистка, которая мне очень понравилась, причем она сама так говорит о себе: «Я ж плохая пианистка», не совсем молодая, какая-то милая. При этом она вспоминала мой приезд в Читу шестнадцать лет тому назад, вспоминала наших общих знакомых, — образовался какой-то милый мостик... Ну, конечно, чудные были розы; в этом городе есть трогательность, и я почувствовал это еще тогда, давно, когда был здесь с Наташей Журавлевой * Наталия Дмитриевна Журавлёва — актриса, близкий друг Святослава Рихтера. . Внимание, душевное что-то. Из прошлого, уютное, сохранившееся... Очень хорошо слушают музыку, — эта дама, в частности. Потом было пышное угощение, даже чересчур... На следующий день я улетел...

- Приезд в Читу такого музыканта, как Святослав Рихтер, — это редкость, — рассказывал мне художественный руководитель Читинской филармонии. — Тем более что в Читу не любят ездить. Рихтера мы ждали в этот раз с июля. Трудность состояла в том, что не было рояля. Москва накануне концерта дала «Блютнер», абсолютно новый, неразыгранный. Нет у нас и зала... Как только стало известно, что приезжает Рихтер, телефон буквально обрывали. Интерес к его концерту огромный. В нашем городе есть любители музыки, но нет зала, есть теперь один рояль...

Святослав Теофилович живо откликнулся на эти слова:

− В Драматическом театре, конечно, приятно играть. Даже по афишам чувствуется, что там есть кто-то очень талантливый... Но, конечно, Чите необходим концертный зал... В таком большом городе могут быть даже три зала! Главное — все зависит от людей, от их желания, а им ведь часто ничего не нужно, лишь бы их оставили в покое... Если будут строить, важно, чтобы построили хорошо. Учли все, что требуется. Для этого люди должны быть внимательны к такому серьезному делу. Главное — это акустика. Я боюсь одного: mania grandiosa. Построят какой-нибудь огромный зал, в котором ничего не слышно, и мы будем страдать. Триста — пятьсот мест, не больше! Главное, чтобы зал был по-настоящему хороший, с хорошей акустикой. И хорошие инструменты, не меньше трех.


...Работа над «числами» продолжалась. Я назвала двадцать восьмое мая.

− Этот, — сказал Святослав Теофилович, — злополучный день в Мантуе.

В Мантуе устроили официальный фестиваль (с записью). Концерт был ужасный.

− Что значит «ужасный»? У вас не было настроения?

− Не только настроения. Еще было 35 градусов жары. Так что я дважды остановился, потому что не соображал. Причем в совершенно не трудном месте. Как это всегда бывает. Думаешь о трудном, и вдруг в это время где-то что-то не выходит, совершенно случайно.

В Мантуе, в театре такой чудный зал, — действительно изумительный. Даже не XVIII, а XVII века.

Я когда увидел его впервые, чуть не заплакал. Ложи все ренессансные, он — маленький, пятиэтажный, причем строгий. Только в Италии такое бывает. Teatro di Bibiena. Действительно, город Риголетто. Довольно неуютный. Со всех сторон стена, а за стеной бесконечные озера, куда и хотел Риголетто бросить мешок с герцогом, а оказалось — это Джильда.

Бернар предложил: почему бы вам не устроить в Мантуе такой фестиваль, чтобы играли только вы, и сделать пластинку. Он собирался записывать сам. Но когда на следующий год Эми объявила мой фестиваль в Мантуе, она пригласила фирму «Дека». Этим она связала меня, потому что мне надо было тогда хорошо играть. А так я бы не замечал.

В Мантую все съехались, и первый, кого я увидел и сразу вспомнил, был тонмейстер — страшный халтурщик, я записывал с ним концерт Бриттена. Я понял, что все не так. Ну, конечно, они все записывали, но я все забраковал. Концерт получился неудачный, то есть для публики, может быть, и удачный — очень большой успех, но для записи не годится.


Вы знаете, — прерывая свой рассказ о Мантуе, задумался Святослав Теофилович, — жалко времени, которое уходит на бесконечные застолья. Я стараюсь их избегать по мере возможности, но ведь вежливость, этикет... Вот я вам скажу про Японию. Там даже слишком много красивого, и все-таки каждый раз одно и то же: как красиво, как вкусно, как удобно. Чересчур. Это должно быть иногда, а не всегда…

Сейчас в Москве все уже заняты «Декабрьскими вечерами»... «Декабрьские вечера» 1985 года — три «Ш» — были в чем-то компромиссные, но интересные, не бездарные. В них был риск, непосредственность. А вы слышали Камерную симфонию Шостаковича на «Декабрьских» 84-го? Николаевский! Ну замечательно. В некотором роде как Мравинский. Прекрасно! Молодым дирижерам надо учиться у него. Им недовольны, потому что он устраивает слишком много репетиций. Я спрашиваю: «сколько же он хочет?» Мне отвечают. А я говорю, что потребовал бы вдвое больше...

Мравинский же — порождение Петербурга, Петербург его породил, создал его облик. Я знаю его недостатки и слабости, но в нем есть какое-то настоящее достоинство. Знаете, как он замечательно ответил кому-то там, Романову * Григорий Васильевич Романов — первый секретарь Ленинградского обкома КПСС, член Политбюро ЦК КПСС в брежневские времена. или в этом роде? Его вызвали, когда кто-то уехал из его оркестра на Запад, и спросили: «Что ж от вас убегают?» Мравинский же (после этого у него был воз неприятностей) сказал: «От меня?! Это от вас убегают!» Он, конечно, держит фасон немыслимый, — от неуверенности в себе, как он сам мне признался в минуту, когда был слабее, и тогда он очень какой-то хороший. В этом все и дело. Когда я с ним несколько раз играл, я ему всегда говорил всю правду, он честнейший человек. Если я ему указывал на фальшивую ноту, он говорил: «Да, что же, спасибо. Правильно. Вы меня многому научили, а ведь до этого никто мне ничего не говорил». Его основное музыкантское достоинство — это честность. Но ведь одного у Мравинского нельзя отнять.

− Шостаковича?

− Ну, конечно. Кто же лучше его? Никто.


Через час Святослав Теофилович отправился в училище на последние два часа занятий. Хотелось рассказать встретившемуся юноше про «Кимейского певца» Анатоля Франса, но на этот раз его не было. Святослав Теофилович вошел в класс, повесил часы на крышку рояля и остался наедине с Брамсом.

Через два часа Рихтер вышел на вечернюю улицу Читы. Косматое дерево снова привлекло внимание — сквозь его спутанные ветви светил фонарь. Святослав Теофилович сказал:

− Солнце вместо фонаря, и будет настоящий Ван Гог.

По пути в гостиницу Рихтер увлекательно рассказывал о первом и втором opus'ax Брамса, — сонатах, которые ему предстояло играть в Чите, об истории создания этих сочинений, навеянных любовью Брамса к Кларе Вик, его преклонением перед ней.

− В этих сонатах Брамс еще полностью открыт людям, ничто его не сдерживает.

Святослав Теофилович с удовольствием бродил по вечерней, приветливой в теплом свете фонарей Чите, вернулся в гостиницу — степенное, основательное кирпичное здание с белыми крашеными «наличниками» на окнах. Он устал, но не хотел изменять своим планам, — еще час занимался письмами, дневниками, фотографиями.

и Седьмое ноября. Чита

Праздник. Рихтер шел в училище под звуки гремящего из репродуктора As-dur'ного полонеза Шопена; эхо множило звучание музыки на торжественных улицах. Как всегда, Святослав Теофилович отнесся к происходящему очень серьезно и профессионально.

− Не те темпы, не там акценты. Ритмически совершенно неправильно. Акценты на неважном. Никакого достоинства. Кто играл? Не сказали, — досадовал Рихтер, возвратившись из училища.

− Софроницкий, — продолжал он, — замечательно играл Шопена, но Скрябина — еще лучше, — правда, не Пятую сонату. Пятую сонату лучше всех играл Нейгауз. Софроницкий очень мало, но замечательно играл Дебюсси и Прокофьева. Вообще же ни у кого не было таких взлетов, как у Нейгауза. Пятый концерт Бетховена, Первый концерт Шопена, Второй концерт Шопена, Второй концерт Листа, Концерт Скрябина, В-dur'ный концерт Брамса он играл изумительно; у него был колоссальный репертуар... Вариации Макса Регера, «Крейслериана» и Фантазия Шумана... Но его конек — это Фантазия Скрябина, — раннее сочинение, но очень хорошее, страстное... Третью сонату Мясковского — сочинение, в общем, корявое — он играл гениально. Я просто спрятался за рояль и плакал. В семьдесят лет он представлял собой само совершенство. Решился тогда играть Вариации Регера на тему Баха. Труднейшие, просто ужас. Сочинение с невероятно сложным контрапунктом. Играл, как будто ему двадцать семь лет. Еще, конечно, «Патетическая» соната Бетховена, Фантазия Шопена... Через Генриха Густавовича я проникся Скрябиным. Мне нравится в особенности Шестая соната. Нейгауз — пианист в одном ряду с Софроницким. Изумительный. Слишком много времени отдавал преподаванию. Нейгауз был Музыкант. Большого масштаба, большой культуры — даже не «культуры» — это не так важно, — большого кругозора.

− Нейгауз — один из ваших любимых музыкантов?

− Конечно, самый вообще. Самый понятный для меня. Ну слушайте, человек, знающий наизусть всего Вагнера, широчайше образованный музыкант — европейского масштаба.

− Кого же вы можете сопоставить с ним из пианистов европейского масштаба?

− Ну, конечно, Артура Рубинштейна, но он гораздо более легковесный, хотя и успех, и блеск, и пресса — все при нем, но ведь это совсем не то... Кто еще? Ну, наверное, Рудольф Серкин хороший пианист; в свое время Эдвин Фишер. А у нас, конечно, Блюменфельд.

− И человек он был для вас привлекательный?

− Ну, Нейгауз!.. Да более обаятельного человека я вообще в жизни не видел, непосредственного, молодого, как мальчик, и абсолютно незаурядного... Габричевский как-то, будучи навеселе, сказал: «Гарри — это роза!» Его, по-моему, все любили. Хотя Генрих Густавович всегда говорил все, что думал, — то, что другие, может быть, не сказали бы. «А вот сегодня это все-таки не так было». Люди же не могли этого ему простить. Мне он тоже всегда говорил правду, и слава Богу! Иначе было бы просто ужасно.

− Нейгауз писал о вас лучше всех.

− Ну, это совсем особенная тема, но я скажу вам, что про меня очень хорошо писал Григорий Михайлович Коган. Знаете, что он про меня написал?... Но это мне даже неудобно говорить... Я такого не ожидал. Он ведь был очень строгий и критиковал меня, и все говорил, что я иногда делаю слишком большие контрасты, уже на грани того, что нельзя делать, но это была какая-то дата, и кончил он вдруг так... неловко даже повторять...

− Я знаю, он назвал вас одним из трех «Р»: Рубинштейн, Рахманинов, Рихтер...

− Ну, знаете ли, это уже слишком... Это уж такая похвала, что дальше идти некуда. Нейгауз никогда так не говорил. Даже неудобно вспоминать. И еще один человек писал очень хорошо, Давид Абрамович Рабинович * Д.А. Рабинович (1900-1978) — музыковед, доктор искусствоведения. , очень серьезный и хороший музыкант...

Приведу здесь и письмо Генриха Густавовича Нейгауза Рихтеру (оно оказалось в «архиве Елены Сергеевны Булгаковой», о котором расскажу позже).

19 5/1 64

Славочка дорогой! После вечера у вас — Пяти сонат — не могу отделаться от мысли, что все мои «высказывания» (печатные и непечатные) о Тебе — страшный вздор — не то! Прости! Мне следовало 50 лет писать, «набивать руку», чтобы написать о Тебе хорошо и верно. Целую.

Твой, Твой, Твой Г. Нейгауз


− Святослав Теофилович! Я хотела спросить у вас о «слишком больших» контрастах. Разве у Бетховена они не должны быть именно очень сильными?

− Ну, конечно, сильные! А у Шуберта разве нет? Он пишет sforzando fortissimo, потом сразу три piano. И когда я играл в Зальцбурге Сонату Шуберта, какой-то критик написал, знаете что? «После первого же слишком сильного акцента (хорошенький акцент, когда это fortissimo!) Шуберт покинул зал». Эта усредненная игра на mezzo forte противоречит не только Бетховену и Шуберту, но и всей музыке. Во всей музыке есть такое. Даже у Шопена есть. Конечно, forte должно быть мощное и красивое, а не стук, и звук должен быть слышен, если это piano; но forte может быть сколь угодно сильное, потому что может быть три forte и четыре forte. Бетховен — самый резкий композитор... Ну конечно, такие сильные контрасты, скажем, у Моцарта невозможны, у Гайдна — уже скорее, у Баха же нет особенных контрастов, у него все — такими террасами; мне кажется, у Баха все какое-то другое... Pianissimo — так уж извольте всю пьесу играть pianissimo.

− А как вы представляете себе es-moll'ную прелюдию Баха из первого тома Хорошо темперированного клавира?

− Очень строго. Строго и важно. И в общем в какой-то степени печально. Печально и очень строго. Главное, держать все внутри, никуда не сдвинуться и никакого rubato. Мне кажется, что Фуга еще лучше прелюдии. В своей записи я почему-то случайно сыграл ее всю на pp. Ну, можно и так. Можно играть и forte, и piano, но только надо тогда всю так играть. Когда я был в Монреале, я играл там Семнадцатую сонату Бетховена. Все играют ее очень быстро, а там написано Largo, очень медленно; я довольно удачно сыграл, и критика там была просто «замечательная»: «Очень странное впечатление от Рихтера: мы думали, что это такой опытный пианист, который не волнуется и все прочее, а он играл первую часть так, что мы все боялись, что он сейчас остановится...» Понимаете, это все те неожиданности, которые у Бетховена написаны и которые должны все время немножко действовать вам на нервы, а они не привыкли, они решили, что я от волнения потерял темп, а там темп все время ломается... Еще про меня пишут: «Почему он так играет Дебюсси? Ничего почти не слышно». «Лунный свет», знаете? Он начинается на два piano, а потом вторая половина идет на три piano... И вот вам типичная Франция. Я играл там Дебюсси, с большим успехом. Через три года: «Ну, конечно, Дебюсси — это не его сфера», — забыли!

За разговорами прошел обед. Рихтер снова отправился заниматься. О болезни уже как будто забыл. В отведенный мне следующий час я стала расспрашивать Святослава Теофиловича о его поездке на БАМ.

− Очень трудные для человека климатические условия. Тридцатого октября был концерт в Ургале. Ехали в Ургал через тайгу. Она похожа на поле битвы, только в природе. Встретил какой-то человек. Я пошел в гостиницу. Лифта нет. Пятый этаж. Натоплено, как в бане. Приготовили роскошный обед. Все люди были очень симпатичные. Пошел в клуб, там и простудился, потому что занимался в таком натопленном зале, что пришлось открыть двери настежь, оттуда очень сильно дуло, был сильный мороз, а в зале невозможно продохнуть из-за духоты. Дети глазели на меня, держа пальцы во рту. Им стало жарко, они начали раздеваться, потом их как ветром сдуло.

Два года тому назад там купили рояль, он стоял в холодном помещении, начальство не разрешало смотреть на него, и если бы не какая-то сердобольная женщина, никто и не вспомнил бы о нем.

Люди очень внимательные, готовы расшибиться в лепешку, но не понимают самого простого, — не знают, где начало и где конец, — не знают музыку.

Новый Ургал — это новые дома, но их не больше двадцати. Довольно добротные, но вокруг пустыня. Причем построили как будто не без любви, с орнаментом из цветного кирпича, пятиэтажные, но чувствуется, что на большее просто пороху не хватило, и все это бросили. Тем не менее народу в зале было полно. Встречали удивительно тепло, аплодировали горячо, требовали, чтобы я играл еще и еще. Играл в доме культуры «Украина» концерт из двух отделений: в первом две сонаты Гайдна, B-dur и Es-dur. Во втором — Шумана и Брамса; и в общем, хотя это был сарай, и дуло, и все было плохо, но лица были приветливые, счастливые, и две девушки попросили разрешения и меня поцеловали. Но, конечно, там я уже простудился.

Играть на БАМе... Даже если в пять человек проник интерес послушать, уже хорошо. Ощущение, что из филармонии туда никто не ездит. Публика страшноватая. Самодеятельность, — на этом они воспитаны. Ощущение, что эта публика ничего такого не слыхала.

Тридцать первого приехали в Чегдомын, за двадцать минут до концерта. В зале сидела какая-то «масса», которая подавила и вытеснила музыкальную школу, — они ждали потом на улице. Тоже не знают, где начало и конец. Но сидели очень тихо. Ведущая, очень уверенная в себе, забыла тем не менее фамилию Брамса. А почему? Люди совершенно не думают, не умеют сосредоточиться. Это ведь не только у нас, но и, скажем, во Франции. Уже лет пятнадцать публика не интересуется, что сыграно «на бис». Один раз, правда, меня спросили, но это было после того, как я сыграл «Hammerklavier» * «Hammerklavier» — соната Л. Бетховена № 29, ор. 106, одна из поздних сонат, известная трудностью своей интерпретации. , а потом «на бис» повторил финал, и вот тогда меня спросили. От равнодушия. Бывает, в артистической кто-то что-то спрашивает, я начинаю объяснять, а ему уже неинтересно. Равнодушие.

На БАМе решили, что мне лучше к ним не ехать, — нет инструментов, залов и т. д. Но начальство даже не удосужилось мне это передать. Поэтому они были очень сконфужены. Когда же я приехал, все было на высоте. Народу и в Чегдомыне было полно.

Слишком часто возникает ощущение запущенности культурной жизни. Все суконно, официально. В Чегдомыне только музыкальная школа пыталась как-то реагировать...

− А что вы там играли?

− Гайдна — две сонаты, этюды Шумана по Паганини и Вариации Брамса на тему Паганини.

− Мне рассказывали, что после вас там должен был выступать ВИА.

− Вий?!

− Нет, ВИА.

− А что это такое?

− Это такой эстрадный ансамбль.

− Ну и что?

От очевидцев я слышала, что дышать было нечем, публика сидела в пальто. В большой комнате репетировал ВИА, в крошечной — с дверью прямо на улицу — ждал выхода на сцену Рихтер.

− Из Чегдомына, — продолжал Святослав Теофилович, — поездом в Кульдур. Там лежал и болел. Хотя должен был играть. Читал Островского «Не так живи, как хочется», «Не в свои сани не садись», «Бедная невеста», «Неожиданный случай». Ощущение осталось такое — одеяло и солнце, которое очень ярко светило, и я злился. Из Кульдура — в Благовещенск, снова в постель. В Благовещенске очень симпатичные, радушные люди. Город музыкальный — жаль, что не пришлось там играть.


27 августа 1988 года Святослав Теофилович дал концерт в Благовещенске, в концертном зале филармонии: I отделение. Моцарт, Соната а-moll; Брамс, Вариации и Фуга на тему Генделя B-dur. II отделение. Лист, Полонез, «Серые облака», «Утешение», 17-я венгерская рапсодия, Скерцо и Марш. Город — чистый, старина, величавый Амур, на другой стороне Китай. В зале много музыкантов, но это все уже из второго путешествия.


Вечером в Белогорск, оттуда в Читу... И снова занятия в училище. Святослав Теофилович играл два часа, с семи до девяти вечера. Слушать его во время занятий — это не меньшее потрясение, чем во время концерта. Наблюдать вблизи такое явление природы — это как чудо. Я пришла к концу. Святослав Теофилович играл Вариации Брамса на тему Паганини. Кончил. Закрыл рояль. Оделся.

− Какие все-таки замечательные Вариации Брамса. Безупречные. Вариации на тему Генделя я тоже люблю и даже хотел играть. Хочу. А есть сочинения, которые я не хочу играть, хотя они хорошие. Например, сонаты Шопена. Или Третью сонату Брамса.

Рихтер учтиво простился с молодежью, столпившейся у вахтерского столика, вышел на улицу, и вдруг на небе вспыхнули россыпи цветных огней, сначала скромные, потом более пышные. Святослав Теофилович обрадовался салюту, остановился, восклицал, как это красиво, каждый букет огней характеризовал отдельно, — один нравился ему больше, другой меньше: «ах, вот сейчас — посмотрите, по-настоящему красиво!»

По дороге Святослав Теофилович восхищался Шимановским.

− Как же может быть, — спросила я, — чтобы такого замечательного композитора так мало играли?

− Потому что он очень трудный. Невозможно играть.

− Зачем же он так трудно писал?

− Зато из-за этого музыка замечательная, иногда не хуже, чем Скрябин и Рихард Штраус.

За ужином, состоявшим из пшенно-тыквенной каши и китайских яиц, привезенных из Японии (две крайности: самое простое и самое изысканное), — рассказывал о своей юности:

− Впервые я встретился с Гилельсом в Одессе. Я, как обычно, по средам музицировал у друзей. Мы играли в четыре руки с пианистом-любителем Сережей Радченко «Прелюды» Листа, симфонии Мясковского. Радченко отличался суетливостью, разводил все время какую-то деятельность.

Известный петроградский критик Тюнеев привел Гилельса с пожаром на голове (хоть вызывай пожарную команду!). Мне было тогда семнадцать лет, а Гилельсу пятнадцать — он был уже «знаменитый» мальчик. Гилельс послушал и сказал:

− Этот мне нравится. Хороший, — про меня. — А тот никуда не годится.

Я аккомпанировал в филармонии с пятнадцати лет до двадцати двух. Но я это обожал. В это время дирижером Одесской оперы была Елена Сенкевич — она вела кружок в Доме моряков, где два раза в неделю выступали не нашедшие себя певцы. Опероманы. Ставили отрывки из опер, всегда одни и те же. Например, вторую картину «Пиковой дамы» (у Лизы). Однажды во время показа пошел сильный дождь и рояль до краев наполнился водой (мне было тогда пятнадцать или шестнадцать лет).

При этом участники всегда пытались достать костюмы. Когда я пришел в первый раз, они ставили отрывок из «Фауста»: Фауст в саду с Мефистофелем. Мефистофель в трико (его пел отставной капитан корабля Никулин), а на ногах высокие ботинки со шнурками! Или, например, «Аида»: сцена ревности. Поднялся страшный ветер. Все юбки у Амнерис поднялись. Матросы кричали: «Давай! Давай!»

Помню, мы готовили с певцами и певицами «Золотой петушок». Тогда было принято возмущаться Римским-Корсаковым. «Какофония!» — говорили все кругом, потому что это было новое. Все ругали, а мне ужасно нравилось. Там работал Самуил Александрович Столерман, и я под его руководством играл. У него были белые глаза. Если в оркестре происходило что-то не то, он не кричал, а смотрел на провинившегося взглядом удава. Это был честный и хороший музыкант. Он безупречно поставил «Царскую невесту», «Лоэнгрин» же оказался Одессе не совсем по зубам.

Интересный был театр, и режиссер, и балетмейстер. Когда я приехал в Москву, пошел в Большой театр, то страшно разочаровался. Там, в Одессе, была живая струя, а в Большом театре все затхлое, старое, неинтересное.

Святослав Теофилович сделал паузу, вздохнул и сказал:

− Давайте попишем еще «числа»...

14 июля 1986 г.

Противный период. Мы приехали в Ленинград, через Выборг, по постылой Финляндии, Зеленоградск, Куоккала — ближе — ближе к Ленинграду, репинские места. Митя * Дмитрий Дорлиак — актёр, племянник Нины Львовны Дорлиак. вел новую машину. Все было очень традиционно. Приехали в Ленинград, в объятия Зои Томашевской   * 3оя Томашевская — литератор. . Я был в депрессии, а Нина Львовна хотела, чтобы я играл. 20-го, 21-го, 22-го я сыграл в Большом зале Ленинградской филармонии два Рондо, Двадцать восьмую сонату и «Диабелли» Бетховена; Фуги, Марш, Паганини, Токкату, Новеллетту Шумана; As-dur, C-dur и Es-dur-ные сонаты Гайдна. Публика разделилась на две группы: спорили, кто лучше: Шуман или Гайдн.

Потом поехали с Митей и Таней * Т. Коваленко, жена Д. Дорлиака. , я побывал в Новгороде, Пскове, Великих Луках, Наумове, Ржеве, Калинине.

4 августа.

Москва. Концерт в Институте физиологии растений имени Тимирязева. Благотворительный. До этого был дома, пытался привести что-то в порядок, смотрел письма, ничего не успел, не сумел. Переставил только картину на пюпитре. Стоял Мантенья (фреска), а я поставил Коро «Шартрский собор».

Что-то записал, повздыхал, полежал, посмотрел на Москву сверху (тоска), потом мы поехали, с Виктором   * Виктор Зеленин — друг и помощник С.Т. Рихтера, преподаватель физики в школе. и Тутиком{end-tooltip} и Тутиком{end-tooltip} и Тутиком * Тутик — домашнее прозвище Наталии Журавлёвой.

Устроители хотели показывать, как они выращивают растения, и это было для них главное, а не концерт. Какое-то хвастовство, причем официальное. Почему я не люблю казенное и официозное? Потому что не люблю скучное. Играл две сонаты Гайдна, Двадцать восьмую сонату Бетховена и Вариации Брамса-Паганини. Концерт был неважный. Милочка перелистывала страницы. После этого вернулся — домой или на дачу — не помню.

Московское интермеццо. Все то же самое. В Москве полное отсутствие свободы. Ничего нового, все как было. Болото...

18 сентября.

Первый концерт в Нагаоке с Олегом Каганом в Джоэцу.

Первое исполнение после Хабаровска: Брамс, Григ, Равель. Удачное. От Нагаоки один час до Джоэцу. Японское море, холмы, деревья, сосны, — все в полумраке, точно, как в их живописи, все выходит из тумана, то что-то есть, то ничего нет. В Нагаоке жили в отеле с видом на весь город; напротив временный зоопарк: слон, дикие кошки, много цыплят. Под открытым небом.

Зал великолепный, как всегда. При въезде уже ждут два японца, показывают путь. Быстро, точно. Там в Нагаоке люстры в овалах внутри. Олег сказал: «Это уже слишком. На потолке я не могу принимать ванну».

После этого мы были в Джоэцу, сидели по-японски, на полу, на циновках, без обуви (есть специальная обувь для комнаты, но и ее надо снимать к столу), в носках.

Олега Кагана я в первый раз увидел в Лондоне в 1969 году, когда Ойстрах ему дирижировал концерт Сибелиуса. Олег его играл тогда восхитительно. И я сразу решил, что с этим скрипачом буду играть. Шостакович написал тогда к шестидесятилетию Ойстраха скрипичную сонату. Мы слушали эту сонату на двух роялях — Тамара Ивановна (жена Д.Ф. Ойстраха — В. Ч.), Давид Федорович, Олег — абсолютное дитя, и Кристиан — он был тогда с нами и произвел на Олега огромное впечатление. Я познакомился с Олегом, и мы пошли с ним на концерт Булеза. Исполнялись c-moll-ная соната Моцарта для духовых инструментов. Мы пришли в полный восторг, а во втором отделении Пятая Симфония Бетховена — лучшее исполнение, именно так Бетховен написал. Точное бетховенское исполнение — Булез не побоялся в последней части повторить экспозицию. В первом же отделении произошел тяжелый случай: после Моцарта был виолончельный концерт Шумана, — играл Фурнье и довольно так себе.

Безумно мне понравился тогда Аббадо — в «Симоне Бокканегра», очень хорошая опера Верди, большая, длинная и очень убедительная.

Восьмое ноября. Чита

За завтраком говорили о французской литературе.

− Я еще хочу перечесть «Пьера и Жана» Мопассана — он хороший писатель — и «На воде». А знаете почему? Потому что я в этом месте был — это Фрежюс. «Милого друга» я не очень люблю. Есть два фильма «Милый друг», французский и очень хороший немецкий, где все сделано с восхитительным вкусом в духе оперетты. У Мопассана замечательные вещи «Сильна как смерть», «Монт-Ориоль», «Иветта». Во французском фильме Мадлен Форестье играла та же актриса, что и Клелию в «Пармской обители». «Пармская обитель» — изумительно, а Казарес! А вот «Красное и черное» мне меньше нравится. Потому что Жюльен Сорель противный — таким его и играет Жерар Филипп.

Вообще, каков Стендаль? Нет у него образности. Все же больше философ, чем писатель. Чудесный Доде, «Тартарен» — особенно вторая и третья части...

Вошел Евгений Георгиевич.

− Женя! Пожалуйста, углубите клавиатуру, иначе мне трудно.

− Уже, Святослав Теофилович, — последовал лаконичный ответ.

Рихтер вышел на улицу. Праздник погоды, природы. Медленно шел в училище. На этот раз не очень хотелось заниматься. Беспокоился о «Декабрьских вечерах».

После обеда попытался ответить хотя бы на некоторые письма, но ответы не получались.

− Письма нельзя писать нетворческие, тогда это вообще невозможно. В каждом письме должно быть нечто особенное.

И потому это занятие было отложено.

(В качестве примера: ответ Л.А. Озерову на приглашение принять участие в вечере памяти Г.Г. Нейгауза.

«Дорогой Лев Адольфович!

Надеюсь, Вы понимаете, как я глубоко огорчен, что не могу позволить себе выступать сегодня в Вашем вечере.

Хочется, чтобы образ Генриха Густавовича осенил этот вечер своим духовным присутствием и все собравшиеся почувствовали бы живительную силу и прелесть его блистательной личности».)

Вечером предстояла брамсовская программа — 115-й концерт Святослава Рихтера в 1986 году.

Драматический театр — красивое уютное здание; неповторимая, с детства любимая атмосфера театра, запахи сцены, кулис, похожие на детские рисунки декорации. Билетов уже давно нет, но по сравнению с концертным залом театр позволяет спрятаться по своим закоулкам большему количеству жаждущих, особенно молодежи. Театр как бы распух, увеличился в объеме, «безразмерными» стали ложи и ярусы.

Приехал Святослав Теофилович. Вот он в артистической, — как всегда перед концертом, волнующийся, обаятельный, магнетический, сосредоточенный и в то же время готовый к шутке. Смокинг. Бабочка.

Третий звонок. Вот и те полметра, которые отделяют кулисы от сцены и мгновенно преображают походку, ритм движения, осанку, поворот головы, — на сцену выходит Рихтер.

В первом отделении была исполнена Первая соната Брамса ор. 1. Романтический подъем, бездна оттенков, мощь и щемящая печаль первой части; изящный Minnesang со словами «Ach, die schonste Rose» («то, что впоследствии делал Малер, — детское, религиозное»), принесший с собой воздух средневековья, — перекличка: соло — хор, соло — хор. Сокрушительная четвертая часть.

В антракте на диване молча сидели рядом две женщины с прекрасными, просветленными лицами — ведущая и та самая «симпатичная дама», которая в нынешний вечер снова переворачивала страницы, как шестнадцать лет тому назад, как два месяца тому назад, счастливая от музыки, от новой встречи, подаренной жизнью.

Во втором отделении — Вторая соната ор. 2, в четырех частях. Святослав Теофилович, как всегда, в самой деликатной форме, но твердо просил ведущую тщательно объявить название частей.

− Первая, — медленно диктовал он, — Allegro non tropро, ma energico, вторая — Andante con espressione, третья — Scherzo, четвертая — Finale, introduccione allegro non troppo e rubato. — Ведущая в точности выполнила эти указания, объявила все медленно и внятно, и снова погасли люстры, вышел Рихтер, и зазвучала Вторая соната. Ее конец, сказал Святослав Теофилович, — это «апофеоз Кларе Шуман, венок из трелей (у нее бегали пальчики)». Вслед за Второй сонатой — первая тетрадь Вариаций Брамса на тему Паганини. На «бис» — вторая тетрадь.

Рихтер, как показалось, и сам остался доволен:

− Сегодня не так сумбурно, правда?

В артистическую один за другим шли с цветами и словами благодарности слушатели; среди них «тургеневские девушки» — немосковского вида, скромные, с достоинством и бурной внутренней жизнью, отблеск которой вдруг мелькнет в их глазах.

− Это такое счастье, что вы у нас, в Чите, — говорила педагог музыкальной школы, — я тут со своими учениками, не ожидала, что они поймут Брамса.

− Слов нет, совершенство, — такие слова раздавались беспрестанно, все благодарили за приезд, просили приезжать еще. Видеть преображенных искусством людей, с бьющим через край чувством благодарности — дорогого стоит.

Святослав Теофилович вернулся в гостиницу. Последний вечер в Чите, через несколько часов уезжаем.

Рихтер испытывал опустошенность художника, всегда горькую.

За ужином Святослав Теофилович охотно подписывал множество фотографий. На одной — для начальника железной дороги — рядом с автографом нарисовал маленький поезд. Сказал, что брамсовская программа очень изматывает — до боли в сердце.

Собрались и поехали к вагону с обратной стороны вокзала: так можно было подобраться к нему более коротким путем. Виртуозный водитель съезжал и поднимался на какие-то немыслимые насыпи из щебня, камней, песка, в кромешной тьме выискивал между ними головокружительные изгибы дороги, на которой валялись бревна. Шли по шпалам к вагону. Среди этих песчаных холмов, своеобразных дюн из щебня, ко всему прочему, расположился и цыганский табор.

− Это романтично, — сказал Святослав Теофилович.

Девятое ноября. Улан-Удэ

Днем Рихтер приехал в Улан-Удэ. Вскоре после того, как все расположились в холодной (в прямом смысле) роскоши нового жилища, Святослав Теофилович стал интересоваться, где можно будет заниматься. Оказалось, в Оперном театре, как и в прошлый приезд. Перед уходом никак не мог решить, какие брать с собой ноты. Ноты лежат в отдельном чемодане, составляющем самую существенную часть багажа Рихтера.

− Что мне выбрать? Вариации на тему Генделя, этюды Листа или «Метопы» Шимановского? Да! Ведь еще Трио — для «Декабрьских вечеров»! Вы видели эти ноты?.. Придется бросить жребий.

Я на несколько минут вышла из комнаты, а когда вернулась, Святослав Теофилович сообщил:

− Вышел, конечно, Лист.

Рихтер подошел к чемодану, раскрыл его и из аккуратно сложенных нотных стоп вынул том Листа, с которым и отправился в Оперный театр, который как бы венчает старую часть Улан-Удэ, его главную улицу. Тротуар постепенно, ступенями шел вверх, и Рихтер легко поднимался по ним. Падал снег, стояли заснеженные деревья, в сумерках реяла впереди отнесенная от театра на несколько десятков метров высокая аркада, состоявшая из взвившихся ввысь каменных полукружий, — красивое сооружение!

Вошли в театр. Предводительствуемые уверенно шедшим впереди Н. Васильевым, через множество коридорчиков и коридоров, вверх и вниз по разным лесенкам, мимо волшебных закрытых дверей и артистических, через сцену, на которой шла репетиция и стояли «золоченые» кресла, среди бутафории и декораций с удовольствием совершили путь до кабинета, где будет заниматься Святослав Теофилович.

Святослав Теофилович вошел в кабинет, снял пальто и не медля сел за рояль, сразу — Лист. В тот раз я почему-то не ушла сразу — решилась остаться и не была изгнана. Получился «открытый урок» Маэстро, сопровождаемый его рассуждениями и пояснениями, которые я успела записать и привожу полностью.

− Почему опять не выходит?! — воскликнул Рихтер, играя а-moll'ный этюд Листа. — В Хабаровске ведь уже выходил. Дикий какой человек — Лист. Посмотрите, что он придумал. Гунн. Венгр. (Все это говорилось во время игры, которая ни разу не прерывалась.) Цепкость какая, похож на него был Григ в чем-то. Вас не раздражает эта агрессия? Страшно агрессивный. Какие диссонансы, и это в то время! Мне этот этюд очень нравится, потому что он оригинальный...

В нотах — своеобразные пометки, понятные только Рихтеру, — например: «Слева»; вспомнилось, как Святослав Теофилович ответил мне на вопрос, как играть октавное glissando в одной из вариаций Брамса на тему Паганини: «Надо поверить, что это выйдет, от плеча поставить руку и...» (невоспроизводимое звукоподражание).Еще: «Чтобы нота тянулась — очень просто: надо взять ее всем телом. Например, у Шостаковича в Альтовой сонате нижнее «до» pianissimo должно звучать очень долго. И оно звучит».

− Смотрите, что пишет Лист, — продолжал Рихтер, — prestissimo, fortissimo, stretto, stringendo, furioso; вот он всегда такой, когда это настоящий Лист...

Следующим был Этюд Листа на тему Паганини.

− Это уже готово, — говорю я, восхищенная игрой.

(поет) «Она уже готова»... Откуда это?

− Не знаю.

− Фауст объясняется с Маргаритой, а в это время Мефистофель: «Она уже готова».

Рихтер феноменально сыграл Этюд в быстром темпе четыре раза подряд, потом стал играть сравнительно медленно.

− Конек Клары Шуман, — Святослав Теофилович начал играть Третий этюд. — Eroica. Интересно, что Es-dur обязательно связан с чем-то римским: Бетховен — Eroica, Лист — Концерт. Этот этюд позерский, но очень хороший. Театральный, в хорошем смысле этого слова. Такая музыка тоже должна существовать. Правда же, хорошая музыка? А некоторые говорят: «Фу, банально...» А по-моему, очень благородно. Пусть поза, но благородная.

«Дикая охота». Это огромное полотно Рубенса — «Битва амазонок». Когда я играл на Всесоюзном конкурсе, я выучил (надо же, какой я был нахал) этот этюд за два дня. Правда, сидел оба дня по десять часов. И все же у меня впечатление, что сколько я бы ни играл его, никогда не выучу. Тогда, на Всесоюзном конкурсе, погас свет, я не перестал играть, принесли свечку, и она упала в рояль, — это все запомнили, и потом, естественно, это и оказалось «самым главным». Конечно, Лист знал Wanderer-фантазию   * Фантазия Шуберта «Скиталец». Шуберта. Ну и хорошо, что похоже. Что вы думаете о графине д'Агу? Беатриса Бальзака. Что-то не очень, а? Как вам кажется? По-моему, что-то не то. А какой подарочек получила? Шопен: Двенадцать этюдов, ор. 25! Наверное, ничего не поняла. Я все-таки очень люблю этого композитора. Изумительный композитор, даже без «все-таки». А вот вчерашняя публика, наверное, думала: «А что это такое он играет? Зачем это?» Когда я играл эти этюды в Черновцах, мне прислали записку: «Сыграйте, пожалуйста, «Лунную сонату». Это после «Дикой охоты»!

− Святослав Теофилович! Правду ли говорят, что в день концерта не надо играть с полной отдачей?

− Учить можно все время. Но целиком не обязательно играть. Можно вообще сыграть впервые целиком на концерте.

Боясь, что все-таки мешаю, я ушла. Под сильным впечатлением от музыки и всего услышанного вернулась в гостиницу. Включила телевизор. Детектив, который демонстрировался, не оправдал ожиданий, — не досмотрев до конца, я прибежала в комнату Святослава Теофиловича. Призналась, что смотрела фильм и поэтому опоздала.

− Хороший фильм? — спросил Рихтер.

− Очень плохой. Я даже не досмотрела до конца.

− Ну вот. Разве можно не досматривать до конца? Это ужасно.

Я стала пересказывать фильм, но по ходу рассказа нелепость интриги становилась все очевиднее.

− Все же надо было обязательно досмотреть до конца, — стоял на своем Святослав Теофилович.

Снова заговорил о Листе, потом — о сочинении музыки.

− Вы знаете, я ведь сочинял, я вам играл, наверное?

− Нет.

− Я сочинял, когда мне было одиннадцать лет, оперу «Бэла» (конечно, только начало и без либретто) и еще «Ариана и Синяя борода» по Метерлинку, две оперы. А потом романсы. Еще фокстроты. Генрих Густавович меня спрашивал: «Откуда ты это взял, эти фокстроты?» Я потом понял: это Одесса (и Святослав Теофилович вдруг совершенно преобразился и показал танцующую нэпманскую парочку, со всеми ужимками, — очень легко и грациозно). Но не просто фокстроты, а с развитием, бурным размахом, неожиданными гармониями, вдруг G-dur'ный фокстрот кончается а-moll'ным аккордом.

− Почему же вы перестали сочинять?

− Потому что приехал в Москву. И стал пианистом. Поэтому же не стал дирижером. Один раз продирижировал Ростроповичу Симфонию-концерт Прокофьева, и все сказали: «Ну вот, теперь он станет дирижером». Но я не стал. Пошли снова концерты и так далее. Знаете, в чем одна из причин, почему я не хотел дирижировать? Потому что когда берешь партитуру, исчезает всякая тайна, происходит анализ, а я терпеть не могу анализировать. (Однажды Святослав Теофилович признался мне, что стоя тогда за дирижерским пультом, безотчетно повторял про себя: «А ведь это легче, это легче!»)

− Но разве вы не анализируете, когда играете сочинение?

− Нет. Я просто беру и играю его как оно есть.

− Все же я не верю, что вы не любите заниматься.

− Не люблю. Меня, знаете что может занимать? Вот что. Я пять минут играю Этюд Листа на тему Паганини, пять минут октавы из «Дикой охоты». Сколько я успею сыграть за час, — такая вот чисто математическая задача меня увлекает, и я занимаюсь. Сколько же раз приходится повторять! По часам и без конца. И мысли приходят в голову дурацкие, потому что нельзя же думать ни о чем серьезном, — это мешает, а потому лезут в голову какие-то непервосортные мысли. Ну, конечно, я люблю заниматься, когда учу что-то впервые. Например, Шимановского буду учить с удовольствием. Но снова и снова учить Вариации Брамса?! Нет, это я не люблю.

Десятое ноября. Улан-Удэ

Утром на улице слышала, как молодая женщина спросила своего спутника:

− К кому бы подкрасться, чтобы попасть на Рихтера?

Внутреннее убранство Академического театра оперы и балета в Улан-Удэ — это традиционный театральный интерьер, пышный уют, старина, нарядные ложи. В театре жар ожидания — все готово к концерту, настроен рояль, ломится от слушателей зал. Рихтер выходит на сцену, занавес еще закрыт, пробует рояль, проверяет, достаточно ли высоко поднято сиденье, шутит, «пугает» публику: берет «страшные» диссонантные аккорды. Потом уходит в артистическую. Ведущая объявляет программу — снова, как и в Чите, брамсовскую.

В антракте, услышав слова «открою дверь» (в артистической было душновато), Святослав Теофилович тотчас пропел:

− «Откройте дверь. Пусть слышат стоны»... Откуда это?

− Из «Тоски».

(с удовлетворением) Верно. Это замечательная опера. Только чересчур все страшно. Слишком...

Рихтер возмущался, что Бриттен отказался от его предложения написать оперу на сюжет третьей пьесы из трилогии Бомарше «Преступная мать».

− Эта пьеса как раз лучшая. Лучше, чем «Севильский цирюльник» и «Свадьба Фигаро».

Прозвенел третий звонок. Труднейшее второе отделение. Вторая соната и Вариации на тему Паганини.

Отзвучали аплодисменты. Кончился 116-й концерт. Благодарность слушателей. Артистическая полна цветов. Под руку с внуком входит немолодая женщина.

− Я здесь самый первый, самый старый музыкальный работник. Я счастлива, что дожила до того, чтобы вас услышать. Спасибо.

Снова и снова звучали слова признательности.

Святослав Теофилович более или менее доволен концертом:

− Я сегодня уже импровизировал в Вариациях. Менял темпы. Вы, конечно, сейчас скажете «ой-ой-ой», но я вам скажу, что действительно следовало бы сделать после такого концерта. (Пауза.) Обязательно. (Пауза.) Знаете что?

− Нет.

− Позаниматься еще два часа.

(совершенно невольно) Ой-ой-ой.


...Рихтер один. Наваливается усталость.

− Утомительно. Брамса, знаете ли, нелегко играть. Все-таки Брамс...

Вернувшись домой, Святослав Теофилович сел на узкий диван, который с первых же минут решительно предпочел необъятному, утопающему в нейлоне ложу в спальне (куда ни разу не зашел,− только увидел его один раз и в страхе отпрянул), откинулся на его жесткую спинку и сказал:

− Опасно, когда уши закрыты на новое. Как-то Яков Зак играл концерт Метнера. Анна Ивановна Трояновская стояла с Еленой Александровной Скрябиной. Подошел Самуил Евгеньевич Фейнберг   * С.Е. Фейнберг (1890-1962) — русский пианист и композитор, профессор Московской консерватории по классу фортепиано. и спрашивает: «Ну, как ваше впечатление?» Анна Ивановна отвечает: «Ну что ж, очень интересно было. Но сейчас, когда мы слышим Шостаковича и Прокофьева»... Фейнберг: «Переметнулась-таки!» Повернулся и ушел. Анна Ивановна сказала: «Я посмотрела вслед и увидела, что уходит он в рыцарских доспехах».

Я, например, люблю Ксенакиса. Из современных композиторов лучшие — Булез, Лютославский, Шнитке, Берио, Ксенакис. Бриттен же приблизил к слушателям современную музыку, сделав ее более доступной. Шнитке я люблю не только за то, что он один из лучших композиторов XX века. Но и за его статью, — пошутил Святослав Теофилович, — в которой он похвалил меня за постановку «Поворота винта». Я вообще люблю, когда меня хвалят не за музыку, а за что-то другое. Это меня подкупает. Берио тоже сказал мне: «Я вас поздравляю не как музыканта, а как художника. Ваши пастели, которые висят у Лорина Маазеля, замечательные».

Поздно вечером состоялся совместный ужин. «Гвоздем программы» были «дранки» — картофельные оладьи. За ужином Святослав Теофилович восхищался оперой «Война и мир», и музыкой, и либретто, написанным Миррой Мендельсон-Прокофьевой.

− Либретто имеет огромное значение. Это же большая литература. В итальянской опере либретто не так уж важны. Но у Римского-Корсакова либретто играют большую роль, а вагнеровские — вообще шедевр. У Брюсова «Огненный ангел» — вымученный, а Прокофьев сделал прекрасное либретто. Лучшие оперы Прокофьева — это «Семен Котко» и все-таки «Война и мир». Станиславского бы в качестве постановщика! Я первый показывал эту оперу разным композиторам по рукописи Сергея Сергеевича. Дмитрию Дмитриевичу опера очень понравилась. А на других композиторов я не обращал внимания, хотя Н. опера не понравилась.

Святослав Теофилович, в частности, хвалил сцену, в которой действие заканчивается тем, что Наполеон «отфутболивает» ядро, упавшее у его ног. Хороша последняя реплика Пьера, узнавшего о гибели князя Андрея и Элен. От опер перешел к пьесам, хвалил «Стулья» Ионеско в отличие от «Носорога», — эта пьеса представляется Рихтеру несколько прямолинейной. Когда мы подняли бокалы с нарзаном за 116-й концерт (такой установился ритуал), Святослав Теофилович тотчас вспомнил 116-й и 117-й орus'ы Брамса. А я вспомнила строки из его дневника: «Опять Брамс! Опять он!»

Жалел, что надо расходиться, но в половине первого С.Т. все же пошел собирать свои вещи, попросив Николая Ивановича разбудить его как можно раньше, чтобы до отхода поезда он успел как следует позаниматься. Поезд из Улан-Удэ в Иркутск отправлялся на следующий день в 13 часов...

Одиннадцатое ноября. Улан-Удэ — Иркутск

В девять часов пятнадцать минут Рихтер ушел заниматься в Оперный театр. Учил «Метопы» Шимановского. Без четверти час мы зашли за ним в театр. По дороге к машине Рихтера перехватили местные журналисты вопросом, что бы он хотел пожелать их городу — Улан-Удэ. Святослав Теофилович посмотрел на груду хлама, сваленного у колонн легкой воздушной аркады около театра, и сказал:

− Только одно: уберите мусор, который мешает любоваться вашим городом, — помолчал и добавил: — И еще: не разрушайте старый город, стройте в новых районах и старайтесь строить разнообразнее, не все одинаково. Сохраните старый город.

В машине, под впечатлением Шимановского, Святослав Теофилович размышлял:

− Одиссей — это совершенно законченный тип сообразительного, ловкого человека, не очень даже, может быть, и хорошего, но...

− Одним словом, хитроумного...

Как только тронулся поезд, Рихтер раскрыл ноты «Калипсо» Шимановского и подробно показал, где Калипсо умоляет Одиссея остаться, где Одиссей твердо отказывается, где шумит море, где Одиссей решительно бросает Калипсо и уезжает. Жалел Калипсо.

− «Навсикаю», — сказал Святослав Теофилович, — играть не буду. Не нравится. Что-то болтливое.

Рассказал, как занимался утром: сначала выучил четыре страницы, потом еще две, потом шесть вместе, потом еще две и все. Мог бы сегодня играть.

Из окон вагона открывался такой изысканный вид, что Рихтер счел его красивее пейзажей Японии. Горы, покрытые редко растущими тонкоствольными деревьями, прямыми и с узорными на фоне неплотного снежного покрова ветвями; и всего два цвета: белый и коричневый. Скоро Байкал. Вдоль его берега поезд будет идти около семи часов.

Рихтер не отрывал взгляда от окна.

Байкал обрушился неожиданно, сметя в душе все, что ранее представлялось воображению. Это был совсем другой, «нетуристический показательный» Байкал, который мы видели в сентябре. Такое чувство часто испытываешь, слушая игру Рихтера: ждешь взрыва, но то, чего ждал, оказывается ничтожным по сравнению с тем, что случается.

Поезд едет у самой воды. Стальные с зеленым отливом волны разбиваются в облака брызг около поезда: безбрежное буйство воды. Брызги смешиваются с кружащимся в воздухе снегом. На берегу застыли причудливыми фигурами оледенелые кусты и сверкающие льдом шары валунов. Вода настолько прозрачна, что из окна вагона видны камешки на дне. Волны то зеленели, то отдавали в черноту. Байкал то затихал, то бушевал, метель усиливалась — незыблемость стихии.

Как и в прошлый раз, Байкал вызвал у Рихтера образы Вагнера. Он рассказывал о постановках «Валькирии» Эйзенштейном, Г. Караяном. Потом о постановке всего «Кольца» П. Шеро. «Постановка скандальная, но талантливая», — отметил Святослав Теофилович.

− Все равно я представляю себе все иначе: Вагнера надо ставить так, будто это все настоящее, а не декорации. Вдруг откуда-то подует ветер... Кстати, нашу «Снегурочку» надо так же ставить. «Снегурочка» Островского — совсем необычное произведение. Асафьев говорит, что Римский-Корсаков достиг в «Снегурочке» вагнеровского дыхания. Очень интересная книга Асафьева «Симфонические этюды».

Байкал жил своей жизнью, изменчивой и бурной, вызывая в воображении Святослава Теофиловича живописные полотна: Айвазовского — «похожесть», точно уловленную игру воды на его картинах; от Айвазовского к Репину (не самый любимый художник), Шишкину (свежесть!), Брюллову (красиво), к эскизам Иванова (здорово). «Последний день Помпеи» — очень нравится, хорошие художники — Рябушкин, Кустодиев, но далеко не во всем.

В Иркутске мела метель. На перроне, залитом светом, Рихтера радостно встречали старые знакомые. Водитель — «юноша из Сикстинской капеллы — повез в «Ангару». С сентября она похорошела, потому что ее отремонтировали. Но внутри было очень холодно. Святослав Теофилович категорически отказался переходить из «своего» прежнего номера, хотя предлагали несколько других, где было тепло.

− К этому номеру я привык, мне очень тепло, — твердил он в ответ на все предложения перейти в другой.

Принесли обогревательные приборы. Не скажу, чтобы они внесли существенные изменения в температуру.

Святослав Теофилович долго сидел в кресле, в котором сиживал и в сентябре, переждал суматоху и, совершенно довольный и спокойный, лег спать.

Двенадцатое ноября. Иркутск

Очень хороший, мирный и спокойный день. Работники местной филармонии были озабочены поисками места для занятий: в костеле лопнули трубы, но к середине дня и аварию ликвидировали, и оборудовали класс для занятий в филармонии. Однако Святослав Теофилович не спешил уходить — отдыхал.

Сбылось его заветное желание — стрижка! Коротко подстриженный, сказал:

− Помните Рощина? Из «Хмурого утра»? Как он побрился, подстригся и понял, что не все еще потеряно, что жизнь продолжается.

Святослав Теофилович так и не пошел заниматься. Он решил ответить на несколько писем. Заклеивая конверт, в который вложил письмо, заметил:

− Все надо делать по-настоящему, с уважением к тому, что делаешь.

Несмотря на хорошее расположение духа, Святослава Теофиловича все же мучила мысль о «долге»: к нынешнему моменту он составлял 585 часов!

Рихтер писал письма вплоть до отъезда на 117-й концерт. На этот раз он состоялся не в Театре музыкальной комедии, как в сентябре, а в Большом зале филармонии.

В первом отделении три сонаты Гайдна: №32, g-moll; №54, G-dur; №55, B-dur.

− Гайдн — сколько фантазии, выдумки, какая композиторская изобретательность, — недаром его так любил Сергей Сергеевич   * Прокофьев. .

Конечно, рихтеровский Гайдн нисколько не похож на привычного, традиционного, академичного. Живость красок, юмор, то и дело возникающие неожиданные образы, сменяющие друг друга настроения, звуковые и динамические открытия, — и все это, конечно, в безупречной форме и при неукоснительном следовании тексту. Радуют повторения, и хочется слушать и слушать.

Известно, что Рихтер выполняет все знаки повторения. Весной 1985 года, перед отъездом Святослава Теофиловича на его Турский фестиваль, я взяла у него нечто вроде интервью; среди прочих в нем был вопрос о повторениях:

− Известно, что Вы всегда соблюдаете знаки повторения. Вы считаете это обязательным?

− Обязательно надо все повторять! Прежде всего это связано со стройностью произведения. Например, Гизекинг играет D-dur'ную сонату Моцарта, в последней части которой есть вариации. Он играет первую часть без повторений, и она длится поэтому три с половиной минуты. А последнюю часть — около двадцати минут. Это же абсурд. Нарушается стройность произведения.

Вторая причина – публика. Ей никогда не скучно от повторений. Это музыкантам бывает скучно. Если играть последнюю часть «Аппассионаты» без повторений, не получится потрясения. Я, например, в первый раз играю строго, а во второй... «выхожу из себя».

Обязательно надо повторять экспозицию h-moll'ной сонаты Шопена. Там еще есть и вольта, так что если играть без повторения, то пропадет кусок музыки. Но это относится и к b-moll'ной сонате Шопена.

Был такой случай: мы играли Камерный концерт Берга в Афинах. Финал повторили полностью, как указано у автора. И пришлось потом по требованию публики сыграть его и в третий раз.

И еще одна причина есть, почему надо повторять: это неимоверно облегчает задачу исполнителя! При повторе он входит в настоящее настроение.

Приведу еще несколько вопросов и ответов из этого интервью.

− Как вы относитесь к различным течениям в музыке?

− Течения в музыке для меня ничего не значат. Только талант. Талант имеет значение, а не разные течения.

Мода, на мой взгляд, и следование моде — это признак самого большого мещанства. Мода провоцирует однообразие. Хотя во Франции мода очень переменчива, но не она приносит с собой нечто подлинно новое. Например, теперь во всех театральных представлениях обязательно только один антракт. Что это дает? Кроме однообразия, ничего. И таких примеров великое множество.

Все зависит только от таланта. Талант отказывается следовать моде. Посредственность же чаще всего ей подчиняется.

− Что главное в игре музыканта — исполнителя?

− Прежде всего следовать тексту. Пропускать его через себя. Но играть композитора. Его музыку. Играть себя (пусть даже очень талантливо) — гораздо легче.

− Каково ваше мнение о репертуаре исполнителей?

− Конечно же, надо играть музыку малоизвестную. Так много существует музыки классиков всех времен, которую почему-то не принято исполнять. Я как-то играл сонату Вебера. Одному известному пианисту она очень понравилась. Но он спросил меня: «Зачем вы ее играете?» Не странно ли? В этом смысле мне нравится наша публика, которая интересуется неизвестными ей сочинениями.

− Что вы цените во французской публике?

− Это очень чуткая публика, которая удивительно точно оценивает степень удачности исполнения. Ее нельзя обмануть. Как-то мы впервые во Франции играли фортепианный Квинтет Шостаковича. Играли неудачно, и вся публика фыркала, и все вокруг говорили, что Квинтет Франка несравненно лучше. Но потом мы снова сыграли этот Квинтет с квартетом Бородина, и тогда он имел огромный успех, и произведение было признано прекрасным. Вообще, к сожалению, о произведении часто судят по его исполнению. Плохо исполнено — плохое сочинение, хорошо — хорошее. Это, конечно, досадно. Со мной тоже произошла однажды такая история: впервые я услышал «Сон в летнюю ночь» Бриттена в плохом исполнении. Я подумал: это провал. Но потом я услышал эту же оперу в Англии в прекрасной постановке, и понял, что это — подлинный шедевр.


Надо сказать, что 117-й концерт Рихтера, в Иркутске, был одним из самых удивительных. Перед концертом Святослав Теофилович находился в шутливом настроении; опять пробуя рояль, извлекал из него «страшные» звуки; потом прохаживался по просторной артистической, подходил к зеркалу, восторгался своей новой стрижкой, восхвалял ее и, казалось, совершенно не думал о том, что сейчас выйдет в переполненный зал. Вдруг вышел и играл — как Рихтер!

Во втором отделении после Второй сонаты Брамса сыграл на «бис» Первый, Второй и Третий этюды Шопена (ор. 10), причем Третий с такими rubato, которых никогда не доводилось слышать у Рихтера в этом этюде.

− Капризная такая середина в этом этюде, — только и сказал Рихтер.

Из тех концертов, которые я слышала в Сибири, иркутский был, возможно, самый свежий, выражаясь словами Рихтера.

В гостинице по традиции отмечали 117-й концерт. Разместились вокруг низкого стола, украшенного огромным букетом снежно-белых хризантем, подаренных Рихтеру. Много смеялись. Прилетевший из Москвы В. Линчевский рассказывал, как сидевший поблизости важный деятель все время повторял во время концерта: «Ах, какой признанный исполнитель! Ах, какой признанный исполнитель!» Сам же Линчевский после концерта вошел в артистическую, как говорят теперь, с «опрокинутым лицом», — был потрясен.

Однако особенно расслабляться не приходилось: в двенадцать двадцать поезд отправлялся в Тайшет — следующий пункт назначения. Про Тайшет по дороге в Японию Святослав Теофилович сказал: «На обратном пути обязательно буду играть в Тайшете». Тогда в этом городе еще не было инструмента. В Тайшет вместе с Рихтером отправилась большая группа работников филармонии. Железнодорожники предоставили Рихтеру специальный вагон.

Тринадцатое ноября. Тайшет

Около трех часов дня поезд прибыл в Тайшет. Святослава Теофиловича привлекает это название — оно кажется ему похожим на название какого-то сорта яблок. В Тайшете было добрых двадцать пять градусов мороза.

Сколько человеческих трагедий пережил этот город. Сколько изувеченных жизней, страшных судеб видели его улицы.

Напротив вокзала, метрах в ста или меньше, стоит гостиница «Бирюса», в которую все направились. В дверях гостиницы, несмотря на холод, Святослава Теофиловича встречала легко и нарядно одетая женщина, которая протянула ему руку и представилась:

− Наташа.

− Слава, — ответил ей Рихтер. Все рассмеялись и почувствовали себя свободнее.

Мы поднялись на второй этаж, где встретили горничную, снующую между номерами. Она спросила меня:

− Ну как, вас устраивает?

− Все в порядке, прекрасно! Не волнуйтесь!

− А мы так волнуемся...

− Напрасно, все замечательно.

− Ну что вы, — ответила горничная. — Такой человек к нам приехал. Это же история.

Видно, что в гостинице приложили все старания, чтобы достойно встретить гостя. В номере Святослава Теофиловича уютно и тепло. Все как дома. Когда спустились в ресторан, домашним был и обед: сибирские пельмени — маленькие, настоящие, — они затмили все прочие традиционные яства. После обеда Святослав Теофилович высказал желание до концерта позаниматься письмами. Он вернулся в свой номер:

− Смотрите, какие милые занавески! (Занавески были белые в голубые цветочки — В. Ч.) Как у Татьяны. У нее, наверное, была такая же комната, бело-голубая, и такие занавески, неаристократические, но именно поэтому и прекрасные. И няня, такая милая. И у Пушкина, и у Чайковского.

Рихтеру понравилось в Тайшете.

− Вот здесь мне больше всего нравится! Полетим в Братск, а? На вертолете...

Снова стали сортировать и разбирать почту, письма разные, из разных стран, ни одно не должно остаться без внимания. Письма Рихтеру — это целая литература, среди них встречаются и шедевры изящной словесности, от крупнейших деятелей современного искусства, и безыскусные свидетельства любви и признательности простых слушателей, и преисполненные уважения официальные послания. Хочется привести письмо, прочитанное именно в тот день в Тайшете. Это отклик на один из концертов Святослава Теофиловича в гастрольной поездке 1986 го да, состоявшийся в Ленинграде:

«Уважаемый Святослав Теофилович! Прошло некоторое время после Ваших концертов 20-21-22/VII в Большом зале в Ленинграде. Мы счастливы, что нам удалось достать билеты, послушать Вас. Это событие в городе. Всех вызывали телеграммами, звонками, так как это было неожиданно. Огромное, огромное наслаждение. Вы сами очень красивы... а об игре просто нет слов. Мы все поздравляли друг друга с такими концертами. Весь город только и говорил о Вашей игре. Как Вы поцеловали ноты, словно юный мальчик и как это все естественно, искренно и правдиво. Браво! Браво и спасибо Вам. А как Вас все встречали — искренне, с огромным вдохновением. Не забывайте Ленинград — Большой зал. В Москве — «Декабрьские вечера» и в Большом зале — Рихтеровские июльские. И погода какая стояла — жара и все прекрасно. А Нина Львовна в белой кофточке в черный горошек скромно сидела в ложе в последнем ряде и так это было красиво, культурно, скромно и прекрасно. Посылаю Вам как реликвию программку с просьбой об автографе и с надеждой. Желаем Вам здоровья и прекрасной игры в Большом зале в конце июля месяца 1987 г.

Большое спасибо Вам, с уважением, Н.+Т.Ф. Мы еще молодые люди».

Святослав Теофилович ответил на шесть писем, отчего их стопа нисколько не уменьшилась.

Приближалось время концерта в доме культуры «Юбилейный», куда был доставлен рояль «Красный Октябрь», наедине с которым Е. Артамонов провел немало времени.

Рихтер облачился в концертный костюм, приехала машина, и он отправился на свой 118-й концерт.

Святослав Теофилович вошел в теплый, уютный, выкрашенный в темно-голубой цвет зал на четыреста мест, и зал ему понравился.

− Без mania grandiosa.

Он попробовал рояль и, вполне удовлетворенный, прошел в артистическую — ярко освещенную, хорошо натопленную комнату; на журнальном столике были разбросаны самые свежие номера журналов, а на большом столе сверкали кипящий самовар, чашки, ложки, вазочка с облепиховым вареньем. Нарядно. По-домашнему. Так встречают действительно дорогих гостей. За дверью царило оживление: красиво одетые женщины, дети и местные журналисты. Надо сказать, что пресса в Тайшете не дремала. Ее представители порадовали искренней заинтересованностью в происходящем, желанием написать по существу о неординарном событии.

Святослав Теофилович погрузился в серьезные размышления: что играть в Тайшете?

− Может быть, Шопена? — предложила я.

− Что вы, ни в коем случае. Гайдн будет гораздо понятнее, чем Шопен. Шопен недоступнее.

В первом отделении Рихтер решил исполнить две сонаты Гайдна: В-dur'ную в двух частях и Es-dur'ную в трех. «Allegro, Adagio, Финал», — учил Рихтер молодую женщину, которой предстояло вести концерт. Она волновалась. Потом вошла худенькая безмолвная девочка в белом кружевном фартучке и белых туфлях, с испуганными глазами. Святослав Теофилович стал показывать ей, где и как надо будет перевернуть страницы. Надо сказать, что переворачивание страниц в сонатах Гайдна не представляет особых проблем, но сколько бы Рихтер ни спрашивал девочку, поняла ли она его, она честно отрицательно мотала головой. Рихтер спросил: «Вы пианистка?» «Нет, — ответила девочка, — я аккордеонистка». Возникло некоторое замешательство, и Святослав Теофилович очень деликатно спросил, «нет ли здесь какой-нибудь пианистки». Пианистка вскоре нашлась, — на сей раз уверенная девочка с чувством собственного достоинства, тоже лет четырнадцати, с косичками, в красной кофточке. Она моментально поняла все, что от нее требуется, и ушла. Рихтер облегченно вздохнул.

Эта девочка — гордость тайшетцев. Дочь слепых родителей, она учится играть на рояле, и, по их словам, очень хорошо играет. Было приятно, что девочка, серьезно занимающаяся музыкой, пользуется таким уважением.

Светло, тепло, сверкающий самовар. Сидящий в раздумье Рихтер. Тайшет. Переполненный зал. Но вот прозвучал последний звонок, и Рихтер уже на сцене: подозреваю, что Гайдна в концертном исполнении публика слышала впервые. Стояла полная, но отзывчивая тишина, напряженное внимание, с которым слушали Рихтера, было едва ли не осязаемым. Соната B-dur захватила всех сидящих в зале: вот она кончилась, разразились аплодисменты, и на лицах можно было прочитать радость не только от услышанного, но и от своей причастности к происходящему, радость открытия себя. Рихтер еще выходил на вызовы, а ведущая уже начала объявлять Es-dur'ную сонату. Это огорчило Рихтера:

− Ну как же можно так быстро объявлять следующую сонату?! Ведь они же еще не успели переварить первую.

Вот уж поистине неформальное отношение — Рихтер хотел во что бы то ни стало донести до публики музыку, которую играл. Как всегда, он оказался прав: люди действительно нуждались в большей паузе. Требовалось новое усилие, вызванное глубоким доверием к слушателю музыканта, всегда убежденного в том, что и самая неискушенная публика в состоянии постичь произведение искусства. Рихтер — Мастер, своим отношением к искусству он учит всех, чье сердце открыто для прекрасного.

Наступил антракт. Святослав Теофилович отдыхал в артистической. Представители местной газеты задавали вопросы. После отъезда Рихтера газета «Заря коммунизма» напечатала две статьи под названиями «Гость Тайшета — Святослав Рихтер» и «Праздник мастерства». Первую написал педагог музыкальной школы А. Милицын, вторую — журналист Ю. Кожов.

«...Об искусстве Святослава Теофиловича Рихтера трудно писать — оно настолько значительно и масштабно, что никакие слова просто не в состоянии передать его силу и своеобразие...» (А. Милицын).

Автор другой статьи восклицал: «О концерте не утихают разговоры. Они продолжаются до сих пор. Их суть: огромнейшее спасибо Святославу Теофиловичу!»

Во втором отделении Рихтер исполнил Этюды Шумана на тему каприсов Паганини и Вариации Брамса — Паганини. Ощущение реальности игры Рихтера на сцене тайшетского Дома культуры с полной отдачей и покоряющим романтизмом, конечно же, вызывало к жизни запрещенное Святославом Теофиловичем слово «миссия», которое при нем нельзя произносить.

После концерта Рихтер обратился к водителю с просьбой показать ночной Тайшет. Попадались новые красивые здания, только что построенные, из светлого дерева. Но, конечно, особенно сильное впечатление произвел старый город, широченные деревенские улицы, по обе стороны которых стояли старые русские избы, исконные, беззащитные, гордые — много они повидали на своем веку — с окнами, наглухо закрытыми ставнями, через которые едва просачивался свет.

Святослав Теофилович все время беспокоился: как бы ни стали трогать старый город.

Водитель рассказал, что в Дом культуры не ходят, потому что настоящие (!) артисты в Тайшет никогда не приезжают, а если бы приехали, то, конечно, все пошли бы слушать и смотреть.

Очень довольный поездкой по городу, Рихтер вернулся в свой «татьянин» номер и продолжал отвечать на письма вплоть до отхода поезда, который повез его в Красноярск.

Четырнадцатое ноября. Красноярск

Утром Святослав Теофилович оказался в том самом номере красноярской гостиницы, в котором я застала его четвертого сентября. Стало особенно ясно, какой огромный кусок жизни вместился в эти два месяца, сколько впечатлений, — и от искусства Рихтера, и от общения с ним, и от Сибири. Святослав Теофилович сел в кресло, стоявшее в стенной нише в самом темном месте комнаты, и сказал:

− Пойду учить «Остров сирен» Шимановского... Поэзия, фантазия, затягивающая прелесть... А у Рахманинова — сильнее всего тоска... Шопена же никак нельзя объяснить, — и полный экспромт, и полное совершенство, польская кровь, аристократизм.

Дебюсси каким-то образом из-за своего галльского происхождения возродил Древнюю Грецию, ее дух, ее отношение к миру, словно не было никакого немецкого романтизма, ни Баха, никого.

В музыке Дебюсси нет личных переживаний. Она действует сильнее, чем природа. Если вы будете смотреть на море, то не испытаете таких сильных переживаний, как от «Моря» Дебюсси.


Много раз с тех пор я слушала «Море» Дебюсси, сжималось сердце от манящих печалью звуков темы в финале, и всякий раз вспоминались устремленные на меня тоскливые, безнадежные и все же настойчивые, пытливые глаза Святослава Теофиловича, силившегося понять, согласна ли я, понимаю ли, чувствую ли: ведь «Море» Дебюсси — лучше настоящего моря, лучше!

Сижу на песке, на босые ноги набегают волны Средиземного моря, часами смотрю вдаль, и доносятся издали из морской пучины две, а потом три ноты гениальной темы, — и в самом деле: что прекраснее?


− У Вагнера — программная музыка. Но лучше прочесть либретто «Мейстерзингеров», чем учебник истории. «Тристана» читать не так важно. «Кольцо» — очень интересно в поэтическом смысле! Но самое лучшее — это «Лоэнгрин». Если бы Вагнер не был композитором, то стал бы гениальным поэтом (хотя немцы его критиковали).

Вот есть у него такой мотив, арпеджированный, по звукам трезвучия, — почему он так действует? Или Траурный марш Зигфрида * Из оперы Р. Вагнера «Гибель богов».

? Почему это так действует? Ведь это даже не музыка, а «литавра»... У него было магическое, гипнотическое начало. Он может очертить магический круг.

Но у Дебюсси совсем другое: та, далекая эпоха, та атмосфера, воздух древности... «Дельфийских танцовщиц» люблю больше всех прелюдий. Еще «Терраса, освещенная лунным светом». Прелюдии красивые, но есть у Дебюсси сочинения еще лучше.

− А «Детский уголок» вам нравится?

− Gradus ad Parnassum   * «Путь на Парнас» — первая пьеса из цикла «Детский уголок» К. Дебюсси. — самое лучшее. Ребенка в конце концов довели, и он плачет.

Дебюсси можно поставить в ряд с... нет аналогии... Самый близкий — Моне, который хотел того же самого, но все же он несравним с Дебюсси... Приближается к нему лишь в таких картинах, как «Бульвар капуцинов», «Стог сена». Ренуар — тоже только иногда. Что меня удивляет в Ренуаре и Моне — почему такие взлеты и в то же время иногда такие неудачные картины? У Моне — какие-то громадные кувшинки, совсем не нравится! У Ренуара женщины цвета сырого мяса — терпеть не могу! Вероятно, потому что экспериментировали. А Дебюсси — само совершенство.

Собрать всех древних... и, может быть, получится Дебюсси.

Вагнер, Шопен, Дебюсси ушли куда-то дальше всех остальных. Если в обычной жизненной цепи сначала — природа, а потом художник, то они, пройдя эту цепь, снова вернулись к природе уже на более высоком и даже недоступном для других уровне.

Вагнер, Дебюсси и Шопен победили форму.

У Шопена все утонченное, но идет от сердца...

«Пеллеаса и Мелисанду» надо исполнять гениально и подлинно, по Дебюсси, иначе — полная профанация. Это статичная опера, поэтому каждый такт должен быть пронизан настроением. В то же время она очень длинная. Такие же масштабы, как «Парсифаль», хотя тот более динамичен.

Я разговаривал с N. Он дирижировал «Пеллеасом» честно и верно. И при всей честности и верности ничего не вышло. И он сказал такую чушь: «Ну это же все невозможно: совершенно ясно, что Пеллеас и Мелисанда глупы». Я ему не могу этого простить. Это же поэзия!

Еще один композитор — Мусоргский. Есть у него такой маленький шедевр: «По-над Доном сад цветет» — настоящее чудо. Почему? Неизвестно... А наверное, все очень просто: все эти композиторы писали, несмотря на всю их профессиональность, одним вдохновением. А другие — нет; даже Бетховен, Шуман, Шуберт — не всегда. А эти — как самолет, отрываются от земли и летят.

«Лесной царь» у Гете и у Шуберта — тоже на одном вдохновении. У Шумана бывает все на порыве. В «Симфонических этюдах» первая тема гениальная. Какая глубина! Притом я никогда не поверю, что это не его тема, что она будто бы принадлежит какому-то любителю! Не может быть.

− А «Детские сцены»?

− «Детские сцены» — да, там вдохновение, но все-таки мне чуть-чуть неловко от какой-то сентиментальности... «Крейслериану» Генрих Густавович один раз играл так упоительно, что лучше бы я ее никогда больше не услышал.

Я едва успевала записывать этот удивительный и неожиданный монолог.

Шло время. Заниматься Святославу Теофиловичу расхотелось, зато очень хотелось отправить телеграмму в Москву — поздравить с днем рождения Наташу Гутман. Сочинил телеграмму, написал несколько писем и попросил отправить все это как можно скорее. Я пошла на телеграф.

Вернулась. Рихтер продолжал сидеть в кресле в той же позе.

− Знаете, я сегодня не буду заниматься. Не хочется.

− Что вам на этот раз больше всего понравилось в Японии? — спросила я.

− Ну, конечно, Кабуки. Мы подъехали к театру на машине. И тут меня будто за душу схватило: на улице раздавался ритмичный стук и лязг (изображает), шли человек шестьдесят в самурайских костюмах, кто-то бил в барабан. И вдруг мне показалось, что это как триста лет тому назад. Сам спектакль был очень интересный. Медленный. Харакири показывали чуть ли не целый час.

− А что за сюжет?

− Исторический.

И Святослав Теофилович со всеми подробностями, помогая себе мимикой, сменой интонаций, телодвижениями, всей своей удивительной пластикой, рассказал длинный и сложный сюжет, насыщенный интригами, полный хитросплетений. Рассказал и про искусно рисованные декорации. Очень ярко воспроизвел резкий звук, сопровождавший внезапный и важный поворот в действии.

− Интересно, что спектакль идет очень долго — и не только в течение одного вечера; он вообще начинается в октябре, следующую часть показывают в ноябре, а последнюю — в декабре. Растянуто на три месяца. Но поставлен он как в старину, поэтому так замечательно. История кончилась тем, что церемониймейстера-злодея убили. Но и другие персонажи были наказаны за то, что не соблюдали дворцовый ритуал. Все сделали себе харакири.

Рихтер замечательно изображал, как японцы кричат и восторгаются, когда им что-то особенно нравится.

− Что в Японии больше всего имело успех на ваших концертах?

− Как будто все. Бешеный успех имел Равель, которого я играл с Олегом, Дебюсси — с Наташей, Бриттен и Шостакович — с Юрой. В Наканииде концерт проходил в Баховском холле, построенном прямо у рисового поля. Город кончается, начинается поле, и около него стоит концертный зал, потому что какой-то японец захотел, чтобы звучала хорошая музыка.

Неплохо прошел первый в той поездке сольный концерт в Мацумото — Гайдн, Шуман и Первая баллада Шопена.

Потом, после Японии, снова приехал в Хабаровск, — продолжал Рихтер. — Очень сильный ветер, лестницы со сбитыми ступеньками. Занимался в комнате художественного руководителя филармонии, в которой царил бешеный беспорядок.

− На обратном пути Вы играли в Хабаровске один раз?

− Один.

− Хорошо прошел концерт?

− Хорошо.

− Какая была программа?

− Гайдн, Шуман, Брамс.

− А где состоялся концерт?

− В Концертном зале филармонии. Там большие недостатки: плохая акустика, зал плохо проветривается, страшно жарко.

Что меня поразило в Хабаровске — это Амур над домами, мой номер был очень высоко.

− А как было в Комсомольске-на-Амуре?

− Прекрасно! Там большой Дом культуры судостроителей. Сейчас скажу вам точно, как он называется. (Святослав Теофилович перелистывает одну из тетрадей.) Большой концертный зал Дворца культуры и техники завода судостроителей Ленинского комсомола. Я играл там g-moll'ную, В-dur'ную и Es-dur'ную сонаты Гайдна, а во втором — Шумана-Паганини и Брамса-Паганини. Мне в 70-х годах, когда я впервые приезжал сюда, понравился сам город, его дух, публика. Он какой-то весь складный. Во-первых, все дома одного роста, широкие улицы, напоминает Ленинград. Мы жили в маленьком домике, где хозяйничали приветливые старушки.

Но что меня удивило больше всего: все забыли фильм «Комсомольск» Герасимова! Хороший фильм. Не понимаю, как такое может быть.

Концерт в Комсомольске-на-Амуре прошел двадцать восьмого октября, а оттуда уже поехали в Новый Ургал, где я играл такую же программу... У меня впечатление, что там, как и в Чегдомыне и Тайшете, люди больше удовольствия получают от Гайдна... Когда Шуман начинается, это для них неизвестно что... Брамс — слишком много всего, они пугаются, слишком много нот...

Пятнадцатое ноября. Красноярск

С утра Святослав Теофилович был печален. Печально сидел в том же кресле.

− Все на меня навалились. Ну все, живые и мертвые...

Мне вспомнилась фраза из дневника Рихтера: «Почему, когда все хорошо, все равно печаль и угрызения совести? Это постоянная тема».

− Вы согласились играть в Большом зале пятнадцатого декабря?

− Нет — я ведь не успеваю. Я играл в нем больше трехсот раз. Хватит. Впрочем, может быть, я и сыграю... Я почему-то больше люблю зал Чайковского; наверное, потому что там я удачно играл в первый раз Концерт Чайковского и Пятый концерт Прокофьева. Играл с Прокофьевым, он дирижировал своим концертом... А потом зал Чайковского со сцены очень приятно выглядит. Очень как-то уютно. А Большой зал — нет; это громадный аквариум, — у-у-у-у-у. И это громадная галерка, амфитеатр... И потом я как-то разочаровался в Большом зале. Конечно, есть масса хорошей публики, но много снобов... Меня все время пилят с этим Большим залом. Чем больше пилят, тем меньше мне хочется играть там. В Большом зале я думаю: вот опять все пришли... что-то постылое есть во всем этом... И снобское. И вот они все думают, «перевернута уже страница» * Слова Андрея Гаврилова.

или нет... Ойстрах совершенно так же говорил: «Они приходят на мой концерт и думают: ну что, он все еще хорошо играет? Когда же, наконец, это кончится?» Ну нет, я, конечно, так, фантазирую, но что-то в таком духе есть.

− Не знаю, я ничего подобного не чувствовала.

− Вы и не должны были чувствовать, вы же приходите музыку слушать, и вам никакого дела нет до всех этих людей. А я чувствую.

− В последний раз вы играли в Большом зале в день памяти Николая Рубинштейна: Полонез-фантазию и Первый этюд Шопена...

− Как раз тогда была настоящая консерваторская публика, хорошая... Но все же я с гораздо большим удовольствием буду играть в музыкальной школе в Звенигороде.

− Почему?

− Мне там нравится. У меня настроение есть там играть...

− Ну а в Музее?

− Там тоже есть такие люди. Но про них ясно, что они просто из другой оперы. Они приходят спать и потом уходят.

− Уходят?!

− Ну какие-то там официальные.

− Вообще вы довольны, что организовали этот фестиваль?

− Я устал, потому что они все время воюют. А на Туренском что делается... Там давно уже война, пятнадцать лет.


В тот день Святослав Теофилович снова не пошел заниматься и провел весь день в гостинице — был вялый, вздыхал, жаловался, говорил, что не хочет играть, не будет... Вспоминал про балеты и называл лучшими три: «Жизель» в Большом театре с Улановой (в постановке Петипа), «Волшебного мандарина» Бартока в Будапеште и «Турангалилу» Мессиана в Париже.

Приехали в Малый зал филармонии. Рихтер со вздохом сел на серый бархатный диван в артистической, пришел знакомый молодой человек, который переворачивал страницы в сентябре и учил Балладу Шопена (теперь, по его словам, он уже ее выучил и удачно сыграл). И ведущая была та же (Рембо!). Настроение царило праздничное — все готовились, ждали...

119-й концерт — в Красноярске — был полностью посвящен Брамсу.

Как в сентябре, переполненный Малый зал (вновь обратили на себя внимание причудливые светильники в потолке), вместо трех рядов стульев на сцене их уже шесть, исчезли проходы в зале — полно! В Красноярске одухотворенная, благодарная публика. Погасили огни. Рихтер быстро прошел к роялю (куда исчезли вялость, слабость? — словно их и не было вовсе) — в Красноярске великолепный «Стэйнвей», — и понеслись дивные созвучия.

В антракте Святослав Теофилович сказал, что зал похож не на «роскошный пломбир» или «сталактиты», как ему показалось в прошлый раз, а на «опрокинутый бар со стаканами на столиках». И хотя напевал что-то из «Мазепы» и разговаривал, но снова выглядел усталым. А потом стремительно пронесся по сцене, не дав никому опомниться, почти не дождавшись, пока погаснет свет, заиграл. Вариации Брамса сменяли друг друга, мощь и натиск, затаенность, ураган, совершенство. Зал взорвался аплодисментами, и сразу Вторая тетрадь: печаль, полет, воспоминания. Вот уж поистине не успеваешь пережить одно, как обдает дыхание следующего...

Уже сидя в поезде Рихтер рассказал о том, как Франц Иосиф, восхищенный музыкой Брукнера, предложил ему выполнить любое его желание. Тогда Брукнер попросил Франца Иосифа сделать, чтобы его больше не критиковал Ганслик. На что Франц Иосиф сказал: «Это я не могу».

Поезд мчал Рихтера в Абакан, столицу Хакасии, где предстояло сыграть три концерта: в самом Абакане, на Саяно-Шушенской ГЭС и в Шушенском.

Шестнадцатое ноября. Абакан

Может быть, самый насыщенный событиями день путешествия. Время, как это бывает у Рихтера, уплотнилось и потекло в других измерениях.

Рано утром поезд прибыл в Абакан. Вагон отвели на запасной путь. Выйдя из здания вокзала в город, я увидела на стенде газету «Советская Хакасия» от 15 ноября. Сразу бросилась в глаза статья о Рихтере, написанная Э. Павловой.

«Весть о концертах в Абакане Святослава Рихтера, — говорилось в статье, — привела в волнение всех любителей музыки. Послушать игру великого пианиста не в записи, не по телевизору, а непосредственно, в ее живом звучании — об этом мечтали многие абаканцы, удаленные тысячами километров от тех залов, где выступает Святослав Рихтер. Их можно понять, потому что за этим именем стоит пианизм такого высокого класса, какой редко встречается в исполнительском искусстве...»

За завтраком Святослав Теофилович читал двустишия, сочиненные вместе с Анатолием Ведерниковым, * Анатолий Иванович Ведерников (1920-1993) — пианист, ученик Г. Г. Нейгауза.

— прочел подряд, ни разу не задумавшись, тридцать остроумных, посвященных разным темам и лицам, двустиший — Монтескье и Цицерону, Левитану и Мелвиллу, Ренуару, Хиндемиту и т. д.:

Моцарт — чистое дитя,

А масоном был хотя.


Гордо Вышеград стоит,

И вокруг приятный вид.


Танцы Дворжака в эфир

Чехи шлют на целый мир.


Вот был бой за Илион,

Или Аргос или он.


Страшно Гектору Ахилл

За Патрокла отомстил.


Вот Ходынка, а на ней

Зря погибла тьма людей.


Композитор Хиндемит

Контрапунктом знаменит.


Живописец Ренуар

Вводит даму в будуар.


Старый Павлов был жесток,

Он собачкам сделал шок.


Верди Вагнера любил,

Вагнер Верди матом крыл.


Цезарь Борджиа не зевал,

Он сестру свою лобзал.


Петр Ильич любил слугу,

Но об этом ни гугу.


Левитан всегда так мил,

Сердце русских он пленил.


Что за чудо Мендельсон,

Он как летней ночи сон.


Безусловно, Цицерон

Благороден и умен.


Монтескье умом блистал.

Он за собственность стоял.


Мелвилл истинно велик.

Им написан «Моби Дик».


После завтрака поехали в гостиницу «Хакасия». Одновременно к подъезду гостиницы подкатили три сверкающих новеньких «Икаруса», и из них лениво вывалились большие группы инопланетян — двухметрового роста детины, в ярких красных, желтых и синих дутых костюмах образца XXI века. Лица безо всякого выражения, кроме усталого сознания собственного превосходства, невиданная обувь. Зрелище произвело впечатление на Рихтера — он с большим интересом наблюдал за перемещением фигур от автобуса к лифту. Оказалось, это спортсмены из Финляндии, Швеции, Норвегии, прибывшие на состязания по хоккею с мячом.

Номер в гостинице «Хакасия» (можно ли назвать номером шесть комнат!) находился на шестом этаже.

− Такого еще не было,— заметил Рихтер. — Для Наркиса Барановича Пузатова...

Едва мы вошли, как впорхнула и села на занавеску синичка. Святослав Теофилович пришел в восторг и тотчас хотел ее кормить. Синичка перелетала из комнаты в комнату, и Рихтер ходил за ней, не переставая радоваться и беспокоиться о ее пропитании. Все-таки синичка вылетела в одну из форточек. Птичка оказалась волшебной — столько жизненных сил она пробудила.

В «зале заседаний» — иначе не назовешь огромную комнату с пятиметровой длины столом — стояло расстроенное пианино «Енисей». Святослав Теофилович, как ни странно (пианино! да еще в плачевном состоянии — никода не видела, чтобы он играл на пианино), сразу сел за инструмент и стал играть. Сначала джазовые импровизации. Потом сам предложил:

− Дайте мне темы для импровизации.

− Деревья в инее.

Музыка зазвучала в тот же миг: застывшая снежная благодать, застывший на деревьях иней — все получилось! Законченная пьеса с развитием. Рихтер попросил еще темы. Я предложила четыре: «Синичка в номере», «Неизвестный вокзал», «В разлуке» и, поскольку Святослав Теофилович предупредил, что четвертая тема будет последней, — «Der Dichter spricht»   * «Поэт говорит» — последняя часть из «Детских сцен» Р. Шумана. , по Шуману. Задумываясь каждый раз лишь на мгновение, Рихтер начинал играть, и музыка захватывала с первых же звуков. Может быть, больше всего его привлекла тема «Неизвестный вокзал» — это было интересно, опасно, страшно! Святослав Теофилович смеялся, но чувствовалось: он сам понимает, что импровизации получились прекрасно!

− Пианино можно не настраивать, я могу заниматься и на таком, — к всеобщему удивлению сказал Святослав Теофилович.

Евгений Георгиевич лишь слегка подстроил «Енисей», поставил модератор, а Святослав Теофилович уже взял ноты Шимановского, поставил их на пюпитр:

− Надо играть только те вещи, в которые влюблен.

Рихтер много раз показывал именно «рисунок» музыки Шимановского, и, действительно, продолжительные и широкого диапазона арпеджио, красиво заполнившие нотный разворот, графически передавали переливы пения сирен. Святослав Теофилович стал по нескольку раз играть одну пьесу за другой: «Остров сирен», «Калипсо», «Шехерезаду», «Тантрис». Настоящий концерт из произведений Шимановского, — не просто концерт, а концерт-эссе, с пояснениями и комментариями.

− «Остров сирен» и «Калипсо» — это Эллада. Что есть у Шимановского — это воздух, который приходит к вам из тех времен, в каждой пьесе. Совершенно своеобразный гармонический язык. Тема Одиссея гармонически ни на что не похожа («Калипсо»).

В одном из «Мифов» («Фонтаны Аретузы») Рихтер играл обе партии (скрипки и фортепиано), потом — куски Квинтета Франка. Намеревался играть его в Большом зале консерватории с Квартетом имени Бородина 31 декабря, на юбилейном вечере «бородинцев».

Потом Трио Чайковского. Именно тогда, в Абакане, до меня донеслись «предзвуки» грандиозного события — иначе не могу это назвать, — которым стало исполнение этого произведения на «Декабрьских вечерах» в ансамбле с Наталией Гутман и Олегом Каганом. Святослав Теофилович был «болен» или, выражаясь его словами, «влюблен» в Трио.

− Посмотрите, — сказал Рихтер, — разве это трио? Во-первых, оно едва ли не труднее, чем Концерт, а во-вторых, это же симфония, а не трио. Только русский композитор мог написать такое: отчаяние, конец, смерть, тоска, гибель... Какой композитор!..

* * *

В декабре 1986 года Трио звучало дома у Рихтера, пять раз исполнялось в музыкальных школах, дважды в Музее имени А. С. Пушкина, и каждый раз сокрушало.

В Пушкинском музее публика встала. В одном из последних рядов поднялся Светланов, пораженный, бледный, с льющимися по щекам слезами.

Мне кажется, это исполнение трио «Памяти великого художника» стало явлением в исполнительском искусстве XX века.

Хотелось бы надеяться, что на Московском радио сохранилась в неизмененном виде запись этого сочинения, прозвучавшего в Музее в тот памятный день.

* * *

Творческая энергия Рихтера была в этот день — 16 ноября — неисчерпаема.

− А я играл вам свои сочинения?

− Нет.

− Прелюдию с-moll’ную — я написал ее перед отъездом в Москву, когда был очень подавлен. С ней я поступил в консерваторию, и она очень понравилась. Была задумана и фуга, но я сочинил только тему.

Святослав Теофилович сел снова за «Енисей» и сыграл прелюдию и тему фуги.

− Чувствуете влияние Пуччини и Франка? В Москве я хотел написать симфонию, ходил по Москве... думал. Во второй части — Красная площадь ночью.

Рихтер сыграл много музыки из симфонии, которую, к сожалению, не закончил.

Святослав Теофилович провел у пианино больше трех часов. Потом встал, закрыл его крышку, сел у торца пятиметрового стола. Я села напротив и сказала:

− Этот стол очень подходит для того, чтобы писать за ним автобиографию.

Я ожидала возражений, но Святослав Теофилович согласился, — такой уж это был день. Не медля ни минуты, он начал свой рассказ.

− Я родился в 1915 году в Житомире, на Бердичевской улице. Теперь эта улица уже давным-давно называется улицей Карла Маркса, хотя она переходит в Бердичевское шоссе, так что ее первое название соответствовало действительности. Шоссе приводит к мосту через речку Тетерев.

На спуске из города жила «Магрита» со своей мамой, и там нас кормили. В какой-то хибарке. Идя туда, можно было сковырнуться кубарем. «Магрита» — Ира Иванова * Ирина Ивановна Наумова — пианистка, педагог по фортепиано в Институте им. Гнесиных, ученица Г.Г.Нейгауза. — теперь жена Льва Николаевича Наумова * Л.Н. Наумов — композитор, пианист, профессор Московской консерватории по классу фортепиано. .

Генрих Густавович обожал его. Замечательный музыкант, святой человек, верный последователь школы Нейгауза, симпатичный и трогательный. Я слышал, как он изумительно играл Четвертое скерцо Шопена...

Если посмотреть с моста налево, далеко-далеко была видна церковь, которая будила надежды на что-то интересное и неизвестное...


Я исписала немало страниц, и мы дошли, правда, с многочисленными отступлениями, до трех лет. Я останавливаюсь, потому что «автобиография» Рихтера — в картинах и снах — это путешествие в воспоминания о детстве, самом раннем его периоде. Этот рассказ помещен в пятой главе.


Приближалось время выезда в Саяногорск. Святослав Теофилович спустился вниз. Машина ждала. Выехали за пределы города, пересекли реку Абакан, что в переводе с хакасского означает «Медвежья кровь». Шоссе привольно вилось, пересекало равнинные просторы; миновали дачный поселок, улицы которого — Клубничная, Рябиновая, Вишневая — радовали своими названиями. А потом началась равнина, без края и без конца, вдали сливающаяся с небом, голубым, переходящим в розовое. Едем на 120-й концерт. Степь. Полнолуние. Постепенно темнеет. Путь неблизкий. На сине-сером небе совершенно близко висит золотая луна, как будто прикреплена, привешена к нему.

− Парад луны, — сказал Святослав Теофилович. — Глюковская луна.

Он несколько раз поворачивался в ее сторону, всматривался в необычное зрелище огромного золотого светила над снежно-золотой равниной:

− Она царит одна, ничто ей не мешает.

Между тем пейзаж менялся, равнину неуклонно теснили горы, они наступали на нее сначала с одной, потом с обеих сторон. Саянские Мраморные горы, суровые, таинственные, со склонами, покрытыми мощными стройными елями. Снова «другие земли». Ехали дотемна, до тех пор, пока горы стали лишь угадываться пугающими громадами.

Вдруг оказались в ярко освещенном, выстроенном с любовью городе, в районе строителей и энергетиков — «Черемушках». Широкие улицы, просторные скверы. Мы ехали, пока не оказались на красивой, хороших пропорций площади, где росли высокие, как на подбор, одинакового роста сосны. Слева стояло с размахом сооруженное, высвеченное фонарями праздничное здание музыкальной школы. И по внешнему, и по внутреннему виду оно походило скорее на театр. Великолепный зал, просторная сцена. Рояль «Москва».

Все любители музыки из Абакана — здесь, в зале; приехали педагоги и учащиеся всех музыкальных школ из Шушенского, Абакана и, конечно, самого Саяногорска, а также абаканского музыкального училища. Забегая вперед, скажу: наслышанная о том, что Рихтер играет разные программы, публика кочевала за ним три дня подряд, из Саяногорска в Шушенское, из Шушенского в Абакан.

В кабинете, куда его проводили, Святослав Теофилович тотчас снял с полки альбом Серова и стал его листать, комментируя репродукции, — прекрасно знал картины этого художника.

В первом отделении прозвучали три сонаты Гайдна, во втором — Шуман и Брамс. Тишина понимания установилась в зале. После концерта, как всегда, потекли в «артистическую» благодарные люди всех возрастов, педагоги, учащиеся, среди них и молодая женщина-педагог — автор приготовленного для Маэстро сибирского торта «Снежная поляна».

Хозяева «Черемушек» настоятельно приглашали Рихтера посмотреть, пусть и ночью, Саяно-Шушенскую ГЭС. Через пятнадцать минут машина домчала всех до этого гигантского сооружения. Невероятное зрелище открылось взору: это было одновременно торжество природы и дерзкого всеразрушающего человеческого разума, вторгшегося в ее заповедное царство. Пейзаж — грандиозные, не теснящиеся, а привольно стоящие горы, мощный, усмиренный Енисей, и эта могучая стройка... Все это ночью в ярком свете выглядело почти как мираж. Долго смотрели со смешанным чувством восхищения, ужаса и изумления... Правда ли это?

Путь в Абакан снова был долгим. По дороге Святослав Теофилович говорил:

− Легче всего, пожалуй, играть Гайдна, — для меня это так. Потом идет Шуберт, потом уже гораздо более трудный Бетховен. Скрябин легче, чем Рахманинов, потому что Скрябин писал сразу: само шло. Рахманинов же переделывал, поэтому играть его труднее.

Очень уставший возвратился в гостиницу.

Святослав Теофилович снова сел за «Енисей» и опять стал импровизировать, на этот раз на собственную тему: «Призраки в моих апартаментах». Это были вариации на тему из «Пиковой дамы».

Выпили чаю и собрались уже разойтись по комнатам, но чувствовалось, что Святослав Теофилович не очень хочет оставаться один.

Зная его любовь к разного рода играм, решили во что-нибудь поиграть. Предложили игру «во мнения». Играли вчетвером: Рихтер, Е. Артамонов, Н. Васильев и я. Святослав Теофилович следил за соблюдением всех правил игры. Как известно, дети начинают ее с присказки: «Была я на балу и слышала про вас такую халву-молву: одни говорят про вас, что вы — то-то, другие — то-то» и т. д. Таково предисловие. Я объявляла мнения и в какой-то раз сказала: «Ну, предисловие я пропускаю». Святослав Теофилович возмутился: «Как это можно?!» Во все следующие разы я аккуратно начинала: «Была я на балу» и т. д. Наконец, вышел Святослав Теофилович. Мы долго ломали голову, хотелось придумать что-нибудь достойное, но час был поздний — ничего «творческого» в голову не приходило. Ну вот, кажется, придумали «мнения» и позвали Святослава Теофиловича. Он скромно встал в углу комнаты и приготовился слушать. Я выполнила весь ритуал, но не успела закончить перечисления, как Святослав Теофилович абсолютно точно определил, кто что сказал; мы были ошеломлены и попросили Святослава Теофиловича снова выйти. На этот раз сочинили самые невероятные «мнения», перепутали авторство. Пришел Рихтер, выслушал все, что о нем говорили «на балу», и сказал:

− Вы нарочно все перепутали, чтобы я не отгадал.

Мы сдались. Но играли еще долго, очень смеялись.

Семнадцатое ноября. Абакан — Шушенское — Абакан

С утра Святослав Теофилович ушел заниматься.

В четыре часа поехали в Шушенское, где в городском Доме культуры должен был состояться концерт. По дороге Святослав Теофилович «экзаменовал» меня по литературе, без конца задавал вопросы. Многие были очень интересными. Жаль, я не записала. Помню, Рихтер сказал, что между Шимановским и Верди такое же соотношение, как между Прустом и Бальзаком.

Через старый купеческий город Минусинск приехали в Шушенское.

Увидев Дом культуры, его величественный фасад с колоннами, Святослав Теофилович сказал:

− Просто Большой театр.

Октябрьская площадь, на которой стоит Дом культуры, выглядела почти как декорация: все в сверкающем снежном покрове. Летали, серебрясь в свете фонарей, легкие снежинки...

Святослав Теофилович посмотрел зал, переставил стоящие у рампы цветы, попробовал рояль и пошел за сцену, в артистическую.

Концерты в этих краях вела педагог, напомнившая пианистку из Читы, — таких женщин, с благородной, тонкой, чисто русской нежностью черт, мягкостью, интеллигентностью, встречаешь не часто. Она не произносила никаких высоких слов, прятала благоговение и в роли ведущей выступила прекрасно.

В первом отделении прозвучали три сонаты Гайдна: g-moll, G-dur и B-dur. Второе отделение было отдано Шопену — двенадцать избранных этюдов в такой последовательности: Op. 10: 1, 2, 3, 4. Небольшой перерыв. Op. 10: 6, 10, 11, 12. Снова пауза. Ор. 25:5, 6, 8, 11.

Этюдами Рихтер убил всех наповал, и я повторюсь, если снова стану приводить слова, которые произносили, входя в артистическую и стар, и млад, и важные персоны, и педагоги, и неискушенные слушатели.

Святослав Теофилович устал. Вдруг сказал:

− Таинственный, дьяволический, женственный, мужественный, непонятный, всем понятный, трагический Шопен.

После концерта пошли смотреть музей. Был поздний час, и заповедник, где жил в ссылке Ленин, открыли специально для Рихтера.

Неожиданно все оказались в другой эпохе. Богатая деревня более чем столетнего возраста стоит в своем первозданном виде. Как непереносимо жаль, что только эта! Все подлинное — избушки, избы, дома богатых крестьян, службы, лавка, трактир. Неужели все эти бесценные традиции погибли безвозвратно?

Полностью сохранена обстановка первого и второго просторных уютных домов («изб»!) ссыльного Ленина: книги, стулья, барометр, накрытый белой скатертью стол, лампа с зеленым абажуром.

Святослав Теофилович был первым из шести миллионов посетителей Шушенского, оказавшимся здесь ночью. Стоял сибирский мороз, и среди вековых изб пропало ощущение времени. Святослав Теофилович окунулся в эту обстановку, и чувствовалось, что даже те немногие люди, которые с ним были, не то чтобы мешали, — но не хотелось ему ни говорить, ни обсуждать, ни слушать.

Вышли из музея и снова оказались в нашем веке, на Октябрьской площади. Хозяева пригласили Святослава Теофиловича на ужин.

Стол с блестящей поверхностью цвета красного дерева (а, может быть, красного дерева?), с отражающимся в ней светом хрустальной люстры, с разноцветным угощением — розовым, красным, золотым, коричневым, зеленым, — всем, чем богата природа этого благодатнейшего края, где летом зреют персики: брусника, смородина, крыжовник, папоротник, грибы и, конечно, облепиха во всех видах, от сока до варенья. Это было так живописно, что Святослав Теофилович не хотел нарушать красоту, напряженно выискивая в памяти художника, созвучного палитре красок, называл Будена, Боннара...

− Как бы вы сами описали эти дни? — спросила я Рихтера, когда мы возвратились в гостиницу.

− Ну, я написал бы так, — ответил он. — Сегодня день был сумасшедший. Я боялся. Этюдов Шопена. А потом решил: ладно, возьму и сыграю. Рисковал. Потом этот Дом культуры, похожий на Большой театр, площадь хороших пропорций. Концерт. Симпатичная дама, работник культуры. Потом другая эпоха. Потом этот красивый стол и хрустальная люстра. Вот примерно так... Чита... Помните этих двух симпатичных дам? Ту, которая переворачивала страницы, и ведущую, еще более симпатичную? Ах, вы забыли? Ну, вот видите... Да!!! Но что было пиком вчерашнего дня? Скажите!

− Импровизации.

− Не-е-ет...

− Ваши сочинения.

− Ну что вы, конечно, нет.

− Шимановский!

− Нет.

− Концерт.

− Нет.

− Ну, тогда я не знаю.

− Конечно же, мнения!

Утром восемнадцатого ноября 1986 года я улетела в Москву, а в здании Абаканского драматического театра ждали 121-го концерта Святослава Рихтера... Впереди оставалось еще немало городов...

В МОСКВЕ

Декабрь 1986 года

Я вернулась в Москву в день последнего концерта Рихтера в Абакане. С.Т. продолжал свою поездку. К нему приехал В.А. Чайковский, друг С.Т. с консерваторских времен. Вскоре в Целиноград прилетели на несколько дней и Н.Гутман с О.Каганом, чтобы репетировать Трио Чайковского.

17 декабря, спустя месяц после нашей последней встречи в Абакане я пришла на Большую Бронную. С.Т. открыл мне дверь вместе с Ниной Львовной, и первые его слова были:

− А я читал. Мне понравилось...

С.Т. имел в виду мою только что вышедшую статью о его путешествии. В его интонации слышалось удовлетворение: я, кажется, восприняла его замечания по поводу первой статьи — «все должно вытекать из материала», так что истинный смысл высказывания был такой: «А вот это мне понравилось».

«Терпеть не могу пресной писанины», «Когда меня так хвалят, от меня ждут чего-то большего, чем я могу, и потом разочаровываются», — часто говорил С.Т., прочитав очередной панегирик.

Я прошла в столовую на половине Нины Львовны. За столом сидели Фейер, Наташа, Олег. В «зале» на мольберте Коро. С.Т. и Н.Л. только что вернулись с концерта, в котором слушали певца Таращенко. Обсуждали его, болгарскую певицу, Нелли Ли, сольный концерт Михаила Плетнева. После чая С.Т. с Наташей и Олегом пошли репетировать Трио. На другой день, 18 декабря, в Звенигороде должно было состояться его первое исполнение.

Мне разрешили присутствовать на репетиции. Некоторые замечания удалось записать:

С.Т.: Я прошу сегодня взять бразды правления Наташу.

Н.Г.: Я же не готовилась к этой роли... Тогда, я думала, начать с первой части.

С.Т.: Идут споры о теме: неизвестно, где она сильнее, где слабее, а по-моему, все четыре ноты должны быть одинаковы. Начнем moderato или медленнее.

Н.Г.: Moderato. Медленнее мы не сможем. Мастерства не хватит.

С.Т. (Наташе): — А, вот видите... Вы делаете первую ноту тише, а надо одним мазком. Чтобы зыбь пошла, как по озеру.

Мне сейчас понравилось... Олег! Вы должны уходить на этом «ля» (точно показывает на рояле инструментальные штрихи)... Все-таки, мне это громко. Играйте pp. Вот! Теперь хорошо. Pizzicato! Больше! Неожиданнее! Не в ритме, а как-то вдруг! Вот! Прекрасно!

Темп спокойнее, а выражения больше. Первая ауфтактовая нота — безразличная, нужно выразительнее. Она не должна быть равнодушной. Приступ оптимизма, хотя для него мало шансов. Вы знаете, получается все-таки ritardando.

Н.Г.: Вы меня начинаете ждать. Не ждите.

СТ.: А если вы опоздаете?

Н.Г.: (шутит) Тогда ждите.

С.Т.: Но какой композитор! О Боже!

Олег! Dolce! Но не слишком сентиментально, не так открыто. Espressivo, но dolce. He надо слишком... Из-за этого Чайковского иногда считают сентиментальным...

Я плаваю.

Н.Г.: Это из-за нас.

С.Т.: Нет, это я... Олег! Вы стали играть слишком откровенно. Вы думаете о скрипке и о звуке. Стало слишком уверенно. Вы, наверное, учили. Уверенность убила искренность. Стало очень красиво. Но надо, как будто вдохновение на вас нашло.

Тема теперь должна быть медленнее, потому что стала какой-то больной.

Мы чудно сыграли сейчас в совсем медленном темпе.


Я вспомнила похожие замечания, которые С.Т. делал ученице Н.Л., репетируя с ней вокальный цикл Шимановского:

− Вы уже поете. Не надо. Более с фантазией. Более гибко. Все очень точно, но как будто только что пришло вам в голову.


Мысль «нельзя готовиться заранее, потому что этим снимается неожиданность» относится и к литературе, и к музыке, и часто звучит как критика. «Они же готовятся заранее»...

− «Зойкина квартира» — блестящая пьеса. Я смотрел ее в Саратове в 1986 году. Искажение и гиперболизация, все время все делается заранее, как всегда, а пьеса — блестящая.

1987 год

В мае 1987 года мы занимались моей рукописью о путешествии, — журнал «Советская музыка» исхитрился изъять ее для Маэстро из типографии, где она вот-вот должна была быть напечатана.

В течение трех часов работали над третьей частью. Поправок оказалось мало, но С.Т. читал вслух, а так как в каждой части было около сорока страниц машинописного текста, то времени ушло много. Были и курьезные случаи. С.Т. поправляет какое-то место. Мне не нравится. Я говорю: «Вы бы никогда так не сказали!» Он спрашивает: «А как бы я сказал?» «Так-то», — отвечаю.

Самое сильное впечатление, оставшееся у меня от работы с Рихтером, — это тщательность. Зашла речь об Ире Наумовой — «Магрите», — он тут же нашел ее пожелтевшие от времени фотографии: вот что значит порядок! Пошел в соседнюю комнату и вернулся с ними.

Потом С.Т. принес Grossbuch, в котором со всей возможной доскональностью были записаны все программы всех 150 концертов 1986 года, с указанием даты, места, произведений и каждой их части.

Помню, как Юрий Башмет, увидев однажды эту тетрадь, не мог оторваться от нее, изучал, восхищаясь мастерством и вкусом, которые проявил С.Т.при составлении программ концертов.

Обсуждались в этот день Музиль, Энгр, Шимановский, Розеггер, произошел спор с Ниной Львовной по поводу нынешней формы луны, говорили об Артуре Рубинштейне, Листе, вспомнили одно из моих первых посещений, — мы были приглашены на Большую Бронную на концерт Элисо Вирсаладзе и С.Т. очень хвалил ее исполнение Сонаты Шумана: «Она — настоящая исполнительница Шумана. Естественная мужественность, не специальная...» — и, наконец: «давайте теперь послушаем «Море» Дебюсси. Это ведь лучшее, что только есть на свете».

* * *

Во второй половине мая 1987 года, как не раз бывало в его жизни, глубокая тоска овладела С.Т.

Депрессию вызывали иногда конкретные причины, болезнь или неприятие дорогих С.Т. идей, противодействие в их осуществлении. Он переставал спать, заниматься, читать и даже общаться с близкими людьми. Самым тяжелым проявлением этого состояния становился полный душевный упадок.

− Я ничего не хочу, мне все неинтересно. Музыка мне надоела. Все надоело. Послушайте, какой мне приснился сон. Я играл что-то с Кондрашиным, и в конце мы разошлись, и кончилось все как-то ужасно неприятно. Все как-то рассосалось. Ни одного хлопка. Все постепенно ушли. Ну ничего, «это ведь аргентинский концерт», — так было во сне. И Анна Ивановна Трояновская там была. Так кажется ничего особенного, а во сне было очень страшно.


На этот раз жить мешала болезнь.

С.Т. очень похудел, снова и снова жаловался, что ему ничего не хочется. Он начал было заниматься, но пришлось прекратить.

− Вы думаете, болезнь мне помешала? Нет! У меня пропала координация «голова — руки». Этюды Шопена я же играл? А теперь не выходит.

− Как же после трех с половиной месяцев перерыва они могут получаться? В первый день — хорошо, во второй — хуже, а на третий день вообще ничего не получится.

− А вы откуда знаете? — засмеялся С.Т.

− Знаю.

− Ну тогда пойдемте немного поработаем.

− С удовольствием.

Подошел к столу, на котором лежит куча корреспонденции. Уныние. Как много всего.

− Вы знаете, что я понял? Моя жизнь — это отражение полного беспорядка, который сейчас царит в мире. Ну совершенно одно и то же. Все эти сотни писем, фото, — ну что с ними делать?

Достал свою тетрадь, в которой расписано, что и где лежит. Не как-нибудь, а с планами — план бюро с содержимым каждого ящика, план антресолей и т. д. Решили немного посмотреть, что в бюро. Раскрыли тетрадь.

− Что тут первое написано?

− Письма в шкафу с пластинками на левой нижней полке.

− Ну и прекрасно. Давайте достанем их и начнем делать неизвестно что.

− Почему неизвестно?

− Потому что все уже сделано, и разобрано, и приведено в такой порядок, что даже жалко трогать. На каждой папке подробно написано, что в ней лежит. Что же вам хочется?

− Надо проверить.

− (Как в омут): Давайте проверим.

Беру первую попавшуюся толстенную пачку телеграмм, и мы начинаем их читать. Телеграммам немало лет, они со всех концов света. По случаю пятидесятилетия. Некоторые не подписаны. Мне приходит в голову, чтобы С.Т. пояснил «для них» (его выражение), кто их написал, да и в подписанных не все будет «для них» ясно. С.Т. рассказывает, уходит в воспоминания. Я страшно огорчаюсь, что пришла без магнитофона. Переживаю молча. Стараюсь запомнить самое интересное. В бешеном темпе мы разбираем три толстенные пачки. От Фишера-Дискау, Орманди, Мравинского, тети Мэри, — сотни. Все вместе. Есть от очень высоких лиц. К ним С.Т. совершенно равнодушен. Очень радуется телеграммам от друзей. Говорит о них с большой теплотой. Постепенно приходит в восторг, переполненный мечтами о том, как мы все разберем.

Рассказы

Без названия

Во время гастролей в Киеве увидели девочку лет десяти, бедно одетую, с голыми коленками, которая стояла у дверей зала и не могла попасть на концерт. Это заметили, и на следующие концерты ее проводили обязательно.

Много лет спустя я приехал в Петрозаводск, где меня встретила музыковед Юлия Красовская, она представилась, — все было очень приятно. После концерта она говорит:

− Почему вы все-таки так громыхаете в Шопене? Ведь это совершенно не такой композитор!

− А кто вам нравится из исполнителей Шопена?

− Артур Рубинштейн.

− А что именно?

− Я не знаю, я не слышала.

−?

− Ну еще мне нравится, как я играю Шопена.

Как я ночевал почти что на рельсах

Шостакович пригласил меня сыграть с ним в четыре руки Девятую симфонию. Я пришел. У него были Нечаев * Василий Васильевич Нечаев (1895-1956) — русский пианист и композитор. и Атовмян * Левон Тадевосович Атовмян (1901-1973) — русский музыкально-общественный деятель и композитор. . Мы сыграли с ним симфонию. Потом я играл с ним неоднократно и в Доме композиторов и на радио.

Но он все время подливал мне коньяк. Я и сейчас терпеть не могу коньяк, а тогда вообще не переносил. И совершенно опьянел. Поздно вечером вышел от него и пошел по улице. У меня было прекрасное настроение, я хохотал, и люди шарахались от меня в разные стороны, потому что я, по-видимому, очень сильно выпил. Так я дошел до железнодорожных путей (между Каланчевской и Покровкой), там упал и проспал четыре часа. После чего совершенно грязный дошел до Нейгауза и ввалился к нему в пять часов утра. Милица, конечно, не спала, а совершенно безмятежно пила с Верочкой Прохоровой   * Вера Ивановна Прохорова — близкий друг С.Т. Рихтера, преподаватель английского языка в Московском государственном институте иностранных языков. чай. Я швырнул в Верочку башмаком, упал и заснул.

Из чудес

Чудо с Трио Шостаковича. Цыганов * Дмитрий Михайлович Цыганов (1903-1992) — русский скрипач и педагог. Организатор струнного квартета имени Бетховена. , Ширинский * Сергей Петрович Ширинский (1903-1974) — русский виолончелист. Участник квартета имени Бетховена. и Шостакович исполняли его впервые в 1944 году. Мы пошли вместе с Милицей Нейгауз. Я слушал — мне очень нравилось — жутко, страшно — в финале очень быстрые пассажи. В этот момент я совершенно ясно вспоминаю, что в предыдущую ночь мне снилось, будто я у Нейгаузов, рядом Ведерников, и я играю это место, именно в конце третьей части. Это и есть самое особенное. И мы с Нейгаузом и Ведерниковым говорим: «Это самое особенное». Я бы никогда не вспомнил сон, если бы не услышал Трио.


Второго июня взяла одну розу и пошла «разряжать» обстановку. Накануне посмотрела «Волшебного стрелка» в исполнении приехавшего из ФРГ оперного театра Дюссельдорфа и сказала об этом С.Т. Он страшно заинтересовался, расспрашивал в подробностях, как играл оркестр, как пел хор; потом спросил:

− А как сцена в Волчьей долине? Страшно было? Они интересно все сделали?

Я как могла описала все пиротехнические ухищрения режиссера и постановщика, так что С.Т. остался более или менее удовлетворен.


В следующий раз я увидела С.Т. на его даче на Николиной Горе, куда он уехал сразу же по возвращении из Финляндии, где его смотрели медицинские светила. Я знала, что С.Т. не любил дачу, однако с удовольствием пускался оттуда в дальние лесные прогулки.

Если еще жив образ русской дачи времен Чехова или Бунина, то дача Рихтера оказалась именно его воплощением. Влажная зелень полузапущенного сада, рассыпанные в траве цветы, кусты смородины, маленький огородик, лесные заросли — природа как бы нетронута, но это и не совсем так, потому что к крыльцу потемневшего деревянного дома ведет дорожка, аккуратно посыпанная желтым песком. Поднявшись на него, оказываешься на просторной закрытой веранде — столовой, с огромным овальным столом посередине, над столом — абажур, — все выглядит как мхатовская декорация.

C.T. с трогательной добросовестностью выступил в роли гида и провел по всем помещениям дачи. В каждой комнате было совсем немного старинной мебели. Стены — дощатые, а на одной вдруг висит чудесная картина Ахвледиани * Елена Дмитриевна Ахвледиани (1901-1975) — художница, график. . В комнате — кабинете рояль, на стене старинный гобелен, небольшой диванчик. С.Т. сел на стул у рояля, мы с Наташей Г. на диванчик. Хотя С.Т. довольно весело рассказал нам историю гобелена, он был мрачен: «отчаяние, конец, ничего не вышло и никогда не выходило». Мы с Наташей пытались шутить, — я предлагала играть все медленно. С.Т. сказал:

− Может быть, мне пригласить Леву Наумова, чтобы он со мной позанимался... Хотя нет... Музыкальность-то у меня есть... а вот техника... — Мы все рассмеялись. — Фиаско, ничего не вышло. А сколько незаписанного?! Это не депрессия, поверьте. Finita. Ну это так и положено. Страх! Страшно просыпаться. Страшно одному. Одиночество. Воспоминания. Фиаско во всем. Дача — Шлиссельбург, хотя все в ней прекрасно, все хорошо, но принудительно. «Насильно мил не будешь». Верно?


27 июля на Бронной. Накануне купила букет васильков, среди которых были не только синие, но розовые, белые. Вынула из-под коврика на лестничной площадке оставленный мне Ниной Львовной ключ и вошла. С.Т. сидел в темноте в прихожей. Больно видеть, как он тоскует... Но встретил меня, конечно, весело, радушно, приветливо, его деликатность не позволяет ему вести себя по-другому, ~ во всяком случае, я никогда (кроме одного раза, когда он показывал мне свое недовольство, что Саше не изменили фамилию) не видела его неприветливым, — разве что очень грустным. Васильки понравились. Первые слова были:

− Почему такая зебра? (Я была в полосатом платье). Давайте посидим в кухне. Здесь все-таки лучше.

В кухне, как всегда, образцовый порядок, очень уютно.

Мгновенно достал стеклянную банку для васильков, налил воду, поставил. Если я у кого-нибудь и научилась, невзирая ни на какие обстоятельства каждый день перед сном менять воду и подрезать цветы в вазах, то только у него. Помню, как у С.Т. гвоздики, становясь все ниже и ниже, но свежие, как в первый день, перекочевывали в конце-концов из высокой в совсем низенькую вазу.

− Ну что, вы отдыхали (мы только что вернулись с моря)? Неужели вам нравится отдыхать?! Я терпеть не могу отдыхать... Пойдемте слушать музыку, хотите? Вы, наверное, не хотите.

− Я очень хочу слушать музыку. Просто очень.

− Ну тогда пойдемте. Это Квартет Брамса, ля-мажорный, запись прислали недавно, прямо с концерта, по-моему, довольно удачно.

Концерт был в Туре, и С.Т. играл с Копельманом, Шебалиным * Дмитрий Виссарионович Шебалин — альтист Квартета имени Бородина. и Берлинским * Валентин Александрович Берлинский. Виолончелист — основатель и руководитель Квартета имени Бородина. .

В молчании мы прослушали весь Квартет. Запись совершенно безукоризненная, и при этом живая, чувствуется дыхание зала, его ответный импульс. С.Т. согласился со мной, что ни одна студийная запись не может сравниться с живой. Когда я сказала, что особенно меня поразила первая часть, С.Т. сказал:

− Да, конечно, первая часть самая сильная... Ну а финал какой?! О-о-о-о-о! А вторая часть... Все замечательно... Хотя, конечно, первая часть... да... Но и остальные тоже. Брамс — это композиторское совершенство. Бесконечное перетекание светлого в темное... Только что было все хорошо, и вот уже снова печаль.

В «зале» совсем стемнело. С.Т. не хотел зажигать свет. Нина Львовна еще не вернулась от зубного врача.

− Вам не душно? — спросила я.

− «Мне душно! Мне душно!» Откуда это?

− Не знаю.

− Ну вспомните! (загадочно): Очень большой писатель!

− Толстой.

− Нет.

− Достоевский.

− Опять нет. Еще лучше, чем они.

− Лучше?! Пушкин!

− Мог бы быть. Он лучше, но это не он.

− Тогда не знаю.

− Ну вот. А еще Сабина Юванс * Сабина — римское имя, выбранное С.Т. для меня вместо Валентины. Юванс — помогающая, помощница (лат.). . Очень большой писатель! Самый большой!

− О Господи! Гоголь!

− Ну конечно. Вот удивительно. Все почему-то его забывают. Но вы не должны были. А откуда?

− Наверное, из ранних сочинений.

− (удовлетворенно) Да-а-а-а-а.

− Из «Вечеров».

−  (удовлетворенно) Да-а-а-а.

− (с отчаянием) «Страшная месть»!

− Конечно! Помните, там мертвецы протягивают руки и говорят: «Мне душно! Мне душно!»


− Я с вами разговариваю как с психиатром, — сказал С.Т. — Я не того ожидал от жизни. Мне страшно именно из-за полной логичности моих мыслей. Я не могу с этим справиться. Но не будем об этом... Утраченные иллюзии... Как поживает Саша?

Пришла Нина Львовна — в кружевах цвета беж, энергичная, веселая, красивая. В мгновенье ока накрыла на стол, и мы стали разговаривать обо всем, что происходит, но из этого разговора С.Т. выключился, не участвовал в нем, — только время от времени реагировал на какие-то созвучия в именах или фамилиях, — к содержанию беседы его замечания не имели никакого отношения.

Помимо причин, которые очевидны (все разговаривают о чем-то действительно неинтересном — например, о политике), есть, я думаю одна — главная. С.Т. сумел — с бесценной помощью Нины Львовны — прожить свою жизнь в полном далеке от всяческой суеты, и трагической, и смешной. Он провел ее в мире вечных ценностей, и поэтому для него не так существенны и важны перемены, которыми мы жили в тот момент. Он никогда не кривил душой, не играл того, что ему не нравится, никому не вредил, и даже не понимал, что этим занимаются окружающие. Мудрость С.Т. назначила единственно предназначенное всему место, и теперь для него изменилось немногое, — скорее всего, именно разговоры окружающих. Со всей искусностью и дипломатичностью очаровательной женщины, француженки (впрочем, Нина Львовна всегда настаивала на том, что она русская), наделенной и умом, и дипломатическим даром и дальновидностью, обуреваемая шекспировскими страстями, худенькая, легкая, стройная, замечательная певица, талантливый педагог, царица бала любого столетия, Нина Львовна взяла на себя все тяготы, сопутствующие жизни великого человека, да еще — в нашем обществе, и шурша крепдешином, постукивая каблучками, выделяясь из всех изяществом и высокой простотой в общении, освободила С.Т. от всего, создала его образ — недосягаемого, недоступного небожителя.

Под конец я спросила С.Т., что такое интеллигенция. После минутного раздумья он ответил:

− Это лишние люди.

− Почему?

− Потому что они не глупые. Глупости в них нет.

В заключение о начале всего

Как много хочется сказать, просто голова лопается...

С. Т. Рихтер

Вспоминаю почти случайные, веселые и, казалось бы, ни к чему не обязывающие встречи в Москве. Однако с них, наверное, все и началось...

В 1984 году в Москве свирепствовал грипп. Мы с дочерью болели, кашляли, чихали, бродили по квартире закутанными в одеяла, Катя с дочкой Машей на руках. Раздался звонок в дверь. Катя пошла открывать и, подражая Райкину, спросила:

− «Ихто» там?

− Это мы, — весело прозвучал в ответ голос Олега.

Катя в ужасе метнулась ко мне, я к ней, потом Катя подбежала обратно к входной двери и, прокричав: «Заходите, пожалуйста!», — молниеносно скрылась. Олег и С.Т. прошли к нам в комнату. С.Т. сначала держал руки за спиной, потом протянул мне букет невиданных хризантем — огромных, красных с золотом — мы поздоровались, он сел, и комната сразу стала маленькой.

Разговор с первых слов принял самый непринужденный характер. С.Т. сказал, что он так много хотел бы рассказать и написать, что его просто распирает это желание.

(Наверное, все было задумано Олегом). Позже, когда я, наконец, догадалась записывать все, что слышала от него, и вникла в его замыслы, они показались мне настолько грандиозными и всеобъемлющими, что приходилось согласиться с тем, что описать все это невозможно даже такому человеку, как Рихтер, с его невероятной и точной памятью и немыслимой добросовестностью. Как было решиться начать эту великую работу — рассказать о своей жизни? Вместе с тем С.Т. сказал тогда:

− Как много хочется сказать, просто голова лопается. Столько идей... Но я очень ленивый. До тридцати лет я вообще не мог побороть в себе лень. Кроме того, останавливает необъективность пишущих.

Помню путешествие, круиз с Менухиным и Стерном. Было страшно весело. Играли в разные игры, дурачились. Много было очень смешного, сауна, шутки, розыгрыши.

После этого вышла статья во французском журнале, где было написано, что русский пианист не знает ни одного языка, ни с кем не общается, только сидит и все время играет на рояле. Почему?


В самом деле, почему? Есть много оснований разрушить такой образ и попытаться дать представление о жизни Рихтера, жизни странствующего художника, рыцаря искусства, служителя музыки, страстного почитателя всего прекрасного.

Вскоре после этого визита Олег и Рихтер снова зашли к нам, так же неожиданно. Я по счастливому совпадению готовила в кухне наш фирменный кофейный торт, в кои веки для внутреннего употребления. В считанные минуты мы все оказались при параде, стол накрыт, а торт в морозилке. Бегом, бегом, и вот уже раздается вопрос:

− Вы читали «Мемуары кардинала де Реца»? Нет?! Очень жаль. Прочтите обязательно.

Круг затронутых тем оказался очень широким: понравилось, как стоят книги — не собраниями сочинений, а вразбивку, как попало. Значит, читают. Любите ли вы Жене? Нет, не Жана Жионо, а Жене? А что вы читали? Как прекрасно пускать мыльные пузыри, наполняя их дымом, — это очень интересно.

Григ — замечательный композитор, кроме вечно играемого на бис «Марша Улафа Трогвасона». Как играть его Концерт? Сурово.

В Монте-Карло играл его хорошо.

Огурцы хороши перед едой, весной.

Еще доволен своим Вторым концертом Шопена.

Не умеет кататься на велосипеде. Как-то друзья переезжали с Самотеки на Чистые Пруды, и ему пришлось везти велосипед, целый час. С тех пор ненавидит велосипеды.

Фальк в Третьяковке забивает Кустодиева и Кончаловского.

Торт произвел громадное впечатление. Нечто в этом роде ел в детстве. Сразу же решил, что его надо как-то назвать. Предложил два варианта: «Восхитительный» и «Мокко гранде».

«Лебединое озеро», висящие картины (подсказал, как перевесить), музыкальная шкатулка, напомнившая Первую симфонию Брамса.

И снова: с одной стороны, раздирает желание рассказать об огромном количестве событий, сочинений, стран, встреч, концертов, друзей, а с другой — количество это так велико, что при своей склонности к систематичности во всем он не в состоянии остановиться на чем-то одном. Он не может выбрать — невозможно решить, какой принцип важен для того, чтобы начать делиться своими мыслями, воспоминаниями. Он хотел бы написать: автобиографию, обо всех сочинениях, которые когда-либо слышал (с семидесятого года они все уже занесены в одну из многочисленных тетрадей), обо всех операх (в списке около двухсот), о своих литературных пристрастиях, кино, обо всех странах и городах, где он бывал, воспоминания об Ойстрахе и Нейгаузе и многих других замечательных людях во всех странах, которые стали его друзьями, отдельно о драмах, которые видел. С чего начинать — с того или с этого...

Каждый раз, когда С.Т. заводит речь о том, что хотелось бы записать все-все, в результате он приходит к выводу, что это невозможно, потому что тогда надо все бросить. Намерения откладываются в долгий-предолгий ящик. Все это соединяется с нежной любовью к каждой фотографии, каждой открытке, напоминанию о чем-то глубоко пережитом. Всякий разговор о том, чтобы начать писать о себе, о том, что накопилось, что хотелось бы сказать людям, заходит в тупик. «Сначала ответить на письма! А потом уже...»

Идеи витали в воздухе, сгущались, сами по себе рождали всевозможные выходы, и все же единственным, по-видимому, было с чего-то начать...


Вскоре после появления в газете «Советская культура» моей статьи о гастролях Рихтера, которые я описывала день за днем, неожиданно пришло столь дорогое мне письмо — привожу его полностью:

Дорогая Валентина Николаевна!

Я прочел Вашу статью о С.Т. Рихтере и снова убедился в том, что именно Вы должны написать книгу об этом поразительном человеке. Ведь судя по этой статье, он сделал то, что ни один великий музыкант никогда бы не сделал. И не только великий.

Я знаю, что перед Вами очень трудная задача, но решение ее крайне необходимо для самых широких кругов нашего общества. Соединение огромного таланта и огромной, своеобразной личности поражает в нем, восхищает, и это восхищение Вам предстоит передать в Вашей книге. На Вашем месте я воспользовался бы статьей, появившейся в «Советской культуре», как основой композиции. Она читается, как роман.

Я буду рад увидеть Вас, когда Вам будет угодно.

Ваш Вениамин Каверин

1-го ноября 1986 г.

Это письмо и Олег Каган побуждали меня продолжать начатое.


 


Страница 2 из 9 Все страницы

< Предыдущая Следующая >
 

Комментарии 

# наталья   28.08.2016 01:17
Благодарю от всего сердца. Сейчас мы с моей диссертанткой готовим диссертацию о Нине Львовне. Так хочется услышать, как сейчас воспринимается этот удивительный творческий союз Рихтер-Дорлиак... Для меня это символ времени и России. И вновь благодарю.. Н.М.
Ответить | Ответить с цитатой | Цитировать

Вы можете прокомментировать эту статью.


наверх^