На главную / Философия и психология / Конрад Лоренц. Так называемое зло

Конрад Лоренц. Так называемое зло

| Печать |


 

Глава 14

Исповедую надежду

Я не мню, что могу людей исправить

Или на лучший путь их наставить.

Гёте

В отличие от Фауста я думаю, что мог бы преподать нечто такое, что исправило бы людей и наставило бы их на лучший путь. Это не кажется мне высокомерием; во всяком случае, в противоположном мнении, когда оно идет не от убеждения в своей неспособности учить, а от предположения, что «эти люди» не способны понять новое учение, высокомерия гораздо больше. Так бывает лишь в исключительных случаях, когда какой-нибудь гигант духа опережает свое время на века. Он остается непонятым и обрекает себя на мученическую смерть или по меньшей мере на гробовое молчание. Если современники кого-то слушают и даже читают его книги, можно с полной уверенностью утверждать, что это не гигант духа. В лучшем случае он может тешить себя мыслью, что ему есть что сказать – что-то такое, что сейчас «как раз ко времени». То, что автор может сказать, лучше всего действует тогда, когда он со своими новыми идеями лишь немного опережает читателей. Тогда они думают: «А ведь и правда! Как я сам не догадался!»

Поэтому я очень далек от высокомерия, будучи искренне убежден, что уже скоро для очень многих и, может быть, даже для большинства людей то, что говорится в этой книге о внутривидовой агрессии и об опасностях, навлекаемых на человечество нарушениями ее функций, станет самоочевидным и даже банальным.

Когда я буду выводить из содержания этой книги следствия и, подобно древнегреческим мудрецам, извлекать из них практические правила поведения, мне, несомненно, нужно будет больше опасаться упреков в банальности, нежели обоснованных возражений. После того, что было рассказано в предыдущей главе о современном положении человечества, меры, предлагаемые для защиты от опасностей, будут выглядеть слабыми. Однако это ничего не опровергает. Научные исследования редко приводит к драматическим переменам в ходе событий в мире - разве лишь к разрушительным, потому что силой легко злоупотребить. Но чтобы использовать результаты исследований творчески и благотворно, требуется, как правило, не меньшая острота ума и не меньше трудной кропотливой работы, чем для того, чтобы их получить.

Первое, самое очевидное правило содержится уже в «познай самого себя»: это требование глубже понять последовательности причин, движущих нашим поведением. Направления, в которых, по-видимому, будет развиваться прикладная этология, уже начинают определяться. Одно из них – объективное физиологическое исследование возможностей разрядки агрессии в ее первоначальной форме на замещающие предметы; и мы уже сейчас знаем лучшие предметы, чем пустая жестянка из-под карбида. Второе направление – исследование методами психоанализа так называемой сублимации. Можно надеяться, что эта специфически человеческая форма катарсиса также существенно поможет ослабить напряженные агрессивные побуждения.

Даже при своем нынешнем скромном уровне наши знания о природе агрессии не лишены практического значения. Если мы можем уверенно сказать, чт? не получится, это уже представляет практическую ценность. После всего, что мы узнали об инстинктах вообще и об агрессии в частности, два напрашивающихся способа борьбы с агрессией представляются совершенно безнадежными. Во-первых, ее заведомо невозможно выключить, избавив людей от раздражающих ситуаций; во-вторых, с ней невозможно справиться, наложив на нее морально мотивированный запрет. Обе эти стратегии так же хороши, как борьба с избыточным давлением пара в постоянно подогреваемом котле посредством затягивания предохранительного клапана.

Еще одна мера, которую я считаю теоретически возможной, но не посоветовал бы ее использовать, могла бы состоять в попытке избавиться от агрессивных побуждений с помощью направленной евгеники. Из предыдущей главы мы знаем, что внутривидовая агрессия участвует в человеческой реакции воодушевления, которая хотя и опасна, но тем не менее необходима для достижения наивысших целей человечества. Кроме того, мы знаем из главы о союзе, что у очень многих животных и, вероятно, также и у человека агрессия является необходимой составной частью личной дружбы. Наконец, в главе о Великом Парламенте Инстинктов было подробно рассказано о том, насколько сложно взаимодействие различных побуждений. Если бы одно из них – причем одно из сильнейших – полностью исчезло, последствия были бы непредсказуемы. Мы не знаем, сколько есть форм поведения человека, в которых агрессия участвует как мотивирующий фактор, и насколько они важны. Подозреваю, что их очень много. “Aggredi”* в самом первоначальном и самом широком смысле – это энергичный приступ (Anpaсken) к решению задачи, это самоуважение, без которого прекратилось бы едва ли не все, чем человек занят с утра до вечера, от ежедневного бритья до самого утонченного художественного и научного творчества; все движимое честолюбием, стремлением к общественному положению, и очень многое другое, столь же необходимое, – все это, вероятно, исчезло бы с исключением из человеческой жизни агрессивных побуждений. Исчезла бы, наверное, также и очень важная специфически человеческая способность – способность смеяться!

Перечню того, что заведомо не получится, я могу теперь противопоставить, к сожалению, лишь предложения, касающиеся таких мер, успех которых представляется мне вероятным.

С наибольшей уверенностью можно ожидать успеха того катарсиса, который создается разрядкой агрессивности на замещающий объект. Ведь этим путем, как было рассказано в главе «Союз», шли и Великие Конструкторы, когда нужно было предотвратить борьбу между определенными индивидами. Кроме того, здесь есть основания для оптимизма также и потому, что каждый человек, сколько-нибудь способный к самонаблюдению, в состоянии по своей воле переориентировать кипящую ключом агрессию на подходящий замещающий объект. Когда я в лагере для военнопленных - как было рассказано в главе о спонтанности агрессии - несмотря на тяжелейшую полярную болезнь, не ударил своего друга, а расплющил пустую жестянку из-под карбида, это произошло, несомненно, благодаря тому, что я знал симптомы накопления инстинктивных напряжений. А когда моя тетушка приходила к непоколебимому убеждению в глубочайшей испорченности своей бедной служанки (см. главу 7), она упорствовала в заблуждении лишь потому, что ничего не знала о связанных с этим физиологических процессах. Понимание причин нашего поведения может позволить нашему разуму и морали управлять такими ситуациями, в которых категорический императив, предоставленный самому себе, терпит полное крушение.

Переориентирование агрессии – самый простой и самый многообещающий способ обезвредить ее. Она довольствуется замещающими объектами легче, чем большинство других инстинктов, и находит в них полное удовлетворение. Уже древним грекам было известно понятие катарсиса – очищающей разрядки, – а психоаналитики прекрасно знают, как много в высшей степени похвальных поступков получает стимулы из «сублимированной» агрессии и, уменьшая ее, приносит дополнительную пользу. Разумеется, сублимация – это не только простое переориентирование. Есть существенная разница между тем, кто ударяет кулаком по столу вместо физиономии собеседника, и тем, кто переплавляет неизжитую ярость против начальника во вдохновенные полемические сочинения, направленные к благороднейшим целям.

В культурной жизни людей развилась особая ритуализованная форма борьбы – спорт. Подобно филогенетически возникшим турнирным боям, он предотвращает вредные для общества воздействия агрессии, не затрагивая ее функций, необходимых для сохранения вида. Кроме того, эта культурно ритуализованная форма борьбы выполняет исключительно важную задачу: учит людей сознательно и ответственно властвовать над своим инстинктивным побуждением к борьбе. “Fairness”, рыцарственность спорта, которая сохраняется даже при сильных раздражениях, запускающих агрессию, является важным культурным достижением человечества. Сверх того, спорт производит благотворное действие, создавая возможность поистине воодушевленного соперничества между надындивидуальными сообществами. Он не только превосходно открывает клапан для накопившейся агрессии в ее более грубых, более индивидуальных и эгоистических проявлениях, но и позволяет полностью изживать себя ее особой, более дифференцированной коллективной форме. Состязание за первенство внутри группы, совместная трудная борьба за достижение вдохновляющей цели, мужественное преодоление серьезных опасностей, взаимопомощь с риском для жизни и т. д. и т. п. – все эти формы поведения в ранние периоды истории человечества представляли для отбора высокую ценность. Под воздействием внутривидового отбора склонность к ним постоянно усиливалась, и до самого последнего времени их высокая оценка имела опасное следствие: многие мужественные, но ограниченные люди относились к войне без всякого отвращения. Поэтому великое счастье, что все эти склонности находят полное удовлетворение в самых трудных видах спорта, таких, как альпинизм, подводное плавание, дальние экспедиции и т. п. Стремление к новым как можно более интернациональным и как можно более опасным состязаниям является, по мнению Эриха фон Гольста, главным мотивом космических полетов, именно поэтому привлекающих такой огромный общественный интерес. Пусть так будет и впредь!

Состязания между народами благотворны не только потому, что создают возможность разрядки национального воодушевления. Они имеют еще два следствия, противостоящие опасности войны: во-первых, они способствуют личному знакомству между людьми, принадлежащими к разным народам и партиям, во-вторых, прокладывают путь объединяющему воздействию воодушевления – благодаря тому, что люди, в остальном имеющие мало общего, воодушевляются одними и теми же идеалами. Это две мощные силы, противостоящие агрессии, и необходимо хотя бы кратко сказать о том, как они осуществляют свое благотворное воздействие и какими средствами их можно вызвать к жизни.

Из главы «Союз» мы уже знаем, что личное знакомство – не только предпосылка действия сложных механизмов, тормозящих агрессию: оно и само по себе способствует притуплению агрессивных побуждений. Анонимность значительно облегчает запуск агрессивного поведения. «Простой человек» испытывает весьма пылкие чувства злобы и ярости к «этим пруссакам», «этим швабам» [В подлиннике непереводимые прозвища], «этим евреям», или какие там еще бывают «ласковые» имена для соседних народов, часто с добавлением «свиньи». Он может бушевать против них в пивной, но ему не придет в голову даже проявить невежливость, встретившись лицом к лицу с отдельным представителем ненавистной национальности. Разумеется, демагоги прекрасно знают о торможении агрессивности под воздействием личного знакомства и поэтому неуклонно стремятся предотвращать любые личные контакты между отдельными людьми из тех сообществ, между которыми хотят поддерживать «надежную» вражду. А полководцы знают, насколько опасно всякое «братание» между окопами для боевого духа солдат.

Я говорил уже о том, как высоко я оцениваю практические знания демагогов об инстинктивном поведении людей. Не могу предложить ничего лучшего, чем перенять опробованные ими методы и использовать их для достижения нашей цели – умиротворения. Если дружба между людьми из враждебных наций настолько пагубна для национальной вражды, как полагают демагоги, – очевидно, не без веских оснований, – значит, мы должны делать все возможное, чтобы содействовать индивидуальной межнациональной дружбе. Ни один человек не может ненавидеть народ, среди которого у него есть несколько друзей. Нескольких таких «выборочных проб» достаточно, чтобы возбудить справедливое недоверие к абстракциям, приписывающим якобы типичные – и, разумеется, заслуживающие ненависти – национальные особенности «этим» немцам, русским или англичанам. Насколько я знаю, мой друг Вальтер Роберт Корти был первым, кто предпринял серьезную попытку затормозить межнациональную агрессию с помощью интернациональной личной дружбы. Он собрал в своей знаменитой детской деревне в Трогене, в Швейцарии, детей всех национальностей, каких только смог, и объединил их совместной жизнью. Пожелаем ему последователей в самых широких масштабах!

Третья мера, за проведение которой в жизнь можно и должно было бы взяться немедленно, чтобы воспрепятствовать пагубным воздействиям одного из благороднейших человеческих инстинктов, – разумное и критическое овладение реакцией воодушевления, о которой говорилось в предыдущей главе. Здесь тоже незачем стесняться использовать опыт традиционной демагогии и обратить на пользу добра и мира то, что служило ей для разжигания войны. Как мы знаем, в ситуации, вызывающей воодушевление, участвуют три независимых переменных: первая – то, в чем видят ценность, которую нужно защитить; вторая – угрожающий этой ценности враг; третья – товарищи, единство с которыми человек ощущает, встав на защиту находящейся под угрозой ценности. Еще один, менее существенный фактор - вождь, призывающий к «священной» борьбе.

Мы говорили уже, что эти драматические роли могут исполнять самые разные фигуры, конкретные и абстрактные, одушевленные и неодушевленные. Возбуждение воодушевления, как и многих других инстинктивных реакций, подчиняется так называемому правилу суммирования раздражений. Согласно этому правилу воздействия различных запускающих раздражений суммируются таким образом, что слабость и даже отсутствие одного может компенсироваться усиленным действием другого. Отсюда следует, что можно возбудить подлинное воодушевление ради чего-то ценного, не обязательно вызывая при этом ожесточение против какого-нибудь реального или выдуманного врага.

Функция воодушевления во многих отношениях сходна с функцией триумфального крика серых гусей и других реакций, возникших при сединениии воздействий сильных социальных связей с товарищами по союзу и агрессии по отношению к врагу. Как было описано в 11-й главе, при слабом развитии этой формы инстинктивного поведения – как, например, у цихлид и пеганок – фигура врага еще необходима, но на более высокой ступени развития, как у серых гусей, она уже не нужна для сохранения сплоченности друзей и способности к совместным действиям. Я хотел бы верить и надеяться, что и человеческая реакция воодушевления уже достигла такой же степени независимости от первоначальной агрессии или по крайней мере близка к этому.

Тем не менее пугало врага еще и сегодня является в руках демагогов действенным средством для создания единства и возбуждения воодушевляющего чувства сплоченности; воинствующие религии неизменно имеют наибольший политический успех. Поэтому будет отнюдь не легкой задачей возбудить без использования пугала врага воодушевление многих людей ради мирного идеала, столь же сильное, как то, какое удается вызывать поджигателям с его помощью.

Напрашивается идея использовать в качестве пугала, так сказать, «дьявола» и попросту натравить людей на «зло». Но это было бы связано с большим риском даже для людей высокого духовного уровня. Зло есть per definitionem [По определению (лат.)] то, что несет угрозу добру, то есть тому, что воспринимается как ценность. Но поскольку для ученого наивысшую ценность представляет познание, он видит во всем, что препятствует расширению знания, наихудшее из зол. Меня самого коварное нашептывание агрессивного инстинкта соблазняло бы видеть воплощение враждебного начала в «гуманитариях», пренебрежительно относящихся к естественным наукам, и особенно в противниках эволюционного учения, если бы я не знал о физиологической природе реакции воодушевления и о принудительности ее действия, подобного рефлексу. Могла бы даже возникнуть опасность оказаться втянутым в религиозную войну с идейными противниками. Поэтому лучше воздержаться от всякой персонификации зла. Однако и без нее воодушевление, объединяющее отдельные группы, может привести к вражде между ними – в случае, если каждая из них выступает за определенный четко очерченный идеал и идентифицирует себя только с ним. (Я употребляю здесь слово «идентифицирует» в обычном, а не психоаналитическом значении.) Как справедливо указывал И. Холло, в наше время национальные идентификации очень опасны именно потому, что имеют очень четкие границы. Можно чувствовать себя «настоящим американцем» в противоположность «этим русским», и vice versa [Наоборот (лат.)]. Кому доступно много ценностей, кто, воодушевляясь ими, ощущает единство со всеми людьми, которых тоже воодушевляют музыка, поэзия, красота природы, наука и многое другое – тот может реагировать незаторможенной боевой реакцией только на людей, не участвующих ни в одной из этих групп. Следовательно, нужно увеличивать число таких идентификаций, а для этого есть только один путь – улучшение общего образования молодежи. Исполненное любви отношение к человеческим ценностям невозможно без обучения и воспитания в школе и в родительском доме. Только это делает человека человеком, и не случайно определенный род образования называется гуманитарным (humanistisch) [Немецкое слово humanistisch, как и русское «гуманитарный», происходит от латинского humanus – человеческий ]: спасение могут принести ценности, которые кажутся далекими, как небо от земли, от борьбы за жизнь и от политики. При этом не обязательно и, может быть, даже нежелательно, чтобы люди из разных обществ, наций и партий воспитывались в стремлении к одним и тем же идеалам. Даже частичное совпадение взглядов на вдохновляющие ценности, достойные защиты, может ослабить национальную вражду и оказаться благом.

В отдельных случаях эти ценности могут быть весьма специфическими. Я уверен, например, что люди по обе стороны занавеса, посвятившие свою жизнь великому и опасному делу покорения космоса, испытывают друг к другу лишь глубокое уважение. Здесь каждая сторона, несомненно, согласится, что и другая борется за подлинные ценности. В этом отношении космические полеты – великое благо.

Существуют, однако, два более значительных и в подлинном смысле слова коллективных предприятия человечества, призванных в гораздо более широких масштабах объединять общим воодушевлением ради одних и тех же ценностей партии и народы, прежде разобщенные или даже враждебные. Это искусство и наука. Ценность их неоспорима, и даже самым отчаянным демагогам до сих пор не приходило в голову объявлять никчемным или «выродившимся» все искусство тех партий или культур, против которых они натравливали своих адептов. Кроме того, музыка и изобразительное искусство не знают языковых барьеров и уже поэтому призваны говорить людям по одну сторону занавеса, что и по другую сторону служат добру и красоте. Именно ради этого искусство должно оставаться вне политики. Искусство, направляемое политическими тенденциями, внушает нам безграничное и вполне оправданное отвращение.

Наука, как и искусство, представляет собой неоспоримую самодостаточную ценность, независимую от партийной принадлежности тех, кто ею занимается. В отличие от искусства, она не является непосредственно общепонятной и поэтому может поначалу связывать общим воодушевлением лишь немногих – но тем сильнее эта связь. Об относительной ценности произведений искусства можно иметь разные мнения, хотя и здесь истину можно отличить от лжи. В естественных науках эти слова имеют более узкий смысл: здесь истинность или ложность утверждения определяется не мнением людей, а результатами дальнейших исследований.

На первый взгляд кажется безнадежным воодушевить многих современных людей такой абстрактной ценностью, как научная истина. Она кажется слишком далекой от жизни, слишком бескровной, чтобы успешно конкурировать с такими пугалами, как фикция некоей угрозы своему сообществу со стороны некоего врага, которые всегда были в руках искусных демагогов безотказным средством провоцировать массовое воодушевление. Однако при ближайшем рассмотрении в справедливости этого пессимистического мнения можно усомниться. Истина, в отличие от пугал, – не фикция. Естествознание есть не что иное, как использование здравого человеческого разума, и оно никоим образом не далеко от жизни. Гораздо легче сказать правду, чем соткать паутину лжи, которая не выдала бы себя внутренними противоречиями. «Ведь разум, здравый смысл видны без всяких ухищрений».

Научная истина в большей степени, чем любая другая культурная ценность, является коллективной собственностью всего человечества, потому что она не создана человеческим мозгом, как искусство или философия (философия – это тоже «поэзия», в высочайшем и благороднейшем смысле греческого слова «создавать, творить»). Научную истину человеческий мозг не сотворил, а отвоевал у окружающей внесубъективной действительности. А поскольку действительность для всех людей одна и та же, научные исследования по все стороны всех политических занавесов всегда с надежным согласием обнаруживают одно и то же. Если исследователь хоть немного сфальсифицирует результаты в духе своих политических убеждений – что может быть сделано бессознательно и вполне bona fide [Добросовестно (лат.)], – то действительность просто скажет «нет»: попытка применить такие результаты на практике будет безуспешна. Примером может служить существовавшая одно время на Востоке генетическая школа, придерживавшаяся теории наследования приобретенных признаков. Это делалось, несомненно, по политическим соображениям – как можно надеяться, неосознанным. Все, кто верил в единство научной истины, были этим глубоко встревожены. Теперь об этой теории забыли, мнения генетиков всего мира снова совпали. Это, разумеется, всего лишь маленькая частичная победа, но это победа истины и тем самым основание для высокого воодушевления.

Многие жалуются на рассудочность нашего времени и глубокий скепсис нашей молодежи. Но то и другое, как я твердо верю и надеюсь, возникает из здоровой в своей основе самозащиты от искусственных идеалов, от запускающей воодушевление бутафории, на удочку которой так злополучно попадались люди, особенно молодые, в недавнем прошлом. Я полагаю, что эту трезвость как раз и следует использовать для проповеди таких истин, которые, столкнувшись с упорным недоверием, могут быть доказаны с помощью чисел; перед ними вынужден капитулировать любой скепсис. Наука – не мистическое учение и не черная магия, методы ее усвоения просты. Я думаю, что именно трезвых скептиков можно воодушевить доказуемой истиной и всем, что она с собой несет.

Но все же, хотя человека безусловно можно воодушевить абстрактной истиной, это несколько сухой идеал, и хорошо, что к ее защите можно привлечь другую, уж никак не сухую форму человеческого поведения – смех. У смеха много общего с воодушевлением; он также является формой инстинктивного поведения, также произошел от агрессии, а главное – выполняет ту же социальную функцию. Подобно воодушевлению одной и той же ценностью, смех по одному и тому же поводу порождает чувство братской общности. Если люди могут вместе смеяться, это не только предпосылка настоящей дружбы, но уже почти первый шаг к ее возникновению. Как мы знаем из главы «Привычка, церемония и колдовство», смех, вероятно, возник путем ритуализации из переориентированного угрожающего движения – в точности так же, как триумфальный крик гусей. Так же, как триумфальный крик и воодушевление, смех не только объединяет, но и направляет острие агрессии на посторонних. Тот, кто не может смеяться вместе с остальными, чувствует себя «исключенным», даже если смеются вовсе не над ним или вообще ни над кем и ни над чем. А когда кого-нибудь высмеивают, агрессивная составляющая смеха и его аналогия с определенной формой триумфального крика проявляются еще более отчетливо.

Но смех – специфически человеческий акт в более высоком смысле, чем воодушевление. И в отношении формы и в отношении функции он выше поднялся над угрожающей мимикой, которая еще содержится в обеих этих формах поведения. Даже при наивысшей интенсивности смеха – в отличие от воодушевления – нет опасности, что первоначальная агрессия прорвется и приведет к действительному нападению. Собаки, которые лают, иногда все-таки кусаются, но люди, которые смеются, не стреляют никогда! И хотя моторика смеха более спонтанна и более инстинктивна, чем моторика воодушевления, запускающие его механизмы более избирательны и легче поддаются контролю разума. Смех никогда не лишает человека способности к критике.

Несмотря на все эти качества, смех – опасное оружие, которое может причинить серьезный ущерб, будучи направлено против беззащитного; высмеять ребенка – преступление. И все же надежный контроль разума позволяет использовать насмешку так, как крайне опасно было бы ввиду его некритичности и звериной серьезности использовать воодушевление: есть враг, против которого можно сознательно и целенаправленно обращать насмешку. Этот враг – некоторая вполне определенная форма лжи. Мало есть в мире такого, что столь безусловно можно считать заслуживающим уничтожения злом, как фикция «дела», искусственно созданного, чтобы вызвать почитание и воодушевление, и мало такого, что становится столь же уморительно смешным при внезапном разоблачении. Когда деланный пафос вдруг сваливается с котурнов, когда пузырь чванства с громким треском лопается от укола юмора, мы вправе безраздельно отдаться освобождающему хохоту, который так чудесно разражается при внезапной разрядке. Это одно из немногих инстинктивных действий человека, безоговорочно одобряемых категорическим вопросом к себе.

Католический философ и писатель Г. К. Честертон высказал поразительную мысль: что религия будущего будет в значительной степени основана на высокоразвитом тонком юморе. Это, может быть, некоторое преувеличение, но я думаю – позволю и себе парадокс, – что мы пока что относимся к юмору недостаточно серьезно. Я полагаю, что он является благотворной силой, оказывающей мощную поддержку тяжело перегруженной в наше время ответственной морали, и что эта сила находится в процессе не только культурного, но и эволюционного развития.

От изложения того, что я знаю, я постепенно перешел к описанию того, что считаю весьма вероятным, а теперь в заключение перехожу к исповеданию моей веры. Верить дозволено и естествоиспытателю.

Коротко говоря, я верю в победу Истины. Я верю, что знание природы и ее законов будет все больше и больше служить общему благу людей; более того, я убежден, что уже сегодня оно находится на правильном пути к этому. Я верю, что возрастающее знание даст человеку подлинные идеалы, а возрастающая сила юмора поможет ему высмеять ложные. Я верю, что совместного действия того и другого уже достаточно для отбора в желательном направлении. Многие человеческие качества, которые от палеолитической эпохи до самого недавнего прошлого считались высочайшими добродетелями, многие лозунги – вроде “right or wrong, my country” [«Права или не права – это моя страна» (англ.)], – еще совсем недавно вызывавшие наивысшее воодушевление, сегодня уже представляются каждому думающему человеку опасными и каждому наделенному чувством юмора комичными. Это должно действовать благотворно! Если у юта, этого несчастнейшего из народов, отбор в течение немногих столетий привел к пагубной гипертрофии агрессивного инстинкта, то можно надеяться, не впадая в чрезмерный оптимизм, что у культурных людей под влиянием нового вида отбора этот инстинкт будет ослаблен до терпимой степени.

Я вовсе не думаю, что Великие Конструкторы Эволюции решат проблему человечества путем полного устранения внутривидовой агрессии. Это совершенно не согласовалось бы с их испытанными методами. Если некоторый инстинкт начинает в новых условиях причинять вред, он никогда не устраняется целиком: это означало бы отказ от всех его необходимых функций. Вместо этого всегда создается особый тормозящий механизм, который, будучи приспособлен к новой ситуации, предотвращает вредные проявления инстинкта. У многих видов, когда в процессе их эволюции оказывалось необходимым затормозить агрессию, чтобы позволить двум или более индивидам мирно взаимодействовать, возникал союз личной дружбы и любви; на этом союзе основан и наш человеческий общественный порядок. В нынешнее время новые условия жизни человечества делают безусловно необходимым тормозящий механизм, который предотвращал бы действительное нападение не только на наших личных друзей, но и на всех людей. Отсюда вытекает само собой разумеющееся, словно подслушанное у самой природы требование: любить всех братьев-людей, «не взирая на лица». Это требование не ново, разумом мы понимаем его необходимость, чувством воспринимаем его возвышенную красоту, но при всем том не можем его выполнить – так мы устроены. Настоящие теплые чувства любви и дружбы мы в состоянии испытывать лишь к отдельным людям, и тут ничего не могут изменить самые лучшие и самые сильные наши желания! Но Великие Конструкторы могут. Я верю, что они это сделают, ибо верю в силу человеческого разума, верю в силу отбора и верю, что разум осуществляет разумный отбор. Я верю, что наши потомки не в таком уж далеком будущем приобретут способность выполнять это величайшее и прекраснейшее требование подлинной сущности человека.

 

 


Страница 15 из 16 Все страницы

< Предыдущая Следующая >
 

Вы можете прокомментировать эту статью.


наверх^