Статья написана в 1989 году, через 14 лет после трагической гибели художника, которого Р. Л. Берг знала лично. В одну из их встреч она стала свидетелем появления его стремительных зарисовок: «Мне в дар родилась серия великолепных рисунков, подписанных его именем».

Альбом рисунков Минаса Аветисяна, подаренных Р. Л. Берг, публикуется впервые.

Кто уцелел – умрёт,

Кто мёртв – воспрянет.

Марина Цветаева, 1918

Минас Аветисян – армянский художник. Дар его принадлежит Армении, селу, где он родился, его родителям – крестьянам. Выходец из народа, он, как и русский его прототип Есенин, вполне мог стать козырным тузом в пропагандистской игре советского режима. Стать этим тузом и ему, и Есенину помешало многое – врождённое свободомыслие, неподвластная диктату бесчеловечного режима творческая индивидуальность, чурающаяся нивелировки, своя шкала моральных ценностей, не сопряжённая со шкалой власть предержащих. И Есенин, и Минас оказались в числе обречённых. Небытие стало их посмертным уделом. Смена царствий вызволила из небытия Есенина, смена царствий напомнила о Минасе Аветисяне.

Сходство дозволенного, тождество добродетелей, оправдывающих реабилитацию во время двух оттепелей, той, что нынче, и той, что была 30 лет назад, поучительны. Из одного и того же материала выкроены заплаты обветшалой идеологии, враждебной Есенину и Аветисяну. Вопреки канонам марксизма, в разрез с интернационализмом официально насаждаемого мировоззрения, любовь к родине, страстный патриотизм превратились в добродетель. Режим, как непрошенный гость, втирается в число того, что дорого художнику, будь то берёзы или чинары. Заправилы от искусства включают теперь тех, кого замалчивали, в число воспитателей масс, неизменно нуждающихся в воспитании и перевоспитании.

Кандидат филологических наук И. С.Эвентов пишет в брошюре «Сергей Есенин», изданной Ленинградским отделением Общества по распространению политических и научных знаний, в 1957 году: «Лучшие произведения Есенина и по сию пору служат делу патриотического воспитания молодёжи; они развивают эстетическое чувство читателя, повышают его художественный вкус» (стр. 3). * Вот ещё образчик этой тошнотворной официальщины: бичуя «противоречия и недостатки мировоззрения поэта», Эвентов пишет: «...труд показан в идеализированном виде, как залог безусловного достатка крестьянской семьи: И под сильной рукой / Вылетает зерно. / Тут и солод с мукой, / И на свадьбу вино./ За тяжёлой сохой / Эта доля дана. / Тучен колос сухой – / Будет брага хмельна.» (стр.11) Хочется спросить автора брошюрки – а чем иным, помимо залога благосостояния семьи, должен быть труд? Ответ подразумевается всем строем мысли автора – залогом военной и полицейской мощи государственной власти, залогом победы над внешним и внутренним врагом.

Во время той и другой оттепели мрачные мотивы творчества либо осуждаются менее сурово, чем в промежутках между потеплениями идеологического климата, либо замалчиваются. Оптимистическое чик-чирик-чирик-ура лживо приписывается реабилитированному.

Есенин покончил с собой в 1925 году. Хозяином его посмертной славы стал Сталин. По мере того, как свирепел режим, жесточала опала. Но вот наступила Хрущёвская эра. Великим послаблением, прорывом к свободе стало право упоминать имя опального, публиковать кое-что из его стихов. Фальсифицированные биографии, поддельные подборки стихов точно и недвусмысленно очерчивали сферу дозволенного. Душевная болезнь декларирована в качестве единственной причины пессимистических настроений поэта. Однако, с душевных движений поэта печать классовой принадлежности не снята. Авторам публикаций о поэте разрешили чирикать не так уж залихватски.

Минас Аветисян родился 20 июля 1928 года в деревне Джаджур. Он погиб в 1975 году. Правда о нём стала мерилом горбачёвской гласности. Ложь – индикатор её границ.

Книга «Минас Аветисян. Графика» – это альбом репродукций графических работ художника, изданный в 1987 году в Москве издательством «Советский художник». Чёрно-белые рисунки, эскизы картин, репродуцированные в цвете. Большой формат, великолепная бумага, твёрдый переплет. Комментарии автора-составительницы С. Каплановой набраны крупным шрифтом.

Трагедия бытия неистребима из творчества Минаса. Любая самая тенденциозная подборка его творений скажет правду. Тем победнее приходится чирикать составительнице.

Эпиграф. Стихи Ксении Некрасовой – совершенно бессмысленные. Кончаются они словами –

«… проходят и уходят беды,

А в конечном счёте остаётся

Солнце, утверждающее жизнь.»

Биография художника. Блистательная судьба, омрачённая только смертью матери и «гибелью лучших творений во время пожара в мастерской». «Самозабвенно отдаваясь искусству, Минас прожил короткую, но счастливую жизнь.» (Стр. 13).

Вот даты этой счастливой жизни. Занимают они полстраницы. Шрифт крупный. До 1954 года Аветисян учится в художественных вузах Армении. В 1960 году он закончил Ленинградский институт живописи им. И.Е.Репина Академии художеств СССР и переехал в Ереван. 1962 год – Аветисян принят в Союз художников СССР, в 1967-ом году ему присвоено звание заслуженного художника Армянской ССР. 1969 год. Поездка в Париж с выставкой работ. 1975 год. Скончался 24-ого февраля. В том же году, посмертно, Аветисян удостоен Государственной премии за декорации к балету «Гаянэ» в Армянском театре оперы и балета. Последняя строка списка: «Открыт Музей Минаса Аветисяна в Джаджуре» (Стр. 105) – не в Ереване открыт музей великого художника, а в горном селе, где он родился.

И ещё мы узнаём, что в возрасте 24-х лет Аветисян удостоился чести быть принятым в члены КПСС.

Список выставок, где висели картины Аветисяна, – чуть побольше полстраницы. 1969 год – одна из самых парадных дат. Единственная при жизни персональная выставка в Москве и снова, та самая Парижская выставка – только она одна и упомянута в числе фанфарных дат жизни и творчества. Несколько посмертных выставок в СССР и за рубежом. Три персональные выставки в Ереване. Первая – в 1968 году, вторая – посмертная выставка графики в 1975 году, третья – в эпоху гласности в 1983–1984 годах.

Библиография. Она занимает почти целую страницу. Стóит вникнуть. Тому, что надлежит латать, воздана щедрая дань. Публикации репродукций не выделены в особую рубрику. Нельзя, она выглядела бы уж чересчур жалкой – один альбом, изданный посмертно в 1975 году. Каталоги выставок – тоже в общем списке. Их только два, каталоги двух Ереванских выставок, 1968 и 1975 годов.

Каталога той сакраментальной выставки в Париже, что так украсила собой жизнь Минаса в 1969 году, нет.

Список не содержит ни одной зарубежной публикации. Иметь таковые верному сыну родины постыдно, и составительница стыдливо молчит. Зато мы узнаём, что в 1984 году, 5-ого января газета «Известия» поместила статью А. Каменского о Минасе, под заголовком: «Открытый заново». Гласность коснулась великого сына Армении.

Мне выпало великое счастье знать Минаса Аветисяна и дружить с ним. Мы познакомились в 1964 году. Меня и молодого участника моей экспедиции привела в Исторический музей Еревана прекрасная молодая армянка – учёный секретарь Зоологического института Академии наук Армянской ССР. Там, у гравюры тысячелетней давности, у изображения обитателя царства Урарту (армянина, как сказала нам наша просветительница), мы встретили давнего её друга Минаса Аветисяна. Мы – все трое – были приглашены в его мастерскую.

Нечто трепетное и одновременно незыблемо фундаментальное, нечто приглушённое и, вместе с тем, буйное, мудрая покорность, принятие жизни как она есть, любование ею и неистовый протест против её жестокости – это были картины Минаса. Сама красота. Есенин армянского села говорил не о драченах, о лаваше, но щемящая тоска его картин по уходящему миру неотличима от есенинской.

Две армянки сбивают масло. Деревянный, похожий на чёлн сосуд с молоком подвешен к потолку. Женщины толкают его по направлению друг к другу. Старик армянин сидит у порога. Это отец Минаса, измочаленный трудом и годами. Истребление армян турками. В 1915 году турки убили сотни тысяч армян. Аветисян изобразил обрыв. У подножия его отвесной стены – скорбные фигуры склоняются над телами погибших. Над обрывом уходящая к горизонту пустыня.

Никакому «изму» эти картины не принадлежали. Их обобщённая голая правда, их могучая поэзия менее всего могла служить тошнотворной назидательности соцреализма.

Минас выдвинул ящик большого письменного стола и вынул разрисованный картон. «У меня был художник – парижанин» – сказал он – он назвал имя, я, увы, забыла его, – «ему очень понравились мои картины. В Париже я имел бы, так он утверждал, большой успех. Он подарил мне эту картину.»

Высокий, стройный, идеально сложённый человек был неотразимо обаятелен. Он говорил по-русски абсолютно правильно с легким обворожительным акцентом, весь – ирония, направленная на самого себя, весь – уважение, когда речь шла о другом. Аристократ до мозга костей. Он гордился похвалой художника, чьё дарование не шло ни в какое сравнение с его собственным.

Картина, писанная акварелью, была, однако, что надо. Экспрессионистическое изображение петушиного боя. Петухов нет. Есть некая квинтэссенция петуховости, вихрь разноцветных перьев. Техника изображения перьев – загадочная. Краска течет, бледнея, и поток ее останавливается именно там, где нужно.

«Черт возьми, как он это делал? – говорю – восковой валик на пути краски клал? А потом убирал, что ли?» – «Вы, видать, в этом деле толк знаете, может, и сами пишете?» – спрашивает Минас. А я тогда много рисовала, и под руководством талантливого художника Кулакова самые что ни на есть модерные способы нанесения краски постигала. – «Так точно», – говорю. – «Может, покажете?» – говорит Минас. Принесла.

Минас очень одобрил мои созданья, мою дань восхищения Арменией, её природой, искусством, народом. «Горы Армении возбуждают во мне чувство свидания с родиной, родиной моей души. Я узнаю.»

Минас спрашивал, как и чем я рисую. «Чем попало, – говорю – брызгаю, скребу древком кисти, бритвой, не острием, а плашмя. Цоколь нераскатанного бинта очень годится краску по грунту разгонять, – говорю – металлические кухонные скребки в ход идут, пальцем иной раз орудую».

«Нет, – сказал Минас – Бог создал руку художника и вложил в неё кисть. Я всегда буду работать только кистью.» Этому не суждено было сбыться.

Минас предложил устроить выставку моих картин и познакомить меня с художниками. Он созвал их и коллекционеров. Они ознакомились с картинами до моего прихода. От отзыва Кочара у меня захватило дух. Он, скульптор, творец конной статуи Давида Сосунского, украшения вокзальной площади Еревана, и из ряда вон выдающийся график (в музее видела) сказал, что я в моих картинах – армянская женщина. Техника моя, по его словам, передаёт восприятие того, кто движется, а не смотрит в упор на модель.

Помещение для выставки найдено, остаётся смонтировать. Увы! Я пришла, чтобы отказаться. Дела экспедиционные не позволяли задержаться в Ереване. И тогда многие из тех, кто были в мастерской, взяли по картине и показали мне их с тыла, где были написаны их имена. Они просили продать им эти картины. Минаса среди покупателей не было. Я с готовностью преподнесла желающим то, что они собирались купить. Минасу я подарила лучшую, по его мнению, картину: груду гранатов, исполненную кистью и бритвой.

В одно из моих посещений он принялся рисовать. Мне в дар родилась серия великолепных рисунков, подписанных его именем. Один из рисунков – мой портрет. Он воспроизведён здесь наряду с другими листами, подаренными мне.

Мы встретились восемь лет спустя, в 1972 году. Моя экспедиция гнездилась тогда в Бюракане – неподалеку от Еревана, в Астрономической Обсерватории. Мы знали, что в Ереване открывается художественная выставка. Бюраканские дрозофилы – объект моего изучения – не оставляли мне времени для её посещения. Мои сотрудники встретили там Минаса. Он спросил появившихся молодых людей, не члены ли они моей экспедиции. Они привезли адрес его новой квартиры и приглашение посетить его. Это была наша последняя встреча. Он жил в новом доме в совершенно пустой квартире. На мой вопрос, что означают эти голые стены, он сказал: «Нет больше такого художника Минаса Аветисяна». Рассказ о своих злоключениях он завершил словами: «Я чувствую себя так, как будто меня в гроб положили, и гроб уже заколотили».

В 1969 году он удостоился разрешения показать свои картины в Париже. Выставка – свидетельство лучезарно-счастливой судьбы художника, дважды упомянутая в альбоме, изданном в 1987 году, – просуществовала одни сутки. Помещение выставки не могло вместить толпу посетителей. Минаса просили продать выставленные картины. Всем потенциальным покупателям он говорил, что не знает своих прав и должен осведомиться о них у администратора выставки, приехавшего с ним из Еревана. Дальше драма разыгрывалась в строгом соответствии со сценарием «Процесса» Кафки. Рано утром следующего дня Минас был разбужен этим самым администратором «в штатском». Блюститель советских порядков ворвался в его номер с бранью. Ему стало известно, что Минас спекулирует своими картинами. Минас пытался сказать, что он всем говорил о необходимости получить консультацию у уполномоченного Союза Художников. – «Считай, что ты получил консультацию, – орал агент, – выставка закрыта. Не позже, чем через 24 часа и ты, и объект твоей спекуляции будут выдворены из Парижа».

Ящики с картинами ещё не были распакованы, когда в мастерской вспыхнул пожар. Все сгорело до тла. Поджигателей не нашли, да и не искали. Мои гранаты сгорели со всем остальным.

«Минас, – сказала ему я – коллекция уже созданных картин, в некотором роде – тормоз творчества. Она обязывает превзойти самого себя, требует напряжений подчас непосильных. Начинайте заново, не пытаясь воссоздать утраченное.»

Он показывал мне альбомы репродукций его картин, изданные во Франции и в Италии. Казалось, из раскрытой книги вырывается огонь.

С помощью проектора он проецировал на голую стену диапозитивы своих погибших картин. Картина «Уничтожение армян турками» была в новом варианте, менее трагическом. Пустыню, простирающуюся от края обрыва к горизонту, Минас оживил. Прочь от зрителя уходила женщина и вела к горизонту ребёнка.

Совершенно в новой манере был написан художник, стоящий у мольберта.

– Эту картину вы должны восстановить, – вырвалось у меня.

– Ничто из того, что я сделал в последние годы, не может быть восстановлено. Я чем только не работал, и древком кисти, и пальцем, и скреб разными скребками... – сказал Минас. – Симфонии цвета – не восстановимы, нет нот.»

Я эмигрировала спустя два года. Уже на Западе я узнала, что в 1975 году Минас не «скончался в Ереване», как повествует горбачевская гласность в исполнении составительницы альбома. Он был раздавлен насмерть на тротуаре наехавшим на него грузовиком.

Судьба Парижской выставки, пожар в мастерской, смерть под колесами грузовика кажутся мне звеньями одной цепи событий. Победное чириканье биографа, оглашающее по указке страха декретированную ложь, выдаёт, вопреки желанию составительницы альбома, злой умысел.

Страшно думать, что не только дизайнеры, но и исполнители дьявольских замыслов – армяне, что за рулём того грузовика сидел армянин.

В 1956 году Иосиф Абгарович Орбели издал книгу: «Басни средневековой Армении» * Иосиф Орбели. Басни средневековой Армении. Изд. Академии Наук СССР. Москва-Ленинград. 1956, стр. 116 . Кипарис в одной из басен говорит: – «Горе нам, братья, ибо рукоятки того, чем нас рубят, – от нас же.» (Стр. 116).

Но вернёмся к эпохе гласности. Ложь о счастливой жизни Минаса Аветисяна уютно располагается в пределах дозволенного, дозволенности, остающейся непременным атрибутом эры гласности и перестройки. Трагедия его жизни далеко выходит за пределы извечно декретированной лжи.

Saint Louis USA 1989