Эта статья была написана в 1979 г. Я дважды пытался опубликовать ее за границей, но безуспешно; вероятно, не нашлось эмигрантского издания, которому она пришлась бы по вкусу. В 1990 году статья была опубликована без изменений в журнале «Современные проблемы», М., 1990, №1. Сейчас проблема эмиграции по-прежнему актуальна, но выглядит совсем иначе, чем 30 лет назад. Чт`o? в ней устарело и чт`o нет – пусть читатель судит сам. А я и сейчас не отказываюсь ни от чего, чт`o писал тогда, и поэтому счел возможным раскрыть псевдоним.

***

«Отъезды» становятся у нас сейчас одной из главных тем разговоров. И немудрено. Всё у’же становится круг друзей и знакомых, всё о новых и новых живых людях начинают говорить в прошедшем времени, всё чаще приходится слышать, что такой-то талантливый ученый, музыкант, писатель собрался уезжать или уже уехал. И все чаще спрашивают – буднично, словно о загородной прогулке: «А вы не собираетесь? Нет? А почему?»

Почему? Очень странный вопрос. Разве это нужно объяснять? Разве нуждается в объяснении, в оправдании желание жить в своей стране? Гораздо естественнее спросить, что заставляет людей свою страну покидать.

Об этом, и вообще о нынешней эмиграции, много приходится размышлять в последнее время. И вот – возникла потребность высказаться.

_______

Почему люди уезжают? Казалось бы, узнать это совсем просто – нужно только спросить у них самих. Но в психологии общепризнано, что истинные мотивы человеческих поступков, как правило, не таковы, как люди сами себе их представляют, да и любой сколько-нибудь искушенный в жизни человек это знает. Если он хочет понять, почему его знакомый совершил тот или иной поступок – особенно если речь идет о важном шаге, влекущем серьезные последствия,– он не будет довольствоваться его собственными объяснениями и не будет придавать им решающего значения, а сопоставит их со всем тем, что ему вообще об этом человеке известно.

Меня такое сопоставление привело вот к какому выводу: во всех случаях добровольного отъезда[Добровольный отъезд – случай наиболее обычный, и именно к нему относится все, что говорится на следующих страницах. (О вынужденном отъезде я немного скажу в конце.) При этом речь будет идти только об интеллигентах], когда я могу составить представление об истинных мотивах, эти мотивы оказываются личными. Уезжают потому, что хотят «лучше жить». Лучше в двух отношениях – в материальном и в отношении возможности занять престижное положение. Правда, во втором отношении у них в большинстве случаев определенных перспектив нет, но они обижены, что «здесь» им чинят препятствия на пути к престижному статусу.

«Ну и что? – часто отвечают на это, – Разве человек не имеет права искать лучшей жизни? И в самом деле – представьте себе, что кто-нибудь живет, скажем, в Казани, зарплата небольшая, квартира тесная, а в Саратове есть возможность получить зарплату побольше и квартиру попросторнее – почему бы туда не переехать? Или не сработался с начальством, обошли повышением в должности – почему бы не поискать другого места? А какая, собственно, разница между переездом из Казани в Саратов и из Москвы в Нью-Йорк?

Разница есть, и фундаментальная. И прежде всего вот почему. У человека есть не только неотъемлемые права (об этом речь впереди), но и неотъемлемые обязанности, и осознание этих обязанностей – то, что называется чувством ответственности – и их выполнение занимает далеко не последнее место среди факторов, делающих человека человеком. Чувство ответственности не сводится ни к каким личным побуждениям – даже таким, как стремление к душевному покою и равновесию – и относится к тем сторонам человеческой природы, о которых больше знают священники, чем психологи. Хотя и на языке современной науки о нем можно кое-что сказать: это один из механизмов, служащих для сохранения человека как биологического вида.

Но для того, кто покинул свою страну, оторвался от своих корней, выполнение обязанностей становится крайне затруднительным. Прежде всего, конечно, невозможно выполнять обязанности перед своей страной. Но и обязанности перед друзьями тоже: «Друзья, готовые нам помочь, находятся быстро. Куда труднее заслужить друзей, которые ждут помощи от нас...Долго надо вскармливать молоком младенца, прежде чем он сам начнет требовать грудь. Долго надо взращивать дружбу, прежде чем друг предъявит на тебя права». И даже обязанности перед своими детьми не могут быть выполнены по-настоящему – об этом потом.

У настроившихся на отъезд напоминание об ответственности, особенно об обязанностях перед страной, вызывает обычно раздражение или презрительный смех. Но им не приходит в голову, что разрыв моральных связей со своей страной дает толчок к распаду и других человеческих связей. Когда-нибудь дети тех, кто говорит сейчас: «Я этой стране ничем не обязан», скажут о своих родителях: «Мы этим людям ничем не обязаны». Да и сами отъезжающие не видят ничего особенного в том, что многие из них навсегда оставляют своих родителей.

Иногда говорят: «Ведь и на Западе сейчас усилилась миграция интеллигенции». Но это явление иного рода. Там не односторонний процесс, не перекачка научных, технических и иных сил из места, где их и так мало, туда, где их больше, а взаимный обмен. И при этом уехавший может поддерживать контакты с остающимися, приезжать на старое место, вернуться совсем, если захочет. А главное – там, надо полагать, – отъезд не сопровождается тем внутренним отречением от родины, которое так характерно для большинства наших эмигрантов, стремящихся поскорее стать иностранцами и с упоением поносящих всё отечественное. (В отличие от них дореволюционные русские эмигранты-интеллигенты искали за границей как раз возможности лучше быть русскими. А послереволюционные предыдущих «волн» были просто беженцы, спасавшиеся чаше всего от смерти).

Еще одно очень важное отличие эмиграции от простого переезда из одного города в другой – в том, как эмигранты объясняют свой отъезд. На этом ст`oит остановиться подробнее, потому что слишком многие склонны принимать их объяснения на веру, между тем как анализ этих объяснений, вскрытие того, что за ними стоит, как раз и позволяет понять истинную психологическую и нравственную подоплеку нынешней «волны» эмиграции.

Откровенно циничные мотивировки типа «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше» встречаются довольно редко»[Точнее – редко встречаются в чистом виде. На заднем плане такой цинизм присутствует очень часто, спокойно уживаясь с любыми возвышенными мотивами.]. Обычно эмигранты провозглашают некоторые идеалы – демократические, национальные, религиозные – или приводят респектабельные доводы, такие, как стремление реализовать свои возможности в науке, искусстве, технике, желание получить работу, соответствующую квалификации, забота о будущем детей.

Так вот, провозглашение идеалов в данном случае есть идеологический маскарад. Истинно исповедуемая идеология пропитывает душу, ее не сменишь, как костюм. На самом деле эти люди меняют всего лишь объект лояльности – проще говоря, хозяина. Идея хозяина – центральная в их мировоззрении, потому что в основе своей это мировоззрение рабское. Раб сидит в каждом из нас, его нужно «выдавливать по капле». Стоит задуматься, как глубока эта всем знакомая чеховская фраза, как точен образ – выдавливать по капле долго и мучительно. А эти, не утруждая себя мучительной операцией, провозят раба в целости и сохранности через все границы. Неприкосновенной остается и идея Единственно Правильного Пути – отсюда нетерпимость к возражениям и снисходительно-пренебрежительное отношение к тем, кто ехать не хочет.

Иллюстрацией сказанного могут служить многие публицистические статьи и заметки недавно уехавших, которые доводится время от времени читать или слышать по радио. От советских газетных статей и радиопередач они отличаются, как сказал бы математик, только знаком. Что там ругают – здесь хвалят, что там хвалят – здесь ругают, а в остальном все то же – та же система ценностей (о ней после), тот же нервный тон, тот же залихватский стиль полемики и даже язык тот же, разве что сдобрен иногда словечками из «молодежного» жаргона. Примеров можно было бы привести много, ограничусь одним. Не так давно в Израиле вышла книжка И. Земцова, преподававшего раньше «общественные дисциплины» в советских вузах и одно время заведовавшего отделом информации ЦК КП Азербайджана. В ней он живописует бедственное положение азербайджанских трудящихся точь-в-точь теми же красками, какие, очевидно, привык использовать для изображения бедственного положения трудящихся в странах капитала, и делает «сенсационные» разоблачения фактов коррупции в тамошнем руководстве – опять-таки в том же самом ключе, в каком подаётся в нашей печати коррупция где-нибудь в Японии или ЮАР. При этом автор откровенно рассказывает, без тени стыда и раскаяния, как он писал диссертации ответственным работникам, уверяя, впрочем, что брал за это только борзыми щенками, то бишь путевками в санаторий – в своей святой простоте он, видимо, полагает, что это коренным образом меняет дело! И кончается книжка фразой, ради которой, без сомнения, она и была написана: «Что скажут наши внуки? Они скажут; спасибо дедам, что увезли нас из этой страны».[Цитирую по памяти.]

Иногда «идеология отъезда» принимает совсем уж уродливые, гротескные формы, в своей нетерпимости оставляющие позади не только нынешнюю советскую пропаганду, но и пропаганду 30–40-х годов. Один из недавно уехавших (между прочим, серьезный ученый!) перед отъездом распространил в Самиздате документ, в котором утверждалось, что всякий, кто живет в этой стране, тем самым совершает преступление, независимо от того, чем он занимается. Не составляют исключения и те, кто борется против режима. Вывод ясен: кто не хочет быть преступником, должен немедленно уехать; а кто не уедет – что ж, с ним надо поступать так, как полагается поступать с нераскаявшимся преступником.

Вообще, «идейный» отъезжающий смотрит на остающихся свысока. Он уверен, что выбранный им способ устройства личных дел сам по себе уже дает ему на это право. Но некоторые этим не довольствуются и хотят убить сразу двух зайцев: устроить личные дела и заодно послужить справедливости, заработать титул «правозащитника», «критика режима» (а также успокоить совесть). Такой человек, приняв решение уехать, начинает выступать с заявлениями, давать интервью и т. п. Когда эти заявления печатают иностранные газеты, не сообщая, что автор собирается уехать – он ведь сам пока об этом молчит! – он выглядит очень храбрым, и в храбрости весь смысл таких заявлений и интервью; однако близкий отъезд лишает их этого смысла и тем самым сводит всю их ценность на нет. И было бы это только смешно, но все ведь теперь знают, что «критикам» и «правозащитникам» обычно дают при выезде зеленую улицу. (Конечно, правозащитников и в лагеря сажают – но настоящих.) И вот, стало быть, за акт гражданского мужества выдается действие, на самом деле имеющее целью облегчить и ускорить получение личных благ. А это уже, мягко говоря, некрасиво.

Тем не менее самим себе эти люди кажутся мужественными борцами. У них представление о борьбе такое: выкрикнуть в лицо хозяину пару ругательств, потом быстренько отвернуться и ждать пинка в зад, достаточно мощного, чтобы долететь до Нью-Йорка или Тель-Авива.[ Иногда хозяин почему-то забывает дать пинка. Тогда человек приходит в замешательство и некоторое время пребывает в растерянности – что же делать? Потом он горда заявляет: «Я сделал все, что мог» – и идет в ОВИР.]

Конечно, не все отъезжающие – «идейные». Многие откровенно объясняют отъезд логичными мотивами: нет нормальных условий для творческой работы, невозможно просто получить работу по специальности, не утверждают в ученой степени, не принимают детей в университет. Иногда это люди вполне благополучные и благоустроенные, но считающие для себя невыносимыми те стеснения, которым у нас подвергаются все люди науки и искусства – в большей или меньшей степени, в зависимости от специальности, официального статуса, национальности и т. д. (Для ученых, например, это прежде всего трудность общения с иностранными коллегами и бесчисленные рогатки для публикаций). Другие – неблагополучные и неблагоустроенные, например, специалисты, которые не могут, чаше всего из-за национальности, получить сообразную с их квалификацией и способностями работу.

Что сказать об этом? Разумеется, несправедливо и обидно, когда молодой талантливый физик, которому следовало бы работать в университете или академическом институте, просиживает штаны в третьеразрядном конструкторском бюро. Нелепо и унизительно (и мешает работать), когда от прихоти невежественного чиновника зависит, поедет ли ученый с мировым именем на международный конгресс, и на аэродроме у него могут без объяснения причин отобрать билет. Все так. Но есть ведь другой, более достойный способ встречать стеснения и дискриминацию: бороться. Бороться за творческую свободу артиста, за право ученого обмениваться информацией с коллегами, за право каждого имеющего призвание к науке заниматься ею.

Тут я слышу недоумевающий и возмущенный голос: «Бороться? Какая чушь! Что можем мы против них?»

Это позиция кролика, загипнотизированного удавом. Она отражает не столько реальное соотношение сил, сколько сложившиеся за десятилетия всеобщего страха субъективные взгляды и установки. Люди боролись и в куда более тяжелых условиях – и нередко успешно. И сейчас повсюду в мире, и у нас тоже, есть люди, которые борются[Наши интеллигенты многому могли бы поучиться у своих польских собратьев, а также у некоторых религиозных групп в нашей стране. ]. Только нужно, само собой, сменить позицию.

Как бороться? Если всерьез захотеть и хорошенько подумать, можно найти много способов. Но некоторые очевидны. Например, если по вненаучным причинам в официальных изданиях нельзя печатать работы по такой-то тематике, или работы таких-то авторов, или работы с упоминанием таких-то имен, – почему бы не организовать издание неофициальных сборников научных трудов и даже научных журналов? И почему бы не проводить неофициальные научные семинары и конференции, чтобы облегчить работу ученых, не допускаемых к службе «по ученой части»?[«Отказники». Как известно, проводят такие конференции; но им создается «паблисити», которое и само по себе противопоказано науке, а поскольку оно вызывает пристальное внимание властей, нормальная работа вообще оказывается невозможной – и за этими конференциями остается лишь пропагандистское значение. Действительно, научные семинары и конференции должны проводиться без всякого шума.]

Само собой, для борьбы больше нужно, чем для бегства – это видно даже на приведенных только что простейших примерах. Прежде всего: бежать можно и поодиночке, а бороться – только сообща; борьба требует совместных действий, требует солидарности. Отъезжающий заботится только о себе; спасаясь сам от стеснений и дискриминации, он оставляет страдать от них своих коллег, в большинстве случаев хорошо зная, что своим отъездом он ухудшает положение многих из них (а уезжают далеко не всегда наиболее стесненные). Он может, конечно, посоветовать им последовать его примеру, но ведь все всё равно не смогли бы уехать, если бы и захотели. А вот, скажем, для издания неофициального научного журнала нужна совсем другая психология: такой журнал сможет существовать лишь при условии, что в нем из солидарности будут публиковаться и те, кто мог бы публиковаться официально. Еще: борьба означает работу – напряженную, систематическую, организованную, и притом по большей части «черную», будничную. (И здесь издание журнала – хороший пример.) Наконец: если говорить ради конкретности о науке (в других творческих областях дело обстоит так же), то нужна еще настоящая преданность этой самой науке, готовность заниматься ею ради нее одной, а не ради ученой степени или звания членкора.

Еще одна мотивировка этого типа – сына или дочь не приняли из-за еврейского происхождения в тот или иной престижный вуз – например, в МГУ. Но неужто страна клином сошлась на одном-двух десятках «элитных» учебных заведений? Как раз эти заведения сейчас быстро вырождаются, из рассадников науки и просвещения они превращаются в рассадники невежества, карьеризма и антисемитизма (расцвет антисемитизма – составная часть и вернейший признак общего вырождения) и престиж свой сохраняют больше по инерции[Кстати, почему еврейские юноши и девушки (вернее, их родители) так настойчиво осаждают эти заведения, в сущности, заранее зная, что ничего, кроме унижения, не получится? Зачем нарочно подставлять лицо под плевок? Как видно, стремление к престижной карьере столь неудержимо, что не только понуждает к унизительным действиям, но и отнимает чувство реальности. (А потом можно показать след от плевка: «Вот видите – как же здесь жить?») Это тот случай, когда преследователи и преследуемые ст`oят друг друга. ]. И пора бы уже интеллигентной и способной молодежи, независимо от национальности, эти заведения бойкотировать. Уровень преподавания в них все равно катастрофически падает; и если заботиться об образовании, а не о дипломе, то – по крайней мере в крупных городах – родители вполне могли бы своими силами организовать параллельную систему образования, куда более эффективную, чем любой из наших университетов.

«Да разве это возможно?» – спросят родители. Но ведь одна неофициальная система обучения – «репетиторство» – у нас уже существует и процветает, в ее рамках действуют уже целые учебные комбинаты: только вот учат там не математике, физике, химии, а особым, пышно расцветшим в последнее время наукам – «математике для вступительных экзаменов», «физике для вступительных экзаменов» и т. д. А если бы родители думали не о карьере своих детей, а об их образовании, то сколько они могли бы сделать, направив на его организацию ту энергию и те средства, которые тратятся на поиски и оплату репетиторов.

(Конечно, возникнут трудности с преподаванием тех дисциплин, изучение которых требует специального оборудования. Но и с простейшими самодельными приборами можно многому научиться, причем умение обходиться малым очень и очень пригодится будущему экспериментатору или инженеру; что же касается тех областей, где действительно невозможно обойтись без сложного и дорогостоящего оборудования, то как раз там советская наука и техника, по оценкам знающих ладей, безнадежно отстала от мирового уровня, так что получить квалификацию по этим специальностям в наших вузах тоже невозможно.)

Само собой, от учащихся, которым придется одновременно работать или учиться в непрестижных учебных заведениях, такое обучение потребует несравненно больше трудолюбия, настойчивости и самодисциплины, чем принято требовать теперь от студентов. Но разве это плохо?[И вообще, организация параллельной системы образования поставила бы, конечно, много серьезных проблем; но их обсуждение выходят за рамки нашей темы. Я хочу сейчас только привлечь вникание к этой идее, давно ухе носящееся в воздухе]

Теперь мы естественно подошли к одной из самых распространенных мотивировок отъезда – «ради детей». Хотеть для своих детей хорошей судьбы – что может быть естественнее? Но что такое для этих людей хорошая судьба? А значит – какова система ценностей, которой они меряют, в частности, будущее своих детей? Этот вопрос – самый главный, и тут его уже не обойти.

Нетрудно догадаться, что эта система – советская. Потому что откуда же взяться другой? Система ценностей – ядро идеологии, которую, как мы говорили уже, так просто не сменишь. Поэтому нам придется сделать маленькое отступление о системе ценностей «простого советского человека» – не той, которую проповедует ему официальная пропаганда, теперь уже мало кем принимаемая всерьез, а той, которую вырабатывает в нем реальный уклад нашей жизни.

Главная особенность этой системы состоит вот в чем: в ней самостоятельное значение имеет лишь то, что человек получает для себя, чем он «пользуется» – а получать он может вещи двоякого рода: официальный статус (в наиболее обобщенном виде обозначаемый в обиходном языке словами «его ценят» – кто ценит, не говорится, но подразумеваются, конечно, власть имущие) и то, что принято называть «благами», причем блага зависят, как правило, от статуса, а среди самих благ на первом месте материальные. Такую систему ценностей, в которой главную роль играют служебный статус и материальные блага, обычно называют мещанской. Но между традиционной мещанской системой ценностей и ее советским вариантом есть одно очень важное различие. В традиционную систему входят не только сами блага, но и определенные человеческие качества, считающиеся необходимыми для их приобретения – так называемые мещанские добродетели: трудолюбие, бережливость, умеренность и т. д. (а также чиновничьи: исполнительность, пунктуальность), и они рассматриваются как самостоятельные ценности: у кого их нет, того не уважают, хотя бы он и был обладателем всевозможных благ. А в «советско-мещанскую» систему эти добродетели – и вообще личные качества – не входят. И это понятно: ведь в нашем обществе нормальный, законный способ приобретения благ – не заработать «своим горбом» и не накопить, годами во всем себе отказывая, а получить от государства как дар, как милость. Не случайно источником всех благ официально считается «неустанная забота партии и правительства».[Это очень ярко отразилось в нашем языке: продовольствием нас снабжают, жилье нам дают (как и дефицитные товары, путевки в дома отдыха и т. д.); мы не спрашиваем: «Сколько зарабатываешь?», а «Сколько получаешь?» (И это давно уже. Помните у Маяковского: «И вдруг (!) мне квартиру дает жилищный, мой рабочий кооператив». Увы, – человек, показавший мне когда-то это «вдруг», теперь, говоря словами того же поэта, «тоже там».)] Это взаимоотношения господина и раба: раб обязан работать, когда прикажут (но пока не приказали – ничего делать не обязан); господин кормит и одевает раба, но это не плата за труд, а господская милость, и не того лучше кормят, кто лучше работает, а того, кто ближе к господину. Поэтому раб равнодушен к своей работе и хочет только, чтобы его лучше кормили и одевали. А при случае он не прочь сбежать к более богатому господину, у которого корм жирнее.

Конечно, есть у нас и такие люди, которые несмотря ни на что не приемлют этой рабской или, выражаясь более изящным современным языком, потребительской системы ценностей[Сейчас эта система, кажется, распространилась и на Западе.]. Многие заражены ею лишь частично. Но ориентирующиеся на отъезд в подавляющем большинстве принадлежат как раз к носителям этой системы в ее наиболее чистом виде. Как это ни парадоксально звучит, они-то и есть самые стопроцентные советские люди. Они узнали, что есть господа побогаче и пощедрее, а их барин постарел и его плетка бьет уже не так больно, – и захотели Юрьева дня. Вот и все их свободолюбие, И это не преувеличение, не гротеск. Послушайте, что и как говорят о материальной стороне западной жизни комментаторы «Свободы», сами новые эмигранты, которых с полным основанием можно считать выразителями идеологии отъезжающих и недавно уехавших. Они внушают слушателям, что изобилие всяческой еды и одежды, просторная комфортабельная квартира и т. п. – это неотъемлемое право каждого человека и даже необходимое условие, предпосылка «достойного человека» существования. О наличии какой-то связи между всеми этими вещами и работой из их рассказов узнать невозможно, и вообще не возникает вопроса, откуда они берутся. А отъезжающие считают само собой разумеющимся, что «там» кто-то будет должен предоставить им все это сразу же, независимо от того, когда они смогут (и как смогут, да и смогут ли вообще) начать работать. Иначе и не поехали бы.

«Неправда, – возразят мне – мы едем не только за материальными благами. Прежде всего нам нужна свобода». Но, во-первых, пусть возражающие спросят себя, положа руку на сердце – кто из них поедет, если ему скажут: «Будешь свободен, но материально будет хуже, чем здесь»? А во-вторых – ни в чем потребительский характер их системы ценностей не сказывается так ярко, как в их понимании свободы. Не говорю уже о том, что на первом плане у них те ее проявления, которые по существу являются тоже материальными благами – такие, как возможность «уматывать»[Выражение из передачи «Свобода» на эту тему, которую «составил и вёл» один бывший комсомольский писатель] на уик-энд за границу, но главное – свобода для них есть нечто такое, что кем-то дается человеку, чем его, так сказать, обеспечивают. Им абсолютно чуждо представление о том, что свободу нужно завоевать. Они хотят получить ее даром. Им невдомек, что свободу никто и никогда еще даром не получал и не получит. Они не хотят знать, что свободные страны, которыми они восхищаются, обязаны своей свободой только тому, что их народы ее завоевали и продолжают так или иначе бороться за ее сохранение, а где борьба прекращается, там свобода исчезает. Не менее чуждо им и представление, что свобода означает не только отсутствие внешних запретов, но и ответственность, что она предъявляет к человеку несравненно более высокие требования, чем несвобода, в частности – требует внутренней дисциплины, и вообще что свобода – не только внешнее, но и внутреннее состояние человека, и от одного изменения внешнего состояния он свободным не делается. Короче – они не понимают, что такое свобода, и не нуждаются в ней.

Многие из них слыхали, вероятно, знаменитые гётевские строки:

Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben,

Der t?glich sie erobern mu?.

(Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день идет за них на бой!),

но уверены, что в книжке это, может быть, и хорошо, а к реальной жизни никакого отношения не имеет. И раньше все филистеры были того же мнения, но прежний филистер хоть не рассуждал о свободе.

Не нужны им и другие духовные ценности – например, красота. Многие ли ожидавшие американской визы в Риме писали оттуда о Колизее, о соборе святого Петра, о фресках Микеланджело? Писал ли кто-нибудь из Израиля, как выглядит финиковая роща? Как выглядит только что купленный холодильник – вот об этом пишут охотно. И, разумеется, что почём в магазинах.[Первое, что высказал своим соотечественникам по западному радио философ Зиновьев, было изумление по поводу обилия товаров. А один молодой человек, перешедший из скрепленной членским билетом коммунистической веры в православную и тотчас же уехавший в Америку, прислал родным фотографии всех помещений своей квартиры, не забыв и уборной: смотрите, завидуйте, я – гражданин Соединенных Штатов!]

Теперь можно вернуться к вопросу о детях. И получается, в общем, не так уж сложно: если хочешь для детей всего лишь благополучного потребления, что ж – вези их туда, где потребительские ценности доступнее (Пока что. А как обернется в наш стремительный век через тридцать, через пятьдесят лет? Впрочем, кто ж нынче так далеко заглядывает...). Но если ждешь для них и от них чего-то большего – тогда надо прежде всего позаботиться о культурной среде. Я вовсе не хочу сказать, что «там» ее нет, что Запад совершенно бездуховен; я о нем лучшего мнения, чем наши поклонники западной цивилизации, видящие там только довольство, сытость и разные технические достижения, создающие неслыханные у нас удобства – по их описаниям кажется, что и впрямь ни малейшего проблеска духа там уже не осталось. Но человеку, «пересаженному», хотя бы и в детстве, в чужую культурную среду (и даже родившемуся уже на новом месте от родителей-эмигрантов) по-настоящему «освоить» эту среду в первоначальном смысле этого слова, – сделать своей – отчаянно трудно, хотя бы уже потому, что в нормальных условиях «освоение» культурной среды начинается в семье и больше нигде. А без такого «освоения» стать полноценным «культурным существом» невозможно (хотя преуспевающим «деятелем» – вполне).

«Ну а как же – спросят меня – еврейские дети, которых ждут унижения и дискриминация? Разве не лучше увезти их от этого? Почему они должны все это сносить?». Действительно, зачем же сносить – надо бороться. Надо учить детей бороться, учить стоять за себя. Всех детей, и еврейских тоже.

(Тут меня останавливает воспоминание о разговоре, в котором я имел неосторожность высказать эту мысль, и собеседник ответил мне только взглядом, но каким! – я и не подозревал, что один взгляд может вместить столько холодного недоумения. Боюсь, что и сейчас для многих это будет последней каплей, которая заставит их отшвырнуть в сторону мое писание. Детей (детей!!!) учить бороться – это уж совсем ни в какие ворота не лезет. Детей надо лелеять, сдувать с них пылинки.)

Законный вопрос, конечно: а кто будет учить? Взрослые ведь этого тоже не умеют. Выход один: учиться самим и одновременно учить детей.

Вообще для евреев справедливо то же, что для всех: их положение зависит от них самих в той мере, в какой они готовы за него бороться. Вспомните американских негров. Общеизвестно, что хотя они и сейчас подвергаются притеснениям и дискриминации[Напомним, что статья написана в 1979 году.], за последние пятнадцать-двадцать лет их положение существенно улучшилось. А почему? Только потому, что они научились бороться за свои права – это тоже достаточно общеизвестно. (А ведь было и у чих движение за возвращение в Африку. Но уехали немногие, а оставшимся от этого легче не стало.) Конечно, против них не стояло тоталитарное государство, но у них был противник пострашнее – хорошо организованная ненависть массы белого населения южных штатов.

Теперь надо сказать о тех, перед кем принято снимать шляпу – о евреях, мотивирующих свой отъезд национальными чувствами. Должен признаться, что и здесь у меня не возникает ощущения, что «моя шляпа сама поднимается, будто она улететь собирается»[Из детских стихов О. Дриза (Перевод Г. Сапгира)]. Говоря прямо, я несколько сомневаюсь в их (или, во всяком случае, их подавляющего большинства) преданности делу еврейского народа, еврейской культуре, еврейской религии. Настораживает вторичный характер этой преданности: она всегда обнаруживается вместе с намерением уехать и отдельно от него не наблюдается, в то время как намерение уехать без преданности еврейскому делу встречается весьма часто; отсюда беспристрастный наблюдатель сделает вывод, что скорее намерение есть причина, а преданность – следствие, чем наоборот. И очень уж быстро и без душевных мук происходит это «обращение в еврейство»: вчера человек исправно ходил на демонстрации, на собрания, говорил без запинки все положенные там слова, изыскивал способы записать детей русскими, а сегодня он уже убежденный националист. Это тот же идеологический маскарад, о котором говорилось выше. Интерес к еврейской культуре, обычаям, обрядам и т. п., сопровождающий это «обращение», носит довольно-таки внешний, декоративный, а то и просто развлекательный характер»[Еще труднее принять всерьез обращение в иудаизм. Чтобы старший или младший научный сотрудник, всю жизнь твердо знавший, подобно героине одой повести Ю. Трифонова, что «в мире нет ничего, кроме формул», вдруг уверовал в Бога Авраама, Исаака и Иакова – для этого ведь необходимо чудо. Моисею и то Господь должен был явиться в неопалимой купине, чтобы убедить его. А научным сотрудникам какие были явления и видения?], и почему-то идет рука об руку с интересом к заграничным «шмоткам». Да и не слышно что-то, чтобы по приезде в Израиль наши националисты рвались в кибуцы и требовали работу потруднее.

Наши еврейские интеллигенты происходят, как правило, из семей, полностью обрусевших еще в предыдущем поколении или раньше, и в большинстве своем давно бы уже забыли, что они евреи, если бы им не напоминали об этом в паспортных столах и отделах кадров. В такой обстановке, разумеется, естественнее и правильнее гордиться своим еврейством, чем стесняться его. И возрождение интереса к еврейской культуре и традициям, пусть даже поначалу внешнего и поверхностного, можно было бы только приветствовать, если бы оно было элементом противостояния, а не оправданием бегства. Но не стоит думать, что разрыв связей с русской культурой может послужить основой для возрождения культуры русских евреев. А что касается стремления жить непременно в еврейском государстве – то ведь в очень многих странах евреи живут, не стремясь, за редкими исключениями, в Израиль (хотя и симпатизируя ему, поддерживая его, что вполне естественно), и не перестают от этого быть евреями. И, в конце концов, не в государственности все-таки была до сих пор сила евреев, не ею они славны в мировой истории – да простят мне повторение столь общеизвестной истины[Вообще, я меньше всего претендую на оригинальность и хорошо понимаю, что мое сочинение состоит преимущественно, если не целиком, из прописных истин. Но что делать, если люди их забывают?], – и тот весомый вклад, который они, надо надеяться, еще внесут в нее, тоже вряд ли будет обусловлен ею в сколько-нибудь значительной степени.

Стоит остановиться еще на одном распространенном аргументе: «Свободный выбор места жительства – одно из основных прав человека. Как же ты можешь осуждать людей, желающих осуществить это право, – ты, что же, за бесправие?» Этот довод основан на элементарной путанице в понятиях – на смешении юридического права с моральным. Юридически каждый мужчина имеет право в пятьдесят лет, разведясь с женой, с которой двадцать пять лет прожил, жениться на двадцатилетней девушке. Но отсюда не следует, что всякий, кому захочется, может осуществить это право без малейших угрызений совести и рассчитывать при этом на всеобщее одобрение, а осуждающие его должны быть заклеймены как сторонники бесправия.

А если уж говорить о правах человека, то ведь из всего их комплекса идеологов эмиграции (и их покровителей за границей) интересует совсем небольшая частица. Право свободного выбора места жительства – лишь одно из многих бесспорных и необходимых человеческих прав. Но и из него им нужна только половина, причем, смею сказать, менее важная: право уехать из своей страны. С общечеловеческой точки зрения гораздо важнее право жить в своей стране, которого у нас лишали в прошлом и лишают сейчас многих достойнейших людей. Да и половины они добиваются не для всех, а лишь для небольшой части населения. И шум, поднимаемый вокруг маленького кусочка большей проблемы, не только не способствует ее решению, но и прямо ему мешает, приводя к тому, что стоит властям «выпустить» большую партию подавших заявления, это уже воспринимается на Западе (да и многими нашими инакомыслящими) как серьезное улучшение положения с правами человека в СССР – в действительности от этого ничуть не меняющегося.

Вот такой видится общая картина нашей нынешней эмиграции. Есть, конечно, и особые случаи. Из них самый важный – вынужденная, часто под прямым нажимом властей, эмиграция оппозиционных общественных деятелей. Не тех, для которых «диссидентство» – хлопанье дверью при уходе или просто способ скорее уехать, а людей действительно мужественных и принимающих близко к сердцу судьбу России. Эти люди достойны уважения и восхищения, и если кто-то из них, устав от постоянного изматывающего напряжения, от безработной, а то и бездомной жизни, нередко имея уже за плечами лагерь, «психушку» или ссылку, берет бессрочный отпуск – или, будучи поставлен перед выбором «на запад или на восток», выбирает запад, – я не хочу и не могу его осуждать. Но не надо строить, иллюзий: за редчайшими исключениями это именно бессрочный отпуск. Вот что писал о русских революционерах-эмигрантах С.М. Степняк-Кравчинский: «Заграница для эмигранта – это место отдохновения, дальний островок, куда устремляется тот, чья лодчонка разбита или помята разбушевавшимися волнами. Пока он не наладит ее снова и не направит к родным берегам, практическое дело для него невозможно. Ему не остается ничего, как стоять со скрещенными на груди руками, с тоской устремляя свои взоры вдаль, к стране, где его товарищи борются и умирают, между тем как он, печальный и одинокий, задыхается в своем невольном бездействии, вечный гость на пиру кипящей вокруг, но чужой ему жизни.» Эти слова справедливы и для нынешних оппозиционных общественных деятелей – с той только разницей, что у них нет надежды направить свою лодчонку к родным берегам. Кое-что, правда, они могли бы сделать для России и за границей. В том же очерке Степняка, откуда взята предыдущая цитата[« Пётр Кропоткин» (из «Подпольной России»).], говорится: «Всё, что эмиграция может сделать для России, это создать заграничную литературу. Одно время эта роль была выполняема, можно сказать, блистательно[Здесь имеется в виду, очевидно, деятельность Герцена и Огарёва. ]. Будем надеяться, что и в будущем эмиграция окажется в силах быть тоже полезной в этом направлении»[Это было написано в 1881 году.]. Сейчас Россия изголодалась по свободной литературе, как никогда, и если бы нынешняя эмиграция – само собой, речь идет о той ее части, которой есть дело до России – оказалась бы «в силах быть тоже полезной в этом направлении», она сделала бы очень большое дело. Но пока что доходящие до нас заграничные издания никак не могут утолить наш голод. Если говорить о книгах, то их ассортимент беден и случаен. А если говорить о журналах, которых много стало в последнее время… – нет, о них лучше уж вовсе не говорить.

__________

До сих пор я намеренно не касался «личного плана» – того, что может дать эмиграция самому эмигранту и что она может у него отнять. Очень уж укоренилось в наше время представление, что этот план самый главный, что личные соображения имеют приоритет перед всеми остальными, да и остальные в конечном счете к ним сводятся. Поэтому естественно возникает желание заявить о правах – мало того, о преимущественных правах – других, более «высоких» мотивов (вот ведь до чего дошло – рука не может написать это слово без кавычек!). Тем не менее и в «личном плане» есть что сказать об эмиграции.

Известно, что далеко не все находят там работу по специальности; что, в частности, многие женщины, не представлявшие себе жизни без работы, вынуждены там переходить на положение домашних хозяек; что приспособиться к западному образу жизни очень трудно, что во многих отношениях там предъявляются к человеку гораздо более жесткие требования. Но не об этом я хочу говорить. Важнее другое, не столь бросающееся в глаза обстоятельство: то видимое благоденствие, которым наслаждаются эмигранты, сумевшие хорошо приспособиться и устроиться, покупается ценою своего рода хирургической операции – наподобие той, что описана Е. Замятиным в романе «Мы». Правда, полная ампутация души, как у Замятина, остается фантазией, и есть основания сомневаться в ее осуществимости; но частичную научились делать уже давно, и притом безболезненно:

Ложь заволакивает мозг

Тягучей дремой хлороформа,

И жидкой полуправды форма

Течет и плавится, как воск.

И, гнилостной пронизан дрожью,

Томлюсь и чувствую в тиши,

Как, обезболенному ложью,

Мне вырезают часть души.

(М. Волошин, «Газеты»)

Чтобы обеспечить себе душевный комфорт, отъезжающему нужно, во всяком случае, удалить тот отдел души, где помещается любовь к родине. Некоторые делают это заблаговременно, другие в спешном порядке перед отъездом, третьи уже после. Но душа человеческая слишком тонко устроена, чтобы можно было вырезать один ее отдел, не затронув других. И вместе с любовью к родине – а точнее, со способностью любить родину,– отхватываются изрядные куски способности любить вообще, да и не только любить, а и уважать, быть благодарным и испытывать другие высшие эмоции.

Правда, многие отъезжающие (может быть, даже большинство) ни в какой операции не нуждаются, потому что у них никогда и не было этой части души. Но это значит, что у них и общая способность к высшим эмоциям всегда была сильно понижена.

Ну так и что? – могут мне сказать,– Ведь сами-то они этого не замечают; это с вашей точки зрения они ущербны, а сами себя они считают вполне полноценными людьми – и счастливы. Но в том-то и дело, что счастливыми они больше кажутся, чем являются. Человек так уж создан, что душа ему нужна целиком, а если чего-то в ней недостает, он всегда ощущает свою неполноценность (хотя обычно и не понимает этого). И не так-то на самом деле все благополучно на сердце у этих идеально благополучных людей, по видимости окончательно разделавшихся со всякими там ностальгиями и прочей ерундой. (Более чем вероятно, что во многих случаях это скрытое неблагополучие будет выходить наружу у их детей – у тех самых детей, которых родители надеются видеть свободными уже от всех внутренних неудобств не меньше, чем от внешних. Потому что душевные изъяны родителей всегда сказываются на детях.)

И еще одно. Человеку необходимо общаться с себе подобиями – не просто с другими людьми, а с людьми в каком-то смысле своими. У русского интеллигента эта потребность всегда была особенно сильна (и как раз это его свойство не затронула та прискорбная эволюция, которую он претерпел за последние десятилетия). И как бы ни старался он вытравить свою русскую интеллигентскую суть (или то, что от нее осталось), от этой потребности ему никогда не удастся избавиться. А «тамошние» – чужие. В письме, специально написанном, чтобы показать, что его автор достаточно хорошо акклиматизировался на новом месте, вдруг прорывается признание, что коренные жители страны ему «чужды, как марсиане».[Это признание тем показательнее, что исходит от одного из немногих, сумевших полностью преодолеть языковой барьер.] Остаются такие же «выехавшие», но их даже при массовой эмиграции слишком мало, чтобы удовлетворить потребность в общении – ведь нужен все-таки какой-то выбор.

Стоит сказать и о такой тяжелой утрате, как потеря родного языка, не говорю уже о том, что далеко не всем удается как следует овладеть чужим языком даже за много лет[Это подтверждают люди, общавшиеся за границей со старыми эмигрантами. Дают тому пример и живущие в России иностранцы], – но и те, кто преодолел, эту трудность, все равно тоскуют по родному языку, по родной языковой среде[Вряд ли кто-нибудь из старых или новых эмигрантов сумел сделать чужой язык более своим, чем Владимир Набоков. Но, уже прославившись как англоязычный писатель, Набоков горько сетовал на то, что английский язык не может заменить ему его «бесконечно гибкого и послушного» русского.].

Еще несколько слов о том универсальном анестезирующем средстве, которое так точно подметил Волошин,– о лжи. Наш строй пронизан ею, и иногда стремление избавиться от нее выставляют в качестве причины отъезда. Но поступающие так не замечают, что при этом на кучу лжей они взгромождают еще одну – о несуществующих родственниках в Израиле, с которыми им необходимо воссоединиться, в то время как здесь нередко оставляют родителей или детей, да и едут-то многие не в Израиль.

«Но что же здесь такого? – опять слышу я недоумевавшие голоса. Это же чистая формальность, какое это может иметь значение?». Вот в том-то и беда. Люди не понимают, как можно об этом говорить. Они уже не чувствуют ложь, она их не мучает, не мешает им жить. Более того, она им необходима. И вот они наспех заменяют ложь о советских идеалах ложью об идеалах демократических, национальных или религиозных[Но что комедия с родственниками – лишь формальность, это-то верно? Верно. Однако разве не такая же формальность – советские выборы? Как здесь никто не принимает всерьез утверждение о воссоединении семьи, так и там – утверждение об избрании депутатов народом. Почему от одной лжи надо избавиться, а другую такую же можно практиковать? Скажете – она последняя и предпринимается для того, чтобы больше не лгать? Неправда. Если быть честным, придется признать, что много еще придется лгать себе и другим; и как никому еще не удалось искоренить войну войной (а ведь пробовали!), так и от лжи нельзя избавиться посредством лжи. А единственно честный ответ на вопрос будет такой: потому что эта ложь мне выгодна, а та – нет.].

___________

Но самый главный аспект проблемы таков, что в нем мировое и личное неразделимо. Наша страна больна. В конце концов она должна будет либо выздороветь, либо погибнуть. А если она погибнет, то в наш век небывалого усиления взаимозависимости вместе с ней неминуемо погибнет весь мир. (Например, в ядерной войне. Но это не единственная мыслимая возможность.) Смешно думать, что можно будет отсидеться за океаном, пока Россия проваливается в тартарары.

Исцелить же Россию никто, кроме нас, не может. Всякий, кто в такой стране старается честно, по-настоящему (и у себя на службе, если там есть возможность трудиться на пользу общества, и вне ее), работать так, как велят ему его разумение и совесть, а не как велит начальство – тем самым увеличивает надежду на спасение страны, а, значит, и всего мира. В других странах, конечно, тоже есть свои болезни – но нам нужно лечить наши.

____________

Вот я и высказал хотя и не всё, что хотел (слишком длинно было бы), но как будто всё главное. Однако возникает вопрос: для кого я пищу? Конечно, не для тех, кто уже, как говорится, навострил лыжи. С ними спорить бесполезно; кроме раздражения, никакой реакции от них не дождешься.

Но болезнь, с которой я воюю, заразительна. Ей поддались уже многие хорошие люди, вовсе не бывшие законченными потребителями, а только страдавшие недостатком уверенности, определенности. И еще больше таких, которые потенциально способны ей поддаться. Вот из этих людей – стоящих на перепутье или просто неуверенных, не определившихся – некоторым, быть может, мои размышления дадут пищу для собственных размышлений. И если кому-то они помогут найти свой путь, определиться, обрести уверенность – тогда, значит, я писал не зря.

____________

В заключение придется немного сказать об одной частной, но важной проблеме, не имеющей прямой связи с нашим предметом. Дело в том, что я выступаю под псевдонимом, а это у нас сейчас осуждается как проявление трусости. «Псевдоним за полчеловека» – сказал А.И. Солженицын. Нелегко решиться оспорить столь безапелляционный и авторитетный приговор. И хотя у меня с самого начала возник против этого приговора внутренний протест, я долго мучился – брать псевдоним или нет? А потом подумал: ведь если бы выступление под настоящим именем не грозило никакими неприятностями, я бы ни минуты не сомневался, что выступать под ним мне не следует и никто, кроме разве двух-трех ближайших друзей, не должен знать о моем «писательстве». Потому что занялся я им от нужды – никто об этом не пишет, а писать надо – и не ищу лавров на этом поприще. Так почему же я должен поступать иначе только из опасения быть обвиненным в трусости? Это было бы глупым ребячеством.

Отказ от псевдонима имел бы только один реальный смысл: показать себе и другим, что я не боюсь. Но я не вижу надобности в такой демонстрации. Мне кажется, что я найду в себе силы выдержать открытое противостояние, когда это будет вызвано необходимостью. А пока я хотел бы без шума и без лишних помех (их и так более чем достаточно) заниматься моим рядовым, обыкновенным делом, которое я позволяю себе считать все-таки полезным. Ведь и Солженицын воздерживался от демонстраций, чтобы не мешать своему делу – он сам об этом рассказал, и кто теперь скажет, что он был неправ?

Короче говоря: идет война, а на войне не все действия производятся непременно на глазах у противника. Если этим правилом пренебречь, война проиграна.