Более полугода назад в связи с тревожной ситуацией  на филологическом факультете СпбГУ  началась дискуссия о необходимости классического образования. Из петиции преподавателей Санкт-Петербургской Классической Гимназии (я много раз бывал там на уроках, выступал с докладами, много лет сотрудничал с ныне покойной Н.М. Ботвинник, преподававшей латинский и древнегреческий языки, а сейчас сотрудничаю с учителем математики А. Ю. Алексеевым) я узнал, что кафедра классической филологии резко сокращает набор студентов и фактически находится под угрозой закрытия. (Кафедры такого профиля в России можно пересчитать по пальцам одной руки, а кафедра СпбГУ — лучшая из них).

Формально проблема сохранения кафедры считается сейчас решенной, но отношение государства и общества к гуманитарному образованию, да и к образованию вообще, на глазах становится все хуже и хуже, так что опасность губительных реформ не только остается, но и возрастает, и меня это очень и очень тревожит. Постараюсь объяснить, почему.

Еще  в детстве, примерно в 8 лет, у меня возникли два увлечения, сохранившиеся на всю жизнь: математика (сначала только арифметика) и строение языка (первоначально исключительно на материале единственного известного мне тогда языка – русского). Когда меня спрашивали, кем я хочу стать, я отвечал: или математиком, или филологом (слова «лингвист» и «языковед» были мне незнакомы). К счастью, математика возобладала, и в 1946 году я поступил на физико-математический факультет МГПИ им. Ленина (ныне МПГУ). В институте существовало тогда классическое отделение, и студент этого отделения Петр Руднев (впоследствии известный стиховед), мой сосед по комнате в общежитии, давал мне и моему однокурснику Феликсу Кабакову уроки латинского языка. Это было первое везение; вторым, еще более важным, было вот что: я заинтересовался наукой, и  работавший на нашем факультете Петр Сергеевич Новиков, один из крупнейших в мире ученых в области оснований математики, взял меня и Феликса в аспирантуру. После аспирантуры работал в Барнаульском пединституте, потом в Коломенском, а потом было третье везение: по рекомендации П. С. Новикова я поступил на работу в Институт математики Сибирского отделения АН СССР.

И последнее везение, самое важное: как раз в то время некоторые молодые московские  лингвисты в поисках точных методов для своей науки обратились к изучению математики и стали искать математиков, готовых им помогать. На проходившем в апреле 1959 года в Ленинграде «Всесоюзном совещании по математической лингвистике»,  как официально называлось это мероприятие, я познакомился с одним из этих лингвистов – Игорем Александровичем Мельчуком;  а потом познакомился и с многими другими и с некоторыми  подружился, в том числе с И. А. Мельчуком, Ю. Д. Апресяном, Н. Н. Леонтьевой и ныне покойным Ю. С. Мартемьяновым.

За рубежом, в США и Израиле, примерно тогда же некоторые молодые лингвисты начали пользоваться математическими методами, и нашлись математики, готовые им помогать. (Среди лингвистов прежде всего следует назвать Н. Хомского, среди математиков – И. Бар-Хиллела.) Библиотека Института математики СОАН получала журналы, где публиковались их работы, и многие из них я читал.

Итак, мне представилась уникальная возможность соединить оба своих увлечения в одной профессии. Я оказался в нужный момент в нужном месте.

Сначала я занимался разработкой математического аппарата лингвистики и помогал моим друзьям-лингвистам уточнять понятия и формулировки, а потом и сам стал заниматься лингвистикой как таковой, и постепенно лингвисты стали признавать меня своим.

В частности, меня интересовала теория падежа, а для ее разработки  нужно было познакомиться с языками, в которых системы падежей устроены по-разному. Я засел за изучение латышского языка, потом санскрита, венгерского, древнегреческого. И, наконец, решил обновить свои познания в латинском языке с помощью удивительного учебника Я. М. Боровского, в котором нет ни одного адаптированного текста, все тексты – из латинских авторов. Особенность этой книги – необычная для языковых учебников ясность и четкость изложения, добиться которой автор сумел благодаря своему хорошему математическому образованию: до университета он учился в Петербургском технологическом институте.

После революции, когда изучение древних языков в средней школе прекратилось, в СССР осталось много людей, эти языки изучавших (одним из самых ярких был Я. М. Боровский), и это очень сильно способствовало сохранению культуры. Но когда этих людей не стало, общий культурный уровень значительно снизился, и не только потому, что стали непонятными многие научные термины: гораздо важнее то, что стал непонятным контекст  очень многих литературных произведений и утратилась органическая связь с античностью, из которой выросли и современная литература, и право, и вся европейская  философия, и почти вся математика, без которой не было бы ни физики, ни чудес техники, которыми мы так гордимся.

Сегодня я знаю одно учебное заведение, в котором глубокое изучение математики совмещается с изучением древних языков, причем успехи детей и в физике, и в биологии, и в информатике подтверждают продуктивность такого синтеза: Санкт-Петербургскую  Классическую Гимназию. Куда бы не пошли ее выпускники, они несут в себе общекультурную традицию, включающую в себя и математику, и естественные науки, и гуманитарные науки, и так или иначе влияют на окружающих. Я уже говорил о филологе-классике Я. М. Боровском, имевшем хорошее математическое (и естественнонаучное) образование. Есть и противоположные примеры: Николай Иванович Вавилов, будучи уже всемирно известным биологом, изучал латынь, потому что она была необходима ему для работы.

Узость образования, культурная серость непрерывно приводят к расцвету шарлатанства — от Лысенко и О. Б. Лепешинской (не путать с балериной О. В. Лепешинской) до новейших создателей «улучшенной воды» и  «новой хронологии» Фоменко.

Крупные открытия всегда делаются на стыке наук, а узкая специализация с раннего периода обучения лишает молодых людей возможности работать в смежных областях и широкого, свежего взгляда на науку, без которого невозможно ее существование. А без развития  науки невозможно существование человечества в целом.

Итак: сохранение традиций широкого разностороннего образования – важнейшая задача разумных людей. Ведь не зря же мы называем свой биологический вид «Ноmо sapiens», (Кстати, на каком это языке?)

В заключение хочу поблагодарить Екатерину Михайловну Молоствову, преподающую в Санкт-Петербургской Классической Гимназии биологию, за неоценимую помощь, без которой я не смог бы написать эту статью.