Написана летом 1992 г., опубликована под псевдонимом А. Н. Клёнов в парижском журнале «Синтаксис» за 1992 год, № 33

По заглавию этой статьи можно заподозрить в ней оптимистическое содержание. Прошу читателя не торопиться с таким выводом. Для оптимизма у нас теперь мало оснований, во всяком случае на ближайшие годы. Но нас запугивают бедствиями, которые нам в действительности не угрожают, отвлекая наше внимание от серьезных вопросов,— запугивают несомненно с политическим целями, потому что занимаются этим люди, стремящиеся сохранить власть или вырвать в происходящей борьбе за власть возможно больший кусок правительственного пирога, содержащего не только удовольствия самой власти, но и возможности быстрого обогащения.

В специальном приложении к «Русской мысли» за 10 июля я прочитал статью «Номенклатурный реванш как угроза человечеству», с подзаголовком «Аналитическая записка». Среди напыщенной декламации, заменяющей анализ в этой записке, можно заметить страшные угрозы:

«Как кстати пришлось сегодня обеспеченное еще в апреле, на VI съезде, сохранение в конституции России статей о Союзе ССР! Как стройно эта легальная возможность отстранения президента России от власти путем импичмента укладывается в общую диспозицию коммуно-фашистского путча, объединяющего в общей схеме и остановку производства, и (с подачи номенклатурных «профсоюзов» ФНПР и других «общественных организаций») провоцирование массовых стачек, и бесчинства пьяного отребья на улицах! И как безумно раскручивается в результате махина гражданской войны (пока еще не межгосударственной, а именно гражданской), т. е. особенно жестокой и кровавой войны с «соседями», раскручивается с участием едва ли не всех высших должностных лиц России, безнадежно погрязших в этом…»

После многоточия (принадлежащего авторам записки) перечисляются результаты «коммуно-фашистского путча», из которых достаточно привести следующие:

«Наконец, в четвертых, катастрофический спад производства, гиперинфляция, либо—в случае административной фиксации цен—исчезновение всех товаров первой необходимости из магазинов, угроза голода; вследствие этого—грандиозный общественный стресс, внезапная и полная утрата оптимистических ожиданий (которые, вопреки номенклатурной пропаганде, сегодня еще свойственны, хотя и в «приглушенной» форме, большей части населения), разрушение доверия к абсолютному большинству представителей власти и к власти вообще—в сочетании с бесконечными локальными войнами в России и за ее пределами—лавинообразно погрузят всю территорию бывшего СССР в непредсказуемую по размаху массовую истерию, в кровавый хаос, из которого, на волне всеобщего безумия выйдут на поверхность самые невероятные комбинации криминально-фашистских элементов, старой номенклатуры и реакционной военщины».

В редакционном предисловии к этой апокалиптической записке сообщается, что она изготовлена Исследовательским центром «РФ—политика», который, как это ни странно, располагается со своими компьютерами на Старой площади в Москве, в здании бывшего ЦК КПСС. Как известно, там находится теперь как раз центр новой советской номенклатуры, а в кабинетах бывших членов политбюро заседают те же самые «высшие должностные лица, безнадежно погрязшие в этом». Сопоставив обличительный пыл записки с местонахождением породивших его чиновников, читатель может прийти в недоумение. Ведь всякое серьезное сопротивление «коммуно-фашистскому путчу», подготовляемому в этих кабинетах, привело бы к немедленному удалению этих чиновников из дома на Старой площади, а между тем они все еще там, у своих компьютеров. Чувствуя, что все это вызывает недоверие, составители предисловия могут только пробормотать заклинание: «Это один из парадоксов нашего времени».

Как известно, на территории бывшего Советского Союза штатные должности, оборудование и возможности публикации предоставляются только лицам, служащим одной из номенклатурных клик, и нетрудно установить по тексту «записки», что авторы его служат Гайдару и его команде. Осторожно покусывая президента, они пытаются перетянуть его на свою сторону в схватке с «директорами» из ВПК. Но вся эта мышиная возня на Старой площади мало относится к тому, о чем я собираюсь писать. В сущности, объективные условия нашей хозяйственной жизни задают основное направление так называемым «реформам», независимо от того, кто из чиновников при этом лучше устроен. Чиновники хотят переползти из «социализма» в «капитализм», сохранив за собой руководство и все житейские блага. Это у них не выйдет, да и самый капитализм в России не получится. Но это уже другая тема, которой я не буду сейчас заниматься.

***

Пока я ставлю себе более ограниченную цель: выпотрошить чучело фашизма и гражданской войны, выставляемое перед публикой для использования ее симпатий и опасений. В одной из моих старых статей * Парижский «Синтаксис», 1982. я говорил уже о перспективах русского фашизма—в то время, когда его пытались привить нашему народу устроенные для этого подразделения КГБ. Точно так же, и в наши дни в русском фашизме очень мало спонтанной активности и, по существу, у него те же спонсоры, переменившие должности или нет.

Но те, кто теперь пытается обустроить русский фашизм, начисто лишены политического реализма. Они плохо соображают, где прошлое и где будущее, не понимают, что фашизм у нас уже был. Наш отечественный фашизм, изготовленный из большевистского наследства, но настоянный на русском шовинизме, был создан Сталиным, а Брежнев привел его к бесславному концу.

Точнее говоря, классический русский шовинизм—это сталинизм, вполне соответствующий гитлеровскому нацизму. Брежнев возглавлял уже постфашистский режим, гниение мертвого сталинизма. Только старые люди знают у нас фашизм по личному опыту, но обычно не понимают, что они пережили. И почему-то старые люди упорно твердят, что люди были тогда лучше нынешних—честней и храбрей. И они в чем-то правы.

Чтобы понять, в чем они правы, вспомним, что фашистов воспитал вовсе не фашистский строй. Фашистский строй воспитал людей, которых мы видим вокруг нас, а они вовсе не фашисты. Да, это «один из парадоксов нашего времени», как выражается «Русская мысль», но нетрудно разъяснить этот парадокс. Фашизм вообще—это переходное явление между отсталым обществом с феодальными пережитками и современным индустриальным обществом. Явление это возникло в тех странах, которые запоздали в своем историческом развитии и не могли конкурировать с более развитыми странами, потерпев от них военное поражение. Архаические, негибкие структуры власти в этих государствах не выдержали социального напряжения и были разрушены популистскими движениями, выступавшими под социальными или национальными лозунгами. Так было в Италии и Германии, в России в Китае. Отношение между социальными и национальными идеями было различно, но во всех случаях вначале был капитализм, и в нем—социальное недовольство и социалистическая пропаганда; затем—поражение в войне и послевоенная разруха, несостоятельность внутренней политики социалистов (или коммунистов); приход к власти людей, переводящих социальное недовольство в русло национализма и отвлекающих его внешней экспансией; наконец, поражение внешней агрессии, разрушение фашистского строя и возвращение к «нормальному» капиталистическому развитию.

История фашизма зависела, конечно, от местных условий и внешнего окружения, но во всех случаях можно проследить одни и те же тенденции. Сначала всюду был марксизм, с красным знаменем, первомайскими демонстрациями и пролетарским интернационализмом. Затем консервативная государственная власть втянулась в большую войну, поставив этим социалистов перед совершившимся фактом. Германия проиграла войну; Италия, Россия и Китай по существу тоже проиграли войну, хотя формально и оказались на стороне победителей. Все эти страны испытали катастрофическую военную разруху, крушение денежной системы, общую деморализацию народных масс. В этих условиях социалисты (или на востоке коммунисты) попытались применить свои доктрины, но их планы провалились. В Германии и Италии им пришлось действовать парламентскими методами, и они были бессильны перед хозяйственной катастрофой; в России и Китае, где государственная власть оказалась слабее, коммунисты захватили власть, но и здесь завели хозяйство в тупик. Социализм в исполнении марксистов везде обнаружил свою несостоятельность. И к власти пришли националисты, использовавшие в той или иной степени его наследство. Гитлер и Муссолини соединили шовинизм с социальной демагогией и в значительной мере подчинили экономику своим партиям; Сталин и Мао тоже перешли к национальной идеологии, сохранив фикцию марксизма, и сумели полностью подчинить себе экономику своих стран. Прежние борцы за социализм во всех случаях были истреблены. Национализм также неспособен был справиться с экономикой и искал выход во внешних авантюрах. Германия и Италия были разбиты во Второй мировой войне, что и положило конец фашизму в этих странах. Советский Союз и Китай вступили на путь милитаризма, провоцировали конфликты с соседними странами и разжигали их в далеких странах; эта деятельность встретила сопротивление западного мира и провалилась. Наконец, в России фашистская система обрушилась; в Китае она тоже приближается к концу.

Пусть читатель простит мне этот скучный урок социологии. У нас все еще много людей, не понимающих, что сталинизм был обыкновенным фашизмом. Конечно, экономика России была абсолютно подчинена партийному аппарату, но и в германии рейхсфюреры и рейхсминистры все больше забирали в свои руки хозяйственное руководство. Конечно, Сталин говорил о «дружбе народов», а Гитлер о «новом порядке в Европе», Сталин сохранил свою марксистскую фразеологию, а Гитлер—только лозунг «социализм». Но сущность власти не в том, что она говорит, а в том, что она делает, и здесь аналогия превращается в тождество. У нас был фашизм, а поскольку фашизм всегда принимает национальный цвет, то это был русский фашизм.

Итак, надо прежде всего понять, что фашизм уже был у нас в прошлом, а не предчувствовать его в будущем. Я докажу, что в будущем его не может быть. Не может быть с той же достоверностью, как не может быть, чтобы французы восстановили у себя монархию, или англичане еще раз казнили своего короля. Надо уметь различать вероятные явления от невероятных, для чего требуется некоторая ясность мышления. Публицисты, пророчествующие теперь в российских газетах и журналах, вряд ли могут в этом помочь; перефразируя Писарева, можно сказать, что никакой автор не может сделать своего читателя умнее самого себя.

Фашизм не воспитывает фашистов, а берет их из предшествующей ему общественной среды. Как говорил Маколей, «первые плоды, пожинаемые при плохой системе, часто вырастают из семян, посеянных при хорошей» * Эссе о Макиавелли. . В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти в Германии, его рядовым штурмовикам было лет двадцать-тридцать, а руководящим кадрам его партии—лет сорок. Остов этой партии составляли бывшие солдаты и офицеры Первой мировой войны. Фашисты были немецкие мелкие буржуа—лавочники, ремесленники, чиновники, крестьяне и отчасти рабочие; они получили воспитание в старой кайзеровской Германии, в духе немецкого консерватизма, повиновения начальству и церковной обрядности. Это было крепкое немецкое мещанство, способное к упорному труду, вере и самопожертвованию, что и доказала Вторая мировая война. Конечно, все эти добродетели были направлены к дурным целям, но невозможно отказать фашистам в прочных психологических установках. Напротив, люди, воспитанные при фашизме, оказались совсем другим человеческим типом, быстро сменившим свои психологические установки. Человек, которому в 1945 году было 15 лет, получил в детстве и отрочестве полный заряд фашистской идеологии; но он прожил всю свою взрослую жизнь в условиях либеральной демократии и, за редкими исключениями, отнюдь не боролся за внушенные ему идеи. Из него вышел законопослушный мещанин скорее американского, чем старонемецкого типа. Я вовсе не хочу сказать, цитируя Маколея, что почва, вырастившая немецких фашистов, была в самом деле хорошей. Она была намного лучше того, что сделали из ее отпрысков—вероятно это и хотел сказать великий историк, как видно из контекста приведенных слов.

Большевикам, устроившим октябрьский переворот, было в то время тридцать-сорок лет, а новым членам партии—двадцать-тридцать. Все они выросли при самодержавии, это были русские интеллигенты, рабочие и крестьяне, большею частью прошедшие мировую войну. Они получили, как правило, религиозное воспитание, и воспитывались в семьях с крепкой патриархальной традицией. Ленин верил в бога до шестнадцати лет, а отец его скорбел о мученической смерти убитого царя. В интеллигентских семьях людям внушали понятия, не имевшие ничего общего с практикой террора. Большевики были сильным человеческим типом, они твердо верили в свое учение, приносили ему все возможные жертвы. Я видел последних уцелевших большевиков, прошедших сталинские лагери: они верили в то же, с чего начинали свою борьбу.

Фашизм не способен создать крепкий человеческий материал, он попросту переводит человеческий запас, доставшийся ему от прошлого, а затем—разваливается. В России, не претерпевшей военного поражения при советской власти, этот процесс можно проследить от начала до конца, а в Китае, где все еще правят дряхлые ренегаты революции, он подходит к концу. Фашизм разрушает, но не творит. Он разрушает и человека, но не творит человека, он оставляет жалкие человеческие отбросы, среди которых мы задыхаемся теперь. Все лучшее, что у нас есть, это пережитки досоветского прошлого, дети уцелевших старых семей, читатели уцелевших старых книг. Если вы хотите найти у нас приличных простых людей, вы скорее всего найдете их в глуши, подальше от настроенных коммунистами городов.

***

Наш современный фашизм—это искусственный продукт, зачатый в пробирках КГБ. Уже известно, откуда взялись его руководящие кадры, кто предоставлял ему типографии, кто обеспечивал безопасность распространения его стряпни. Идейное перерождение коммунистической партии можно коротко описать как превращение красного цвета в коричневый: теперь это уже всем очевидно. Начало этому процессу положил Сталин, сменив незадолго до войны пролетарский интернационализм на русский шовинизм. Разумеется, до этого мы имели уже фашизм под красным флагом. Но ведь у немецких нацистов тоже был красный флаг, только со свастикой внутри, и были первомайский демонстрации, когда они шествовали под красными флагами. Как мы уже знаем, фашизм—продукт вырождения социализма, отсюда красный цвет.

Конечно, превращение советского коммунизма в русский шовинизм имело свои мотивы. Мы живем в эпоху, когда, вслед за религиями, разрушились выросшие из них «идеологии», в частности, последняя ересь христианства—марксизм. Народные массы, нуждающиеся в духовной опоре, возвращаются в током случае к более элементарным и, как нам кажется, неотъемлемым ценностям—племенным. В психологии индивида этому соответствует явление регрессии: после тяжелого переживания взрослый человек часто возвращается к понятиям и привычкам своего детства. Явление национальной регрессии вызвало некоторые надежды в старой русской эмиграции, следящей с понятным интересом за возвращением самого имени «Россия», трехцветного флага и даже, непостижимым образом, двуглавого имперского орла. Надежды эти напрасны.

Племенная регрессия в двадцатом веке составляет часть общего распада христианской культуры. На месте ее возникает переходное состояние, замеченное социологами и получившее имя «вторичного варварства». Как всегда в случаях распада культуры, прежде всего распадается присущий ей стиль—осмысленное единство культурных явлений. Исчезает хороший вкус, повсюду воцаряется крикливая, разноцветная, глянцевая халтура. Исчезают серьезные мотивы поведения, на место их приходят карьеризм, торгашество и реклама. Ученые готовы принять любые суеверия, а священники—любые компромиссы. В общем, возникает современное западное общество, слишком известное, чтобы его надо было объяснять. В таком виде оно долго существовать не может, это переходная эпоха, и хотелось бы знать—к чему. Но это не входит теперь в мою тему. Меня интересует теперь не перспектива столетий, а несколько ближайших десятилетий, когда западное общество будет меняться столь медленно, чтобы Россия могла ему подражать.

Вторичное варварство в психологическом смысле совсем не похоже на первичное. Настоящий варвар груб, но силен и свеж душою; вторичный варвар тоже груб, потому что все его духовные потребности упрощены, но в нем уже нет силы, и он не способен меняться, то есть не свеж. Первый—человек начала истории, а второй, может быть, человек конца. Впрочем, скорее всего кончается не история нашего вида, а Новая История, или Христианский Материализм.

Для нас здесь важно только одно свойство вторичного варвара: он слаб, не способен к подвигу и самопожертвованию, а следовательно, социально бессилен. Это относится вообще к современному человеку, он homo reliquus, остаточный человек христианской культуры. Таков же и современный русский человек. В нем просто нет материала, чтобы сделать из него фашиста. Современный русский националист подобен гнилой луковице: сколько оболочек с него ни сдирай, он ни на что не годится.

Наш обыватель—прежде всего—чиновник, представляющий себе жизнь только под руководством начальства—все равно, какого начальства, но избавляющего рабскую душу от необходимости делать выбор и отвечать за свои поступки. Даже если это молодой человек, не желающий работать, а предпочитающий устраивать уличные беспорядки, он должен быть уверен, что какое-то начальство этого хочет и, значит, никакого риска в этом нет. Люди, распространявшие погромные сочинения, успокаивали сомневающихся, уверяя их, что здесь ничего антисоветского, что все это одобрено КГБ. По-видимому, их наниматели хорошо знали, какой публике они интересуют свою литературу. Но ведь эта публика не годится для серьезного дела. Фашистские путчи—и даже простые погромы— требуют некоторой храбрости и самостоятельности. Советский обыватель не решится нарушить установленный порядок, если достаточно авторитетное начальство не даст ему формальных указаний: вспомните, что он в душе чиновник, а чиновнику требуется оправдательный документ. Даже имея такие указания, он не проявит особенного пыла в разрушительных действиях, потому что может объявиться другое начальство, которое этого не одобрит. Он будет сомневаться, пока фашизм не станет признанным государственным строем; но кто же установит такой строй, если все таковы, как он? Августовский путч прошлого года ярко иллюстрирует, чего стоят наши ретрограды. Казалось бы, высшие государственные власти заверили их, что можно безнаказанно двигаться в желательном направлении—к твердой власти, наказанию всяких демократов и интеллигентов, подавлению других наций. Но те, на кого рассчитывали путчисты, кого долгие годы готовили агенты КГБ, отсиделись дома. Наши жалкие демократы смогли вывести на улицы некоторую часть публики, но никто не видел ни малейшей инициативы наших почвенников. В рискованных случаях они струсят и будут ждать, чья возьмет—вот вам и весь нынешний национализм.

Решительное доказательство бессилия наших «коричневых»--это их миролюбие. Настоящие фашисты неудержимо стремятся к насилию, без этого спонтанного стремления нельзя представить себе никакой серьезный фашизм. Сначала должны быть штурмовики, готовые убивать, а потом их могут организовать какие-нибудь фюреры, если такие найдутся. Во время брежневского застоя гебисты всячески разжигали национальные страсти и, как будто, встречали сочувствие у значительной части публики. Но успех такой пропаганды измеряется насилием. И вот, оказывается, каждый акт насилия гебистам приходилось устраивать самим. Единственный результат этот политики был тот, что удалось напугать некоторую часть советских евреев, что было нетрудно. Но ведь хотели не этого, хотели на антисемитизме вырастить народное движение и переставить на него идеологию. Не вышло.

Могут возразить, что брежневские комбинаторы и не хотели особенной спонтанности, а рассчитывали повести за собой массы в нужный момент. Ну что ж, настало критическое время, когда власть ослабела до крайности, вываливаясь из рук партийного начальства. Самое время было вызвать народную стихию на защиту национальных ценностей. Опять не вышло. Было намерение, был аппарат, отпускались деньги, а фашизма никак нет. Наши новоиспеченные фашисты не сумели устроить даже скромный еврейский погром. Каждая попытка гебистов в этом роде сводилась к бессильным крикам, а при первом сопротивлении крикуны мирно удалялись.

Не было даже «террористических актов», столь характерных для фашистов. В германии перед их приходом к власти все время кого-нибудь убивали; в России перед революцией не прекращалась эпидемия бессмысленных убийств. В нынешней России провозглашаются фашистские лозунги, но не видно фашистских поступков. Вообще, в России не заметно никакого политического возбуждения. В отделившихся советских республиках национальные страсти разжигает правящая там мафия, то есть та же номенклатура в местных разновидностях. Местами это ей удается, но и там большниство народа хочет, чтобы их оставили в покое. Я говорю только о России; впрочем, почти то же можно повторить об Украине и Белоруссии, где была примерно та же история и сложился похожий человеческий тип.

Самая очевидная черта нынешнего русского человека—это его неспособность к вере и, вследствие этого, слабость личности. Основной факт, из которого надо исходить при оценке нынешнего положения России—это катастрофический упадок личной и общественной энергии. Чтобы что-нибудь делать, надо верить в свое дело. Без веры нельзя даже построить капитализм там, и верить надо вовсе не в рыночное хозяйство. Не так строился капитализм там, где он начинался, и не такими людьми. Корыстные мотивы сами по себе—бессильны.

Теперь часто вспоминают семнадцатый год, проводя поверхностные аналогии. Тогда была анархия, и теперь тоже, но ведь Россия не та! Тогда, после трех лет мировой войны, Россия была полна жизненных сил, и сотни тысяч людей готовы были жертвовать жизнью за свою веру. У нас были настоящие политические партии; и члены этих парий верили в свой партийный идеал, как первые христиане во второе пришествие. Герои гражданской войны были сильные люди, и стой, и с другой стороны. И победили те, кто крепче всех верили в свой идеал—большевики. Я оставляю в стороне вопрос, хороший это был идеал или плохой, но надо отдать должное большевикам: они верили в него. Так вот, видите ли вы вокруг себя людей, похожих на большевиков? Не правда ли, этот вопрос вызывает смех? Видите ли вы вокруг себя офицеров, готовых умереть за свою честь, эсеров, спорящих из-за чести бросить бомбу, интеллигентов, готовых умереть за учредительное собрание? Эти люди творили чудеса, а мы нечудоспособны.

В обществе, где люди не верят в свои идеи, не может быть фашизма. В обществе, где люди не готовы умирать за свои идеи, не может быть гражданской войны. Дрова в печи выгорели, а теперь пытаются поджечь золу.

***

Есть еще одна сторона общественной жизни, которой мы резко отличаемся от России семнадцатого года. Это низкий уровень умственного развития, препятствующий любой политической деятельности. У нас нет людей, способных быть лидерами партий, нет грамотных журналистов, нет даже толковых бюрократов. Фашизм, который у нас уже был, оставил нам кадровые отбросы, из которых нельзя построить никакую энергичную политику—в частности, никакой новый фашизм. Это безрадостная картина, но ведь я и не обещал особенных радостей. Я обещал только показать, почему у нас невозможен фашизм и не будет гражданской войны.

Присматривались ли вы к нашим фюрерам? Похож ли Васильев на человека, способного повести на штурм каких-нибудь штурмовиков? Похож ли Жириновский на диктатора, способного что-нибудь диктовать? Ясно, что ему диктуют другие, а он старается заучить. Диктуют те же, кому он всегда служил. И очень интересно, что никого лучше они не смогли найти. Испугаться наших фашистов может только истинно советский человек. Бежать от них может только истинно советский еврей. Что же касается наших «так называемых демократов», то они попросту используют чучело фашизма для своих карьерных целей, о чем я уже говорил. Все это очень печально. Подумайте, Россия дошла до того, что не может произвести даже такую дрянь, как фашизм!

Но слава богу, что она не может его произвести. Наша жалкая слабость—это наша единственная надежда, и нетрудно понять, почему. Россия нуждается теперь в достаточно длинном периоде ненасильственного развития, без чрезмерного давления идеологий и партийных программ. Проще всего это объяснить с помощью исторической аналогии.

Первой революцией—в смысле Нового Времени—была английская, начавшаяся в 1641 году. Затем была гражданская война, которую возглавил Кромвель, и в 1649 году, после победы республиканцев, англичане казнили своего короля. Затем была диктатура Кромвеля, поддержанная воинственными фанатиками—пуританами, во многом напоминавшими большевиков. В 1660 году была восстановлена монархия, ограниченная контролем парламента. Когда, однако, выяснилось, что Стюарты неспособны к конституционному правлению, в 1688 году их бескровно изгнали, устроив так называемую «Славную Революцию». С той поры и началась прославленная английская свобода, и в Англии установилось «правовое государство», послужившее примером всем остальным. Вскоре после этого, в 1695 году, в Англии была отменена цензура: свобода печати, как известно, основа всех других свобод.

Смысл этой Славной Революции был в том, что нация устала от революции, не желала больше гражданской войны, и вообще всем надоели военные конфликты. Англичане хотели спокойной жизни, и следствием этой слабости духа был гнилой компромисс между разными общественными силами, позволяющий стране обходиться без дальнейших кровопролитий и беззаконий. Уцелевшие пуритане негодовали, сторонники законного короля возмущались: все принципы были принесены в жертву практическим удобствам жизни. Этот гнилой компромисс—неуклюжая сделка между представителями разных интересов—постепенно превратил Англию в богатейшее и самое свободное в мире государство, где все были вправе проповедовать любые принципы, хорошие и дурные, но никто не вправе был навязывать их другим. Потому что основой этого компромисса было решение установить строгую законность, и с тех пор англичане не жалели о таком решении. Формальное применение закона, выбранное ими, не обещало им в будущем рая на земле, но эта практическая нация довольствовалась тем, что больше не повторится ад.

Я не собираюсь обсуждать здесь вопрос, можно ли устроить рай на земле, и как это сделать. Но представительное правление и рыночное хозяйство, то есть современный капитализм, это лучшее из решений социального вопроса, найденное до сих пор. Потому мы и учимся английскому языку, а русскому никто не торопится учиться, потому что на этом языке слишком долго говорили глупости.

Нет, я не поклонник капитализма. Я вовсе не думаю, что человеческий дух остановится, приняв за высокую мудрость этот гнилой компромисс. Но теперь нам надо выжить и научиться, как теперь говорят, цивилизованному образу жизни. Иначе говоря, нам надо кое-что заимствовать у капитализма и, прежде всего, твердый законный порядок.

Значит, наша Славная Революция впереди.