Статья написана по поводу эссе И.Р Шафаревича «Русофобия», опубликованного в журнале «Наш современник» за 1989 год. Подписана псевдонимом С.Т. Карнеев.

Необозримая масса журнальных и газетных статей, обрушившихся на нашу читающую публику, представляет уже серьезную угрозу для трудящегося человека. Приходится выбирать, и здесь помогает старый способ: ищешь знакомые имена в тех изданиях, где их можно найти. Есть и такие издания, где ничего не ищешь, и такие имена, которые не рассчитываешь найти. Когда такой неожиданный автор печатается в неожиданном месте, его трудно заметить. Если бы мне не сказали, что известный математик Шафаревич занялся философией истории, избрав своей трибуной журнал «Наш современник», мне никогда не пришло бы в голову раскрыть этот журнал и тем более искать там его имя.

И.Р. Шафаревич пользуется репутацией выдающегося математика. Говорят, что он и в самом деле серьезный ученый, не связанный с нынешней модой давать математике самые курьезные применения. Я испытал некоторое облегчение, не обнаружив в его «Русофобии» уравнений и интегралов, потому что не верю в возможность математической философии или математической истории. Слишком прямая попытка внести математику в эти вопросы не вызвала бы доверия даже у людей, трогательно верующих в науку, как веруют в нее издатели рассматриваемого журнала. Формул я в «Русофобии» не нашел. Правда, автор ее щедро пользуется иными выразительными средствами, доступными любой типографии: разрядкой, жирным шрифтом и очень крупным шрифтом, обычно применяемым в заголовках, но здесь то и дело врывающимся в текст и придающим ему какой-то беспокойный, воинственный вид. Насколько я могу припомнить, такой вид имеют рекламные объявления в иностранных журналах.

До сих пор философы пренебрегали возможностями типографии, и тут Шафаревич несомненно отклоняется от традиции. Возможно, он открыл новый метод популярного изложения, а может быть, он просто неопытный журналист. Но не будем придираться к мелочам. Перед нами выдающийся математик, выражающий свои мысли об истории, особенно о нашей сегодняшней истории, и эти мысли надо тщательно разобрать. Это вовсе не так смешно, как если бы историк стал рассуждать о математике, с нравоучениями, касающимися нынешнего состояния математических знаний. Предмет, обсуждаемый Шафаревичем, представляет общий интерес и, как мне кажется, доступен мыслящему человеку любой специальности. И можно было бы надеяться, что автор внесет в этот предмет свои профессиональные навыки: ясную логику и точность в образовании понятий. Иначе говоря, от математика можно прежде всего ожидать спокойного, объективного мышления, чего так недостает нашим журналистам и даже историкам, ударившимся в журнализм.

Но «Русофобия» написана совсем иначе. Это вовсе не продукт холодного ума, а взрыв эмоций, не находивших себе выхода в течение всей жизни. В конце статьи автор прямо сознается, что он хотел «СКАЗАТЬ ПРАВДУ, произнести, наконец, боязливо умалчиваемые слова», и «не мог бы спокойно умереть, не попытавшись этого сделать». Что ж, у каждого могут быть подавленные чувства, находящие себе выход в подходящем месте, в подходящий момент. Не будем же смеяться над человеком, неудачно выбравшим место и время своих излияний. Говорят, Шафаревич стал печатать и стихи, но я их не читал. Я читал другие его сочинения на общественные темы, в частности, изданную в Париже книгу о социализме. Лирика Шафаревича меня не интересует, он интересует меня как политический мыслитель.

К сожалению, его эмоции нельзя оставить в стороне. Если выжать, как из губки, всю лирику, заключенную в «Русофобии», то не останется почти ничего, о чем стоило бы говорить. Статья представляет собой страстное признание в любви и ненависти, и это весьма затрудняет задачу критика, если только он не хочет действовать как литературный критик и не смотрит на предмет с эстетической стороны. Любовь и ненависть плохо поддаются обоснованию, а если такие обоснования приводятся, то они, как правило, подгоняются под заранее заданную цель. Поэтому я ограничусь описанием того, что любит и что ненавидит Шафаревич, но постараюсь это сделать отчетливее, чем он сам. Дело в том, что специалист, отважившийся выйти за пределы своего ремесла, часто бывает беспомощен. Все же наш автор лучше умеет выражать свою ненависть, чем свою любовь, и это понятно. Застенчивые люди стесняются говорить о своей любви, они краснеют и заикаются, даже если речь идет о естественной любви. Но любовь Шафаревича – в некотором смысле противоестественная любовь, во всяком случае для русского интеллигента: он любит начальство.

Должен сознаться, в этом мне трудно его понять. Чтобы понять чувства другого человека, надо иметь нечто от этих чувств в самом себе: психологи называют это «эмпатией». Например, тому, кто не испытывает влечения к особям своего пола, трудно понять человека, имеющего такие чувства. Тем более трудно понять любовь к предмету среднего рода: сам русский язык как будто позаботился о том, чтобы никто не мог любить начальство, и многие русские мыслители горько жаловались на такой недостаток государственных инстинктов. В России не любили начальства испокон веку, задолго до проникновения зловредных иностранных влияний; не любили по той серьезной причине, что начальство было не выбранным, а навязанным, что интересы этого начальства были враждебны интересам народа. Барина не любили из-за крепостных повинностей, царя старались надуть при уплате налогов и рекрутском наборе, а по возможности от начальства старались подальше сбежать, от чего и повелись истинно русские эмигранты, казаки и любезные нашему автору раскольники.

Любовь к начальству, вовсе не бывшая народной добродетелью русских, вполне закономерно не была присуща нашей интеллигенции. Вопреки тому, что писали авторы «Вех» и другие ренегаты радикальных партий, русская интеллигенция была плоть от плоти русского народа и выражала его подлинные интересы. Выражала даже в том случае, если народ еще не понимал своих интересов, и в этом не было ничего дурного. Те, кто идет впереди своего народа, вовсе не обязаны разделять его понятия, и мало пользы от них народу, если они пытаются этим понятиям подражать. Те, кто оказался впереди своего народа, не должны его принуждать, но должны просвещать его. А для этого они должны выработать представления, не только не совпадающие, но часто и недоступные народу в его исторически сложившемся состоянии. Короленко изобразил в одном из своих очерков реакцию народа на солнечное затмение и на экспедицию, прибывшую наблюдать это затмение. Точно так же, как не обязательно для интеллигенции разделять астрономические понятия своего народа, ей нет надобности следовать его политическим понятиям и многим его привычкам. Кроме революционеров, которых наш автор ненавидит самой подлинной ненавистью, ненавистью непонимания, была еще гораздо более многочисленная «мирная» интеллигенция – учителя, земские деятели, врачи. Все они выражали понятия, мало доступные народу, и наталкивались на сопротивление народной массы. Напротив, угнетатели русского народа охотно прикрывались народными понятиями, для чего и служила знаменитая формула графа Уварова: «Самодержавие, православие и народность».

Почтение к начальству никогда не было свойственно русской интеллигенции, правильно понимавшей себя как передовую часть своего народа. Такое почтение присуще было паразитам народа – чиновникам, видевшим в себе часть государственного аппарата и не способным к независимому труду. Даже в наши дни, после долгих десятилетий унижения, очень немногие из наших ученых готовы открыто признаться в почтении и повиновении всякому начальству. Даже те, кто никогда не противился наличному начальству, старательно отмежевываются от власти, не рассматривая ее как моральный авторитет.

Шафаревич принадлежит к числу немногих людей, уважающих любую наличную власть. Конечно, всегда было много людей, избегающих столкновения с властью, но эти обыкновенные представители нашего мещанства не претендуют на теоретические обобщения, а попросту применяются к обстоятельствам, о чем есть много русских пословиц. И даже такие люди не упускают случая позубоскалить насчет власти, рассказать анекдот или другим способом выразить свое циничное отношение к общественной ситуации. Как видно из наших сказок, народ наш непочтителен до мозга костей. И в этом смысле Шафаревич, почитающий любую установленную власть, совсем не русский человек: может быть, это самое неприятное, что он должен узнать о себе.

Написанная Шафаревичем книга о социализме является необходимой предпосылкой для понимания «Русофобии». Я не буду спорить с ним по поводу социализма, потому что он понимает под социализмом совсем не то, что другие. Для него социализм – вечное свойство человеческой природы, нечто вроде первородного греха. По определению Шафаревича, социализмом называется любое вмешательство государства в экономическую жизнь, так что он зачисляет в социалисты египетских фараонов, перуанских инков, и лишь по странной непоследовательности дозволяет государству взимать налоги, содержать почту и чеканить монету. Если говорить всерьез, то принятое им определение не позволяет ему уважать никакую власть, но он уважает все. Шафаревич крайне нелогичен, но упрям в выражении своих страстей.

Шафаревич решительно осуждает любое посягательство на власть, любую доктрину, несогласную с господствующим укладом жизни. С язычниками он был бы язычник, и если с некоторых пор не хочет быть атеистом, то, пожалуй, лишь с тех пор, как общественный климат склоняется к чему-то вроде сентиментального православия. Можно было бы подумать, что он очень уж буквально принял христианское поучение: «Нет власти, иже не от Бога». Но внимательное чтение его сочинений убеждает меня, что он очень своеобразный христианин. Подлинный смысл поучения, конечно, в том, что все мы заслужили такую власть, какую нам послал Господь: иначе надо было бы взвалить на Бога ответственность за власть. Именно так поступает Шафаревич: он уверен, что Господь всегда посылает нам правильную, надлежащую власть, и не признает никаких исключений. Излагая в своей книге историю христианских ересей, Шафаревич всегда на стороне инквизиторов, он принимает на веру давно опровергнутые историками напраслины, возведенные церковью на еретиков. Его не смущает то, что в этих процессах признания вырывались пытками. Замечательно, что он поддерживает все, без исключения, судебные дела католической церкви, от чего отшатнулся бы даже православный богослов. Каждый раз, когда независимый ум оспаривает принятый авторитет, наш автор знает, кто прав: права всегда власть.

Это напоминает мне замечательный эпизод из русской истории. Был у нас в прошлом веке филантроп и бессребреник, московский врач Федор Петрович Гааз, опекавший заключенных и хлопотавший обо всех обиженных, прибегая к содействию влиятельных лиц. Одним из таких лиц был митрополит Филарет, представлявший в то время столь же безусловное начальстволюбие, что и наш современник Шафаревич. И вот, когда доктор Гааз еще раз явился к митрополиту с жалобой, что какой-то узник неправильно осужден, тот ему досадливо возразил: «И все-то у вас, Федор Петрович, неправильно осуждены! Когда же это бывает, чтобы суд вынес неправильный приговор? Приговоры всегда правильны». «Опомнитесь! – воскликнул в ужасе доктор Гааз. – Вы забыли Христа!» Митрополит склонил голову, прикрыл рукой глаза и, помолчав, попросил прощения. Он не мог поступить иначе: митрополит был безжалостен, но умен.

Я не думаю, чтобы наш современник Шафаревич смутился, припомнив какой-нибудь судебный процесс. Вероятно, в процессе Иисуса Христа все формальности были соблюдены и, конечно, состав преступления был налицо: ведь Иисус не отрицал, что он Мессия, то есть, по толкованию Пилата, царь иудейский. Шафаревич решается оспаривать судебные приговоры лишь в тех случаях, когда власть проявляла слабость, уступая общественному мнению. Но в этом случае все было в порядке: толпа еврейских Шафаревичей кричала «Распни его», и ничто не мешало исполнить законный приговор.

В «Русофобии» есть место, свидетельствующее о почти невероятном легковерии Шафаревича в делах, где замешан государственный авторитет. Обрушиваясь на интеллигенцию всех времен, он пишет:

«Такая очень специфическая деятельность по «направлению общественного мнения» сложилась, по-видимому, уже в XVIII веке и была описана Кошеном. Она включает, например, колоссальную, но кратковременную концентрацию общественного мнения на некоторых событиях или людях, чаще всего обличениях некоторых сторон общественной жизни – от процесса Каласа, когда чудовищная несправедливость приговора, разоблаченная Вольтером, потрясла Европу (и про который историки заверяют, что никакой судебной ошибки вообще не было), до дела Дрейфуса или Бейлиса. Или фабрикацию и поддержание авторитетов, основывающихся исключительно на силе гипноза».

Этот текст заслуживает комментария. Я не знаю, кто из историков «заверяет, что в деле Каласа не было вообще судебной ошибки»; в этом деле у больного, немощного отца было вырвано пытками признание, будто он повесил (в одиночку!) своего молодого и здорового сына за то, что тот обратился в католичество. Отец Калас был казнен колесованием; Вольтер вступился за память этого мученика и за других членов семьи. Весь ход процесса свидетельствует о религиозном фанатизме, обращенном против протестантской семьи; но можно ли вообще говорить, что здесь «не было судебной ошибки», если приговор вынесен по признанию, полученному под пыткой? Как и во всех подобных случаях, описанных в его книге, Шафаревич всецело на стороне государства, признает за ним право применять пытки и соглашается с приговорами, вытекающими из такой процедуры. Трудно представить себе историка или юриста, стоящего в наше время на этой позиции, но математик двадцатого века уже не видит в пытках ничего особенного! Я не говорю здесь о сострадании: сострадания Шафаревич нацело лишен. Я хотел бы привлечь внимание к тому, как изощренный точной наукой ум впадает в средневековые шаблоны мышления. Не об этом ли думал Бердяев, когда сулил нам новое средневековье?

Но это еще не все. Сочувственно сославшись на историков, одобривших суд над Каласом, Шафаревич в той же фразе говорит о деле Дрейфуса и деле Бейлиса, а в заключение подчеркивает, что во всех этих случаях речь идет о «фабрикации и поддержании авторитетов, основывающихся исключительно на силе гипноза». Ясно, что он хочет этим сказать: в двух последних делах, как и в деле Каласа, могло не быть никаких судебных ошибок, но обвиняемые были в конечном счете оправданы благодаря тщательно сфабрикованной кампании в их защиту. Не думаю, что слегка прикрытая мысль Шафаревича допускает другое истолкование. Если бы он стал его оспаривать, то контекст, в котором говорится о деле Дрейфуса и деле Бейлиса, надо было бы считать инсинуацией, то есть недобросовестным намеком понимающему читателю. Не исключена возможность, что именно в поисках такого читателя Шафаревич избрал этот журнал.

Содержание двух скандальных дел, о которых здесь идет речь, хорошо известно. Первое из них, во Франции, было спровоцировано против офицера-еврея, обвиненного в государственной измене; во втором деле, всколыхнувшем Россию, еврей был обвинен в ритуальном употреблении детской крови. Отношение Шафаревича к этим процессам не вызывает сомнения: если бы он допускал, что обвиняемые были невиновны, то простая порядочность не дала бы ему поставить имена Дрейфуса и Бейлиса рядом с именем Каласа, тут же отметив, что приговор Каласу был справедлив. Я думаю, что в этом смысле Шафаревич вполне порядочен: он в самом деле верит в обвинения, предъявленные во всех трех процессах. Не допускаю также, чтобы он легкомысленно писал о неизвестных ему предметах: как видно из его книги, он читал множество исторических источников, и я не сомневаюсь, что он читал также документы о двух последних процессах, подробно опубликованные в русской печати.

Здесь нет никакого противоречия. Да, он читал все эти документы и прилагал к ним свои критические способности; и вот что из этого вышло. Если это покажется вам невероятным, уважаемый читатель, то вы не знаете, что такое ученый-специалист. Ведь вы не удивились бы, если бы к этим заключениям пришел заурядный обыватель, какой-нибудь отставной чиновник, углубившийся на досуге в старые книги, или малограмотный самоучка, желающий посрамить дипломированных ученых? Вы нашли бы их заблуждения понятными, даже простительными, но вы не хотите допустить, что такую же способность суждения может проявить ученый-специалист. Вы слишком уважаете специалистов, и как раз в этом пункте я с вами расхожусь.

Как говорил Козьма Прутков, специалист подобен флюсу. Это значит, что специалист – человек односторонний; это человек, научившийся какому-нибудь ремеслу и зарабатывающий себе на жизнь этим ремеслом. Нельзя требовать, чтобы искусный ремесленник, даже превосходящий в своем деле многих других, непременно обладал моральной чувствительностью и широким образованием, тем более – понимал что-нибудь в философии и в истории. Я думаю, даже простой здравый смысл не обязательно проявляется вне ремесла.

Печальным примером может служить сам Ньютон, занявшийся в старости библейской хронологией, то есть пытавшийся установить по тексту Библии точное время описываемых там событий. В этом исследовании, воспроизведенном в его собрании сочинений, Ньютон никоим образом не проявил присущих ему критических способностей, а ударился в фантастические построения, нисколько не лучшие, чем писания бесчисленных богословов, обсуждавших этот предмет. Что можно сказать об этом сочинении? Только одно: что Ньютон занялся не своим делом и провалился.

Вот другой, в некотором смысле дополнительный пример. Гёте считал главным делом своей жизни вовсе не поэзию, а опровержение оптики Ньютона. Он написал об этом целые тома, вошедшие в собрание его сочинений, и посвятил своей теории света прекрасные стихи, но прав был все-таки Ньютон. Поэт занялся не своим делом и провалился.

Издатели журнала «Наш современник» могут извлечь отсюда полезный урок. Конечно, они уважают Шафаревича, потому что он член-корреспондент, но ведь Гёте и Ньютон достигли в свое время еще более важных чинов: один из них был министром, другой – президентом Академии наук.

По древней пословице, человеку свойственно ошибаться, и все люди ошибались, особенно в тех случаях, когда брались не за свое дело. Ошибки великих людей имели иногда важные последствия. Шафаревич вовсе не великий человек, и я привожу великие имена лишь для того, чтобы предостеречь читателя от чрезмерного доверия к авторитетам.

Все же общая способность людей ошибаться не исчерпывает вопроса: остается нечто очень важное, особо касающееся России. Дело в том, что в России очень редко встречался ученый-ремесленник, специалист в том смысле, как его обессмертил Козьма Прутков. По историческим причинам, а, может быть, и по таинственным свойствам русской души, ученый был у нас непременно интеллигент.

Как я уже сказал, русские интеллигенты прежде всего заботились о благе народа, понимая это благо совсем не так, как Шафаревич. Но, кроме того, от интеллигента требовалась еще гуманность и культура, а также некоторая гибкость ума: ведь корень этого слова происходит от латинского слова «интеллект». Романист Боборыкин произвел от того же корня слово «интеллигенция», означающее целый общественный слой. Это было очень русское, особенное явление, так что англичане и французы не смогли перевести его название и передают его латинскими буквами, как оно звучит по-русски. Так вот, к этому явлению Шафаревич уже не имеет отношения: он, конечно, ученый в западном смысле слова, но уже не русский интеллигент.¹

Прежде всего, у него нет настоящего образования: он читает книги, как малограмотный человек. Мы еще не раз в этом убедимся. Но, кроме того, он откровенный реакционер, а в России никогда не было реакционной интеллигенции: наша интеллигенция всегда была радикальной, а реакция у нас была совсем не интеллигентной. Это верно и в наши дни, хотя интеллигентов у нас осталось немного. Наше общество начинает теперь сознавать, что не всякий человек с дипломом – интеллигент.

* * *

Меня не удивляет, что идеология Шафаревича – нерусского происхождения. Первые славянофилы, несравненно превосходившие его и в моральном, и в культурном отношении, опирались на немецких мыслителей – Фихте, Шеллинга и Гегеля, а общественным образцом их был немецкий Тугендбунд, боровшийся с французским влиянием для спасения коренных национальных начал. Точно так же русофил Шафаревич нашел себе иностранного учителя: это француз по имени Огюстен Кошен. Известно, кто были Фихте, Шеллинг и Гегель, но кто такой этот Кошен? Я напрасно искал его у Брокгауза и Ефрона, не знает его Гранат, в советских энциклопедиях его тоже нет. Принявшись за французские словари, я обнаружил в Большом Лярусе трех других Кошенов и наконец нашел требуемого автора у Робера, во Всеобщем словаре собственных имен. О нем сказано следующее: «Огюстен Кошен, сын предыдущего (нам не важно, кто был его отец). Французский историк (1876-1916). Оставил исследования о французской революции, где подчеркиваются ее идеологические источники и в особенности роль, которую играли в то время политические общества (“Политические общества и революция в Бретани”, 1926)».

Я объясню дальше, что нашел у Кошена наш национальный идеолог. Но сразу возникает вопрос: почему именно Кошен? Ту же премудрость Шафаревич мог бы найти у куда более известных писателей: это обыкновенный консерватизм. Надо полагать, ему попало в руки какое-то сочинение Кошена и очень понравилось – мы дальше увидим, почему. И вот Шафаревич воздвигает на Кошене всё здание своей доктрины. Это выглядит столь же курьезно, как если бы какой-нибудь француз впервые познакомился с позитивизмом из попавшей ему в руки русской книжки и объявил, что его учитель – русский мыслитель Петр Дмитриевич Боборыкин. Причина такой несуразности опять-таки неинтеллигентность. Интеллигентный читатель не попал бы впросак, приняв за важного мыслителя литературную букашку. У французов есть, конечно, свое «собранье насекомых», и этот Кошен не что иное, как французский жук.

Доктрина, которую Шафаревич нашел у Кошена, стара как мир: это «органическая» теория общества. Ее объяснял когда-то римлянам Менений Агриппа, предостерегавший тогдашних диссидентов от опасных новшеств.

«Государство,– толковал Агриппа,– можно уподобить человеческому телу, в коем все части имеют свое назначение: голова мыслит, желудок переваривает пищу, руки и ноги работают, и так далее. Точно так же,– поучал он,– все сословия имеют свои освященные временем функции, в которых они незаменимы».

В переводе с латыни это значит: всяк сверчок знай свой шесток. Вот и вся консервативная установка. Она всегда присуща была тем, кому было что охранять, богатым и знатным. Нам, с нашим нынешним богатством и знатностью, она идет примерно так же, как кошке шляпа. Впрочем, это сравнение принадлежит, кажется, поэту Гейне, бесспорно представляющему так называемый «Малый Народ».

«Малый Народ» – это и есть термин, который привлек Шафаревича к неизвестному иностранцу по имени Кошен. Кошен не имел в виду какой-нибудь конкретный народ в обычном смысле этого слова, и никакой народ не считал особенно зловредным. Он был всего лишь крайний консерватор, то есть считал любое установленное учреждение незыблемым и священным. Всякое посягательство на общепринятый порядок такой человек рассматривает как непозволительную дерзость, влекущую за собой пагубные последствия. С его точки зрения существующий строй – лучший из возможных, и только беспочвенные отщепенцы могут его критиковать. Короче говоря, консерватор отвергает «активное» отношение к жизни, полагая, что все нужное устроится само собой, вырастет на здоровом теле нации. И поскольку тело это по определению считается здоровым, то одобряется все, что на нем растет, раковая опухоль, горб или просто чирей.

Я не хочу этим сказать, что Менений Агриппа был совсем неправ, и не утверждаю, что в консерватизме нет ничего полезного. Аристократия сыграла в истории свою роль, и если нам смешна уже аристократия крови, то аристократия духа должна быть возрождена. В стремлении сохранить то, что заслуживает сохранения, есть полезный здравый смысл; более того, нередко имеет смысл обратиться к прошлому в поисках нужных идей, так что кое в чем я не только консерватор, но даже ретроград. Шафаревич тоже ретроград, он тоже обращается к прошлому, но ищет в нем совсем другое. Что же он ищет в прошлом России? На странице 190 своей статьи он жалуется – огромными буквами, вылезающими из текста – на «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАЗРУШЕНИЕ РЕЛИГИОЗНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ ОСНОВ ЖИЗНИ». К сожалению, автор не решается прямо и откровенно объяснить, что он имеет в виду, или не умеет это сделать, или, наконец, редакция журнала считает такую откровенность неудобной. Поэтому я соберу сейчас несколько мыслей Шафаревича, из которых можно безошибочно вывести его взгляд. На странице 191 читаем:

«Много столетий складывается духовный облик народа, вырабатываются связанные друг с другом навыки общественного существования – и только опираясь на них, историческая эволюция может создать устойчивые естественные для этого народа формы жизни».

Автор не объясняет, какие формы жизни имеются в виду, но это сделал за него граф Уваров: самодержавие, православие и народность. Дальше он выражает свое отношение к революции:

«...всегда можно найти выход, не порывающий с исторической традицией, и только такой путь приведет к жизненному, устойчивому решению, так как он опирается на мудрость многими веками выраставших, проверявшихся, отбиравшихся и пришлифовывавшихся друг к другу черт и навыков народного организма».

Это опять не очень конкретно и в смысле содержания не особенно оригинально. В точности то же говорил уже упомянутый Агриппа. Если попытаться вложить в предыдущее рассуждение какой-то русский смысл, то мудрость должен был проявить царь Николай II, которого теперь – кажется, неправомочно – заграничная церковь сделала православным святым. Следуя классическому образцу, можно подсчитать, что в нем была, как-никак, одна двести пятьдесят шестая доля русской крови. Но единственным основанием для канонизации этого немудрого царя оказывается его мученическая кончина. Упаси Боже смеяться над этим, но ведь у святого должна быть и святая жизнь? Увы, последний наш царь больше всего любил выпивку и сальные анекдоты, которые рассказывал ему военный министр Сухомлинов. Эти его привязанности стоили жизни паре миллионов русских солдат, потому что все-таки надо было лучше выбирать министров во время войны. Все дела решала за царя уже совсем не русская царица, впрочем, нет, скорее стопроцентно русский Распутин. Эта система оказалась неспособной к «органическому развитию». Если и была в ней какая-то «эволюция» (что за дарвиновский жаргон в ритуальном заклинании!), то она происходила в Государственной Думе, а я полагаю, что Шафаревич не одобряет это заимствованное с Запада учреждение, навязанное царю первой русской революцией. Причину «органического развития» объяснил еще раньше более умный царь, Александр II, откровенно сказавший дворянам: «Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, пока оно само начнет отменяться снизу». Короче говоря, под лежачий камень вода не течет.

Органический строй русской жизни воплощала механически скопированная с западных образцов русская бюрократия, втянувшая Россию в две ненужных ей войны и в конечном счете спровоцировавшая три революции, освещенные пламенем полыхавших барских усадеб. Можно, конечно, утверждать, что все это устроили агитаторы-инородцы, такие же инородцы, как Разин и Пугачев. Поистине, наши нынешние консерваторы не знают русской истории!

Кто знает историю, тот не предлагает слишком простых решений. Тем же, кто заранее принял решение, полезнее истории не знать. Шафаревич и его единомышленники, образующие у нас не столь влиятельный, но весьма шумный общественный слой, объясняют все бедствия России разрушительной деятельностью инородцев. Отсюда простой рецепт: для устранения всех наших хозяйственных и культурных трудностей достаточно этих инородцев удалить. Кажется удивительным, что такой взгляд разделяет не только господин Васильев, недавно показанный по телевидению, но и люди, что-то сделавшие на своем веку, например, писатель Белов и математик Шафаревич. Белов настойчиво повторяет, что нам незачем заимствовать западную технику и организацию производства, а надо использовать наших собственных специалистов; правда, он не объясняет, как это делать, но надо полагать, что следует вернуться к испытанным лозунгам: «догнать и перегнать», «перегнать, не догоняя», или, наконец, попросту объявить, что мы уже их перегнали, провозгласив русский приоритет. Более конкретные предложения делают некоторые русофилы по вычислительным машинам, рекомендующие изгнать из машинных языков все написанное латинскими буквами, то есть отказаться от международной системы команд, использующей английский язык. После этого мы остались бы в гордом одиночестве, изобретая каждый раз новый отечественный велосипед. Можно было бы подумать, что и Шафаревич сделает шаг в том же направлении, например, предложит отказаться от применения в математических формулах латинского и греческого алфавита, заменив их кириллицей – обычной или, еще лучше, церковно-славянской. Но этого шага он не делает, и я подозреваю, что тут замешан его личный интерес. Русофилам-программистам терять нечего, а Шафаревич хочет, чтобы иностранцы, сделавшие ему научную репутацию, все-таки читали его статьи. Я имею в виду, конечно, статьи с формулами, потому что «Русофобию» им и так переведут.²

Как видно, читая Кошена, Шафаревич наткнулся на поразивший его термин «Малый Народ» и нашел в нем волшебное решение волновавших его проблем. Думаю, волнуют его не только общественные, но и глубоко личные трудности, о которых не решаюсь догадываться. В конце «Русофобии» сам он намекает на трудности, заставлявшие его всю жизнь молчать:

«есть,– говорит он,– более скромная задача, которую мы можем решить только индивидуально: СКАЗАТЬ ПРАВДУ, произнести, наконец, боязливо умалчиваемые слова. Я не мог бы спокойно умереть, не попытавшись этого сделать».

Правда эта, правда очень большими буквами, состоит в том, что Шафаревич не любит евреев. Долгие годы он не решался высказать эту правду, и не только потому, что боялся неприятностей по службе. Я вижу в его робости более серьезный мотив. Дело в том, что он находился всю жизнь в интеллигентской среде, и ему приходилось делать вид, что и он интеллигент. Недостаток образования можно было скрыть, благоразумно помолчав, но прежде всего надо было скрывать свой антисемитизм. У русских интеллигентов антисемитизм располагался на шкале нравственных оценок где-то между доносительством и венерической болезнью, причем ближе к первому, чем к последней.³

Проявив свою господствующую страсть, Шафаревич сразу же потерял бы уважение своих коллег и здесь, и за рубежом. Но теперь, когда его жизненный путь близится к концу, ему все равно, что скажут о нем коллеги; а может быть, и коллеги уже не те? Вокруг молодая поросль дипломированных специалистов, интеллигентская традиция, по-видимому, угасает, и можно попытаться заменить ее другой традицией, не столь русской, но все-таки время от времени засорявшей русскую землю. Каждая страница «Русофобии» выражает радостное возбуждение человека, сбросившего с себя ненавистную личину интеллигента, влившегося в толпу своих единомышленников, можно сказать, единоверцев, издающих боевой клич: «Die Juden!». Клич, раздававшийся с других трибун, на другом языке. Я недаром написал его по-немецки: все-таки антисемитизм в России привозной продукт. В глубине России его нет, и ему всегда нужен был покровительственный тариф.

В этом все дело, здесь движущая пружина «Русофобии». Конечно, Шафаревич не любит и других инородцев. Но по-настоящему беспокоят его не татарские мурзы, не остзейские бароны и не французики из Бордо, делавшие русских баричей французиками из Москвы. Все это было и быльем поросло. Шафаревичу нужен живой, осязаемый козел отпущения, чтобы возложить на него все несчастья России,– и, конечно, свои. Таким козлом отпущения может быть только еврей. Вот почему он так обрадовался, обнаружив у Кошена злополучный термин «Малый Народ». Кошен имеет в виду совсем другое: просветителей XVIII века, якобинцев, революционеров, то есть активное меньшинство, противостоявшее, как он полагает, массе послушных обывателей, не желавших никаких перемен. «Малый Народ» Кошена – это те же французы, но Шафаревич, ухватившись за термин, тут же вкладывает в него другой смысл. Он сопоставляет этот термин с некоторым известным ему малым народом, замечает, что этот малый народ тоже причастен ко всяким революциям, вообще предосудительно активен на общественной сцене,– и его теоретический взгляд готов! Так просто, скажете вы? Да, так просто, потому что он действует здесь не с логикой ученого, а с наивной логикой неграмотного человека.

Раскольники, недовольные Петром Великим, придумали, будто он незаконный сын царя Алексея Михайловича, и звали его «царь Петрушка»; для такого допущения были, впрочем, и некоторые основания. Но потом, раз уж незаконный сын, то может быть самого странного происхождения, и вот они стали говорить, что он «жидовин из колена данова». Как видите, цепь умозаключений начинается с подозрительной нравственности царицы Натальи Кирилловны и кончается еврейским происхождением. Впрочем, у раскольников отчуждение от евреев было чисто религиозным. Другой пример примитивного мышления я наблюдал уже в наше время. В свое время, после известного судебного процесса у нас гостила американка Анджела Девис; и немного спустя один раскольник рассказал мне о явлении «Анджелы Девы». Слово имеет силу над простым умом, а вне своей науки Шафаревич совсем прост. Но русская пословица, как вы знаете, невысоко ценит простоту, а люди, выдвигающие Шафаревича на политическую сцену, вовсе не просты: они защищают свои редакционные кресла, а главное, свои гарантированные тиражи.

Сам Шафаревич, как я уверен, не преследует в своей статье никакой корысти. Он вступил на путь, где его ждут одни насмешки, и он это знает. В его наивности есть нечто трогательное, а его неопытность в журнальной полемике вызывает у меня нечто вроде сострадания: я мог бы его пожалеть, не будь он так сухо и бессознательно жесток. В позиции этого старого человека чувствуется обиженный мальчик, чей секрет мог бы раскрыть презираемый им Фрейд. Но, видите ли, обиженные мальчики причинили в этом мире слишком много зла. Два самых известных диктатора нашего века имели врожденные недостатки, мешавшие им появляться на пляже или в бане. Нет, я предпочитаю обыкновенных мальчиков, из которых вырастают здоровые люди, без грызущих подозрений и неистовых маний. При всем моем гуманном настроении – я на стороне здоровых людей, и бывают времена, когда здоровых надо защищать от больных.

* * *

Теперь перейду к тому, что наш автор называет «русофобией». Слово это составлено с помощью греческого существительного, означающего «страх» или «ужас», но в сочетании с именем какой-нибудь нации означает ненависть к этой нации: например, «англофобия» означает ненависть к англичанам. Как видно из текста статьи, автор понимает придуманный им термин именно в этом смысле: ненависть к русским. Кто же, по мнению Шафаревича, ненавидит русских, и почему это его, Шафаревича, беспокоит?

Прежде всего бросается в глаза, что Шафаревича совсем не интересует мнение всех нерусских народов нашего государства, составляющих половину его населения. Сейчас уже невозможно поддерживать иллюзию, будто здесь нет никаких проблем, и от этих проблем зависит будущее страны. Но Шафаревича не беспокоят чувства народных масс: он занимается только пишущей братией. Точнее, его интересует лишь «русофобия» нескольких публицистов-евреев и некоторых русских, пишущих в том же духе,– сейчас будет видно, в каком. Напрасно было бы искать у него что-нибудь о «русофобии» в еврейском народе или в самом русском народе. Он книжник, и судить о нем надо по тому, что он прочел и как понял прочитанное. Так мы и будем о нем судить.

Шафаревич выбирает, главным образом, малозначительных публицистов, и, судя по приведенным в его статье цитатам, большинством из них вполне можно было бы пренебречь. Некоторых из них я читал, других – нет; например, московский писатель Померанц кажется мне добросовестным автором демократического направления, а эмигрант Шрагин – любителем повторять общие места. Почти все они – евреи, и этот факт Шафаревич каждый раз тщательно отмечает, проявляя таким образом свою господствующую страсть. Есть, впрочем, и русские, мнения которых ему не нравятся, например, религиозный писатель Краснов-Левитин или неисправимый марксист Плющ. В чем же состоят эти мнения, в коих выражается «русофобия»? Какие обиды и оскорбления наносят эти люди русскому народу? Шафаревич сам отвечает на это, перечисляя на странице 168 признаки «русофобии». Он выделяет их жирным шрифтом, так что мы имеем здесь нечто вроде определения «русофобии». Я выпишу все это определение, но разберу его по частям, чтобы читатель не должен был держать в памяти весь этот длинный текст.

Самое страшное оскорбление России приводится в конце:

«Некоторые же авторы этого направления высказывают бескомпромиссно-пессимистическую точку зрения, исключающую для русских надежду на какое-либо осмысленное существование: истории у них вообще никогда не было, имело место лишь “бытие вне истории”, народ оказался мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию, Россия обречена на скорый распад и уничтожение».

Кто же писатели, высказавшие этот ужасный взгляд? Надо полагать, их зовут Шрагин, Янов и Померанц? Но тогда они бессовестные плагиаторы, и Шафаревич удивительным образом упускает возможность обличить их в краже литературной собственности. Как говорит древняя пословица, льва узнают по когтям: ведь это Чаадаев, это первое «Философическое письмо»! Тот самый Чаадаев, кому Пушкин посвятил свои бессмертные стихи, кто «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес»! Так вот кто был главный, самый первый русофоб! Но почему же наш автор ничего об этом не говорит? Почему он заставляет нас верить, что все это придумали Шрагин, Янов и Померанц? Неужели он не знает, кому принадлежат эти бескомпромиссные, поистине безжалостные мысли о России, или знает, но предпочитает об этом умолчать? Неужели он хочет нам внушить, что эти обвинения бросили в лицо России несколько безвестных евреев? Нет, я решительно не могу допустить, что Шафаревич способен на такой грубый обман. Он и в самом деле не читал «Философического письма» или читал, но забыл. Можно представить, какое опустошение произвел в его мышлении злополучный Кошен.

Теперь посмотрим, с чего начинается «определение русофобии»:

«История России, начиная с раннего средневековья, определяет некие “архетипические” русские черты: рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпение к чужому мнению, холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед чужой властью.

Издревле русские полюбили сильную, жестокую власть и саму ее жестокость; всю свою историю они были склонны рабски подчиняться силе. До сих пор в психике народа доминирует власть, «тоска по Хозяину».

Как уверяет нас Шафаревич, перед нами «очень сжатое изложение основных положений, высказываемых в этих публикациях». Какие публикации здесь имеются в виду? Перед этим местом упоминаются Померанц, Амальрик, Шрагин, Янов и Пайпс. О последнем объясняется, что он на самом деле выходец из Польши по фамилии Пипес или Пипеш, так что и он вовсе не англосакс, а тоже еврей. Короче говоря, это настоящий еврейский заговор против России, но совсем не в том мрачном смысле, как его изображает Шафаревич: перед нами снова бесстыдный плагиат из русских авторов, открытое разграбление русского достояния. Эти евреи чуточку подновили свой материал, сдобрив его словечком из Юнга и кличкой «Хозяин» вместо царя, но, может быть, они и не выдавали эти мысли за свои? Ведь авторы их носят очень известные имена, так что обвиняемые, без сомнения, усвоили их в школе, затвердили наизусть, как и вы, уважаемый читатель. И они, пожалуй, не подозревают, что им могут поставить в вину этот классический репертуар.

Подлинные русофобы носят очень известные имена, это, например. Пушкин, Лермонтов и Щедрин. Надо ли приводить цитаты? «Немытая Россия, страна рабов, страна господ», и так далее. «Угораздило их родиться в России с умом и талантом!» Мы уже знаем, что думал о России наш первый западник, Чаадаев. А помните ли, что сказал о ней Хомяков, наш первый славянофил?

...В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена,

Бесстыдной лести, лжи тлетворной

И лени мертвой и позорной

И всякой мерзости полна...

Да, но как же этого не заметил Шафаревич? Он видит в своих евреях не убогих подражателей, а оригинальных мыслителей, направивших против России всю силу своих смертоносных идей. Трепещи, Россия! Но нет, воспряньте духом, россияне, Шафаревич вас защитит. Он еще не все опубликовал, у него есть научный аппарат, опровергающий всю эту клевету. Так написано в конце статьи. Как только он опубликует свой научный аппарат, все плохо думавшие о России будут посрамлены – и Пушкин, и Лермонтов, и Щедрин.

Но я вынужден продолжить длинную цитату, определяющую, что называется русофобией:

«Параллельно русскую историю, еще с XV века, пронизывают мечтания о какой-то роли или миссии России в мире, желание чему-то научить других, указать какой-то новый путь или спасти мир. Это “русский мессианизм” (а проще – “вселенская русская спесь”), начало которой авторы видят в концепции “Москва – Третий Рим”, высказанной в XVI веке, а современную стадию – в идее всемирной социалистической революции, начатой Россией».

Что ж, авторам-русофобам не нравится русский мессианизм. Как видно, их русофобия состоит здесь в неуважении к этому мессианизму, а Шафаревич предлагает его уважать. Это значит, что русская экспансия, для которой и был выдуман «Третий Рим», нравится ему под знаменем православной монархии, но не нравится, когда над нею развевается красный флаг. Должен сказать, что здесь я не согласен ни с ним, ни с его противниками. Мечта о мировой революции, о всемирном братстве народов под знаменем свободного труда была несравненно благороднее, чем феодальные расчеты великих князей. Русская мессианская идея для меня не в прошлом, а в будущем. Быть может, России суждено спасти этот мир, пусть же она спасет его силой своего духа. А журналистов, не верующих в Россию, мы великодушно простим. Право же, в наши дни верить в Россию трудно. Мы с Шафаревичем в нее верим, но нельзя же этого требовать от всех.

Теперь я выпишу определение русофобии до конца:

«В результате Россия все время оказывается во власти деспотических режимов, кровавых катаклизмов. Доказательство – эпохи Грозного, Петра I, Сталина.

Но причину своих несчастий русские понять не в состоянии. Относясь подозрительно и враждебно ко всему чужеродному, они склонны винить в своих бедах кого угодно: татар, греков, немцев, евреев... только не самих себя.

Революция 1917 года закономерно вытекает из всей русской истории. По существу, она не была марксистской, марксизм был русскими извращен, переиначен и использован для восстановления старых русских традиций сильной власти. Жестокости революционной эпохи и сталинского периода объясняются особенностями русского национального характера. Сталин был очень национальным, очень русским явлением, его политика – это прямое продолжение варварской истории России. Сталинизм прослеживается в русской истории по крайней мере на четыре века назад.

Та же тенденция продолжает сказываться и сейчас. Освобождаясь от чуждой и непонятной ей европеизированной культуры, страна становится все более похожей па Московское царство. Главная опасность, нависшая сейчас над нашей страной,– возрождающиеся попытки найти какой-то собственный, самобытный путь развития – это проявление исконного “русского мессианнзма”. Такая попытка неизбежно повлечет за собой подъем русского национализма, возрождение сталинизма и волну антисемитизма. Она смертельно опасна не только для народов СССР, но и для всего человечества. Единственное спасение заключается в осознании гибельного характера этих тенденций, в искоренении их и построении общества по точному образцу современных западных демократий».

Как видите, здесь несколько разных философий, но все это слишком знакомо каждому, кто читал сочинения русских эмигрантов – русских по происхождению и писавших гораздо раньше, чем появились Янов, Шрагин и Померанц. Всё, что касается «русского национального характера» и его продолжения в большевизме,– это набившие оскомину рассуждения всевозможных евразийцев и сменовеховцев, и если вы, читатель, их не знаете, то, право же, не много потеряли. Умнее об этом писал Бердяев, его уж стоит прочесть. И вот, Шафаревич кипятится из-за этого литературного старья, приписывая его тем же евреям! Нет, он ничего не читал, а если читал, то не помнит прочитанного. Что с него возьмешь?

Последняя часть «жирного шрифта» отличается от предыдущей в том отношении, что в качестве лекарства от всех несчастий России в ней рекомендуется демократия по западному образцу. Но и этот взгляд отнюдь не нов: среди русских эмигрантов были ведь не только мессианисты и национал-большевики, но также либералы, прежде всего кадеты во главе с Милюковым. Они как раз полагали, что несчастья России не обязательно происходят от особенных свойств русской души, но в значительной мере от неразвитости механизмов общественной жизни. Правда, русские либералы не так уж прямолинейно хотели подражать западным образцам, они понимали своеобразие России и пытались его учесть. Разумеется, их подход не решает конечных, если можно так выразиться, эсхатологических проблем России, но имеет самое прямое отношение к тем прозаическим проблемам, от которых зависит наша материальная жизнь. Презрение к этому подходу в наши дни особенно неуместно: теперь уже все понимают, что без свободы не может быть и хозяйственного благополучия, стало быть, нам не обойтись без представительного правления. Я не хочу сказать, что это моя конечная цель: даже свобода – не самая глубокая цель бытия. Но мы с Шафаревичем расходимся уже здесь: он не любит свободы, он любит авторитет.

Итак, «русофобия», как ее определяет Шафаревич, это попросту набор общих мест из старых русских писателей, начиная с классиков и кончая эмигрантами первого поколения. Почему же он видит в этих рассуждениях особенное преступление против России и почему он приписывает это преступление нескольким современным публицистам, преимущественно евреям? На первый вопрос я отвечу в заключительной части моей статьи, а сейчас займусь вторым.

Как я уже говорил, Шафаревич не кажется мне сознательным обманщиком. Если он приписывает грех русофобии журналистам, заимствующим свои мысли у других, он, может быть, просто не знает, что эти мысли откуда-то заимствованы. Старые книги и журналы у нас трудно достать, а эмигрантские еще трудней. Правда, Шафаревич все-таки ученый и у него должны быть навыки работы с литературой: он никогда не стал бы думать над какой-нибудь математической задачей, не проверив, нет ли на эту тему других работ, и не стал бы приписывать первому попавшемуся автору теорему, представляющую, так сказать, математический фольклор. Но эти его навыки тотчас исчезают, как только страсти приводят его на поприще истории. Точно так же исчезают его отточенная логика, его спокойное терпение и даже его здравый смысл. Все эти свойства проявляются лишь в узкой области, как это бывает у ограниченных людей. И Шафаревич принимается поучать нашу читающую публику, рассчитывая на столь же наивный, невозделанный ум.

Но русских классиков он, без сомнения, читал и с их русофобией хорошо знаком. И вот, встречая те же мысли у беспокоящих его журналистов, он их почему-то не узнает. Повторяю, я уверен, что Шафаревич не способен на сознательный обман. Он просто не сопоставляет эти мысли, подсознательно держит их в разных местах своего мыслительного аппарата. Когда он встречает эти мысли у старых авторов, он пропускает их без внимания, но как только они попадаются ему в новых журналах, он приходит в ярость. Такая беспомощность мышления свидетельствует о могуществе подсознания, навязывающего человеку свои установки, даже если этот человек – выдающийся ученый. Читатель уже понял, в чем состоит его установка: что русскому можно, то еврею нельзя.

Я думаю об этих беднягах-журналистах, сначала гонимых на родине по пятому пункту, потом рассеянных по свету, обивающих пороги журналов и без конца толкующих о России. У меня с ними мало общего, даже мало общих идей, но есть в них нечто, вызывающее во мне живое чувство. У Шафаревича этого чувства нет. Он ценит свое положение, он старался стать академиком, и он почти академик. Его особые взгляды не причинили ему особых неприятностей, а в некотором смысле пришлись ко двору: даже книга о социализме вышла не раньше, чем надо, а как раз в подходящий момент. Он из тех, кто всегда держит свой товар в сухом месте: это пословица, но, слава Богу, не русская.

И вот, я представляю себе Шафаревича евреем. Да, евреем, но в столь же вельможном положении, ученым книжником в Иерусалиме, взирающим на толпу оборванцев, пришедших из Галилеи со своим босоногим пророком. Нет, он не любит униженных и угнетенных, не любит нарушителей порядка, он любит установленную власть. Религия его не от Христа, а от Каиафы.

* * *

Шафаревич уверен в том, что злые люди, ненавидящие Россию, решили ее погубить. Правда, несколько журналистов, которым он приписывает этот замысел, не так уж опасны. Ясно, что они всего лишь предлог для выражения некоторого чувства. Это чувство, овладевшее автором и внушившее ему бессвязную, лихорадочно возбужденную статью,– не что иное как страх. Страх – всегда глубоко личное чувство, его стесняются обнаружить перед людьми. Человек, испытывающий глубокий внутренний страх, нередко выражает его как страх за что-нибудь неличное, например, за свой народ или свою страну. Посмотрим же, как представляет себе Шафаревич нынешнее положение России:

«На нашем горизонте опять вырисовывается зловещий силуэт “Малого Народа”. Казалось бы, наш исторический опыт должен выработать против него иммунитет, обострить наше зрение, научить различать этот образ – но боюсь, что не научил. И понятно почему: была разорвана связь поколений, опыт не передавался от одних к другим. Вот и сейчас мы под угрозой, что наш опыт не станет известен следующему поколению.

Зная роль, которую “Малый Народ” играл в истории, можно представить себе, чем чревато его новое явление: реализуются столь отчетливо провозглашенные идеалы – утверждение психологии “перемещенного лица”, жизни без корней, “хождение по воде”, то есть ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАЗРУШЕНИЕ РЕЛИГИОЗНЫХ ОСНОВ ЖИЗНИ. И в то же время при первой возможности – безоглядно-решительное манипулирование народной судьбой. А в результате – новая и последняя катастрофа, после которой от нашего народа, вероятно, уже ничего не останется».

По-видимому, «зловещий силуэт “Малого Народа”» – это и есть те несколько журналистов, и если верить Шафаревичу, они не только обличают Россию, но и готовы к практическим действиям против нее:

«Каждый из тех, кого мы столько раз цитировали, от Амальрика до Янова, имеет право ненавидеть и презирать Россию, но они сверх этого хотят определить ее судьбу, составляют для нее планы и готовы взять на себя их исполнение».

Поистине, у страха глаза велики. Конечно, все эти писатели, от Амальрика до Янова, ненавидят и презирают Россию не больше, чем их предшественники, выражавшие те же мысли, но с бóльшим талантом. Каждый добросовестный читатель увидит в их сочинениях безмерную, отчаянную, иногда безрассудную и опрометчивую любовь к России,– я сказал бы, все они любят Россию на русский лад. Но что касается планов, определяющих судьбу России, то Шафаревич фантастически преувеличивает возможности этих бедных журналистов, и совсем уж трудно представить себе, как возьмут на себя исполнение этих планов Померанц, Янов или покойный Амальрик.

Как мы видели, «Малый Народ» ведет войну с «Большим Народом» по тщательно составленному плану, с «отточенной техникой обработки мозгов», и так далее, с целью окончательно уничтожить этот «Большой Народ». Всё это утверждали многие до нашего автора, но никто не смог это доказать. Без сомнения, Шафаревич написал свою статью с сознательной целью доказать, наконец, эту основную теорему антисемитизма. И он доказывает существование страшного заговора против России тем, что думают Янов, Шрагин и Померанц! Гора родила мышь. Шафаревич находится в одном из тех психических состояний, когда небольшие внешние раздражители вызывают у человека непомерный, безотчетный страх. Очень часто этот страх фантастически проектируется на внешний мир, и таким образом личный тупик превращается в «общественный», например, «национальный». Психологи так и называют это явление – проекцией. В интересующем нас случае я предлагаю назвать его русоманией. Личный тупик может быть здесь подлинным, национальный же существует лишь в больном воображении. Конечно, я говорю здесь о тех, кто и в самом деле страдает «русоманией», а не о холодных дельцах, превращающих страдания в политический капитал.

То, чего боится Шафаревич,– это знаменитый жидомасонский заговор, о котором очень серьезно рассуждает в предыдущей статье некий Станислав Куняев. Я понимаю, что такая ссылка на контекст или на общий тон журнала может вызвать возражения, но уверен, что сам Шафаревич не отмежуется от своих предшественников. Бесспорно, он говорит о том же заговоре, и если он сомневается в невиновности Дрейфуса и Бейлиса, то с какой стати ему сомневаться в «протоколах сионских мудрецов»? Увидев Шафаревича рядом с Куняевым, милосердный Христос сказал бы: «Истинно говорю вам, он уже получил свое наказание».

Шафаревича можно было бы оставить наедине с его несчастьем. Но в нашей стране всякий ученый, даже больной и запутавшийся ученый, для многих представляет авторитет. Надеюсь, мне удалось показать, как беспомощен может быть ученый вне своего ремесла. Человеком движет подсознательный страх, и страх иногда передается толпе. Но не будем преувеличивать опасность «русомании». Нынешняя Россия не похожа на Германию тридцатых годов: при всей трудности наших задач подавляющее большинство нашего народа не верит в ритуалы ненависти. Наш народ, в его нынешнем тяжелом положении, гораздо разумнее, ближе к простым истинам жизни, чем были когда-то народы, претерпевшие фашизм. Наше прошлое ужасно, но и в те времена мы верили в будущее. Мы мечтали о временах грядущих, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». И теперь, когда мы ближе к этому всемирному согласию, чем любое поколение живших до нас людей, как должны мы спасать Россию?

Россию не спасет ненависть, ее спасет любовь.

А.И. Фет

_________________________________

¹ При написании этой статьи автор еще не знал исследования американского ученого Алана П. Полларда, где доказывается, что Боборыкин сознательно приписал себе эту заслугу. Во второй половине 90-х годов А.И. Фет написал реферат по статье Полларда «Русская интеллигенция: дух России» [Alan P. Pollard, The Russian Intelligentsia: The Mind of Russia. California Slavic Studies, Vol. III, 1964]. В этом реферате, названном «Происхождение слова "интеллигенция" и его производных», Фет пишет: «Понятие интеллигенции в современном русском смысле этого слова перешло из «фольклора» в печатное слово в 1868 году. Заслуга его введения принадлежит трем выдающимся русским публицистам, увидевшим важное общественное явление и подвергшим его глубокому анализу. Это были «народники» Н.В. Шелгунов и Н.К. Михайловский и «якобинец» П.Н. Ткачев». (Л.П.)

² 16 июля 1992 года, в связи с опубликованием «Русофобии», Американская национальная академия наук обратилась к И. Р. Шафаревичу с просьбой покинуть её ряды,  поскольку не существует процедуры исключения из академии. Шафаревич покинуть академию отказался. Тогда Совет Американского математического общества выпустил специальное заявление, в котором выразил своё «осуждение антисемитских работ И.Р. Шафаревича». (Л.П.)

³ «Русомания» вызвала возмущение среди русской интеллигенции. По словам А. Толпыго, «К ужасу всей московской математической общественности, Шафаревич оказался среди «патриотов» наихудшего, антисемитского пошиба». (Л.П.)