Глава 18. Сальпетриер

Я редко пропускал знаменитые вторники профессора Шарко в Сальпетриер, которые в то время посвящались главным образом его «большой истерии» и «гипнозу». В набитой битком большой аудитории собирался «весь Париж» – писатели, журналисты, известные актеры и актрисы, дамы полусвета, которых влекло сюда патологическое любопытство и желание своими глазами увидеть поразительные чудеса гипноза, почти забытые со времен Месмера и Брайда. На одной из этих лекций я познакомился с Ги де Мопассаном, уже знаменитым автором «Пышки» и незабываемого «Дома Телье» Мы с ним без конца разговаривали о гипнозе и различных душевных расстройствах, так как он настойчиво пытался выведать у меня то немногое, что мне было об этом известно. Расспрашивал он меня и о сумасшествии – в то время он собирал материалы для своей страшной книги «Орля», в которой так верно изобразил свое собственное трагическое будущее. Он даже отправился со мной, когда я ездил в Нанси в клинику профессора Бернхейма, где мне впервые стали ясны ошибки школы Сальпетриер в том, что касалось гипноза. Потом я как-то два дня гостил на его яхте. И всю ночь, пока его «Милый друг» стоял на якоре в Антибской гавани, мы говорили с ним о смерти. Мопассан боялся смерти. Он говорил, что мысль о ней его никогда не покидает. Его интересовали различные яды, быстрота их действия и сравнительная мучительность причиняемых ими страданий. Особенно настойчиво он расспрашивал меня о смерти в море. Я сказал, что, насколько я могу судить, без спасательного пояса такая смерть сравнительна легка, но со спасательным поясом, пожалуй, самая страшная из всех. Я и сейчас вижу, как его мрачные глава обратились на спасательные круги у двери и как он сказал, что утром выбросит их за борт. Я спросил, не. собирается ли он утопить нас во время задуманной поездки на Корсику. Некоторое время он сидел молча.

– Нет! – ответил он наконец и добавил, что все же предпочтет умереть в объятиях женщины. Я заметил, что при его образе жизни это его желание может исполниться.

Тут проснулась Ивонна, сонно попросила бокал шампанского и снова задремала, положив голову ему на колени. Это была восемнадцатилетняя балетная танцовщица, воспитанная за кулисами Большой Оперы порочными ласками какого-нибудь старого прожигателя жизни, а теперь на борту «Милого друга», где она беспомощно спала на коленях своего страшного любовника, ее ждала полная гибель. Я знал, что для нее нет спасательного круга и что она за него не схватится, даже если я ей его брошу. Я знал, что вместе с телом она отдала и сердце этому ненасытному самцу, которому нужно только ее тело. Я знал, какая судьба ее ожидает, – она была не первой, кого я видел спящей на его коленях. Насколько ответствен он был за свои поступки, это другой вопрос. Страх, терзавший и днем и ночью его смятенный мозг, уже проглядывал в его глазах. И даже тогда я не сомневался, что он обречен. Я знал, что тонкий яд его собственной «Пышки» уже начал разрушать его великолепный мозг. А он знал это? Мне казалось, что знал. На столе между нами лежала рукопись «На воде». Он только что прочел мне несколько глав этой вещи – на мой взгляд, лучшей из всего им написанного. Он еще лихорадочно создавал один шедевр за другим, подхлестывая свой возбужденный мозг шампанским, эфиром и другими наркотиками. Роковой конец торопили и бесчисленные, постоянно сменяющие друг друга женщины, которых он находил где угодно – от Сен-Жерменского предместья до бульваров: актрисы, танцовщицы, мидинетки, гризетки, обыкновенные проститутки. Le taureau triste * Печальный бык (франц.). – называли его друзья. Он чрезвычайно гордился своими успехами и постоянно намекал на таинственных дам из высшего общества, которых его верный слуга Франсуа впускает в его квартиру на улице Клозель. Это был первый симптом начинающейся мании величия. Он часто стремительно взбегал по лестнице на авеню Вилье, садился в углу комнаты и молча устремлял на меня тяжелый, неподвижный взгляд, увы, уже хорошо мне знакомый. Часто он подолгу простаивал перед зеркалом над камином и разглядывал свое отражение, как незнакомого человека.

Однажды он рассказал мне, что как-то, когда он сидел за письменным столом, поглощенный работой над новым романом, он, к своему удивлению, увидел незнакомца, который проник к нему, несмотря на неукоснительную бдительность слуги. Незнакомец сел за стол напротив него и стал ему диктовать то, что он собирался написать. Он уже хотел позвонить Франсуа, чтобы тот выпроводил непрошеного гостя, как вдруг с ужасом понял, что незнакомец был он сам.

Несколько дней спустя я стоял рядом с ним за кулисами Большой Оперы и смотрел, как мадемуазель Ивонна танцует падекатр и украдкой посылает улыбки своему любовнику, который не сводил с нее сверкающих глаз. Потом мы, несмотря на поздний час, отправились поужинать в элегантной маленькой квартирке, которую Мопассан недавно снял для нее. Ивонна смыла румяна, и я испугался, увидев, какой бледной и изможденной она стала за время, которое прошло с тех пор, как я познакомился с ней на яхте. Она сказала, что всегда нюхает эфир, когда танцует, – ничто другое так не подбодряет, – и у них в балете все его нюхают, даже сам режиссер. (Много лет спустя я был свидетелем того, как этот господин умер у себя на вилле в Капри от злоупотребления эфиром.)

Мопассан пожаловался, что Ивонна становится слишком худой и что ее постоянный кашель мешает ему спать по ночам. На следующее утро по его просьбе я ее выслушал – верхушка одного легкого была серьезно затронута. Я сказал Мопассану, что ей необходим полный отдых, и посоветовал послать ее на зиму в Ментону. Он ответил, что готов сделать для нее все, тем более что худые женщины ему не нравятся. Она категорически отказалась уехать, говоря, что лучше смерть, чем разлука. В течение зимы она доставляла мне множество хлопот, а также и немало новых пациенток. Одна за другой на авеню Вилье появлялись ее подруги, чтобы тайно посоветоваться со мной,- к театральному врачу они боялись обратиться, так как он мог запретить им танцевать. Кулисы балета оказались для меня новым миром – и довольно опасным для неопытного исследователя, ибо эти юные весталки слагали венки своей юности, увы, не только на алтарь богини Терпсихоры. К счастью для меня, их Терпсихора была изгнана с моего Олимпа, когда отзвучали забытая «Чакона» Глюка и «Менуэт» Моцарта, а то, что осталось, на мои взгляд, было только акробатикой. Но о других завсегдатаях кулис никак нельзя было сказать того же. Я не переставал дивиться тому, как легко теряют равновесие дряхлые донжуаны при виде полуголых девиц, которые, даже танцуя на кончиках пальцев, равновесия не теряют.

После первого легочного кровотечения положение Ивонны стало серьезным. Мопассан, подобно всем писателям, изображающим смерть и страдания, терпеть не мог видеть их вблизи. Ивонна бутылками пила рыбий жир, чтобы пополнеть, так как знала, что ее возлюбленному не нравятся худые женщины. Но это не помогало, и вскоре от ее юной красоты сохранились только чудесные глаза, блестящие от жара и эфира. Кошелек Мопассана оставался для нее открытым, но его руки уже обнимали одну из ее подруг. Ивонна плеснула серной кислотой в лицо своей сопернице, но, к счастью, почти промахнулась. Благодаря влиятельному заступничеству Мопассана и моей справке, что ей осталось жить совсем немного, она отделалась двумя месяцами тюрьмы. Выйдя из тюрьмы, она, несмотря на просьбы Мопассана, не захотела вернуться в свою квартиру и исчезла в дебрях огромного города, как смертельно раненный зверь, который заползает подальше, чтобы умереть. Совершенно случайно я увидел ее через месяц в Сен-Лазаре – в этом завершении крестного пути всех падших и обездоленных женщин Парижа. Я сказал ей, что тотчас извещу Мопассана и он, конечно, захочет повидать ее. В этот же день я заехал к Мопассану – времени терять было нельзя, так как жить ей, очевидно, оставалось лишь несколько дней. Преданный Франсуа был верен своей роли цербера и наотрез отказался доложить обо мне. Тщетно я умолял его – полученный им приказ был строгим: ни при каких обстоятельствах никого не впускать. По обыкновению, Франсуа дал мне понять, что причина заключается в очередной таинственной даме.

Мне оставалось только одно: написать записку о состоянии Ивонны, а Франсуа обещал незамедлительно передать ее своему хозяину. Получил ли он мою записку, я не знаю, но от души надеюсь, что не получил, – последнее очень вероятно, так как Франсуа всегда старался оберегать своего любимого хозяина от неприятностей, связанных с женщинами. Когда я через день пришел в Сен-Лазар, Ивонна умерла. Монахиня рассказывала мне что накануне она с утра нарумянилась, причесалась и даже взяла у старой проститутки с соседней койки красную шелковую шаль – последнее воспоминание о лучших днях, чтобы прикрыть свои исхудалые плечи. Она сказала монахине, что должен прийти ее «мсье», и весь день радостно ждала его, но он так и не пришел. Рано утром ее нашли мертвой в постели – она выпила целый пузырек хлоралгидрата.

Два месяца спустя, приехав в Пасси, я увидел Ги де Мопассана в саду Белого дома, известного приюта для душевнобольных. Опираясь на руку верного Франсуа, он жестом «Сеятеля» Милле разбрасывал камешки по цветочным клумбам.

– Смотри, смотри, – говорил он, – если только будет дождь, весной тут взойдут маленькие Мопассаны.

Я много лет все свободное время посвящал изучению гипноза, и для меня публичные демонстрации, устраивавшиеся в Сальпетрнер для «всего Парижа», были лишь нелепым фарсом, в котором перемешивались правда и обман. Некоторые из гипнотизируемых, без сомнения, были настоящими сомнамбулами и, пробуждаясь, покорно совершали все то, что им было приказано сделать, пока они спали. Однако куда больше среди них было обманщиц, которые прекрасно знали, чего от них ждут, и с большим удовольствием морочили зрителей и врачей своими фокусами, в чем им немалым подспорьем служила присущая всем истеричкам хитрость. Они в любой момент были готовы устроить припадок по всем правилам классической «большой истерии» Шарко, с «мостами» и всем прочим или продемонстрировать три его знаменитые стадии гипноза: летаргию, каталепсию, сомнамбулизм – все придуманные прославленным Мэтром и почти нигде, кроме Сальнетриер, не наблюдавшиеся. Одни с удовольствием нюхали нашатырный спирт, когда им говорили, что это розовая вода, другие ели уголь, если его называли шоколадом, одна ползала на четвереньках и яростно лаяла, когда ей внушали, что она – собака, махала руками, старалась взлететь, когда ее превращали в голубя, или с криком ужаса подбирала платье, когда к ее ногам бросали перчатку и внушали, что это змея. Другая расхаживала, держа в руках цилиндр, качала его и нежно целовала, если ей говорили, что это ее ребенок.

Почти все эти несчастные девушки, которых с утра до вечера гипнотизировали врачи и студенты, проводили дни в полубредовом состоянии, совсем отупев от нелепых внушений, утратив контроль над своими поступками, и рано или поздно всех их ждала одна судьба: палата для нервнобольных, если не сумасшедший дом.

Однако, хотя эти пышные представления по вторникам были ненаучны и недостойны Сальпетрнер, справедливость требует признать, что в палатах больницы велось серьезное изучение многих все еще не объясненных явлений гипноза. В то время я сам, с разрешения профессора, провел несколько интересных опытов но гипнотическому внушению и телепатии, работая с одной из этих девушек, удивительно хорошо поддававшейся внушению. Я уже сильно сомневался в верности теорий Шарко, которые его ослепленные ученики, как и широкая публика, принимали с такой безоговорочностью, что это можно объяснить лишь своего рода массовым гипнозом. Посетив клинику профессора Бернхейма в Нанси, я стал хотя и безвестным, но убежденным сторонником так называемой школы Нанси, отвергавшей учение Шарко. Упоминание о школе Нанси в стенах Сальнетриер в те дни было равно оскорблению величества. Сам Шарко приходил в ярость, стоило ему услышать хотя бы имя профессора Бернхейма. Один его ассистент, питавший ко мне глубокую неприязнь, показал профессору «Газет дез опито» с моей статьей, которая была результатом моей последней поездки в Нанси. Несколько дней Шарко старательно меня игнорировал. Но тут в газете «Фигаро» появилась резкая статья, подписанная «Игнотус» – это был псевдоним одного из ведущих парижских журналистов. Статья осуждала публичные демонстрации гипноза в Салъпетриер, называя их опасными и нелепыми представлениями, лишенными какой бы то ни было научной ценности и недостойными великого Мэтра. Шарко показали эту статью во время утреннего обхода, и я был поражен тем, в какое бешенство привела его какая-то газетная статейка, хотя, на мой взгляд, он мог бы счесть ниже своего достоинства даже заметить ее. Ученики Шарко относились друг к другу с ревнивой завистью, которой не был обойден и я. Не знаю, кто придумал эту ложь, но, к своему ужасу, я скоро узнал, что ходят слухи, будто наиболее неприятный материал для своей статьи «Игнотус» получил от меня. Шарко не сказал мне об этом ни слова, но с того дня его прежнее хорошее ко мне отношение изменилось. А затем я получил удар – один из самых тяжелых ударов в моей жизни. Судьба расставила мне ловушку, а я с обычной своей глупой импульсивностью не замедлил в нее угодить.

Как-то в воскресенье, выходя из больницы, я увидел во внутреннем дворе на скамейке под платанами пожилую крестьянскую пару. От них веяло деревенским воздухом, яблочными садами, полями, скотным двором, и мне было приятно на них смотреть. Я спросил, откуда они и зачем сюда приехали. Старик в длинной синей блузе приложил руку к берету, а женщина в белом аккуратном чепце приветливо улыбнулась и сделала книксен. Они сказали, что приехали утром из своей нормандской деревни навестить дочь, которая третий год работает судомойкой на кухне Сальпетриер. Место это очень хорошее, и устроила ее сюда монахиня из их деревни, помощница поварихи в больничной купе. Но и на ферме работы немало – у них теперь три коровы и шесть свиней, так что они порешили увезти дочку обратно: девушка она сильная и здоровая, а они люди немолодые и одним им управиться с хозяйством тяжело. Всю ночь они ехали на поезде и очень устали – вот и присели отдохнуть на скамейку. Может, я потружусь, укажу им, где тут кухня? Я ответил, что туда надо идти через три двора, а потом еще по коридорам, и предложил проводить их и помочь им отыскать дочь. Только богу известно, сколько судомоек на кухне, где готовят еду на три тысячи человек. И вот мы направились к флигелю, где помещалась кухня, и всю дорогу старушка не переставала рассказывать мне о своих яблонях, об урожае картофеля, о коронах, свиньях и о чудесном сыре, который она варит. Тут она вынула из корзины небольшой сливочный сыр – она думала угостить Женевьеву, но, может, я не откажусь взять его в подарок? Я пристально посмотрел на ее лицо, когда она протянула мне сыр.

– Сколько лет Женевьеве?

– Недавно минуло двадцать.

Она блондинка и очень хорошенькая?

– Отец говорит, что она – ну, вылитая я, – простодушно ответила старая мать.

Старик одобрительно закивал.

– А вы уверены, что ваша дочь работает именно на кухне? – спросил я с невольной дрожью и еще раз внимательно всмотрелся в морщинистое лицо матери.

Вместо ответа старик пошарил во вместительном кармане своей блузы и достал последнее письмо Женевьевы. Я много лет интересовался графологией, и с первого взгляда узнал кудрявый, наивный, но удивительно четкий почерк, который постепенно улучшался в результате многих сотен опытов автоматического письма, в которых иногда участвовал и я сам.

– Сюда, – сказал я и повел их прямо в палату Святой Агнессы – отделение «большой истерии».

Женевьева сидела на длинном столе посреди палаты и болтала ногами в шелковых чулках, держа номер журнала «Ле рир», на обложке которого красовался ее портрет. Рядом с ней сидела Лизетта, другая звезда Сальпотриер. Кокетливую прическу Женевьевы дополняла шелковая голубая лента, на шее сверкала нитка фальшивого жемчуга, бледное лицо было нарумянено, губы подкрашены. Она больше походила на предприимчивую мидинетку, собравшуюся погулять по бульвару, чем на обитательницу больницы. Женевьева была примадонной представлений, устраивавшихся по вторникам, избалованной всеобщим вниманием, очень довольной и собой и своим положением. Старые крестьяне растерянно глядели на дочь. Женевьева посмотрела на них равнодушно и брезгливо, как будто их не узнавая. Вдруг ее лицо задергалось, с пронзительным криком она упала на пол и забилась в судорогах. Лизетта немедленно последовала ее примеру и сделала классический «мост». Подчиняясь закону подражания, две другие истерички устроили по припадку прямо в постели – одна конвульсивно захохотала, а другая зарыдала. Бедные старики оцепенели от ужаса, и монахини поспешили выпроводить их из палаты. Я догнал их на лестнице и проводил к скамье под платанами. Они были настолько перепуганы, что не могли даже плакать. Объяснить им, что произошло, было нелегкой задачей. Как их дочь из кухни попала в палату истеричек, я не знал я сам. Я постарался утешить их, как мог, и сказал, что их дочь скоро поправится. Мать расплакалась, маленькие глазки отца засверкали злобой. Я посоветовал им вернуться к себе в деревню и обещал, что их дочь будет отправлена домой, как только ей станет лучше. Отец хотел забрать ее немедленно, но мать поддержала меня, сказав, что лучше оставить се тут до выздоровления – наверное, тут о ней хорошо заботятся. Я снова обещал, что в самом скором времени поговорю с профессором и директором клиники, которые, конечно, отправят Женевьеву домой в сопровождении больничной сиделки, и в конце концов мне, хотя и с большим трудом, удалось усадить стариков на извозчика и отправить их на Орлеанский вокзал. Всю ночь мысль об этих старых крестьянах не давала мне спать. Как я выполню свое обещание? Я прекрасно знал, что мне не следует говорить с Шарко на подобную тему. Знал я и то, что Женевьева никогда не согласится добровольно покинуть Сальпетриер и вернуться на скромную ферму родителей. Я видел лишь один выход – подавить ее волю и навязать ей свою. Я по опыту знал, что Женевьева прекрасно поддается гипнозу. Слишком часто и другие и я сам внушали ей, что она должна сделать, когда очнется от гипнотического сна, и она всегда выполняла наши приказания с той же неизбежностью, с какой брошенный камень падает на землю, и почти с астрономической точностью, причем стоило ей пробудиться, как наступала полная амнезия – то есть она не помнила, что ей внушалось во время сеанса, и действовала словно но собственному побуждению. Я попросил у директора клиники разрешение продолжать с Женевьевой начатые мной опыты по телепатии, которая была тогда чрезвычайно в моде. Он сам весьма интересовался этой проблемой, а потому разрешил мне по часу в день работать в уединении его собственного кабинета, и пожелал мне успеха. Но я обманул его. В самый первый же день я внушил Женевьеве под глубоким гипнозом, что следующий вторник она останется лежать в постели и не пойдет в лекционный зал, что она ненавидит свою жизнь в Сальпетриер и хочет вернуться к родителям. Целую неделю я ежедневно повторял это внушение, но без видимых результатов. Однако в следующий вторник она отсутствовала на лекции, что сильно помешало опытам. Мне сказали, что она простудилась и лежит в постели. Два дня спустя я увидел у нее в руках железнодорожный справочник, который она быстро сунула в карман, как только заметила меня, – несомненно, амнезия была полной. Вскоре я внушил ей, что в четверг – это был свободный от опытов день – она пойдет в магазин и купит себе новую шляпу. На следующее утро я увидел, что она с гордостью показывает Лизетте свою покупку. Еще через два дня ей было приказано на следующий день в двенадцать часов тихонько уйти из палаты Святой Агнессы, пока монахини будут разносить второй завтрак, незаметно проскользнуть мимо привратника, занятого едой, сесть на извозчика и поехать прямо на авеню Вилье. Когда я вернулся домой, я увидел, что она сидит у меня в приемной. Я спросил, каким образом она очутилась здесь, и она очень смущенно пролепетала, что хотела бы посмотреть моих собак и обезьяну, о которых я ей рассказывал. Розали напоила ее кофе, а потом и отправил ее на извозчике в больницу.

– Красивая девушка! – сказала Розали и добавила, прижав палец ко лбу. Только у нее, кажется, не все дома. Она мне сказала, что сама не знает, зачем пришла сюда. Успех этого предварительного опыта заставил меня с моей обычной импульсивностью немедленно приступить к выполнению моего плана. Два дня спустя Женевьева получила приказ снова явиться на авеню Вилье в тот же час и с теми же предосторожностями. Это было в понедельник, и я пригласил к завтраку Норстрема в качестве свидетеля на случай, если дело примет непредвиденный оборот. Когда я рассказал ему о своем плане, Норстрем счел необходимым предостеречь меня, что и в случае успеха, и в случае неудачи я могу навлечь на себя серьезные неприятности – по, впрочем, он не сомневался, что Женевьева вообще не придет.

– А вдруг она кому-нибудь об этом скажет?

– Она не может сказать того, чего не знает сама. А о том, что ей надо поехать на авеню Вилье, она не узнает до тех пор, пока часы не пробьют двенадцать.

– А разве нельзя выспросить это у нее во время гипнотического сна?

– Добиться этого способен только один человек – сам Шарко. Но он вспоминает о ее существовании только по вторникам, и я исключаю такую возможность.

Кроме того, добавил я, теперь поздно спорить: Женевьева уже ушла из больницы и будет на авеню Вилье через полчаса.

Часы в передней пробили три четверти первого, и я решил, что они спешат: впервые их мелодичный звон подействовал на меня раздражающе.

– Бросил бы ты все эти глупости ! – заметил Норстрем, закуривая сигару. – Ты забил себе голову гипнозом и кончишь тем, что сам сойдешь с ума, если уже не сошел! Я не верю в гипноз – я много раз пробовал гипнотизировать людей, и у меня никогда ничего не получалось.

– Получись у тебя что-нибудь, я бы сразу перестал верить в гипноз, – возразил я сердито.

Раздался звонок. Я вскочил, чтобы самому отворить дверь. Но пришла мисс Андерсен, сиделка, которую я пригласил, чтобы она отвезла Женевьеву домой. Они должны были выехать в Нормандию с ночным экспрессом, и мисс Андерсен я собирался дать письмо местному кюре, в котором я объяснял ему положение вещей и просил его любой ценой помешать возвращению Женевьевы в Париж. Я снова сел за стол, яростно куря одну папиросу за другой.

– А что обо всем этом говорит сиделка? – спросил Норстррм.

– Она ничего не говорит. Она англичанка. Она меня хорошо знает и полностью доверяет моим решениям.

– Ах! Если бы я мог им доверять! − пробурчал Норстрем, выпуская клубы дыма.

Часы на камине пробили половину второго, и со сверхъестественным единодушием их поддержали голоса старинных часов во всех комнатах.

– Сорвалось, – флегматично сказал Норстрем. − Тем лучше для нас обоих – я чертовски рад, что не буду замешен в эту историю.

В ту ночь я не сомкнул глаз. На этот раз не из-за стариков родителей, а из-за самой Женевьевы. Я был так избалован удачей, что мои нервы не умели приспособляться к неуспеху. Что могло произойти?

Когда на следующее утро я входил в лекционный зал Сальпетриер, мне было очень не по себе. Шарко уже начал лекцию о гипнозе, но на эстраде Женевьевы не было. Я тихонько вышел из зала и отправился в дежурку. Кто-то из ассистентов рассказал мне, что накануне во время завтрака его вызвали в палату Святой Агнессы. Там он увидел Женевьеву в состоянии каталептической комы, перемежавшемся сильнейшими судорогами. За полчаса до этого одна из монахинь увидела ее на улице, когда она садилась на извозчика. Она была так возбуждена, что монахиня лишь с большим трудом довела ее до привратницкой, в палату ее пришлось нести на руках. Всю ночь она буйствовала, как дикий зверь, который пытается вырваться из клетки, и на нее пришлось надеть смирительную рубашку. Теперь она лежит под замком в отдельной палате – ей дали большую дозу брома и положили на толоку лед. Никто не понимает, что с ней случилось. У нее был сам Шарко, и в конце концов ему удалось ее усыпить. Наш разговор прервал директор клиники, который, войдя, сказал, что искал меня повсюду. Шарко хочет поговорить со мной, и ему поручено доставить меня в кабинет профессора, когда кончится лекция. Пока мы шли через лаборатории, директор не сказал со мной ни слова. Он постучал в дверь, и я в последний раз в жизни вошел в столь мне знакомое маленькое святилище мэтра. Шарко сидел в своем кресле у окна, склонившись над микроскопом. Он поднял голову, и его страшные глаза остановились на мне. Медленно, дрожащим от ярости голосом он сказал, что я пытался завлечь к себе в дом молодую девушку, пациентку его клиники, неуравновешенную, не отдающую себе отчета в своих поступках. Она призналась, что один раз уже была у меня, и мой дьявольский план вторично воспользоваться ее беспомощностью не удался лишь благодаря случайности. Это уголовное преступление, и ему следовало бы передать меня в руки полиции, но ради чести нашей профессии и красной ленточки в моей петлице он ограничивается тем, что изгоняет меня из своей клиники – он не желает меня больше видеть.

Я был точно громом поражен, язык у меня прилип к гортани, и я не мог выговорить ни слова. Но внезапно я понял смысл его гнусного обвинения, и мой страх пропал. Я гневно ответил, что не я, а он и его приспешники погубили эту крестьянскую девушку, которая переступила порог больницы здоровой и сильной, а выйдет из нее сумасшедшей, если не покинет ее немедленно. Я избрал единственное доступное мне средство вернуть ее старикам родителям. Мне не удалось ее спасти, и я об этом очень сожалею.

– Довольно! – крикнул он, а затем обернулся к директору клиники и сказал, чтобы он проводил меня до привратницкой и передал сторожам его распоряжение больше никогда не впускать меня в больницу. Он добавил, что, если его власти недостаточно для того, чтобы мне был закрыт доступ в его клинику, он сообщит обо всем случившемся в муниципалитет. Договорив, Шарко поднялся и вышел из комнаты своей тяжелой, медлительной походкой.

Страница 2 из 16 Все страницы