Картинки ушедшей жизни русской деревни глухого вятского края

Из воспоминаний жителя этого края * Абатуров Данил Михайлович (17.04.1904–18.12.1994), Вятская губерния, деревня Лыжное (Лыжана).  Московская обл., г. Нарофоминск.

Подготовка текста, комментарии  и предисловие Бориса Даниловича Абатурова

Предисловие

Не секрет, что бурные годы после Октябрьской революции, а также и современные последствия перестроечных лет губительно сказались на русской деревне, на жизни сельского населения России. Особенно разрушительными они были в малоплодородной нечерноземной полосе европейской части России. Бросается в глаза деградация всей сельской жизни: исчезла с лица земли значительная часть деревенских поселений, многократно убавилось население, изменился быт и сельский уклад оставшихся жителей деревень. По представлениям современного человека непривлекательный облик нынешней деревни – это ее естественное состояние. Такому восприятию способствовала в значительной мере и литература 19 века, в которой принято было создавать впечатление о бедственном жалком положении народа. Ф.М. Решетников в «Подлиповцах» описал в весьма мрачных и темных красках быт крестьянства Вятско-Камского края, бедноту, невежество, нищенский уклад жителей вятской и пермской деревни. Даже такой тонкий, доброжелательный и честный наблюдатель, знаток реальной жизни народа как В.Г. Короленко в «Истории моего современника» не в полной мере избежал общего настроя по отношению к жителям этого глухого вятского края.

Но так ли было всегда? Что было в этих краях в прошлом? Какова была жизнь этих деревень в былые времена? Именно этому посвящены и воспоминания Д.М. Абатурова о жизни сельского населения и деревень глухой вятской глубинки. В отличие от отмеченных выше литературных произведений, посвященных этим деревням, написанное им – это не взгляд со стороны, а документальные свидетельства непосредственного участника событий, коренного обитателя этих же деревень, родившегося и выросшего там почти в то же время. Хорошо видно, что сельское население этого края – далеко не забитый непосильным трудом, бедный и жалкий народ. Нет, это были высоконравственные, совестливые, умелые и трудолюбивые люди, умевшие и основательно работать, и от души веселиться. Они хорошо знали меру и в труде, и в веселье.   Это был самодостаточный народ, полностью самостоятельный и независимый, никогда не знавший крепостной зависимости и поэтому всегда полагавшийся только на себя. Важно, что в описании отсутствует какая-либо идеализация этих людей. Были, как и везде, всякие. Чего стоят строки о тех с широкой русской душой, кто, закончив зимние  промышленные лесозаготовки и заработав достаточно денег, спускал их враз в трактире: «Мри душа неделю – веселися день. Мерла-то душа его не неделю, а целую зиму и весну, питаясь хлебом, да сухой картошкой, и чаем с сахаром вприглядку».

Нужно заметить, что описанные деревни находились на крайних рубежах освоенных русскими людьми территорий. Это лесной край, заселенный изначально местными финно-угорскими народами: зырянами, пермяками, вотяками, мари.  Эти земли находились в процессе заселения русскими, поэтому русское сообщество находилось еще только в становлении и приспособлении к местным условиям, установлении добрососедских отношений с коренными народами. Из описания хорошо видно, что родная деревня автора еще только-только сформировалась, и он сам представитель всего лишь четвертого поколения после возникновения селения. Безусловно, это в той или иной мере относится к большинству сел и деревень этого глухого угла на северной лесной границе вятского края. Как видно из описанного, приходилось много вкладывать труда, чтобы отвоевать у леса земли для выращивания хлеба, для сенокосов, чтобы обеспечить домашний скот (лошади, коровы, овцы) необходимыми кормами на долгий зимний период. Весьма важно, что домашние животные нужны были не только для обеспечения пищей и одеждой, но и для производства навоза, необходимого для удобрения полей. Без этого земледелие в этом северном крае с бедными неплодородными почвами было бы безуспешным. Недаром в записках специальное внимание уделено работам по заготовке и использованию навоза. В целом, жизнь в этих сложных условиях требовала не только большого труда, но и немалой смекалки и, как видно из описанного, хозяйство и жизненный уклад находились в постоянном движении и совершенствовании.

Всегда бытовало ошибочное мнение, что местное население было отсталым и неграмотным. Из воспоминаний видно, что на самом деле все дети получали (или могли получать) начальное образование. Правда, давалось это нелегко: детишкам приходилось на неделю уходить из дома в зимние морозы и метели часто за много километров в село, где была школа, и жить там самостоятельно при школе. Отец сам прошел эту школу и всегда трогательно вспоминал это время. Его любимым произведением был «Филиппок» Л.Н. Толстого, навеянный этими воспоминаниями. У нас до сих пор хранится приобретенная им фарфоровая фигурка деревенского мальчика в лаптях со школьной сумкой через плечо, шагающего в школу. Он этой фигуркой очень дорожил, и она напоминала ему его школьные годы. Школьные годы в этих краях не проходили даром и дали стране немало талантливых людей. Родной брат его тещи [моей бабушки Евдокии Михайловны Тюфтиной (Малыгиной)] Михаил Михайлович Малыгин, выходец из той же деревни Лыжное, после окончания такой же церковно-приходской школы за отличные успехи был направлен для дальнейшего обучения «за казенный кошт» в гимназию в губернский город Вятку, после окончания которой еще до революции получил опять же за казенный счет высшее военное образование. В звании полковника, командующего 271-ой стрелковой дивизией погиб во время Великой Отечественной войны.

Отец родился, вырос, провел детство, молодость и часть сознательной жизни в своей деревне. Здесь он женился, здесь родился его первый сын. Здесь он вел весьма активную трудовую, общественную жизнь, организовывал первые коллективные хозяйства. Это время – время коллективизации, как и везде, было весьма бурным и сложным. Он в этих делах был заметной личностью. Но сложилось так, что, как видно из воспоминаний, ему не по своей воле пришлось оставить эту деятельность. Он уехал в Москву, окончил рабфак, после чего поступил на учебу в Поволжский лесотехнический институт (г. Йошкар-Ола), закончил его и получил высшее образование. Остальную часть жизни до ухода на пенсию занимался профессиональной деятельностью (за исключением фронта во время войны) в Московской области (лесничий Литвиновского лесничества, главный лесничий Нарофоминского лесхоза). Но память о родной вятской стороне, о детстве и молодости не давала ему покоя, и в последние годы жизни (он прожил 90 лет) он иногда записывал воспоминания. Это не была систематическая работа. Писал по настроению, когда что-то всплывало в памяти или хотелось высказаться. Записки, кроме первой части, в которой описана его деревня, родители и родственники, не редактировались, ни кем не читались, даже не перечитывались им самим.  Писались на случайных бумагах, старых журналах (амбарных книгах), на отдельных листочках. Не просто было потом все это собрать и систематизировать. В тексте довольно много слов и выражений, характерных для специфического  вятского говора, еще сохранившегося в лексиконе автора. По возможности их объяснение вынесено нами в виде сносок в примечания.

Но все написанное – важный исторический документ, характеризующий целую эпоху сельской жизни нашего народа, безвозвратно ушедшую эпоху. Безусловно, написанное представляет значительный интерес. Не все так плохо, как нам казалось, было на нашей российской земле.

11.06.2016 г.

Абатуров Борис Данилович

Деревня наша

Заселение нашего края шло различными путями и людьми разных категорий. Люди энергичные, предприимчивые искали новые места с вольготными условиями жизни. Отправлялись они искать такие места обычно по рекам – других-то путей-дорог не было. Облюбовав местечко, удобное для жизни, для охоты и рыболовства и для будущей пашни, селились где-либо на возвышенности около реки и жили себе спокойно вдали от чиновников и других служивых людей. Много поселенцев было из суровых северных мест, хотя и наш-то климат благодатным не назовешь, но вот переселялись, и посейчас сохранились названия деревень и фамилии пришельцев, прямо указывающих, откуда предки теперешних жителей. Так, Мезенцы (Мизонинцы), наверное, с реки Мезени, а Вычегжане – с Вычегды.

Другая категория поселенцев, наоборот, искала места для себя глухие, вдали от рек и троп, места защищенные дебрями и трясинами. Это был беглый люд. Они спасались от неволи и царской кары. Селились так, чтобы при малейшей тревоге скрыться в болотах и трясинах по тропкам, никому, кроме них, неизвестным.

Деревня наша, в глухой Вятской стороне, была чуть ли не самой большой в волости: в начале нашего века в ней было не менее тридцати дворов.  С раннего детства мне запомнилась доска с черными буквами, прибитая к столбу в средине деревни под большой развесистой черемухой у палисадника вдовы Егорихи. Позднее, научившись читать, я узнал что на ней написано: «Дер. Лыжное, Пономаревского сельского общества, Сочневской волости Слободского уезда Вятской губернии. До волостного правления 12 верст, до г. Слободского 94 версты, до г. Вятка – 128 верст. Всего в деревне 30 хозяйств, населения 212 душ» * Сейчас деревня на картах еще существует, даже видны дома. Но по последним сведениям (2009 г.) "в ней живет только одна семья, а может просто работники пилорамы" (Интернет, Google earth, Лыжана  – Нагорск Кировской области) . Подобные доски были в каждой деревне. Укреплялись они на столбах, раскрашенных винтообразными черными полосами. Такие же столбы стояли на дорогах, указывая сколько верст до уездного города. Вот эти-то столбы с легкой руки Пушкина вошли в Русскую литературу как «Версты полосаты».

Деревня со всех сторон была окружена лесами, и только на возвышенностях были небольшие поля. Говоря о возвышенностях, следует сказать, что наша местность увалистая, * Увалистая местность – характерная черта волнистого рельефа Вятского увала – вытянутой с севера на  юг возвышенности, поверхность которой расчленена на длинные широкие ложбины и пологие гряды. может быть сказывается близость Урала. Вершина одного увала от вершины другого увала отстоит, как правило, не далее десяти километров. Увалы обычно идут параллельными рядами с востока на запад. По межувальной низине обязательно течет река или небольшая речка, в которую, в свою очередь, с увалов стекают многочисленные ручьи с удивительно прозрачной водой. Истоки этих речушек и ручьев трясинные, с зыбунами * Зыбун – болото (трясина) со сплавиной, образованной плавающим на воде или трясине плотным качающимся под ногами  растительным ковром., непроходимыми для скота и даже для людей. Во время моего детства долины были сплошь покрыты лесом, только по верхам увалов виднелись небольшие деревушки с окружающими их небольшими полями. Какую красивейшую картину представляли лесные низины летом! (Вспомните картину Шишкина «Лесные дали» – Вятские места). После теплого грозового дождя над лесом поднимаются сотни, а может быть, тысячи, как дым из труб в морозный день, столбов легкого пара. Такого явления я больше нигде не видел. Происхождение их нам, детям, взрослые не могли толком объяснить. Говорили, что это после грозы “горят” муравейники. Не менее красивую, пожалуй, даже сказочную картину представляет низина в прохладную предосеннюю августовскую ночь, когда вся она заполняется белым плотным туманом. Лес полностью скрывается в тумане, и лишь на соседнем увале, как за озером, в лунном свете слабо виднеется деревушка. Прекрасна низина бывает и в осеннюю пору, когда осины становятся красными, а березы золотисто-желтыми. Тогда долина становится красочным ковром, праздником красок, далеко уходящим за горизонт вниз по долине.

Хороши у нас летние ночи. Мы их не называли белыми, потому что белизны-то не было, а вот розовыми, пожалуй, можно назвать. Как говорили у нас (об этом времени): «Заря с зарёю сходятся», и вот в это время всю короткую летнюю ночь северный небосклон бывает розовым. Осени же у нас обычно дождливые с непролазной грязью.

Проехать в эту пору через лес из одной деревни в другую по грязи и топям было почти невозможно. Не зря такие дороги обычно называли волоками. По ним, в недалеком прошлом, грузы перевозили не на телегах, а на волокушах без колес.

Пожалуй, самыми тяжелыми и тоскливыми, хотя и не лишенными своих прелестей, были для нас зимы. Зимы обычно многоснежные с частыми метелями. В деревнях наметает такие сугробы, что можно было без труда взойти на крышу, и нередко волки ночью, забегая в деревню, бегали по крышам домов. Беда была в позднезимнюю предвесеннюю пору в поле или в лесу встретиться на дороге путникам на лошадях с гружеными санями. Свернуть с дороги, чтобы пропустить встречного, невозможно, так как обратно на дорогу лошадь не только с возом, но и без воза выбраться уже не сможет. Из-за этого при встречах нередко возникали ссоры, иногда даже переходившие в драку. Приходилось возчикам в конце-концов, оставив лошадей, идти в ближайшую деревню и звать мужиков, чтобы они помогли разъехаться.

Весна, по-моему, хороша везде. В нашей стороне она больше всего запомнилась мне шумом весенней воды в логах, запахом, появляющимся в доме, когда выставляют зимние рамы, и токованием тетеревов. Маленьким я очень любил сидеть с мамой у открытого окна и слушать, как шумит лог. Мама объясняла, где и какой лог шумит. Обязательно нужно сказать, что мы все радовались, даже создавалось какое-то праздничное настроение, когда после долгой зимы из окон убирали зимние рамы. Эти воспоминания раннего детства свежи во мне по сие время. Так же памятны мне из весенней поры – крыши. Крыши в вятской стороне большие, тесовые. Покрывают они обычно весь двор и все надворные постройки (ограда). Чтобы тяжелый весенний снег не продавил крышу, и чтобы не текла с нее вода в ограду, с крыши загодя, еще до таяния, сбрасывают снег. Поэтому, когда на улице еще полно снегу, на крышах уже сухо и тепло. Там целыми днями пропадали ребятишки, там было детское царство. Вечером, когда уже закатится солнце и окрестности скроются в вечернем сумраке, мы с братом Васей, одевшись в сукманки * Полушерстяные домотканины. , забирались снова на крышу и слушали ночные голоса леса. Сквозь шум воды и гомон успокаивающихся птиц, из леса иногда несся какой-то жуткий хохот и уханье. Оба мы не знали, что это за звуки и слушать поэтому их было жутко. Пробовали мы узнать у старика-соседа, кто это так ухает. Он сказал, что это леший (по-нашему, лесной). Только взрослым я узнал, что это хохочут и ухают сова-неясыть и филин. Забирались мы частенько на крышу и по утрам, перед рассветом, послушать токование косачей. Сколько же их было! Буквально со всех сторон несся их гомон. Не знаю, может ли сравниться с чем-нибудь по силе впечатления, производимого на нас, токование тетеревов – эта прекраснейшая музыка весны. Как бы нам ни хотелось спать (а утром особенно хорошо спится), но который-нибудь из нас просыпался, будил другого, и мы, натянув те же сукманки, быстро забирались на крышу и, ежась от холода, до восхода солнца слушали косачей.

По рассказам родителей и соседей, а также по некоторым предположениям, деревня наша основана сравнительно недавно. Предположительно, её основали скрывшиеся участники Пугачевского восстания. Возможно, это и не так. Во всяком случае, первое поселение на месте деревни, по-видимому, появилось в конце восемнадцатого века. Кто его знает, какая беда вынудила людей укрыться в непроходимые дебри, какими были тогда места, где стояла наша деревня. На моей памяти то тут, то там стояли огромные сосны – сверстники лесов, покрывавших места теперешней деревни и полей. Сосны эти одна за другой умирали от старости, своей естественной смертью. Жители относились к ним с почтением и пока они были живы, их не трогали, а кроме того упорно держался слух, что эти сосны – заветные (заговорены). Завет наложен первыми поселенцами в память о бывшем лесе, и если кто срубит сосну, тот в том же году умрет. Эта вера в заветность сосен поддерживалась и укреплялась, например, такими случаями. У нас за усадьбой (за лужком) стояла засохшая громадная сосна, с толстыми сучьями только на самой макушке. Ни мой дед, ни отец, её, даже сухую, не трогали. Срубил её сосед на дрова и в тот же год умер. Два таких же сухих исполина стояли на усадьбе другого соседа, стояли долго, и вот, почему-то вздумалось ему их срубить. Срубил одну и в тот же год умер у него взрослый сын. После этого оставшуюся сосну трогать не стали. Так вот и стояли огромные сосны на южном склоне увала. Ниже по склону начинаются истоки речки Дубровни. Место тут трясинное, зыбунистое. Будучи уже не маленьким ребенком бегали качаться на этих зыбунах. Это было в наше время, когда лес кругом был сильно повырублен, поля распаханы и построена деревня. А что тут было лет за 150 до этого! По этим топким местам ни пешком пройти, ни проехать, а лес на холме.

Так вот, первое поселение, следы которого сохранились до наших дней, было как раз ниже по склону около самых зыбунов. Поселенцы, видимо, пробираясь по Вятке, добрались до Вобловицы и пошли дальше вверх по ней. Облюбовалась ими речка Дубровня, впадающая в Вобловицу километрах в 15 от ее устья. Выбрали такое место, где бы их неожиданно, врасплох, не могли застать, тут и обосновались. Путь в эти места мог быть только по Вобловице. Другие пути преграждались многочисленными топкими лесными речушками и болотинами. От Вобловицы преграда была тоже надежная – топкие берега Дубровни, да и расстояние не маленькое – не менее пяти километров. Так что лучшего места для скрывающихся людей желать было трудно. Как слышал я, первыми пришли четыре человека: Порошин, Селиванов, Малыгин и Абатуров (или Обатуров).

Как они начинали жизнь, при мне уже никто не помнил. Только как какой-то отголосок того времени дошел в рассказах стариков, что за женами они ходили куда-то далеко и как будто бы не привели их, а принесли в крошнях * Крошни – заплечный короб, сума, котомка для переноски тяжестей, изготовленные из прутьев, корней, бересты и проч. . Что более или менее определенно, так это первоначальное место их жительства. Недалеко от нашей усадьбы, как я уже говорил, около зыбуна на склоне холма была землянка, следы которой есть и теперь. Поселились люди, видимо, предприимчивые и сильные. Ко второму поколению уже были расчищены поля под пашню и освоены луга под сенокосы по Вобловице, а селение выросло до 10–12 хозяйств. Потомство Абатурова оказалось более многочисленным, более энергичным и трудолюбивым. Я знал нескольких представителей этого рода, уже забывших о дальнем родстве, награжденных природой удивительной силой и здоровьем. Один из них – Андрей Алексанов (Алексанов – не фамилия, а отчество) был громадного роста, не менее двух метров, медвежеподобный по виду. Второй потомок той же ветви в 90 лет еще пилил дольной пилой * Дольной пилой пилят дерево вдоль ствола два человека, разместив ствол горизонтально на высоких опорах, при этом пилят вертикально: один из пильщиков располагается сверху, второй стоит снизу на земле.. Надо сказать, что весь народ у нас был крупный и сильный. О своем прадеде (возможно, Мосее или, правильнее, Моисее) я знаю только, что работал он как одержимый. Своему единственному сыну Якову (моему деду) завещал также работать. Его слова: “Яша, работать нужно так, чтобы из-под ногтей кровь шла, тогда жить будешь. Лениться будешь – сбирать * Сбирать – побираться. пойдешь”.

Яша, кажется, хорошо усвоил завет отца, трудился всю жизнь до глубокой старости, даже и тогда, когда в его работе уже не было надобности. Вырастил он четверых сыновей и двух дочерей. По деревенским условиям это сильная семья, если, особенно, такой семьей руководит толковый хозяин. Всех сыновей поженил, и на работы выходила целая бригада сильных молодых работников. Жила эта семья в двух избах. Двор был полон скота. Держали до 6 взрослых рабочих лошадей и до десятка коров. Когда у сыновей начали подрастать дети, произошел неизбежный по крестьянским условиям раздел. Поделили хозяйство на четыре части. Трем сыновьям были отстроены дома с надворными постройками, а одному достался нетронутым старый семейный двор. Каждой семье досталось по лошади и по две коровы, ну и все прочее, необходимое для ведения обычного крестьянского хозяйства. Старшему сыну, с которым ушли на новую усадьбу дед и бабушка, выделили двух лошадей и трех коров. Мой отец, второй среди братьев, остался на старом подворье. То ли потому, что старшему брату понравилась новая добротная постройка, то ли еще почему, но он со стариками переехал в новый дом в конце деревни.

Мои родители были рады тому, что их оставили в старом гнезде. Место это в деревне было, пожалуй, самым красивым. Изба располагалась на верхнем склоне небольшой возвышенности. Из окон на полуденную сторону открывался вид на огромную низину – долину Вобловицы, покрытую зеленым ковром леса (гарь). Там вдалеке по лесу петляла Вобловица, а за ней на верху противоположного увала виднелась деревня Мизонинцы, родная деревня матери. Мать нас, детей, с самого раннего детства приучила с любовью смотреть на эту деревню и находить в этом радость. Из окон в ясную погоду можно было увидеть церковь в Поломе – селе за Вяткой, в 25–30 верстах от нас. В ясную погоду иногда была видна церковь в Сырьянах, расположенная на высоком берегу Вятки в 36 верстах от нас. Горизонт был открыт на такое большое расстояние потому, что долина Вобловицы сливалась с широченной долиной р. Вятки. В другую сторону из окон открывался вид на море леса, уходящего за горизонт.

Мать, сильная работящая женщина, любила природу и, несмотря на то, что была необразованная и неграмотная, умела в ней видеть прекрасное и умела, может быть, бессознательно передать эту любовь к природе нам. Ну что, кажется, примечательного в том, что весной вечером шумит лог-Зимник, а она откроет окно, слушает сама и нам подскажет, как надо слушать. Или засинеет от воды весенний снег в низине на Торошине, она подскажет: “Смотри, посинел”, и мы, еще не понимая толком почему это происходит, смотрим каждый день, пока этот снег не убежит вешней водой. Так вот на этом, по-деревенски говоря, одворище нас – четверых сыновей и двух дочерей – растили наши родители. Мила и дорога она, и в памяти останется навсегда. Все мы братья и сестры оставили это насиженное гнездо и пошли по своим дорогам. Прожил я там до 28 лет. Родители состарились и также были вынуждены покинуть родное им гнездо. Переехали жить и умереть ближе к сыновьям и дочери, живущим в Москве и Подмосковье вдали от сурового, но родного и милого сердцу края.

Я уже говорил, что о прадеде почти ничего не знаю (и к великому сожалению узнать уже ничего нельзя), кроме его завещания трудиться не жалея себя. Деда по отцу знаю очень мало. Он умер, когда мне было лет 6–7. Умер он не молодым – было ему, наверное, уже лет 80. Зрительно я помню его как худощавого бодрого старика с черной бородой – у него ни в бороде, ни на голове не было седины. Ходил он легкой не старческой походкой. Запомнил я его в валяной шляпе, в белой холщевой верхнице, в белых штанах и в лаптях с топором за опояской. Выполняя завет своего отца, он трудился до самой старости, умер не болея, во всяком случае до последнего дня был на ногах. Его любимым делом в последние годы жизни была рубка леса. Вот таким я его и запомнил, бодро идущим в гарь (лес в долине Вобловицы) с топором за опояской, на заготовку бревен, хотя в хозяйстве они уже были не нужны, а он все заготовлял и заготовлял. После него осталось невывезенных из леса бревен, наверное, не на одну большую избу. О нем помню еще нелепый случай. Несколько соседей, объединившись, купили ручную молотилку. Молотили на гумне у старшего сына деда. Он, не зная устройства молотилки, с удивлением смотрел на быстро вращающийся барабан. От быстрого вращения пальцев на барабане, обмолачивающих зерно, обычно не видно. Дед, не зная этого, решил потрогать барабан рукой. Кисть руки моментально скромсало. Медицинской квалифицированной помощи в те времена у нас никакой не было. Ближайшая больница была в 20 верстах. И только на следующий день с большим трудом его отправили туда. Возвратился он из больницы и вскоре после этого умер.

Бабушку по отцу помню лучше. Была она сухонькая легкая на ногу старушка, добродушная по характеру. Она очень любила нас внучат. Деда пережила лет на пять. Жила она в семье старшего сына на другой одворице, но по старой скучала и часто к нам приходила. Знаю, что ей хотелось перейти жить к нам, но суровый старший сын не позволял ей этого. Приходя к нам, она доставала из-за пазухи по горячему калачику – они для нас были большим лакомством. Старший сын, у которого она жила, был более зажиточным и имел свою пекарню. Пек сушки и французские булки. Бабушка, помогая ему, несколько баранок тут же в пекарне припрятывала для нас. Помню также, что она любила, оживленно о чем-то разговаривая, достать берестяную табакерку и понюхать табачку. В то время большинство старушек в деревнях баловались нюхательным табаком. Умерла бабушка так же, не успев поболеть.

Мать Прасковья Даниловна замуж была взята, как я уже говорил, от Мизонинцей – деревни за Вобловицей на противоположном увале. Жители этой древни были выходцами откуда-то с севера, с Вычегды, и фамилия у всех жителей деревни была Вычегжанины. Деда по матери я не помню: умер он, когда мне было года три. Знаю, что он был состоятельным крестьянином, но не кулаком. У него было три сына и четыре дочери. Звали его Данилом по отчеству Силыч. Данила Силыч, как и многие в нашей стороне, в свободное от полевых работ время занимался охотой и рыболовством. Имел свою охотничью тропу, на которой после его смерти еще много годов охотился его старший сын Роман. От матери я не раз слыхал рассказы, как она, будучи подростком, ездила с отцом зимой проверять ловушки и возами привозили добычу, главным образом, зайцев. Мороженые зайцы без шкурки в те времена ценились копеек по 30–40, а шкурки – по 5 копеек. Улов иногда составлял штук по 10 в день. Данила Силыч, как рассказывала мама, был человеком невысокого роста, но коренастым и сильным. Идя раз на лыжах после обильного снегопада, он встретил волчьи следы. Следы были свежие. Волки шли с поеди, сытые даже не в меру. Дед-охотник это по каким-то признакам определил и решил их преследовать. Ружья с ним не было, был лишь топор. Вскоре он обнаружил волков и погнал их по глубокому снегу. Долго ли продолжалась эта погоня, но только объевшиеся волки не выдержали гонки и он, догнав их, обоих убил обухом топора.

Дальняя бабушка, как мы называли бабушку по маминой линии, в отличие от другой бабушки, была старухой дородной. Я ее помню уже довольно старой. Любили мы к ней в гости ездить. Их большая семья до семейного раздела жила также в двух избах, расположенных через сени. Одна изба, которая была построена раньше, была курная или дымная: русская печь дымоходной трубы не имела, дым при топке шел прямо в избу и выходил на волю через дыру в стене над печью. Дыра после топки закрывалась ставнем с тряпьем. Братья матери характерами были все разные.

Старший –  Роман –  кузнец, плотник и столяр и вообще мастер на все руки, выделился из семьи раньше других братьев. Жил средним хозяйством, ни шатко, ни валко. Был человеком тихим, спокойным, но с какой-то странностью в душе, не свойственной крестьянину. Его с молодых годов тянуло странствовать. Был он на Соловках (это по обету), а когда подросли сыновья и можно стало оставлять на них хозяйство, взял котомку за плечи, прихватил плотницкий нехитрый инструмент и пошел в «дальную сторону», так у нас говорили о людях, уходящих в Сибирь или на Урал на заработки. Но он пошел не на заработки, а посмотреть как и где люди живут, повидать новые места. Так он странствовал года три. Кормился от трудов своих, нанимаясь по пути по мере надобности на разные работы. И как после говорил, прошел он от Байкала до Дуная, все посмотрел и успокоился.

Второй брат – Иван, наоборот, от сельского хозяйства никуда не отходил. Хозяйство у него было немудрящее, но он познакомился с толковым агрономом. Агроном приучил его читать сельскохозяйственные книги, снабжал необходимой литературой, давал советы, и Иван оказался в деревне передовым хозяйственником и культурным вожаком. Задолго до революции он с помощью агронома организовал в своей деревне кооператив по переработке молока, так называемую молочную артель. Построили небольшой маслодельный завод, купили оборудование и начали с большой выгодой перерабатывать молоко на масло. Масло сдавали через областной союз. Оно, по-видимому, почти полностью шло на экспорт. Он же первым в волости, а может быть и в уезде, ввел травосеяние и травопольные севообороты. Травосеяние на наших бедных подзолистых землях, как показал его опыт, – это основа животноводства и урожайного земледелия. Затем для улучшения породы молочного скота приобрел через земство породистого быка швицкой породы и скоро Мизонинцы стали славиться прекрасными породистыми молочными коровами. Для лучшего использования молочных отходов с маслодельного завода приобрели породистых свиней. Таким образом, деревня под руководством толкового Ивана Даниловича стала очень быстро зажиточной. Сам он вел скромный образ жизни: жил со своей небольшой семьей в маленькой уютной чистенькой избе. Умер он сравнительно молодым – ему еще не было 50 лет. Вдвоем перенесли с одного гумна на другое зерновую сортировку. По-видимому, надорвался, сразу после этого заболел и, не прожив суток, умер. А деревня, получив культурную сельскохозяйственную зарядку, вплоть до коллективизации была передовой.

Третий брат – Леонтий – самый младший, жизнь строить решил по-иному. Не нравилось ему, что детство и молодость его прошли в дымной избе, решил в первую очередь построить хороший дом, благо с травосеянием и маслодельем появились кое-какие деньжонки. И вот, не давая ни себе, ни жене, ни подростку сыну (моему двоюродному брату Мише) буквально ни минуты отдыха, занялся заготовкой и вывозкой бревен. А бревна готовил не простые, а почти все сосновые опарыши * Очевидно, отесанные, очищенные от коры и определенным образом просушенные бревна. , с расчетом, чтобы постройка стояла не десятки, а сотни лет. Уж таковы были люди – все загадывали для далекого потомства. Бревна-то заготовил, а тут началась империалистическая война. Ушел Леонтий защищать царя и отечество. Долго ли защищал, не знаю, но оказался в плену в Австрии. Вернулся из плена уже после революции. Все это время хозяйство вела его жена Ефросинья Кузьмовна – толковая женщина, работящая. Помощником ей был тот же Миша. Когда Леонтий ушел на войну, Мише было 11 лет. Хозяйство они не развалили, и бревна, заготовленные до войны, сохранили. Возвратился Леонтий домой и, как голодный, набросился на строительство. Построил двухэтажный дом, огромные под одну с домом крышу надворные постройки. Построил рядом второй дом, опять-таки с такими же надворными постройками. Отделал в домах все хорошо, добротно. Ну, думает, теперь навек детям хватит, а дети-то в условиях не царской, а советской власти, по мере подрастания, получали образование, приобретали специальности и разлетались из дому. Один стал гидротехником-мелиоратором, второй – подземным геодезистом-маркшейдером, также разлетелись и остальные. И все построенное с таким трудом через два-три года после смерти Леонтия и Кузьмовны ушло на слом за бесценок.

Было у Данилы Силыча по сыновьей линии большое потомство, но сохранилось немного: одних унесла война, другие… * В рукописи предложение осталось незаконченным.  .

Я уже говорил, у деда по отцовой линии, Якова Моисеевича * В рукописи:  Мосеича. (А.Б.) было четыре сына и две дочери. Старший сын, Галактион, как я запомнил, был мужчина высокий, с красивой бородой и ясными глазами, с бодрой, энергичной походкой и всегда высоко поднятой головой. Был он человеком с удивительно неуемной энергией и предприимчивостью. Но вся его предприимчивость и энергия как-то против него же самого и оборачивалась. Он у отца Якова Моисеевича рано взял хозяйство в свои руки. Я говорил, что Яков Моисеевич имел хозяйство не маленькое, и когда он поженил сыновей, то на работу одновременно выходило человек 8–10. Это в крестьянском хозяйстве большая сила. И вот Галактион взял это хозяйство в свои руки. Дед во всю жизнь ничем не занимался, кроме возделывания земли, да и отец деда также был землепашец, а вот новый хозяин решил хозяйство вести по иному. Кроме земледелия решил заняться подсобным промыслом.

Для начала решил организовать выделку кирпича. Кирпич, правда, у нас был очень нужным материалом, хотя и требовалось-то его в той жизни не много. Домов кирпичных не делали, не делали и кирпичных фундаментов – избы ставили на кондовые сосновые стулья, и стояли на них избы по полсотне и более лет, не пошатнувшись. Печи делали глинобитные, следовательно, и на них не требовался кирпич, но вот стали делать избы не курные, а с дымоходами, тут уж без кирпича не обойтись. И нужно-то его на трубу немного, сотни две-три, но везти его от кирпичных мастеров приходилось верст за 15–20. По нашему бездорожью больше сотни кирпичей на лошадь за один раз не увезешь. Вот на это-то и рассчитывал Галактион. Новый хозяин большой семьи быстро решил: «Ходим по глине, а за глиной ездим за тридевять земель. Можно и нужно делать кирпич дома». Быстро построили за околицей на склоне лога сарай, накопали глины и заставил Галактион братьев и молодушек – жен братьев – месить босыми ногами глину, и сам, конечно, помогал. Намесили глины, нарезали кирпичей, сложили их для просушки в сарай. Простояли, как полагается,  кирпичи лето в сарае, осенью стали обжигать, а кирпичи-то потрескались. Что-то, видимо, не так сделал хозяин, или не такую глину подобрал, но кирпичи не пошли. Энергии у него было много, но терпения, к сожалению, не достаточно. Несмотря на то, что кирпич пользовался бы спросом, да и в своем хозяйстве был нужен, он это дело бросил.

В то время в деревнях обязательно сеяли лен, ибо одежда была вся домотканая. Много холста ткали, но ведь холст из-под рук ткачих выходил белым, а одежду хотелось шить не только белую. Поэтому холсты нужно было красить, особенно много крашеного холста требовалось для женской одежды, для так называемых пестряков. Галактион решил организовать красильню. Это, наверное, что-то вроде красильни деда  Максима Горького. Дело также, по-видимому, могло быть довольно выгодным, но поставил он его без всяких расчетов, особенно, что касалось удобства работы (охраны труда и техники безопасности, как сейчас бы сказали). Братья и снохи, работающие там, задыхаясь в ядовитых парах красок в невентилируемой красильне, начали роптать и потребовали раздела. Раздел состоялся. Из одной мощной семьи образовалось четыре небольших хозяйства. Галактион и после раздела продолжал каждый год предпринимать что-нибудь новое.

Думал заняться лесным промыслом. На этом деле у нас многие богатели, иногда даже выходили в миллионеры. Но у него опять не хватило терпения. Он в один год, без предварительных вложений, решил разбогатеть. Только своим трудом и трудом двух сыновей-подростков решил заготовить и сплавить по реке бревна для продажи на лесозавод в городе Вятка. Измучил себя, измучил сыновей, но заготовил и вывез бревна, а при сплаве с неопытными еще помощниками плот разбило. Чуть сами не утонули и из этой затеи ничего не вышло.

Занимался разведением породистых свиней, а они – изнеженные йоркширы – в неприспособленном помещении в зимние морозы все погибли. Как-то прочитал популярную книжку «Марья-куроводка». Там было описано, как эта Марья завела стадо кур и легко разбогатела. После этого посадил он в лето чуть не десяток наседок. Вывелась уйма цыплят – результат тот же, что и с поросятами. Но несмотря ни на что, энергия его не унималась. Держался он всегда бодро. И вот опять завел очередное новое дело: начал выпекать сушки и булки. Пекарни у нас нигде не было. Народ жил хотя и скудно, но сушкой, пусть не часто, лакомился, покупали ее или по случаю праздника, или по случаю приезда гостей. Торговцы привозили ее из города за 90 вёрст на лошадях. Это дело по выпечке сушек для Галактиона оказалось выгодным: спрос был, рабочая сила своя, да ее на это дело требовалось немного. И разбогател бы, может быть, Галактион,  да помешала война. Не стало белой муки, не из чего стало печь сушку.

Было у Галактиона два сына. Старший сын характером пошел в отца, такой же энергичный и напористый. Не вынес он отцовского гнета и сумасбродности, ушёл из дома еще до войны и где-то погиб, говорят, в годы революции в Могилеве. Второй сын был характером мягкий, покорный. Вел жизнь по указу отца, умер молодым. Сам Галактион, оставшись с кучей малолетних внучат и с мало приспособленной к жизни снохой, доживал свой век в скудной и тяжелой жизни. Помню я его высоким и не сгорбленным стариком, с седой бородой. Взор его уже не горел прежней энергией. Ходил он в рваной одежонке, в лаптях. Во всей его фигуре и во всех его действиях было видно, что он чувствует себя каким-то случайным и работает он, как будто не зная для чего, с каким-то удивлением. Работал он до последних дней жизни.

Жизнь им прожита сложная. Я описал только хозяйственную и деловую сторону его жизни, но ведь в жизни всякого человека есть и другая сторона. Так вот, эта другая  ему, пожалуй, до старости улыбалась. Я уже говорил, что внешностью был он – лучшего и желать не надо, и высок, и статен, и красив, и волосы пышные, черные, вьющиеся, и борода красивая. Выйдет спеть или сплясать в черном суконном чепане в прюнелевых с зеленым переливом шароварах, забранных в сапоги из лакированной кожи – заглядишься. Выпить был не дурак, но меру знал. У вдовушек и безмужних женщин пользовался большим успехом, с чем его безгласная жена Парашуня, видимо, еще смолоду смирилась.

В годы ликвидации кулачества началась для него, уже старика, мрачная жизнь. Его, как бывшего предпринимателя, лишили избирательных прав. Что это значит? Теперешнее поколение, разумеется, этого не знает. Это страшная вещь! В конституции того времени говорилось, что служители культа, психически больные, эксплуататоры не могут быть избраны в правительственные органы и не допускаются к выборам. На первый взгляд как будто бы безобидно, но на деле получалось так, что человек, лишенный избирательных прав, оказывался вне закона, и не только он сам, но это распространялось на всю его семью. Как он пережил этот период, будучи уже в преклонном возрасте, не знаю. Его, старика, не считаясь со старостью, гоняли на самые тяжелые участки лесозаготовок и сплава. Снабжали продовольствием как лишенца – произвольно, по самым низким нормам и в последнюю очередь. Как-то выдержал он все это?

Кстати, коль уже заговорили о лишении избирательных прав, следует сказать и о раскулачивании. Тут наделано было много ошибок, наломано много было дров, особенно в таких медвежьих углах, как наш край. Рекомендации о лишении прав выносились на собраниях групп бедноты, и часто там руководствовались не законом, а личными соображениями, зачастую не беспристрастными. Состав этих групп не всегда был удачным, не редко там оказывались пропившиеся бедняки или что-нибудь в этом роде. Основанием к лишению прав порой было простое сведение личных счетов. Сельский совет, как правило, эти рекомендации утверждал и тогда над семьей лишенца нависала черная туча, разражавшаяся ужасной грозой. Из многих семей, оказавшихся в таком положении, молодежь сразу же разъезжалась куда-либо на Урал на заводы или подальше в Сибирь, пока у них не были запачканы документы, а оставляли у нас насиженные места не охотно. Уезжали преимущественно парни. Девушкам было значительно хуже. Многие из них, очень хорошие собой, несказанно унижаясь, предлагали себя в жены таким парням, на которых в обычной обстановке и глядеть-то бы не стали.

Следующим из братьев был мой отец. За ним – Иван. Ивана я запомнил слепым, беспомощным и слабым человеком. Ничем примечательным он не отличался, да и рано умер.

Последним из братьев по рождению был Дмитрий. Как везде, последний был баловнем большой семьи. Окончил сельскую школу и долгое время где-то был на службе. Лишь после революции твердо осел в своем хозяйстве. Чтобы хозяйство шло успешно, его нужно вести умело, а у него умения-то не хватало. Хозяйство захирело. А сам он, простудившись на сплаве в 1924 году, умер в возрасте около 50 лет. О нем можно только сказать, что он хорошо пел, много песен знал и хорошо играл на балалайке.

Теперь подробнее о своем отце, Михаиле Яковлевиче. По рождению среди братьев он был вторым. Родился он в 1867 году. Лучше будет, если писать не о нем одном, а в целом о всей семье, как я ее видел в детстве и какие изменения и события происходили в ней со временем.

Первое, что мне запомнилось, это, видимо, начало лета. Была хорошая погода, отец и мать куда-то ходили и вернулись не скоро, сильно озабоченные. Мать даже заплаканная. Я ничего не знал, да и не понял бы всю глубину той беды, которая стряслась в нашем хозяйстве. А что дошло до меня, так это я увидел на сарае развешанную на жердях шкуру. Чья шкура, я не знал, но она меня очень напугала. Случилось вот что. По разделу нам, хотя раздел происходил еще до моего рождения, досталась гнедая кобыла. Лошади у деда были все хорошие, а эта кобыла была особенно хороша: сильна, с хорошим ходом и никакого норова. Скот у нас пасся вольно, не хранимо. Лошадей, как правило, после работы отпускали к ночи кормиться, а овец и коров выгоняли утром. Пасся скот в основном по лесам и по лесным полянам, а после уборки сена – по покосам. Утром, перед работой, шли искать лошадей, находили их по звуку ботала, колокольчика, привязанного на шею. Ну и вот оказалось, что наша кобыла завязла в зыбуне, а накануне день был праздничный, лошадь была не нужна и она за день погибла. А что значит крестьянину к лету остаться без лошади! Это почти что пойти с сумой по миру. Как не быть озабоченным хозяину, как не быть заплаканной хозяйке.

Как изжили эту беду? Я был мал и у меня ничего не запечатлелось, но позднее, уже когда стал взрослым, узнал. Был у нас сосед – Ванчик (мужик лет 50) по отцу Федосов, в то время самый богатый в деревне, да, пожалуй, до объединения в колхоз исправнее его хозяйства не было. Держал он 3–4 лошадей. Характера был не кулацкого. В нужде и беде соседям всегда старался оказать бескорыстно посильную помощь. Так вот этот Ванчик Федосов пришел и предложил взять у него на лето одну лошадь, а там как-нибудь, говорит, зимой-то огорюешь лошаденку, тогда они подешевле будут. Старше меня было два брата и сестра. Сестра Юля старше лет на 12, брат один (Василий) на 7 и второй (Леонтий) на 4 года. Сестру выдали замуж, когда мне было 7 годов. Как она плакала, как не хотелось выходить ей куда просватали, но это решили без нее. Не знаю, почему сделали такой шаг довольно добродушные родители. Должно быть решили, что ее жизнь будет лучше в крепком хозяйстве, куда ее выдавали. Много лет она лила слезы.

Старшие братья учились, как я запомнил. В селе Нагорском в 12 верстах от нашей деревни была школа с 5 годами обучения. По нашим местам это уже большое дело. Дядя Иван – брат матери, очень настойчиво советовал родителям учить сыновей. И вот их, хотя и нужны были рабочие руки в хозяйстве, вняв его советам, учили в этой школе. Учились братья хорошо. В то время в школах много внимания уделялось чистописанию и каллиграфии. Старшего брата, окончившего школу раньше, тот же дядя Иван помог устроить куда-то писарьком рублей за 10 в месяц. Через год его там назначили старшим письмоводителем – по-теперешнему делопроизводителем с жалованьем уже 15 руб в месяц. Находясь на этой службе, он мог оказывать денежную помощь семье. Поработав еще год в этой должности, он в 1914 году поступил учиться в Вятское ветеринарно-фельдшерское училище. Туда можно было поступить и с таким образованием. Через год туда же поступил и второй брат Леонтий. Как учились, на какие средства они жили, дети необеспеченного крестьянина вдали от дома – сказать трудно, только знаю, что старший брат где-то вечерами работал и имел возможность этим заработком и кормиться, и платить за квартиру, и даже порой помогать родителям.

По окончания училища в разные годы оба ушли в армию, старший еще на империалистическую войну, а второй, будучи подростком, отправился с северным экспедиционным отрядом в верховья Камы для преграждения пути белым из Сибири и англичанам из Архангельска. Дома все это время в хозяйстве работали отец слабый здоровьем и мать сильная энергичная работница. Мы, трое младших детей, были плохими помощниками в работе. Правда, в деревнях ребенку в 5 лет уже находится работа, в 10 лет он помощник в хозяйстве, а в 15 лет ходит на все работы наравне со взрослыми. Так вот, когда мне было 12 лет, меня не отдали учиться в 4 классе той же школы. Отец сильно и долго болел, и я как работник был необходим в хозяйстве. В эту пору я уже летом пахал, сенокосил, зимой возил и пилил дрова. В то еще время пахота была работой непосильной для подростков. На пахоте большей частью работали женщины, мужчины были на сплаве. У меня теперь перед глазами, как эта несчастная труженица женщина напряженно, обеими руками держит за ручки косулю (предшественницу сохи), идя за ней бороздою. Косулю тянет, выгнув спину, заморенная лошадка. Это самодельное сооружение – косуля, зацепив ральником за камень, пень или корень, или даже просто за более жесткую глину, выбрасывается из борозды и пахарь насилу его удерживает в руках. Но у нас уже был плуг. Пахарю на нем работать несравненно легче. Легче и лошади. Я в 12 лет уже справлялся и с этой работой.

Как я уже сказал, оба брата служили в армии. Старший брат после окончания гражданской войны, пройдя где-то подготовку, поступил в зоотехнический институт. Окончив его, получил назначение в совхоз Смоленской области на должность заместителя директора, а вскоре и директора совхоза. Позднее перевелся в Московскую область главным агрономом совхоза, меняя профиль своей специальности на агронома-экономиста. В предвоенные годы вел научную работу на опытной сельскохозяйственной станции. Будучи недюжинных способностей и завидного трудолюбия, вскоре после войны защитил кандидатскую диссертацию. В это же время Сельхозгизом издано несколько его книг по сельскому хозяйству. Книги, видимо, были неплохие, так как одна из них в течение одного 1953 года переиздана 4 раза. Имела хорошие отзывы. Об одном из них можно упомянуть: в журнале "Коммунист" №15 за октябрь 1953 г. на стр.118 и 121 сказано о ней "как интересной и полезной книге". Авторами книги указаны трое: председатель колхоза Емельянов – малограмотный человек, и Калашников  –  также принимавший участие только по разделу партийно-массовой жизни описываемого колхоза. Умер брат, много не дожив до пенсионного возраста.

Второй брат Леонтий также по окончании гражданской войны поступил учиться в ВУЗ в городе Омске. На первом же курсе в 1923 году заболел туберкулезом и в том же году умер на 23 году жизни. Был он веселого жизнерадостного характера. A будучи тяжело больным он сохранил юмор и жизнерадостность. Привез его из Омска старший брат Вася беспомощного, в таком состоянии, что он уже совершенно не мог ходить. Увидел я его такого на пароходной пристани в Нагорском на разостланной на берегу Вятки постели, не удержавшись от слез, спросил: "выздоровеешь ли, Леонтий?". Он ответил: "Вот приедем домой, так Егориха погадает, поглядит в воду". Егориха была соседка гадалка-водоглядка. Так он умер, помучавшись в болезни 2 месяца, в родной хате. Кто-либо из нас постоянно находился у его постели. Мать или мы с младшим братом и сестренкой. В утро смерти 23 июля я был у его постели до последнего вздоха.

Младший брат Анатолий моложе меня на 5 лет. Его жизнь сложилась несколько по-иному. Детство проходило в такой же нужде, как у всех деревенских ребятишек. Запомнился такой смешной случай. В 1921 неурожайном году, когда люди и скот голодали, мы питались значительную часть года не хлебом, а суррогатами. Мы трое: брат Леонтий, я и Толя (ему было лет 11–12) сенокосили километрах в 15 от дома. Леонтий был в краткосрочном отпуске из армии. Мать для еды нам напекла лепешек из льняного семени. К обеду Толя, еще неполноценный работник, набрал земляники, у нас было молоко и вот мы сели поесть ягод с молоком и этими лепешками. Лепешки-то были небольшие, наверное, граммов по 20, в ладошке вся пряталась. Поели их по 2 штуки. Толя одну сразу съел, а вторую спрятал за спиной для верхосытки * На верхосытку – сверх основной еды, на сладкое, на десерт.  . С нами на покосе была наша собака Гудон. Он незаметно стащил лепешку и с аппетитом полакомился ею. Брат обнаружил это, когда уж Гудон после еды облизывался, поглядывая из-под куста на нас. Толя плакал, а мы с Леонтием невольно посмеялись. Толя, окончив в Нагорском шесть классов школы, имел возможность продолжать ученье, так как я уже был полноценным работником и все заботы по хозяйству ложились на меня. Продолжать ученье пришлось в городе Слободском в 90 километрах от дома. Легкой жизнь ему там не была. Из дома в такую даль харчи ему доставлялись от случая к случаю. Деньгами мы помогали очень плохо. Их я зарабатывать еще не умел. На квартире жить приходилось в случайных условиях. Например, года два он ютился у сторожа краеведческого музея, иногда помогая кой-чем заведующему музеем, а по вечерам, готовя уроки в комнатах музея, попутно вместе со сторожем топил печки. На каникулы он вместе со многими такими же учениками пешком приходил домой и из дома зачастую так же пешочком с котомкой за плечами. Нелегкими были годы учебы до окончания средней школы. Я рад еще и тому, что мы в суровые вятские зимы могли одевать его в теплую шубу и валенки, а в грязную осень и мокрую весну дать сапоги, а не лапти.

От себя (А.Б.) добавлю, что Анатолий Михайлович в свое время закончил Географический факультет МГУ, защитил кандидатскую диссертацию и в последний период жизни работал в Музее землеведения МГУ (24 этаж главного здания МГУ). Умер, по-видимому, от рака в 1977 г.

Была еще самая младшая среди детей – Агния Михайловна Абатурова. Она закончила в Москве медицинский институт и работала до конца жизни в Москве в поликлинике Совмина на Старой Площади.

Картинки детства

О своем раннем детстве и писать-то, кажется нечего. Проходило оно так же, как у всех деревенских детей нашей вятской стороны. Из жизни того времени памятны отдельные случаи. Например, летом то ли в сенокосную пору, то ли в страду отец, мать и брат Леонтий, которому было лет 10–11, ушли рано утром на работу в поле. Мне мать дала наказ вымыть посуду, оставшуюся немытой от позднего ужина, наносить к печи дров и вымести сор в избе. Я сразу же по их уходу принялся за работу, а тут пришел мой сверстник Павел, сын соседа, который от домашних работ был чуть свободнее. У него мать болела и на работу не всегда ходила. Павел начал мне помогать в надежде, что вдвоем кончим работы быстрее и будет возможность как-то поиграть. Было нам обоим тогда лет по 7 или 8.

Я выглянул в окошко в огород, а там зашли чьи-то свиньи и роются на грядках. Свиньи в деревнях породой напоминали больше диких кабанов, чем современных свиней. Рыла имели могучие и перепахивали землю не хуже сохи. Мы с Павлом немедленно бросили работу и понеслись выгонять свиней. Их было не то две, не то три штуки. Не сообразили мы открыть ворота, а просто начали их гонять, думая, что каким путем забрались в огород, таким и должны уходить, но свиньи о той лазейке забыли и понеслись от нас и носились, где попало. Огороды наши с соседом изгородью не были разделены и мы их гоняли по грядам и всюду по обоим огородам. Свиньи этой рысистой породы бегали так, что догнать мы их не могли, а догонять и побить палками хотелось. В результате гряды с капустой, луком и всем прочим мы со свиньями потоптали хуже, чем сделали бы одни свиньи. За этим занятием нас застали старшие, возвратившиеся с работы на завтрак. Обоим нам с Павлом дали крепкую взбучку. Павлу его родители за огород, а мне мои и за огород и за невыполненную работу. Отец – человек не суровый, видимо, вспылив, наказал меня довольно жестоко. Помню, мать собой закрывала меня от ремня в его руке.

Другое врезалось в память. Отец с матерью были на покосе в Рассошинах. Это недалеко от дома, километрах в двух. Мы с младшим братом Толей домовничали. Работа, что нужно было сделать, выполнена, в избе подметено. Пора предвечерняя, скот – овцы и коровы – уже во дворе. Солнце близится к закату. Нам с Толей без родителей очень скучно. Оба сидим у окна и смотрим на дорогу в сторону леса, откуда должны показаться отец с матерью. Сидим долго, их все нет, а в окне о стекло бьётся муха и жужжит, жужжит беспрерывно унывно. И теперь, прожив с того времени шестьдесят лет, я, как услышу такое жужжание мухи, невольно вспоминаю ту предзакатную пору одного из дней моего детства. Даже и теперь возникает грустное настроение.

Нельзя сказать, что детство наше было безрадостно. Радостей было у нас немало. Какую радость доставляло надеть новую ситцевую рубашку, сшитую матерью к пасхе. Или помню, мне купили единственную за всё детство игрушку – гипсовую кошечку. Я её берёг до школьного возраста. Позднее радость неописуемая была, когда летом после работы, перед праздником, отпустят рыбачить на реку с ночёвкой на весь праздничный день. Рыбы-то наловить удавалось нам редко, но что за удовольствие ночлег у костра под развесистой елью на лесной реке вдали от деревень, где никакого людского шума нет, но где всю ночь в лугах слышно своеобразное пение коростелей и такое же своеобразие песни козодоев. Тогда мы не знали, кто это таким нежным мелодичным голосом славит красоту летней северной ночи.

В наше время в деревнях не знали слов физкультура и спорт. Спроси теперешнего молодого человека о спорте в старой деревенской жизни – он уверенно скажет, что никакого спорта не было. Это не так. Его было много, и хороший спорт, хотя и без всяких программ. Я имею в виду игры спортивного характера. Самой популярной и распространённой была игра в бабки * Старинная распространенная детская игра. В качестве игрального предмета использовались бабки  – суставные косточки копытных животных, обычно овец, коз.  . Тут не нужно было ни силы, ни быстроты, но уменья, натренированности нужно было много. Затем шла игра – воровать «соленое мясо», но только вместо мяса были старые изношенные лапти – отопки. В этой игре нужна большая ловкость, смекалка и быстрота. Расплата за отсутствие этих качеств наступала быстро. Неповоротливый сторож этих отопков, когда у него стащат «воры» (воров обычно набирается 6-7-8) последний отопок, должен убегать, а воры бросают в него наворованными отопками, и спине убегающего изрядно достается. Игра в лунки мячом также требовала большой подвижности и быстроты в беге, иначе подставляй спину под мяч. Мяч наподобие резинового теннисного. Дальше игра в городки, катание колес, катание яиц в яичное заговенье и многие другие игры. Так вот, в них мы находили удовольствие и радость.

В школе

Дальше уж пошли школьные годы. В школу нас с соседским мальчиком Павлом отдали в девятилетнем возрасте. Она находилась от нашей деревни в двенадцати верстах. Для начала нас с Павлом отцы увезли на лошади. Отвели в школу, договорились с учительницей об общежитии и оставили на самостоятельную школьную жизнь. А жизнь эта нас вполне устраивала. Никакой работы там с нас не требовалось, ни молотить, ни картошку копать и ничего прочего, только учись, а это уж не работа, а отдых. Жить пришлось в общежитии. Это была простая деревенская пятистенная изба. В одной половине квартира учительницы, в другой – несколько большей по величине с большими полатями и большой русской печью – из года в год жили школьники дальних деревень (были за 20 и даже 30 верст). Таких набиралось человек 40–50. Одни, кто пошустрей, сумевшие занять места на полатях * Полати – полка большой площади в виде навеса под потолком избы, устраивалась между русской печью и капитальной стеной избы. Использовалась в качестве семейного спального места, особенно в зимнее холодное время. , спали там, а остальные вповалку на полу. Пол в чистоте держать не было возможности. Такая масса ребятишек в осеннюю пору лаптями грязи натащат, а мыть одна старушка-уборщица не успевала, и вот после того как уроки подготовлены, пол слегка подметут, и ребята тащат каждый свою постель из холодного чулана, расстилают на полу и, прижимаясь друг к другу, спят до утра. В зимнюю пору в помещении ночью стоял холод, особенно к утру. Уроков много задавалось наизусть, разные стихотворения и молитвы. Питались ребята как могли. Дети более зажиточных крестьян имели возможность привозить и мясо, им нечасто уборщица варила что-нибудь мясное, а большинство питалось картошкой, которую пекли в печи, и репой. В начале недели лакомились и молоком, принесенным из дому. Жили все впроголодь.

Проучившись неделю, в субботу отправлялись домой пешком. В понедельник рано утром с недельным запасом хлеба, картошки и еще кой чего пешком же шли в школу. В зимнюю морозную пору нас отвозили на лошади, если она не была занята на работе. Вот таким образом я проучился пять зим. Дальше учиться не пришлось. Два старших брата находились в красной армии в гражданскую войну, мне пришлось работать в своем крестьянском хозяйстве.

Зимний вечер

Зимний вечер. На улице вьюга. Мама сидит на полатях, прядет куделю * Вычесанный пучок льняного волокна, изготовленный для пряжи при свете лучины. Мы с младшим братишкой располагаемся на печке за голбцом * Огороженная площадка между печью и полатями со ступеньками на печь и на полати ., следим за лучиной, отламываем нагоревший уголек, бросаем его в корытце с водой, сменяем сгоревшую лучину. Нам это занятие нравится, тем более что на огне лучины можно печь луковицы, а печёные они очень вкусны. Лук тут же насыпан на другие маленькие полати для зимнего хранения, много луку. Мы накалываем луковицы на лучинки, держим над огнём. Вскоре сок луковицы закипает и луковица готова. Обжигаясь, едим каждый свою. Братишка маленький, ему всего три года, у него не получается, то упадёт луковица в корытце, то перегорит лучинка, он начинает хныкать, жаловаться на меня маме, словно я в этом виноват. Я, недовольный этим, отдаю свою, говоря: «На мою, да не веньгай * Веньгать – хныкать, плакать. ». Наевшись луку, просим маму рассказать про дедушку лесного, про батамонов * Батамон – лесное чудовище из деревенских детских сказок.  , но чаще всего эти сказки увязывались с разными случаями из реальной жизни.

Как-то в не очень давнее время в соседней деревне потерялся мальчик лет 9–10. Искали его, искали и всё напрасно. Мать плакала, убивалась, ругала себя за то, что рассердившись за что-то на него, сказала: «Леший бы тебя унёс». И мальчик потерялся. Просили кликушу отозвать его из лесу – не помогло. А неделю или дней десять спустя нашёл его, возвращаясь от староверов, наш сосед – старик побирушка далеко в лесу в балагане на охотничьей тропе. Покормил его кусками из нищенской сумы, переночевал с ним, еще покормив, и вывел в жило, отдал родителям. А мальчонка потом под влиянием пережитого или от сновидений рассказывал, как его водил лесной, оберегая от другой нечистой силы, показывал, где находятся ягоды и т. д. И вот сказки и рассказы о батамоне, кикиморе, русалках и быль – все переплеталось. Мы слушали, раскрыв рты и боясь спуститься с печки. А в печной трубе беспрерывно уныло и жутко воет вьюга. У Никитина в стихотворении «Жена ямщика» сказано: «Только ветер воет жалобно в трубе». Так вот этот вой нам был знаком с детства.

Или загадывает загадки, говорит: «Отгадай, на ком сорок одёжек и все без застёжек». Хотя и просто, но отгадать не можем, а она, смеясь, уже загадывает новую: «Кто ходит над нами вверх ногами». Мы вскидываем вверх головёнки, а там по всему потолку над печью бегает тьма тараканов, бегают, шуршат, укрываются в щели. Мы сразу находим для себя дело, отламываем тонкие лучинки, ловим тараканов. Вечер длинный, мать будет без конца прясть, а нам уже наскучило, с печки перебрались на голбец, в нем нам кажется очень уютно и просим устроить нам тут постель. Мать не разрешает, говорит, что тут ведь мы ходим обутыми ногами и остаётся пыль и грязь. А нам хочется: тут так уютно, лежи как в сундуке, только без крышки. Он ниже полатей и печки по колено, а в ширину и длину как раз по нашему росту, а там до лестницы еще остается, чтобы не мешать маминым ногам. Она, сидя на полатях, ноги опустила на голбец. Возимся на голбце, но постепенно сон одолевает нас. Мама говорит: «Ну, угомонились – ложитесь спать». Мы забираемся подальше на полати на постель и под вой ветра засыпаем, а мама прядет, и долго ли прядет – мы не знаем. Спать на полатях тепло. Мороз и вьюга сделали свое дело лишь к утру и на полатях стало холодно, во сне мы жмёмся друг к другу, а вставать не хочется. Мама уже не спит, зажгла керосиновую лампёшку и затопила железную печурку, которую теперь почему-то называют буржуйкой. Она тепло дает быстро, и вот мы разогрелись в благодатном тепле и спокойно засыпаем до света.

Ещё из впечатлений детства

Вспоминаются далекие детские школьные годы. Школа была в селе Николаеве, а село-то было всего 10 захудалых изб вместе с двумя поповскими несколько лучшими крестьянских. И церковь, из-за которой и называлось селение селом, а не починком или деревней. В школе идут уроки, уж полчаса как начались занятия. Человек 20 детишек старательно пишут под диктовку учительницы. В школе тепло, а на дворе трескучий мороз. Начавшийся день – понедельник. В школах обычно в субботу занятия велись до обеда и дети на воскресение расходились по своим домам в деревни, а в понедельник с котомкой хлеба, картошек и еще кой-чего съестного собирались на неделю в школу. Жили почти все из всех трёх классов в общежитии, под которое была оборудована с нарами и столами одна комната в этом же школьном здании. И вот, я уже сказал, идут занятия в классе, несмело отворяется дверь и входит ученик Коля Рычков и останавливается около двери, не смея без разрешения учительницы занять свое место. Учительница Глафира Павловна спрашивает: «Ты что, Коля, опоздал?» А он с мороза, не отогревшись, чуть смог ответить: "Больно студёно, я заходил в деревне погреться". Идти-то этому Коле из дома до школы было 10 вёрст, а одежонка на нем: худенький армячишко, подстёженый куделей, изгребные * Изгребная ткань, изготовленная из изгребья – остатков после обработки (чесания) льна.   штанишки и лапти. Их деревушка была последней в поселениях. За ней уж тайга на сотни километров. По пути к школе были две маленькие деревушки, в которых он, иззябший, немного отходил от мороза. Я так же по понедельникам спозаранок, ещё затемно, спешил в школу. Но у меня тут было не 10 вёрст, а всего 6. Кроме того, одет был чуть теплее. Хотя пиджачишко также на куделе, но на ногах валенки, да и шли мы не в одиночку: училось нас из деревни человека 4, а гурьбой мороз не таким страшным кажется. Но и то мы забегали погреться в попутной деревушке.

Уже много лет спустя в годину войны я, приезжая на родину в краткосрочный отпуск, слышал, что будто бы Коля Рычков был одним из референтов или кем-то вроде этого у Сталина.

Быт деревни

Описание крестьянской жизни нашей, захолустной местности на севере Вятской губернии, лучше начать с апреля месяца, когда кончаются зимние работы и в делах получается на некоторое время перерыв не потому, что нечего стало делать, а создавала его весенняя распутица. Для тех, кто зиму работал на лесозаготовках и кто занимался извозом, создался вынужденный отдых.

Постараюсь описать быт различных крестьянских хозяйств. Различных как по имущественному положению, так и по роду хозяйственной крестьянской жизни. По этим видам все наши крестьянские хозяйства резко различались на три группы. Одни крепко держались земледелия, не сильно отвлекаясь на посторонние занятия, другие как зимой, так весной и осенью и частью даже летом много времени проводили на заготовках и сплаве леса. А третья группа крестьян, владеющая каким-либо ремеслом – то кузнечным, то выделкой овчин, то бондарным или горшечным ремеслом.

Я считаю основной, хотя и не самой преобладающей, группу крестьян – настоящих земледельцев. Это были крестьяне середняки, в хозяйствах имели 1 лошадь, 2–3-х коров. Они весну, лето и осень знали только работу в своем хозяйстве, не отвлекаясь на посторонние заработки. Правда, в зимнюю пору, когда все работы по хозяйству окончены, дрова и сено вывезены во двор, оказалось более или менее свободное время, они занимались извозом, зарабатывая этим на подати (налог) и текущие расходы, и какое-время также работали в лесу.

Люди второй группы ранней осенью нанимались на лесозаготовки и всю зиму рубили и возили древесину к сплавным рекам, а весной в апреле уже отправлялись на сплав. В пору, пока еще не вскрылись реки, они готовят подсобные материалы для сплотки бревен, а потом по весенней воде плывут на плотах до места сдачи древесины и возвращаются в свое хозяйство уже в начале лета, и это не один хозяин семейства, а с сыновьями или дочерьми. Дома все это время с работой управляется жена-хозяйка с малыми детьми.

А третья группа – крестьяне с ремеслом, никуда от хозяйства не отвлекаются, им хватает дела дома и по хозяйству, и для заработка.

Крестьянские работы

Попробую описать более подробно быт наиболее типичных крестьянских хозяйств из всех трех групп дореволюционного времени и первых годов после революции, пока в быту еще не было изменений, а изменения начались в 1927–28 годах.

В этом описании началом лучше считать весеннюю пору года, когда начинаются подготовительные работы у одних к летнему трудовому времени, у других к сплаву.

Месяц март на исходе, 17 числа по старому стилю небольшой праздник – Алексеев день * День памяти Преподобного Алексия, человека Божия.  . В народе держалась поговорка: «На Алексея ветер с полдён – оглобли вон». Это говорит о том, что работы на заготовке и вывозке леса кончаются, дороги к этому времени уже подтаяли, покрылись конским навозом, скопившимся от долгой зимней езды, и возить по ним тяжелые клади леса трудно. Из работы люди возвращаются по домам. Также кончаются работы у тех, кто зиму проводил не в лесу, а в извозе, хотя у них иногда извоз продолжался немного дольше, если весна не так спешила. Для лошадей, до весенних полевых работ наступил некоторый отдых, а мужики, отдохнув от зимних работ, дня 2–3 попарившись после балаганной жизни, тоже отдыхали.

Только не знали отдыха труженицы-женщины. Они все зимние долгие вечера пряли, а с началом весны их поглощала работа за ткацким станом. Они как одержимые садились ткать до восхода солнца и стучали бёрдами * Деталь ткацкого станка.  до темна, жалея времени даже для еды. В избе ткацких станков устанавливалось иногда по два-три в зависимости от числа женщин или дочерей. Ткать очень спешили, до полевых или огородных работ нужно переткать всю зимнюю пряжу, холста-то требовалось много, вся одежда в основном была холщовая * Простая грубая ткань, в данном случае льняная.  и, если в семье много мужчин, а женщина-хозяйка одна, ей бедняге и ночи спать некогда, а тут еще надо ухаживать за скотом, накормить, напоить его, подоить коров, остричь овец, да мало ли ей дел – ведь и семью надо накормить, и одежду выстирать, а кроме этого – корма на исходе и нужно для коров заварить в кадушке мелко нарубленной ржаной соломы. Эту заварку, сдобренную льняным жмыхом, коровы охотно поедали. Жмых припасали для этой поры. В зимнюю пору льняное семя перерабатывали на масло, масло шло постами в пищу, жмых был лучшей приправой в корм для коров.

Женское же дело было белить холсты. Вытканный холст темного цвета. Начнутся мартовские насты, холст на ночь замачивают в щелоке, лучше приготовленном из золы осиновых дров, а утром новины * Новина – холст, снятый со стана, длиной около 10 м.  расстилают по насту, и лежат они под лучами весеннего солнца до вечера, а иногда на ночь остаются. Весенние морозные утренники и солнце так выбелят и вымягчат эту льняную холстину, что она представляла гордость женского труда, особенно если выткана сложной тканью не двумя ниченицами * Деталь ткацкого стана – две параллельные дощечки с петлями, в которые продеваются нити основы . , а четырьмя, иногда даже восемью, но это более сложно и трудоемко. Выбелить холсты по насту не успевали, ткать медленно, эта работа длилась до тепла, иногда до зелени, тогда белили уже по вырастающей молодой травке также под лучами солнца. Беление длительного времени требует, довольно трудоемкая работа, но не утомительная, так как не требуется усидчивости и однообразия. Белить холсты – дело веселое, но длительное.

Мужчины по окончании лесных работ и извоза дают себе отдых, не торопясь делают кое-что по хозяйству, приводят в порядок и убирают на летнее место сани, ухаживают за лошадьми и нередко собираются по-соседски провести время за разговорами, иногда поиграть в карты. В эту пору перед праздником Благовещения (25 марта ст. ст.) по деревням разъезжают приказчики лесозаготовителей, подряжают народ на сплавные работы. Любители сплава объединяются небольшими артелями человек по 5–6 и с приказчиком заключают договор на сплав заготовленного зимой на разных плотбищах * Плотбище – площадка, на которой сплачивают заготовленный лесоматериал в плоты.    лесоматериала. Каждый в этой артели по своей возможности. У некоторых из них в семье, кроме хозяина есть сыновья или девки, он берется сплавить больше, а одиночка подыскивает наемного помощника – какого-либо подростка или девку.

Плотбища были по верховьям рек Вятки, Кобры, Фёдоровки и Сордука. В верховьях рек леса ещё были мало тронуты рубками и попённая * Плата за рубку, считая по пням или по срубленным деревьям.     плата за лес ввиду отдаленности была низкая, поэтому лесопромышленники вели там заготовки охотно. Сплавщики же соображали, где дороже плата за сплав и какие трудности ожидают на сплавном пути. Обычно реки в верховьях еще маленькие, сильно извилистые, не расчищены от всевозможных преград. Туда подряжались опытные умелые сплавщики. Нужно сказать, что в договоре указывалось удержание из заработка сплавщика всякой потери леса в пути сплава по продажной стоимости потерянного. За 200–300 верст речного пути по разным холуям (по Далю – хлам), перекатам и проливам только умелый сплавщик без потерь доставит плот. Подрядившись, артель получает задаток (аванс) под работу и, как правило, тут же обмывается задаток артельной выпивкой.

У нас в праздник Благовещенья в селе была Благовещенская ярмарка. Дороги зимние ещё в какой-то мере держались. На ярмарку съезжались торговцы красным товаром (ситцы, сатины и др. дешевые ткани), сушками, орехами и разной сладкой снедью, но главное не это, главное – изделия местных мастеров, всевозможные горшечные изделия: горшки, крынки, корчаги. Мастеров горшечников у нас было много в разных деревнях и сёлах. Всю зиму мужик с подростком месит глину, делает из неё на кружале * Станок для производства глиняной посуды. нужную в деревнях посуду, обжигает её в русской печке и везет большим возом на ярмарку. Зиме конец – сани в отставку, теперь нужны для телег колёса, по нашим дорогам они терпели недолго. На ярмарку привозят свои изделия колесники. Привозят бондари кадки, кадушки, шайки. Это все нужно будет летом для грибов, капусты и ягод. И сапожники со своими изделиями занимают места на ярмарке. Ярмарка есть ярмарка, на нее привозят все, на что есть спрос перед началом лета и что могли изготовить местные мастера. У людей теперь и с деньгами чуть посвободней. Одни зиму работали в лесу, что-то сэкономили, другие от извоза кое-что имеют. Подати к этому времени еще сильно не жмут. Ну и торговля идет довольно бойко. Кабаков у нас, на моей памяти, не было, были «казённые винные лавки». В них продавалась водка четушками, сороковками, бутылками и четвертями. Четверть – четвертая часть ведра (ведро тридцатифунтовое или 12 литров), бутылок в ведре 20, сороковок – 40, четушек – 80. В винных лавках торговля шла в ярмарочный день так же бойко, как на базаре.

После Благовещенья сплавщики отправлялись на свои плотбища. В первую очередь на верхние, до которых идти верст 100–150, а это по распутице, да по снежнице в лаптях с большой котомкой хлеба, сухарей и другой небогатой снедью путь немаленький, нелегкий, да еще с такими переходами, где по лесу верст 30 не встретишь никакого жилья. На плотбище от зимних работ сохранились балаганы, в них располагаются жить до полой воды и на 5–7 дней работы для сплотки бревен, а до вскрытия воды ещё дней 10–15. В это время идет заготовка подсотных * Очевидно, крепежный материал, заготавливаемый из ветвей и стволиков мелких или молодых деревцев (подроста и подлеска).   для сплотки материалов. Можно было бы и не так рано приходить на место, но путь не ближний, на нем много речек, оврагов и болот, а весной они становятся непроходимыми.

Вскрылись реки – началась горячая работа. Надо дней в 5–6 сделать плот, чтобы не упустить весеннюю воду. Тут уж спать некогда. Сплавщика солнце ни утром, ни вечером в балагане не застает. Пока идет сплотка, вода уже начнет немного сбывать. Тут уж мешкать некогда. Закончив сплотку, устроив на плоте шалаш из колотых досок и очаг, сплавщик, перекрестясь, отвязывает от прикола плот и пускается в путь, где его ожидает немало трудностей, а иногда и тяжелых приключений. Но несмотря на тяжелое сплавное дело, мужики, занимающиеся из года в год сплавом, перед благовещеньем уже становятся неспокойными, не терпится – ждут подрядчика, собираются на досуге для разговоров о разных сплавных случаях и все в каких-то приятных воспоминаниях, и если почему-либо сплавщику не удастся пойти на сплав, он словно заболевает. О сплаве напишу отдельно.

Хозяевам, не занятым сплавом, хватает работы и дома. Надо прибрать на лето сани и прочую зимнюю утварь, а пожалуй, самое трудоемкое и срочное дело – сбросить с крыш снег. Крыши-то в наших северных местах были площадью чуть не с футбольное поле, да со многими закоулками и островерхими двухскатными коньками. Снега у нас обильные, выпадает на крыши его уйма, толщиною местами в закоулках по пояс. Хорошо у кого крыши тесовые, так не вся снеговая вода стекает во двор, а с соломенных крыш во дворах становится потоп. Вот этой-то работой хозяин с сыновьями-подростками занимается дней 5–6. Весенний намокший снег – тяжелый, плотный, деревянной лопатой его трудно брать, особенно подмерзший утром. Поэтому нередко приходилось работать, нарезая его косою в куски посильной величины. Где нет мужиков, там на крышах возятся со снегом ребята. Им это дело нравится, но проку от их работы не так много. Зачастую соломенную крышу отработают так, что после на поправку ее уйдёт немало труда.

У женщин в эту пору страдная работа. Всю зиму, не досыпая ночей, пряли кудели, тянули бесконечные нитки. Тонкие нитки из хорошо чёсаного волокна – на холсты для полотенец, рубах, тканников и др., и более толстые грубые из изгребей * Льняные грубые волокна. – на верхнюю одежду и для штанов мужикам. Штаны-то у мужиков и подростков на работах в лесу словно горели. Вся одежда, особенно рабочая, была холщовая. Покупать фабричные ткани дорого.

Теперь с половины марта подошла пора ткать холсты. Напряденные за зиму нитки хранились до этого в виде мотов. С веретена нитки грубые. До тканья моты надо обработать, их вымачивают в воде с печной золой, отмывают чистой водой обычно ещё в прорубях на реках или речках, отмораживают по утренникам. Обработанное так прядено можно ткать в холсты. Но до этого ещё далеко. Отмытые высушенные моты натягивают на вороты и свивают на трубки, а с трубок на сновальне * Сновать – прокладывать основу пряжи.  делают основу, которая натягивается на ткацкий станок (у нас назывался стан). И вот только теперь начиналась бабья страда. Работа не тяжелая, но солнце женщину или девушку в постели не увидит. Утром чуть свет забрезжит, она уже сидит за станом и стучит бёрдом. Взмах правой руки с челноком и ниткой, челнок пролетает в зев основы, левой рукой подхвачен, удар бёрдом и нитка прижата на своем месте в холсте, переступает подножками, ниченица открывает зев основы и челнок левой рукой перебрасывается направо. И так кажется без конца одну израсходованную чевечку ниток сменяет другой. Чевечки хватает минут на 10 работы. Это при простом тканье, а когда ткут узорные холсты на скатерти, на полотенца или для девичьих нарядов, там ничениц бывает уж не 2, а 6–8 и более, даже у наших ткачих-рукодельниц до 12. Тут уж нужно умение и большое внимание. Чуть неправильно переступила, не на ту подножку, и получится брак в работе. Да и ткут при этом обычно уж крашеными в разные цвета нитками. Как в основе, так и в утке и в зависимости от расцветки в деле применяется несколько челноков, так же как с подножками нельзя путать челноки. И вот так женщина-хозяйка до восхода солнца начинает стучать за своим станом и до заката его.

Но ведь у хозяйки ещё есть забота накормить и напоить скот, а это не просто, в большинстве хозяйств даже не было на дворе колодцев. Нужно для скота принести вёдер 10–15 воды, немного нагреть ее в чугунах перед огнем в печи, дать корму коровам и овцам, и свинье, если она есть. Сено к этой поре уже ограничено, нужно нарубить мелко ржаной соломы, заварить ее крутым кипятком в деревянной кадушке и заправить жмыхом, дать коровам, да и подоить коров нужно и убрать молоко. И так за скотом два раза в утренней и вечерней поре.

Но ведь еще есть семья, ее тоже нужно кормить и поить. На один хлеб и на воду не посадишь за стол. О, как приходилось бедной женщине! Крутилась как белка в колесе.  Если муж-хозяин не ушел на сплав, то половину хозяйственной работы сделает он.

В семьях, где есть девушки-подростки, помогают матери, но им до возраста невесты нужно много наткать холстов. Выйдет замуж – сразу забота: одевать мужа, да еще худшая забота – в свадьбу был обычай делать подарки холстом: свекрови – новину холста, золовкам и другим близким родственницам жениха кому полотенце, кому отрез новины. Да еще подарки с пристрастием рассматриваются, оценивается рукоделье невесты. А выткать новину – нужно посидеть за станом, похлопать бёрдом и помахать руками с челноком – удлиненного весеннего дня не хватит. А выросла девушка из подростков – отец берет ее на сплав на всю весну. Моя Анюта в первый раз пошла на сплав с братом, когда ей еще не было 17 лет. Девушки поэтому ткать так спешили, что не тратили время на застольную еду. Кусок хлеба или вареная картошка – вот ее еда прямо за станом. Будут ли знать современные и будущие девушки и женщины участь женщин и девушек прошлого? Я, когда беру утром в руки полотенце, не могу не вспомнить и подумать с грустью, как оно создавалось. Поэтому я к нему отношусь бережно, с каким-то особым чувством, которое не умею выразить словами.

А сколько требовалось холста на штаны, на оболочки, на онучи под лапти, на запоны * Запон – рабочий фартук, передник.  и рукавицы-портяницы – все холст, всё это через руки, не грех сказать, святой труженицы женщины крестьянки.

Но вот совсем сошёл снег, вскрылись реки. Для сплавщиков началась горячая пора, до этого они, не торопясь, готовили кой-что для плота, тесали клинья, крутили вицы, их требовалось для плота много, на каждое бревно нужно было по одному клину и по 2 вицы, а брёвен-то в плоту 400–500 шт. Так же, не спеша, кололи доски на шалаш. Шалаш на плоте необходим, в нём придется проводить на воде в течение 2–3-х недель холодные весенние ночи, да и укрываться от дождя в непогоду. До начала сплотки любили послушать бурно пробуждающуюся дикую таёжную природу, зимой будто и не было птиц в лесу, только неугомонные синицы, как всегда, порхали около балаганов, да оглашали лес стаи клестов, а теперь не то – где-то появилась птичья мелюзга. По утрам, да и днём беспрерывно посвистывают рябчики, по утренней заре сплошное, ни с чем не сравнимое токование косачей. Они, никем не пуганные, на пальниках * По-видимому, лесная гарь. собирались на токовьё сотнями. И ночная пора не была тихой: солидно ухали в глухом лесу филины, то здесь, то там раздавался дикий хохот неясыти, иногда удавалось услышать и звонкое боботание зайцев.

Вскрылась вода – и всего этого сплавщик уже не видит и не слышит, ещё до восхода солнца далеко на воде раздается глухое стуканье чуть не пудовых деревянных колотушек по клиньям, да время от времени тяжёлый плеск от скатываемых на воду для плота бревен. Но вот, потрудившись так дней 5–7, плот готов. Вода к этому времени начала спадать, плотовщики, чтобы не упустить воду, спешат отпуститься от береговых приколов в путь, полный волнений, острых переживаний, а нередко и тяжелых случаев, и плывут так недели 2–3, выходя на берег только остановив плот на ночную пору. Едят, пьют и спят на плотах, готовя пищу на очаге перед шалашом. Очаг устроен из нетолстых, сантиметров по 15–20, отрезков. Четырехугольник заполняется землей и на нем почти все время поддерживается огонь для приготовления пищи, чая, а ночью для тепла в шалаше.

Те, кто не на сплаву, заняты ранней работой по хозяйству. Нужно на усадьбе прибрать скопившийся за зиму хлам, загрести в местах зародов * Зарод – стог сена. , кладух * Склад снопов, соломы. и около гумна мусор, починить изгороди. Дел, хотя и неспешных, но хватает. В большинстве хозяйств были хмельники * Очевидно, участок на усадьбе или в окрестностях, на котором выращивается хмель или производится уход за естественно растущим хмелем. . У нас, например, было три небольших хмельничка. Их по весне нужно удобрить навозом и прикрыть соломой, чтобы не зарастали сорной травой, и подготовить заблаговременно тычины для хмельников. Для женщин на какое-то время началось облегчение в труде. Ткать кончили. Скот кормить еще нужно, но напивается он на воле. Хотя зелени на полях пока нет, но с Егорьева дня на прогулку под присмотром ненадолго коров и овец выпускают на волю.

Передышка в работах недолга. Уж давно славят весну над полями жаворонки, обживают свое жилье скворцы. Хозяева посматривают на полях землю – как она просыхает, не пора ли выезжать с сохой. Лучше подкармливают лошадей, им предстоит большая тяжёлая работа на всё лето: пахать, боронить поля и, кажется, тысячи дел на все лето, когда и ночной-то отдых очень короток. Ведь есть поговорка: «Летом заря с зарёй сходятся», а работа весенняя от восхода до заката солнца. Хозяин дорожит каждым днем, каждым часом хорошей погоды, помня поговорку: «Весенний день год кормит».

Вот земля для пахоты, кажется, поспела. Благословясь в первый день, выезжают в поле с сохой, настроение торжественное, ведь эта работа – начало будущему насущному хлебу. У теперешнего поколения людей, уверен, не может сложиться ясного представления о нашей «пахоте» того времени. Пахотные угодья велись трехпольным севооборотом. Одно поле – под яровые посевы, второе поле  –  занято озимыми, а третье – пока ничем не занято, паровое под будущий посев озимых. До посева озими в паровом поле пасется скот. Каждое поле между соседями поделено на полосы. Полос в поле получалось помногу, отмерялись они в зависимости от добротности земельного участка, то на пониженной, то ровной, то холмистой части его. Получалось в некоторых полях полосок по 5–6. Количество пахотной земли между хозяйствами было определено исстари наделами. Когда-то в давнее время первые поселенцы, осваивая угодья, поделили их между собой, полученные части назвали наделами и владели ими, как я уже сказал, в разных частях поля. Но вот у владельца надела появились сыновья, выросли, поженились, произошёл раздел хозяйства. Поделили скот и другое имущество, пришлось делить земельный надел по числу выделившихся новых хозяев. И этот надел разделился уже на 2–3 и больше частей по числу выделившихся из хозяйства сыновей. Почему-то земельные владения стали называться не наделами, а душбми. Разрастание семей и их разделы не касалось земли соседей.

Заглядывая в прошлое, по рассказам родителей и стариков-соседей, у нашего прапрадеда Мокея из числа первооснователей деревни (починка) был один сын Мося. У Моси был также один сын Яша. Земельный надел до Якова не делился, а у некоторых соседей был поделен уже на 4 и даже больше частей. Теперь наделы стали называться душбми. У Якова было 4 сына и ему пришлось поделить хозяйство и землю на 4 души. Пахотные угодья по мере роста населения в деревне расширялись за счёт расчистки земли из-под леса, но при этом в намечаемом под расчистку лесу выделялся надел первоначальной величины. Расчистку его производили уж сами хозяева отмеренной им части. Таким образом, ко времени, когда я подрос, включился в хозяйственную работу и стал кое-что видеть и понимать, у нас земли было на 1 душу, у дяди – старшего сына Якова – 2 души, так как с ним остался младший брат подросток, невыделенный в самостоятельное хозяйство. К этому времени деревня состояла из 32 хозяйств, а первооснователей было не более 3–4-х, о чем можно судить по числу фамилий в деревне: их было 4 – Абатуровы, Селивановы, Малыгины и Порошины. Так вот, к моему времени из 32 хозяйств 3 хозяйства имели наделы из 4 душ. В роду этих хозяйств мало нарождалось сыновей и надел мало дробился, дочери на надел не влияли. Зато несколько хозяйств имели только по пол душе, а дальше уже делить нечего и появлявшиеся сыновья где-то в лесу в новых облюбованных местах основывали починок и постепенно осваивали его всей семьей еще до раздела.

Начал я этот абзац о полосах пахотной земли в полях. В нашей деревне в каждом поле пахоты было десятины (теперь га) по две на одну душу. Это на 5–6 полосок. Полоски некоторые длиной по полкилометра и даже больше, и шириной при однодушевом наделе метра по 4. Вот эти полоски, отграниченные от соседей узкой кромкой непаханной земли, называемой межой, нужно вспахать сохой на одной маломощной лошадке.

Тяжёлая это была работа для лошади и для пахаря. Лошадка, идя бороздою, тянет соху, выгнув тощую спину. А позднее, перед революцией, изредка стали появляться плуги. Пахарь должен крепко держать в руках неуклюжее орудие пахоты, не давая ему сильно заглубляться, или широко захватывать пласт пахоты. Глубоко и широко для лошади непосильно. Обычно в глубину пахали сантиметров в 10, а в ширину пласта – см 20. И вот на метр ширины полосы нужно проехать с сохой 5 раз, а на километровой длине полосы, чтобы вспахать метр ее ширины, требуется лошади и пахарю пройти 5 километров, а на га пахоты получится около 20 км. Длинную борозду тянуть лошади без передышки трудно, поэтому пахали недлинными «гонами» метров по 100. Эти 100 метров лошадь пройдет не спеша, повернет обратно и с другой стороны полосы от межи другого соседа опять отрежет пласт, убавив ширину полосы еще на 20 см. Да длинные гоны нельзя было пахать ещё по другой причине: нужно короткими гонами поскорее вспахать часть полосы, засеять ее и заборонить, пока почва влажная, весенний ветер сушит быстро. Есть поговорка: «Овес говорит – сей меня в грязь, будешь князь». Поэтому с посевом овса очень спешили. Яровые – весенние сеяли только овес и ячмень. Вспашут таких гонов 4–5, посеют, заборонят, и продолжают дальше пахать. Лошадиная скорость на тяжелой работе-пахоте с учетом частых разворотов – небольшая, пожалуй, не больше 3-х километров в час. И вот так отрезали двадцатикилометровые пласточки. За один проезд нужно вспахать свой надел под яровой посев. Сеять надо спешить пока влажная земля еще от снежной влаги. Поэтому сначала для пахоты выбирали полосы, расположенные на более высоких местах. И, как правило, за день напашут гоны 3 или 4, а назавтра уж по вежевспаханному посеют и сразу же заборонуют.

Бороны были в большинстве деревянные, хитро сплетенные из еловых палочек, длиною метра по 1,5. За один проход борона захватывала такую же ширину. Но она легкая, поэтому чтобы лучше заделать зерна, приходилось бороновать следа в 2–3. Боронование для лошади легче, да и идет оно быстрее, и что напахано за день обычно забороновывается менее чем за половину дня, а затем снова пахота.

Сеяли вручную, почти всегда мужчины, если они не на сплаву. Для этого устраивалось так называемое по нашему вятскому говору ситево. Это чаще всего плетеный из берёсты кузовок емкостью килограммов на 10–12 зерна. Наполненное зерном ситево повешено через плечо и спину спереди; сеяльщик шёл вдоль вспаханной полосы, забирая горстью зерно, сильным взмахом раскидывал его впереди себя на ширину, примерно метра на 2. Боронил кто-либо из подростков, сидя верхом на лошади. Если пахоте и севу не мешала погода – дожди или снег, что иногда бывало, то старались закончить посев дней в 7–8. Кстати была поговорка: «На яровые посевы снег идет – бог навоз кладет», но в пору сева дождь и тем более снег было явление крайне нежелательное.

Если муж-хозяин на сплаве, вся эта работа ложится на плечи жены, ей нужно еще подоить коров, истопить печь, испечь хлеб хотя и не в каждый день, накормить детей, приготовить лошадь для работы, насыпать мешок зерна для посева и, что самое главное, самой запрячь лошадь и идти за сохой, держать которую нужно бы сильными мужскими руками. И бедная женщина, какая бы она ни была работящая и расторопная, вовремя всю работу сделать не могла, с севом затягивалось, да и в дому накапливался беспорядок, и хозяйство в целом понемногу хирело.

К этому времени в небогатых хозяйствах корм для скота на исходе, да хлеба немного, до свежего надо как-то дотянуть. Скоту – коровам и овцам – на поле еще не чем кормиться, но все же начинают понемногу выпускать. Первый раз выпустить было принято в Егорьев день * День Великомученика Георгия Победоносца. , по старому стилю 23 апреля. Выпускали под присмотром взрослых, в основном чтобы коровы, отвыкшие за зиму от деревенского стада, вновь со стадом свыклись.

Для подспорья к хлебу в эту пору на полях, особенно на глинистых возвышенностях, вырастая, из земли вылезали ростки хвоща полевого – плотные, остроголовые, длиной сантиметров в 3–3,5 и толщиною с карандаш, покрытые защитной полупрозрачной пленкой – «кожуркой». Назывались они по-нашему пестиками, были вполне съедобными в сыром и вареном виде. Вырастало их очень много и вот ребятня со всей деревни по полю ходили внаклонку и собирали их в лукошки. Лукошками у нас не называли, а называли наберухами или наберушками, смотря по величине. Набирали их полные наберухи. Дома очищали от кожурок и всей семьей ели, похрустывая, как некое лакомство. Сладкими их назвать нельзя, но поесть в таком сыром виде, очищая от кожурок, было приятно, да и сытно. Но в основном варили что-то похожее на овощной суп, добавляя при варке одно-два яица.

Озимые поля к этому времени уже зеленеют, ведь посевы ржи осенью ушли под снег зелеными. У нас скот на воле ходил без пастухов. Чтобы не травить посевы, все три поля отделялись одно от другого изгородями и кроме полей выгораживалась поскотина. Поля были большие, пахота в них занимала не больше половины поля, остальная непашь: то кустарники, то еще не расчищенная от леса, то запущенные выпаханные (истощенные) полосы. Эта полевая непашь в паровом поле служила кормовым пастбищем для скота, а в озимом и яровом полях, не стравленных скотом, каждый на своем наделе, вернее на своих полосах и заполосках, косил траву на сено. Скот весной выпускался на паровое поле, предназначенное для посева ржи, на нем в прошедшем году были овес и ячмень. Поскотина до поры до времени для скота закрыта.

До начала полевых работ, еще пока нет напряженных дел, по утрам уходят в лес на целый день на заготовку дров к зиме. Готовили их обычно не в делянках, а где придется, там их складывали в поленницы, если разделывали на поленные дрова, или ставили в услоны, если готовили 3-х аршиными для последующей разделки дома в зимнюю пору. Дрова оставались в лесу на месте заготовки. Для просушки их вывозили осенью по тонкому снегу. Чужих дров не трогали. Готовить дрова весной могли только хозяйства, где дома мужчины или немаленькие подростки.

Дела идут своим чередом, посевы яровых закончены, весна уж в полном расцвете, цветет черемуха, скворцы перестали петь, уже насиживают яйца, только неугомонные жаворонки еще долго будут славить природу. Подошли огородные работы. Надо посадить картофель, лук, посеять свёклу, морковь и подготовить рассаду для капусты. Но эти работы проходят спокойно без особого напряжения. Но мне запомнилось: надоело устраивать гряды, разгребать борозды для них приходилось деревянными лопатами. Железных у нас была только одна какая-то захудалая. За железную нужны деньги, а деревянную – выколоть в лесу доску и сделаешь лопату. Но землю-то копать она очень не хороша, а гряд делать надо было много, картошку сажали тоже в гряды, а после окучивали раза два также из борозды лопатой. Под плуг начали сажать только уж после революции.

Окончены и огородные работы. Это обычно по времени совпадало с Николиным днем (9 мая по ст. ст.). В работах чувствуется некоторая передышка. В полях и на лугах уж зеленеет трава. Как в поговорке: «Егорий с водой – Никола с травой». Лошади управили тяжелую работу весеннего сева, теперь и их выпускают днем попастись на зелень. Женщины и девушки белят холсты, а для ребятни новое дело появилось. Зацвели ели, на опушечных деревьях ветви сверху до низу закраснели бутонами мужских соцветиий, круглыми словно ягодами, они не так сладки, как ягоды, но поесть их было приятно, да и, видимо, полезно и сытно.

Я помню, будучи школьником в эту пору в школе в 12 верстах от дома дежурил неделю на школьном огороде. Унес из дома хлеба на неделю, но когда хлеба мало, и он съедается незаметно, то и хватило его мне дня на 4 или 5, и дня 2 пришлось ходить к лесу, кормиться этими бутончиками, да и набирать их про запас на ужин и завтрак. Плохое, конечно питание, но всё-таки не голод. Бутончики эти у нас назывались северюхой, но они долго были пригодными для лакомства. Вначале еще малы и плотно покрыты защитными чешуйками, а когда подрастут и раскроются, так при хорошей погоде дня через три-четыре начинают пылить и для еды непригодны. Во время цветения ельников, тогда еще не вырубленных лесозаготовками, было так много еловой пыльцы, что поверхность воды в реке была сплошь покрыта желтым налетом, хотя вода-то в реке не стоячая, а текущая.

Сплавщики в это время на плотах. Мужики, которые дома, еще ходят в лес рубить дрова, ходят чинить изгороди и тычут хмельники. Готовят телеги для возки навоза, в кузницах отклепывают ральники * Рало: плуг, соха с 3–4-мя зубьями для боронования пашни. сох, готовя их для пахоты парового поля. На этом кончается период весенних работ, хотя весна ещё далеко не кончилась.

Остается сказать о хозяйствах, в которых подсобным занятием было то или иное ремесло. Типичным таким хозяйством в нашем округе, которое я знал, было хозяйство, из которого родом была бабушка моей жены Анны Павловны. Она родом была из деревни в пяти верстах от нашей. Семейство, в котором она выросла и воспиталась, к тому времени, который я описываю, было крепкое, спаянное с довольно суровой дисциплиной патриархального хозяина Павла Артемьевича. Сам он был выборным волостным старшиной. Семейство состояло из 5 сыновей и 3-х дочерей. Одна из них – бабушка А.П. Сам Павел Артемьевич каким ремеслом владел – не знаю, но сыновей выучил овчинному и кузнечному делу, причем кузнец неплохо должен был и столярить, так как обычно кузнецы делали по заказам выездные телеги-тарантасы, где кроме кузнечного требовалось хорошо владеть столярным инструментом.

Строгий глава большой семьи строго воспитал детей и приучая к ремеслу, требовал, чтобы любое дело они выполняли безупречно хорошо и чтобы о них в округе не могли говорить плохого. На моей памяти самого П.А. уже не было, правил хозяйством старший сын, сохраняя устои отца. Надо сказать, что все братья и сестры были крупного роста, чуть ни сажени в высоту, сильные, плечистые, обликом красивые, хотя я их знал уже пожилыми с большими бородами и со взрослыми детьми. О дочерях можно сказать словами Некрасова: «Коня на скаку остановит, а взглянет – рублем одарит». Братья со своими отпрысками занимались своим крестьянским довольно крепким хозяйством с хорошо поставленным ремеслом, а дочери, как и полагается в таких семействах, по мере подрастания были выданы (а не вышли) замуж. Хозяйство зажиточное патриархальное.

Вопрос о замужестве дочерей решался родителями, вернее отцом. При этом в расчёт принималось положение и благопристойность семьи невесты при женитьбе сына и в некоторой степени личные качества невесты. При выданье замуж дочери – этот же принцип. Одна дочь была выдана замуж в нашу деревню в хорошую семью, деревня неплохая. Это бабушка Анны Павловны. Она прожила хорошую жизнь до глубокой старости. Родила двух сыновей и восемь рослых красивых дочерей. Выдала замуж по этому же принципу. Только самая младшая нарушила порядок, выбрала жениха сама против воли родителей. Между прочим, третья по порядку, дочь выдана за бывшего солдата гвардии, а в гвардию набирали призывников саженного роста, ну и невеста была ему подстать, лишь немного уступала ростом и телосложением. Я немного отвлекся от главного, но все же закончу начатое.

Вторую Павловну выдали в починки за 20 верст, в починок, за дворами которого простиралась тайга без конца и края, в хозяйство тоже ремесленника. Эта Павловна народила 4 сыновей и 3-х дочерей. Все они в Павловскую породу: сыновья крупные, здоровые, занимались изготовлением колес для телег преимущественно на деревянных осях, и кузнечным делом. Третью выдали в починки «Комарово», название которых хорошо отражало характер этих починков. Это от родного дома более чем за 50 верст уж совсем в тайге за тремя волоками, за речками и реками. Проезжая дорога туда была только зимой, летом только верхом на лошади, а весной и осенью и верхом нельзя. До свадьбы ни жених, ни невеста ничего не знали один о другом.

Описывая весеннюю пору, я говорил, что в одних хозяйствах мужчины уходили на сплав, зачастую оставляя жену на все весенние работы, в других, где мужчины не на сплаве, для них на какое-то время в распутицу дел уменьшалось и они кое-что делают по дому, помогают женщинам ухаживать за скотом и имеют время, чтобы собираться побеседовать о том-о-другом.

А в хозяйствах ремесленников жизнь идет без изменений, только один вид ремесла сменяется другим. Вот эти братья Павловичи всю зиму занимались выделкой давальческих овчин. К этому времени все заказы они уже выполнили и заранее другим заказчикам отказывали. Теперь им подошла горячая пора кузнечных работ. К пахоте крестьянам нужно починить сохи, наострить ральники. Работы невпроворот. Небольшие несложные работы выполняет кто-либо из подростков, постепенно привыкая к кузнечному ремеслу, а настоящие мастера-братья выполняют сложные заказы – изготовление выездных тарантасов. Тарантас надо сделать красивым, лёгким на ходу и не тряским в пути. Тут нужен хороший мастер-кузнец, чтобы отковать и отделать оси. Их в одиночку не сделаешь, да и вспомогательных деталей – гаек и болтов нужно много, и все сделать вручную примитивными инструментами. Это кузнечная работа. А деревянные детали – дроги, колодки для крепления дрог и осей – довольно сложное столярное дело, задняя колодка даже нередко изготовлялась с резьбой. И последнее в деле – плетеный из черёмуховых виц кузов, называемый плетушкой. Всё деревянное в неотделанном виде заготовлено заранее: дроги, колодки – в прошлое лето под крышей высушено, вицы тоже заготовлены летом.

Вот в этом семействе работы хватало всем и все братья могли делать любую из этих работ. Плести плетушки в начальной стадии обычно было делом подростков, а в конечной – дело взрослых. Вот в такой бригаде дело спорилось.   По своему характеру они все делали хорошо и поэтому у них заказов всегда было больше, чем они могли принять. Распорядок дня у них начинался с восходом солнца, оно еще не успеет подняться над лесом, в кузнице уже стучат, вернее, слышится звон на двух наковальнях. На одной два брата куют оси, а на другой разную мелочь. В то же время у стены кузницы идет обработка дерева, и так до позднего вечера с небольшими перерывами. Изготовление тарантаса для них было делом нескольких дней. Жаль, что я не знаю сколько они брали за тарантас готовый для запряжки лошади, даже с натянутыми тяжами. Богатый заказчик тяжи заказывал из моржовой кожи, их готовили на кожевенных заводах.

Жизнь женщины шла обычным чередом, как у всех, только они были избавлены от тяжелых мужских работ, да и содержались в большой строгости, никаких препирательств в семье не допускалось. С началом полевых работ распорядок дня изменялся, в кузнице оставались более рукодельные мастера и подростки, а два-три брата пахали и сеяли. Такая же жизнь шла и в хозяйствах других крестьян-ремесленников, только такие мощные хозяйства встречались редко. Похожа на описанное семья Василия Григорьевича в деревне Косолапово. Работал сам с тремя сыновьями.

А нужных изделий в среде крестьянских хозяйств было много. Всем крестьянам были нужны горшки, крынки, корчаги. Их делали горшечники, и вывозили целыми возами на ярмарки, но делали довольно примитивно. Глину месил сам хозяин, помогали ему и жена, и детишки, отжигали в простой русской печи.

Нужно было много кадок, кадушек и шаек. Их кадочники делали всю зиму. Для рабочих телег на деревянных осях нужны колеса. Их делали колесники с березовыми трубицамии осиновыми отодьями. * Трубицы, отодья – детали колеса и телеги. Но у всех этих ремесленных хозяйств доходы от ремесла были очень разными. Описанное подробно хозяйство было зажиточное. Знал я еще 2–3 таких хозяйства. А у других ремесло было только подспорьем, для уплаты податей и для покупок самого необходимого, что не производилось в своем натуральном хозяйстве.

С началом полевых весенних работ порядок дел в хозяйствах ремесленников изменялся. Ремесло отходило на второй план, земледелие  –  все-таки основа хозяйства, ремеслом занимались только в непогоду, да и то при наличии свободных мужчин в многосемейных хозяйствах.

Заканчиваются посевы яровых, недалеко до праздника весеннего Николина дня. До него надо закончить огородные работы: посадить картошку, лук, подготовить грядки под капусту, морковь, свёклу. Больше, пожалуй, в огородных культурах ничего не было. К этому времени весна уж полностью вступает в свои права, лес хотя ещё не зеленеет, но заметно близок к этому. Луговинки в полях начали зеленеть, а бывали года, что и лес, и поля в эту пору покрывались зеленью и даже лесная печальница-кукушка включалась в птичий весенний хор. Огородные работы не так напряженны, как полевые. Это дело около дома проходит спокойнее и как-то незаметно заканчивается. Погода к этому времени почти всегда хорошая, вёдренная с ветрами. В полях просыхает, в лесу и в логах ещё кой-где сохраняется снег. Вода в лесных речках входит в берега, но в реках полный разлив.

Из посевных работ осталось посеять лен. На пашне посеять его – дело обычное. Принято было сеять его женщинам, да ещё со старинными приметами. Чтобы лен лучше уродился, женщине начинать сев нужно было раздевшись догола, что старались делать рано утром, ещё затемно, пока народ по домам. Лен в крестьянской жизни имел очень большое значение. Посеву и урожаю его уделялось серьёзное внимание и даже, можно сказать, особая забота. Особенно хорошо он рос на подсеках * Подсека – элемент подсечно-огневого земледелия, участок леса, подготовленный для выжигания и последующей пашни. . Там он рос не то что на пашне: высокий, как говорили, волокнистый. Погода хорошая, сухая, подсеки просохли, их начинают жечь. Жечь надо ближе к вечеру, когда уж нет ночной росы, не в ветренную погоду, чтобы горели не быстро и лучше прогорали. Любили детишки эту работу, да и взрослым она нравилась. Побегать подростку около громадного костра – одно удовольствие и забава, да и от своего огня сбегать к соседнему – это лучше, чем теперь ребятам сходить в кино.

Сожгли подсеки, теперь нужно убрать с них обгоревшие остатки деревьев. У нас почему-то это называлось подсеки прятать. Работа не особенно приятная, на ней вся одежда, руки и лицо становятся черными от обуглившейся древесины и от золы. Подсека очищена, на ней опять-таки женщина сеет лен, а за ней, прямо по пням, мужчина боронит специально устроенной подсечной бороной, для устройства которой ещё при рубке подсеки заготавливали отрубки ели с длинными частыми сучьями.

С посевом льна кончились весенние полевые работы. Теперь уж работа идет спокойнее. Женщины заканчивают белить холсты, мужчины с подростками ещё ходят готовить дрова, чинить изгороди, ставить на хмельники тычины. Кстати об изгородях. Их так же между соседями размеряли, как и землю по душам (по наделам). Устройству и содержанию изгородей в порядке у нас придавалось серьёзное внимание. Неисправная изгородь позволяла скоту пробираться на посевы и повреждать их. Обычно соседи хорошо знали, где чей участок изгороди, и окажись он неисправен, хозяина проберут всей деревней.

К этому времени сплавщики с верхнего сплава начинают возвращаться, а плывущие на низ возвратятся еще не скоро.

Окончены весенние работы. Чувствуется удовлетворение от окончания большого дела, ответственного за благополучие года. Теперь мужчины не спеша кое-что делают около дома: готовят телеги для летних работ, чинят изгороди в полях или городят заново. В лесу заготавливают брёвна, если нужны для постройки новой избы или хлева для скота, заготавливают жерди про запас для изгородей. Женщины прибирают всю зимнюю одежду, валенки, половики, попоны и все прочее, везут все это куда-либо на реку и там моют, полощут и тут же на весеннем солнце сушат, чтобы убрать до поры-до времени. Шубы, тулупы, шапки просушивают на солнце и также убирают, оберегая от моли. На полях для скота уже подросла трава и он пасется на подножном корму.

Возвращаются домой сплавщики. Сдали плоты кто в Вятке, кто в Слободском, это от дома 100–130 верст. Можно бы возвращаться на пароходе, но ведь за проезд надо платить, даром-то не повезут. Лучше пешком, времени на дорогу потратится не больше, зато сэкономится на подарок жене и детишкам. И топают сутки и больше с котомками за плечами, в лаптях – обувь-то для дороги в летнюю пору лучше не придумаешь. Если сплав прошел благополучно, то приносят домочадцам подарки: жене платок или ситца на кофту, ребятишкам – конфет, леденцов, пряников и обязательно баранок, а для себя – сатиновую рубашку и какие-нибудь шаровары, а иногда даже сапоги. Но нередко бывало и плохо: на плотбище, как закончит сплавщик устройство плота, приказчик обмеряет и пересчитывает все брёвна или дрова и выдаст сплавщику документ, по которому он должен сдать на пристани плот. Если же в пути у него несколько брёвен пропадет, оборвет их в плохих для сплава местах, со сплавщика удерживают стоимость их при выдаче заработка. А плохих мест на весеннем разливе много, поэтому случалось, что сплавщик возвращался со сплава должником.

Требуют ухода хмельники. Их хозяин удобряет навозом и другим разным мусором, заканчивает ставить тычины. Хмель нужен во всех хозяйствах. Деревенское пиво любили хмельное и варили его и в зажиточных, и бедняцких хозяйствах, поэтому хмельник в огороде обычен почти у всех хозяев.

Недолго было затишье в работе. Подошла пора пахать паровое поле. Скот в этом поле пасется с ранней весны. Хотя земля еще не совсем успела высохнуть от стаявшего снега, да и дождями мочило, но скот ее сильно утоптал, солнце подсушило и пахать стало очень трудно. Тогда чаще говорили не пахать, а ломать паровую пашню. Действительно, вспаханная полоса имела вид неприглядный. В эту пору дожди редки, солнышко сушит вовсю и пахотный пласт не ложится за сохой ровным слоем, а получается глыбистым, тем более, что почвы у нас глинистые, глыбы тяжелые, плотные, их хоть кувалдой разбивай. А каково пахарю и лошади, кроме того, что в сухой земле тяжело тянуть соху, каждая отвороченная глыба толчками кидает соху, а соха не на постромках, оглобли в хомуте стянуты дугой и каждый толчок болезненно передается на плечи, да вернее на всю лошадь. Не лучше и пахарю, эти глыбы выбрасывают соху из борозды и нужна сила, чтобы её удерживать. Тяжело доставалось на этой пахоте жёнам сплавщиков и вдовам. После вспашки паровое поле надо заборонить. Боронили обычно дети в возрасте 10–12 лет. Сидя верхом на лошади, он целый день с небольшими перерывами для отдыха лошади ездит по своей полосе, дробя сухие комья земли бороной, хитро сплетенной из набора деревянных деталей. Земля сухая, за бороной пыль, по одному месту приходится ездить по нескольку раз, чтобы хоть сколько-то размельчить комья.

Нужно сказать еще о небольшой работе – посев льна по подсекам. На них он вырастал гораздо лучше, чем на пашнях. Но не об этом хочу сказать. После сжигания подсеки на ней оставались несгоревшими стволовые части срубленных деревьев. Мелкие кусты и ветви сгорают дочиста, а стволы, обгоревшие и обуглившиеся, остаются. Их нужно убрать. Эта работа почему-то называлась «прятать подсеки» (у Даля – «прятать пал» – сносить вырубленный лес в костры). Она не тяжелая, но обгоревшая и обуглившаяся древесина немилосердно мажет, чернит работающих, к тому же работать приходилось по толстому слою золы и мелкой пыли (пепла). Тут уж не считайся ни с чем – от ног до головы весь будешь в саже. Крупные остатки укладывали для дров. Их за лето дождями и ветром от черноты очистит. А мелочь тут же на кострах сжигали. И только после этого сеяли лён.

Кажется, все основные весенние работы кончились и вспахано паровое поле. Напряжение, спешка в работе спала. Теперь, если есть надобность, надо рубить подсеки * Начальный этап подсечно-огневого освоения лесного участка для последующей пашни..  Деревья уже полностью облиствились, под листвой лучше подпревает почва, да и горит такая подсека лучше. Рубят почти одни мужчины с подростками-сыновьями, которые с раннего детства привыкают пользоваться топором. У срубленного дерева обязательно подрубают нижние сучья, чтобы дерево плотно лежало, а не торчало на ветвях. Обрубают и верхние сучья. Валят деревья не как попало, а стараются покрыть побольше площади, но не тонким навалом, чтобы лучше за лето подопрела земля, но и не толстым. Рубят подсеки не где вздумается, а на заранее размеренных полосах. На вырубленных полосах после льна года три-четыре и даже дольше сенокосят, а после выкорчевывают крупные пни. Мелкие за это время сгниют и полоса готова к вспашке.

В начале июня обычно начиналась работа по вывозке навоза на паровое поле. Эта пора года самая красивая. Ночи короткие светлые, травы на лугах и полях цветут, в лесу гомон птиц. Ещё не умолкли кукушки. Они переставали куковать, когда ячмень в посевах образовывал колос, а это что-то во второй половине июня. Это на первый взгляд грязная и неприятная работа, но так кажется со стороны, а на деле веселое, живое, даже, можно сказать, жизнерадостное дело для всех занятых в этой работе людей: мужчин, женщин и детей-подростков. Это в нашей местности проходило так: кто-то решил начать вывозку навоза, для этого он приглашает восемь, девять и больше соседей на помощь с лошадью для вывозки из хлевов в поле, мужика или парня нагружать навоз во дворе, и женщину, преимущественно девушку, для растрясывания навоза в поле. Вот в таком составе начинается рабочий день.

Начинается он рано, часов в 4–5 по утреннему холодку. Я уже говорил, что на поскотине *   Выгон, пастбище. скот до навозных помочей не пасут, там за это время выросла хорошая трава, теперь на ночную пору туда пускают лошадей, чтобы они хорошо наелись, отдохнули и набрали сил, да и утром их там легко отыскивать. Сытые, они далеко не уходят. Запрягают их в двухколесные телеги, устроенные специально для возки навоза, по принципу самосвала. Лошади запряжены, мужчины для работы в хлевах, вооружившись кокшами – навозными вилами и носилками, идут с лошадьми ко двору хозяина, где сегодня «помочь». На лошади подросток мальчик или девочка с еще заспанными глазами, а там уж хозяин поджидает, ворота во двор открыты, скота в хлевах уже нет. Начинают обычно с хлева, где содержались коровы, там навоза больше. Сухую, еще не вполне затоптанную подстилку хозяин до начала работы убрал и вот на лошади с телегой въезжает в ограду, поворачивает там так, чтобы телега расположилась к дверям хлева, мужики на носилки накладывают навоз, сдирая его кокшами нетолстым слоем. Двое из мужчин, более сильные, чаще всего парни, выносят на телегу, а там уж подготовлены вторые носилки. На телегу навалят 3–4 носилок и ямщик едет на полосу. Там женщины с этого деревенского самосвала с небольшим усилием свалят навоз и растрясут его на своей полосе. Растрясывают экономно, чтобы не попал за межу. Если хозяин зажиточный, так говорит: растрясывайте так, чтобы не было видно комков, но обычно растрясывают тонко-экономно. Отправили первую телегу, на место её подошла вторая, третья и так все одна за другой, а там подойдет и первая, опорожненная первой на поле. Так идет работа часа 3–4 до завтрака.

Когда лошадей много, некоторые зажиточные многоскотные хозяева собирают лошадей по 20. Тогда работают одновременно из двух или даже трех хлевов. Если возка близкая, вальщикам работать приходится трудно. Тяжелая эта работа. Но если возят далеко и лошади возвращаются не скоро, вальщики находят время для отдыха за пределами ограды на лужайке в огороде. Подошло время завтрака. Лошадей с нагруженными телегами отправляют к своим дворам. Там уже подготовлена свежая трава.  Хозяйка «помочи» уже собрала на столы еду. Из хлевов выходят мужчины, выпачканные навозом. С вальщиков течет жижа. Снимают они совсем мокрые рукавицы, запоны. А некоторые работают в верхницах и тоже снимают их. Моют руки, лица и идут в избу. За стол к этому времени с поля приходят женщины. Они не такие грязные. Ну и, конечно, всех быстрее собираются за отдельные столы ямщики – мальчишки и девчонки. Завтрак длится часа полтора. Затем работа так же продолжается до обеда.

Хозяйке, пожалуй, приходится всех труднее, нужно приготовить еду и накормить человек 25–30, прожорливых после такой тяжелой работы здоровых людей, вымыть посуду и приготовить обед, да накормить-то надо так, чтобы не сказали в народе, что такая-то плохо кормила. К завтраку ещё требования не велики, люди с ночи сильно-то не проголодались, да и еду она приготовила ещё вечером и подала из русской печи ещё не остывшую. Но к обеду готовиться труднее, хотя с завтраком особенной разницы не было. Главное основное кушанье – кутейные щи с постным льняным маслом. Кутьёй у нас называли приготовленную из ячменного зерна крупу, нечто, похожее на теперешнюю перловую крупу. Готовилась она так. Ячмень насыпали в ступу, толкли её пестом, затем немного увлажняли и продолжали толочь до той поры, пока зёрна полностью очистятся от шелухи и несколько размягчатся, и кутья готова. Из неё варили довольно густую похлёбку – это главное кушанье на помочах. Затем репные сушеные парёнки – некоторое подобие сушеного компота, также в виде похлёбки. Толокно с квасом, особенно если на сусленом квасе. И пучки *   Пучки – молодые стебли диких растений: борщевика обыкновенного (Heracleum sibiricum) или купыря лесного (Anthriscus sylvestris)., но они не похлебкой, а вареные небольшими кусочками, немного подсолёные. Ели все из общих больших гончарных чашек.

Обеденный перерыв длился часа три. Мужики отдыхали, женщины, особенно девушки в перерыве вязали веники, а ямщикам по установившимся обычаям предоставлялась возможность вдоволь поиграть. В освободившемся от навоза хлеве ребята настилали много ржаной душистой чистой соломы, один человек из них – мальчик или девочка – по жребию должен водить, вставая на четвереньки, а все остальные от него убегать, а он гоняется за ними, пока кого-либо не заденет рукой, который его сменяет. Игра будто бы незатейливая, но сколько шума, визга, возни в этих полутемных четырех стенах хлева с густым запахом навоза. Кстати о запахе. Подстилка весь год была из большого количества ржаной соломы, утаптывалась скотом сильно, плотно слеживалась, особенно в овечьем хлеве, и когда навоз слоями снимают, все заполняется запахом, напоминающим до некоторой степени запах теперешнего силоса, но приятнее силосного. Работающим он нравился.

После еды хозяин выбирал кого-либо из мужчин на пахоту и на своей лошади отправлял запахивать навоз. Запахивать надо было, пока он не высох. Обычно назначал молодого парня, а он уже сам выбирал на поле двух женщин, конечно, девушек, для помощи себе. Чтобы навоз был хорошо укрыт в земле, девушки перед лошадью граблями укладывали его в борозду и таким образом запахивали. Все работы выполнялись с большим весельем. В ограде – в хлевах мужики шутили, рассказывали были и небылицы, молодежь – вальщики в перерывах, если возка дальняя, то случаются перерывы на 10–15 минут, выйдут то побороться, то  на палке потянуться, на поле женщины тоже находят по себе игру, а ямщики, хотя беспрерывно ездят, но для них это забава. Они часто ездят в запуски, особенно последняя ездка, тогда уж не жалеют и лошадей, тогда приехать последним было позором, его называли поскребеней, нередко поскребеня, обидевшись, со слезами уходил домой, отказавшись от ужина.

Перед заходом солнца работу кончали, если даже не весь навоз очищен из ограды, что бывало редко, хозяин уж заранее рассчитывал, сколько нужно собрать лошадей. Люди и лошади устали, но с шутками идут по домам помыться и переодеться, женщины с поля возвращаются с песнями. Тут же на работе намечается, у кого завтра будут помочи. Наша деревня была немаленькая, 32 хозяйства. Так нередко в один день было по три помочи, а уж 2 – как правило. Помочи – веселый вид работ. Ни кому эта работа не казалась грязной, хотя у вальщиков с запонов и рукавиц текла навозная жижа, о лаптях говорить нечего. Особенно убирать из овечьего хлева, у них так уплотнен навоз, что пласт закатывался, и прежде чем поднять носилки, приходилось пласт разрубать топором. Двоим вальщикам поднять и вынести носилки было непосильно, приходилось им помогать. Помочная пора длилась недели две.

С вывозкой навоза кончено. Следующая работа – сенокос, но сенокосная пора ещё не подошла. На какое-то время напряжение в работе спало. Теперь, если по подсекам есть полосы, вышедшие из-под льна, их раскорчёвывают под пахоту, и пашут, как у нас говорилось, пласт. Целинная, дернинная земля при пахоте укладывается ровным пластом, шириною 20–22 см. Пахота для лошади и пахаря тяжёлая. Мощную толстую дернину косулей *   Разновидность сохи, отваливающей пласт на одну сторону.  срезать не легко, а тут беспрерывно попадают то не сгнившие корни, то пеньки. Впереди лошади, обычно, кто-либо из мужчин ходит с топором, предварительно, по возможности, разрубая корни и пеньки. Эти неизбежные препятствия разрывают отрезанный пласт и он не ляжет ровно и правильно, а нужно, чтобы он плотно лежал в борозде, иначе дернина не перегниет. Поэтому за пахарем следом идет кто-либо из семейных, подправляет пласты и притаптывает их. Работа – пахать пласт – была семейного плана, носившая несколько торжественный характер. На этой пахоте лошадь и пахарь немало проливали пота. Пласт вспахан, теперь ему год лежать преть, только через год его в паровом поле разборонуют. Перепревшие пласты дернины изорвутся тяжелой бороной на куски и крошки различной величины, называемые клочьями. По клочьям вырастал хороший урожай, но и последующие 3–4 урожая снимали также хорошие.

В эту пору находили время сходить на покосы, почистить от кустарников и разного наносного хлама, если покос заливной. Покосами очень дорожили. Расчищали под них берега лесных речек, рек и просто лесные лога, и не было в наших лесах ни одной речки или ручья, не освоенного под сенокос на больших расстояниях от жилья. У нашей деревни были покосы по реке Выдрице верстах в 25 и даже в 50 по заливным лугам реки Фёдоровки. Заливными сенокосными лугами особенно дорожили. На них урожай травы был всегда хороший, но особенно качество сена несравнимо лучше суходольного. Аромат лугового сена, кажется, ни с каким другим сравнить нельзя. Зимой при вывозке его, при уборке в сеновал вся ограда заполнялась запахом, присущим только ему.

Я все описываю трудовые будни. Но ведь, наряду с трудовыми занятиями находились, хоть короткие отрезки времени, для отдыха. Взрослые собирались где-либо на завалинке или на бревнах, которые всегда были на улицах, и вели разные разговоры между собой или шутили над чем-нибудь. Молодежь парни и девушки обычно после рабочего дня собирались где-нибудь за околицей и занимались играми до глубокой ночи. Местом сбора обычно был какой-либо начатый рубкой сруб и около него, сигналом сбора была гармошка. Гармонисты были в каждой деревне. Они и были неофициальными организаторами сборов.

Подростки, только весной просыхала земля, начинали играть в бабки. Игрой увлекались азартно. Более взрослые играли в коровьи бабки, малыши в овечьи – для них коровьи были слишком большим богатством. Как-то уже великовозрастный подросток, возвратившись из города, где он какое-то время работал в трактире на кухне, принес оттуда штук 50–60 коровьих бабок. Как мы ему все завидовали. Позднее уже ближе к лету начинались другие игры: казенные амбары, игра в лунки и ещё разные. Игра девушек-подростков – прыгать на доске *   Прыжки на доске, уложенной и сбалансированной поперек бревна, требовала сноровки прыгающих: прыжок каждого из двоих участников на своем конце доски, подкидывал вверх участника на противоположном и далее наоборот. . Это игры будней. В праздничные дни самой большой радостью для ребят разных возрастов – это когда им разрешат накануне праздничного дня после работы пойти рыбачить на р. Вобловицу в лес в пяти-шести верстах от деревни. По течению этой реки было шесть мельниц. Мельничные плотины уровень воды держали постоянным и довольно высоким. Для рыбы в таких условиях было раздолье, по ней чередовались с плесами довольно глубокие обширные омута. Глубина некоторых омутов превышала 3–4 метра. В 1972 году, когда мы с братом Толей ходили по этой реке, я трехметровым шестом не достал дна в одном из омутов. В омутах водилось много окуней, сороги *   Сороги – плотва. и довольно крупные щуки, на мелких плесах суетилось великое множество пескарей, уклейки и красноперки. Осенью с наступлением холодов выбирались из своих укромных мест налимы. Для нас ночёвки у костра доставляли неописуемое наслаждение. Более взрослые занимаются рассказами о каких-либо лесных страхах, о леших, русалках, медведях и др., а маленькие слушают, затаив дыхание. В это же время с разных сторон слышен крик коростелей и бесконечная трель козодоя. Старшие, утомленные дневной работой, скоро уснут, а мальчишки, наслушавшись россказней, уснут только к утру и спят, пока пригреет солнце.

Женщины и подростки, да и взрослые мужчины ходят в лес по опушкам и окраинам полей за берёзовыми ветками для веников, у нас это называлось «лист ломать». Веников требовалось много. Баню топили каждую субботу, а без веника какая баня. Вязать веники – девичье занятие, особенно в воскресные дни. Они с близживущими подругами собирались для этой работы где-либо на пустом ещё сеновале и весело работали с разговорами, песнями, а иногда к ним на помощь забирались и 1–2 парня. Обычно заросли после ломки листа имели некрасивый вид, всюду валялись сотни молодых деревцев с обломанными ветками. Их после, почти всегда подростки и парни, собирали в кучки и вывозили домой на топливо в летнюю пору.

Такое затишье в больших трудах было непродолжительным. Подходила горячая пора сенокоса. Он начинался испокон веков с первого летнего праздника – Иванова дня, 24 июня (ст.ст.). Иванов день *   Иванов день – Рождество Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. – большой религиозный праздник, в нашей местности считался и очень большим народным праздником. В селе в 12 верстах от нашей деревни день был ярмарочным. Я уже раньше говорил, что ярмарка была и Благовещенская, по другим праздниками ярмарки проходили в других селах, но Ивановская была самая крупная по округе. На неё торговцы съезжались издалека. Ещё накануне праздника к вечеру на сельской площади устраивалось много шатров и палаток, готовясь к бойкой торговле. В народе канун Иванова дня назывался Купальницей. Купаться у нас хотя и негде было, но баня обязательно. К вечеру уже по всем деревням банный запах. Окончив дневные работы взрослые и дети помоются и попарятся свежими вениками, а старики, придерживаясь старых обычаев, считали необходимым попарившись, поваляться в росистой траве. Утром спозаранку на сельскую площадь и в улицах около неё размещаются горшечники, колесники, кадочники и кой-кто с граблями и вилами для сенокоса. Вилы применялись деревянные берёзовые. Делали их обычно сами хозяева, но бывало, что у вдовы сделать некому, или нерадивый хозяин не сделал. Все это нужно в крестьянском обиходе. Кадки скоро потребуются для груздей и волнушек, осенью для капусты, а горшки, крынки и корчаги нужны всегда, их, как бы хозяйки не берегли, но ведь глиняная посуда – ломкая. Подойдет осень – пора пирушек и свадеб, без корчаг пива не сваришь. Особенно почётное место на базаре занимал продавец кос. У нас еще не было кос-литовок, а пользовались коваными, так называемыми горбушами. Их почему-то наши кузнецы не делали. Были они привозными, откуда-то издалека. Позднее, будучи уже взрослым, я встречал кузнеца из поселка Медяны, это за городом Вятка километрах в 25. Её отковать было не проще, чем меч или саблю, длина её см 50–70, нужно, чтобы наточеная она долго держала остриё, в то же время не была хрупкая. Цены на неё были не низки, по тому времени должно быть выше рубля за штуку.

А в это время по утреннему холодку из дальних и ближних деревень и починков прибывают на лошадях, запряженных в почищенные и помытые тарантасы, едут селяне, семьями, а из больших семей не одной упряжкой. Едут не только за покупками, а чтобы побыть на людях, повидаться с родственниками и знакомыми («на людей поглядеть и себя показать»). Молодёжь – парни и девушки особняком собираются группами и идут пешком. К половине дня одни уже сделали необходимые покупки, другие выжидают, когда к концу базара цены понизятся, а другие где-либо в тени группками занимаются выпивкой. Молодёжь в это время на лужайках устраивает игрища, на которых частенько парни заводят знакомства с девушками дальних деревень. Церковь в этот праздник не особенно в почёте, хотя колокольный звон и призывает на богослужение, но обычно в храме бывает не густо молящихся. Во второй половине дня начинают разъезжаться, особенно дальние. В этот же праздник в ближних от села деревнях устраиваются встречи с родственниками. К празднику варят одну-две корчаги пива, готовят немного праздничных кушаний, возвращаясь с ярмарки прихватывают пару бутылок водки, связку баранок (у нас называлось – калачей) и из села ехали уже вместе с родственниками.

Проводили дома время в мирной беседе, угощаясь пивом и для живости водочкой. Гости обычно тут и ночевали, и назавтра не рано разъезжались по домам. Ярмарка к концу дня пустела. Молодёжь из села расходилась особо. Если есть родня, заходили угоститься и малость отдохнуть. Если нет – к приятелям, и, не задерживаясь долго, собирались со всей округи за околицу одной из деревень в центре округи на игрище. Собиралось молодёжи много, числом за сотню, и устраивали на несколько групп пляски, хороводы и игры. Посмотреть на игрище приходило много пожилых людей. Пляски, хороводы и игры велись под гармошку. Гармонистов было много и, надо сказать, среди них были талантливые; в тридцатые годы устраивались конкурсы гармонистов даже в губернском городе Вятке, куда ездили наши парни. В один из конкурсов первое место занял мой двоюродный брат сверстник. Учились играть и играли не по нотам, на слух. Молодежь – парни – приходили на игрище слегка подвыпившие, пьяные – явление редкое. Расходились с игрища уже по утренней зорьке. Предутреннюю тишину долго нарушали с разных дорог заливистые звуки гармошек. В дальние деревни с игрища по домам не уходили, а оставались ночевать где-либо в родне или у приятелей, или подружек, забираясь в сеновал на свежее сено. Так отмечался Иванов день.

У деревенских ребятишек Иванов день также был по-своему примечателен. Я уже говорил, в наше время скот пасся вольно, без пастуха. Утром хозяйка его выпускала со двора, провожая в лучшем случае до околицы, а вечером не было необходимости идти за ним – возвращался сам. Поэтому, чтобы не было потрав в нивных *   Засеянное поле. полях, по обоим концам деревни устраивались ворота, также воротами отделялись смежные поля между соседними деревнями. Проезжая на лошадях, люди около каждых ворот вынужденно останавливались, чтобы пропустить подводу, а пропустив, закрывали их. Причем ворота всегда устраивались с пружиной, конечно не металлической заводского изготовления, а с хитроумной самодельной *   Я помню, ещё во времена Отечественной войны (1941-1945 гг.), ворота во многих деревнях были не с пружиной, а с противовесом (из древесного комля с толстыми тяжелыми корнями), автоматически закрывающим ворота своею тяжестью (Б.А.).. Путникам ворота всегда надоедали, их на десятке верст пути встречается не один десяток. Ребятишки ко времени возвращения народа с ярмарки собирались гурьбой у ворот и открывали их перед каждым проезжающим, за это путники, не останавливаясь, бросали на землю калач из купленных специально на ярмарке, а так как почти до сумерек люди ехали с ярмарки более щедрыми, почти с каждой подводы ребятам доставался калач. Были и скупые путники, ничего не давали, но иной давал даже пряник, чему ребята, конечно, радовались больше. Заработанное ребята между собой делили. В версте от нашей деревни в лесу были ворота от смежников, а так как в лесу в воротах почти все лето не просыхала лужа, то для проезжих они были особенно неприятны. Открывать эти ворота в Иванов день собиралось не одно поколение наших ребят. Около этих ворот занятие (дежурство) было особенно добычливым, никому не хотелось вылезать у грязных ворот, и для них даже скупые припасали подарок. К этим воротам собирались человека 4–5 и к концу такого дежурства зарабатывали штук 50 калачей. Часть тут же съедали, а основное несли домой, чтобы полакомиться с меньшими братишками, сестренками и бабушкой. Бабушка свой подарок обычно припрятывала, чтобы после им же угостить внучат. Теперь лошадей почти всюду заменили автомашины или тракторы, дороги со множеством ворот стали непригодны. Их проложили заново, минуя все деревни и села. Впредь Ивановская пора недели две в народе называлась «цветье». Цвела рожь и большинство трав. Цветью придавалось большое суеверное значение. Считалось, что какие-то неведомые силы могли людям предсказать будущее, особенно девушкам и женщинам. Для этого надо было поздно ночью где-нибудь в поле за околицей подальше от деревни укрыться в цветущей ржи и негромко с соответствующими наговорами задать интересующий вопрос. Девушки чаще всего спрашивали о замужестве, женщины – о судьбе кого-либо из близких, о судьбе больного. Девушкам в таком случае слышался звон колокольцев, предсказывающий свадьбу в этом году и даже в какой стороне будет жених, а для больного – или хлопанье досок для устройства гроба, или веселая песня радости выздоровления.

Поре цветения соответствуют зимние святки также в середине определенного времени года: летом – середина его, зимой – середина её. Тогда тоже было гадание. У Жуковского есть соответствующее стихотворение.

Идет полным ходом цветение трав – самая пора сенокосить. Люди, управив все весенние работы и малость отдохнув после них, с Иванова дня сразу же впрягаются в длительные без отдыхов работы: сначала сенокос, потом ржаная страда (жатва), а ещё до окончания её поспевают яровые – сначала ячмень, потом до самой осени – овсы. На этих работах тружеников солнце в постели не видит. До его восхода надо косить по утренней росе, а вечером до темна – по вечерней. Днем же надо сгрести и сметать зароды, накошенные ранее. Это при хорошей погоде, а если погода неустойчивая с дождями – тут уж ни отдыха, ни хорошего сна.

Не успели как следует закончить сенокос – поспевает рожь. Тут уж хуже сенокоса. Так с серпом с раннего утра до позднего вечера, не разгибая спины, спешат, спешат выжать, убрать спелую рожь, пока она не переспела и не начали зерна выкрашиваться из колоса (говорили: не начала течь). Утром и днем жнут, увязывая в снопы, а по вечерней прохладе, когда в более влажном воздухе отпыхнувшие колоски сожмутся и будет меньшая потеря зерна. В особенно жаркую сухую погоду иногда приходилось жать и собирать снопы и лунными ночами. Не успели еще закончить уборку ржи, поспевает ячмень. С уборкой также нужно спешить, а то он чуть переспеет, колоски с длинными волосками (остью) склоняются до земли (говорят, ячмень воткнулся) и уборка его тогда идет с большими потерями. Только овес пока не спешит, вымётывается на бронь *   Выметывается на бронь – колосится. и как будто дает возможность свести с поля суслоны сжатой ржи и ячменя и уложить их в кладухи. У ячменя – невысокими, толщиною в длину снопа, а рожь – высокими кладухами толщиной в 2–3 снопа. У зажиточных крестьян – солидные, по три, даже по четыре шорома *   Шоромы – сооружение из жердей для просушки снопов.. Кладухи ржи устраивались так. У гумна недалеко от овина втыкались в землю четыре стожара – это довольно толстые жерди длиною метров 5, на расстоянии для одной пары – метра три один от другого по толщине кладухи, то же для второй пары в 3,5–4-метрах от первой для укладки 50–70 суслонов. Для укладки бьльшего количества соответственно втыкают еще по паре стожаров для длины кладухи. Укладка снопов между четырех стожаров (жердей) называлась шоромом. По числу шоромов можно было судить о состоятельности крестьянина.

Пока свозили с поля рожь и ячмень, укладывали их, поспел и овёс. Овес более спокоен, он не потечёт как рожь и не воткнется как ячмень, жнитво его проходит более спокойно, да и время-то уж ближе к осени, ночи длиннее, прохладнее. Нередко идут дожди, так что работать чуть полегче.

Обычно к окончанию жнитва *   Жнитво – жатва. ржи подходила пора посева ржи. К этому делу относились очень торжественно, даже с некоторым суеверием. Семенной материал, первое сетево, ставили в избе в красный угол под иконы и, помолившись богу, выносили и смешивали с остальным зерном для высева. Выезжали на посев утром пораньше, чтобы избегать встречи с недобрым человеком. Все это говорит о том, с какой заботой относились к хлебу, какую заботу проявляли о будущем урожае. А уж собранный урожай, превращенный в хлеб для еды, приобретал некое священное значение. Пекли его круглыми караваями (тетерьки) дома, в русской печи, с запасом дня на 2–3. Употребляли его бережно. Нехорошо считалось оставлять недоеденный кусок – бери не больше, чем нужно съесть. Есть только за столом, а не где попало. Крошку или кусок уронить на пол считалось грехом и не поднять их было недопустимо.

На посеве заняты были чаще всего сам хозяин-сеятель и с ним подросток на лошади для заборанивания посева. Посев продолжался недолго, дня 3–4, а жнитво шло своим чередом.

Погода уже становится предосенней, прошли праздники: Спасов день и Госпожин день *   Спасов день (6 августа ст.ст.) – Преображение Господне; Госпожин день (15 августа ст.ст.) – Успение Пресвятой Богородицы.. Чаще стали выпадать дожди, начались большие ночные росы, ещё не кончилось жнитво, а подошла пора расстилать лен. В пасмурную погоду или по дождику вывозят в поле, куда-нибудь на пониженный непахотный лужок, воз или два снопов льна, чаще всего уборки предыдущих лет, и по луговинке тонко расстилают его правильными рядами. Тут он будет лежать, мокнуть по росам и под дождями почти до снега.

Все эти основные крестьянские работы я описал, словно они проходили по хорошей вёдренной погоде без дождей в благоприятных условиях. Но ведь погода-то стоит не по нашему заказу. Иное лето такое, что солнечным дням рады, как праздникам. Тут уж беда с сенокосом. Подкосить траву и по дождю, а вот чтобы высохла она и убрать ее в зароды нужна хорошая сухая пора. Покосы у нас были дальние.  На ближних речных лугах все сенокосные угодья заняты поселенцами более ранней поры, нашим же пришлось расчищать далеко в тайге не только берега рек и речушек, но даже сухие лога. Так покосы наши и наших соседей были по реке Фёдоровке за 50 верст от деревни, по другой реке Выдрице за 25 верст. Вёрсты-то не меряны, но не меньше меряных. Тут неустойчивая или дождливая погода нарушает всякий ритм работ. За это же время основных полевых работ в хозяйствах всегда накапливается много разных дел подсобного значения, таких, как заготовка дров для овина, заготовка стожаров для кладух, заготовка бревен в лесу для ремонта построек к зиме. И ещё не подсобная, а основная работа – вытеребить, просушить и околотить лен, но его можно убирать и при небольших дождиках. И вот в плохую для сенокоса погоду занимались этими делами. Другое дело в семьях ремесленников: во всякую непогоду они унывали меньше. Им ремесло и по дождю давало доход. Но хорошего сена все равно никто не заготовит.

Все летние работы имели какой-то свой оттенок. Весенняя пахота и посев носили молчаливый, замкнутый в своей семье характер. Вывозка навоза, наоборот, веселая, коллективная работа. Хотя она и не легкая, но любили её. Работа на погрузке навоза всегда с шутками и прибаутками. На поле женщины и девушки также не унывают, в минутные перерывы, пока не подойдет очередная подвода, устраивали даже игры. Вся деревня наполнена шумом, тарахтеньем двухколесных навозных тележек и криками мальчишек-ямщиков, которые обычно старались ездить наперегонки. Сенокос – также веселая работа. Если в навозной работе в чистой одежде не будешь, то в сенокос все стараются одеться чуть ли не по-праздничному. И хотя каждая семья работает на своей полосе или покосе, но на обед или отдых старались собраться вместе, где-либо у шалаша, у костра. Жнитво ржи не зря называли страдой. Самая трудная рабочая пора. Тут не общаются люди между собой, все работают молча, женщины словно стараются обогнать друг друга, спешно захватывая горстью пучок стеблей и срезают его серпом. Раза четыре так срезав, набирается полная горсть, которую, подхватив по середине серпом, почти не разгибая спины кладут в сноп. И так с утра до вечера с короткими перерывами на завтрак и обед. Трудная невеселая работа. В каком-то стихотворении сказано: «Сотворив утром молитву он с серпом идет на битву, где не кровь, а льётся пот».

Жнитво овса уже совсем иного характера. Конец августа, не так жарко, ночи длинные, темные и почти всегда тихие. Работать также спешат, но выходят на работу не так рано, на овсе и траве большая роса, жать нельзя, но вечером жнут до темна. Мне еще с малого детского возраста запомнились эти августовские вечера. Тихо, уже темно, на небе постоянно то тут, то там мелькают падающие звезды, иногда вспыхивают сполохи, что они из себя представляют я не знаю, но, видимо, это не только у нас было. В каком-то стихотворении сказано о них: «как демоны глухонемые ведут беседу меж собой». Но что присуще вечернему времени той поры, так это своеобразная музыка каких-то кузнечиков, видимо кузнечиков певчих. Днем их не слышно, но вечером в хорошую погоду всюду в садах, в палисадниках, кустарниках близ жилья слышна их музыка-стрекотание. Нельзя обойти молчанием звон колокола, отбивающегого часовое время с колокольни. Хотя ближайшая колокольня от нашей деревни была в 5 верстах, но этот спокойный вечерний звон, слышный по всей округе, памятен всем поколениям, жившим в ту пору. Знал ли, нет ли старичок-сторож какое пробуждает он чувство у людей, когда не спеша отсчитывает время со своей колокольни. Хорошо это чувство выражено в стихотворении Ивана Козлова «Вечерний звон». Многие могут вспомнить эту предосеннюю пору, хотя бы вот ни с чем не сравнимое эхо, которое по перелескам вечером вторит твоему ауканью.

К летней поре, когда людей подгоняла одна работа за другой, работы тяжелые, утомительные, и как бы для того, чтобы снять напряжение, религиозные праздники большие и малые следовали один за другим с небольшими перерывами, и колокольный звон из разных сел призывал к заутрене и обедне, и под этот звон на работу не выйдешь, а если кто-то нарушал этот порядок, его общиной заставят не нарушать заведенного порядка. Церкви построены были на таком расстоянии одна от другой, что колокольный звон от них сливался. Летние, да и осенние праздники следовали чередой, давая иногда хоть на полдня отдых уставшим в труде людям. Почти в каждый большой или малый праздник в какой-либо деревне устраивалось молебен, как в народе говорили – мольба. В отдельных деревнях общим трудом устраивалась часовня в честь какого-либо угодника божия, а иногда и двух, и в дни церковных праздников этих угодников в деревню во второй половине дня приезжали священник с дьяконом и в часовне совершал богослужение. К этому все готовились и если по незначительности праздника что-то неотложное работали, то уж и это прекращали. К мольбе приходили даже из соседних деревень. Молодежь и девушки каждой мольбе были особенно рады, приходили не считаясь с расстоянием (а расстояние в 5–6 и даже 10 верст для пешехода не маленькое, особенно с работы), и после богослужения устраивали игрища, на которых под гармошки плясали до поздней ночи, и это при том, что завтра им в работе скидки не будет, поднимут с постели одновременно со всеми. У нас в деревне, например, мольба была в день Бориса и Глеба 24 августа и в Екатеринин день 24 ноября (ст. ст.). Эти праздники совпадали обычно с разными видами работ. Я уж писал, Иванов день знаменовал окончание весеннеполевых работ и подготовку сенокоса, два Спасовых дня – 1августа и 6 августа – ржаную страду и окончание ее. Заканчивая жнитво ржи в конце последней полосы,оставляли несжатыми стеблей 40–50, скручивали их, пригибая колосьями к земле, и оставляли в таком виде. Называлось это «Завить спасову бороду». Дальше идут с небольшими перерывами Госпожин день, Бориса и Глеба, и заканчивает летнюю страду Семенов день 1 сентября. Все поля убраны, озимый сев закончен, хлеба уложены в кладухи и закрыты соломой от осенних дождей.

Начинается период осенних работ. Самая важная из них – молотьба хлебов. Если погода хорошая вёдренная, так рано по утрам задолго до восхода солнца по всей деревне слышен весёлый перестук цепов, у нас называемых молотилами. Как устраивалось молотило, описывать не буду, устройство его хотя и не сложно, но и не совсем простое. А вот научиться молотить в семье работников дело не простое. Нужно, чтобы удары молотила у всех работающих сходились в определенный ритм. Если работают два человека – тут просто, ударяют один за другим по очереди, а вот если 5 или 6 работников – тут нужна выучка, чтобы не сбиваться с ритма. Слушать молотьбу со стороны интересно. На два молотила – плохая музыка, на три хоть лучше, тоже плохо, хорошая веселая молотьба на 5 человек, на 6 – уж тут пожалуй настоящее искусство. Обычно то ли прохожий, то ли проезжий по деревне по ритму молотил определял, сколько человек молотят на том или ином гумне. Даже загадка была: «летят гуськи дубовые нуски, летят говорят: то-то мы, то-то мы». Здесь слышится ритм троих молотильщиков.

Молотьба, также как и жнитво могла проходить только при хорошей вёдренной погоде, ведь нужно посуху открыть кладуху, обмолотить и убрать зерно и солому. Эта работа начиналась с того, что открывалась часть кладухи (один шаром), сбрасывались на гумно снопы и укладывались на колосники в овине. Как устроен овин, описывать не буду. Устраивались овины вместимостью суслонов *   Суслон – отдельная укладка из 20 снопов ржи. на 10–12. Вечером хозяин или старик начинал сушить снопы. Разжигал под овином *   Специальное деревянное строение для сушки хлеба в снопах. Наверное, правильнее, – разжигал огонь в низу овина, или на дне овина. Сверху на колосниках уложены снопы. (Б.А.). небольшой костер из толстых дров, из толстых для того, чтобы не скоро сгорали. Костер – теплинка – поддерживается до той поры, пока высохнут снопы. Если жнитво шло по хорошей погоде, сушка идет скоро, если же жали в сырую пору и снопы не особенно сухи, да и если в них есть сорная трава, овин сушится чуть не всю осеннюю длинную ночь. Сушильщик тут около теплинки находится все время, поддерживая ее, да и следя, чтобы не дай бог не устроить пожар.

Утром до рассвета вся семья на гумне. Из теплого овина выбрасывают теплые сухие снопы и расстилают посадом вдоль гумна в два ряда колосом в середину рядов. Из овина обычно настилалось два посада, длина гумна устраивалась с расчетом двух посадов. Расположившись на посаде определенным порядком, медленно продвигаются, ударяя цепами по колосьям и вообще по снопам одного ряда. Пройдя до конца посада, идут по другому ряду в обратном направлении. Затем повертывают снопы другой стороной и снова проходят по тому и другому ряду. В это время подросток или старик разрезают серпом пояски снопов и из этих разбитых снопов, подброшенных под цепы ногою хозяина, также вымолачивают зерна. Обмолоченную теперь уже солому, а не снопы аккуратно граблями окучивают, вытрясая из нее зерна. Кучи ржаной соломы аккуратно укладывают в ометы, а если яровой, то в стога или сразу в сараи на корм скоту. Обмолотив посад, настилают и молотят второй. Из одного овина выходит обычно два посада. С рассветом, с восходом солнца, кончив обмолот, хозяйка уходит готовить завтрак, а хозяин с остальными очищают зерно от колоса и мякины, сметая их легкими движениями метлами и граблями. Затем сдвигают его в ворох и спешат снова наполнить ещё не остывший овин снопами. К этому времени готов завтрак. После завтрака хозяин веет ворох, подкидывая лопатой зерно в боковом направлении к несильно дующему ветру. Легкую мякину ветер относит в сторону, а тяжелые зерна падают на площадку гумна. Мякину кто-либо из подростков или женщин уносит на корм скоту в мякинницу, устроенную в закоулке между скотными постройками. Мякинник – так назывался бычок, выращиваемый на мясо для продажи или для семьи. С овина намолачивали пудов по 10–12, а в умолотный год и по 15 пудов. Зерно ссыпалось в сусеки в специально построенном амбаре. Зажиточные хозяева хлебные амбары строили в огороде, не близко от дома и других строений на случай пожара. Хлеб – основное богатство крестьянина. При пожаре скотину и разную рухлядь можно спасти, а хлеб-зерно не спасешь. Если осень дождливая, молотьба оттягивается до холодов, да и в холода снегопад и метели тоже мешают, не дают работать. Правда, у зажиточных крестьян гумна нечасто устраивались крытыми и метели не мешали, но у них кладухи-то большие и хотя помех не было, а все же работа затягивалась надолго до глухой зимы. Середняк-крестьянин при среднем урожае нажинал ржи суслонов 100–200, яровых столько же, если перевести подсчет на снопы.

Молотьба – веселая, приятная и не утомительная работа. Тут нет в деле однообразия, хотя пока идешь по посаду, напряженно ударяя по снопам, руки словно онемеют, но в конце его сразу же, хотя и на короткое время, они получают передышку. А для подростков есть и немало удовольствий. Резать серпом снопы для разбивки посада – веселое и легкое дело, но главное после этого забраться с мороза в теплый овин и полежать на колосниках. Тут тебя со всех сторон охватывает ласковое овинное тепло с легким запахом дымка, сохранившегося от теплинки, и густым запахом снопов. Иногда в сильный мороз, измолотив первый посад, на несколько минут забирались погреться все молотильщики.

Овин обмолотили, все убрали, утреннюю пору уже сменяет день. Дома приготовили завтрак – горячая картошка, соленые грибы, квашеная капуста, а если ещё не пост, то перед огнем печки разогрет вчерашний суп. В эту позднюю осень уже зарезаны на мясо овцы. За столом все довольные едят так, что только ложки свистят. Не зря в народе была поговорка: «Он ест словно овин молотил».

Вот так идет и кончается эта важная крестьянская работа. Теперь хозяин, довольный, посматривает в амбаре, если насыпал полные сусеки зерна. И скорбно вздыхает, когда в них мало, семье и лошади будет не сытно.

Женщины и девушки ещё в период молотьбы начали обработку льна. Со стлища *   Стлище – участок на лугу, куда лен выкладывался для вылеживания (этап обработки волокна). он снят давно, повязан в вязанки толщиною в обхват и пока хранился где-то под навесом. Теперь молотить овин выйдут пораньше и к рассвету его обмолотят.

Работа с зерном – дело мужское, женщины, если их в семье не одна, позавтракав, идут к бане за льном, где он сушился ночь так же, как хлебные снопы в овине. Хозяйка остается стряпать, а другие, взяв по вязанке сухого теплого льна, тут же около бани мнут его на ручной мялке, забирая по горсти стеблей из вязанки. Нельзя сказать, что дело легкое, но и не особенно тяжелое. Вначале немаленький пучок сухих стеблей льна пружинит, не поддается переламыванию мялкой, а когда уже сломан, когда волокно отделилось от кострицы *   Грубые покровные части стебля льна. , закончить его легко. Обмятый пучок-горсть – это первая единица льноволокна в учёте. Десять горстей укладывают в десяток и этим же волокном связывают. Десять десятков образуют кербь. Закончив мять лён, женщины с удовольствием любуются кербями, особенно если лён был волокнист. Работа эта для женщин была беспокойная. Не зря в одной из песен говорилось: «Все поля пожаты и лён перемят», молотьба здесь даже пропущена.

Для деревенских ребятишек эта пора была насыщена удовольствиями. Около мялок образовались кучи кострицы, негодной на корм скоту и даже на подстилку, её ребятишки на носилках таскают за околицу, укладывают в большие кучи и с наступлением темноты поджигают. Сухая кострица, ещё с примесью клочьев волокна, вспыхивает и горит большим высоким пламенем, а ребята радостные, возбужденные с шумом бегают вокруг пылающего костра. По мере затихания огня они длинными легкими шестами подхватывают кострицу и подкидывают дружно вверх. В сжигании кострицы в некоторой степени примешивалось поверье: чем лучше горит опалиха, тем лучше будет родиться лён. Обычно в пору этой начальной обработки волокна в вечернее время всюду в окрестных деревнях видны веселые с тучами искр костры опалих – такое название бытовало.

Измять лён – это не конечная обработка волокна. Теперь нужно его и отрепать. О трепании волокна следует сказать особо. Заключалось оно в том, что пучок  волокна, или как было принято говорить - горсть, взятый одной рукой очищается. После этого нужно расчесать грубой проволочной щёткой, затем окончательно расчесать специальной щёткой из свиных щетин, и только после этой длительной обработки заканчивается начальная подготовка волокна к пряже, а если будет излишек, так для продажи. Из-под трепала получались отрепи. Это грубые короткие обрывки волокон. Их обычно пряли мужчины, преимущественно старики на верёвки и завёртки для саней. Грубая щетка давала изгреби. Из них пряли нитки для рабочей одежды. А волокно, расчёсанное щетинной щёткой [далее страницы отсутствуют (утеряны?) (Б.А.)].

Праздники и пирушки

В наше время больших и малых религиозных праздников было много, чуть не ежедневно приходился праздник в честь какого-либо божьего угодника. В эти дни даже в церквах не всегда совершались богослужения, но другое дело двунадесятые (в году двенадцать их было, особенно больших как рождество, крещенье и др.), их праздновать любили.

К рождеству уж за неделю до праздника из работы (с лесозаготовок) возвращались. Приводили в порядок дела по хозяйству, а с 25 декабря старого стиля до Нового года праздновали. С Нового года до крещения (6 января ст. ст.) за большую работу ещё не принимались, только после крещения уезжали в лес уж до масленицы. Собственно рождественский праздник был молодежный. Днем по хозяйству необходимое делали все, а вот вечером молодежь – парни и девки – собирались на игрища. Договаривались с каким-либо хозяином занять на всё праздничное время под игрище старую избу  или у бобылки жилую. Парни платили оговорённую плату, а девки мыли полы и наводили в избе порядок, и так в каждый день с раннего вечера и до утра всевозможные пляски и игры. Парней пьяных обычно не было, о девках и говорить не приходится, а веселье выхлёстывалось через край. Девки, насидевшись за прялками, рады были размяться, а парни из работы после балаганов не уступали им. Любили поплясать под песню, при этом песня нравилась больше пляски. Для этого и песни были особые. Веселая, живая песня: «Как на горке калина» – парни и девушки, взявшись за руки, составляют круг и живо отплясывают; или песня: «Вдоль из улицы в конец шёл удалый молодец». Это более степенная. Сюда же собирались и пожилые посмотреть молодёжь, посудачить и скоротать время. В деревнях, где много девок и девки красивые, обычно приходили парни из других деревень, но свои парни к ним относились не всегда дружелюбно, иногда прогоняли. Пляски, да и песни, частушки велись под гармошку. Гармонистов было много, тогда не было магнитофонов, парни стремились учиться игре на гармони. Между Новым годом и Крещеньем девушки, да и молодые женщины устраивали гадания. Глухой ночью уходили куда-нибудь к перекрестку дорог, группой усаживались на снег, очерчивались вокруг чертой, накрывались попоной и загадывали свои думы.

Кончились рождественские праздники, мужчины и парни уезжают в работу или в извоз, а девки и женщины дома по хозяйству и за бесконечную пряжу. По вечерам девушки, как правило, с прялками собирались вместе, сегодня в избе у одной, завтра у другой, и прядут при свете керосиновой лампы, иногда при свете лучины. Целый вечер поют песни. Иногда к ним приходят два-три парня, не уехавшие ни в работу, ни в извоз, приходят почти всегда с гармошкой. Девки рады и посиделки оживляются. Расходятся с посиделок уже за полночь.

Так и идет время до масленицы. За неделю, дней за пять из работы возвращаются прокопчённые в балаганном дыму мужики и парни. Наводят кое-какой порядок в хозяйстве и с масленичного воскресенья до чистого понедельника в каждый день блины, оладьи. К этому времени женщины без мужиков накопили масла, сметаны и едят блины, не скупясь на масло. Всю неделю работают слегка, только по двору. Молодёжь парни и девки устраивают горки для катания и с половины дня до вечера проводят время около горок в играх и катаниях. Пожилые тут же смотрят и временами включаются в игры. В конце недели – в субботу и воскресенье – молодежь устраивает катание на лошадях. Запрягают их в лучшие санки, на лошадей надевают хорошую сбрую, в гривы вплетают ленты, дугу с валдайским колокольцом также украшают лентами. Сытно позавтракав, молодёжь, парни и девки всей деревни под звон колокольцов с гармонистом во главе отправляются в другую какую-либо деревню, оттуда уже с тамошней молодёжью едут в третью.  Едут быстро, стараясь где можно обгонять друг друга, хвалясь резвостью своей лошади. Где-нибудь в большой деревне, особенно если есть хорошая горка, устраивают под гармошки игрища. Нагулявшись тут, всем табором, с количеством упряжек в 50–60, едут дальше, где уж также собралось много упряжек и молодежи. В эти дни бывает и много пьяных, случались драки. Шумно проходят в эти дни игры, звон колокольцев, ржание лошадей, разноголосая игра гармоник. Разъезжаются по домам на уставших лошадях только к вечеру.

Всю неделю едят сытно, жирно в меру возможности. Кончится масляная неделя, в чистый понедельник вытопят бани, попарятся, помоются и на весь Великий пост (7 недель) – все по своим делам.

Великий пост. Скоромное не едят, даже зачастую маленьким детям молока не дают. Пищу составляют грибы, капуста, картошка, толокно, ячменная кутья и, бережно, льняное масло. Из соленых грибов варили суп с картошкой, из сушёных грибов, изрубая их мелко, пекли пироги, толокно ели в виде похлебки с квасом, иногда заваривали соломат *   Жидкий кисель из муки, мучнистая каша.. Из ячменя делали кутью. Готовилась кутья так. Насыпали в ступу килограмма 2–2,5 ячменя, слегка поливали водой и двумя или тремя пестами толкли до тех пор, пока ячмень очистится от мякины. Зерна, слегка взбитые, на ночвах *   Ночва – неглубокое корытце, лоток. очистят от мякины и получается кутья, из которой варятся хорошие негустые, так называемые кутейные «шти». Они хороши особенно с добавлением при варке овсяного киселя и заправленные перед едой льняным маслом.

Весь Великий пост мужчины в работе или в извозе. Имеющие ремесло работают по своей специальности. Женщины и девушки – одержимые – прядут, а ближе к весне начинают ткать, ведь надо на всю семью наткать холста и пестряди *   Льняной холст из разноцветных ниток., а девушкам надо заготовить тканины для начала замужней жизни. В обычае было девушкам до начала тканья в пост ходить в гости с прялкой к отдалённо живущим родственникам: то к дальней бабушке, то к двоюродным сёстрам. Живут там и прядут, а также собираются на посиделки.

Живут в гостях дней по пять, по неделе.

Подходит к концу Великий пост, приближается Пасха. Этот праздник, как и масленица, праздновался не в определенное время, но не раньше 22 марта и не позднее 22 апреля старого стиля. Семнадцатого марта – день святого Алексея «человека божьего» – была примета: на Алексея ветер с полдён – оглобли вон. Значит зимние дороги кончаются. С лесозаготовок возвращаются мужчины. Женщины заняты тканьём, уходом за скотом. К этому времени уже появилось потомство у коров и овец, дела по уходу прибавилось.

Вот подходит пасха. Последняя неделя называется страстной. К страстной неделе было много приурочено поверий и примет. Я их уже не помню, но вот в памяти «Великий четверг»: хозяйки перед рассветом с какими-то приговорами обходили вокруг хлевов, чтобы оградить скот от падежа и пропаж и многого другого. В последние дни недели проводят уборку в избе и на дворе, скребут стены, полы (они, как правило, не крашены).

К вечеру все дела окончены. Мужчины и свободные женщины отправляются в церковь иногда за 10–12 вёрст на всенощное богослужение. До полуночи служба в церкви шла в унылом, скорбном тоне при слабом освещении. В полночь все резко изменялось: ярко зажигалось паникадило (большая висячая люстра), свечи. На клиросах торжественно, вернее бравурно запели «Христос воскрес», открываются царские врата и в парчовых белых облачениях выходят служители церкви, и в таком приподнятом настроении продолжается служба до рассвета. На колокольне идет звон во все колокола.  После окончания службы богомольцы расходятся по домам, а колокольный звон продолжался весь день, тогда разрешалось звонить кому угодно, не то, что в обычное время.

А хозяйка в это время всю ночь сидит – шьёт детишкам обновки: то рубашки из пестряди, то штанишки. Перед рассветом затапливает печь, замешивает тесто, заквашенное с вечера, готовит начинку для пирогов, для ватрушек и варит суп из мяса, красит в луковой шелухе в красный цвет пасхальные яйца. К восходу солнца уж всё готово. Возвращаются остальные от всенощной. Хозяин, умиротворённый обстановкой, истово христосуется с женой и с другими взрослыми. Собирают еду на стол и разговляются, сытно угощаясь всем, что наготовила хозяйка. Особенно нравились и казались лакомством заспенные *   Шаньги из пресного теста с начинкой из особым образом приготовленной ячменной или пшеничной крупы. еще теплые шаньги. В эту утреннюю трапезу даже разрешалось съедать против обыкновения не по одному яйцу. Ели с удовольствием после семинедельного поста. Встреча праздника всегда проходила очень торжественно. Всю пасхальную неделю не полагалась никакая работа, кроме как уход за скотом.

Если в масляную неделю катались, то в пасхальную по традиции были качели. Качели для всех. Маленьким детишкам привязывали качели в избе к брусу полатей, подросткам во дворах, а взрослые парни устраивали из жердей опоры высотою метров по 5–6 и на них подвешивали веревку для качели. На качелях с утра до вечера всегда было весело и шумно. Пьянства не было.

После Пасхи до Троицына дня больших торжественных праздников не было. Дни разных угодников божьих в народе почти не отмечались, правда, в день близкого к богу угодника, 9 мая, и в день Вознесения Христа (40-й день после Пасхи) старались работы избегать, но ни какой торжественности не было. Троицын день, пятидесятый день после Пасхи, очень торжественно праздновался два дня, второй день в народе назывался Земля именинница. К этому времени напряжённые весенние полевые и огородные работы окончены, летние ещё не торопят. Мужчины, да и многие девки, возвратились со сплавных работ, все рады отдохнуть и гульнуть, благо сплавщики ещё деньги не успели израсходовать. До половины дня празднуют степенно, кто сходил к обедне, кто из леса принес берёзки и украсил двор около дома. Молодёжь и девушки, нарядившись в заработанные на сплаве обновки, гурьбой идут в село, где есть церковь, но на богослужение не особенно охотно ходят, а собираются просто погулять, повидаться. К половине дня все по домам, по праздничному поедят, попьют чаю и расходятся. Взрослые к соседям, приятелям или родственникам, там угощаются и к вечеру, изрядно наугощавшись, кучками собираются где-либо на лужайках, выносят лавки, скамейки, ведут полухмельные разговоры, поют песни. Молодежь и девушки из нескольких деревень собираются где-либо за околицей, там под гармошки и с песнями пляшут и играют всю ночь до утренней зари. Пляски, надо сказать, были красивые, например, «кадрель» состояла из 12 отдельных фигур. Все танцующие становились парами (парень с девушкой), одна пара против другой, и вот две противоположные пары проявляют своё искусство. Кончив одну фигуру, под эту же музыку начинает плясать другая пара, и так все пары, а их набиралось в один круг пар по 6–10. Когда кончат все эту фигуру, тогда гармонист играет уже другую музыку, соответствующую танцу, и так 12 различных фигур, и для каждой своя музыка. Тут набирается и полька, и вальс, и барыня, и камаринская и заканчивалась красивой «берёзынькой».

На игрище веселье было безудержное. Девушки, насидевшись за прялкой зиму и наработавшись на горячих весенних работах, самозабвенно отдавались отдыху и веселью, парни после балаганной жизни и весеннего сплава не меньше радовались отдыху и гулянке, да ещё для поднятия настроения слегка заправившись водочкой. И так до зари, а по зорьке парни скромно проводят своих девушек. И ещё долго по заре раздаётся игра гармошек и песни парней, возвращающихся в свои деревни. И так два дня.

После Троицына дня больших широко отмечаемых праздников не было. Хотя по церковному календарю были такие как Ильин день 20 июля, день Бориса и Глеба 24 августа, Спасов день 6 августа, Госпожин день  (Успения богородицы) 15 августа. В эти дни в разных деревнях в часовнях, посвященных тому или другому угоднику, служились молебствия, но празднование проходило небольшое только в этих деревнях.

Вот когда все полевые работы окончены, хлеба убраны, обмолочены и изнурительный труд миновал можно вздохнуть полегче, дать телу и душе отдых. Земля покрыта снегом, реки покрылись льдом. У крестьян начинаются пирушки и свадьбы. Каждой деревне был издавна присвоен, так называемый, престольный праздник, по какому-нибудь угоднику божию. Зачастую в честь его, или ещё некоторых, устраивалась часовня. У нас в деревне, например, была часовня в честь великомученицы Екатерины 24 ноября. В часовне на почётном месте была икона с её образом. В Мизонинцах – родной деревне мамы – престольный праздник был Казанской божьей матери 22 октября. Так вот, в эти небольшие по религиозному значению праздники жители деревни к своему престольному начинали за неделю готовиться, главным образом, варить пиво. Пива хмельного, густого варили корчаг по 5–6, иногда до 10. Из каждой корчаги получалось 2 ведра пива. Готовили не скупо и разную снедь. Хозяин щедро раскошеливался на водку.

И вот, к вечеру праздничного дня, без особого приглашения начинали прибывать родственники: далеко живущие – на лошадях, а ближние – пешком. Не в одиночку, а семьями. Въезжали в крытый двор, хозяин отпрягал лошадей, ставил их к сену, а хозяйка встречала гостей, вела их в избу, помогала раздеваться, сразу же усаживала за стол с легкой закуской и подносила по ковшу пива, а хозяин, возвратившийся со двора, мужчинам подносил с дороги по рюмке водки. Съезжались не одновременно, обычно это затягивалось часа на два. Когда соберутся все, тогда уж начиналось настоящее угощение, столы накрыты настоящей крестьянской снедью, всё в общих глиняных (по-теперешнему в керамических) чашках и больших бдюдах. Хозяйка очень старательно угощает пивом из медного большого ковша, держа в руках наготове ведёрко с пивом, а хозяин также заботливо потчует водкой (стаканами было не принято). Потчуют очень настойчиво, отказаться ни от пива, ни от водки, кажется, нет возможности, а то и другое вызывает аппетит, особенно хмельное пиво, и гости отдают должное снеди.

Насытившись, гости степенно благодарят хозяев, выходят из-за столов, рассаживаются по лавкам, немного захмелевшие, оживленно беседуют. Бабы заводят песни, мужики песни подхватывают. Тут уж столы становятся лишними, их сдвигают в сторону, но снедь оставляют на месте, добавляя её по надобности. Петь умели хорошо, находились хорошие женские и мужские голоса, были и запевалы. Пелись, преимущественно, старинные народные песни, но как-то дошли и полюбились песни Сурикова «Тонкая рябина», «Сиротой я росла», «Эх ты доля..». Пелись и озорные народные. А хозяин с хозяйкой не забывают непрерывно обносить гостей пивом и водкой. Гостям песни уж наскучили, выходит на первый план гармонист, и тут уж начинается настоящее крестьянское веселье. Пляшут мужики и бабы от всей души до поту, постоянно прикладываясь то к пиву, то к водке, не забывая и стола со снедью. Некоторые мужики, не выдержав пляски и водки, забравшись на полати или на голбец, выходили из шумного строя. Пляска сменялась песнями, некоторым отдыхом. И так почти всю длинную осеннюю ночь. Напьются, напляшутся и постепенно угомонятся, разместившись спать кто на полатях, кто на лавках, а кто и на полу на приготовленной соломе. Назавтра пирушка продолжается, к ночи ближние родственники расходятся по домам, а гости из далека, на ночь глядя, ещё, иногда, остаются.

В других деревнях и сёлах престольные праздники устраиваются так же, и к ним съезжаются родственники так же. И вот всю позднеосеннюю пору устраивали крестьяне отдых от тяжелых работ лета и осени, угощения, после длительных постов. А постов было много: Великий пост после масленки до Пасхи (7 недель), Петров пост начинался через 10 дней после Троицы и до Петрова дня 29 июня – это недели 3–4, Госпожинский пост с Успеньева дня 15 августа до Спасова дня 1сентября (2 недели) и Филипов пост с Заговенья до Рождества 25 декабря (6 недель). Всего недель 18–20. Кроме того, в мясоеды по средам и пятницам, в строгих семьях, также не употребляли в пищу скоромного. В эти посты копили молоко, перерабатывая его на масло и творог, копили летом яйца, а в зимние посты сохранялось и мясо. Не можешь дождаться конца поста, пища – капуста да грибы – так надоест!

Поскотина

Что-то вдруг всплыло в памяти слово «поскотина». Кажется, без всякой связи с мыслями, и сколько сразу взвихрилось воспоминаний из далекого детства и юношества. В нашей деревне было две поскотины: ближняя и дальняя. Первая была просто поскотина, а при разговоре о второй добавлялось – дальная. Дальняя поскотина в моем самом раннем детстве, когда я ещё не знал, что она такое, сложилось у меня о ней жуткое впечатление. Там у нас в горячую рабочую летнюю пору в трясине погибла лошадь – кормилица небогатой крестьянской семьи. Я не знал тогда, что лошадь – опора хозяйства, это еще не по детскому понятию, но слезы матери и удрученный вид отца наложили какой-то зловещий отпечаток о дальней поскотине и трясинах в ней. И долго чувство смутного страха к ней владело мною. Запомнился еще один случай. Мне уже было годов 8, ходили мы со сверстником, таким же мальчишкой, собирать ягоды синей жимолости *   Жимолость голубая Lonicera caerulea L.. Их у нас называли почему-то сосками. Поспевают они рано, в июне месяце, и по измазанным синим рукам и лицам ребятишек узнаешь, что соски поспели. В дальней поскотине, заросшей лесом и кустарниками, как в хорошем саду сосков было много. День хороший, солнечный, поют птицы, у нас ни какой заботы. Ходим, отыскиваем кусты жимолости с ягодами. Вдруг слышим вдали глухим голосом кто-то: «ду-ду-ду». Через некоторое время снова и снова: «ду-ду-ду». Мы с Павлом страшно перепугались, бросив ягоды, пустились бежать, и только выбежав на открытое поле и видя, что за нами ни какое страшное чудовище не гонится, мы успокоились. Дома никто не мог объяснить, кто нас так напугал. Это еще более усилило смутное недоверие к дальней поскотине.

Это так, к слову. А были поскотины такими. Ближняя – это сразу за деревней, небольшое поле, обнесенное изгородью для кормежки лошадей в горячую пору весенней и летней работы, куда они вольно пускались на ночь и иногда днем на праздничное время. Выглядит поскотина приветливо. Местами на ней густые непролазные кусты можжевельника, на котором во множестве росли темносиние и довольно сладкие ягоды. Из них в урожайные годы варили замечательный квас, а из упругих гибких ветвей мы в детстве делали луки. Кроме можжевельника росли 3–4 старых вековых березы с громадными сучьями чуть не от самой земли, да несколько старых душистых пихт. Выпущенные вечером, после работы, лошади паслись, а утром их без труда находили и впрягали в работу.

Лесорубы

I

В нашем таежном крае лес в значительной мере определял быт и занятия населения. По окончании полевых и домашних осенних работ таких, как молотьба, уборка льна со стелищ и другие, приходит пора уплаты податей. Надо наживать деньги, да и для семьи деньги нужны на сахар, на керосин, соль, спички, а летом зарабатывать их было не время. Другое дело, ремесленники – кузнец ли, столяр ли и даже сапожник: чуть погода испортилась – пошел дождь, работать в поле нельзя, ремесленник своим ремеслом заработает. В эту пору в деревню приезжают приказчики – подрядчики лесопромышленников и подряжают лесорубов на зимние лесозаготовительные работы. Не ремесленные люди, обычно из года в год работающие на лесозаготовке, подряжаются на работу. Получают от подрядчика задаток рублей 5–7, подрядчик запишет в книгу, а лесорубы уплатят подать, купят необходимое для дома, для детишек калачей, а прежде этого в кампании с подрядившимися в меру попируют, в субботу попарятся в банях, и во вторник отправляются в лес, в понедельник не выходили – считалось для большого дела понедельник – день тяжелый. Подрядившиеся на заготовку дров в лес отправляются рано по осени, до выпадения снега, без лошадей. По голу и по теплу работать лучше, да и день ещё подлиннее. По осени заготовят дров, а зимой –готовы – только вывози. На заготовку делового лесоматериала отправляются на лошадях уже по снегу, заготавливать и вывозить брёвна.

В лесу. У дроворубов работа проводилась обычно по пожарищам прошлых лет. Дрова готовились из сухостоя-горельника и по окраинам гари, где нетронутый огнём лес отмирал в большом количестве. Лесорубы в урочище сами находили место заготовки где-либо поближе к сплавной реке. Подобрав участок леса с достаточным запасом сухостоя, артель выбирала место для устройства жилья. Это обычно небольшая возвышенность около ручья с удобной стоянкой для лошадей в зимнее время. Если артель небольшая, человек 8–10, строился один балаган, если запас сухостоя большой, то лесорубов собиралось больше и строили в одном месте два-три балагана. В наше время жильё для лесорубов никто не готовил, о санитарно-бытовых условиях жизни в лесу никто заботы не проявлял. Как построил жильё, так и живи, строилось очень просто. Делали четырехстенный сруб из сухостойных бревен высотою немного больше роста человека, так чтобы не доставать головою потолок. Размеры сруба в расчете на 10 человек: 3 метра на 4. Строительный материал на месте, подвозить не требуется, да и подвозить было не на чем, так как места заготовки были вдали от жилья, километров за 30–35 в глухих бездорожных местах, куда можно пробраться на лошади только зимой, когда все топи и речки замерзнут. Сделали сруб, проконопатили стены мхом – его полно под ногами, устроили из тонких брёвен потолок, засыпали его землей. Для кровли накололи из сухостоя досок. На короткой стене устроили дверь – просто навесив на лыко широкую, выколотую из длинного полена доску. Против двери сделали очаг для огня. По обе стороны от очага – лавки, шириною сантиметров по 70. В противоположном конце настлали из плах нары, и жильё готово. На это потребовалось дня три. Позднее из временных построек [балаганов] перешли в более или менее постоянное жильё.

Утром с рассветом, объединившись по два человека, выходили на заготовку дров. На двух человек будут заготавливаться по 9–10 кубометров в день. Готовят дрова саженной длины. Толстые кряжи раскалывают на четыре части и даже на восьмушки. Работают до вечерней темноты. Работать будут, пока не кончатся продукты, принесённые в крошнях это дней 20–25. В первые годы после революции порядок работы был тот же, да так продолжалось, пожалуй, года до 1927–28, только уж не было лесопромышленников и их приказчиков и подрядчиков. Заготовив по осени и по началу зимы на каждого лесоруба кубометров по 80–90 (9–10 куб. саж.) вывезут их и уложат в плот, подготовив для сплава. За заготовку, вывозку и укладку в плот лесоруб с лошадью заработают рублей по 20–30.

II

Наши деревни в верховьях реки Вятки. Она начало берёт в отдалённых увалах западного Урала на Верхнекамской возвышенности. Они с Камой, как сёстры, пошли на север, туда, где зародились реки Северная Двина и Печора, и чуть-чуть с ними не объединились. Но, пройдя немалый путь, словно узнав, что в северные моря и так много воды течёт, круто изменили свой путь. Кама ушла на юго-восток, а Вятка – на юго-запад. Пройдя по доброй тысяче вёрст, приняв по пути воды многих больших и малых рек, они слили свои воды и большой рекой вошли в Волгу.

Сторона наша лесная. Жизнь населения испокон веков направлялась лесом. Лишь только крестьянин управлялся с полевыми работами, он начинал собираться на лесные работы. До зимы по голу, объединившись в небольшие артели человек по 8–10, отправлялись пешком с пилами, топорами и котомкой харчей в лес куда-либо на старое пожарище рубить сухостой на дрова. Облюбовав участок недалеко от сплавной реки с наличием хвойного крупного сухостоя, артель прежде всего устраивала себе жильё. Неприхотливое жильё строили. Где-либо на возвышенности, над ручьём делали сруб размерами метра 3 на 4,5; высотой метра два. Брёвна заготавливали на месте постройки, сухостоя всегда на это хватало. Потолок также делали из брёвен и засыпали для утепления землёй. Пазы конопатили мхом. Крыша покрывалась колотыми досками. Окон не делали, лишь оставляли небольшое отверстие над потолком для выхода дыма. Для входа и выхода делался пропил в стене, сантиметров 70 и высотою не больше метра. В качестве двери навешивалась вытесанная из сухой еловой древесины доска. Внутри готового сруба в полуметре от порога устраивался очаг для костра, делался срубик длиной 1–1,2 метра, шириной сантиметров 70–80, высотой 40. Заполнялся землёй, взятой тут же вокруг очага. Справа и слева от двери устраивались из тесаных плах лавки шириной сантиметров по 69–70 и длиной метра по 2, а остальное пространство от стены, противоположной двери, застилалось тесаными из сухостоя досками, получались нары для сна, человек на 6–7. Высота лавок и нар от земли около 30 см. На этом строительство заканчивалось. Экономя время, постройку обычно начинали с раннего утра и к вечеру, уже в жилье, на очаге весело горел огонёк, создавая приятный уют. Название этому жилью было – балаган.

Иногда таких балаганов строилось в одном месте по нескольку, если было много сухостоя для разработок. Более почетным местом для размещения в балагане были лавки, на них обычно без спора помещались старшие в артели. На их обязанности было поддерживать в ночную пору огонь на очаге так, чтобы было тепло спящим на нарах. Утром и вечером на костре очага артель готовила пищу. Пища была немудрящая, вареная картошка или каша овсяная, а иногда и более лакомое – самалат *   Возможно это Салма – кушанье, приготовляемое на огне из пресного ржаного теста, разрезаемого на кусочки и сваренного в воде с примесью кислой капусты, лука и крупы (Н.М. Васнецов. Материалы для объяснительного областного словаря вятского говора. Вятка: Губернская типография. 1907).. Утром, позавтракав и попив чаю, артель уходила на работу. Разойдясь парами, или по трое, валили сухие мертвые деревья, очищали их от сучьев и распиливали на кряжи длиною по сажени. Из некоторых деревьев выпиливались по 15–17 кряжей. Комлевые кряжи получались толстые, их раскалывали на половины, на четверти и на восьмушки, в зависимости от толщины кряжа. Толстыми оставлять было нельзя, их к концу дня нужно было снести и уложить в поленницу, зимой на санях вывезти на плотбище и уложить в ярус, так называлась сплавная единица дров, и самое трудное и неприятное – это после сплава на пристани мокрые грязные из воды вынести на плечах и уложить в поленницы на берегу иногда за несколько десятков метров от реки, так что толстых поленьев оставлять было нельзя.

К вечеру возвращались в балаган. Поужинав, располагались отдыхать, нежась у весело пылающего огонька. Осенью день-то короткий. В артели обычно находились сказочники, которые в длинные вечера занимают отдыхающих былями и небылицами. Иногда они весёлыми рассказами, приправленными солеными словечками и случаями, вызывали смех и хохот у слушателей, так что послушать приходят из других балаганов. А иногда такого страха нагонят рассказами о привидениях, о домовых, кикиморах и леших, что у слушавших не хватает смелости ступить за порог балагана.

На такие работы уходили обычно недалеко, вёрст за 20 от дома, работали недели 2–3, затем возвращались за продовольствием и помыться в бане, и снова отправля­лись в лес. Так работали до зимы. В счет работы артельщик (старший артели) брал у приказчика деньги и делил их между лесорубами. С наступлением зимы дрова вывозили на плотбище сплавной реки и укладывали в ярус в три ряда высотой метра полтора и длиной сажен в 6–8. Это составляло 9–10 кубических сажен. Так вот, каждый член артели заготавливал и вывозил по ярусу дров. Жили, работая на вывозке, в этих же балаганах, пристроив около них навесы из ветвей ели для лошадей. Если осенью в хорошую погоду в балаганах жизнь была сносной, то зимой в лютые морозы холод донимал основательно. На лавках около очага было даже приятно греть бока и спину у яркого огня, то на нарах вдали от огня волосы на голове иногда покрывались инеем. В оттепель, когда на работе в глубоком снегу вся одежда и обувь намокала, лесорубы чувствовали себя хуже, чем в мороз. После работы развешивали в балагане все мокрое на грядки для просушки, а сами, разведя хороший огонь, нежились в тепле, отдыхая. Многие, укрепив высоко на грядках веревочную петлю, лежа на нарах, поднимут ноги, просунут их в петлю и греют их в дымном тепле. Это было очень приятно и, возможно, предохраняло от простуды и заболеваний.

Кончив вывозку дров, каждый для своего яруса заготавливал брёвна по длине наложенного яруса, вывозил их и укладывал по сторонам яруса штуки по 4 с каждой стороны, и позднее с наступлением тепла, но еще до вскрытия рек устраивал сруб вокруг яруса. Брёвна сруба связывались молодыми длинными метра по 4 ёлочками, скрученными в разогретом виде над костром. Узлы этих увязок были довольно хитроумными, требовали большого навыка. Тогда же изготавливались большие вёсла, называемые гребями. Перед началом вскрытия рек теперь уже не лесорубами, а сплавщиками отправлялись они к своим ярусам. Шли пешком по бездорожью, по талому снегу, местами по снежной воде в лаптях, с котомками скудных харчей недели на две. Располагались в балаганах около плотбища в ожидании вскрытия реки. Здесь в балаганах уж не было того комфорта, какой был зимой. Здесь балаганы были сделаны кем-то, когда-то. Нужны были не надолго и не определённым людям, разрушались и лишь слегка ремонтировались, зачастую были без нар и крыш. В дождь протекали и сплавщики спали на мокрой подстилке из полусгнившего сена. Но вот вскроется река, очистится ото льда, затопит низины, на которых уложены яруса дров. Вода поднимет их и сплавщики, благословясь, отправляются в плав.

Несёт река ярус в своих берегах. Сидит на дровах сплавщик, поглядывает по сторонам. Делать-то ему пока нечего, ярус плывет неуправляемый, крутится, толкается в берега. Весенняя вода быстрая, день длинный. За день проплывёт сплавщик вёрст 50, а бывало, отплывёт немного, десяток-другой вёрст, и вдруг нанесёт ярус на какую-либо подводную отмель, и сиди жди, когда прибудет вода и снимет с мели. А плот не оборудован, нет шалаша, нет очага, негде укрыться от холода, нельзя зажечь костёр, нельзя даже сойти с плота – кругом вода. Если же плывёт благополучно, останавливая плот к ночи у берега, дня через три с малой реки выплывет на большую. Там на большой реке и разлив большой. Вода во многих местах, затопив берега, спрямляет свой путь, переливаясь за берега, заходит в залужья и низины – страшные места для сплавщиков. Чуть проморгай сплавщик, и унесёт его с плотом в луга, а то и в лес, и пропадай весь труд. Поэтому в плавание на большую воду идут уже не одиночными ярусами, а объединивши 2–3 яруса в один плот. Устраивают на нем шалаш, насыпают очаг для костра, навешивают на передний и задний яруса вёсла и только тогда пускаются в трудный и опасный путь.

Хорошо плыть, когда тихая погода без ветра и дождя. Ходко несет плот вода. Сплавщики веслами подправляют плот, чтобы он шёл по струе, как они говорили. В очаге горит огонёк, в котелке варится каша. Только в опасных местах – проносах – приходится усиленно грести вёслами, отводя плот со струи, идущей в пронос *   Аналог небольшого водопада.. К ночи выбирается уютное место для остановки. Плот подгребается к берегу и наиболее опытный и сильный сплавщик прыгает на берег с верёвкой в одной руке и с пахарем в другой. Веревка крепкая пеньковая, способная остановить плот в сотни пудов веса. Пахарь – это березовый кол длиною около 2-х метров, толщиною сантиметров 7 с крепким суком в полуметре от нижнего заострённого конца. Сук должен быть расположен под острым углом. Сплавщик на ходу быстро специальным узлом крепит верёвку на пахаре и, убегая от реки насколько позволяет верёвка, острым концом втыкает его в землю с большим наклоном от реки. Плот плывёт, натягивает верёвку и пахарь врезается в землю на глубину до сука. Течение-то в реке сильное, плот тяжёлый и пахарь, удерживаемый в наклонном положении, пропахивает борозду почти до реки, задерживая движение плота. Около берега сплавщик изменяет наклон пахаря в иную сторону, вытаскивает его и быстро забегает вперёд и вдоль берега, выравниваясь с плотом, и вновь запахивает.  Так повторяется иногда до десятка раз, пока плот не остановится покорно у берега. Остановить плот – дело тяжелое, нужно много силы, сноровки, ловкости и смекалки. Нередко бывали случаи, когда у сплавщика и силы достаточно, чтобы перебегать с верёвкой и пахарем, а вот установит пахарь не под тем углом, под каким нужно бы в данном месте, и натяжением верёвки пахарь вырвет из земли и отбросит неумелого сплавщка за десяток метров и более, а чаще всего, по направлению верёвки в реку. Удалые сплавщики любят эту работу. Тут он, забывая себя, действует быстро, расчётливо. Смотреть со стороны на красивую работу умелого сплавщика приятно. Но бывает трагично, когда пахарем кинет в реку оплошавшего сплавщика. Летит он как с катапульты, не касаясь прибрежных кустов, иногда прямиком на свой же плот и редко остаётся жив. Но вот плот остановлен. Верёвка натянулась как струна. Течением плот прибило к берегу. Только теперь сплавщик понял, как он устал. Не освобождая пахаря, держит его обеими руками, а товарищи по плоту выходят на берег с заготовленным ранее колом, называемым приколом, и деревянной кувалдой вбивают кол в землю, привязывают за него верёвку. Это называется стоять на приколе.

Плохо, когда пойдет дождь. Под крышу шалаша уйти нельзя, надо плыть. И стоят, и работают вёслами сплавщики, мокрые под дождём в своих убогих зипунишках. Отойти от гребей нельзя, нужно быть всё время на чеку, подправлять ход плота.

Совсем уж плохо, когда подует ветер, тогда уж плот из сухих легких дров, значительной своей частью возвышающийся над водой, плывёт по воле ветра и течения воды. Беда, если ветер задует вблизи проноса. Тут уж никакие усилия сплавщиков не спасут. В проносах течение воды сильное, с шумом она мчится, зачастую образуя перепады. Подхватит плот, закрути и умчит, унесет вдаль от реки, посадит на луг или заросли леса. И прощай заработок и затраченный труд. Сплавщики, почуяв ветреную погоду, загодя подбирают удобное место для стоянки. Останавливают плоты и в безделье ждут, когда стихнет погода. Не любят такие стоянки, но ничего не поделаешь.

Но вот благополучно доплыли до пристани. Приказчик указал место, где поставить плот и куда выгружать дрова. Всё, что было раньше – было временами трудно, временами тревожно и рискованно. Теперь начинается самая трудная, грязная и отвратительная работа. Нужно все дрова на плече выносить из плота с воды на берег порою за полсотню сажен и уложить в поленницу высотою в сажень. Хорошо, если приказчик за особую мзду покажет недальнее место, не на крутой берег, а то беда. Дрова-то ведь мокрые, покрыты илом и песком. За весь путь от плотбища до пристани в течение 2-х-3-х недель намокли, стали тяжёлыми и скользкими. Поднимет сплавщик саженной длины полено на плечо, а с него стекает грязь за рубаху, в штаны и на тропу, по которой ходят. И так они с утра до вечера носят дрова в течение недели, мокрые и грязные, плечи сбиты в кровь, руки в царапинах, в трещинах и болячках.

Но вот и эта адская работа кончена. Приказчик отмеряет наложенную поленницу. Хорошо, если проплыли благополучно, в пути не приключилось ни какой беды и в поленнице оказалось дров не меньше, чем указано в накладной с плотбища, тогда приказчик тут же в конторке выдаст расчёт, может быть, только недодаст немного за оборванный конец верёвки. А если дров не хватило – вычтет из заработка за нехваток по продажной цене.

Получили заработок, степенные хозяйственные сплавщики, купив кой-каких немудрящих подарков – жене платок или ситцу на кофту, детишкам что-нибудь сладенькое, отправляются домой, как правило, пешком за 100–150 вёрст. Другие же деньгами распоряжаются по-иному. Купит красную сатиновую рубаху, прюнелевые шаровары и даже сапоги и отправляется в трактир. Шумно заказывает обед, четверть водки и торжествует. Мри душа неделю – веселися день. Мёрла-то душа его не неделю, а целую зиму и весну, питаясь хлебом, да сухой картошкой, и чаем с сахаром в приглядку. На плотах обычно было человека по 2-9, из них одна, а то и 2 дочери или сестры сплавщиков или молодые женщины. Домой такой [на этом месте запись прервана].

Лесозаготовки и сплав

Зимние лесозаготовки, весенний сплав на плотах

В Кировской области у северной ее границы есть поселение народа Коми, состоящее из десятка маленьких деревушек с общим числом крестьянских хозяйств меньше сотни. Все деревушки расположены на возвышенности над рекой Коброй, и все это поселение обычно именовалось «Кобра», хотя каждая деревушка имела свое отдельное название. «Кобру» окружает тайга. На север до ближайшего села Кайгородок (также Коми), куда была хоть какая-то дорога в зимнее время, было 60 верст с лишним. Туда можно было неплохо проехать по зимней дороге на лошадях, а летом проезда не было. В нашу вятскую сторону до наших селений полсотни верст, все лесом. На восток и запад дорог не было и только на карте было видно, что где-то есть поселения. Правда, каким-то чудом на восток от «Кобры» верстах в 40 среди лесов издавна существовал маленький чугунолитейный заводик Кажим. Когда и кем он создан – неизвестно, известно только, что все лето, осень и зиму там на древесном угле плавили чугун, отливали из него посуду крестьянского обихода: чугуны, котлы, плиты для шестков, печки, называемые теперь буржуйками, и разную другую мелочь. Часть изделий вывозилась зимой на лошадях, а основная сплавлялась весной по рекам Сысоне и Кобре в города вятской губернии.

С давних времен в лесах вели заготовку леса лесопромышленники с вятской стороны такие, как Вараксины, Усатовы. На Зырянских лесах они нажили миллионные состояния. Северные леса кондовые, всегда дорого ценились в заграничной торговле, а плата за лес на корню в этом глухом углу была низкая. Свободные зимой от полевых работ крестьяне заготавливали бревна, возили на реку, а весной сплавляли задешево. Все это изворотливым предпринимателям давало возможность в короткие сроки обогащаться, эксплуатируя и местных зырян, и приезжавших на заработки вятичей.

В 1925 году я комсомолом направлен на должность младшего десятника на лесозаготовки в «Кобру». В ту пору в руководстве лесозаготовками стояли бывшие лесопромышленники и их приказчики. Новых кадров еще не было. Необходимо было их готовить. И вот меня направили в Зыряны (так у нас было принято называть «Кобру») осваивать на практике основы лесопромысловой науки. Непосредственно с заготовкой-рубкой и вывозкой леса я уже был знаком, сам работал лесорубом. Там старший десятник, по-теперешнему прораб, дал мне обязанность закомельщика: следить за правильностью рубки леса лесорубами, чтобы рубщики не оставляли пни выше установленного, чтобы рациональнее разделывали стволы деревьев.  По лесным законам того времени при проверке мест рубок лесная охрана лесозаготовительной организации предъявляла штраф за нарушение этих правил. Место моей работы было в глухом верховье Кобры с вывозкой бревен на плотбище Ила-Шор. Шор – по-зырянски ручей, речка, Ила – вершина речки. Это было спустя три года после гражданской войны. В лесах только четыре года тому назад, в году редкой губительной засухи по всей лесной зоне бушевали ничем неудержимые пожары. Так вот, эта небольшая Ила-Шор оказалась границей между огромным пожарищем [гарью] и нетронутым девственным лесом. Этого массива еще не касался топор лесоруба.

Зима. Трескучие зырянские морозы. Живем мы два младших десятника и я закомельщик в лесной избушке, построенной на берегу Кобры при впадении в нее Ила-Шора в 20-ти верстах от зырянских поселений. Место тут при устье речки – довольно широкая низина, рано затопляемая весенней водой, удобна для сбивания в плоты бревен и для вывода их на речное русло. Избушка обогревается железной печкой, на ней мы и готовили себе пищу. Я утром рано до восхода солнца уходил в делянки и целый день проводил там, переходя от одних лесорубов к другим, добросовестно выполняя свою обязанность. Мою работу время от времени проверяли лесник или объездчик зыряне. Лесная охрана того времени была строгая, требовательная. С собой на день я брал хлеба и кусочек свинины, чаще сырой. Чтобы поесть, я где-нибудь разжигал костерок или присаживался к костерку лесорубов. Наколов на ветку мясо, поджаривал его у огня и с аппетитом закусывал. Так проводил целые дни. Лесорубов было много, по всему лесу раздавался стук топоров и треск падающих деревьев, а дерево – сосна – падая в глубокий рыхлый снег, издает протяжный глухой звук, словно тяжкий жалобный стон. Лесорубы работали небольшими группами по два-три человека на значительном расстоянии, чтобы не мешать друг другу в работе. Возили бревна лошадьми на санях с подсанками. Был еще другой способ вывозки, может быть, более примитивный, но, по-моему, более красивый: вывозка по покатам. На лесовозную дорогу поперек её укладывают на расстоянии 2–2,5 метров один от другого подтоварниковые отрубки – поката, толщиной сантиметров по 15–20, длиной несколько более ширины дороги. На поката сухостойная древесина не годилась. Заготовка древесины велась там выборочно, только сосны на экспорт. Бревна начисто очищались от коры скобелями. Так вот для вывозки по покатам бревна готовились длинномерные, часто хлыстами двойной длины. Вершинная часть отесывалась на конус длиной сантиметров на 40–50. На вершине конуса оставлялось утолщение, за которое привязывалась цепь от лошадиных постромок. И лошадь по обледенелым покатам легко тащит гладкое, прямое, как свеча, длинное-предлинное бревно. Отесанное на конус оно не задерживается никакими неровностями, свободно крутится на цепи, своеобразно позванивая на ходу. Возчик же сидит верхом на лошади. Привезенное на плотбище бревно выглядит полированным, настолько хорошо его за дорогу на морозе огладит со всех сторон. На плотбище отделят и отбросят конус, а бревно уложат в штабель по размеру длины и толщины. Вид таких штабелей поражал своей красотой.

Какие сортименты готовили, теперь я уже не помню. Запомнились только египетские балки при сравнительно небольшой толщине длиной аршинов 15, а возможно и больше. Мне особенно запечатлелась в памяти эта вывозка по покатам, особенно в предвесеннюю пору. Тогда в марте месяце начинает солнышко днем пригревать, оледенелость покатов оттаивает, ветром их подсушивает и бревно уже не скользит, лошади тянуть его тяжело. Вывозка переключается на раннюю утреннюю пору еще до рассвета, и на вечер до темноты, когда оледенелость восстанавливалась. Мне запомнилось: как-то иду я своим путем. Крепкий мартовский утренник. Лес радостно освещен еще неяркой утренней зарёй. Лошади бесконечной вереницей тащат постукивающие о поката бревна. Погонщики перекликаются между собою, а один мальчишка лет 13 залихватски громко поет: «а солдатская жизнь – чистое мученье, рано будят по утрам – гонят на ученье». По этой дороге на санях ездить было уже нельзя. Санные дороги были другие Так вот, работали, пока по дорогам можно было возить бревна. Нужно сказать, что движение по дорогам было одностороннее. Обычно неподалеку от лесовозки проходила дорога для езды порожняком.  Приблизилась весна, дороги начали быстро таять. Кончили вывозку бревен. К концу зимних работ заготовили и навозили так называемого прислужного материала – ромжин и виц для сплотки бревен. Ромжина – это еловая жердь длиною 7–8 метров, толщиною в вершине сантиметров 8. Их требовалось на 8–10 бревен одна ромжина. Вицы заготавливались из молодых елочек длиною метра 2,5–3, их требовалось по 2 штуки на бревно. Как на ромжины, так и на вицы вырубался не гонкий, не сбежистый, не суковатый подрост. Теперь я с сокрушением смотрю, когда срубают молодое деревце на ту или иную надобность, например, на новогоднюю ёлку, а тогда сам организовывал заготовку этого прислужника, требуя, чтобы он был только хорошего качества, а сколько его расходовалось – представить трудно. Только на нашем небольшом плотбище не одна сотня тысяч, по всей реке Кобре – миллионы, и все это на конечном пункте сплава выбрасывалось или сжигалось.

Кончилась заготовка и вывозка или, как говорили, зимняя работа. Лесорубы разъехались по домам, многие приезжали за сотню километров и больше. Отдохнуть нужно до сплавных работ. Не легкая работа была, всю зиму на морозе по пояс в снегу, особенно трудно в таких условиях женщинам и девушкам с ночлегами в дымных балаганах на жестких нарах. В этом глухом углу, где местных лесорубов мало, расценки на все работы в то время были значительно выше, поэтому туда охотно ехали люди издалека. Заработки мужчины с лошадью составляли рубля два-три в день, а некоторые, особенно рьяные на работу с хорошей сильной лошадью зарабатывали по 4 и даже по 5 руб в день. Это в годы НЭПа, когда кормилица семьи – лошадь крестьянская стоила сотню рублей, а корова – 30–40 руб.

С окончанием зимней работы меня перевели на должность десятника с тридцатирублевой зарплаты на 45 рублей в месяц. Началась работа иного характера. Нужно было подытожить, сколько вывезено бревен, достаточно ли прислужного материала, составить на весь лесоматериал штабельные ведомости и предъявить их ревизору лесничества. А вывезено было не мало, теперь уж не помню сколько тысяч кубических сажен, но много. Тогда измеряли кубическими саженями и кубическими футами. Так прошло дней 10. Солнце начало пригревать совсем по-весеннему. Плотбище, все уложенное 2–3-х рядными штабелями бревен, представляло необыкновенную картину. Думалось, вот недавно стояли красавицы сосны – необыкновенные творения природы, а теперь лежат безжизненными оголенными без коры, источая под лучами солнца густой запах смолы. Этот запах, как невидимый для глаза туман, окутывал все плотбище и разносился легким ветром далеко вокруг. В то время работы в лесу ограничивались испокон установившимися периодами, приуроченными к разным религиозным праздникам. Так работу на санях свертывали к Алексееву дню, по старому стилю 17 марта, говорили: «На Алексея ветер с полдён – так оглобли вон». Приезжие издалека рабочие к Алексееву дню разъезжались, а к Благовещению 25 марта (ст. стиля) обычно уезжали все. К половине апреля на все плотбища толпами спешили сплавщики с большими котомками провизии – сухарей, крупы, масла, соли – недели на три, на месяц. Плотбища на реке располагались на расстоянии 3–5 километров одно от другого в местах удобных для штабелёвки бревен и последующей их сплотки. Наше плотбище Игла-Шор было самым верхним по реке и, пожалуй, самым большим по количеству вывезенной древесины. К нам пришло сплавщиков не одна сотня. Разместились скученно в наскоро сделанных около плотбища больших балаганах дымных и темных. И началась подготовительная к сплотке работа.  Мужики тесали сплоточные клинья, крутили счальные вицы *   Вицы – кустарниковые, древесные прутья, используемые в данном случае для вязки плотов., девки, которых было почти столько же, сколько и мужиков, разогревали на кострах и крутили вицы для сплотки. А солнце делало своё дело, в ту весну оно целыми днями ярко, не скрываясь за тучи, светило, и во второй половине апреля на оголенных от леса пожарищах почти полностью сошёл снег. К концу апреля река вышла из берегов, чего ни кто не предвидел. Как ни спешили люди, сплотить все бревна не могли, штабели, поднятые водой, начало разносить. Положение создалось чрезвычайное, люди работали, не считаясь со временем и со своим здоровьем, по грудь в ледяной воде закрепляли веревкой штабеля от разноса. Только вечерняя темнота возвращала их мокрых с ног до головы в балаганы, а утром с рассветом в едва просушенной одежде вновь выходили, вернее выезжали на лодках, так как лес от балаганов до плотбища затоплен водой. Готовые плоты отводили от плотбища, чтобы они не занимали место и на время привязывали где только можно. В плав пускать еще нельзя: слишком велика была вода, да и люди на сплотке нужны. Этот аврал продолжался дней пять или с неделю, а к первому мая похолодало, да так, что работать стало нельзя. В тот год первое мая совпало с праздником пасхи. Рабочие шутили: «Ну вот погода даст нам двойной праздник отдохнуть». В этот двойной праздник такой мороз ударил, что в лесу и на плотбище вокруг штабелей вода покрылась толстым льдом. Мороз держался день, два, три. Вода в реке начала быстро убывать. Как то вечером я один поднялся на гору за балаганами, присел на валежину послушать ночные звуки леса. Любил я их слушать: по своему своеобразию ухает филин, дико хохочут неясыти. Но в этот вечер я услышал иной грозный звук. Вначале я не понял, что так мощно и раскатисто трещит в лесу по берегу реки. Потом уж, когда первое впечатление прошло, понял, что вода, покрытая льдом, в лесу убывает. Лед, задержавшись на деревьях, через некоторое время с треском и шумом обрушивается на больших площадях, перекатываясь, как лавина, и громкий залп, подхваченный эхом, в ночной тишине создает неизгладимое впечатление. Больше я такого явления за последующие пятьдесят лет моей жизни не наблюдал.

Морозная погода продержалась несколько дней. Вода, так несвоевременно затопившая берега, спала, вошла в берега. Стройное зимой плотбище, теперь представляло хаотическую картину: бревна разнесло по всей очищенной от леса площади в несколько гектаров и они в беспорядке лежали на берегах. Много их разнесло течением по лесу, но особенно плачевно выглядели готовые плоты, многие из них обсохли на склонах берегов, другие совсем оказались на берегах вдали от русла реки и частью висели на пнях. В благополучном положении оказались лишь плоты, отведенные вовремя за пределы плотбища и остановленные над руслом реки. Река теперь была в берегах, исправные плоты пустили в плав. Большую часть бревен пришлось как-то собирать и сплачивать. Настроение у нас и у рабочих испорчено, работали уж не с таким подъемом. По мере изготовления плотов ставили на них рабочих и без задержки отправляли, медлить не позволяла вода. Она убывала с каждым днем и скоро могли появиться мели и перекаты, тогда уж кончай сплавные работы.

Предвидя большое количество рабочих на подготовительных работах к сплаву, на плотбище еще по санному пути создали запас хлеба, сухарей и соленого мяса. Этого запаса должно было хватить для прокорма рабочих, но непредвиденная холодная погода оттянула ход работ, кроме того разнесенные как попало бревна собирать и сплачивать стало медленно. В общем, работы на плотбище затянулись и продовольственные запасы, в основном хлебные, подошли к концу. Пришлось одному десятнику по распутице идти в селения и просить женщин печь хлеб и сушить из него сухари. Сухарей заготовили, но привезти их не было возможности. Расстояние 20 верст, дорога идет местами по низинам и болотам, пересекается логами и речками. Всюду вода, в логах и речках бурные весенние потоки, мостов или других каких переходов нет совсем. Старший десятник объявил: желающим идти по сухари, будет платить пять рублей за доставку одного пуда. Охотников идти нашлось немало. Ушли, назавтра к концу дня возвратились нагруженные котомками сухарей. Все мокрые, грязные, в лаптях, иной обуви не было, некоторые принесли по два пуда. Нужно представить, как они нагруженные шли. По болотам, по низинам, хоть по колено в снежнице-воде, но все же идти можно, а вот через речки приходилось устраивать переходы, срубая вблизи потоков деревья, по ним с грузом перебираться. Один из носильщиков свалился с этого примитивного перехода в поток воды, с трудом ухватился за кусты и еле выбрался на берег, но котомка сухарей побыв воде стала не пудовой, а неизмеримо тяжелее, да и не сухари стали, а что-то похожее на кашу. Долго думали-решали как быть с его ношей и как ни уважали у нас хлеб, но пришлось большую часть этой массы вывалить, утешая себя тем, что может быть покормится божья тварь – птицы. И ещё не раз приходилось делать такие выходы.

После холодной погоды хотя и установилось тепло, и но вода уже после спада поднялась немного, вскоре снова начала убывать. Готовым плот становился тогда, когда на нем устраивались на переднем звене две большие греби и одна на последнем хвостовом, на нем же крепилась веревка и обязательно на переднем дощатый шалаш и перед ним земляной очаг: плыть предстояло недели две-две с половиной. Шалаш нужен для ночлегов и при остановках в непогоду. Плот в шесть-семь целён *   Целено – одно из связанных между собой звеньев плота. (это кубометров 120–130) сплавляли два человека: мужчина с женщиной или подростком. Плот для них на время плава был в полной мере жильем. На нем они ели, пили и ночевали.

Сколько брёвен мы отправили в сплав, сколько осталось разнесенных паводком – не знаю, но только можно сказать осталось много. Не дожидаясь угрожающего спада воды, я с одним парнем, опытным сплавщиком, взял для сплава плот. Наколов из сухостойных елей досок, сделали на двоих шалаш покрытый такими же досками, настелили в него веток ели и пихты, навесили греби и отпустились плыть, взяв собой продовольствия дней на десять. Разлив был ещё довольно большой, но плыть было неопасно, так как лес, нетронутый рубками и огнем, подступал вплотную к руслу реки и стоял затопленный водой Плот шёл среди леса словно по коридору. Далеко ли суша – нам даже не было видно. Опасаться выноса куда-либо с русла не приходилось, так как движение плота ограничивалось древостоем, и только на крутых поворотах, когда течение прижимало плот к стене леса, мы гребли или баграми отводили головное целено так, чтобы оно не ткнулось в дерево. Так плыли несколько дней, не видя ни селений, ни расчищенных берегов. Проплыли 2–3 небольших плотбища, с которых плоты уже ушли и в запустении стояли оставленные сплавщиками балаганы. На ночлег перед наступлением темноты плот останавливали, привязав за какое-либо дерево. Остановить плот на воде среди леса не простое дело. Для этого заднее целено подгребалось к стене леса и плот начинал задевать деревья и вот сплавщик, стоящий у греби, подготавливает веревку и, облюбовав подходящее дерево, быстро одной рукой хватает веревку, охватив этой рукой дерево, передает веревку в другую руку, а плот идет и от дерева уже отплывает, в это время нужно веревку просунуть под ромжину в пазу между бревнами и еще перехватив вокруг веревки начать торможение. Веревки на сплаве были крепкие пеньковые просмолённые и при торможении издавали сильный смолистый запах. В лесу течение несильное и плот постепенно останавливается. Бывает, что не всегда удачно это делается: то не успеешь веревку перехватить вокруг дерева из одной руки в другую, или просунуть под ромжину, ведь плот-то идет. Ну а остановится плот на натянувшейся как струна веревке – веревку-то при этом завязывать нужно особым узлом, а то затянет узел так, что потом отпускать утром в плав – хоть руби её топором. Остановив плот, разводишь костер на очаге, кипятишь чайник и варишь кашу или что есть и, поужинав и попив чайку, укладываешься спать, костерок горит, немного согревая воздух в шалаше. После длинного весеннего дня, после напряженного труда на воздухе, насыщенном запахом хвойного леса, пригретого солнышком, спится под журчание воды крепко. Так плыли несколько дней относительно спокойно, но вот начали появляться расчищенные луга Коберских жителей, тут нужно внимание. Берег-то от леса очищен, но затоплен водой и не знаешь точно где русло, где затопленный берег. И вот как-то оказались мы над затопленным берегом и плот наплыл на какой-то подводный пень и остановился. Зацепился он первым – головным целеном и течением его развернуло и начало крутить, а сзади плывут еще плоты и тут возможно, что на нас с неуправляемым болтающимся плотом могут наплыть и авария обоих плотов неизбежна. Медлить нельзя, я стащил сапоги и с рычагом в руках прыгнул в воду, пень-то был высокий, глубина оказалась по грудь. Вода весенняя холодная, земля под ногами стылая – холодно, но считаться с этим нет времени. По счастью зацепило крайними бревнами. Я пень нащупал рычагом, подправил целено, а напарник разрубил сплоточную вицу, зацепившуюся за пень, и плот пошел только не тем концом вперед. Быстро взобрался на тронувшийся плот. Без особых затруднений мы его выправили, как требовалось, по течению. Я сменил мокрую одежду, отогрелся у костра и горячего чая.

Так плыли мы без больших приключений пять дней, пока добрались до обжитых мест. Конечно, не все гладко было за это время, то где-нибудь на крутом повороте плот передним целеном ткнется в берег, а это неприятно – сейчас же следующие целены наплывают, стукаются и поворачивают к другому берегу и если не успеешь выправить, то может развернуть плот, а то и разорвать счалы. А тут ведь сзади еще идут плоты и если наплывет плот, то неизбежны значительные повреждения обоих плотов.

В селениях сделали на два дня остановку. Помылись в бане, пополнили запас продовольствия для дальнейшего пути и снова в этот нелегкий путь, а он по расстоянию был еще в два раза больше пройденного и по сплавной трудности, по словам старых сплавщиков, значительно труднее пройденного. Но о нем я теперь писать не буду. Напишу о том, как я плыл по нему значительно позднее, в 1931 году и в несколько иных условиях.

На плоту

Шёл третий год первой пятилетки. Позади остались потрясения массовой коллективизации, минула кампания раскулачивания. Жизнь почти нормализовалась, колхозы организационно оформились и работали, можно сказать, дружно. Я, исключенный из партии, в колхозе был избран в правление и работал.

Меня настойчиво приглашали на должность десятника в леспромхоз. Я, оказавшись не у дел в колхозе, решил снова поехать туда же в Кобру. Поступил там десятником на плотбище в непосредственной близости Зырянских поселений. Называлось оно Вятская дорога, так как тут через реку шёл путь в Зыряны с нашей вятской стороны. Плотбище большое, за зиму на нем уложили в штабелях более 50000 кубометров бревен. Как работали зимой, хотя речь идет не об этом, хочется немного сказать. На это плотбище была проложена ледяная лесовозная дорога из лесного массива, где велась заготовка бревен. Дорога устраивалась, когда выпадал «толстый» слой снега. По уплотненному прикатанному катками снегу нарезались колеерезом две параллельные колеи примерно на таком расстоянии как железнодорожные рельсы. Колеи, в не очень морозную пору, заливались водой из цистерны, установленной на специальных санях, и получались две заглубленные в снег ледяные колеи. По ним возили на особо устроенных санях с подсанками бревна. Возы нагружали уже не по половине кубометра, как по обычным дорогам, а хорошая лошадь везла по 5–7 кубометров.

Так вот, я уж говорил, бревен с этой рационализированной вывозкой навозили много. Подошла весна, а сплавлять-то такое количество леса некому, сплавщиков набралось почти только половина нужного количества. Директор леспромхоза уже в период сплотки леса собрал производственное совещание для обсуждения, как быть со сплавом. Кажется, положение безвыходное. Стройки пятилетки – Нижегородский (теперь Горьковский) автозавод, Сталинградский тракторный и другие, да и экспорт требуют лес, а у нас половина должна остаться. На совещании дельного ничего придумать не могут. Я в молодости трудностей не особенно страшился. Обдумав как следует, я взял слово и говорю: сплавщиков у нас только на половину бревен. Величина плотов 120–130 кубометров на 2-х человек, я вот сделаю себе плот не 130 куб.м., а 250 и возьму в напарники не квалифицированного сплавщика, а кого-либо из подростков, и если последуют моему примеру другие, то положение исправится *   Уже будучи пожилым, отец говорил, что эта его затея была неоправданно рискованной и при неудаче могла всему сплаву нанести непоправимый ущерб. Только по молодости на нее можно было решиться. (Б.А.).. Ну, тут совещание зашумело. Старшие десятники и сплавщики говорят, что это невозможно. Не бывало, чтобы даже по 150–170 кубометров плоты сплавляли. Но молодежь, особенно комсомольцы, многие меня поддержали и также заявили, что возьмут большие плоты. Директор на радости тут же на листке из блокнота написал распоряжение завхозу выдать в премию 30 метров мануфактуры и передали это распоряжение мне. В то время мануфактура была лучшей наградой. Я, конечно, получить ее отказался, а назавтра же, подобрав паренька лет 17, приступил к сплотке бревен. Почти целую неделю мы с ним потратили на это дело. Кончили сплотку, счалили целенья. Их мы изготовили 21 целено вместо обычных 6–7, обмерили бревна. Оказалось в (плечте *   В рукописи написано неразборчиво. ) 328 кубометров. Уровень воды в реке плыть позволяет и вот я в один из последних дней мая отвязал от прикола плот, а он, уже вытянувшись по струе реки почти на 200 метров, словно ждал этого. Жутковато было тронуться на такой махине весом почти 300 тонн в путь, полный опасностей по неблагоустроенной для сплава реке. На первый день плава директор поставил на плот провожатого опытного сплавщика. Он к концу дня, проплыв километров 30, проводил нас за Земляной Холуй. На второй день нам с моим помощником Николаем выдалось первое испытание. Есть там страшное для сплава место, называемое Земляной Холуй. О нем, еще не трогаясь в путь, сплавщики говорят с опаской. Тут в давние времена, когда еще никакого сплава по реке не было, в крутых излучинах реки создался затор из буреломных деревьев и разного лесного хлама, приносимого водой. Затор удерживался от весенних вод и со временем все наращивался вверх по течению. Поверх хлама паводками заносился мусором. Шли годы, на мусоре появилась трава, а потом ива и ольха. Летняя небольшая вода хорошо проходила сквозь хлам, убравшись с поверхности на протяжении почти двух километров. Весенние паводки оказались бессильны разрушить эту преграду. Лесопромышленники видели, что в верхах реки леса хорошие, заготовка их дешёвая и решили Холуй расчистить. Они рассуждали: разобрать нужно только его нижнюю часть, повырубить более крупные заросли ольхи да ивы, кой где раскопать образовавшуюся дернину, остальное доделает весенняя вода. В расчетах они не ошиблись. Река сама сняла оковы, когда ей помогли, правда, не в одну весну, но и не затянула на много вёсен. И вот теперь река открыта, но бывшие оковы оставили неизгладимый след. Расчищая себе путь, вода упёрлась в непреодолимые преграды, круто поворачивая, смывала берега, прорываясь по новым местам, или проходя сквозь древесные наносы, оставляла в берегах занесенные землёй нагромождения полуистлевших громадных деревьев, среди которых упорно, не поддаваясь гниению, торчали стволы кондовых сосен. Так было в наше время. Вода тут с шумом неслась, пенясь и образуя крутящиеся воронки. Бывалые сплавщики обычно с опаской говорили: «Сверху плыть – полгоря, а вот здесь проплыть Земляной Холуй, потом Федуловское, а там ещё три дырки, так дальше не страшно будет, правда, неумелого сплавщика может потешить Нароговская прорва, но это уж не так страшно». Когда я комплектовал плот, мне наговорили немало страхов. Я слушал, да молчал, только старательно вел моральную подготовку своему напарнику, говоря, что будет тяжело в пути, что обстоятельства заставят не раз прыгать в воду в одежде. За время плава он показал себя прекрасно, когда требовалось, не задумываясь прыгал с берега в холодную ледяную воду в лаптях и телогрейке, догоняя плот, или с плота, выбираясь на берег с веревкой. Правда, живым примером в этом ему был и я сам.

Задолго до Холуя течение в реке по прямому плесу стало тихое и спокойное. Но эта тишина тревожно отзывалась на настроении. Мы знали, что там впереди река, сжатая берегами, крутыми поворотами помчит нас по-иному. Обычно в плав пускаются небольшими группами, плотов по 4-5 и в пути держатся артельно. С каким бы плотом чего ни случилось, останавливаются все и помогают друг другу. Осторожные сплавщики при подходе к Холую еще на тихой воде плоты останавливают, выходят на берег и сообща по одному плоту проводят по всему холую. Делается это так: кто-либо из наиболее ловких сильных сплавщиков становится с пахарями *   Толстая, длиной в 3 аршина палка с железным наконечником. в руках в том месте, где быстрина подхватывает плот, с плота ему выбрасывают веревку, он, отбегая с ней от берега на всю длину веревки и запахивая, сдерживает устремившийся по течению плот. Придержав его, он с пахарем и веревкой по берегу пробегает вперед метров на 30–40 и снова пашет, не давая плоту набрать скорость. Вода вокруг плота бурлит, пенится, плот рвется вперед, натягивая веревку. От человека, сдерживающего плот, требуется много ловкости, подвижности и силы. После каждого запахивания нужно бегом с тяжелой веревкой и пахарем пробежать эти 30–40 метров, выровняться с плотом, завязать на пахаре узел и снова пахать, а пахать – дело хитрое. Нужно иметь наметанный глаз и чувствительные руки, чтобы держать пахарь под нужным углом с учетом плотности луговины, по которой он его тянет за собою.

Мы плыли четырьмя плотами. Люди все не дальние, знали все друг друга. Те все плоты нормальной величины по 7 целен, по 120–130 кубометров, а мой 21 целено. Я в это время плыл вторым. У Холуя остановились. Без особых приключений пропустили первый плот. Приготовились проводить мой плот. Я, предвидя тяжесть плота, взял две веревки и если на обычном плоту достаточно длины  веревки 12 метров, я взял их по 20 метров, что оказалось крайне необходимым и не раз выручало меня в тяжелых случаях. В нужном месте я выбросил обе веревки двум человекам. Один из них начал пахать, а второй побежал вперед, готовясь в свое время запахать. Первый пропахал хорошо пока еще плот не разогнался. Но плот-то очень длинен, сменщик этого не учел, запахал, когда с ним поравнялось последнее целено, первые были уже на 200 метров впереди, скорость плота – как лошадиный галоп. Пахарем тут был мой сосед, парень здоровяк, забубенная голова. Запахал-то он хорошо и далеко от берега, но так его подхватило, что чуть не со свистом он на пахаре помчался к берегу и уж около берега, видя, что плот не сдерживается, он поставил пахарь покруче и его как волейбольный мяч кинуло в реку чуть не на плот. Хорошо, что второй пахарь был наготове, а то быть бы первой беде. А наш Васька, плюхнувшись в воду, глубоко погрузился, но все же высунулась на поверхность его рыжая голова без шапки, а шапку закрутила вода впереди. Васька плавать не умел, да и если бы умел, так после такого полета забыл бы, что умел. А вода бурлит, пенится, крутятся неприятного вида воронки. Я уже следить за плотом не стал, схватил багор и, не особенно остерегаясь, зацепил незадачливого барахтающегося пахаря и подтащил к плоту, тут уж он сам вскарабкался. Пока это длилось, пахарю на берегу с помощью других артельщиков пришлось туговато, работая одной веревкой. Выбрав из воды вторую веревку, я выбросил конец ее снова на берег, её подхватил другой напарник и спустили плот благополучно. Затем без приключений спустили последние плоты. Ниже Холуя остановились, день был уже к вечеру и мы на берегу у костра расположились ночевать. Одно опасное место благополучно миновали.

На утро с восходом солнца поплыли дальше. Утро весеннее ясное, солнышко пригревает. На деревьях распускается лист, всюду пение птиц. Постоянно взлетают утки. В это утро на крутом повороте реки, когда первые целенья вышли из-за поворота, смотрю – в заливе в лодке с веслом стоит старик зырянин, рыбак Апет Васильевич Турбанов, его я знал хорошо. Здоровый сильный старик с большой бородой. Стоит он в белой холщевой верхнице, в валяной шляпе (какие теперь входят в моду) и слышу считает появляющиеся из-за поворота целенья: «девять, десять, одиннадцать, двенадцать ….ну леман, ну леман, будет ли конец-то».

Плывем – нельзя обижаться, хоть на каждой хватке тяжело приходится, но не унываем, изучаем повадки необычно большого плота, а повадки у него совсем иные. О них я скажу позднее в конце. Плывем и знаем: скоро будет Федуловское. В чём её худая слава я не знал. Это меня беспокоило больше. Подплыли мы к нему опять в конце дня. По обстановке на берегу догадались, что это оно. Перед ним опять тихое плёсо. Остановили плоты. Пошли посмотреть, что оно из себя представляет. Оказалось, что тут река делает настолько крутой поворот, что, кажется, уперлась в крутой обрывистый берег и перед этим обрывом бьется клокочет вода. Мы уже кой-какого опыта сплава набрались. Не стали сообща пропускать плоты. Передний плот прошёл благополучно, его также притормаживали пахарем. О своем плоте я соображаю – не миновать того, что он ткнется в этот обрывистый берег, а тут мой Коля просится на берег попахать. Мне как более сильному быть на первом целене пользы больше. Отпустил его на берег с пахарем, а сам с шестом стою впереди отталкиваюсь от берега. Как там, что делал напарник – не знаю. Только прямиком меня нанесло на эту страшную кручу и мой трёхсоттонный плот углом переднего целена врезался в мягкий весенний берег. Смотрю – с кручи на плот рушится громадная глыба земли. Я отскочил на другой край, а целено под тяжестью глыбы погрузилось в воду и я по колено оказался в воде. Сзади какой-то треск, удары наплывающих одно на другое целеньев. Вода бурлит, как под мельничными колесами, и очень быстро размыла и смыла обрушившуюся землю, после нам только немного пришлось почистить плот лопатой. Придержанный Колей плот все же выправился и с небольшими повреждениями миновал Федуловское. Но на этой быстрине Коля не успел прыгнуть на плот и побежал по берегу его догонять. Чтобы попасть на плот или с плота на берег, нужно заднее целено подгрести к берегу. Я с переднего целена уйти не могу, нужно управлять ходом, а плот идет по средине реки и подгрести его некому. Коля догнал плот, поравнялся со мной и спрашивает, что ему делать. Я сказал, чтобы прыгал. Я знал, что он плавать умеет, жил у реки. Ничуть не задумываясь, он прыгнул в воду и, выбравшись на плот, у костра переоделся. Тут же недалеко от Федуловского остановились на ночлег в зимовке на берегу реки на зимней дороге из вятской стороны на Кажимский завод. Зимовка стоит на возвышенном месте хорошо расчищенного луга у большого залива, в котором когда-то делали барки для сплава изделий Кажимского чугунолитейного завода. Живут на ней с давнего времени старик со старухой, зыряне, доживают свой век. Людей видят только в период сплава, да изредка зимой путников, пробирающихся в Кажим или из Кажима. Место живописное, красивое. Утром я выглянул в окно. Прямо перед домиком в заливе спокойно плавают утки, в лесу за домом пищат рябчики. Спросил у старика, охотится ли он. Стар стал, говорит, да и много ли нам надо, убьёшь уточку, нам на два дня хватит.

Миновали два страшных места, остались три «дырки». От Федуловского до них недалеко.  Мне они хорошо запомнились по моему первому сплаву. Если по тому судить, то они страшнее и Холуя, и Федуловского. Тут река делится на три протока, посреди которых стоят два высоких острова. По большой воде течение идет между островами прямо, и если уровень воды мал, то прямой и правый протоки мелководны и можно плыть только левым. Но он отходит с таким же крутым поворотом, как у Федуловского, вдобавок ещё есть тяга и в два других протока, и спуская на веревке плот по левому берегу, чуть оплошай, плот встанет поперек всех трех проток. Тогда расчаливай плот и по целену с большим трудом проводи в эту левую дыру, а течение тут, как назло, сильное и, главное, тянет во все дыры.

Перед этим опасным местом мы опять остановились на тихом плесе, чтобы посмотреть, как лучше плыть. Осмотрев с берега, проехав в лодке, решили небольшой плот пустить по середине между островами. В случае, если прохода не окажется, то его вывести по частям, а остальным плыть левой дырой. Срединой плыть нельзя. Первый плот артелью пропустили хорошо, только слегка его прихватило на песчаную отмель уже за островом, проток делает поворот на слияние с другими. Мой плот зашел в протоку хорошо, головная его часть уже миновала опасное место. Для обычного плота уж на этом бы и конец опасности, но у меня у входа в протоку только середина плота. По берегам лес, сдерживать плоты приходилось не пахарем, а охватывая дерево веревкой и перебегая к другому, когда веревка, по особому закрученная и понемногу сдаваемая, кончится. И вот, когда еще для половины плота опасность не миновала, веревка в руках, видимо, подходила к концу, ее закрепил рабочий сильнее, она не выдержала тяги и порвалась. Я стоял у весла на кормовом целене, мгновенно схватил конец второй веревки и прыгнул в воду. Хорошо, что плот, подтянутый к берегу порвавшейся веревкой, недалеко отошёл. Берег высокий, крутой, я кое-как выбрался, быстро перекинул веревку вокруг большого дерева и затормозил, а плот уже отходит с намерением закрыть все три дыры. Тормозить пришлось сильно, не жалея веревки. Она была крепкая пеньковая, просмоленная. От трения запахло смолой, но плот, выровнявшись и изгибаясь по моей воле, пошел по бурлящей протоке и благополучно вышел на спокойное течение.

Дальше плыть было одно удовольствие.  Уровень воды в половине берегов, течение спокойное. Если вверху выше коберских селений плывешь по затопленному лесу, не видно, где берега, то здесь все время в берегах, а лес по ним высится сплошными стенами. Здесь даже плотбищ не было. Не знаю, на какой день нашего пути приплыли к урочищу под названием Максимовская лесная дача. Это в давние времена, лет, наверное, более полусотни, какому-то Максимову был передан большой массив леса для разработки. Он лес вырубил, сплавил, на том и дело кончил, осталось только название урочища. Вырубки покрылись лиственным лесом и в то время представляли прекрасные нетронутые березняки, уже почти поспевшие в новую рубку. Кстати нужно сказать, еще в дореволюционное время, вернее в довоенное время, артель охотников нашей деревни осенью отправлялась на лодках по реке до Максимовской дачи промышлять охотой.

Река тут идет прямым, прямым плёсом. По правому берегу кое-где сохранились небольшие лужайки еще максимовской расчистки. Плот идет по самой середине реки, вытянувшись в струнку без всякого управления. Тут можно было на ходу спокойно попить чайку и полюбоваться природой, сам-то плёс представлял прекрасную картину, километра на три без всяких поворотов, кажется, хорошо заметен на глаз уклон реки. Плот идет с большой скоростью. Пора бы на ночлег, но на такой скорости остановить плот трудно. На первом же повороте у лужайки Коля попросился на берег, чтобы остановить плот. Подгреб кормовое целено, с концом веревки выбежал с плота, обернул веревкой дерево – березу толщиной более 20 см и начал тормозить, а я подправляю плот, стоя на переднем целене. Скорость у плота получена на плесе большая, да и здесь течение, а не заводь. Коля тормозит, а плот идёт и идёт. Веревки в руках осталось мало, он, видя неладное, закричал мне об этом и, боясь выпустить из рук веревку, завязал ее. Я на крик с головы плота побежал ему на помощь, прыгая через двухметровые счалы. Не добежав до конца, увидел, как начало медленно с корнями вытягивать березу. Добежав до конца, я выбросил на берег пахарь и я конец второй веревки, прыгнул в воду, выбрался на берег. Хорошо, что он тут был чистый без зарослей. Коля подал мне веревку и подхваченный им пахарь, и я начал пахать. Приостановленный березой, плот скоро утихомирился и послушно стал у берега. Тут подошли и остановились на ночлег другие плоты. Разожгли большой костер, дров по берегам везде вдоволь, я у костра переоделся и согрелся за чаем.

За Максимовской дачей по берегам начали попадать плотбища. Они в то время были соединены телефонами между собой и сплавной конторой. Когда я пустился плыть со своего плотбища, директор сообщил об этом начальнику сплавной конторы. Он, видимо, опасаясь, как бы я в аварии не создал на реке пробку для других плотов и просто интересуясь движением необычного плота, дал распоряжение по всем плотбищам сообщать в контору, где и как я плыву. И вот по телефонным сообщениям следили за ходом моего плота. А он шел как по маслу, вопреки многим предсказаниям слишком осторожных людей даже из сплавных начальников. Те небольшие приключения я в расчет не беру, бывают хуже происшествия и с маленькими плотами.

Здесь уже стали изредка попадаться небольшие селения. Миновали сплавной приток Кобры реку Соз, позади остались починки Орлецы, подплывали к Нароговским починкам. Около Нарогова есть известная сплавщикам прорва, так она и называлась Нароговская прорва. Здесь река спрямила излучину километра в три, прорвав перешеек шириною метров 500. Перепад воды здесь получился большой, течение бурное, по прямой прорве хоть быстро несет, немного жутковато, но особенной опасности нет, а вот за ней как раз затопленная низина, куда с большого хода может занести плот. Я только что, еще даже не полностью, заплыл в прорву, впереди раздался крик, предупреждающий об аварии с кем-то. Нужно немедленно останавливаться. Я быстро на корму, легко подбил целено к берегу, с пахарем и веревкой отбежал на луг насколько можно дальше и запахал. Плот уже полностью вошёл в прорву. Меня он на пахаре дотащил до берега даже не замедлив движения, я снова забежал вдаль, запахал, повторилось то же. Если на спокойной воде запашешь два-три раза – плот останавливается. А тут я запахал раз десять, а плот идет и идет. В спешке перебегать с пахарем и веревкой и пахать – тяжело. У меня, кажется, дух вон, нет больше силы. Тут мне на помощь прибежал один из наших, уже остановивший свой плот. Парень сильный, проворный, с ним мы еще запахали раз 6, тогда только плот остановился, но и то остановился посреди потока, не подходя ни к одному из берегов, словно разгоряченный конь подрагивая на гудящей от напряжения веревке, а я в изнеможении сел над рекой, едва переводя дух. Это, пожалуй, было последнее трудное дело в этом необычном сплавном пути.

Дальше река на всем пути идет лугами без каких-либо неудобных для сплава мест. Проплыли маленькое сельцо Синегорье, в нем всего домиков десять, стоит небольшая церквушка на высокой горе, оживляя и веселя ландшафт после глухих беспрерывных лесов. Село когда-то стояло над рекой на вершине ее большой излучины. Но Кобра стала неспокойной рекой когда ее берега очистили от леса, она эти излучины начала спрямлять. Я говорил о Нароговской прорве, она появилась недавно, всего года 4–5 назад, а в Синегорье произошло то же: река прорыла излучину и пошла новым путем почти в километре от села, что крайне не нравилось синегорцам. Эта прорва появилась давно, к нашему времени только небольшая старица сохранилась.

За Синегорьем пойма реки широкая и по ней Кобра гуляет раздольно, образуя удивительные излучины. Этот участок реки протяженностью километров десять называется Чиречье. Там в некоторых излучинах река на большом протяжении охватывает такой узкий перешеек, что нам с Колей, стоящим на головном и хвостовом целенах, казалось будто мы плывем в противоположных направлениях мимо друг друга. Вода-то еще большая, почти вровень с берегами, и нам друг друга хорошо видно и слышно. Миновали Чиречье и мои нервы ещё раз подверглись испытанию. При впадении в Кобру большого притока реки Фёдоровки есть большая старица Нефёдова Курья. Тут река делает крутой поворот. Нужно плот направить по этому повороту, иначе течением занесет в старицу, откуда сплавного выхода нет. Место для сплава считается трудным. Тут сплавная контора на период сплава выставила рабочих для оказания помощи плывущим плотогонам. Они привыкли пропускать плоты длиною по 6-7-8 целен и свою стоянку имели на таком расстоянии от курьи. Мой же плот в три раза длиннее. Чтобы оказать помощь мне, им бы нужно встречать меня много дальше от курьи. Я плыву на переднем целене, вижу на берегу рабочих, они спокойно смотрят, ожидая привычный для них плот. Перед этим опасным местом, я хотя и знал, что тут есть пост помощи, но из предосторожности хотел предупредить Колю, и сказал, чтобы он был готов пахать в случае надобности. Видя опасность заноса в курью и не надеясь на чужую помощь, закричал Коле, а головное целено уже идет прямиком туда, куда нельзя. Плот остановился только уже перед входом в курью. Выправил я головное целено, а следовательно, и весь плот по нужному ходу, вздохнув с облегчением, вышел на берег, отругал нерасторопных и недогадливых рабочих. У их готового костра попили чаю и, отдохнув немного, продолжили свой путь. Ниже устья Федоровки река значительно увеличилась и все опасности и трудности остались позади. На более широкой реке плот пошел с гораздо большей скоростью. Всякие заводи и завихрения воды он проходил с приобретенной на быстринах инерцией, не замедляя движения, и наши попутчики по сплаву отстали, больше мы их не видели до конца. А конец уже был близок. Дня через два по берегам стали появляться деревни. Потом еще через день Кобра соединилась с Вяткой. Когда выплыли на Вятку, то на ее широком просторе после малой реки мы даже как-то оторопели. Наш плот, приспособленный к сплаву по малой реке, на Вятке оказался совершенно неуправляем. На Кобре с её крутыми поворотами и извилистостью требовалось, чтобы плот, следуя извилинам реки, свободно изгибался. На Вятке же это его качество оказалось прямой противоположностью. Проплыли мы по Вятке немного, можно сказать, на неуправляемом плоту, а тут полил дождь и подул сильный ветер и прижал нас к берегу, чему мы были рады. Поставив плот на прикол, выправили его, как следует, по течению и начали приводить в такое состояние, чтобы доставить на сплавную пристань, до которой оставалось полдня пути. От места нашей вынужденной остановки до сплавной конторы в селе Нагорском было километра 3–4. Пока плыть по большой открытой для ветра реке было нельзя, я сходил в контору известить, что приплыл благополучно, в чем многие сомневались. Там мне сказали, чтобы я наутро отпускался со стоянки и плыл до лесной пристани ниже Нагорского по реке километров в 10. Утро выдалось хорошее, тихое и мы с Колей пустились плыть по большой реке. Наш плот для сплава по ней был не приспособлен: длинный, узкий, на длинных счалах плыл изгибаясь, как огромная змея и выправить его не было возможности, как только бы укоротить счалы, но это большая работа и мы ее не сделали *   Моя бабушка по материнской линии Евдокия Михайловна Тюфтина, деревня которой стояла на высоком коренном берегу Вятки, вспоминала, что все жители деревни, наслышавшись о небывалом плоте Данилы Абатурова, высыпали на улицу, чтобы увидеть тот плот, когда он проплывал по реке напротив деревни. Деревня эта (по названию Литва, в просторечье Литвяна, сейчас на её месте пашня) стояла ниже села Нагорского, значит это был уже конец пути перед лесной пристанью. (А.Б.) .

Вобловица

Наша вятская сторона издавна славилась хорошими лесами, и лесные промыслы, особенно в северной и восточной части определяли уклад жизни населения. И мы, объединившись в колхоз, окончив полевые работы, также отправлялись на лесозаготовки. Обычно заготавливали и возили бревна на небольшую сплавную реку Сордук. Возить приходилось километров за 15, ближе этого лесосеки уже не отводились. В этот же массив леса, где велась заготовка, почти вплотную подходила река Вобловица. Вобловица река маленькая, как сплавная не значилась. Кроме того, на ней в то время существовали две действующих водяных мельницы. Я, будучи председателем колхоза, осенью 1929 года предложил директору леспромхоза освоить Вобловицу для сплава. При этом в качестве доводов приводил то, что сократится расстояние вывозки километров на 10–12, разгрузится перегруженный лесоматериалом Сордук и сократится расстояние сплава километров на 150, так как Сордук впадает в р. Фёдоровку, Фёдоровка в Кобру, а Кобра в Вятку, в которую значительно ниже впадает Вобловица. Директор – по характеру решительный, предприимчивый, моим предложением заинтересовался и для согласования пригласил в райком партии. Там меня выслушали и высказали сомнение, что через мельницы, не повредив их, осуществить сплав будет невозможно, да и сама-то река мала для сплава. Я сказал, что пройду по Вобловице, подробно опишу ее состояние в трудных опасных для сплава местах, намечу необходимые мероприятия, на мельницах придумаю дополнительные сооружения, ограждающие их от повреждений, и результаты обследования и всех мероприятий представлю в письменном виде. С таким предложением в райкоме согласились, и я с блокнотом и карандашами в руках обследовал Вобловицу на всем намечаемом для сплава участке. Наметил, где требуется на берегах расчистка, в нескольких местах спрямить излучины, (а главное, на мельницах…).  Закончив обследование и изложив все в письменном виде, мы снова с директором докладывали и в райкоме и в исполкоме райсовета. Стоимость подготовительных работ по моим подсчетам составляла около двух тысяч рублей. Там мои доводы одобрили и дали согласие на вывозку леса на Вобловицу. Все это мы обсудили с членами колхоза. Некоторые колхозники меня предостерегали, говоря: как бы не повторилась Шабалинская история, другие поддерживали. Сам я уже твердо верил в благополучный исход этого большого мероприятия и от имени колхоза заключил договор с леспромхозом на заготовку, вывозку и сплав до устья Вобловицы пятнадцати тысяч кубометров древесины силой колхоза. Так как я уже имел опыт организации лесозаготовительных работ, то договорился о полном обслуживании всех технических и бухгалтерских работ помимо леспромхоза и выговорил с леспромхозом дополнительную плату сверх расценок на организационные мероприятия по одному рублю за кубометр. Осенью после полевых работ наши колхозники охотно принялись за работу, временами я проверял, как идет дело, да колхозники-то, сами все лесорубы и сплавщики, хорошо понимали, где что требуется сделать и еще до морозов всю работу закончили. Только у многих было сомнение по спрямлению излучин. Я тут наметил прорыть канавы не больше полутора-двух метров в глубину и ширину, остальное мол сделает вешняя вода. Некоторые опасались, что маловато. Но первые же дни паводка мои предположения подтвердили. Река канаву расширила и углубила и пошла, где нам нужно. Об этом, правда, я узнал позднее, уже не имея отношения к делу. Заработная плата была за счет леспромхоза, расходы оказались не больше предполагаемых, и колхозники заработали хорошо.

С наступлением зимы началась заготовка и вывозка. Люди были довольны, что работа близко от дома. Организована работа была уже по-иному. Для лошадей сделали общий навес, и уход за ними вел колхозный конюх. Он же готовил общую пищу: завтрак и ужин. А из добавленного рубля на организацию работ расходовалось очень мало. Я только одного грамотного соседа-колхозника поставил следить за укладкой штабелей на плотбище на устье речки Полуденной и два раза в месяц составлять ведомости на вывезенную древесину. Плата ему была что-то, кажется, рублей 50 в месяц, так что за счет этого рубля я разрешил не скупиться на питание и на овес для лошадей. То и другое оказалось таким стимулом, что людей не приходилось посылать на работу – сами настойчиво просились. Конюх-повар – пожилой, довольно прижимистый колхозник Трофим возмущался: «Во что только съедают такую уйму сахару, а мясо сколь ни свари – все съедят». А лошади, раскормленные овсом, возили бревна играючи. В это же время подготовили на мельницах все для пропуска бревен весной.

Кончилась зима. Договор по заготовке и вывозке леса выполнили. Я после сталинской статьи «Головокружение от успехов» оказался не у дел. Занявший мое место в колхозе человек очень осторожный, невысокого полета, договор на сплав расторгнул. Директор в леспромхозе был уже новый. Того перевели на работу на Дальний восток. Этот был не чета тому: осторожный, малоопытный, перетрусил, что лес на реке Вобловице не будет сплавлен. Дальнейшие подробности мне мало известны, но знаю, что три брата [Маренины (Марекиевы)] из Завобловицких починков взялись сплавить лес и, подобрав себе артель человек 10, успешно в течение нескольких дней эту большую работу выполнили и сдали лес в запони на устье. Вобловица с довольно большим уклоном. Берега ее высокие и в паводок не заполняются, поэтому течение в крутых берегах быстрое. Сбрасываемые с берега в воду бревна подхватывались и быстро неслись, как говорят, в береговой трубе. Оставалось только в отдельных опасных местах подправлять баграми плывущие бревна, чтобы они не создавали заторов.

Опыт сплава по Вобловице сверх ожидания оказался удачным, и она была включена в список сплавных рек и сплавлялся по ней лес до той поры, пока запасы его по берегам и ближним массивам не вырубили *   Молевой сплав по Вобловице я ежегодно наблюдал в годы Отечественной войны. Мне было 5-8 лет, и мы в это время жили в деревне Москвята (Москва) на берегу Вобловицы. Весной во время сплава мы - дети бегали на разлившуюся речку смотреть на несущиеся по быстрой воде бревна, на довольно частые заторы. Особенно захватывающее зрелище было на мельнице, где бревна сносились потоком с плотины вниз, как с водопада [А.Б.]. . Теперь вместо дремучих лесов над рекой – безлесые пустыри, да на берегах догнивают штабели несплавленной древесины, преимущественно лиственных пород. Около них располагаются рыбаки, пользуясь готовым топливом для ночных костров. Это сравнительно небольшое мероприятие в тот год, о котором шла речь, помимо разгрузки рек Сордука, Фёдоровки и Кобры, перегруженных для сплава, дало довольно солидную денежную экономию по курсу денег того времени – не менее двух рублей на кубометр.

О первых годах советской власти

Мне было 13 лет, когда до нашей деревни докатилась весть, что убрали с престола царя. В моем еще почти детском кругозоре это событие прошло без особых впечатлений, но в народе было воспринято с большим волнением, одни возмущались – как же без царя-батюшки, кто будет править страной, а другие, видя неудачи в войне, помня поражение в войне с Японией, восприняли это с одобрением, но довольно спокойно. Но вот подошла пора выборов в Учредительное собрание. Тут сильно разгорелись страсти. Я не знаю технику выборов, но знаю, что списки рекомендуемых кандидатов были под номерами. Кто их составлял и много ли их было, также не знаю, но это, думаю, не знали и большинство избирателей. Помню, что страсти были по двум спискам: четвёртому и пятому. Кандидаты одного из них были за мир, за передачу земли крестьянам и за народную власть Советам. Часто устраивались собрания, разные ораторы с горячностью отстаивали кандидатов и лозунги того или иного списка. Я запомнил лозунги только одного списка: свобода, равенство и братство, мир хижинам, война дворцам. С этими лозунгами выступал наш сосед, возвратившийся из армии из Питера, грамотный, начитанный Малыгин Николай Иванович. Это список большевиков. Второй список видимо эсеровский, я о нем ничего не знаю и не помню, кто за него ораторствовал. Страсти были довольно горячие. Даже мы – школьники втянулись в них, хотя непосредственно голосование нас не интересовало, но после школьных уроков мы устраивали настоящие драки. Нас привлекали эти два лозунга, но немало было сторонников и второго списка. А тут сразу же без особого шума для нас незаметно началась Советская власть. Нам в школе отменили уроки Закона Божия, исключили из алфавита несколько букв, например, i, фиту, ять – особенно тяжелую для учеников. В народе начали распускаться слухи, что в городе большевики всем делают притеснения: купцов выгнали, фабрикант Вахрушев скрылся, другие разные были и небылицы, представляя большевиков какими-то чуть ли не грабителями. Старались в этом люди побогаче. Особенно запомнилось мне: ездили мы с отцом на мельницу на р. Мышью молоть зерно, так владелец ее смачно рассказывал, как с кого-то в городе на улице сняли тулуп. И в представлении людей большевики выглядели необыкновенными и страшными.

Мне в нашем вятском, более того, нагорском крестьянском хозяйстве, где земли бедны и неплодородны, пришлось трудиться после школы почти десять лет. Трудиться в поте лица, быть рабом своего хозяйства и иметь за труд полуголодное существование. Нельзя всю вину за бедность, скудость жизни валить на природу нашей стороны. Вся беда была в мелком крестьянском хозяйстве с десятками узеньких полосок земли в полях, на которых хорошего урожая получить было нельзя. Это я очень хорошо понял. Годах, видимо, в 1924–1925-х началось поощрение отрубного крестьянского хозяйства. Система отрубов для зажиточных, пронырливых людей хороша, если они могли получить отруб в хорошем месте, и зажиточность позволяла хозяйство сразу организовать толково. Но, если получил отруб в плохом месте, то это для крестьянина было явное разорение. Мы в своей деревне и не помышляли об отрубах, а о том, как лучше наладить крестьянскую жизнь, толков у нас было много. Мне радужно виделась жизнь в объединении крестьянских хозяйств. И вот в январе 1928 года сначала 5 хозяйств, из 32-х нашей деревни, решили объединиться в товарищество по совместной обработке земли. Меня избрали председателем этого небольшого объединения. Вскоре к нам присоединились еще семь хозяйств. Провели землеустройство, выделили нам общие, не разделенные на полоски поля. Начали мы их сообща обрабатывать, хотя работали на тех же захудалых лошаденках, но работа спорилась и работать было весело и радостно. В какой-то мере поля под посев удобрили навозом и даже немного минеральными удобрениями, и в 1929 году сняли богатый урожай. Жали по-прежнему серпами, но молотили уже конной молотилкой. Работали все дружно, весело. Урожай поделили. Все остались довольны годом совместной работы, видели, что голодать не придется. Пока на полях посевы росли, колосились, я любил ходить и смотреть их. С каким восхищением я глядел, как по массиву поля без меж и полосок под ветерком катятся волны колосистой ржи с дымком цветочной пыльцы. Глядя на это, сердце наполнялось беспредельной радостью. Но не долго мне пришлось наслаждаться этой радостью. В 1930 году началась сплошная коллективизация, начался какой-то хаос, в котором трудно было навести хотя бы малейший порядок. Колхоз, теперь уже артель, потом коммуна, а не товарищество по совместной обработке земли.

После сталинской статьи «Головокружение от успехов» остался наш колхоз в прежнем составе, а меня исключили из партии и лишили любимого дела, отстранив от руководства колхозом. Формальным поводом для исключения из партии послужил вот какой случай. По поручению волкома партии я поехал в лес на Федоровский лесозаготовительный участок – это в районе Комарова – с целью удержать лесорубов путем агитации от выезда с лесозаготовок на масленичную неделю. У меня при себе была тысяча рублей колхозных денег. Я ехал туда, где были и наши колхозники. Для них я взял на всякий случай пятьсот рублей, а остальные пятьсот сдал в сельскую сберкассу. Сберегательную книжку на деньги отдал бухгалтеру колхоза, сказав, чтобы он оформил вклад по бухгалтерским документам, и уехал в лес. В лесу мое задание выполнять было очень трудно. Днём ездил по плотбищам, по делянкам, смотрел за работами, отмечал недостатки в работе, а с наступлением вечера, да и почти всю ночь приходилось ездить в балаганы, проводить с лесорубами беседы, удерживая их от выезда на приближающийся народный праздник – масленицу, который обычно длился недели, а с выездами потеря рабочего времени получалась большая. План же лесозаготовок первая пятилетка определила большой. Лесорубы жили в дымных балаганах человек по 20. Каждый вечер я проводил собрания в 3-х – 4-х балаганах, разъясняя пятилетний план, колхозную и международную политику. Так я в лесу провел дней десять, а может неделю. Там в лесу и дошла до меня весть о статье Сталина. Тут народ удержать уж никакой агитацией было нельзя. Возвратился из леса, а в деревне столпотворение. Случайные колхозники со скотных дворов тащат своих коров, лошадей. Секретаря волкома заменили, приехал новый незнакомый с деревенской жизнью, посадили под арест и секретаря нашей ячейки и еще несколько человек актива. Вскоре ко мне в колхоз приехал ревизор. У меня обнаружилась недостача 500 рублей. Остальное все хорошо, а вот 500 рублей мне предъявили как растрату. И пошла гулять обо мне слава по району, что вот как люди распустились – по полтысяче растрачивают. А говорить было где: после статьи Сталина во всех колхозах, во всех деревнях проводили собрания, разъясняя её, и как пример вскружившихся голов приводили меня. Взяли и меня под арест. Началось следствие, допрашивали меня – куда растратил деньги, а я в этой большой напряженной работе совсем забыл, что деньги в сберкассе. Приезжал следователь не раз в колхоз выяснять у колхозников, не пьянствовал ли я, не вёл ли разгульный образ жизни. Колхозники в один голос отрицали это. Дней через 10 в село к следователю спешно пришёл бухгалтер, принес сберкнижку. Он, пируя на масленице, никакой отметки в документах о вкладе не сделал, а к ревизии о нем также забыл и лишь позднее где-то в столе обнаружил книжку и сразу же отправился к следователю за 20 верст по весенней распутице. Меня в тот же день освободили. Но дело с исключением из партии осталось.

Воспоминания об Октябрьской революции и событиях первых лет после неё в Нагорске

[По-видимому, написано по заказу районной газеты села Нагорское. Писалось рукой под копирку, данная перепечатка не с оригинала, а с его копии.]

Мне было тринадцать лет, когда совершилась Великая Октябрьская революция. Я тогда учился в школе и в меру своих детских восприятий наблюдал события того времени. В наш отдаленный угол Вятской губернии она вторглась довольно стремительно. Прежде всего, кроме слухов о революции появились новые песни: «Интернационал», «Варшавянка», «Отречёмся от старого мира» и др. Кто их к нам быстро принес, не знаю. Пели их с особым подъемом и звучно.

Быстро появился революционный актив. Сначала это были приезжие из города агитаторы, а вокруг приезжих появлялись и свои местные, особенно возвратившиеся из армии солдаты. В народе пробудилась удивительная активность, желание узнать большие новости. На площади устроили трибуну, с которой по праздничным дням и воскресеньям выступали приезжие и местные агитаторы перед собравшимся народом. Послушать горячие речи приходили и из деревень. Особенно активно митинговали в период подготовки выборов в учредительное собрание. Тут возникали споры за какой список следует голосовать. Сколько списков было – не знаю, но споры разгорались вокруг двух списков – четвертого и пятого. Один из них был за большевиков, а другой не знаю за кого, наверное за эсеров. Тут и мы, школьники, не оставались пассивными. После уроков наши споры переходили в драки. Одни из нас восхищались лозунгами списка: «Свобода, равенство и братство», «Мир хижинам, война дворцам», а другим это не нравилось. Чем кончались эти споры у взрослых – не знаю. Узнал много позднее, что пока у нас шли горячие споры, большевики уже объявили Советскую власть. В это же время в селе открыли клуб. Под него передали двухэтажный дом священника. Он, кажется, ни один вечер не пустовал. Собирались туда не только местные селяне, но приходили из ближних деревень парни и девушки. Откуда-то выучились разным танцам, о которых раньше слыхом не слыхали, и танцевали и плясали с увлечением. Со сцены выступали с песнями и декламацией революционных стихов. Запомнилось мне стихотворение «Белое покрывало» и какое-то другое, из которого помню только: «по горам, среди ущелий темных». Это читал наш сосед – солдат, возвратившийся из армии Малыгин Н.И. Интеллигенция села ставила спектакли, на которые охотно приходили и взрослые.

Не знаю, когда в Нагорском организовалась ячейка комсомола, но знаю, в 1919 году она уже была, помню секретаря ее, Самоделкина П.М. Весной 1919 года, когда в пределы губернии, особенно с ее северо-востока, двинул свои войска Колчак, ячейка почти в полном составе добровольно ушла в армию. Помню, ушли Кобелев В.А., Кайгородцев И.Я., Тюфтин В.П. *   Очевидно, это – Василий Павлович – старший среди шести братьев моей матери Анны Павловны. Погиб во время Великой отечественной войны. [А. Б.], Дувакин Б.И. Комсомолка Марина отказалась идти и ее исключили из комсомола. Еще в конце 1918 года в Вятке и в Слободском был сформирован северный экспедиционный отряд в 1000 человек и направлен в Кай для преграждения Колчаку. Отряд был хорошо одет в меховую одежду и в меру необходимости вооружен. С этим отрядом ушел мой брат 1900 года рождения. В пору, когда в верховья Вятки и Камы подошли колчаковцы, в Нагорск прибыл небольшой отряд Красной армии, на обязанности которого было предотвращение беспорядков и борьба с дезертирами. Дезертиры-то были солдаты царской армии, еще не обдумавшие вопрос о вступлении в Красную армию, но были среди них и злостные. Так за рекой по дороге в Полом группа их убила сопровождавшего красноармейца. Там же за рекой был застрелен крестьянин из деревни Шаболтуны за попытку к бегству. Я узнал много лет спустя, что он был арестован за тайную организацию восстания. В особо тревожный период на какое-то время вводился комендантский час.

Кто были приезжие агитаторы и подолгу ли задерживались у нас, не знаю. Из местных запомнился коммунист Двоеглазов Алексей Григорьевич из Нагорска. Он довольно хорошо говорил, для той аудитории был неплохим оратором. Агитация в то время была очень нужна, для народа вносить ясность в происходящих событиях приходилось повседневно. Кроме Двоеглазова местные активисты не плохо работали в селе и в деревнях, но в моей памяти не остались.

В 1918 году в школах отменили учебу Закона божия. Помню, осенью приходил священник раза два, позанимался с нами, и на этом наша религиозная подготовка кончилась.

А весной 1920 года кончилась моя школьная жизнь.

К нам в деревню вести о событиях доходили плохо. Крестьянская жизнь в нашей стороне изменилась мало. Помещиков и больших землевладельцев не было, а пользование землей осталось почти прежнее, только поделили ее теперь по едокам, что существенного изменения не внесло, но неблагоприятно сказывался почти ежегодный передел земли.

Теперь вдали от нас шла гражданская война, отголоски ее, хотя не частыми извещениями-похоронками, доходили с трудом. Почта в Нагорск из-за бездорожья ходила с перебоями. Сосед старик Лаврентий в день прихода почты, не обращая внимания ни на погоду, ни на дорогу, отправлялся в село пешком за 12 верст в надежде получить весточку от кого-либо из троих сыновей, воевавших на разных фронтах. Скудно жилось, дома женщины да старики. Край наш неурожайный, а тут в 1921 году ко всему прочему с весны на все лето небывалая засуха, не выросли на полях хлеба и травы. В лесах начались пожары. Все лето в воздухе стоял дым. Горели наши вятские, вологодские и марийские леса. Марийские хотя от нас далеко, но об их пожарах я узнал позднее, работая там. По подробным обследованиям и по аэросъемкам там сгорело 450 тысяч гектар прекрасных сосновых боров, а наши и вологодские пожарища никто не мерял и уж во всяком случае не меньше того погорело. Говоря о лесных пожарах, необходимо сказать, что в лесах в порядке трудповинности в больших размерах велась заготовка дров для промышленных предприятий и для отопления городов. Горели леса и сгорало все заготовленное в них.

Зиму неурожайного года жили тяжело, голодали, питаясь хлебом наполовину с мякиной и травой. Не заготовив сена для скота, пришлось оставить его в зиму самую малость, а с приближением весны и эту малость стало нечем кормить, обдирали солому с крыш, кормили, кажется, даже несъедобными снопами сухого льна. Кормили древесными ветками, зацвела осина – так цветущими ветками ее.

Освободилась река Вятка ото льда, пароходами привезли несколько барж с зерном. Выдавали его голодающим на питание и особенно для посевов. Тяжело прожили 1921 и начало 1922 года до нового урожая. Урожай 1922 года удался хорошим. Народ почувствовал облегчение. К этому времени с войной успешно закончено и возвратились по домам те, кто остался жив. Истосковавшийся по работе на земле за годы войны народ быстро начал восстанавливать свои почти разорившиеся хозяйства. 1923 год был неголодным и видимо так было по всей стране, так как в 1924–25 годах появился в продаже белый хлеб и другие пищевые изделия из пшеничной муки. Их мы не видели с начала войны 1914 года. В городах Вятке и Слободском открылось много магазинов купцов и торгашей НЭП, да и у нас начали появляться предприниматели лесопромышленники и владельцы мельниц. Хозяйствам бедняков оказывалась большая государственная помощь. У нас в деревне двум хозяйствам дали по лошади и другие виды помощи. В целом можно сказать, что деревня ожила.

В эту же пору в 1923 году была проведена денежная реформа, поразительно резко укрепившая советский рубль. В обиход поступили новые деньги – кредитные билеты-червонцы, достоинством в один, два и три червонца, и наряду с ними серебряные монеты – один рубль, пятьдесят копеек и более мелкие. Теперь деньги приобрели свое денежное значение, не стало опасности их обесценивания, которое было при керенках и совзнаках, когда за коробок спичек сегодня платили 10000 , а завтра он уж он стоил в два раза дороже. Деньги заняли соответствующее им место, но вот цены на промышленные товары и заработная плата в тот период не соответствовали друг другу. Я, например, купил в 1923 или 24 годах, точно не помню, для своего хозяйства плуг Белохолуницкого завода за 14 руб. Купил я его в кредит в нашем кредитном товариществе (были тогда такие), и пришлось мне его чуть не всю зиму отрабатывать на лесозаготовке. Я заготовил семь кубических саженей двухметровых дров и вывез на своей лошади к сплавной реке. Теперь это может показаться неправдоподобным.

В начале я говорил, что в Нагорске в 1919 году была комсомольская ячейка. В последующие годы начали появляться в других селах и деревнях. В нашей деревне – Лыжном организована ячейка была в апреле 1923 года. До этого несколько человек нашей молодежи состояло в Николаевской ячейке. В ту пору широко существовало настроение среди молодежи об организации молодежных комсомольских артелей или даже коммун самостоятельного крестьянского хозяйства. Мы тоже рьяно вели такие речи, иногда споры и даже споры с пожилыми крестьянами. Но это выглядело не серьезно. Более серьезные разговоры пошли, когда в Нагорском появился агроном коммунист по фамилии Широков. Он серьезно и убедительно вел разговоры со взрослыми. К нему прислушивались и мы – молодежь. И вот, после долгих раздумий, под руководством Широкова,  в нашей деревне 20 января 1928 года 11 хозяйств из 32 решили объединиться в товарищество совместной обработки земли. Примерно в это же время организовались ТОЗы в дер. Вагули и Аникинцы. Аникинцы – деревня по округе считалась зажиточной, но организовались довольно продуманно. В Аникинцах председателем избрали коммуниста Шулакова А., в Вагулях – коммуниста Абатурова А., а в Лыжанах – меня.

Мы, работая дружно, ручным и конным трудом осваивая новые земли и пустоши, в два года собрали довольно обильные урожаи, и к нам в 1929 году присоединились еще 11 хозяйств. В соседних товариществах также дела шли успешно. Надо сказать, что к тому времени появилось уж много таких маленьких объединений. Настроение у объединившихся было неплохое. В 1929 году перешли на устав артели, оборудовали помещения для лошадей и обобществленных коров. Зиму встретили хорошо подготовленными, кормов для скота и хлеба заготовили в достатке.

В конце 1929 и в 1930 началось укрупнение существующих артелей, называемых теперь колхозами, и местами в отдаленных уголках организация новых артелей, но при этом добровольность объединения в большой мере нарушалась. Весь местный актив был занят агитационной работой за объединение. Много приезжих агитаторов-организаторов принимали в этом участие. Дни и вечера в тесных деревенских избушках проводились шумные, со спорами собрания. Зажиточные крестьяне и кулаки ожесточенно противились объединению, да и вообще о добровольности тогда говорить можно с большой натяжкой. Тут же в 1930 году прошла кампания раскулачивания. Весь этот период конца 1929 и начала 1930 годов был как будто какой-то тяжелый сон. К марту месяцу все население было коллективизировано за исключением каких-либо маленьких починков. Сложная плохо управляемая жизнь началась. При этом хорошими помощниками оказались первоначальные колхозники. В марте в газете «Правда» напечатана статья тов. Сталина «Головокружение от успехов». С опубликованием этой статьи первоначальные колхозы очистились от всего наносного, всех кто не имел желания состоять в колхозе, не задерживали, и они возвратились к прежней единоличной жизни. В нашем колхозе остались прежние 22 хозяйства, почти также и в других. Эти 22 хозяйства как будто пережили какую-то большую встряску и зажили еще более дружной жизнью. К лету приобрели жнейку, заменившую в значительной мере работу серпами, к осени приобрели молотилку с конным приводом. Это уже стало облегчением и ускорением в работах. А тут в скором времени появились две сенокосилки, еще одна жнейка, а к осени полусложная молотилка. Хотя все это на конной тяге без механических двигателей, но все равно оказалось хорошей наглядной агитацией. И остальные соседи один за другим потянулись в колхоз.

На этом кончаю. Мой образ жизни в 1932 году изменился. О дальнейшем нашей и других деревень знаю отдаленно.

Кто персонально возглавлял власть в волости в первые годы после Октября, по малолетству не знал, а потом, со временем, забыл.

Ещё о коллективизации

В деревне Лыжное в 1923 году организовалась ячейка комсомола. До этого трое и четверо из деревенской молодежи состояли членами ячейки села Николаево. Деревня наша была не маленькая по сравнению с другими деревнями района (в то время волости), в ней числилось 32 хозяйства, молодежи было человек 10–12. С организацией ячейки в комсомол вступило ещё человека 4. Деревня, как и многие другие, считалась по округе небогатой, вернее сказать даже бедной. Во многих хозяйствах своего хлеба хватало только до конца зимы, поэтому в наш адрес парни соседних деревень нередко бросали кличку – «кусошники». И правда, из некоторых хозяйств старики и дети ходили побираться христовым именем. В большинстве хозяйств зерно ячменя и овса мололи на муку не очищая от кожуры. Хлеб из такой муки получался жестким, колючим. Мы – комсомольцы мучительно обдумывали как найти выход из бедности, чтобы хотя бы есть до сыта чистый хлеб и не только с хреном да луком. Часто толковали выделиться из деревни и организовать молодежное хозяйство где-либо на новом починке. Но кто нам даст лошадей и все прочее для начала. Это были незрелые мысли молодежи. Позднее начали потихоньку вести разговоры с более передовыми хозяевами, доказывая им, что из нужды может вывести только объединение хозяйств, и постепенно эта мысль начала зреть и у некоторых пожилых хозяев. А тут к нашим беседам присоединился умный энергичный агроном – член партии Широков, он из Нагорска, за 12 верст часто бывать у нас не мог, но все же ухитрялся навещать, а мужики к его словам прислушивались лучше, чем к нашим. И вот 20 января 1928 года при его участии мы организовали из 5 хозяйств товарищество по совместной обработке земли. Назвали его «Сеятель». Председателем избрали меня. Ко времени землеустройства (к весне 1928 года) к нам присоединились ещё 6 наиболее бедных хозяйств. Совместную работу на земле одиннадцатью хозяйствами мы начали с весны 1929 года. Посеяли с яровыми 23 га клевера. Наиболее истощенные пахотные земли немного удобрили минеральными удобрениями. Урожай яровых оказался очень хорошим. Помню, овса собрали по 120 пудов с гектара, да и озими под зиму ушли в хорошем состоянии. Ко времени молотьбы собранного урожая купили в кредит молотилку с конным приводом Очерского завода. Молотили уже не цепами. Это была первая наша механизация. Хлеб поделили по отработанному на общих работах времени. В следующем году собрали хороший урожай клевера и обильный урожай озимых и яровых хлебов. К уборочной работе у нас уже появилась жатка, что значительно облегчило и, главным образом, ускорило уборочные работы. Поделили урожай (хлебопоставок тогда еще не было), у колхозников оказался небывалый запас хлеба, достаточный года на два и более. Видя это, к осени 1929 года к нам присоединилось еще 11 хозяйств, и был принят устав с/х артели, названной «Новая жизнь». В этом составе нас застала кампания сплошной коллективизации, которая на некоторое время вывела наш дружный колхозник из нормальной жизни. Я в эту пору стихийно оказался председателем большого скопища трудноуправляемого народа. В нашей деревне колхозное ядро из 22 хозяйств еще как-то порядок удерживало, но в целом был какой-то хаос. Собрали весь домашний скот, коров, овец в неподготовленных условиях, нормальный уход за скотом организовать возможности не было. Работать правлению этого рыхлого объединения было невообразимо трудно.

После статьи тов. Сталина «Головокружение от успехов» это несуразное объединение развалилось. Скот быстро хозяева взяли обратно. В нашей деревне колхоз остался опять в составе 22 хозяйств, объединившихся ранее без понуждений. В районе (тогда волости) сменилось партийное и советское руководство. Секретаря Волкома партии Яговкина заменил присланный из Укома Белов, председателя Исполкома Дружинина не помню, кто сменил. В это время ко мне из района направили ревизию, которая у меня обнаружила недостачу денег в 500 руб. Кассира у колхоза не было и денежные средства находились у меня. Недостачу во время ревизии я объяснить не мог и меня сняли с должности председателя как растратчика и исключили из рядов партии. Провели собрание с осуждением меня как председателя, в соответствии со статьей Сталина. Такие же собрания проводились и в других колхозах, где давались мне характеристики «распоясавшегося», не знающего меры человека. Меня и ещё троих человек таких же, как я, арестовали. Но в отношении меня следствие растраты не обнаружило, из-под ареста освободили, приписав мне халатность, за что позднее я был присужден к 4 месяцам принудительных работ. Колхоз же, в составе 22 хозяйств, успешно продолжал свою деятельность.

В тот же период в 1928 году организовались такие же небольшие ТОЗы в деревнях Вагули и Аникинцы. В Вагулях председателем избрали коммуниста Абатурова А.И., у Аникинцев – Шулакова Андриана Александровича. Абатурова Андрея Ивановича постигла такая же участь, что и меня, он вскоре уехал в Киров (тогда Вятку), где устроился рабочим на железной дороге. Я после суда уехал на лесозаготовки, отбыв срок наказания, отправился в Москву и после трудных 2-х годов жизни там прошёл на вечерней учебе подготовку в ВУЗ и в 1937 году окончил лесотехнический институт, до выхода на пенсию в 1965 году работал в Подмосковье лесничим и Главным лесничим лесхоза. Андриан Шулаков, насколько мне известно, руководил колхозом до войны, а в войну погиб на фронте.

Летом 1928 года в селе Николаеве организовалась коммуна, председателем ее стал Андрей Абатуров, откуда он, как я уже писал, после сталинской статьи оказался исключенным из партии и также был арестован. Кроме нашей группы колхозов, примерно в то же время, организован колхоз в селе Нагорском, председателем его был Кайгородцев А.В. В Заеве, кажется, раньше нашего организовалась коммуна, председательствовал там хороший хозяйственный коммунист Макар Миронович, фамилии не помню. Их коммуну по характеру деятельности вернее было назвать с/х артелью.

В Нарогове также организовался колхоз. Какой он был по уставу – не знаю. Организатором и председателем его был коммунист Двоеглазов Алексей Григорьевич с партийным стажем времен гражданской войны.

Все эти небольшие колхозные ячейки, организовавшиеся на добровольных началах без излишней агитации и, тем более, без понуждений, выдержали стихию преждевременной сплошной коллективизации и в дальнейшем оказались основой колхозной жизни.

Уж прошло полвека, но в памяти не изгладились переживания тех бурных лет.