Доклад прочитан в июне 1991 года на Хельсинском семинаре в Харькове. Опубликован, вместе с его обсуждением, в сборнике «Национальные проблемы и права человека», Москва, 1993.

I

Как сказал Декарт, люди избавились бы от половины своих заблуждений, точно определив значение слов. Поэтому первым предметом обсуждения должно быть название моего доклада. Полагаю, всем понятно, что означает прилагательное «психологические», хотя в нашей стране с тридцатых годов не существует научной психологии. Иначе обстоит дело с «национальными проблемами», поскольку нуждается в определении самое понятие «нации». Это понятие связывается обычно с некоторыми признаками, общими той или иной группе людей; в число таких признаков включаются общий язык, общее происхождение, проживание на общей территории, общее государство и, наконец, общая культурная традиция. Мы должны проследить, чтобы наше определение соответствовало интуитивному представлению о нации, поскольку ученые не выдумывают свои определения, а лишь уточняют уже имеющиеся в обращении понятия, что в особенности относится к гуманитарным предметам: по выражению Конрада Лоренца, ученый и есть «профессиональный уточнитель понятий».

Прежде всего, общность территории, государства и даже языка, хотя и существенные для определения нации, не обязательно согласуются с обычным употреблением этого слова. Канадские французы, упорно сохраняющие свой язык и культуру, лишь в очень искусственном смысле могут быть включены в некую «канадскую нацию», точно так же, как два миллиона французских колонистов, еще недавно живших в Алжире, были бы очень удивлены, узнав, что они не французы. В том же положении находятся английские колонисты в африканских странах, и понадобились столетия, чтобы голландцы в Южной Африке ощутили себя особой нацией и придумали себе искусственное имя. Весьма сплоченная, обладающая прочной исторической традицией швейцарская нация говорит на трех, или даже на четырех языках, бельгийцы – на двух языках; евреи и армяне, сохраняющие в диаспоре свои традиции, говорят на языках стран, где они живут. Что касается общего государства, то поляки прожили несколько столетий, разделенные между тремя империями, а злополучные курды и до сих пор находятся в таком положении.

Для группы людей, которую мы называем «нацией», не обязательно также общее происхождение. Народы немецкого происхождения – австрийцы, говорящие по-немецки швейцарцы и жители Эльзаса и Лотарингии – не входят в немецкую нацию; англоязычные народы бывших английских колоний не принадлежат английской нации. Я не говорю уже о том, что все нации – смешанного происхождения: например, весьма отчетливо выделенная, существующая около семи столетий английская нация образовалась из смешения кельтов и германцев, с примесью более древнего, до-индоевропейского населения, а резко своеобразный английский язык, ставший теперь языком международного общения, содержит около 40% слов германского происхождения и около 60% – французского. Американцы, по праву считающие себя единой нацией, образовались из смешения различных национальных и племенных групп, русские же, одна из самых смешанных по происхождению наций, сохраняют на огромной территории свою языковую и культурную однородность. Таким образом, указанные признаки наций – общность языка, территории, государства и происхождения – отнюдь не обязательны для тех человеческих сообществ, которые мы называем нациями, хотя имеют к этому понятию очевидное отношение.

Иногда приходится слышать, что «нации» вообще появились лишь в семнадцатом или восемнадцатом веке, а прежде были только «племена» или, может быть, «народы». По-видимому, такое представление сложилось на материале европейской истории, где очень поздно образовались некоторые «национальные государства», но и в Европе мы сталкиваемся с такими сообществами, как англичане, обладавшие всеми признаками нации уже с XVI века. Вне Европы мы обнаруживаем древних египтян, несомненно бывших нацией больше трех тысячелетий, и китайцев, остающихся нацией столь же долго. Новым оказывается только слово «нация», в некоторых его современных сочетаниях, сами же нации были очень давно, и очень давно существовал, под разными названиями, «национальный вопрос». Мы переживаем теперь вовсе не начало наций, а начало их конца.

Единственным признаком, неизменно сопутствующим нации, является культурная традиция. Поэтому для наших целей можно заменить понятие нации понятием культуры, в том смысле, как его применяют этнографы. В самом деле, мы не ставим себе целью исследование понятия нации, а занимаемся «национальными проблемами», точнее, национальными конфликтами, потому что внутренние проблемы наций и положительные аспекты отношений между ними также остаются вне нашего рассмотрения. Но тогда можно говорить о столкновении культур, используя методы этнографии и, в особенности, этологии. Как мы увидим, этологический подход к «национальным проблемам» приводит к новым точкам зрения, вряд ли доступным обычным историческим и философским рассуждениям. Возможно, вызовет возражения привлечение к этим вопросам этологии, науки о биологических основах поведения, общих животным и человеку. Но великие ученые нашего времени не стеснялись применять этологию к человеку, и чрезмерная гордость нашим особым положением не свидетельствовала бы о нашей мудрости, как и во времена Дарвина. Поистине, нам нечем гордиться перед нашими животными родственниками после всего, что мы видели в этом веке, и что недавно повторилось в Сумгаите и Баку, в Вильнюсе и Риге.

Конечно, можно заметить, что, заменив конфликты между нациями конфликтами культур, мы расширяем наш предмет исследования, поскольку многие племена, еще не ставшие нациями в обычном смысле, обладают, разумеется, своими культурами, каковы, например, культуры ряда племен Африки и Полинезии. Но столкновения этих культур с европейской культурой, а нередко и между собой, демонстрируют все признаки «национальных проблем», о которых здесь идет речь. Кстати, термин «европейская культура», только что употребленный, есть собирательное понятие, подходящее для таких конфликтов, где все европейцы могут быть объединены в одну культурную группу. Но, как правило, я буду понимать термин «культура» в более узком смысле, соответствующем обычному представлению о «нации», так что в дальнейшем речь будет о таких культурах, как английская, русская или китайская, а не о таких, как европейская, индийская и дальневосточная.

II

Чтобы понять, что такое культура, мы нуждаемся в некотором научном описаний этого явления. Научное описание, в отличие от поэтического изображения или философской конструкции, всегда прибегает к функциональным схемам, или моделям. Ученый, изучающий некоторую естественную систему, пытается представить себе более простую систему, отражающую в упрощенном виде некоторые структуры и функции изучаемой системы. Для самых простых систем можно строить математические модели, но в более сложных случаях приходится использовать в качестве моделей другие естественные системы. Моделирование и является специфическим образом действий, отличающим науку от всякого другого вида человеческой деятельности. Общие закономерности моделирования были изучены в книге Ю.А. Гастева «Гомоморфизмы и модели». [Изгнание из отечества помешало этому замечательному логику продолжить свою работу].

Психоаналитик Эрик Эриксон предложил в качестве модели человеческой культуры биологический вид. Он даже назвал культуру «псевдовидом» (pseudo-species). Конрад Лоренц, создатель эволюционной этологии, подробно изучил эту модель в своей последней книге «Оборотная сторона зеркала» (“Die Rückseite des Spiegels”), которой я буду руководствоваться в дальнейшем. Разумеется, за применения модели к конкретным вопросам несу ответственность я один. Культура, в интересующем нас смысле национальной культуры, и более общем смысле передающейся по традиции структуры поведения в человеческой группе, сходна с видом в том, что основные черты ее воспроизводятся из поколения в поколение. Но способ передачи культурной традиций совершенно отличен от способа передачи видовых признаков. Признаки вида всегда передаются генетическим путем, в том числе свойственные каждому виду способы обучения потомства. Между тем, признаки, отличающие одну культуру от другой, передаются путем культурной традиции, в том числе новые свойства, приобретенные на личном опыте носителем традиции. Лоренц называет это «передачей приобретенных признаков», подчеркивая, что в случае человеческой культуры становится возможным механизм наследственности, безусловно невозможный в дочеловеческом мире. Этот новый механизм привел к чрезвычайному ускорению эволюции культур. Вид животных возникает в течение миллионов лет, культура же складывается в несколько столетий.

Отсюда понятно огромное разнообразие культур, заполнявших 50 или 60 тысяч лет существования homo sapiens.

Подобно виду, культура борется за свое существование в некоторых условиях окружающей среды, природной или человеческой, и в этой борьбе изменяется, приобретая целесообразные приспособления. Такими приспособлениями могут быть способы собирательства, охоты, животноводства и земледелия, позволяющие выжить в данной природной среде, или средства ведения войны и воинственные установки, позволяющие выжить в данном человеческом окружении. Для сохранения культуры очень важна коллективная деятельность составляющих ее индивидов – еще важнее, чем в животном мира, где стадные способы поведения присущи не всем видам, а в самом интересном случае хищников, с наиболее развитыми формами общения и эмоциями, никогда не проявляются круглый год. Коллективное поведение стадных животных требует узнавания признаков собственного вида, и генетически наследственность обеспечивает все особи одного вида нужными для этого сходными признаками. В случае культуры дело обстоит сложнее. Сплоченность и солидарность между представителями одной культуры, необходимые для коллективных действий, также требуют узнавания и различения «своих» и «чужих». Деление людей на «своих» и «чужих», не причастных данной культуре и посторонних ей, настолько фундаментально, что без такого, достаточно отчетливого деления никакая культура не может существовать. Но, в отличие от генетически определенных видовых признаков, признаки «своей» культуры не всегда выражаются в достаточно отчетливой физической форме. Поэтому эволюция культуры вырабатывает служащие для этой же цели символы. Поскольку эти символы важны для сохранения культуры, им обычно приписывается сакральное значение. Сюда относятся флаги, значки, национальные одежды и т.д.

Роль символов в человеческой жизни детально изучена психологами. Эрих Фромм считал употребление символов самым важным, принципиальным отличием нашего вида от всех видов животных. Конечно, наша повседневная речь, не говоря уже о литературе и искусстве, была бы невозможна без употребления символов, от условных обозначений и сокращений до философских построений. Символы культуры, в частности, национальной культуры, современное мышление не склонно принимать всерьез. Но еще недавно какой-нибудь стилизованный лев или орел, изображенный на государственном гербе, вызывал у людей достаточно серьезные чувства, нередко заставляя их умирать за дело, не имевшее прямого отношения к их существенным интересам. Иррациональные в этом смысле символы культуры выполняют, однако, свою немаловажную охранительную функцию, и как раз нынешнее ироническое отношение к ним доказывает падение престижа традиционных культур, стирание границ между ними. Обсуждение в Соединенных Штатах вопроса об оскорблении национального флага недвусмысленно свидетельствует об этом факте. Хорошо это или плохо – другой вопрос, к которому я дальше вернусь.

Эволюция символов культуры поразительно напоминает эволюцию видовых признаков, как это вытекает из подробных исследований. Если отнестись с доверием к нашей модели, отсюда можно сделать некоторые заключения. Как известно, чем ближе виды или разновидности, тем отчетливее и ярче различающие их сигнальные знаки, например окраска или форма ритуальных движений. Можно ожидать, что чем ближе две культуры, тем сильнее в них проявляется склонность подчеркивать их различия, особенно в символической форме. Там, где уже почти не осталось культурного своеобразия, символы приходится заимствовать из прошлого или попросту изобретать. Поскольку их смысл зачастую непонятен, их носят с вызывающей нарочитостью, как русские мальчики расхаживают со свастикой или неверующие интеллигенты – с крестом.

Отношение индивида к своей культуре – или к той культуре, которую он считает своей – отличается особым демонстративным энтузиазмом, напоминающим соответствующие реакции стадных животных, например, так называемый триумфальный крик гусей. Проявления патриотизма, национального самолюбования и элитарного снобизма по своим формам поразительно сходны с зоологическими механизмами, имеющими целью поддержание тонуса и сплоченности группы животных. Имеются тщательно изученные ряды примеров этого рода, убийственные для модного в наши дни дешевого энтузиазма; к сожалению, для ощущения таких аналогий требуется чувство юмора, а юмор, как обнаружили этологи, есть одно из позднейших приобретений человеческой эволюции, неравномерно распространенное в популяции и отсутствующее как раз у тех, кому оно больше всего нужно.

Точно так же, как животное не может жить вне своего вида, человек не может существовать без культуры и, по-видимому, испытывает сильнейшее, генетически обусловленное стремление отождествить себя с некоторой культурной группой. В этология такое инстинктивно обусловленное поведение называется «аппетентным»; вероятно, это есть то, что имел в виду отец биологии Аристотель, когда назвал человека «зоон политикон», что обычно переводится «общественное животное». Муравей может прожить в одиночку около шести часов; человек, конечно, может обходиться без людей значительно дольше но дело не сводится к тому, что человек нуждается в обществе себе подобных, как это особенно заметно в крайних условиях, на необитаемом острове или в одиночном заключении. Обычно же человек не довольствуется обществом первых попавшихся ближних, а ищет отождествления с некоторой культурной группой; на языке индивидуальной психологии это означает, что он должен решить для себя вопрос, кто он такой. По-английски эта предполагаемая сущность человека обозначается словом identity. Поскольку у нас в стране нет психологии и не выходит психологическая литература, я не знаю, как перевести это слово, и пользуюсь неуклюжим буквальным переводом: «тождество». Следует иметь в виду, что это технический термин.

У животных проблемы тождества вовсе нет, потому что животное не имеет выбора между видами и, более того, рождается в определенном стаде. Для человека с древних времен естественной культурной группой было племя, для древнего грека, разумеется, его полис. В средние века человек воспитывался в давно сложившейся, устойчивой культуре, в определенном сословии, и ощущал себя членом этого сословия почти так же спокойно, как если бы крестьяне, ремесленники и дворяне, живущие бок-о-бок, были разные виды животных, населяющие один ареал. Конечно, человеческие свойства иногда вступали в противоречие с этой системой, но, в общем, каждый знал о себе, кто он такой.

В наше время проблема тождества крайне обострилась. В поисках ответа на этот проклятый вопрос люди лихорадочно ищут себе какую-нибудь психологически приемлемую для них группу, откуда происходят шайки малолетних преступников и растущие как грибы после дождя фанатические секты. Сюда же относится так называемый «национализм» и попытки гальванизировать труп давно умершей религии.

III

Уяснив себе, что такое культура, мы можем перейти к вопросу об отношениях между культурами. Несмотря на различие в способах передачи признаков, модель Эриксона – Лоренца позволяет понять многие особенности взаимодействия культур. Следует подчеркнуть, что речь идет не о простой аналогии, а именно о модели, поскольку наблюдается не простое сходство одной или нескольких характеристик, а повторение целого ряда закономерностей и зависимостей. Можно не сомневаться, что такая модель обладает и некоторой предсказательной силой.

Чрезвычайное разнообразив культур, с очень различными языками, обычаями и образом жизни, можно было бы сопоставить с разнообразием видов животных; сторонний наблюдатель (пресловутый марсианин), изучая культуры как отдельные объекты, нашел бы мало сходства между какой-нибудь западной нацией и племенем, обитающим в джунглях Новой Гвинеи. Но наша модель приводит к противоположному выводу: она обнаруживает близкое родство всех этих, столь непохожих на первый взгляд культур. В самом деле, на одной территории могут мирно сосуществовать далекие виды, не находящиеся в конкурентных отношениях между собой; конфликт возникает лишь между близкими видами или разновидностями, претендующими на одни и те же ресурсы. Но известно, что человеческие племена, проживающие на одной и той же территории, с незапамятных времен враждовали между собой. С точки зрения нашей модели, это следует рассматривать как признак близости всех человеческих культур, соответствующих, таким образом, не отдаленным видам, а скорее разновидностям одного и того же вида. Следует подчеркнуть что здесь речь идет не о генетической принадлежности всех людей к одному виду, не вызывающей сомнений и проявляющейся, в частности, в близости индивидуальных признаков. Мы рассматриваем здесь, в рамках нашей модели, не отношения между индивидами, а отношения между культурами, которые обладают резко различающимися внешними признаками и могли бы восприниматься как очень различно устроенные системы. То обстоятельство, что эти системы устроены из мало отличающихся элементов, индивидов homo sapiens, само по себе ничего не говорит об их функциональном сходстве: вспомним, сколько разных машин можно устроить из одного и того же металла. Но, оказывается, машины, устроенные из человеческих личностей, не так уж сильно отличаются друг от друга; здесь трудно не вспомнить старинную иллюстрацию к Гоббсу, изображающую фигуру Левиафана, сложенную из человеческих тел. Так вот, есть, по-видимому, некоторые неизбежные формы, которые должен иметь Левиафан.

Глубокое родство между всеми человеческими культурами подтверждается тремя исследованиями, независимыми от нашей модели. Первое из них, выполненное Эйбль-Эйбесфельдтом и его сотрудниками, состояло в изучении способов выражения эмоций в разных культурах, проявляемых выражениями лица, жестами и телодвижениями. Это самый древний вид общения между людьми, заведомо предшествующий членораздельному языку, и еще Дарвин утверждал, что способы выражения эмоций у всех людей по существу тождественны, посвятив этому вопросу отдельную книгу. Группа Эйбль-Эйбесфельдта пользовалась особым видом киносъемки, при котором на объектив насаживалась призма, так что снимался не человек перед аппаратом, а люди сбоку от аппарата, не подозревавшие, что на них обращают внимание. Это позволило регистрировать поведение людей в естественном виде. Выводы Дарвин были полностью подтверждены: все непосредственные проявления человеческих эмоций оказались не зависящими от культуры.

Второе исследование, выполненное лингвистами школы Хомского, показало, что основные структуры языка обнаруживают во всех культурах одни и те же структуры мышления. Оказалось, что в основе этих структур во всех случаях лежат геометрические конструкции, изображающие пространственные отношения окружающего мира в некотором воображаемом «психолингвистическом» пространстве: относительное положение внешних объектов описывается в нем словами «спереди», «сзади», «справа», «слева», «рядом», «ближе», «дальше» и т. п., везде одинаково встроенными в структуру языка. Эта же школа лингвистов доказывает, что язык неотделим от мышления и, в некотором смысле, составляет его остов; поэтому описанные явления свидетельствуют об одинаковой во всех культурах «пространственной» системе мышления.

Третье исследование, составившее проект Корнельского университета под названием «Ядро правовых систем», обнаружило, что при всех видимых различиях правовые системы всех времен и народов имеют в своей основе одни и те же понятия: если освободить их от случайных наслоений и локальных способов выражения, то оказывается, что во всех культурах выработались одинаковые представления о том, что хорошо и что плохо. Кстати, эти исследования и другие, приведшие к тем же результатам, вернули к жизни наивное, но глубокое интуитивное построение, носившее два века назад название «естественного права».

Таким образом, конфликты между культурами вовсе не свидетельствуют об их чуждости, а, напротив, означают, что они очень близки, аналогично разновидностям одного вида. Если две культуры существуют на одной территории, то они используют одни и те же ресурсы – именно потому, что они близки и имеют близкие потребности. Отсюда неизбежно возникают конфликты, но этим дело не ограничивается: в случае человеческих культур проявляется еще один фактор, не имеющий аналога в нашей модели.

Конкуренция между особями разных видов обычно не принимает характера физического столкновения, даже если они используют одни и те же ресурсы. Дикая собака динго, ввезенная в Австралию аборигенами и встретившая там сумчатых животных, охотившихся на ту же добычу, вряд ли могла выдержать схватку с этими более сильными хищниками, но вытеснила их, потому что была умнее: она попросту оставила их без пищи. Агрессия в животном мире проявляется только между особями одного вида: это открытый Лоренцем инстинкт внутривидовой агрессии, первоначальной функцией которого является защита охотничьего участка. Этот инстинкт, существующий только у хищников, стимулирует их к нападению и изгнанию любого индивида своего вида и сдерживается корректирующими механизмами, защищающими потомство и партнеров во время размножения. Отметим, что между хищником и его добычей нет никаких агрессивных отношений, как между человеком и его пищей (это сравнение Лоренца). Человек, разумеется, является хищником, а потому инстинкт внутривидовой агрессии неизменно действует между каждыми двумя человеческими существами; и поскольку у человека эволюция в значительной степени разрушила естественные механизмы, сдерживающие агрессию, их заменяют культурные ограничения, обычно действующие лишь в пределах данной культуры.

Между тем, все люди, независимо от их культурной принадлежности, образуют один биологический вид и, следовательно, между членами разных культур инстинкт внутривидовой агрессии может действовать без ограничений. Это не только усиливает столкновения между культурами, но и придает им характер прямой физической конфронтации, очень редкий в соперничестве животных видов. Надо заметить, что в этих рассмотрениях понятие «вид» выступает в двоякой роли: с одной стороны, вид животных служит моделью некоторой человеческой культуры, так что отношения между видами моделируют отношения между культурами; с другой же стороны, особи, принадлежащие вес культурам, составляют один вид в биологическом смысле, без отношения к модели. При использовании нашей модели надо внимательно следить за семантикой слова «вид».

Конфликты между культурами происходят, таким образом, вследствие конкуренции в использовании ресурсов и внутривидовой агрессии.

IV

В природе близкие разновидности могут сохраниться лишь при географической изоляции: на одной территории они попросту смешиваются. Человеческие культуры, как мы видели, имеют тенденцию к самосохранению, сопротивляясь смешению и ассимиляции, и вступают между собой в борьбу за используемые ими ресурсы. При этом у индивидов каждой культуры проявляется специфическое аппетентное поведение, привязывающее их к обычаям и символам своей группы, а между индивидами разных культур действует инстинкт внутривидовой агрессии, не сдерживаемый культурными запретами. Каким образом можно надеяться устранить или хотя бы ослабить конфликты между культурными группами?

Когда-то их столкновения смягчались географической изоляцией, хотя и в самые отдаленные времена люди были непоседливы и не сидели в своих экологических нишах. В наше время население земли интенсивно смешивается, и никакие меры изоляции, совместимые с общепринятыми нормами цивилизации, не могут этому помешать.

Когда две культуры начинают совместную жизнь на одной территории, между ними неизбежно начинается конкуренция, поскольку они используют одни и те же ресурсы. В самом деле, отмеченная выше близость всех человеческих культур означает прежде всего близость потребностей. Могло бы показаться, что в южных штатах Америки когда-то мирно сосуществовали культура белых рабовладельцев и культура черных невольников, резко отличавшиеся по своему образу жизни и потому не имевшие причины враждовать. В этом и состояла идеология белых хозяев, понимавших, как важно для них удерживать черных в их не конкурирующих общественных ролях. Но такое положение не могло долго продолжаться, потому что черные не могли и не хотели создать из этой роли культурную традицию. Я не говорю уже об инстинкте агрессии, безудержно вызывавшем конфликты между группами.

Точно так же, не могут составить отдельные культуры эмигранты из Африки, Азии и Вест-Индии, осевшие в странах Западной Европы в последние десятилетия. Они не всегда готовы довольствоваться самыми невыгодными заработками и наименее престижной работой, между тем как известная часть коренного населения, не способная к лучшим видам труда, часто довольствуется ими. Возникает типичная ситуация, аналогичная конкуренции двух разновидностей, зависящих от одних и тех же ресурсов. Кстати, биологическую сторону конфликта умело используют расисты, всячески внушая неквалифицированным слоям рабочих, что «цветные» отбивают у них заработок. Такого рода «защиту национальной культуры» можно сопоставить с тем, как «защищали» немецкую культуру нацисты; ее невозможно оправдать ни с моральной, ни с экономической точки зрения. Но биологически обусловленные силы – конкуренция в использовании однородных ресурсов в внутривидовая агрессия – продолжают действовать, пока сохраняется культурная изоляция со специфической аппетенцией и высвобождением агрессии на границе культур.

Очевидный выход из такого положения состоит в повышении общей культуры населения – где слово «культура» понимается уже не в этнографическом смысле, а в смысле гуманистической культуры, которую мы надеемся сохранить и возродить. В этой области имеются некоторые успехи, хотя и очень скромные, но заслуживающие внимания. На наших глазах заметно уменьшилась культурная изоляция национальных и расовых групп в Соединенных Штатах, хотя это коснулось преимущественно белых, в то время как черные еще не вышли из своего психологического гетто. Те же процессы идут в Западной Европе, где почти исчезли традиционные «национальные» конфликты, хотя и сохраняется барьер, отделяющий европейцев от «цветных». Понятно, что интеграция более далеких, экзотических культур остается делом будущего, но перспективы ее в западном мире выглядят теперь гораздо более благоприятно, чем в годы последней войны, пятьдесят лет назад. Через несколько лет лозунг Соединенных Штатов Европы, еще недавно казавшийся утопическим, может воплотиться в жизнь. Moгло бы показаться, что эти процессы противоречат сделанным выше выводам из модели Эриксона – Лоренца, согласно которой близость культур несовместима с бесконфликтным существованием на одной территории. Но в действительности то, что теперь происходит в Европе и Соединенных Штатах, есть просто разложение национальных культур, стирание граней между ними. Вспомним, что всякая культура может существовать лишь изолируясь от других культур обычаями, запретами и священными символами. Когда обычаи усредняются до общеевропейских или общеамериканских, запреты не вызывают даже насмешки, а священные символы охраняются лишь теми, кому за это платят, тогда культура постепенно отмирает, в частности, отмирают национальна культуры Запада. Без сомнения, за ними последуют все другие. А значит, что приходит конец нациям.

Итак, мирное сосуществование людей предполагает стирание границ между национальными культурами, их взаимное проникновение и, в конечном счете, ведет к исчезновению наций.

Парадоксальным образом мы наблюдаем в нашей стране вспышки национального энтузиазма, как будто противоречащие этой тенденции. Дело здесь не только в нашей вечной отсталости, хотя и в этом отношении мы донашиваем моды начала столетия. Люди нашей страны переживают теперь необычайно обострившуюся проблему тождества. Разрушение традиционных культур лишило советского человека уверенности в принадлежности к какой-либо группе и, тем самым, уверенности в себе. Революция уничтожила сословия и религию, «перестройка» уничтожила коммунизм. Так называемый «кризис идеологий», давно прошедший на Западе, дошел, наконец, и до нас. Человек не может больше определять себя как пролетарий, коммунист или, даже в чисто отрицательном смысле, как контрреволюционер: все это стало смешно. По-видимому, эти вещи перестали восприниматься всерьез в шестидесятые годы.

Проблема принадлежности, или тождества, не ограничивается нашей страной, это одна из главных проблем современного человечества. Я попытаюсь объяснить, каким образом она возникла в истории. Историю делят обычно на три эпохи: древность, средние века и новое время. Как мне кажется, эти эпохи различаются вполне реальным признаком: способом деления людей на культурные группы. В древности люди делились на племена; в средние века они стали делиться на религии, а в новое время возник еще один, новый способ деления людей – по идейным убеждениям. Каждый новый принцип деления не отменял, разумеется, предшествующие, но в некотором смысле оттеснял их на второй план. Эта схема мировой истории, в сущности, не нова. Ее изобрел еретик двенадцатого века Джоакино да Фьоре. По его учению вначале было царство Отца, затем его сменило царство Сына, а теперь наступает царство Святого Духа. На языке нашего времени это значит, что мы до недавнего времени жили под властью идеологий. Слово это приобрело дурную репутацию: грубые идеологии вроде либерализма и марксизма в начале века были дискредитированы – я принимаю здесь исторически обоснованное определение, завершающее прошлый век началом Первой мировой войны. Потрясение, испытанное человечеством в этой войне, привело к развитию социальных явлений, аналогичных тому, что в индивидуальной психологии называется регрессией.

Регрессия личности состоит в том, что человек, переживший тяжелое потрясение, теряет психическое равновесие взрослого и возвращается к чувствам и понятиям своего детства. Так вот, двадцатый век можно назвать веком племенной регрессии или, если угодно, веком национализма. Человечество на время вернулось к племенному способу деления, в ветхозаветное царство Отца. Несомненно, наш век – это время глубокого упадка культуры, и хотя в нашей стране этот процесс принял особенно катастрофические формы, явления упадка наблюдаются повсюду и вызывают реакции у мыслителей, способных все это осознать. Не буду повторять всем известные имена.

Белый джентльмен из штата Алабама, потерявший веру в бога, разоряется и не может больше считать себя преуспевающим дельцом. Тогда он вспоминает, что у него осталась белая кожа – сокровище, которое никто не может отнять. В этом весь национализм.

Мы живем в эпоху распада национальных культур. Их нельзя искусственно построить из оставшихся от них фрагментов, из pacoвых признаков, музейного фольклора и уличного языка. Разрушение племен и религий как раз и привело к нынешней фазе истории, которую Джоакино назвал царством Святого Духа. История, предоставленная самой себе, расточает время и топчется на месте. После Возрождения был кошмарный семнадцатый век, породивший, впрочем, науку. Может быть, и постылый двадцатый век был не так уж напрасен.

Нам нужно разнообразие культур, но мы не можем сохранить нации. Люди будут делиться на культурные группы, объединенные общностью духовных интересов, общностью идей. И если в нашей стране, как в других отсталых частях света, все еще продолжается национальный регресс, это никак не может изменить направление времени.

Конечно, нам предстоит пройти через этот регресс. Каждая нация захочет иметь свой отдельный дом, и мы не отрицаем за ней это право. Только добровольно, в условиях свободы и изобилия, может сложиться новое единство людей. Это единство принесет с собой новые вопросы, но навсегда уйдет так называемый национальный вопрос.

Обсуждение доклада

А. Даниэль: Вы очень пессимистическое будущее для нас нарисовали. Как в связи с этим вы относитесь к теории пассионарности Гумилева?

А. Фет: Любитель-историк Гумилев создал теорию пассионарности, которая сводится к введению в обращение еще одного слова. Он написал об этом исследование (его исследование об этносе давно имеет хождение в виде ротапринта института научной информатики). Теория Гумилева не заслуживает обсуждения на научном уровне, но заслуживает упоминания следующее. Гумилев в течение продолжительного времени был рупором и сторонником русских шовинистических взглядов.

В. Речицкий: Сейчас усиливается дифференциация общества на основе появления новых идеологий, или плюрализма идеологии. Как вы думаете, что является пружиной появления новых идеологий и возможной дифференциации в свете того, что вы рассказали? В чем глубинный смысл этого? Поскольку каждая из новых идеологий, видимо, не имеет самодовлеющего значения, а интересна тем, чем она отличается от других.

А. Фет: Это очень трудный, глубокий вопрос. Я не готов ответить на него во всей полноте. Дело в том, что мы переживаем не время расцвета идеологии, а время регресса. Но я хотел бы верить в ту идеологию, которую условно называю гуманизмом. Гуманизм имеет свою историю. Не правы те, кто преждевременно провозгласил его кончину. Вы видели недавно, как фашистские режимы в Европе один за другим рухнули и были заменены представительным правлением и гораздо более человечными нравами. Я надеюсь на идеологию гуманизма, которая из всего этого должна родиться.

Е. Миначев: Ваш доклад — это попытка создания новой идеологии? И второй вопрос: следует ли из вашего доклада, что человечество обречено на национальные конфликты?

А. Фет: Что касается первого вопроса, то никакой идеологии я не предлагаю. Я изложил только содержание некоторых исследований, проведенных в последнее десятилетие. Конечно, очень трудно отделиться от какой-либо идеологии. Например, когда Эйбль- Эйбесфельдт говорил недавно, что может быть, неразумно ввозить в Германию большое число иностранных рабочих, которые там плохо адаптируются, и создавать этим неизбежные конфликты, то он наткнулся на непонимание. Обычно взгляды такого рода расцениваются как расизм. Я, конечно, дальше всего от этого мнения. Если в моем докладе можно увидеть некоторую идеологию, то это отвращение к национальной розни. Что касается пессимизма доклада, то тут опять же очень трудно ответить, пессимизм это или оптимизм. Посмотрите на Европу. Совсем недавно лозунг Соединенных Штатов Европы казался утопией. Через несколько лет он, по-видимому, осуществится. Хорошо это или плохо? Очень много людей скажут, что это безусловно хорошо. Я готов подробно объяснить, в чем и почему это будет плохо. Мой пессимизм философский. Он объясняется тем, что в каждом явлении я хочу видеть две стороны.

Е. Миначев: В том, что вы сейчас прочитали, было некоторое противопоставление культуры европейской и азиатской, исламской. Как эти культуры будут уживаться? Будут постоянные конфликты, или будет найден какой-то компромисс? Я не согласен с концепцией, что культуры должны отмирать, скажем, что европейская культура должна остаться, а восточная отмереть. Они обе должны развиваться. Но как — в конфликте, или в каком-то достойном компромиссе?

А. Фет: Необходимость компромисса давно осознана, и мы имеем документ ООН на этот счет. Есть «Декларация о правах человека» ООН, которая говорит о правах личности и ставит их во главу угла. То, что права личности важнее, чем права какой-либо группировки людей — это основной принцип гуманизма. Те, кто это отрицает, не гуманисты. Как вы будете рассматривать «Декларацию о правах человека»? Она, конечно, европейская, т. е. понятия, которые в ней записаны, возникали из европейской культуры. Но не только из европейской, потому что сама европейская культура является продуктом взаимодействия разных культур. Об этом не следует забывать еще и потому, что в самых разных культурах возникают одинаковые понятия. Помните, я говорил об одинаковом правовом ядре в разных культурах. Поэтому никакого европоцентризма в моей точке зрения нет. Вырабатывается общее представление о правах человека, и это не совсем пессимистическая точка зрения. Я не согласен с теми, кто утверждает, что азиатские народы еще долго будут сохранять другие понятия. Что значит другие понятия? Конечно, их культура иная, но будет ли она настаивать на другой концепции прав человека? Это было бы очень плело, и я в это не верю. А уж о том, насколько концепция прав человека европейская или нет, предоставим судить специалистам, это трудный вопрос.

Вопрос: Как вы определите временные рамки превращения Земли из многонациональной в многоидейную?

А. Фет: Вы требуете от меня пророчества, из скромности я должен уклониться от ответа. Могу только сказать, что эти процессы очень медленные. Но то, что происходит теперь в Европе, удивляет всех.

Л. Богораз: Правильно ли я поняла, что вы утверждаете преимущества одной культуры перед другой? Считаете ли вы, что европейская идея прав человека настолько хороша, что она несомненно станет главенствующей, доминантной?

А. Фет: Не совсем. Я позволю себе несколько вульгарное сравнение: в европейской культуре изобретен автомобиль. Несомненно, что он происходит из этой культуры. Однако, он употребляется везде, потому что это изобретение полезное, потому что ему нет конкуренции. Разумеется, современная формулировка прав человека — она европейского происхождения. Сами понятия эти — совсем нет. Все мы помним, что права человека коренятся в учении великих учителей, в религии. Они учили одним и тем же принципам этики. Эти учителя религии совсем не были европейцами. Но окончательная формулировка, данная в документах ООН, которая сейчас общепринята, дана на языке европейского парламентаризма и демократии. Те, кто может дать лучшую формулировку, пусть трудятся. Я совсем не причисляю себя к европоцентристам. Хотя, конечно, язык, на котором я говорю, возник из европейской традиции, что поделаешь,

Вопрос: Я хочу вернуться к вашему тезису, что нации идут к своему концу. И в качестве примера — Европа, где это происходит в настоящее время. Не думаете ли вы, что в Европе этот процесс принял более цивилизованную форму?

А. Фет: Считать, что это только европейское явление, трудно. Во всем мире идут аналогичные процессы. Я считаю, что это закономерность. То, что происходит в Европе, имеет свои особые казусы. Возьмите, скажем, Корсику или Северную Ирландию, и вы найдете некоторые резерваты национальных конфликтов, но это же и есть места, наименее затронутые европейской цивилизацией. Здесь было употреблено слово «цивилизация». Это более сложный термин, я же говорю о культурах. Цивилизация обычно понимается как искусство технического обустройства жизни. Европейская жизнь технически обустроена. Этому надо подражать, это надо перенимать, но дело не в этом. Дело в гораздо более глубоких тенденциях. А слово цивилизация попахивает техникой, и я его, признаться, не очень люблю.

Вопрос: Могут ли быть защищены права индивидуума, если подавляются права коллектива, в котором он находится? И второе: не кажется ли вам, что в различии культур есть различия психологического образа, психологического состава народов, которые эти культуры порождают, т. е. следствие биологического различия?

А. Фет: Права коллектива неотделимы от прав индивида. Любой закон, защищающий права коллектива, тем самым защищает права индивида, входящего в этот коллектив. Приоритет национальных прав над индивидуальными означает переход к совсем иной идеологии и несовместим с гуманизмом. Второе: нет, все исследования, которые проводились, свидетельствуют, что нет никаких принципиальных расхождений в психологии у всех людей. Все расхождения межкультурные, а не биологические. Все попытки найти биологические основы психологических расхождений между людьми ни к чему не привели. Нет таких научных данных.

А. Даниэль: Источники национальных конфликтов вы видите в инстинктах внутривидовой агрессии?

А. Фет: Не только.

А. Даниэль: Если инстинкт видовой агрессии присущ человечеству как роду, не значит ли это, что идеологический мир будет реализовывать этот инстинкт уже не в межнациональных, а в межидеологических конфликтах?

А. Фет: Что касается причин конфликтов между культурами, то я привел их две. Главная из них — это стремление культуры к самосохранению и вследствие этого — к четкой характеризации отдельных признаков. А вторая, сопутствующая, это высвобождение на границах между культурами общего, универсального инстинкта внутривидовой агрессии. Неизбежны ли конфликты между идеологиями - это трудный вопрос, я не берусь на него ответить. Могу только сказать, что, когда появляются лучшие идеологии, то появляются и лучшие шансы им уживаться друг с другом, и может быть, удастся создать механизмы, предотвращающие проявления внутривидовой агрессии. Ведь эта агрессия у людей корректируется.

Б. Петелин: С точки зрения философской постановки вопроса я совершенно согласен с докладчиком. Я сторонник биологической модели развития национальных сообществ. Но ведь исчезает конкретный момент, вот мы, представители «Мемориала», на местах занимаемся практическими вопросами. Сейчас мы переживаем период авторитаризма в развитии демократии. Кстати, этот период был предсказан А. Солженицыным, отцом идеи и практики противостояния тоталитаризму, империи КГБ. Как писатель, он отличался пророческими способностями в описании человека и всех его проблем, в том числе, и наших сейчас. За эту идею он и получил ярлык сторонника чуть ли не самодержавной власти. Итак, наши проблемы. Чем травмируется сознание отдельного русского человека? Я буду говорить о вине, о русской вине. Во-первых, с чем мы имеем дело? С советским патриотизмом или с великодержавным русским шовинизмом? Далее, была у нас руссификация или советизация? Чтобы была яснее проблема спрошу: а распространенность англоязычного населения на планете— как здесь стоит вопрос?

Партократии необходим был универсальный инструмент контроля, общения с захваченным в плен населением. Русский народ – самый многочисленный, естественно, его язык и был выбран. Сталин объявил себя даже поклонником русской культуры. Воистину, это был дьявольский подарок судьбы для русских. Идеологизированные сообщества создавались на основе идеи изоляционизма и тоталитаризма. Так удалось ли системе отрубить прошлое, в том числе и русскую идею, обособить от мира и цивилизации? Я думаю, что в значительной мере — да! И теперешнее западничество — это не то, что противопоставлялось славянофильству в прошлом веке. И «Память» — не только продолжение «Черной сотни». Здесь ведь видно и змеиное жало партократии. Вот они говорят о засилии партии, а кончают чем? Необходимостью сохранения Союза, имперской России, и тут же вводится старая идеология обвинения сионизма и т. д. А в Прибалтике и других регионах? Проблема pycскоязычного населения — проблема советизации человека, видящего спасение в системе. Эта проблема, думается мне, идеологическая, а не национальная. Русскоязычность — формальный признак. И самое трудное: к сожалению, в основном русские парни убивали в Афганистане. Каинова печать будет на нас в памяти венгров, чехов, прибалтов до скончания века. Русских не любят — я не делаю открытия. Мы испытываем это также в Тбилиси и в других местах. Вот проблема психологическая, перед которой мы стоим всегда, когда общаемся с другими национальностями. Ведь русский народ в первую очередь пострадал от тоталитарной системы. Этот дьявольский эксперимент проводился на его живом теле, оболгана история, загажен народный дух, он пострадал от системы больше всего. Именно на чувстве личного достоинства все и замешано. Но — увы, исторический момент сейчас такой, для нас русских, что без чувства национального достоинства нам не обойтись. Это временная болезнь. Мы должны, как и другие нации, ею переболеть. Европа переболела, слава Богу. Без чувства национального достоинства мы будем отравлены ядом шовинизма. И как же каждому отдельному русскому человеку пережить эту вину? Я человек верующий, я вижу здесь только один путь — религиозный. Одна из величайших истин христианских — принять на себя бремя грехов человеческих. Ни мы, ни наши дети не открестятся от нашей вины. Итак, единственный путь — очищение и покаяние, принять нa себя бремя грехов наших предшественников. Мы не должны забывать своей вины перед теми, кого система именем русских порабощала и убивала. Сталин — явление не только антихристово, но и национальное.

Е. Миначев: Доклад коллеги Фета был очень содержателен. Это попытка заглянуть в завтра, в развитие человеческого общества и цивилизации. Но, как я понял, это было объяснение сегодняшнего состояния. Эта концепция нам более приемлема. В последнее время есть много попыток предугадывания развития человеческой цивилизации в будущем. Что же ожидает человечество, скажем, в XXI веке? Конечно, есть необходимость рассмотреть взаимодействия различных культур, их идеологий. На человечество давит его тысячелетняя история. Это корни каждого этноса, большого или малого, и я думаю, что ни один народ не согласится с концепцией, что в будущем прекратит существовать тот или иной народ, та или иная культура, та или иная нация. Человечество обречено жить вместе, в едином обществе, потому что такова дальнейшая демографическая картина общества, — планета, как известно, не расширяется, — естественно, человечество будет интегрироваться. Сейчас возникла идея общеевропейского дома. Человечеству нужно будет создать общий мировой дом, прообразом будущего является уже сейчас ООН, но при этом не обязательно умирание тех или иных культур, или преобладание других. Культуры сохранятся, мало того — сохранятся даже национальные территории, даже при отсутствии границы и при отсутствии вооружения и армии. Но дальнейшее развитие предполагает, что если будет единый мировой парламент, то там будут какие-то силы для регулирования общей ситуации.