Московский институт открытого образования

Россия, 125167, Москва, Авиационный пер., 9

E-mail: Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript

Доклад посвящен анализу причин, затрудняющих развитие гуманитарных наук по естественному пути, состоящему в уточнении понятий и методов, связанном во многих случаях – но далеко не всегда – с использованием математического аппарата. Главными причинами, по убеждению автора, являются широко распространенные среди гуманитарных ученых ошибочные мнения: что законы, господствующие в мире человеческого духа, кардинально отличаются от законов природы; что точные методы – то же самое, что математические; что в математике центральное место занимают вычисления. При сопоставлении с фактами и строгом логическом анализе ошибочность этих мнений становится очевидной. Свои рассуждения автор иллюстрирует на примере наиболее близкой ему гуманитарной науки – лингвистики.

ON EXACT METHODS IN THE HUMANITIES / A.V. Gladkij (Moscow Institute for Open Education, 9 Aviatsionniy, Moscow 125167, Russia, E-mail: Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript ). The author is thinking which drawbacks arise on the way of the humanities towards exactness and objectivity. The main drawbacks, in author’s judgement, – widespread among specialists in the humanitties erroneous opinions: that laws reigning in the world of the human spirit are cardinally different from laws of nature; that exact methods are identical with mathematical ones; that in mathematics central place belongs to calculations. Confronting with facts and strict logical analysis make erroneousness of these opinions evident. Author’s considerations are illustrated on example of linguistics.

1. Революция в лингвистике

Когда в 50-х гг. теперь уже прошлого столетия некоторые молодые лингвисты по обе стороны тогда еще очень прочного «железного занавеса» задумались о возможности применения математических методов для исследования структуры языка, начали сотрудничать с математиками и сами всерьез взялись за изучение математики, это вызвало у очень многих их коллег удивление и даже возмущение — они ведь с детства были убеждены, что гуманитарные науки, одной из которых является лингвистика, с математикой и другими «точными» науками не имеют и не могут иметь ничего общего. Многие лингвисты сочли эти «новые веяния» данью некоей преходящей моде и увидели в них попытку «дегуманизировать» языкознание, устранить из него «человеческий фактор» и тем самым увести науку о языке в сторону от ее предмета.

Между тем наличие тесной связи между естественным языком и математикой вовсе не было в то время новым открытием. Л.С. Выготский писал в опубликованной в 1934 г. книге «Мышление и речь»: «Первым, кто увидел в математике мышление, происходящее из языка, но преодолевающее его, был, по-видимому, Декарт» и продолжал: «Наш обычный разговорный язык из-за присущих ему колебаний и несоответствий грамматического и психологического находится в состоянии подвижного равновесия между идеалами математической и фантастической гармонии и в непрестанном движении, которое мы называем эволюцией» (см. [3], с. 210). Задолго до Декарта, в Древней Греции, возникло учение о грамматических категориях, которое уже представляло собой описание ряда важнейших аспектов строения языка с помощью абстрактных моделей – не математических, но близких по стилю к тем моделям, которые были созданы древнегреческими математиками для описания пространственных форм и отношений между величинами; только привычность таких понятий, как падеж, род и т. п., ставших, как писал полтораста лет назад Х. Штейнталь (см. [17] S.3), «нашей второй натурой», мешает нам понять, какого высокого уровня абстрактного мышления потребовало их создание. Так что удивляться следовало бы скорее тому, что первые попытки использовать для описания языкового «идеала математической гармонии» настоящие математические средства были предприняты лишь в середине ХХ столетия.

Можно указать две причины такого «запоздания». Во-первых, наука о языке после значительных шагов, сделанных в античную эпоху, снова начала по-настоящему развиваться только в XIX столетии, а в течение всего этого столетия главное внимание лингвистов было обращено на историю языка. Лишь в следующем веке, который вообще стал для гуманитарных наук веком структурализма, лингвистика снова обратилась к изучению языковых структур, но уже на более высоком уровне. Когда лингвисты осознали, что язык представляет собой «систему чистых отношений», т. е. систему знаков, физическая природа которых несущественна, а существенны только отношения между ними, стала совершенно очевидна параллель между языком и математическими конструкциями, которые также являются «системами чистых отношений» (от всех других наук, изучающих материальный мир, математика отличается именно тем, что интересуется только отношениями между своими объектами, отвлекаясь от их материальной природы), и уже в начале ХХ столетия крупнейшие лингвисты того времени Фердинанд де Соссюр и Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ мечтали об исследовании языка математическими средствами. Во-вторых, в математике в начале Нового времени вышли на первый план количественные методы, и только в XIX веке математики снова начали строить неколичественные абстрактные модели, отличавшиеся от античных более высоким уровнем абстракции, а также тем, что они были пригодны для описания значительно более широкого круга явлений, чем пространственные формы и отношения между величинами, и нередко оказывались удобным и даже необходимым средством для изучения таких явлений, о которых строившие их математики вовсе не думали и даже не знали об их существовании. Среди этих моделей были и те, которые впоследствии получили применение в лингвистике; особенно интенсивное развитие математических дисциплин, содержанием которых было их построение и изучение (математической логики и абстрактной алгебры), пришлось на первую половину ХХ столетия. Поэтому встреча математики и лингвистики в середине этого столетия была вполне закономерна.

Одним из результатов этой встречи было возникновение новой математической дисциплины – математической лингвистики, предметом которой стала разработка математического аппарата для лингвистических исследований. Разумеется, с помощью математического аппарата можно описать только один из двух идеалов языка, о которых говорил Выготский; для описания присущих языку «колебаний и несоответствий» нужны другие, не математические средства, и как раз четкое описание «математического идеала» могло бы помочь их находить, поскольку оно позволило бы ясно отграничивать в языке «фантастическое» от «математического». Но это пока что дело будущего.

Не меньшее, а может быть и большее значение, чем возникновение математической лингвистики, имело непосредственное проникновение в лингвистику фундаментальных математических идей и понятий — таких, как множество, функция, изоморфизм. Но самым важным результатом «встречи лингвистики и математики» стало постепенное уточнение языка лингвистических исследований и дисциплинирование мысли, происходящее благодаря проникновению в лингвистику «математического духа» не только в тех ее областях, где возможно непосредственное использование математических идей и методов. Все это можно коротко резюмировать так: лингвистика становится все более точной и все более объективной наукой — не переставая, само собой, быть наукой гуманитарной. (Стоит заметить, что популярное противопоставление точных и гуманитарных наук логически некорректно: его члены взяты из разных классификаций – по методу и по предмету. Как ни странно, этот очевидный факт очень часто упускают из вида.)

Как повлияла «встреча с математикой» на конкретные лингвистические исследования? В рамках доклада придется ограничиться немногими примерами. (При этом я буду ссылаться исключительно на работы отечественных авторов — не только потому, что я их лучше знаю, но и потому, что российская лингвистика занимает сейчас в мировой лингвистике первое место.)

а) С появлением математического аппарата для описания синтаксических структур возникло несколько новых направлений в теории синтаксиса. В частности, стало возможно систематическое изучение взаимоотношения между синтаксическими связями и линейным порядком слов в предложении; впервые стала изучаться как самостоятельное явление синтаксическая омонимия; стало возможно количественное измерение «синтаксической громоздкости» предложений. Кроме того, этот аппарат стал незаменимым рабочим инструментом прикладных исследований, которые привели к возникновению экспериментальной лингвистики, позволяющей получать результаты, важные не только для приложений, но и для развития лингвистических теорий.

б) Использование очень простого математического аппарата, не выходящего за рамки первоначальных понятий теории множеств, позволило сформулировать строгие определения некоторых традиционных грамматических категорий. Классический пример – восходящее к идеям А.Н. Колмогорова и В.А. Успенского определение падежа, содержащееся в книге А.А. Зализняка [6]. Благодаря уточнению понятия падежа появилась возможность точно описывать различные значения, в которых используется термин «падеж» в разных грамматических традициях (см. [7]).

в) Книга [6] может также служить образцом лингвистического описания нового типа – описания, основанного на системе точных понятий. В частности, в этой книге впервые были четко описаны различные смыслы, в которых употребляется в лингвистике слово «слово», и впервые было уточнено понятие грамматической категории. Это описание позволило сделать неожиданные открытия, относящиеся не только к таким фактам, которые ранее не были предметом систематического изучения, но и к таким, о которых, как казалось, все было давно уже досконально известно. Одним из важнейших событий в русистике было появление словаря А.А. Зализняка [8], снабженного ясно сформулированными указаниями, позволяющими построить все грамматические формы любой имеющейся в нем лексемы. Использование точных понятий и строгая дисциплина мысли характерны и для работ А.А. Зализняка по другой тематике – в частности, для его исследований по древнерусскому языку.

г) Самый яркий, на мой взгляд, результат революции, фактически происшедшей в лингвистике в середине ХХ столетия, состоит в том, что она привела к прорыву в лингвистической семантике – науке, изучающей смысл языковых единиц. Прежнее состояние лингвистической семантики можно сравнить с состоянием ботаники до Линнея: семантические исследования сводились в лучшем случае к описанию значений отдельных слов, словосочетаний или синтаксических конструкций без всяких попыток систематизации или унификации языка описаний. После «встречи лингвистики с математикой» для описания смыслового уровня языка были построены модели, сравнимые с теми, которые с античных времен используются для описания морфологического уровня. На первое место здесь следует поставить, по моему убеждению, предложенную И.А. Мельчуком модель «Смысл <-> Текст», важнейшей составной частью которой являются разработанные им совместно с А.К. Жолковским теория синтаксической синонимии и теория лексических функций. В основе этой модели лежит математическое понятие функции: язык рассматривается в ней как функция или, точнее, система функций (разумеется, чрезвычайно сложная), отображающая множество «смыслов» на множество «текстов». В рамки модели «Смысл <-> Текст» вписываются в своей основной части исследования Ю.Д. Апресяна по лексической семантике. Система понятий, разработанная И.А. Мельчуком, А.К. Жолковским и Ю.Д. Апресяном, легла в основу работы основанной ими Московской семантической школы, одним из главных результатов которой можно считать возникновение системной лексикографии – иначе говоря, превращениие лексикографии из чисто прикладной области деятельности в теоретическую лингвистическую дисциплину (весьма полезную, впрочем, и для решения прикладных задач). Весьма крупный вклад в развитие лингвистической семантики внес И.М. Богуславский, построив в рамках модели «Смысл <-> Текст» общую теорию сфер действия лексических единиц, целью которой является описание того, каким образом значения отдельных слов, входящих в состав предложения, объединяются в единое целое, образующее значение всего предложения. Модели иного типа используются в работах Е.В. Падучевой и Ю.С. Мартемьянова.

2. Препятствия

Итак, естественный путь развития лингвистики (как и других гуманитарных наук) состоит в наше время в постепенном уточнении понятий и методов, во многих случаях – хотя и не всегда – связанном с использованием математического аппарата. Однако на этом пути стоят серьезные препятствия, которые могут надолго затормозить развитие. Главное из них — возникшее в начале Нового времени «разделение факультетов»: естествоиспытатели и математики с одной стороны и гуманитарные ученые с другой не интересуются работой коллег «на другом факультете» и, более того, в глубине души, а нередко и открыто презирают их. Математики и естествоиспытатели (и еще больше «технари») склонны видеть в гуманитарных исследованиях всего лишь некое «украшение» или даже «пустую болтовню», а «гуманитарии» готовы терпеть математику и естественные науки лишь ради практической пользы и убеждены, что постижению природы человеческого духа они ничем помочь не могут. Только в середине XIX столетия в этой, по выражению великого биолога и великого мыслителя Конрада Лоренца, «зловредной стене между естественными и гуманитарными науками (die böse Mauer zwischen Natur- und Geistwissenschaften)» ([15], с. 258), была пробита первая брешь в самом тонком месте, отделявшем логику от математики. Потом появились и другие бреши — среди них и та, которую пробили с двух сторон лингвисты и математики, — но их все еще мало, стена крепка до сих пор, и нет недостатка в усилиях с обеих сторон укреплять ее дальше и заделывать пробоины. Нередко эти усилия бывают довольно успешны; последнее «достижение» в этом направлении — «профильное образование» в средней школе, уже в детстве разделяющее способных и интересующихся людей на «факультеты» и приучающее их гордиться невежеством в «чужих» науках — может очень сильно воспрепятствовать дальнейшему сближению естественных и гуманитарных наук, настоятельно необходимому для нормального развития тех и других. Одно из последствий воздвижения стены состоит в том, что подавляющее большинство «гуманитариев», в том числе и лингвистов, ничего не знает даже об азах как раз тех разделов математики, которые имеют наибольшее значение для гуманитарных наук, и представляет себе математика как человека, занятого исключительно вычислениями.

3.Пример: копенгагенская школа структурной лингвистики

Выше уже говорилось о причинах, в силу которых «встреча лингвистики и математики» произошла только в 50-х гг. ХХ столетия. Но кроме этих объективных причин была еще одна, субъективная, и состояла она именно в недостаточном знакомстве лингвистов с математикой: даже те из них, которые стремились разработать точные методы исследования структуры языка, представляли себе математику как науку о количестве. Яркой иллюстрацией этого может служить судьба возникшей в 30-х гг. копенгагенской школы структурной лингвистики.

Создатели этой школы Л. Ельмслев и Х.И. Ульдалль были убеждены, что гуманитарные науки могут и должны так же, как естественные, стремиться к максимальной точности, и поставили себе задачу выработать систему точных понятий, на основе которой можно было бы построить общую теории языка. В математике они базы для такой системы не увидели, так как считали математику прежде всего «наукой о количестве», и попытались создать новую науку – «глоссематику», которая должна была стать основой методологии лингвистики и всех вообще гуманитарных наук. Образцом для них была все-таки математика: Ельмслев в своей программной книге «Пролегомены к теории языка» пишет, что лингвистическая теория «представляет собой исчисление» и что она «позволяет выводить теоремы» ([5], с.275), утверждает, что определения в этой теории должны быть строго формальными (там же, с. 281), что ее метод должен быть дедуктивным (там же, с. 291); Ульдалль ([11], с. 414) называет глоссематическую теорию «глоссематической алгеброй» и замечает, что «глоссематическая алгебра многим обязана символической логике» (так в 30-е годы обычно называли математическую логику). Однако знакомство создателей глоссематики с логическими и математическими исчислениями и вообще с методами математики было, к сожалению, довольно поверхностным. Это проявилось во многих местах цитированных работ, но прежде всего в том, что образцом дедуктивной теории послужила для них, как хорошо видно из «Пролегоменов к теории языка», система Евклида, при всех своих исключительных достоинствах устаревшая уже к концу XIX столетия. Эта система начинается с определений, которые далее нигде не используются; в действительности доказательства теорем у Евклида, хотя они и производятся с помощью логических рассуждений, основаны на наглядном смысле геометрических образов. Многочисленные определения, содержащиеся в «Пролегоменах», не могут «работать» точно так же, как определения Евклида, и по той же причине – эти определения сводят сложные понятия не к более простым, а к столь же или даже более сложным. А так как опереться, подобно Евклиду, на наглядный смысл не позволяла природа материала, строгие доказательства оказались невозможными.

Что получалось при попытке применить принципы глоссематики в конкретном лингвистическом исследовании, можно видеть на примере большой книги Ельмслева [13], посвященной анализу одной из самых сложных в логическом отношении грамматических категорий – категории падежа, споры о природе которой начались еще в древности и не прекращаются до наших дней. В первом разделе книги автор дает весьма обстоятельный и содержательный исторический обзор и высказывает ряд очень интересных соображений о природе падежа. Во втором разделе он строит схемы и последовательности символов, внешне напоминающие математические формулы. Кульминация этих построений – очень красивый чертеж, представляющий «универсальную систему падежей» в виде параллелепипеда, фактически четырехмерного. Далее под углом зрения «универсальной системы» рассматриваются падежные системы большого числа языков. Однако смысл этих конструкций описывается нечетко, и возникает впечатление, что многие утверждения об их свойствах произвольны и субъективны. Если первый раздел написан ясно, то второму, претендующему на строгость и точность, именно ясности, строгости и точности не хватает. Таким образом, предпринятая Ельмслевом попытка построить дедуктивную теорию падежа оказалась неудачной и подтвердила только, что построение строгой и точной лингвистической теории на основе принципов глоссематики невозможно.

Но неудачная система понятий глоссематики не должна заслонять великую заслугу основателей копенгагенской лингвистической школы: они не только были в числе первых «гуманитариев», которые отчетливо сформулировали тезис, что науки о человеческом духе и человеческом обществе могут и должны стремиться к точности и объективности так же, как науки о природе, но и привели в защиту этого тезиса ясные и убедительные доводы. (Стоит заметить, что аргументация Ульдалля во многом перекликается с идеями Лоренца и Поппера, чьи главные книги были написаны позже.) Попытавшись воплотить свои идеи в жизнь на материале лингвистики, они пошли по неверному пути – но, как известно, подобные ошибки в развитии науки неизбежны, а их осмысление часто помогает найти верный путь. Спустя полвека после «встречи лингвистики и математики» сильные и слабые стороны их работ разглядеть нетрудно.

4. Повторение старых ошибок

Тем не менее и в наши дни все еще приходится встречаться с повторением главной ошибки создателей копенгагенской школы (сейчас гораздо менее простительной, чем семьдесят лет назад) и, более того, с использованием ее для обоснования попыток вернуть науку о языке к давно пройденному этапу. Причины столь долгой жизни этой ошибки хорошо видны из статьи ныне покойного М.И. Шапира «”Тебе числа и меры нет.” О возможностях и границах “точных методов” в гуманитарных науках» [12], написанной с целью доказать, что точные методы в гуманитарных исследованиях не могут дать значимых результатов. Автор исходит в ней из двух тезисов: «Точные методы – как правило, синоним математических» ([12], c. 44) и «Для моей темы гораздо важнее такое понимание, которое базируется не на “периферийных” областях математики, освоенных в последнее время, а на ее исконном предмете, каковым, без сомнения, является число» ([12], c. 44). Первый тезис ошибочен в применении не только к гуманитарным, но и к естественным наукам. Главный признак точности в научном исследовании – не использование математического аппарата, а четкое, не допускающее различных толкований определение понятий. Точные понятия представляют собой не результат, а необходимую предпосылку применения математических методов – в тех случаях, когда такие методы применимы. Но и там, где они неприменимы, возможно использование точных методов, возникающих благодаря уточнению системы основных понятий. Примером может служить этология – наука о поведении животных: в этой сравнительно молодой научной дисциплине математический аппарат не используется, и тем не менее ее можно с полным основанием назвать точной наукой, поскольку все ее основные понятия четко определены и каждое новое понятие получает «право гражданства» лишь при условии, что имеется его точное определение. (В то же время некоторые другие биологические науки успешно пользуются математическими методами.) Второй тезис при всей своей категоричности сформулирован несколько расплывчато, однако достаточно ясно, что автор считает важными для своей темы, то есть для решения вопроса о возможностях и границах использования в гуманитарных науках точных методов, отождествляемых им с математическими, только те области математики, предметом которых являются числа; а из дальнейшего чтения статьи видно, что имеются в виду исключительно вычисления и статистика. Таким образом, точные методы фактически отождествляются с вычислительными.

В действительности удельный вес вычислительных и, более широко, количественных методов в различных гуманитарных науках колеблется в довольно широких пределах. Если говорить о лингвистике, то в ней количественные методы могут играть лишь подчиненную роль, так как существенные характеристики языка имеют неколичественную природу. Тем не менее подсчеты и вычисления в ряде случаев могут оказаться в лингвистических исследованиях очень полезными, но при непременном условии наличия точных определений объектов, подлежащих подсчету. Если таких определений нет, подсчеты и вычисления бессмысленны. А сформулировать точное определение какого-либо «лингвистического объекта» – далеко не простая задача, потому что все эти «объекты» абстрактны, и отграничить один объект от другого обычно очень трудно.

Что же касается утверждения о несущественности для гуманитарных наук «”периферийных” областей математики, освоенных в последнее время», то оно допускает по меньшей мере два толкования: либо автор считает «периферийными» все вообще математические дисциплины, кроме тех, содержанием которых являются вычисления, и убежден, что все они «освоены в последнее время», либо под «периферийными областями математики, освоенными в последнее время», понимаются те, идеи и понятия которых оказывают влияние на лингвистику (а также на некоторые смежные науки), начиная с 50-х гг. ХХ столетия.

При первом толковании ошибочность этого утверждения очевидна. Развитие математики действительно началось с вычислений; древнеегипетская и вавилонская математика ими и ограничивалась, но в Древней Греции в математике произошла революция, совершенно изменившая ее лицо. Вычисления были отодвинуты на задний план, а на первый план вышли доказательства с помощью логических рассуждений. Больше того – древнегреческие ученые вообще не относили вычисления к математике. Вычисления были вспомогательным средством для астрономии и различных видов практической деятельности, а математика была для греков частью философии, и назначением ее было объяснение устройства Вселенной. После того, как попытка пифагорейцев объяснить его с помощью чисел (но не вычислений!) потерпела неудачу (зато привела к первому великому достижению в истории математики – открытию несоизмеримых величин), надежды были возложены на геометрию. Хотя рассказ о надписи «Да не войдет сюда не знающий геометрии» над входом в Академию Платона – скорее всего, не более чем легенда, он правильно отражает отношение Платона к математике. И это лишь одна из иллюстраций того общеизвестного факта, что невычислительные области математики были освоены не «в последнее время», а две с половиной тысячи лет назад, и с тех пор вычисления занимают в ней сравнительно скромное место. (Новые количественные методы, изобретенные в XVI и XVII веках и вышедшие тогда же на первый план – это, за небольшими исключениями, не методы вычислений, а методы математического моделирования явлений природы и различных ситуаций, возникающих в человеческой деятельности.)

Но и тот вариант утверждения о «периферийных областях, освоенных в последнее время», который получается при втором толковании, приходится признать несостоятельным. Понятие множества появилось в трудах Кантора во второй половине XIX столетия, в этом же столетии возникли абстрактная алгебра и математическая логика, понятие функции восходит к Лейбницу, играющее важную роль в современной лингвистической семантике понятие предиката – к Аристотелю. Так что и в этом случае о «последнем времени» речи быть не может. И вряд ли найдется серьезный математик, который отнесет перечисленное к «периферийным областям».

Далее М.И. Шапир занимается анализом количественных методов в теории стиха и приходит к выводу об их неадекватности. Не будучи специалистом в данной области, я не считаю себя вправе давать оценку этому выводу, но не могу не отметить, что, с одной стороны, я совершенно искренне восхищаюсь проявившейся здесь огромной эрудицией автора, с другой – умозаключения, использованные им для получения такого вывода, представляются мне с логической точки зрения далеко не безупречными. В частности, вся его критика сосредоточена на трех «теориях», одна из которых приписана А.Н. Колмогорову и две – одному из крупнейших филологов XX столетия Б.И. Ярхо (1889 – 1942), стремившемуся разработать «методологию точного литературоведения», причем «теория Колмогорова» «ради уточнения» подправлена, а об одной из «теорий Ярхо» говорится, что она «нигде не была заявлена», но «вычитывается» из трудов Ярхо. (Здесь нельзя не сказать о колоссальной работе, проделанной М. И. Шапиром для подговки к печати трудов Б.И.Ярхо по теории литературы, остававшихся неопубликованными в течение многих десятилетий.) Ничем не мотивировано утверждение (совершенно неправдоподобное), что Колмогоров не обращал внимания на контекст и интенцию. Еще об одной важной причине, побуждающей меня считать умозаключения М.И. Шапира логически небезупречными, я скажу дальше.

Придя к выводу о неадекватности математических методов в теории стиха, автор распространяет его затем на все гуманитарные науки, пользуясь еще одним тезисом: «… основной предмет филологии, текст (который, по сути, есть ставшая и застывшая речь) служит не только главным источником гуманитарного знания, но также и главным его объектом – остальные мыслятся по аналогии. Исходный вопрос в рамках данной системы понятий сводится, стало быть, к тому, в какой степени тексты, их содержание и форма могут быть изучены с помощью количественных методов» ([12], c. 45). В данном тезисе содержится фундаментальная методологическая ошибка: главный объект гуманитарных наук – жизнь человеческого духа, а не застывшие продукты его работы. Но для обсуждаемой темы более существенны две других ошибки. На одной из них, сразу бросающейся в глаза – отождествлении математических методов с количественными, – я остановился подробно, так как она, к сожалению, все еще весьма широко распространена. Перейду теперь ко второй, не менее серьезной, но гораздо менее заметной.

5.Работа над ошибками: законы природы и «гуманитарные» законы

Я имею в виду проходящую через всю статью идею, что в отличие от изучаемых естественными науками явлений природы, которые подчиняются непреложным законам, объекты гуманитарных наук (а таковыми, как мы помним, автор считает тексты) подобным законам подчиняться не могут, поскольку любой текст, созданный каким-либо автором по своему произволу, становится историческим событием, и если он не укладывается в рамки ранее сформулированного закона, то закон оказывается опровергнутым – в то время как законы природы единичными аномалиями не опровергаются. Эта мысль высказывается в статье с различными вариациями много раз; вот одна из самых отчетливых ее формулировок: «На практике в естественных науках единичная аномалия не может отменить теорию: для этого нужна другая теория, имеющая как минимум не худшую фактическую базу, но логически несовместимая с первой. Это верный знак, что логика науки – не чисто формальная и что естественнонаучным становится лишь факт, осмысленный теорией. Но в гуманитарных науках даже эта логика работает не всегда: “аномалия” здесь имеет историческую самоценность» ([12], с. 50, сноска 19). Первая половина этого утверждения, относящаяся к естественным наукам, делает честь проницательности автора. Одно из немногих расхождений между позициями двух крупнейших мыслителей ХХ столетия Карла Поппера и Конрада Лоренца состояло в следующем: Поппер полагал, что теория может быть опровергнута одним противоречащим ей фактом, а Лоренц, который был прежде всего естествоиспытателем и постоянно пользовался научными теориями как рабочим инструментом, настаивал на том, что «гипотеза никогда не опровергается единственным противоречащим ей фактом; опровергается она лишь другой гипотезой, которой подчиняется большее число фактов» ([16], с. 46). (Всякая теория в действительности есть гипотеза – в этом Поппер и Лоренц согласны между собой.) М.И. Шапир, не будучи естествоиспытателем, тем не менее пришел в отношении естественнонаучных теорий к выводу, совпадающему с выводом Лоренца, но ошибочная методологическая установка помешала ему распространить этот вывод на теории, используемые в гуманитарных науках.

Это положение автор иллюстрирует на многочисленных примерах, которые я приводить не буду. Зато позволю себе привести полностью, опустив только две сноски и отсылки к литературе, два заключительных абзаца статьи:

«Попробую извлечь мораль из теоретико-методологических экскурсов. Она таит в себе кажущийся парадокс: с успехом применяя точные методы для теоретического описания физического мира, мы бессильны построить универсальную математическую модель даже самого “простого” и “поверхностного” явления духовной культуры – явления, которое люди сами вызвали к жизни и всё новые модификации которого они постоянно порождают. Причина банальна: нельзя сконструировать математизированную картину универсума, которым управляет множество относительно равноправных демиургов; кто-нибудь из них во что бы то ни стало отменит закон, установленный другим. И этому не помешать. Количественная и формальная необузданность творческой воли человека коренится в его природе: он не так много может, и чего ради ему сдерживаться там, где он чувствует себя хозяином?

Изучение текстов точными методами нужно всячески приветствовать, но математизированная теория текста как такового, увы, неосуществима: каждый объект, будучи повторимым в самых разных своих деталях, уникален как единство смысла во всей своей полноте и в любых тонкостях его материального воплощения в чувственно воспринимаемой форме. Именно уникальность, “чрезмерность” приводит к пропасти между естественными и гуманитарными науками, создаваемой, в том числе, повторимостью языка и неповторимостью речи. При этом “китайская фантазия” создателей простирается не только на текст как целое, но и на любой из его компонентов: он тоже по соизволению автора всегда может оказаться “чрезмерным”, как 429-словная строка из стихотворения Пригова или же как некий орган тела из сказки про принца Бирибинкера.» (В последней фразе имеются в виду части тел фантастических существ из эпиграфа к статье – отрывка из «Истории принца Бирибинкера» Виланда, – о которых там сказано, что «даже китайская фантазия не могла бы измыслить ничего более причудливого». Сразу приходящий в голову аналогичный пример из русской литературы – сон Татьяны из «Евгения Онегина».)

Этот итоговый вывод, подкрепленный многочисленными примерами, сквозь которые хорошо видны громадная эрудиция автора и колоссальный объем затраченного им труда, на первый взгляд может показаться весьма убедительным. Тем не менее он ошибочен, и я попытаюсь это доказать. Предварительно замечу, что в этом резюме автор столь же последовательно, как в предыдущем тексте, придерживается тезиса о тождественности точных и математических методов. Уже вторая фраза содержит презумпцию тождественности «точных методов» и «математической модели». Об этом необходимо помнить, чтобы правильно понять, что здесь утверждается. Другая презумпция, о которой необходимо помнить – это презумпция справедливости тезиса о тексте как главном объекте гуманитарных наук: без нее невозможно понять, что второй абзац является естественным продолжением первого.

Перехожу теперь к разбору итогового вывода по существу.

Во-первых: совершенно справедливое утверждение, что в гуманитарных науках «каждый объект, будучи повторимым в самых разных своих деталях, уникален как единство смысла во всей своей полноте и в любых тонкостях его материального воплощения в чувственно воспринимаемой форме», столь же справедливо в отношении объектов естественных наук. Характерный для человека набор хромосом является «повторимым в самых разных своих деталях», но каждый отдельный человек есть единственное и неповторимое творение Божие; это азбучная истина. Совершенно одинаковые люди бывают только в мрачных антиутопиях, таких, как «Новый прекрасный мир» Олдоса Хаксли; в жизни даже близнецы, которых путают их собственные родители, никогда не бывают абсолютно одинаковыми ни по характеру, ни по физическим признакам. И это относится не только к людям. «Идеальная бабочка», представляющая тот или иной вид, существует только в учебниках зоологии (см. [14], c, 191). Можно было бы привести сколько угодно примеров и из неживой природы.

Во-вторых: далеко не каждый текст, созданный по своему произволу даже достаточно известным автором, «имеет историческую самоценность», и здесь также нет существенного отличия от явлений природы. При передаче наследственной информации у животных и человека иногда происходят очень резкие мутации, но такие мутанты по большей части нежизнеспособны, и лишь в редчайших, особенно «удачных» случаях новые признаки воспроизводятся в потомстве. То же и с текстами: если 429-словная строка из стихотворения Пригова станет началом нового направления в русской поэзии, в котором все стихотворные строки или значительная часть их будут состоять из нескольких сотен слов каждая (что, конечно, неправдоподобно – по той же причине, по которой Аристотель считал, что «как прекрасное животное или тело должно иметь величину удобообозримую, так и сказание должно иметь длину удобозапоминаемую» ([2], с. 654) – тогда эту строку можно будет считать историческим событием; но пока что она заслуживает только места в кунсткамере рядом со скелетом двухголового теленка.

В-третьих: утверждение, что человек «не так много может», к величайшему сожалению, неверно. Главная трагедия человека именно в том, что он может слишком много. Еще не овладев силами пара и электричества, человек радикально изменил на огромных пространствах флору и фауну; трудилось над этим «множество относительно равноправных демиургов», ничуть не менее равноправных, чем при порождении текстов. А за последние полтора столетия – отрезок времени, в истории жизни на Земле не более значительный, чем одна секунда в человеческой жизни – люди уничтожили возникшие задолго до их появления экосистемы на бOльшей части суши и начали уничтожать их в морях. В последние полстолетия дошла очередь до неживой природы: на карте нет больше привычных очертаний Аральского моря, на суше и на морском дне появилось много потенциальных источников радиоактивного излучения, изменился состав атмосферы, и даже космическое пространство засоряется антропогенным мусором. Это тоже работа «равноправных демиургов». Человек давно уже чувствует себя хозяином не только в мире своей фантазии, но и в реальном мире. «Да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею» – сказано о людях в первой главе Книги Бытия. Но владычество их не направлено ни к какой разумной цели. Привычная фраза «Человек – царь природы» нуждается в поправке: у природы множество «относительно равноправных» царей, и каждый из них в рамках своих возможностей поступает, как ему заблагорассудится, думая в лучшем случае об интересах своего племени или государства и не заботясь о других людях и уж тем более о прочих тварях. (Эта хаотическая деятельность угрожает теперь дальнейшему существованию вида Homo sapiens, о чем уже довольно давно говорят думающие и ответственные люди: достаточно назвать книгу [16], получившую широкую известность и переведенную на многие языки. Но мало кто задумывается об этом всерьез; ради удовлетворения своих амбиций или небольшого повышения сегодняшнего уровня комфорта «простые люди» и главы могущественных государств с одинаковой легкостью готовы ставить на карту судьбу человечества.) Разумеется, люди ограничены при этом своими возможностями и законами природы – но разве с текстами дело обстоит иначе? Любой автор ограничен законами используемого языка, и если даже он придумает новый язык, он не сможет выйти за рамки общих закономерностей, которым подчинены возникшие естественным путем человеческие языки – иначе его никто не поймет. И какой бы причудливой ни была фантазия, ее невозможно передать словами, понятными не только самому фантазирующему, если она не опирается на некоторую привычную систему образов. Вывод ясен: аргументы, приводимые М.И. Шапиром в пользу утверждения, что точные методы не могут применяться для теоретического описания явлений духовной культуры с таким же успехом, как для описания физического мира, не выдерживают критики.

Сторонники концепции М.И. Шапира могут возразить: но ведь между точными методами в естественных и гуманитарных науках существует фундаментальное различие, состоящее в том, что «точные методы в гуманитарной сфере позволяют сказать лишь о том, что бывает, а точные методы в сфере естественных наук – еще и о том, чего быть не может» ([12], с. 47). Здесь утверждается, по существу, что в отличие от законов природы, представляющих собой запреты, т. е. универсальные высказывания (так в логике называются высказывания вида «все объекты данного типа обладают некоторым свойством»; запрет, т. е. высказывание «никакой объект данного типа не может обладать свойством Р» равносилен высказыванию «все объекты данного типа обладают свойством, противоположным Р»), «гуманитарные» законы суть экзистенциальные высказывания, т. е. высказывания о существовании чего-то. В основе этого утверждения лежит весьма распространенная логическая ошибка, подробно проанализированная Поппером в «Нищете историцизма» [10] (см. также [4], c. 177-178) – смешение законов и тенденций. В применении к процессам, протекающим во времени, экзистенциальные высказывания выражают не законы, а тенденции: они могут говорить только о том, что некоторое явление наблюдается в течение долгого времени. На основании законов можно делать предсказания, а на основании тенденций нельзя: известно много случаев, когда тенденция, сохранявшаяся сотни и даже тысячи лет, в течение одного или нескольких десятилетий сменялась прямо противоположной. Между тем попытки предсказывать на основании тенденций делались; самый известный случай – предсказания Маркса, основывавшиеся на открытых им «законах развития общества», которые в действительности были всего лишь тенденциями. Биологи и лингвисты в эту ошибку никогда не впадали: изучая живые организмы и языки, они открыли законы, которым подчинены мир организмов и мир человеческих языков, но предсказывать будущий ход эволюции какого-либо вида живых существ или какого-либо языка они не брались никогда. Порождение текстов – тоже процесс, протекающий во времени, и потому экзистенциальные высказывания о текстах тоже выражают тенденции. В частности, высказывание о таком уникальном явлении в литературном процессе, как деятельность неповторимого гения, есть высказывание о внезапном появлении некоторой новой тенденции. Но наряду с тенденциями в мире текстов существуют законы, а их никакой автор не властен ни устанавливать, ни отменять.

Для завершения картины следует упомянуть еще об одном ошибочном мнении, разделяемом, по-видимому, многими «гуманитариями»: что уникальные события возможны только в мире творений человеческого духа. В физическом мире тоже бывают уникальные события; примерами могут служить возникновение жизни на Земле и возникновение человеческого разума: ни то, ни другое не имеет аналогов в известной нам части Вселенной.

Итак: законы природы и законы, действующие в гуманитарной сфере, ни в чем существенном не отличаются друг от друга, так что, вопреки мнению М.И. Шапира (и многих его авторитетных предшественников), между естественными и гуманитарными науками нет никакой «пропасти». Тот, кто отрицает возможность изучения точными методами законов, действующих в мире творений человеческого духа, будет вынужден, если он проведет тщательный логический анализ своей аргументации, придти к выводу, что законы природы тоже невозможно изучать точными методами.

Кроме указанной характерной черты законов, относящейся к их логической структуре, необходимо отметить еще две. Во-первых, законы возможны только там, где имеется, по выражению великого фольклориста В.Я. Проппа, «повторяемость в широком масштабе». Во-вторых, в подавляющем большинстве случаев закон вычленяет наиболее существенный аспект явления – его «подлинную сущность», которую трудно разглядеть при непосредственном наблюдении, так как на всякое явление накладываются другие явления, вызываемые другими факторами и подчиняющиеся другим законам. Поэтому продемонстрировать выполнение закона «в чистом виде» чаще всего невозможно. В отношении законов физики это давно понято. Никому не приходит в голову отрицать, что скорость свободно падающего тела пропорциональна квадрату времени движения, хотя при любом сколько-нибудь точном измерении обнаруживается отклонение от этой закономерности. Но по поводу объектов гуманитарных наук постоянно приходится слышать: о каком законе можно говорить, когда он нарушается в половине или тем более в девяти десятых случаев? И.Ф. Анненский, необыкновенно тонко чувствовавший музыку стиха, писал в 1906 году: «Наши учебники, ‹…› говоря о русском стихе, никак не выберутся из путаницы ямбов и хореев, которые в действительности, кроме окончания строки, встречаются в наших стихотворных строках очень редко. Например, почти весь “Евгений Онегин” написан 4-м пэоном» ([1], с. 120). Нечто подобное, несмотря на то, что за сто лет в русском стиховедении было сделано очень много, мы видим и в статье М.И. Шапира – с тем различием, что он приводит в подтверждение результаты подсчетов. Но подсчеты, как уже говорилось, не имеют смысла, если не определено точно, что нужно считать. (По свидетельству В.А. Успенского, это постоянно подчеркивал Колмогоров.)

6. Заключение

Почему же миф о «пропасти между естественными и гуманитарными науками» оказался столь живучим? Одна из причин очевидна: это наша человеческая гордыня. «Человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания, чем-то таким, что не принадлежит к остальной природе, а противостоит ей как нечто по сути своей иное и высшее» (см. [14], с. 206). (Анализу источников этого заблуждения посвящена 12-я глава книги [14] – «Проповедь смирения»). Но есть и другие причины, не менее важные: инертность и приверженность к стереотипам. Нередко даже очень тонкие исследователи бывают не в состоянии отказаться от стереотипного противопоставления точных и гуманитарных наук, некорректного уже с точки зрения старой школьной логики. Строгий логический анализ соотношения методов естественных и гуманитарных наук требует знакомства с современной логикой; но изучить ее трудно, гораздо легче обратиться к одному из многочисленных учебников, издающихся сейчас в расчете на тех, кто изучает логику «для галочки». Написаны они так, как будто развитие этой науки остановилось в середине XIX столетия, то есть как раз тогда, когда в ней началась новая эпоха, и не было ни Фреге, ни Рассела, ни Поппера. И неудивительно, что многим серьезным ученым кажется убедительной блестяще написанная статья М.И. Шапира, не заботившегося о логическом анализе.

Инертность и приверженность к стереотипам нельзя, конечно, рассматривать как безусловно отрицательные качества: они играют важную роль в сохранении постоянства культуры. (Факторам, обеспечивающим сохранение постоянства культуры, посвящена 10-я глава книги [16].) Но нередко нарушается баланс между силами, обеспечивающими сохранение постоянства культуры, и противоположными силами, делающими возможным ее дальнейшее развитие. Именно так обстоит дело сейчас, и первоочередная задача – восстановить равновесие.

Список литературы

1. Анненский И.Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1979.

2. Аристотель. Сочинения. Т. . М.: Мысль, 1984.

3. Выготский Л.С. Cобрание сочинений. Т. 2. М.: Просвещение, 1982.

4. Гладкий А.В. Введение в современную логику. М.: МЦНМО, 2001.

5. Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка. // Новое в лингвистике. Вып. I. М.:

ИЛ, 1973.

6. Зализняк А.А. Русское именное словоизменение. М.: Наука, 1967.

7. Зализняк А. А. О понимании термина «падеж» в лингвистических описаниях. // Проблемы грамматического моделирования. М.: Наука, 1973.

8. Зализняк А.А. Грамматический словарь русского языка. Словоизменение. М.:

Русский язык, 1977.

9. Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983.

10. Поппер К. Нищета историцизма. М.: Прогресс, 1993.

11.Ульдалль Х.И. Основы глоссематики. Исследование методологии гумани-

тарных наук со специальным приложением к лингвистике. // Новое в лин-

гвистике. Вып. I. М.: ИЛ, 1960.

12. Шапир М.И. «Тебе числа и меры нет». О возможностях и границах «точных

методов» в гуманитарных науках. // Вопросы языкознания, 2005. № 1.

13. Hjelmslev L. La catégorie des cas. // Première partie: Aarsskrift for Aarhus

Universitet. VII. København: Universitetsvorlaget i Aarhus, 1935. Deuxème

partie: ibid. IX. København: Universitetsvorlaget i Aarhus, 1937.

14. Lorenz K. Das sogenannte Böse. Zur Naturgeschichte der Aggression. Wien:

Borotha-Schoeler, 1963. (Русский перевод: Так называемое зло. К естествен-

ной истории агрессии. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Респуб

лика, 1998.)

15. Lorenz К. Die Rückseite des Spiegels. Versuch einer Naturgeschichte

menschlichen Erkennens. München: Piper & Co. Verlag, 1973. (Русский пере-

вод: Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого

познания. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М. : Республика, 1998.)

16. Lorenz K. Die acht Todsünden der zivilisierten Menschheit. Mü?nchen: Piper &

Co. Verlag,, 1973. (Русский перевод: Восемь смертных грехов цивилизован-

ного человечества. // Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика,

1998.)

17. Steinthal H. Geschichte der Sprachwissenschaft bei der Griechen und Römern.

Mit besonderer Rücksicht auf die Logik.: Berlin, 1863. (2-te Auflage: Berlin,

1891.)