На главную / Образование и воспитание / Жизнеописание Льва Семёновича Понтрягина, математика, составленное им самим. Рождения 1908 г., Москва

Жизнеописание Льва Семёновича Понтрягина, математика, составленное им самим. Рождения 1908 г., Москва

| Печать |



Детство и школьные годы

Когда мне исполнилось шесть лет, осенью 1914 года уже шла первая мировая война. Я помню, что, провожая своего отца на фронт, играл его винтовкой. Отец был мобилизован в первые же дни войны и очень скоро отправился на фронт рядовым русской армии.

Лев Семёнович Понтрягин в детстве

Лев Семёнович Понтрягин в детстве

Россия произвела мобилизацию неожиданно быстро для немцев и сразу же бросила армию под командованием Самсонова в восточную Пруссию, в плохо подготовленное наступление на немцев. В это время немцы пытались первым же ударом разгромить Францию, и все их войска были сосредоточены там. Русские наступление в Пруссию оттянуло немецкие войска на восток и спасло Францию от разгрома. Но русская армия под командованием Самсонова была разгромлена, и сам Самсонов покончил жизнь самоубийством.

В этих сражениях близ восточной Пруссии, в районе Мазурских болот попал в плен мой отец. Из плена он вернулся только в 18-м году.

Россия своим наступлением спасла Францию от разгрома, но сама потерпела тяжёлое поражение. Я много раз бывал во Франции, но ни разу не слышал от французов благодарности по отношению к русским за эту героическую помощь. Совсем иначе относятся к русским болгары, которые до сих пор помнят, что русские помогли им освободиться от турецкого ига.

Война сразу же разрушила относительное материальное благополучие, в котором находилась наша семья. Моя мать, жена солдата, почти ничего не получала от правительства и должна была сама зарабатывать на меня и на себя, а также на посылки, которые она регулярно посылала отцу в Германию. Французское правительство само снабжало своих пленных, находящихся в Германии, а русское — предоставляло эту возможность родственникам.

Мать отправила отцу за время войны несколько десятков посылок, и почти все они дошли до него. Переписка между нею и отцом продолжалась всю войну.

Отношение немцев к русским военнопленным не было таким зверским, как в последнюю мировую войну, и они жили там в сравнительном благополучии. Возвращаясь из плена в 18-м году, отец привёз в Россию большое количество продовольствия, которое нам очень пригодилось, так как это было в разгар революции.

До начала войны наша семья — отец, мать и я — вела довольно благополучное материальное существование. Отец, счетовод, получал 120 рублей в месяц, а мать, портниха, принимала заказы на дом и также имела заработок. Родители снимали небольшую трёхкомнатную квартиру, находившуюся, правда, в плохом дворе. Там находилась металлическая мастерская, так что целый день стоял грохот молотков по металлу. Одна из трёх комнат сдавалась двум студентам. Квартирная плата составляла 40 рублей в месяц, и платить её было нелегко. Всё же родители не нуждались в деньгах и даже делали сбережения, для того чтобы в дальнейшем дать мне образование. К 1917 году было накоплено 3000 рублей. По тем временам это приличная сумма. В революцию все эти деньги «лопнули», как говорила моя мама.

Люди нашего социального слоя в те времена не ездили на юг и не снимали дачи. Вместо этого моя мать проводила со мной лето у своих родственников в деревне в Ярославской губернии или же у родственников отца в маленьком городке Трубчевске Орловской губернии. Именно в Трубчевске нас и застало начало войны 1914 года и телеграмма о том, что отец мобилизован. Так что мы с матерью сразу же отправились домой в Москву.

Лишившись заработка отца, мы с матерью начали уже вполне бедное существование. Была сдана вторая комната. Мы остались в одной, проходной. Материальное положение ухудшалось также и благодаря войне. Началась разруха; трудно было купить молоко. Для того чтобы его получить, женщины становились с вечера в очередь, а утром получали молоко. Гигантские очереди стояли за талонами на мясо. По мере того как шла война, продовольственное положение ухудшалось. Оно и послужило, как тогда считали, основным толчком для революции.

Но после того как произошла революция и началась гражданская война, наступила уже полная разруха и голод. Я помню, что в течение нескольких лет мы питались в основном отвратительной мороженой картошкой, которая многократно мёрзла и оттаивала, кониной и пшённой кашей. Такой отвратительной картошки, какую мы ели во время революции, я больше не встречал. Конины также. А вот пшённая каша была и после революции. Но она вызвала во время революции у меня такое отвращение, что я смог её начать есть опять с большим удовольствием лишь после Второй мировой войны.

Я не помню, чтобы родители как-либо воспитывали меня. Меня не обучали ни музыке, ни иностранным языкам, а своё время я проводил в значительной части на улице, на своём и соседнем дворах, где играл со своими сверстниками. Среди игр были и прятки, и мяч, и городки, и многие другие игры. Я лазил по всем доступным мне крышам и заборам. Помню, что многие игры происходили на каком-то дворе, где были сложены огромные кипы хлопка, и мы лазили между ними, вероятно рискуя жизнью, так как одна такая кипа хлопка могла бы раздавить ребёнка.

Уже когда началась война в 1914 г., я один год провёл в детском саду. Это был, по-видимому, частный садик, платный. О нём у меня сохранились хорошие воспоминания. Из очень простых материалов мы изготавливали игрушки, например, из спичечных коробок делался хороший письменный стол с выдвижными ящиками. Плелись коврики из специально предназначенной для этого бумаги. Вынув из яйца его содержимое, скорлупку обклеивали крупой и затем красили какой-нибудь краской. Лето 1915 г. я провёл в какой-то очень хорошей детской колонии, не знаю, как туда попал. Там занимались нашим воспитанием и уделяли детям много внимания.

В 1916 году я поступил в школу. До революции существовало три вида полноценных средних школ. Это гимназия, реальное училище и коммерческое училище. Гимназии имели выраженный гуманитарный уклон, реальные училища — естественнонаучный, а коммерческие готовили бизнесменов для России. Но учиться в этих школах было дорого, и мать отдала меня в городскую школу для бедных. Обучение там было четырёхлетнее, иностранные языки не изучались. В этой школе я спокойно проучился только один год, а на второй год уже началась революция. Мы принимали в ней участие в форме игры. Дети разделились на партии: часть была за большевиков, часть — против них. За большевиков было меньшинство, я был против большевиков. В 1918 г. в России была введена единая трудовая шкода с девятилетним обучением. В такой школе я и начал учиться с третьего класса, а начиная с пятого перешёл в другую аналогичную школу, которую закончил в 1925 г. В городском училище нас обучали арифметике, чтению, письму. Арифметика давалась мне легко, а чтение и письмо — плохо. Можно считать, что уже тогда проявились мои математические склонности.

Перед войной отец мой работал на небольшой обувной фабрике, владелец которой — Левитин был давний его знакомый. После ухода отца на фронт знакомство наше с семьей Левитиных продолжалось. Я бывал там часто в гостях, так как дочка Левитина была моя сверстница, она лишь на год младше меня. Там я познакомился с жизнью богатой еврейской семьи, а также с работой фабрики. Помню, что отдельные станки там приводились в движение не электрическими моторами, благодаря чему остановка отдельного станка достигается очень просто — отключением мотора. Все станки приводились в движение одним-единственным дизельным двигателем при помощи ременных передач. Для остановки станка нужно было сдвинуть ременную передачу с одного колеса на другое, холостое. Мне запомнились эти подробности, так как уже тогда я интересовался техникой.

Левитин, так же как и мой дед, ранее был сапожником, позже стал фабрикантом. Он поставлял русской армии солдатские сапоги и был уличён в том, что выдававшуюся ему казной хорошую подошвенную кожу заменял картоном. Ему пригрозили расстрелом, если он не прекратит своё мошенничество. Об этом говорили в семье Левитиных, не думая о том, что я всё уже понимаю и запоминаю.

Вернувшись из плена, мой отец поступил работать на небольшой металлургический завод «Серп и молот». Я часто ходил туда, и, хотя завод в то время почти не работал, всё-таки было довольно много интересного, что можно было посмотреть. Я наблюдал за работой прокатного станка, гвоздильного цеха и огромного электрического магнита, который стаскивал к прессу железный лом, а потом тащил и складывал в кучу большие спрессованные параллелепипеды из железного лома. Всё это было очень интересно для меня. Мои игрушки также были технические. Конечно, они не покупались, а я изготовлял и добывал их сам. Из какой-то заброшенной мастерской я принёс электромотор от вентилятора, который доставил мне большое удовольствие. Вольтова дуга, которую я сам устроил, также была очень интересной игрушкой. При помощи её я устроил «Волшебный фонарь», позволяющий изображать непрозрачные картинки на стене, для чего нужен очень сильный свет. Та же вольтова дуга служила мне как плавильная печь для медной проволоки и стекла.

Семён Акимович и Татьяна Андреевна Понтрягины

Семён Акимович и Татьяна Андреевна Понтрягины

Мои технические игры не были безопасными. Кончились они трагически. В присутствии матери, когда я хотел починить примус, он взорвался. Я получил тяжёлые ожоги, что привело к потере зрения.

Жили мы тогда в Демидовском переулке, в доме 4. Не помню, как я добирался до обувной фабрики, а на завод «Серп и молот» летом я ходил пешком, а зимой — на коньках. В те времена тротуары не чистились, они были покрыты толстым слоем плотно утоптанного снега. Так что по ним было необыкновенно удобно передвигаться на коньках, и я этим пользовался. Примерно в то же время я совершенно неожиданно для себя выучился плавать. Будучи школьником четвёртого класса, я залез по внешней пожарной лестнице на чердак нашего пятиэтажного школьного здания и там набрал пробковых обрезков. Из них устроил себе плавательный мешок, на котором плавал в прудах кадетского корпуса. Потом оказалось, что я таким образом выучился плавать и без пробок.

* * *

В детстве я очень увлекался чтением беллетристики. Книги я брал в библиотеке своего отца. Мне кажется, никто не руководил мною в выборе книг. До сих пор помнится, какое сильное впечатление произвела на меня трилогия А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис». За свою жизнь я много раз перечитывал эти шедевры русской драматургии. Борис Годунов стал моим любимым историческим героем. Я считал тогда (пожалуй, согласен с этим и теперь), что образ, данный А. К. Толстым, гораздо более правильный, чем данный Пушкиным в его драме «Борис Годунов». Мне казался совершенно неубедительным образ, данный Пушкиным, так как я считал, что такой политический деятель, как Борис Годунов, не мог страдать от угрызений совести по случаю убиенного младенца. Громадное впечатление произвела на меня трилогия Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист», состоящая из трёх частей: «Юлиан Отступник», «Леонардо да Винчи» и «Петр и Алексей». Первая часть «Юлиан Отступник» сделала из меня на некоторое время атеиста. Узнав, что существует так много различных религий, я пришёл к мысли, что ни одна из них не может быть истинной. До этого я был очень верующим мальчиком. Весьма охотно самостоятельно ходил в церковь.

А многогранный гений Леонардо да Винчи совершенно обворожил меня!

С русской историей я познакомился в те же детские времена по историческим романам Г. П. Данилевского и М.Н.Загоскина.

Увлекаясь романами Вальтера Скотта, я думал — какое чудное изобретение книга! Как просто можно передать свои мысли, свои чувства при помощи книги!

Чтение беллетристики всегда составляло и составляет теперь существенную часть моей жизни. Будучи ещё школьником, я прочёл «Войну и мир» Толстого, «Анну Каренину», а также главные романы Достоевского: «Братья Карамазовы», «Идиот», «Бесы». Этих писателей я читал с огромным увлечением. И. С. Тургенев мне никогда не нравился. Зато нравился и продолжает нравиться теперь Н. Лесков.

В более поздний период жизни, будучи уже юношей, я увлекался также поэзией. Среди моих любимых поэтов: Лермонтов, Пушкин, Блок, А. К. Толстой, Тютчев, Гейне, Гумилёв, Есенин! Эти поэты нравились мне всю жизнь. И теперь я с увлечением перечитываю давно известные стихотворения, зачастую находя в них новые прелести. Из больших произведений Пушкина мне больше всего нравится «Медный всадник» и «Полтава». «Евгений Онегин» ранее мне казался скучным из-за многочисленных отступлений, хотя основная линия сюжета всегда меня увлекала! Позже я страстно полюбил эту поэму.

Очень люблю перечитывать небольшие стихотворения Блока, а среди них находятся даже и ранее не читанные. Очень помню небольшие стихотворения Блока «Железная дорога», «Портрет», «Скифы», из более крупных — «Соловьиный сад». Небольшие стихотворения Тютчева также являются предметом моего очарования. Очень люблю и даже выучил наизусть когда-то «Близнецы», «Цицерона» и другие. Перечитываю стихи А. К. Толстого, его баллады, особенно «Василий Шибанов», «Баллада с тенденцией» и другие, а также лирические произведения — «Алеша Попович» и многое другое.

Был период, когда увлекался Байроном и Гейне, но, конечно, в переводах нельзя ощутить всей их прелести. У Лермонтова люблю главным образом небольшие лирические произведения любовного характера. Из больших произведений нравится только «Демон». «Мцыри», например, не нравится, скучно. Конечно, очень нравится «Купец Калашников» и «Валерик». Никогда не нравился мне Маяковский.

Так как в течение всей моей жизни чтение беллетристики составляло существенную часть моего отдыха, то, конечно, я не мог ограничиться упомянутыми писателями.

Совершенно не могу читать и не люблю крупные произведения Шекспира. Шекспира мне испортил Лев Николаевич Толстой своим критическим разбором его произведений. Не могу от этого отделаться, но думаю, что и без влияния Толстого я не полюбил бы Шекспира — слишком много трупов, слишком много крови. Нравятся мне только сонеты Шекспира, они полны очарования.

Из более поздних русских писателей, современных, ценю прежде всего Булгакова: «Мастер и Маргарита», «Театральный роман».

За последнее время, к счастью, у нас в России появились хорошие писатели: Ф. Абрамов — значительными мне представляются его произведения «Семья Пряслиных», «Дом» и другие. Роман В. Распутина «Живи и помни» произвёл на меня потрясающее впечатление. Воздействие художественного слова на душу человека так велико, что моя жена пришла в такое состояние, что в конце романа рыдала. «Уроки французского» Распутина представляется мне совершенной литературной миниатюрой. Есть и другие замечательные русские писатели: Ю. Бондарев, В. Белов, В. Астафьев и другие. Бондарева читал, видимо, всё и даже перечитывал.

С большим увлечением читаю и перечитываю «Тихий Дон» Шолохова. Разговоры о том, что конец этого романа написан самим Шолоховым, а начало у кого-то украдено, кажутся мне совершенно неубедительными, так как весь роман представляется мне одинаково хорошим. Немногие произведения Солженицына, опубликованные в Советском Союзе, — «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кочетовка», «Матрёнин двор» — кажутся мне очень совершенными литературными произведениями, хотя и с сильным оттенком мрачности. Более крупные вещи читал на русском языке во время своих поездок за границу. Очень нравится мне «Раковый корпус» и «В первом круге». Солженицын — крупный художник. «Архипелаг Гулаг» мы с женой читать не стали. Мои силы были уже на исходе... В день пятидесятилетия, хотя он был в большой опале, я послал ему телеграмму в Рязань — такого содержания: «Великого русского писателя Александра Исаевича Солженицына горячо поздравляю...» и т. д.

С увлечением читаю современного русского писателя-фантаста Ефремова. Как-то не принято считать фантастическую литературу серьёзной и не принято признавать автора фантастической литературы великим писателем. Но Иван Ефремов представляется мне великим писателем! Правда, его фантастика не совсем обычна: она не техническая, а социальная. Может быть, поэтому она гораздо более значительна. С совершеннейшим удовольствием и увлечением читаю все его произведения, как мелкие, так и крупные. Особенно я люблю роман «На краю Ойкумены». Поскольку я очень люблю читать беллетристику, поиски новых сколько-нибудь интересных литературных произведений постоянно занимают наше внимание. Но найти новое интересное чтение нелегко.

В детстве и юности мне читала беллетристику мать, а также и другие люди. Теперь читает жена. Кроме того, я нашёл новый усовершенствованный способ чтения. Это — использование магнитофона. Кто-нибудь из моих помощников начитывает мне беллетристику на магнитофонную пленку, а потом в удобное для меня время я слушаю. Сам записываю на магнитофон пьесы, передающиеся по радио. Их тоже можно перечитать в удобное для меня время. Магнитофон усовершенствовал мою жизнь. Я имею несколько магнитофонов. Некоторые из них уже очень старые: пятидесятых и начала шестидесятых годов. Они предназначены исключительно для чтения беллетристики. Один из них был украден в 1963 г., увезён в Махачкалу и возвращён нашей милицией вместе с другими украденными вещами через полгода! Магнитофон широко используется для работы и отдыха. Раньше я писал все свои книги, научные статьи на пишущей машинке. Это загружало память. Приходилось оставлять места для формул и вписывать их потом под мою диктовку.

Позже стал диктовать своим помощникам, но это связывало меня в выборе времени.

Теперь моим помощником стал магнитофон, диктую на кассетник. После чего переписываю с кассетника на круглые кассеты и передаю их в таком виде для переписывания своей сотруднице. Потом уже редактируется рукопись мною и переписывается на машинке для издательства. Так современная акустическая техника усовершенствовала мою жизнь.

Магнитофон использую также для слушания беллетристики в постели перед засыпанием. К постели подведено телеуправление от магнитофона и маленький наушник, и я могу слушать беллетристику, никому не мешая. Совсем недавно узнал о существовании специальной фонотеки для слепых, которой начал пользоваться. Я перескочил немного на мою современную жизнь, вернусь к детству.

* * *

В детских воспоминаниях сохранилось у меня впечатление от лета 1918 г. Его я провёл в детской колонии в Тамбовской губернии. Это было тяжёлое время для России, когда было мало что есть. В колонии нас обильно кормили, но очень однообразно.

Был суп пшённый с мясом, пшённая каша и хлеб. И это всё. Зелени, овощей, фруктов не было вовсе. Редко нам доставалось молоко. Ходили в какие-то деревни и несли на себе кувшины с молоком. Дорогой их пили. Очень помню, как это было вкусно! То ли от однообразного питания, то ли от общего истощения у меня развилась так называемая золотуха. Малейшие царапины начинали гноиться и совершенно не проходили. Мы — дети жили в заброшенном поместье. При нас было несколько учителей, но они совершенно не обращали на нас внимания, занимались только своими делами. Мы спали на матрацах, набитых соломой и положенных прямо на пол. Дети совершенно свободно располагали своим временем, купались, некоторые уходили на долгие дни нищенствовать, непонятно для чего. Тем не менее, никаких несчастных случаев с детьми, насколько помню, за это время не произошло.

Как раз во время пребывания моего в этой колонии вернулся мой отец из плена в 18-м году, и мать приехала за мной, чтобы увезти меня в Москву. Приехав в колонию, она обнаружила детей в ужасном состоянии: мы были грязные и полны вшей. Она устроила нам мытье, выводила вшей и оставалась там несколько дней.

Потом мы отправились с ней в Москву. Хорошо помню эту поездку. Ехали в товарном поезде, в так называемой теплушке. Везли с собой сухари, накупленные где-то в Тамбовской губернии. Муку везти не разрешалось. Среди поля однажды поезд наш был остановлен, всем было предложено выйти и вынести вещи. Начался осмотр имущества продотрядом. Вся мука конфисковывалась. Ощупывали женщин — нет ли мешков, прикрепленных на теле. До сих пор помню этот отвратительный образ. Так тогда большевики боролись со спекуляцией.

Вернувшись домой, я заново встретился со своим отцом и нашёл его совершенно чужим мне человеком. Старая его любовь ко мне полностью исчезла. Я с гордостью показывал ему, как я умею кататься на коньках, но это ему совершенно не понравилось. Он стал пытаться обучать меня чистописанию, к чему я, видимо, не был расположен, и его преподавание вызывало у меня неприятную реакцию.

После несчастья со мной отец тяжело заболел, у него начались припадки типа эпилептических, он был полностью поглощён своей болезнью, очень страдал от неё и стал полным инвалидом. Под конец жизни он перешёл уже на пенсию. Умер он в больнице в моём присутствии от инсульта 6 января 1927 года. Смерть отца потрясла меня, была для меня тяжёлой травмой. Особенно в то время меня мучила мысль о том, что, несмотря на мои тяжёлые переживания в настоящее время, наступит такое время, когда я уже не буду чувствовать тяжёлой утраты и всё забудется. Так оно, конечно, и случилось...

* * *

Осенью 20-го или 21-го года, теперь я этого установить не могу, в результате тяжёлого ожога я попал в больницу. На первых порах моя жизнь была настолько в серьёзной опасности, что на глаза не обратили внимание. И только по истечении некоторого времени, когда уже было совсем плохо, меня перевели в специальную глазную лечебницу. В целом я провёл в больнице около пяти месяцев. Известный окулист профессор Авербах сделал мне какую-то операцию, которая привела, в конце концов, к тяжёлому воспалению глаз. Так что моя жизнь снова была на волоске, и я полностью потерял зрение.

Вернувшись из больницы, я находился в полной растерянности: что делать? Сперва я поступил в специальную школу для слепых и пробыл там в интернате довольно короткое время. Обучение в этой школе совершенно не удовлетворяло ни меня, ни мать, так как учителя не обещали мне ничего большего, чем какое-нибудь ремесло. А у нас ещё сохранилась мечта о будущем, о моём высшем образовании. После этого я вернулся в свою прежнюю школу, в прежний класс, к прежним своим товарищам, которые встретили меня с большой чуткостью и теплотой! Особенно хорошо отнёсся ко мне мой ближайший друг и товарищ Коля Кириллов.

На первых порах обучение в школе после потери зрения не было для меня лёгким. Нелегко мне давалась и математика, поэтому ко мне пригласили репетитора, с которым я специально занимался. Помню, насколько трудно мне было разобраться, например, в такой простой вещи, как параллелограмм, дающий сумму двух векторов. Кажется, это относилось к физике сложения сил и скоростей. Мне было очень трудно представить себе чертёж. Но постепенно мои занятия с репетитором переросли из помощи школьному обучению в самостоятельную деятельность, опережающую школу. Я почувствовал большой вкус к математике.

После революции только первый год обучения я провёл сравнительно нормально. Преподавание в школе было дезорганизовано революцией.

Всё, по-видимому, зависело от учителя. Некоторые учителя грубо пренебрегали своими обязанностями и совершенно не старались нас учить и наводить в классе дисциплину, другие, наоборот, были очень хорошими и умело руководили нами, держали нас в руках.

Среди хороших учителей был любимый мною учитель Горохов, который обучал нас математике в 5-м и 6-м классах, а может быть и позже. Был совершенно отвратительный учитель математики Батманов, преподававший у нас в восьмом классе. Его методы преподавания уже тогда вызывали у меня ярость. Так, например, наизусть произносились всем классом хором формулировки теорем. Другой его способ обучения заключался в том, что ученик имел две тетради, в первой он записывал вопросы, во второй — ответы на эти вопросы. Когда учитель спрашивал урок, он вызывал ученика с первой тетрадью, который должен был прочесть вопрос и потом наизусть ответить записанный во второй тетради ответ.

Мы с этим учителем математики Батмановым возненавидели друг друга, я всячески хулиганил на его уроках, а он притеснял меня, задавая бессмысленный вопрос: почему я не пишу письменную работу? Письменные работы мы обычно делали вместе с Кирилловым, решали все варианты, заданные классу и наши собственные, он записывал оба, а потом мы по классу распространяли все варианты. Так что остальные ученики могли просто списывать.

К счастью, в 9-м классе появился уже другой учитель, Розанов, с которым у меня сложились хорошие отношения. Правда, он преподавал несколько своеобразно! Он формулировал у доски теорему и говорил: кто из учеников хочет выйти к доске и доказать её? Обычно выходили я или Кириллов, мы успешно доказывали теорему. Считалось, что это делается для всего класса, но мне кажется, что остальной класс мало что в этом понимал.

Очень хорош был учитель химии. Так что мы с Кирилловым увлеклись одновременно математикой и химией. Изучали и ту и другую дисциплины с опережением по сравнению со школой. Химию мы изучали несколько странно. Я, например, выучил наизусть всю периодическую систему элементов Менделеева с атомными весами. Некоторые из них я помню до сих пор.

Был очень хороший учитель русского языка, но фамилию я его не помню. Один из преподавателей истории вёл себя на уроках совершенно возмутительно. Он сидел за учительским столом, подзывал к себе одного из учеников, разговаривал с ним о чём-то, а все остальные ученики могли делать что угодно. Мы хулиганили, двигали парты, бросали стулья, он не обращал на это никакого внимания и не пытался даже навести порядок. Мне кажется, что это была просто форма саботажа.

Другой историк преподавал историю совсем иным способом. Он задавал урок, который заключался в том, чтобы прочесть десяток или полтора страниц в учебнике. На следующем уроке он вызывал меня, и я должен был наизусть рассказать прочитанное. Зная это, я тщательно учил наизусть весь текст, конечно, не дословно, но довольно близко к дословному. Выслушав мой рассказ, он заканчивал урок, задав новый, на следующий раз. И в следующий раз повторялось то же самое.

Так своеобразно и беспорядочно учились мы до окончания школы, т. е. до окончания последнего 9-го класса. В результате этого обучения — домашнего и школьного — я очень полюбил математику, и мне стало ясно, что я поступлю только на физ-мат Московского университета и больше никуда. Я совершенно не выучил русскую грамматику и не умел грамотно писать. Этому я не научился и теперь. Хотя в течение многих лет писал на пишущей машинке, но при этом делал огромное количество ошибок.

* * *

После того как я вернулся из больницы, где провёл пять месяцев, как уже сказал, мне неясен был вопрос о моей будущей профессии. А он стоял уже очень остро. Была мысль о музыке, так что я начал обучаться играть на пианино. Это продолжалось два или три года, до самого моего поступления в университет.

У меня совершенно очевидным образом отсутствовала всякая музыкальность! Несмотря на обучение игре на пианино, чему я посвящал очень много времени, я так и не научился подобрать даже самый простенький мотив и не мог с уверенностью узнать ни одной мелодии, хотя бы и очень известной, например «Интернационала». Хорошо запомнил я лишь те вещи, которые играл сам. А я дошёл до сравнительно высокого уровня. Играл Шуберта «Моменты», «Турецкий марш» Моцарта и даже пытался играть Бетховена «Лунную сонату», первую часть.

Музыка, однако, не осталась навсегда чуждой для меня. Постепенно я приучался слушать её. Правда, мои первые попытки ходить на концерты в юности и в ранней молодости не увенчались успехом: мне становилось так скучно от музыки, которую я слушал, что я впадал в уныние.

Позже это изменилось. Я помню, с каким огромным увлечением слушал впервые «Шехерезаду» Римского-Корсакова, «Итальянское каприччио» Чайковского и другие сравнительно доступные для меня произведения. Позже у меня появился собственный проигрыватель, и я стал слушать пластинки с серьёзной музыкой.

В начале 60-х годов я имел уже магнитофон, на который записывал музыку и слушал её с большим удовольствием, постепенно приучая себя ко всё более серьёзным произведениям. Первое время мне казались доступными только произведения Шуберта, а Бетховен совершенно не давался мне. Но, благодаря длительному и упорному слушанию музыки, я постепенно усовершенствовал свою музыкальную культуру, и теперь мы с Александрой Игнатьевной с большим интересом и удовольствием слушаем вместе фортепьянную и симфоническую музыку как с пластинок, так и магнитофонные записи и непосредственно по радио.

Моя музыкальная культура, как мне кажется, постоянно растёт. Я уже с огромным удовольствием слушаю музыкальные произведения, такие как сонаты Бетховена, которые очень любит моя жена, его симфонии, концерты Рахманинова, Чайковского, полны очарования Моцарт, Григ...

Должен сказать, что Шостакович и Прокофьев, а также Стравинский мне не нравятся, быть может, я ещё не приучился к ним. Очень ценю пение Е. В. Образцовой.


 


Страница 5 из 28 Все страницы

< Предыдущая Следующая >
 

Вы можете прокомментировать эту статью.


наверх^