На главную / Биографии и мемуары / Р.Л. Берг. Суховей. Воспоминания генетика. Часть 2

Р.Л. Берг. Суховей. Воспоминания генетика. Часть 2

| Печать |



Дела служебные

Работа с мухами не прекращалась ни на миг. Блаженные времена, когда мутации возникали с поразительной частотой, остались давно позади. Наступил долгий, бесконечно долгий период низкой мутабильности. В 1969 году мучения кончились. Мутации снова повсеместно стали возникать в огромном количестве. Тогда, до 1941 года, мутанты в большинстве случаев были желтыми. В 1969 году мутанты не отличались цветом тела от своих нормальных собратий. Они имели уродливое брюшко. Щегольские черные полосы брюшка самки перекошены, безобразно нарушена симметрия, куски хитинового покрова отсутствуют. Блестящая черная поверхность кончика брюшка самца исковеркана, искромсана, выщерблена, обесцвечена. Золотые рыцари не имели ни малейших шансов оставить потомство. Мутационный процесс поставлял их, естественный отбор выметал их из популяции. Вероятность встретить желтого самца среди обычных самцов строго соответствовала частоте мутирования гена. Мухи с уродливым брюшком, по всей видимости, извлекали какую-то выгоду из своего недута. Естественный отбор оказался на их стороне. Из года в год вероятность встретить муху с уродливым брюшком все возрастала. Мутационный процесс и отбор действовали рука об руку. До 1969 года мухи с ненормальным брюшком встречались с частотой одна — две на тысячу. В 1969 году их можно было найти 10 — 20 на тысячу. В 1972 и 1973 годах больше половины мух имели ненормальное брюшко, на тысячу их было в некоторых популяциях 500 — 600. Наследственная болезнь спасала мух от какой-то еще большей напасти, чем она сама. Вспышка мутабильности комплекса генов, ведающих развитием хитинового покрова брюшка, не успела заглохнуть, как в 1973 году другой комплекс генов пришел в лабильное состояние. Мухи с опаленными щетинками, носители мутации singed стали попадаться с невиданной до тех пор частотой. Преимуществ в борьбе за жизнь мутация «опаленные щетинки» не давала. Картина ее распространения в популяции очень напоминала мутацию «желтую» и отличалась от картины распределения в пространстве мутации «ненормальное брюшко».

Настырная Раиска, Райка с ее бушующей энтелехией не унывала. Осенью 1968 года экспедиция выехала из Ленинграда. Финансировал ее Агрофизический институт. В 1969 году я была приглашена читать «Введение в медицинскую генетику» в Медицинский институт города Фрунзе. Часть расходов по моей экспедиции брал на себя Медицинский институт, а часть Агрофизический институт.

В 1970 году меня из Агрофизического института уволили. До Президиума Академии сельскохозяйственных наук дошло — потенциальных уведомителей предостаточно, реальный нужен один, кому дал приют в своем институте его директор.

В 1970 году финансировать экспедицию брался Медицинский институт города Фрунзе и лаборатория популяционной генетики Академгородка. Ее возглавила Зоя Софроньевна Никоро. Выехать из Ленинграда в Умань оказалось не так-то просто. На Украине свирепствовала холера. Без командировки ехать я боялась. Меня могли задержать. Дать командировку даже с обозначением «без оплаты» Педагогический институт, где я читала лекции, не находясь в штате, наотрез отказался. Пошла в Зоологический институт к директору Быховскому. «От Зоологического института командировку не дам. Получите от Президиума Академии наук, приходите туда, командировку велю приготовить к вашему приходу». Я получила командировочное удостоверение с обозначением, что оно «без оплаты», за подписью академика-секретаря, т.е. главы Биологического отделения Академии наук. В следующие два года я ездила без командировки. Фрунзе и Академгородок финансировали экспедиции. Беляев смотрел сквозь пальцы.

В 1972 году его попустительству пришел конец. Я докладывала в Институте цитологии и генетики результаты моих исследований по генетике человека. Небольшой зал института, человек на 250, был полон. Я только что приехала в Городок в составе экспедиции и обрабатывала экспедиционный материал. В докладе речь шла о распределении дат рождения больных, отягощенных наследственным недутом. Беляев нервничал. Он то и дело прерывал меня. Ему хотелось ввести мое изложение в русло официальной идеологии, до которой мне решительно не было никакого дела. Я описывала родословные больных. Нам важно знать, унаследовал больной свою болезнь от родителей или его заболевание ни у кого из членов его семьи раньше не наблюдалось. Я говорила о маниакально-депрессивном психозе. Одним из симптомов заболевания является самоубийство. Я сказала: «Само по себе самоубийство не является показателем психического расстройства. Вопрос чести может толкнуть на самоубийство как раз сверхнормального человека. Только в сочетании с другими симптомами...» Беляев прервал меня: «Без душевного заболевания нет самоубийства». «Может быть, нет и чести?» — спросила я при гробовом молчании зала. Заключительное слово председателя Беляева изобличало его невежество. Он потерял над собой контроль. В частных разговорах я осуждала его действия по отношению к Гольдгефтеру, которого нещадно прорабатывали и изгнали из института, узнав, что он собирается эмигрировать в Израиль, и взвалив на него обвинения в уголовных преступлениях, которые он не совершал. Беляеву донесли. Он вполне владел собой, когда пришел в лабораторию и в присутствии Ксаны Соколовой — она тогда была студенткой, ныне она сотрудница института и жена Володи Иванова — в ее присутствии сказал, что институт не располагает средствами, чтобы оплачивать мое участие в экспедициях. Я сказала, что дорогу оплачивает Медицинский институт города Фрунзе, а институт из лабораторных средств платил мне «полевые», всего рублей 80 я получила. «Да, деньги небольшие, — очень иронически сказал Беляев, — но и тех впредь не будет». Ксана плакала.

В 1973 году я не поехала в экспедицию. Мух из Никитского Ботанического сада, из Еревана и Дилижана мне привезла моя бывшая сотрудница по Агрофизическому институту, моя верная Галя Иоффе. Среди них и их потомков я и обнаружила курчавых самцов, носителей мутации «опаленные щетинки». В 1974 году Галя снова привезла мух, и до последнего дня моего пребывания в Ленинграде я занималась ими.

Я перестала ездить в экспедиции не только из-за отсутствия денег. Мне надоело терпеть их тяготы. Экспедиция — изолят, как бы парадоксально это ни звучало. Болезненные явления, свойственные всякому изолированному человеческому скоплению, присущи и экспедиции. Ощущение несвободы, протест против принуждения, чаще всего мнимого, взаимное недовольство участников экспедиции нарастают лавинообразно. Начинается бегство в болезнь, поиски поводов для ссор, центробежные силы грозят каждую минуту взять верх над разумом. Я отправлялась в экспедиции, зная наперед исход неизбежной бури в стакане воды. Но, наконец, все это мне осточертело. Да и диссидентство мое не улучшало, само собой разумеется, положения. Диссидентство, положение гонимого — лакмусовая бумажка человеческих отношений. Я видела много проявлений благородства, доброты, самоотверженной помощи, молчаливо оказанной в знак солидарности. Но и зло обострилось. Кому и без диссидентства по отношению ко мне по причине бессовестности все позволено, теперь позволено уж решительно все. К внутренним побуждениям присоединились внешние.

В 1969 году жить бы и радоваться. Работа есть, мухи мутируют. Мы в Армении, в Бюракане. Большой и Малый Арарат на горизонте. Оказалась, однако, и в этой бочке меда ложка дегтя. В составе экспедиции обкомовская дочка, Тамара Загорная. Дочь члена обкома по папиной протекции занимает должность младшего научного сотрудника. Дочка дочке рознь, и я не чуяла беды, хотя предупреждали умные люди. В составе экспедиции — Кентавр, ее пламенный поклонник, аспирант и старший научный сотрудник в одном лице, фантастическая химера тайного диссидентства с карьеризмом, пассивного диссидентства с активным карьеризмом, успешный претендент на созданную мной лабораторию. Последнее не преминуло выявиться в самом ближайшем будущем. Еще были две Гали — Галя Иоффе и другая, аспирантка Кентавра, влюбленная в него упорно, тайно. Поступала она ко мне, но, увидав Кентавра, решила посвятить ему свою одинокую и бесперспективную жизнь.

Мы гнездились в Астрономическом институте Академии наук Армянской республики. Шофер института воспылал нежными чувствами к Тамаре Загорной. Остановить ухаживания армянина ничего не стоит. Начинает он с разведки боем. Очень энергично и бесцеремонно он заявляет о своих недвусмысленных намерениях. Прелюдия — испытание доступности. Дама демонстрирует недоступность. Кавалер немедленно отступает и принимает позу оскорбленной невинности. Каким грязным воображением надо обладать, чтобы принять его почтительное поклонение красоте за домогательство! Реакция дамы решает дело. Шофер мужчина взрослый. Тамара Загорная не девочка. Не знаю, на каком этапе находился их роман, когда он пришел расточать свои любезности. Институт и обсерваторию возглавляет Виктор Амазаспович Амбарцумян, действительный член Академии наук СССР и президент Академии наук Армянской ССР. Роскошь зданий, прилегающего парка, внутреннего убранства института поражает. В одном из зданий института мы оборудовали лабораторию. Сюда и пришел шофер поклоняться красоте.

Жили мы в гостиницах обсерватории — я в одной, все другие — в другой. Горячая вода — редкость даже в помещениях, предназначенных для иностранцев. Может, для них специально греют, но в тот год иностранцев не было. Визит шофера и горячая вода в моей гостинице совпали. Мы с утра решили, что все будут мыться по очереди. Я прервала излияния шофера и напомнила Тамаре, что ей время идти ко мне в гостиницу мыться. Идти ей не пришлось, появилась Галя Иоффе с известием, что вода кончилась. Вечером произошел грандиозный скандал. Накануне Тамара попросила у меня марку — маме письмо отправить. Как сейчас помню я марочку, которую я несла Тамаре, — рысь с рысятами, прелестный символ материнской любви. Оказалось, что аспирант-химера, его Галя, и прежде всего, сама Загорная, смертельно оскорблены мною, Загорная — за себя, они — за нее. Я предлагала шоферу идти ко мне в комнату с Загорной. Им известно все. Не только мое сводничество, но и его корыстная подоплека: мне нужен автобус института, чтобы совершать туристские поездки по Армении и, соответственно, его шофер. Загорная — мой аванс в счет будущей оплаты услуг шофера. Подоплеку разгадал химерический аспирант. Судил он, очевидно, по себе. Приписывал он мне не только моральную, но и физическую нечистоплотность. Он не побрезговал бы спать в постели после шофера и Загорной. Рассчитывать на смену простынь в гостинице не приходилось.

На следующий день оскорбленная Дочь Обкома покинула моюэкспедицию. Вскоре покинули ее и оба аспиранта — руководитель и его Галя. Игра в Агрофизическом институте, подходила, видно, к концу, а Бюракан и его директор были предельно гостеприимны. Виктор Амазаспович заинтересовался моей работой. Он хотел, чтобы, параллельные исследования мутабильности производились не только на дрозофиле и на человеке, но и на микробах. Один из «сахаровских птенчиков» возглавлял лабораторию генетики в Институте микробиологии Академии наук. Он согласился руководить темой. Из президентского фонда выделены две штатные единицы для проведения темы. Генетикой человека должен заняться Медицинский институт. Амбарцумян сам созывал на совещания лиц, с которыми я хотела войти в контакт.

Я докладывала на Ученом совете Астрономического института. Я говорила о вспышках мутабильности, о первой из них, обнаруженной мной в 1937 году, когда, по-видимому, менялась не одна дрозофила, но и человек стал жертвой глобальных сил. [Повсеместная высокая по сравнению с предыдущими и последующими пятилетиями рождаемость мутантов - больных, отягченных наследственными недугами, во второй половине тридцатых годов указывала на короткий отрезок времени, когда частота возникновения мутаций в половых клетках предыдущего поколения повысилась. - Прим. авт. (См. Послесловие.)] «Скажите, связываете ли вы обнаруженные вами явления с событиями ,, 1937 года?» — полушутливо в этой полуэвфимистической форме спросил меня заместитель директора. Он имел в виду террор. Я познакомилась потом с его матерью — глубокой старухой. Во время погрома, когда полвека тому назад турки уничтожали армян, ее семья спаслась. Их спрятал у себя в доме грузин. Она в то время уже была замужем. Ее «мальшик» — ныне замдиректора — тогда еще не родился. В 1937 году все мужчины в семье были уничтожены. Другим грузином — замечу от себя в скобках. Мать замдиректора в политические оценки не вдавалась. Проскользнуло только, что уничтоженные были членами партии, а один из уничтоженных — брат ее мужа — перевел с немецкого на армянский «Капитал» Маркса. На вопрос «мальшика» я ответила, следуя его шутливому тону: «Конечно, связываю. Не только тогдашняя, но и нынешняя вспышки мутабильности совпали с ужасными событиями. Студенческие волнения происходят во Франции, в Германии, в Италии. Из Беркли, из США письмо только что получила. Майкл Лернер пишет, что на его курс по социальным вопросам генетики и эволюционной теории записалось более восьмисот человек. Зал, в котором он должен начать читать, сгорел. Его подожгли бастующие студенты». «А как вы относитесь к прогнозу, что в восьмидесятых годах восстания будут происходить в детских садах?» — спросил Амбарцумян. Все засмеялись.

Моя связь с Арменией не установилась. Очередное сокращение штатов смело все планы. Предоставленные для проведения моей темы штатные единицы сыграли положительную роль, спасли от сокращения двух сотрудников «сахаровского птенчика». Незамещенные единицы ликвидировали под видом сокращения штатов.

Когда я вернулась осенью 1969 года из экспедиции, завлаб и замдиректора, премилый Ратмир Александрович Полуэктов, был в отпуске. «Вы — мишень для стрельбы, требуют вашего увольнения. Могут из-за вас ликвидировать всю лабораторию. Не лучше ли уволиться, пока это не произошло, чтобы отвести от нас огонь», — сказал мне Кентавр. Я рассказала об этом Симу. «А не кажется ли тебе, что твой Кентавр — с'еst une femelle du chien (самка собаки)?» — сказал Сим. Об истории с Загорной Сим не знал. Я рассказала о предложении Кентавра Борису Соломоновичу Мейлаху. «Напишите статью в ленинградскую газету о вашем институте и изобразите дело так, чтобы работа вашей лаборатории выглядела как неотъемлемая часть тематики института. Тогда будет трудно уволить вас из-за ликвидации темы», — сказал Борис Соломонович. Как только Ратмир Александрович вернулся, я изложила ему предложение Кентавра и совет Мейлаха. Статья за двумя подписями — Полуэктова и моей — под заглавием «Биология и кибернетика» появилась в «Ленинградской правде». Мы писали об управляющих механизмах живой природы, о необходимости знать их, чтобы не губить природу неумелым вмешательством. В ответ на неумелое вмешательство управляющие механизмы либо возвращают природу в исходное состояние, либо сходят на нет вместе со всей системой. Мы писали о механизмах, управляющих внутривидовым разнообразием, и о разнообразии как об условии поддержания устойчивости вида. Было и о роли математических моделей в прогнозировании хозяйственной деятельности. Говорилось об анализе корреляций и о корреляционных плеядах — всем этим занималась наша лаборатория.

Два телефонных звонка раздались немедленно после выхода в свет статьи. Редакция газеты просит подробно осветить вопрос о корреляциях. Запрашивает редакцию ТАСС. Статьей заинтересовались в США. Второй звонок от кинодраматурга Зильберберга. Он написал заявку на киносценарий. Основываясь на нашей статье, он повествует об охране природы. Ему нужен отзыв ученых на его проект.

Всего года два прошло с тех пор, как я имела случай заступиться за озеро Байкал. Его охране было посвящено совместное заседание Президиума Академии наук и Президиума Сибирского отделения Академии. Весь Ученый совет Сибирского отделения, членом которого я состояла, был в сборе. Обсуждение продолжалось и после заседания на банкете в просторном кабинете Беляева, отлично приспособленном для такого рода приемов. Присутствовала я на банкете не в качестве члена Ученого совета и не в качестве лимнолога — историка лимнологии СССР, а как дама. Дамы нужны для парада. Обсуждали опасность, грозящую Байкалу. Бумажный комбинат строился на его берегу, отходы неизбежно должны спускаться в кристальные воды Байкала. Академик-секретарь Биоотделения Академии наук Борис Евсеевич Быховский на прямой вопрос кого-то из самых-самых чиновных о вреде замялся и сказал, что им надо развернуть в Зоологическом институте Академии, где он директор, экспериментальную работу. Год —два и они смогут сделать прогноз. «Да ведь у вас лаборатория гидробиологии испокон веков существует, — сказала я. — Георгий Георгиевич Винберг ее возглавляет — мировая величина. Так неужели знаний не накопили, достаточных для прогноза? А через два года прогнозировать будет поздно». Дама вместо дамской молчаливо-прекрасной роли играла роль андерсеновско-шварцевского мальчика. Король был гол.

Заявка на сценарий Зильберберга добра не сулила. Он принес заявку мне домой. «Тезка у вас есть. В журнале "Знание — сила" его очерк опубликован, "Чем отличается кошка от собаки". Читали? Вот мастер писать! И природу, видно, любит». — «Не только читала, но и писала. В редакции журнала "Знание — сила" очень горды тем, что "выпустили меня на панель", согласно их определению журнальной деятельности». «Значит, я ваш клиент!» — воскликнул Зильберберг. Его заявка принята. Я назначена научным консультантом фильма. Сценарий написан. Я получила гонорар. На том дело и кончилось. Фильм зарезали в каких-то инстанциях. Угроза гибели нависла, по собственным признаниям американцев, над природой США. В СССР же никакого загрязнения среды нет и не предвидится. Сценарий Зильберберга — клевета. Зильберберг слег с тяжелым инфарктом.

Мое увольнение к этим историям никакого отношения не имело. Президиум Академии сельскохозяйственных наук приказал, директор повиновался. Из штата меня вывели. Но у меня договорная тема — анализ корреляционных плеяд. Финансировал ее факультет прикладной математики Ленинградского университета. По этой теме снаряжалась экспедиция на Курильские острова, изучать корреляции между отдельными поведенческими актами у морских котиков. Директор Агрофизического института самовольно покровительствовал теме и экспедиции, благо они не обременяли его бюджет. Курильские острова — пограничная зона.

Нужно разрешение на въезд от КГБ. Разрешение получено, подготовка идет полным ходом. Но кто-то стукнул, директора телеграммой вызвали в Москву к начальству, и он получил приказ прикрыть и эту тему, а деньги вернуть университету. Сделать модель мужа, на этот раз не с помощью цветочков, а используя столь близкий к человеку материал — гаремы морских котиков — мне не пришлось.

Кентавр возглавил лабораторию, и теперь уже обе Гали оказались в его полном распоряжении. Я лишилась зарплаты и лаборатории, но не лишилась возможности работать. Лабораторию мне предоставляли мои ученики. Я читала лекции в Педагогическом институте имени Герцена и в Психоневрологическом институте в Ленинграде, в университете в Риге, в Медицинском институте во Фрунзе. Приглашения организовать и возглавить лабораторию популяционной генетики следовали одно за другим.

Николай Николаевич Воронцов всю жизнь мечтал стать директором института, членом-корреспондентом, а затем и действительным членом Академии наук. В Новосибирске он очутился в странном и двусмысленном положении. На его пути стоял Беляев — его антипод. Беляев в научном отношении сущий ноль. Его гипнотические способности граничат с немыслимым. Воронцов — настоящий ученый, обаятельная личность, но обаяние выявляет в личном контакте. Гипнотическим даром он не владеет. В Новосибирске он занял позицию Ученого секретаря Биологического отделения Президиума Академии наук. В качестве чиновника Президиума он оказался начальником Беляева. В Институте цитологии и генетики от Беляева зависело дать или не дать Воронцову лабораторию, и он лабораторию ему не дал. Он сделал его главой группы, а группу влил в мою лабораторию. У Воронцова в институте оказалось два начальства — Беляев и я. Беляев действовал по принципу: разделяя, властвуй. Он думал, что объединяя меня и Воронцова в одну административную единицу, он создает все условия для конфликта. Он ошибся. Конфликта не последовало. Мы существовали как две независимые, самостоятельные лаборатории. Отношения между нами отличные.

К тому времени, когда меня выгнали из Агрофизического института, Воронцов добился поста директора. Узнав, что я без работы, он пригласил меня в свой институт, во Владивосток. Я должна явиться для предварительных переговоров. Нотариальную копию трудовой книжки следует выслать предварительно. Мотивировка моего увольнения могла послужить непреодолимой преградой к зачислению. Мало ли что они там написали. Уволен по статье такой-то. Увольняемый понятия не имеет, что это значит, но секретарь парторганизации, завотделом кадров, завспецотделом отлично знают. Воронцов просил кроме копии трудовой книжки справку из нотариальной конторы с расшифровкой мотива увольнения. Статья номер такой-то, по которой меня уволили, ничего зловредного не содержала — тема ликвидирована, и только. Вслед за бумажной стаей отправилась и я. Лететь предстояло с двумя пересадками: в Москве и в Хабаровске. В Хабаровске выяснилось, что Владивосток самолеты не принимает. Снежные завалы. Я отправилась поездом. Я шла по заснеженному перрону, когда прозвучала по радио фраза: «Профессор Раиса Львовна Берг, вас ждут в справочном бюро вокзала». Мне оказывали царские почести. Но что-то неладное чувствовалось. Похороны не похороны — юбилей, во время которого юбиляра выпроваживают на пенсию. Вечером в номере гостиницы все разъяснилось. Президиум Дальневосточного отделения Академии наук наотрез отказался предоставить для меня штатную единицу. Удар нанесен не только мне, но и престижу нового директора.

Двум актерам — Воронцову и мне — предстояло играть с глазу на глаз. Сцена потребовала переоборудования. Молча, не посвящая меня в смысл своих таинственных действий, Воронцов взялся за дело. Он сместил диск телефона и укрепил его в смещенном состоянии с помощью надломленной спички. Поверх телефона он положил подушки. Потекла беседа. Телефон, по идее, не мог выполнять теперь ни одной из своих функций. Мне показалось, что выражение ужаса на лице Воронцова и приглушенный подушками телефонный звонок не звенья одной причинно-следственной цепи — выражение ужаса не запоздало ни на секунду. Водружая подушки, Воронцов сбил надломленную спичку, диск вернулся в то состояние, в котором ему надлежало быть, чтобы телефон мог выполнять свою обыденную унылую повинность, но и другая его пикантная миссия была восстановлена. Я достала из-под подушек телефонный аппарат. Кто-то ошибся, набирая номер. К тому времени надобность в надломленной спичке миновала. Оставшись одна, я из чистого любопытства позвонила президенту Дальневосточного отделения Академии наук. Возглавлял отделение географ Капица — сын того самого академика Капицы, которого Леон Абгарович Орбели ставил мне в пример, уговаривая продолжать мои популяционные исследования дома. Я и президент — потомки строптивых академиков. И он, и мой отец, и я сама — географы. Меня разбирало любопытство узнать реакцию президента на мое простодушное обращение к нему. Я собиралась играть роль непуганной. Чтобы оберегать высокопоставленных лиц от просителей, в местах присутственных есть секретари, дома — жены. Пробиться к президенту мне не удалось.

На следующий день директорская машина доставила меня на аэродром. Провожала меня только Клара, Клара, которая Катя, прекрасная спутница многих моих экспедиций. Она работала теперь в одном из дальневосточных институтов, не в том, где мне не удалось возглавить лабораторию популяционной генетики. Оттуда не пришел никто. Николай Николаевич после эпизода со спичкой долго не показывался мне на глаза, а когда мы увиделись с ним через два года, он уже не занимал пост директора. Его сместили. Ни членом-корреспондентом, ни действительным членом Академии он не стал, но, может быть, еще станет. Его антипод — Беляев — давно избран действительным членом Академии наук.

Приглашение создать и возглавить лабораторию популяционной генетики в Институте медицинской генетики в Москве обставлено с чрезвычайной помпой. Баснословные почести оказывает мне и Институт этнографии Академии наук, приглашая приехать для переговоров. Я точно знала, чем дело кончится, и беспросветная скука владела мной, когда я отправлялась на переговоры. Должность заведующего лабораторией — номенклатурная. Утверждением кандидатов занимается Отдел науки при ЦК. Отклоняя кандидатуру, Отдел науки в объяснения не вдается. Изобретать фиктивные поводы отказов предоставляется директору. Не буду описывать, как выкручивались из затруднительного положения те, кто хотел, но не мог помочь мне.

Царские почести, которыми обставлялись приглашения, — функция страха. Когда вам по междугороднему телефону звонит из Москвы директор академического института собственной персоной, это означает, что он стремится обойтись без секретаря, избегает свидетелей, бумажной документации, огласки. Отказывали мне через секретарш. Директор сперва сам назначает прием, а когда я являюсь, секретарша говорит: «Директор занят. Принять вас не может. У него немцы, или французы, или югославы». Разговор окончен, дело сорвалось.

Секретарше Барояна, директора Института микробиологии и вирусологии Академии медицинских наук, у которого при вышеописанных обстоятельствах были французы, я сказала: «Приходит наниматься на работу Пастер, а ему говорят: "Извините, директор занят, у него французы". Это не про меня, анекдот такой есть». Секретарша не поняла. Не обязана она знать, кто такой Пастер. К Барояну я наниматься не собиралась, истинный доброжелатель послал меня к нему. Бароян — махровейший цветок политого кровью цветника — мог помочь, по мнению доброжелателя. Ко времени моего визита Бароян, по-видимому, убедился, что помочь он не может. У него есть вертушка — прямой провод в Кремль, а доброжелатель этой привилегией не пользуется — не положено. У доброжелателя, когда я пришла к нему попрощаться, были немцы.

Во время одного из моих визитов в Москву, после моего доклада, меня посадил в такси Александр Александрович Малиновский и увез в неизвестном мне направлении. По его инициативе состоялось мое знакомство с Львом Николаевичем Гумилевым — сыном Ахматовой и Гумилева. В Москве жила его жена, и летом он жил в ее комнате в коммунальной квартире, а зимой в своей комнате тоже в коммунальной квартире в Ленинграде. Работал он в Ленинградском университете на географическом факультете и читал курс народоведения. По мнению Александра Александровича, мне и Гумилеву надлежало поделиться друг с другом мыслями. Пульсации в истории человечества, смена коротких периодов народной активности и периодов застоя, быть может, имеют, по мысли Гумилева, биологическую природу. Вспышки активности связаны с массовым появлением на свет лиц с повышенной энергией. Гумилев называет их пассионариями. Это не гении, не обязательно положительные персонажи, они не ведут за собой массы, они подталкивают процессы переустройства или экспансии, усиливают их, доводят до кондиции исторических событий. Завоевания Чингисхана, Александра Македонского, освобождение испанцев от арабского ига, становление Киевской Руси, американская революция, положившая начало США, — дело рук не одних лидеров, но и пассионариев. Без сгущений их рождения во времени история имела бы совсем иное течение.

По мнению Малиновского, обнаруженные мной вспышки мутабильности должны заинтересовать Гумилева. Малиновский видел в них возможный механизм массового появления пассионариев на коротком отрезке времени. Раз рождалось много людей, отклоняющихся от нормы в отрицательном направлении, могли в то же время рождаться и люди с повышенной энергией, лидеры, военачальники, гении. Тем более вероятной кажется связь, что и всплески народной активности и вспышки мутабильности носят глобальный характер. Сходные явления происходят в областях, заведомо изолированных друг от друга. Наши отношения с Гумилевым сложились вполне асимметрично. Мне казалось, что неравномерность исторического процесса и наблюдаемые мной явления могут иметь что-то общее. Гумилев, пребывая во власти туманных ламаркистских идей, отвергал не то что вспышки мутабильности, а всю генетику в целом. В его воззрениях сквозило нечто астрологическое, для меня совершенно неприемлемое. Дружбе нашей разногласия не мешали, и сопоставлять результаты своих и моих изысканий он не отказывался. Три потомка корифеев русской культуры — Гумилев, Малиновский и я — отлично ладили — гонимые, истерзанные потомки гонимых, истерзанных предков. Визит к Гумилеву вместе с Александром Александровичем весьма скрасил мои неудачные скитания по канцеляриям. В Ленинграде мы с Гумилевым выступали с докладами на заседании, устроенном факультетом прикладной математики Ленинградского университета. Слушатели валили валом. Критики предостаточно, весьма острой и остроумной, но велась полемика не с марксистских позиций. Словно попали мы с толпой молодежи в оазис в пустыне декретированной науки.

На самое почетное приглашение я даже не откликнулась. В 1968 году, сразу после Международного энтомологического конгресса меня пригласили занять кафедру генетики университета в Горьком. До 1948 года ее возглавлял Сергей Сергеевич Четвериков. Как случилось, что кафедра пустовала, не знаю, только я убоялась ее окружения. Дурная слава факультета гремела. Один заведующий кафедрой дарвинизма Мельниченко чего стоил! Те, кто изгнал Четверикова, продолжали вершить судьбы факультета. Я не стала подавать на конкурс.

Я была уже на пенсии, когда меня пригласили в Горький, но не для того, чтобы стать профессором его университета, а для участия в конференции памяти Четверикова. Ученики Четверикова — Астауров, Рокицкий, Никоро, Эфроимсон, Кирпичников — приурочили к конференции открытие памятника на могиле Сергея Сергеевича. Заправилы факультета все тут как тут. Не молчат — выступают. Эфроимсон слушал, стиснув зубы, как былые преследователи восхваляют научные заслуги своей жертвы. Четверть века назад они кормились его гибелью, теперь — его славой.

В самой большой аудитории университета перед многосотенным наплывом слушателей Борис Львович Астауров рассказал о трагической судьбе основателя новой отрасли науки — экспериментальной популяционной генетики. Блистательно выступал Эфроимсон. Доклад он посвятил популяционной генетике психических заболеваний.

Я говорила об изменении частоты возникновения мутаций в популяциях дрозофилы и человека. Я уже знала, что и у мух, и у человека частоты мутаций имеют волны, подъемы и спады этих волн имеют глобальный характер, и на гребне волны каждого периода мутации повсеместно одни и те же. Каждый подъем мутабильности индивидуален. Гребни волн выносят на поверхность мирового океана времени всякий раз новые мутации. Какое значение имеют эти подъемы и спады в появлении новшеств для преобразования вида в геологическом времени? Они — причина пульсаций эволюционного процесса. Благодаря им эволюция непредсказуема. Она непредсказуема и закономерна. Не только изобретательство инженера и технолога диктуют законы эволюции. Сам процесс наследственной изменчивости имеет свои законы. Эволюция — номогенез. Но она в то же время и неогенез — порождение нового. Будущее человечества непредсказуемо. Заботу о благе будущих поколений следует ограничить охраной природы. Охранять надо прежде всего природу самого человека. Посмотрите, что остается в веках незыблемо прекрасным, входит в сокровищницу мировой культуры. Создатели прекрасного творили для своих современников, и все последующие поколения наслаждаются их творениями. Рим, Ленинград, Рига, Флоренция...

«Гении, сидящие здесь в зале, — обращалась я к присутствующим, — не навязывайте будущим поколениям ваши этические и эстетические каноны, творите для нас — ваших современников, и мы, и будущие поколения будем благодарны вам. Мир прекрасен своим разнообразием. Будущее непредсказуемо». Я рассказала о неравномерности исторического процесса, о периодах ускорения и замедления, о глобальных независимых вспышках человеческой активности, о которых говорят Тейяр де Шарден и Гумилев. Сессия юбилейная — полемики не полагается. Я не слышала сама, мне рассказывали, что квадратнолицые заправилы факультета с возмущением говорили о моем докладе. «Попадись она нам, мы пообломали бы ей рога», — так звучала заочная научная полемика.

Я не попалась им. Глупа-глупа, но что ждет меня в Горьком, я предвидела отлично и в пекло не совалась.


 


Страница 12 из 16 Все страницы

< Предыдущая Следующая >
 

Вы больше не можете оставлять никаких комментариев.

наверх^