Христианская религия создала европейскую культуру из смеси варварских племен, осевших на развалинах Рима. Она выработала новый тип человека, способного к углублению в себя, к теоретической деятельности. Очень долго эта деятельность не приходила в противоречие с религией, направляясь на пути богословия. Но в XVI и XVII веках объектом этой деятельности стала природа – внешний мир природы, вместо внутреннего мира человека. Так возникла наука. Зачатки науки были еще в древности, но тогда она не имела практического применения, потому что рабство доставляло дешевую рабочую силу, и не было надобности в машинах. Христианство сделало невозможным полное порабощение человека, использование его как рабочего скота. Христианское учение о равенстве людей перед богом защитило человека от такого крайнего злоупотребления. В этих условиях могли развиться технические применения науки. Начиная с XVIII века, техника стала изменять образ жизни европейцев. Европа, бывшая деревенской цивилизацией, превратилась в городскую.

Одновременно с этим происходили глубокие изменения в уме европейцев. Наука подорвала веру в сверхъестественные явления, в чудеса, лежавшие в основе религии, а затем веру в бога. Она предложила взамен их свои собственные, рукотворные чудеса, более скромные, чем мифические чудеса Христа и святых, но зато регулярно производимые с помощью приборов и машин. Таким образом, наука, возникшая на почве христианской культуры, в уме человека, созданного христианской культурой, вступила в конфликт с религией, из которой эта культура возникла. Но сама наука не способна породить новую культуру. Наука не ставит перед человеком никаких целей, а только доставляет ему средства для достижения его целей.

Цели культуры вырабатываются не наукой, а традицией этой культуры. Они превращаются в религиозные учения, мифы, принятые ценности. Традиция утверждает в обществе цели, к которым следует стремиться, и «заблуждения», которых следует избегать. В христианской культуре ценностями человеческой жизни были спасение души и направленная к нему праведная жизнь на земле, а заблуждениями были грехи по отношению к богу и ближним. Эти цели и заблуждения недоказуемы, они не имеют отношения к науке, а усваиваются в детстве, из культурной среды. Они так же нерациональны, как физические признаки, характерные для биологического вида; и точно так же, как эти признаки способствуют сохранению вида, ценности культуры способствуют ее сохранению. Аналогию между развитием культуры и эволюцией вида подчеркивает Конрад Лоренц. Эта аналогия доставляет полезную модель для понимания истории культуры, но, разумеется, аналогия – никоим образом не тождество.

Развитие культуры, как и эволюция вида, связано с постепенным изменением признаков. В биологическом случае признаки, передаваемые по наследству, меняются скачкообразно, вследствие дискретных изменений генетического материала, так называемых мутаций. Мутации вызываются физическими факторами внешнего мира – тепловым движением молекул, излучением и другими случайными причинами. Они приводят к сравнительно небольшим изменениям в строении тела или в поведении организма; слишком большие изменения летальны, то есть устраняются уже на эмбриональной стадии. Изменения, полезные для сохранения вида, закрепляются отбором. Таким образом, эволюция вида представляет собой постепенное накопление мелких изменений, осуществляемых посредством небольших дискретных переходов. По-видимому, сохранение в потомстве резкого мутационного скачка в естественных условиях невозможно. Баран с уродливо укороченными ногами может положить начало новой породе лишь с помощью скотовода, заинтересованного в сокращении расходов на изгороди. Если и есть исключения из такого правила, то их надо искать в двух самых загадочных явлениях природы – возникновении жизни и человека. Но, может быть, и эти явления удастся свести к небольшим последовательным мутациям.

Развитие культуры также включает небольшие дискретные изменения, аналогичные мутациям. Такую роль играют технические изобретения, усовершенствования в организации и управлении, влияние отдельных выдающихся личностей, в последние столетия также научные открытия. Но, в отличие от биологических видов, культуры подвергаются также революционным изменениям, резко меняющим их облик. В природе встречаются, конечно, геологические и климатические катастрофы, но биологический вид либо переносит такую катастрофу без существенного изменения признаков, либо погибает. Никакой вид не может выдержать изменения, подобного происшедшему с Россией за три года революции и гражданской войны. Здесь биологическая аналогия отказывается служить, поскольку культуры способны к резким, драматическим изменениям. Революционные изменения – это завоевания и собственно революции. Важно заметить, что временны'е масштабы развития культуры весьма сжаты по сравнению с биологическими. Время существования вида измеряется миллионами лет, а культура живет несколько тысяч лет, иногда несколько сот. Революционные преобразования культуры могут занять промежуток в несколько десятилетий или даже в несколько лет. Необычайная пластичность культур по отношению к революциям связана, по-видимому, с иным механизмом наследственной передачи признаков поведения: в биологии это генетическая передача, когда наследуются либо сами способы поведения, либо способы обучения потомства; в обществе к этому прибавляется культурная передача, программируемая традицией. Культурный механизм наследственности составляет, пожалуй, наиболее отчетливое различие между животным и человеком.

Я не буду здесь говорить о возникновении христианской культуры, которое было, конечно, глубокой революцией, изменившей лицо античной цивилизации и цивилизации варварских народов Европы. * Мы не делаем различия между терминами «культура» и «цивилизация», употребляя оба термина без всяких ценностных оттенков . Христианская культура медленно эволюционировала в течение Средних веков. Самое понятие «Средние века» связано с первой фазой христианства, которую можно было бы назвать «католической» (а в Восточной Европе «православной»). Переход к следующей фазе был подлинной революцией. Он произошел в XVI и XVII столетиях и был вызван развитием в христианской культуре духа исследования и критики. В области самой религии это привело к Реформации, а в эмпирической деятельности – к появлению науки и техники. Спорят о том, с какого года начинается Новое время. Вряд ли таким водоразделом является 1492 год – открытие Америки, – потому что Америку открыли вполне средневековые люди, принадлежавшие к одной из отсталых наций Европы. Если искать более убедительные даты, то можно отметить 1517 год, когда Лютер начал реформацию в Германии, и 1687 год, когда вышла книга Ньютона «Математические принципы натуральной философии». Это были две последовательные революции, переменившие лицо европейского человечества: явление Реформации и явление Науки.

Новое время создало то, что мы называем «европейской цивилизацией». Эта цивилизация отличается от всех предыдущих уникальной особенностью: способностью к сознательному изменению собственными силами; это изменение обозначается словом «прогресс». Все предыдущие цивилизации были, в некотором смысле, статичны; хотя они медленно менялись, но, по-видимому, не замечали этого изменения и, во всяком случае, не осмысливали его значения теоретически. У каждой цивилизации прошлого был свой культурный идеал, и этот свой «золотой век» она помещала в мифологическом прошлом. Считали, что «нынешнее» общество представляет уже продукт некоторого упадка, и традиция была единственным мерилом текущего положения дел. У христианской культуры средних веков идеалом была некоторая конструкция «первоначального христианства», каким оно было во время Христа, апостолов и первых христианских общин. Новая фаза западной культуры создала новую философию истории. По этой концепции «золотой век» находится не в прошлом, а в будущем, и общество не статично, а динамично. Оно вовсе не обречено медленно ухудшаться, оглядываясь на доблести мифических времен, а способно активно улучшаться, ставя себе сознательные цели. Это и есть «прогресс». Идеальное общество будущего при этом искусственно конструируется, точно так же, как идеальное общество прошлого в прежних культурах. Но раньше идеализация ограничивалась материалом традиции. Греки не видели никаких возможностей общественной жизни, кроме нескольких известных им форм существования полиса – города-государства; их философский пессимизм выразился в концепции вечного циклического повторения этих форм. Соответственно этой философии, историческая практика греков и индийцев была, по существу, пассивна: им не приходило в голову, например, создание единого греческого государства в виде монархии или федерации республик, и даже естественные идеи защиты эллинской культуры от варварства и ее распространения среди варваров, едва возникнув, стали орудиями внешнего господства. Точно так же, христианское средневековье не могло выйти из заколдованного круга освященного религией феодализма, с папой и императором во главе. Новая философия истории была, напротив, оптимистической и активной. Нетрудно понять, что задатки такой философии содержались уже в самом христианстве, где возникла идея «подражания Христу», рассматриваемому как идеал человека. Стремление к этому идеалу открывало перед человеком безграничное поле совершенствования, поскольку это было стремление уподобиться божеству, в предельном выражении – стать богом. В отличие от прежних цивилизаций, идеал здесь был не только в прошлом, но и в будущем, поскольку ожидалось второе пришествие Христа. Тем самым человеческому роду предстоял строгий экзамен.

Идея прогресса чрезвычайно ускорила развитие западной культуры. Орудия такого ускоренного развития доставила наука. Наука привела также к пересмотру религиозной традиции, значительные элементы которой были неприемлемы для выработанного наукой критического сознания. Постепенно исчезла вера в дьявола и его приспешников, прекратились преследования ведьм и колдунов. Была подорвана вера в чудеса, несовместимая с убеждением в закономерности явлений природы. Самое понятие сверхъестественного (то есть некоторого мира явлений, сосуществующего с чувственно познаваемым миром, но недоступного нашим чувствам и открывающегося лишь специально подготовленной фантазии) стало казаться произвольным продуктом воображения, несовместимым со здравым смыслом и достоинством человеческой мысли. Таким образом, дух критического исследования уничтожил веру в сверхъестественные ценности христианства. Но самый этот дух, совершенно не свойственный предшествующим цивилизациям, был продуктом христианства, с его углублением во внутренний мир человека, с его интроспекцией, его духовностью, его отрешенностью от грубой действительности, наконец, с его богословием, не имеющим аналога ни в какой другой предшествующей религии. Многие полагают, что наука была решительной противоположностью богословия, что она просто упразднила богословие как бессмысленное мудрствование о несуществующих предметах. В действительности это мудрствование, хотя и направленное на воображаемые объекты, было школой человеческого ума, подготовившей его к абстрактному мышлению. В рассуждениях схоластов содержались уже начатки нашей логики и теории множеств. Без сомнения, только в уме, подготовленном христианством, могла родиться наука. И наука уничтожила веру в бога.

Означает ли это, что наука убила религию? Верно ли, что между наукой и религией существует непреодолимое противоречие? Если понимать под религией ее «сверхъестественный» слой – веру в бога, в бессмертие души и чудеса – это безусловно так. Ученый, воспитанный в религиозных убеждениях, то есть подсознательно усвоивший их в детстве, может совмещать их со своей научной работой путем каких-нибудь софизмов. Ньютон, всю жизнь остававшийся верующим, чувствовал себя обязанным ввести в свои Principia аксиому: «Вездесущие божие не оказывает сопротивления движению тел». Иначе говоря, его беспокоил вопрос, почему планеты могут двигаться по своим орбитам почти неограниченно долго, не затрачивая энергию на трение о бога. Павлов был с детства истово верующим православным и держал у себя дома целый иконостас*³, но в лаборатории был строгим материалистом, запрещая своим сотрудникам даже простые антропоморфизмы: нельзя было говорить, что «собака чувствует», или «собака хочет». Трудно понять, как совмещаются такие вещи, но религиозное воспитание не оставляет человеку другого выхода. В социальном смысле, однако, одно убеждение вытесняет другое, и религиозное воспитание постепенно выветривается: в XIX веке, представляющем собой высшую точку западной цивилизации, ученые уже сплошь неверующие.

Упадок религии на Западе – очевидное явление. Уже невозможно найти желающих посвятить себя духовной карьере, духовные семинарии и теологические факультеты влачат жалкое существование. Все чаще закрываются церкви, не собирающие публики даже в дни больших праздников; пустуют знаменитые соборы. Люди по-прежнему причисляют себя к какой-нибудь разновидности христианства, платят небольшие взносы в церковную кассу, но статистика показывает, что лишь небольшое меньшинство регулярно посещает церковь, а подавляющее большинство появляется там лишь по случаю венчания, рождения детей или похорон. Серьезное отношение к религии сохраняется лишь на периферии христианского мира, среди недавно обращенных африканцев и индейцев Южной Америки, а также в так называемых «социалистических странах», где религия долго преследовалась и стала убежищем всех видов отчаяния. Впрочем, в ближайшей православной церкви вы можете сделать наблюдения, скептически настраивающие в отношении перспектив нашего религиозного возрождения: церкви наполняются лишь в большие праздники, да и то главным образом старушками.

Вера в бога поддерживается принятыми обычаями и, особенно в Соединенных Штатах, обязательным казенным лицемерием; но на практике люди давно уже не принимают бога в расчет при ведении своих дел. Теперь даже трудно представить себе, что религия когда-то имела для людей серьезное, а не только номинальное значение. Всевозможные сектанты и мудрствующие на религиозные темы ищут способы сохранить некоторое душевное удовольствие от религиозного общения, не принося в жертву существенные для них бытовые привычки, в особенности общепринятый половой разврат.

***

Означает ли это, что христианская религия мертва? Ответ на этот вопрос зависит от того, какой смысл мы вкладываем в понятие христианства. Если имеется в виду вера в бога и вообще в сверхъестественные явления, то этой вере приходит конец, ее больше не принимают всерьез. Но христианство не сводилось к «сверхъестественному» слою, в нем был еще очень важный для европейского человека эмоциональный и нравственный слой. Я хорошо знаю, что эти слои разделить нельзя, что нельзя нарушить цельность мистической основы, не ставя под угрозу все, что на ней построила христианская культура. Философ, ставящий такой мысленный эксперимент, мог бы прийти к выводу, что результат его невозможно предвидеть, или даже предвидел бы полный крах западной цивилизации, о чем многие уже говорили и говорят по сей день. Но этот эксперимент – не мысленный, а реальный, и ставит его не философ, а сама жизнь. Из христианства выросла этика, основанная на «любви к ближнему», «милосердии» и «добрых делах», этика, превратившаяся в так называемый гуманизм. Из христианства развилось представление о равенстве людей перед богом, которое превратилось в современную демократию. Наконец, из христианства вышло представление о праве каждого человека на свою долю в благосостоянии общины, то есть на социальную справедливость. Конечно, все эти устремления имели и другие источники, связанные с наследием греко-римской и варварской традиции, но нельзя не видеть, что в формировании этики современного человечества христианство сыграло решающую роль.

В изложении наших слепых атеистов эта роль христианской религии отбрасывается, и говорится лишь о темных сторонах христианской истории: о невежестве средних веков, об угнетении разума церковной властью, об ужасах крестовых походов и инквизиции. При этом видят лишь одну сторону сложного исторического процесса, так что история Европы остается непонятной. Я не буду разбирать здесь подробнее этот важный вопрос.

Для рассматриваемого в этой работе предмета прежде всего надо понять, что такое «социальная справедливость». Корни этого представления уходят в глубокую древность и тем самым за пределы нашего исследования. Заметим, однако, что в Ветхом Завете, выражающем этические понятия древних евреев, содержатся замечательные места, имеющие к этому прямое отношение. Через определенные промежутки – раз в семь лет – евреи должны были прощать невыплаченные долги; им предписывалось – по крайней мере в пределах своего племени – милосердие по отношению к неимущим. Пророки изображают социальные утопии, имеющие определенную социальную направленность. Исайя и Иеремия могут с полным основанием считаться предшественниками социализма, но вряд ли надо вести наше повествование с этих далеких времен. Позже мы займемся социальной доктриной христианской церкви и увидим, что в ней были уже заключены исходные идеи социализма и коммунизма. Теперь же посмотрим, какие чувства стоят за стремлением к «социальной справедливости». Эти чувства носят универсальный характер и не связаны по своему происхождению с определенным социальным строем, но нас будет в особенности интересовать их отношение к капиталистическому обществу и его официальной доктрине – либерализму.

Трудно говорить о вечных проблемах человечества, связанных с самой природой человека – трудно потому, что об этих вещах было высказано очень уж много ни к чему не обязывающих рассуждений. В этой области трудно что-нибудь доказать. Можно исходить из самых различных представлений о природе человека, и одно из этих представлений я хотел бы сразу же отвергнуть как не заслуживающее доверия. Я не считаю, что человек по природе своей ангел – даже падший ангел. Человеку свойственна зависть, и он плохо переносит чужое превосходство. Между тем, люди не рождаются равными: они не равны по физическим и умственным способностям, а в сколько-нибудь развитом обществе некоторые получают от рождения определенные преимущества, связанные с положением родителей. У людей разные возможности, и они достигают разных результатов. Люди занимают разное общественное положение, живут в разных жилищах, по-разному одеваются и едят. Это называется социальным неравенством, и отношение к неравенству зависит от общественного сознания эпохи. Если происхождение и наследственные права прочно укоренены в сознании людей, то социальное неравенство, обусловленное законным статусом человека, не воспринимается как несправедливость. В древнем Египте и даже в средневековой Европе сословие воспринималось как нечто вроде особой породы животных, и не было никакой проблемы в том, что человек принадлежит по рождению одной породе, а не другой. В таком случае ощущение несправедливости возникает лишь при отклонениях от принятого порядка – например, при чрезмерных, невыносимых повинностях или необычной жестокости наказаний. Но уже в средневековой Европе, под влиянием христианства, укрепилось представление о равенстве всех людей перед богом, о вторичном, неестественном характере социальных привилегий. Английские крестьяне, восставшие под предводительством Уота Тайлера, опровергали феодальные привилегии ссылкой на Библию: «Когда Адам пахал и Ева пряла, кто был тогда дворянином?». В Новое время, в особенности после эпохи Просвещения, убеждение в том, что все люди рождаются равными, становится общим для всех образованных людей и постепенно проникает в народные массы. Как это обычно бывает в истории, общественное мнение заходит в противоположную крайность: отталкивая средневековые понятия о сословном неравенстве, эпоха Просвещения недооценивает врожденное неравенство людей и считает все различия между ними продуктом воспитания и среды.

В начале XIX века в Западной Европе устанавливается уже эгалитарная точка зрения на человека, распространившаяся и за пределы этой части света вместе с лозунгами Французской Революции: «Свобода, равенство и братство». В Америке, где не было феодальных отношений, принципиальное равенство всех людей признавалось с самого начала (хотя и с существенным отступлением в виде рабства для черных). Таким образом, исчезли все психологические барьеры, препятствовавшие сравнению условий существования людей и формированию чувства социальной справедливости. Как уже было сказано, это чувство никоим образом не является чистым и невинным: в нем может присутствовать некоторая доля зависти, что и проявилось во всех мятежах и революциях. Но отвлечемся от этой нечистой примеси и зададимся вопросом, есть ли в чувстве социальной справедливости некоторая справедливость, и если есть, то в чем она состоит? Бывают чувства, не имеющие никакого нравственного оправдания; богатые, преуспевшие в жизни, всегда утверждали, что нет никакой социальной несправедливости, что каждый человек получает по заслугам, в меру своих способностей или своих усилий, а жалобы обделенных судьбой объясняются только завистью и ничем другим.

В самом деле, вправе ли человек жаловаться на судьбу, от которой зависит его рост, физическая сила, умственные способности и характер? Если и верно, что эти качества индивида в некоторой степени зависят от воспитания, то мы очень хорошо знаем, какую определяющую роль во всем этом играет наследственность. Но тогда и впрямь надо признать, что одни люди рождаются, по старому изречению, с седлами на спине, а другие со шпорами на ногах? Размышление показывает, что дело обстоит не так просто.

***

Как уже было сказано, в человеческом обществе есть не только генетическая, но и культурная наследственность. Животные не имеют причины жаловаться на несправедливость природы, и если люди все-таки жалуются на природу, как, например, обделенный способностями пушкинский Сальери, то этими чувствами можно было бы пренебречь. Самое понятие справедливости относится не к природе, а к обществу, и мы не собираемся применять человеческую этику к законам природы, как бы они ни были жестоки по отношению к нам. Речь идет об условиях общественной жизни, вовсе не определяемых законами природы, а вытекающих из весьма случайного сцепления событий, составляющих человеческую историю. Если даже считать, что медленная эволюция культуры, под действием внешних условий использующая малые «мутационные» изменения, образует некоторую закономерность, то резкие революционные изменения, меняющие весь облик общества, приводят в разных частях света к различным результатам, и нет оснований считать общественные условия человеческой жизни чем-то вроде законов природы. Если общественное сознание не сковано чрезмерным почтением к исторически сложившимся обычаям и учреждениям, то эти условия могут быть изменены сознательными усилиями людей. Консерваторы, настаивающие на нерушимости существующих порядков, забывают о различии между законами природы и теми законами, которые сочиняют юристы. Никто еще не сумел нарушить закон тяготения или закон сохранения энергии, но законы государства нарушаются каждый день. Так вот, понятие справедливости относится к порядкам, существующим в человеческом обществе, порядкам, не имеющим характера законов природы и даже не обязательно охраняемым религией. Вопрос о том, каким образом можно изменять общественное устройство и не может ли это привести к опасностям, я пока оставляю в стороне.

«Справедливостью» называется некоторое соответствие между человеческим поведением и этическими представлениями. Этические понятия людей составляют, конечно, часть культуры, в которой они живут, и вырабатываются культурной традицией. Если люди жалуются на социальную несправедливость, это значит, что условия жизни, созданные их культурой, не соответствуют, по их мнению, этическим представлениям, созданным той же культурой. Иначе говоря, люди полагают, что в их культуре возникли противоречия.

Мышление нашего времени, всецело ориентированное на «экономическую эффективность», относит этические вопросы к второстепенным, побочным аспектам общественной жизни, хотя и оказывает этике некоторое вежливое внимание. Между тем, даже с чисто экономической точки зрения этически воспитанный труженик является необходимой предпосылкой производства, и попытки заменить добросовестность повышенной оплатой, по общему признанию деловых людей Запада, провалились. В Соединенных Штатах трудно уже купить добросовестный труд, и это весьма ощутимо в конкурентной борьбе с Японией, где разрушение этических ценностей происходит не так быстро. С позиций экономической эффективности надо рассматривать этические установки населения как необходимую составляющую народного хозяйства, еще более важную, чем условия внешней среды, которая еще недавно считалась неиссякаемой и не принималась в расчет. Конечно, этические условия производства еще труднее поддаются оценке, чем экологические, но уничтожение этих условий представляет грозную опасность.

Уже по экономическим причинам разочарование трудящихся в этической состоятельности своего общества может стать опасным фактором торможения и распада. Именно это опасение побудило правящие классы европейских стран, и прежде всего Англии, провести в XIX веке серьезные общественные реформы, породившие нынешнее общество Запада. То, что должны были уступить при этом «простому народу» богатые и влиятельные группы, никоим образом не объясняется только филантропическими побуждениями. Мы еще вернемся к экономической стороне дела, но теперь нас интересует другое.

Экономическая одержимость современного Запада приводит к забвению самой цели хозяйственной деятельности. Этой целью является человек. Хозяйство служит человеку, а не человек хозяйству. Современный ум склонен рассматривать человека лишь как производителя и потребителя, так что господствующее мировоззрение западного мира в XX веке есть не что иное как вульгарный марксизм. И это вовсе не результат строго догматического учения, носящего это имя: напротив, сам Маркс был порождением развившейся еще в прошлом веке тенденции к устранению человека из общественной жизни. Тенденция к превращению общества в экономический механизм, напоминающий муравейник, была очень рано отмечена мыслителями прошлого века. Она отчетливо описана Джоном Стюартом Миллем, видевшим образец такого общества в Китае и предсказавшим «китаизацию» современной ему Европы. Ту же тенденцию увидел А.И. Герцен, впервые применивший для ее обозначения термин «мещанство». Другой русский писатель, Достоевский, заимствовал те же идеи из популярных французских источников, но извратил их значение. Он связал перспективу «муравейника» с возникшим тогда социалистическим движением, между тем как в действительности «муравейник» – не что иное, как развитое буржуазное общество. Социалистов обвиняли в намерении уничтожить человеческую индивидуальность, между тем как в реальной жизни ее весьма эффективно уничтожал капитализм. Но об этом еще будет речь дальше.

Если мы не согласны превратить человека в деталь безличной экономической машины, а считаем, что «человек – мера всех вещей», то перед нами возникают совсем другие проблемы. Следует подчеркнуть, что мы совершаем здесь выбор между различными ценностями, и этот выбор недоказуем. Нельзя ничего доказать человеку, предпочитающему «муравейник», и если с такими людьми нельзя договориться, то может возникнуть конфликт, как это всегда бывает при столкновении непримиримых ценностей. Но я обращаюсь здесь к читателю, для которого главной ценностью является человек.

С точки зрения человека хозяйство играет служебную роль. Человек не должен приноситься в жертву экономической эффективности, ни в ее подлинном осуществлении, как это происходит на Западе, ни в ее фантастическом извращении, как это делает прикрывающийся социализмом Восток. Ценности европейского человека произошли от христианской религии, всегда отводившей материальной стороне жизни второстепенную, служебную роль. Идеалом христианства всегда была первоначальная христианская община, где имущество было общим и потребности всех удовлетворялись, по мере возможностей, из «общего котла». Христиане не считали, какой трудовой вклад внес тот или иной человек в совместное имущество. Они просто видели перед собой нуждающегося человека и удовлетворяли его нужды, насколько это позволяли их средства. Имелись в виду, конечно, простейшие потребности, потому что христиане были простые, бедные люди и не имели других, а эти потребности можно было считать одинаковыми для всех. Таким образом, у первоначальных христиан осуществлялся девиз коммунизма: «От каждого по его способностям, каждому по его потребностям». Это было общество бедных людей, занятых простым ручным трудом. И, конечно, христианские общины существовали в недрах развитого гражданского общества, построенного на других началах. Когда гражданское общество приняло христианство, обнаружилось, что лишь немногие люди в состоянии жить по правилам первых христиан, и церковь, снисходя к человеческой слабости, стала допускать частную собственность, сохранив подобие первоначальной христианской жизни в монастырях. Но вернемся к позднему христианству, в XIX век.

***

Страница 2 из 3 Все страницы