Что же понимается в Европе под «правами человека»? Наилучшим изложением этих прав, как их понимала европейская мысль XVIII века, мы находим в «Декларации о независимости Соединенных Штатов», написанной Томасом Джефферсоном 4 июля 1776 года. Приведем из этого документа самое важное место:

«Мы считаем самоочевидными следующие истины: что все люди созданы равными, что они наделены их создателем прирожденно присущими им неотъемлемыми правами; что к этим правам принадлежат право на жизнь, на свободу и стремление к счастью; что для обеспечения этих прав в человеческом обществе устраиваются правительства, заимствующие свою власть из согласия управляемых; и что если некоторый способ правления становится вредным для этих целей, то народ имеет право изменить или отменить его и учредить новый способ правления, положив в его основу такие принципы и построив эту власть в таких формах, какие он найдет наиболее подходящими для своей безопасности и своего счастья» * Перевод автора .

В некоторых отношениях эта формулировка прав человека может рассматриваться как последнее слово либерализма, но в действительности она заходит гораздо дальше, чем классический «буржуазный» либерализм. Давно замечено, что Джефферсон исходил из перечня прав человека, принадлежащего Локку: это были «право на жизнь, свободу и собственность». И вот он заменил в этой классической триаде «собственность» – «стремлением к счастью». Мы еще вернемся к этой многозначительной замене, в точности составляющей различие между либерализмом и социализмом. Новая формула прав человека, введенная здесь Джефферсоном, вызвала бесчисленные комментарии, но вряд ли была понята и оценена по достоинству.

Можно принять, что формула Джефферсона правильно выражает точку зрения западной культуры на права человека. В ней сохраняются еще пережитки «сверхъестественного» слоя христианской традиции, поскольку права человека обосновываются некоторой интерпретацией намерений творца. Но по существу это уже вполне светская, земная доктрина, выработанная эпохой Просвещения и легко отделимая от религиозной фразеологии, неизбежной в американской официальной словесности. Права человека считаются «врожденно присущими» ему, и все люди рождаются равноправными. В каком смысле? Ясно, что здесь нет речи о равенстве способностей, потому что такую наивность нельзя предположить ни у самого Джефферсона, ни у членов Конгресса, утвердившего этот текст. Для Конгресса, конечно, имело значение юридическое равноправие граждан, то есть равенство всех граждан перед законом, и вряд ли деятели, подписавшие Декларацию, видели в ней что-нибудь кроме красноречивой пропаганды такого равноправия. Но в действительности здесь сказано гораздо больше.

В самом деле, «право на жизнь» можно истолковать как юридическую формулу, означающую охрану личной безопасности гражданина. Но «право на свободу» и в особенности «право на стремление к счастью» уже выходят за пределы любых юридических формулировок. Очевидно, человек не может быть счастлив, и даже не может быть свободен, если ему обеспечена лишь охрана со стороны закона, потому что закон охраняет лишь то, чем человек законно владеет, но вовсе не интересуется, чем он владеет. Если человек нищ, он не свободен и не счастлив. Вы можете, конечно, сказать ему, что его положение зависит лишь от его собственных усилий, что он свободен в своей предприимчивости, и если не преуспел в жизни, то это его собственная вина. Именно это и говорит человеку классическая либеральная доктрина. По выражению Анатоля Франса, демократия означает, что «богатый и бедный имеют равное право ночевать под мостами Сены». Классическая либеральная доктрина, рассматриваемая с точки зрения христианских основ европейской культуры, попросту лицемерна.

Прежде всего, у людей бывает «неравный старт». К естественному неравенству способностей (с которым бесполезно спорить) общество присоединяет еще другие виды неравенства, и это социальное неравенство, возникающее при самом рождении человека, вполне возможно оспаривать. Предположим, что новорожденный унаследовал богатство, приобретенное безупречным личным трудом. Кажется естественным право родителя передать достояние своим детям, и можно предвидеть, что отмена этого права имела бы тяжкие последствия, не только моральные, но и экономические. Однако, дело этим не исчерпывается. Вполне этично для отца передать свое достояние сыну; но этично ли для сына владеть этим имуществом? Один и тот же акт приобретает различную этическую окраску, если его рассматривать под другим углом зрения. Право наследовать сплошь и рядом создает бездельников и паразитов. С общественной точки зрения молодой человек, избавленный от необходимости заботиться о своем пропитании, уже представляет потенциальную опасность; если же он обильно снабжен средствами и ведет роскошную жизнь, не выполняя никакого труда, то опасность эта становится реальной. Из истории мы знаем, что праздность и роскошный образ жизни людей, проматывающих незаслуженно приобретенные богатства, сопровождают явления упадка и свидетельствуют о вырождении цивилизации.

Но если даже отвлечься от уроков истории, наследование богатства означает неравный старт и, тем самым, неравные возможности, обусловленные не законами природы, а общественным строем. Если признаётся, что все люди имеют равное право на стремление к счастью, то естественно потребовать, чтобы общество принимало некоторые меры к выравниванию шансов только что родившихся людей. Такая «уравнительная» тенденция всегда была присуща христианству, между тем как в других культурах существовал в этом отношении гораздо более последовательный «либерализм». В Европе всегда были учреждения, принимавшие на воспитание подкидышей. Но ведь подкидыш – это крайний случай социально обездоленного человека: он получает при рождении обычные человеческие способности, но не получает никаких социальных благ. И хотя закон запрещает убивать этого младенца, но никого не обязывает его содержать. В Китае нежелательных младенцев – в особенности девочек – попросту выбрасывали в канавы для нечистот, проложенные вдоль улиц. Еще в середине прошлого века такая черта китайских нравов поражала европейцев, посещавших Пекин. Либеральная доктрина находит в этом последовательное выражение, поскольку никто не обязан кормить чужих людей, а если общество равнодушно к судьбе младенцев, то вполне логично, если никого не обязывают кормить своих. В известном памфлете Свифта вносится «скромное предложение» об употреблении в пищу нежелательных детей ирландских бедняков. Этот памфлет ужасен не своей нелепостью, а своей последовательностью: он хорошо выражает равнодушие к человеческой жизни, присущее эпохе «первоначального накопления». Сомневающимся можно рекомендовать романы Диккенса и отчеты английского парламента, где в то время не заседал еще ни один марксист.

Мы видим, что европейское общество всегда принимало некоторые меры, чтобы сгладить «неравный старт». К числу таких мер относилось и бесплатное обучение детей, и трудовое законодательство. Первые законы в этом направлении были приняты еще до развития массового рабочего движения, и тем более до возникновения социалистических партий. Таким образом, государство вмешивается в экономическую жизнь, чтобы в какой-то мере сгладить последствия социального неравенства, и это вмешательство нельзя объяснить только заботой об устойчивости общества. Возмущение, вызванное крайностями промышленного развития, коренится в основных ценностях западной культуры и часто исходит от представителей состоятельных классов, принимающих всерьез эти ценности. Европейскому сознанию присуще представление, что общество должно заботиться о благополучии своих членов, не может мириться с их нищетой и невежеством. Это представление не предполагает, что помощь должна оказываться только хорошим, достойным гражданам, случайно впавшим в какие-нибудь трудности. Нет, здесь мы видим прямое продолжение «любви к ближнему», хотя бы и освобожденное от обязательной религиозной окраски. Надо отдать себе отчет в том, что без этого чувства европейская культура невозможна. Если верно, что XX век уничтожил это наследие христианства, то западная культура обречена на гибель. Культура, основанная на голой эффективности и расчете, но не связанная этическими нормами, будет уже другой культурой – если она вообще возможна. Есть серьезные основания полагать, что гибель западной культуры будет означать не переход к «муравейнику», а гибель человечества вообще, потому что человек – не муравей, и общество без индивида не может существовать. Напомню, что образ «муравейника» лучше всего подходит именно к обществу, где одержал бы победу нынешний американский идеал – экономическая эффективность.

В наше время забота о благосостоянии всех членов общества стала неотъемлемой функцией цивилизованного государства, хотя время от времени и раздается критика со стороны «неоконсерваторов» (по старой терминологии, крайних либералов), полагающих, что государству следует оставить лишь карательные и полицейские функции, тогда как все социальные должна на себя взять личная предусмотрительность и частная благотворительность. Такая точка зрения противоречит очевидным условиям современной цивилизации. Она подошла бы, может быть, к первому периоду заселения Америки, как его описал Фенимор Купер; но в современном плотно заселенном мире, с его сложной системой хозяйства, транспорта и снабжения, неоконсерватизм в его крайнем выражении воспринимается как утопия, и его сторонники опасаются нарушить давно сложившиеся и привычные функции государственной машины, рассматривая их как неизбежное зло.

Социализм, в противоположность либерализму, рассматривает государственное регулирование как необходимую и желательную часть общественной жизни. Такую точку зрения трудно защищать в нашей стране, где бюрократическое регулирование доведено до абсурда, и даже в Соединенных Штатах бюрократия вызывает справедливые опасения, а государственная опека доходит нередко до поощрения бездельников. Но с государственной машиной дело обстоит так же, как с машинами вообще: без них нельзя обойтись, но надо научиться ими пользоваться. Протесты против всякого вмешательства государства в экономику и социальную жизнь – это нечто вроде современного луддизма; точно так же, как в начале прошлого века отчаявшиеся английские рабочие уничтожали машины, нынешние отчаявшиеся «консерваторы» хотели бы уничтожить современное государство. Бессмысленно гневаться на машину, надо ею управлять.

Государственное регулирование в области экономики является теперь лучшей гарантией от экономических кризисов. Оно не ограничивается таможенными сборами и правилами торговли, как в прошлом веке, а содержит сильные средства воздействия, прежде всего, ограничение цен на некоторые ключевые товары, такие, как сталь или нефть, и установление максимальной величины учетного процента, то есть цены банковского кредита, а также, в некоторых случаях, государственные субсидии. Оказалось, что гибкое, согласованное с конъюнктурой государственное регулирование может предотвратить экономические катастрофы вроде кризиса 1929–32 годов. Методы расчета, выработанные экономистами в послевоенный период, предупредили такие катастрофы: несмотря на колебания производства, после Второй мировой войны их удалось избежать. Если бы такие методы государственного воздействия на экономику существовали раньше, то, по мнению некоторых компетентных в этой области авторов, удалось бы избежать фашизма и, возможно, не было бы второй мировой войны. Если даже это мнение неверно, то относительная безвредность, с какой удалось пройти «нефтяной кризис» 1973 года, свидетельствует в пользу их точки зрения, поскольку в этом случае были применены те рычаги государственного воздействия, о которых идет речь. Государственное регулирование экономики отнюдь не вредно, а необходимо и применяется во всех развитых странах. Оно становится вредным, если руководствуется догматическими иррациональными мотивами, как это было в России.

Развитое общество XX века породило ряд новых проблем, также неразрешимых без участия государства, причем в большинстве случаев еще не известно, что надо делать для спасения культуры и самой жизни на Земле. Наша планета перестала быть неисчерпаемой кладовой природных ресурсов. Более того, обнаружилось, что в условиях современной цивилизации природные ресурсы на Земле более не восстанавливаются – во всяком случае, без сознательного участия человека. Весьма вероятно, что в ближайшем будущем мы столкнемся с глобальными проблемами, вроде сохранения пригодного для жизни состава атмосферы, экологического равновесия океана или тропических лесов. Все эти угрожающие человечеству бедствия потребуют суровых ограничений и сознательной дисциплины. Равновесие между неизбежным общественным регулированием и стремлением к свободе будет предметом конфликтов. Нет надежды, что этот вопрос может быть решен идиллическими пожеланиями «зеленых»; впрочем, они сами это поняли и решили участвовать в государственном управлении. В мире распространяется понимание того сурового факта, что все мы находимся на борту перегруженного корабля, и мы не можем больше притворяться, будто нас не касается то, что происходит на палубе, в трюме или в кочегарке. Очень скоро придется ограничить некоторые виды потребления и, разумеется, некоторые способы производства.

Наивные фантазеры, ностальгически вспоминающие о свободе экономической деятельности в начале XX века, воображают, будто можно вернуться в этот рай – который вовсе не был раем. Но если даже предположить, что желательно вернуться к образу жизни и мышления, предшествовавшим Первой мировой войне и революции, то возвращение к этому прошлому невозможно – не только нравственно, но и физически. Нас слишком много, и наш мир слишком сложен. Попытки упростить этот мир на сто лет означали бы неизбежное сокращение численности человечества и отказ от индустриальной основы нашей цивилизации, то есть возвращение оставшегося, во много раз меньшего населения земли к изнурительному физическому труду. И даже если бы какие-нибудь фанатики попытались навязать нам такой план, то не ясно, вернется ли наша планета сама собою к исходному состоянию. Скорее всего – нет. Мы настолько исказили нашу природную среду, что ее сохранение требует уже не просто возврата к осторожному консерватизму предков, а сознательного развития техники до уровня, способного управлять всей планетой. Если это окажется невозможным, то наши потомки будут влачить жалкое существование в закупоренных убежищах и, скорее всего, вымрут.

Таким образом, если определять социализм как сознательное вмешательство общества в экономическую жизнь и регулирование социальной жизни, то социализм уже присутствует в практике всех развитых стран, а в будущем будет неизбежно расширяться. Но эта объективная, физическая неизбежность не исчерпывает сущности социализма и даже не является его главной движущей силой. С приведенными выше аргументами могут, в конце концов, согласиться и зеленые, и сколько-нибудь разумные консерваторы, и либералы, хотя бы и недовольные нашей терминологией. Перед угрозой общей гибели, вне социализма – в его государственном осуществлении – окажется лишь кучка глупцов. Существо вопроса не в этом, а в отношении к собственности.

Что же такое собственность? Какое место она занимает в системе человеческих ценностей? Прежде всего надо понять, является ли она целью или средством. Без сомнения, об этом думал Джефферсон, когда он исключил «собственность» из числа основных прав человека, заменив ее «стремлением к счастью». В этом гениальном прозрении он поднялся выше своего времени и своего класса. Постараемся понять, что собственность для нормального человека – всего лишь средство для достижения его подлинно человеческих целей; если же с человеком происходит некоторое психологическое извращение, то это средство может превратиться для него в цель, но уже не подлинную и не человеческую цель.

Мы называем подлинными, человеческими целями те цели человека, которые прямо связаны с его биологическими свойствами, его социальной природой и ценностями его культуры. Биологическая природа человека требует удовлетворения его основных инстинктивных потребностей, и эти его потребности вряд ли изменились с того времени, когда у человека не было никакого понятия о собственности. Социальная природа человека требует общения с другими человеческими существами, но, как известно, счастливое общение с людьми вовсе не предполагает богатства, и постоянная забота о собственности вряд ли способствует этому благу. Наконец, я не знаю такой культуры, которая помещала бы собственность в число своих основных ценностей. Во всяком случае, это вполне противоречит духу и учению христианства – и в его первоначальном виде, и в развившейся из него философии гуманизма. С точки зрения западной культуры, собственность рассматривалась как средство для более серьезных человеческих целей.

Целью всякой культуры – и, следовательно, целью человеческой жизни – является достижение определенных психических состояний. Психическое состояние может быть только у отдельной человеческой личности. Итак, культура стремится создать личность, способную переживать некоторые состояния, и выбор этих состояний составляет важнейшую характеристику порождающей ее культуры. Более того, даже сама культура, с философской точки зрения, оказывается средством для достижения определяющих ее состояний. Трудно привести перечень таких состояний человеческой психики, поскольку они в значительной степени нейтральны по отношению к внешнему поводу и способу проявления, присущим той или иной исторической эпохе или среде. Мы не располагаем сколько-нибудь удовлетворительным описанием глубоких душевных состояний, и можно лишь попытаться объяснить на примерах, чтó здесь имеется в виду. Идеальным состоянием духа некоторой культуры может быть мистическое соединение с божеством; единение с природой в ощущении внутренней и внешней гармонии; чувство триумфа, преодоления препятствий и обретенной свободы; чувство близости и слияния с другой человеческой личностью; экстатическое наслаждение красотой в жизни или в искусстве; наконец, постижение гармонии и закономерности в мире природы или во внутреннем мире человека. Конечно, может возникнуть впечатление, что эти расплывчатые и в некотором смысле поэтические описания уводят нас в сторону от строгого анализа общественных явлений, которым посвящена эта работа. Нашей эпохе свойственна сухая трезвость формулировок, и всякое отступление от «объективной» фактической стороны дела кажется современному читателю непозволительным вторжением эмоций, или даже попыткой его одурачить. Я и сам понимаю, что в этом месте нарушается стилистическая однородность моего изложения. Я испытываю здесь неловкость, почти ощущение неприличия, но у меня нет выхода. Философы нашего века чаще всего обходят основные цели нашей культуры, подставляя вместо них какие-нибудь средства. Может быть, они это делают из скромности или из конформизма. Но я вынужден быть нескромным, мне приходится нарушать принятые обычаи, и уж во всяком случае, ввиду важности предмета, мне все равно, на что будет похож мой стиль.

Поэтические описания, приведенные выше, относятся к самым важным для нас переживаниям, ради которых мы, собственно, живем. Невозможно уклониться от понимания того, чтó я вам сейчас говорю. Вы можете подставить вместо этих общих описаний что-нибудь более конкретное, например, христианскую веру, охрану окружающей среды, жажду власти, законный брак или карьеру. Тогда у вас будет возможность себя обмануть: вы сможете достигнуть видимости благополучия, не подозревая о том, чтó вам нужно и что вам не дано.

Собственность – это видимость, заменяющая то, что человеку нужно и что ему, как правило, не дано. Это суррогат независимости, личного достоинства, самоуважения, это средство, позволяющее покупать суррогаты любви. Вы не можете сделать из собственности самостоятельную цель жизни, если не хотите себя обмануть. Но собственность может быть важна как средство достижения более важных целей? Да, может быть, в определенной общественной обстановке. И в этом все дело.

Было время, когда в Европе было совсем немного свободных людей. Тогда свобода от личной зависимости была особой привилегией, и человек, не обязанный кому-нибудь другому личным трудом и не позволяющий другому себя унижать, был непременно аристократ. «Бароны» средневековья были, по смыслу этого старого германского слова, просто «свободные люди»; в немецком языке титул Freiherr – барон – буквально означает «свободный господин». В то время было бы трудно объяснить жителям Европы, что свободным, в смысле гражданского права, может быть любой человек, что возможно общество, основанное на равенстве людей перед законом. Конечно, вы услышали бы от мудрецов того времени, что люди по своей природе не равны, что одни люди рождаются благородными, а другие подлыми; самое слово «подлый» означало в старом русском языке «подчиненный», «вассал».

С правом собственности дело обстоит точно так же, как с личной свободой. Но собственность не так важна для человека, как свобода, она не так близка к его основным ценностям. Поэтому люди раньше отменили преимущественное право на свободу, а потом уже принялись за привилегии богатства. В сущности, наследственное богатство – столь же нелепый анахронизм, как наследственная сословная принадлежность. В наши дни человек может гордиться тем, что его отец был барон, но это не дает ему никаких особенных преимуществ. Должен ли он пользоваться привилегиями потому, что его отец был богач? Можно возразить, что без права передавать по наследству приобретенное богатство нельзя себе представить эффективную экономику. Да, в нынешнем обществе, при нынешнем складе человеческой личности – нельзя, как в средние века нельзя было представить себе материальное благополучие, если его не охранял какой-нибудь феодал. Вы скажете, что я говорю об отдаленном от нас, предполагаемом будущем, о котором лучше не строить предположений. В действительности это будущее заметно приблизилось к нам.

В то время как несчастные народы России подвергались варварским социальным и экономическим экспериментам, поставленным пришедшей к власти партийной бюрократией, а затем впали в спячку, обессиленные системой коррупции, развитые страны Европы и Америки далеко продвинулись по пути социализма. Это значит, что в их общественном строе произошли глубокие изменения, соответствующие тому новому этапу западной культуры, который возвестили социалисты. Эти изменения касались собственности, способа производства и организации общественной жизни, а в особенности социальной заботы о человеке.

Прежде всего, незаметно изменилось самое отношение к собственности, ее общественный статус. Конечно, было бы преждевременно утверждать, что в развитых странах собственность стала чем-то постыдным, но уже невозможно выставлять ее напоказ, как это делалось в бальзаковские времена. Прошло время, когда богатые люди демонстрировали свое превосходство роскошью одежды, драгоценностями, свитой лакеев. Теперь никакому миллиардеру не придет в голову, что его должен одевать и раздевать специально приставленный к этому слуга, что ему полагается есть с драгоценной посуды, или что его машину должен вести особенный одетый в ливрею персонаж. Мужчины больше не носят драгоценных камней, не надевают на пальцы массивные кольца и, за исключением подростков, никто не наденет ярко раскрашенный костюм. Даже дамы демонстрируют свои украшения только в торжественных случаях, два-три раза в год. В общем, на Западе богатый человек в повседневной жизни и в рабочей обстановке уже старается ничем не выделяться из окружающей его среды. Можно возразить, что в ряде случаев сохраняются более утонченные признаки богатства, выражающиеся, например, в платьях, скроенных дорогими модельерами, или в дорогих марках машин. Но эти остатки былого тщеславия, в сущности, вовсе не свидетельствуют об элитарной утонченности, а удручающе шаблонны. Богатые люди в наше время ничем не выделяются из общества также и в духовном смысле, они вполне демократичны в своих вкусах и привычках. Они не умеют наслаждаться жизнью иначе, чем это делают все другие. Нет больше меценатов, знатоков искусства и литературы, аристократов духа, – есть только жалкие мещане, тоскливо восседающие на своих символических денежных мешках. Демократизация денежной элиты доказывает правоту проницательных старых историков во главе с Токвилем, провидевших, что денежная аристократия неспособна выполнять общественные функции феодала; но если рассматривать ее с точки зрения традиционного социализма, то наблюдается бесспорный прогресс. Мне чужда уравнительная тенденция традиционного социализма, но я думаю, что необходимая для общества духовная аристократия не может быть связана с собственностью, и снижение связанного с нею человеческого типа не вызывает у меня никаких сожалений.

Описанная выше вульгаризация собственника является внешним выражением тенденции к более равномерному распределению собственности. На Западе подчеркивается тот факт, что акции предприятий распределяются среди небогатой публики, особенно часто среди их собственных рабочих и служащих. Западные социологи часто делали отсюда преждевременный вывод, будто их общественная структура стала уже почти бесклассовой; напротив, наши официальные ученые до недавнего времени полностью пренебрегали этим процессом, не признавая в нем глубокой исторической закономерности. Между тем, такая тенденция уже существенно изменила то, что Маркс называл «собственностью на средства производства». Теперь почти невозможно найти предприятие или банк, принадлежащие одному лицу или даже одной семье. Вся экономическая деятельность развитых стран, за исключением маргинальных дополнительных функций, охвачена крупными корпорациями, представляющими собой коллективную собственность. Эти корпорации управляются специалистами, инженерами и менеджерами, а вовсе не их «владельцами», составляющими обычно обширную массу владельцев акций, возглавляемую группой крупных, особо влиятельных акционеров. Исчезновение таких «решающих» совладельцев представляет, по-видимому, лишь вопрос времени; во всяком случае, их влияние на деловую политику компаний сильно уменьшилось вследствие усложнения технологии производства и деловой жизни, требующего специальной подготовки и несовместимого с контролем каких-нибудь любителей-рантье. В некоторых случаях предприятия переходят в руки их собственных сотрудников, обычно вследствие разорения бывших владельцев. Любопытно, что в Соединенных Штатах, с их аллергическим неприятием слова «социализм», такие прямо социалистические эксперименты часто удаются и пользуются поддержкой государства. В других странах, особенно в Скандинавии, есть чрезвычайно интересный опыт кооперативных предприятий, доказавших свою практическую силу в области сбора, переработки и сбыта сельскохозяйственной продукции. Я говорю здесь не о проектах фаланстеров, не о провалившихся еще в прошлом веке крестьянских общинах и мастерских мечтателей-интеллигентов, а о вполне конкретном опыте современных механизированных предприятий. Мечтатели сыграли свою роль, и не надо их презирать. Ведь мы не презираем тех, кто придумал миф об Икаре. Нельзя летать с помощью птичьих перьев, но можно, оказывается, летать в тяжелой, дребезжащей машине, поглощающей вонючую жидкость. Это не так красиво, но практично, а со временем мы, конечно, сумеем летать так, как не мечтал и сам хитроумный Дедал. Кооперации принадлежит будущее, и ее вовсе не выдумал Ленин. Поскольку у него не было собственных экономических идей, он просто использовал термин, бывший уже в ходу; но, конечно, он плохо понимал, чтó на Западе называют кооперацией, и не мог освободиться от своих навыков центрального командования, которые с кооперацией несовместимы. В наши дни кооперативные предприятия кажутся еще чем-то принципиально отличным от обычных корпораций. Но корпорации должны будут все больше ориентироваться на реальные общественные нужды, все больше считаться с экологическими условиями и тем самым с волей избирателей. Идея общественной полезности уже сейчас выдвигается на передний план, между тем как прямое стремление к наживе стыдливо прячется, начинает уже восприниматься как непристойность. Со временем граница между корпорацией и кооперацией неизбежно сотрется: это не благое пожелание, а деловая необходимость.

***

Значит ли это, что есть некий закон общественной жизни, по которому социализм должен неизбежно победить, что этот закон действует независимо от человеческой воли и что мы можем лишь содействовать предопределенному ходу событий? Так думал Маркс, и мы должны разобраться, в чем он был прав и в чем неправ.

Маркс был одним их первых ученых, понявших значение экономики в жизни общества, и его заслуга в этом признается всеми экономистами и историками. Но, как это часто бывало в истории науки, Маркс переоценил экономический фактор в общественной жизни, непосредственно связанный с его собственной областью исследований, и недооценил роль человека. В своей концепции «базиса» и «надстройки» он отдал решительное преимущество способу производства, полагая, что все содержание человеческой психики определяется положением человека в механизме общественного производства и, таким образом, имеет производный характер. Между тем, общество представляет собой сложную систему с обратными связями, в которой биологические потребности и традиционные ценности человека оказывают не менее решающее влияние на производство. Маркс недооценивал человеческий фактор, хотя и отдавал себе отчет в его существовании, в отличие от многих его последователей. Эту сторону доктрины Маркса исследовал Эрих Фромм, и мы не станем повторять здесь его убедительную аргументацию * См. книгу Э. Фромма «Бегство от свободы» .

Мы займемся здесь другим аспектом представлений Маркса, часто оставляемым без внимания и имеющим прямое отношение к нашей теме. Маркс видел возникновение крупных капиталистических предприятий, из которых впоследствии выросли корпорации наших дней. Он понял основную тенденцию развития таких предприятий, о которой уже была речь: все большее устранение личности собственника и превращение частного предприятия в общественное, хотя и руководимое еще группой владельцев, извлекающих из него «нетрудовой» доход. Маркс полагал, что это изменение характера капиталистического производства способствует его социалистическим проектам, поскольку социализм сможет получить от развитого капитализма уже готовые формы производственной организации, в том числе механизмы снабжения и распределения продукции. Когда Маркс говорил о «национализации» предприятий, он имел в виду естественное завершение процесса, и без того уже начавшегося в наиболее развитых промышленных странах; он надеялся, что устранение крупных собственников из крупного производства может даже произойти без насилия, в особенности в Англии и США. Конечно, он и здесь недооценивал «человеческий фактор». Но идея перехода крупного капиталистического производства в общественное по назначению, зависящее от общественных потребностей и контролируемое обществом производство была вполне реалистической, и эта идея подтверждается наблюдаемым ходом исторического развития. При этом Маркс предполагал, что «национализация» будет сопровождаться сохранением всех достижений развитого хозяйства, созревшего для социализма, всего накопленного опыта и, конечно, квалифицированных кадров, приготовленных капитализмом. Поэтому он думал, что социализм победит сначала в самых развитых капиталистических странах, которые затем уже послужат примером для отсталых стран и окажут им всевозможную помощь. Маркс не имел в виду, что этот процесс начнется в отсталой стране вроде России, к которой он вообще относился с крайней, даже не всегда оправданной антипатией, как к главной опоре всей европейской реакции. Варварский способ национализации, примененный в России, Маркс безусловно счел бы бессмысленным разрушением производительных сил; если бы он до этого дожил, то непременно оказался бы меньшевиком, как это уже заметил бывший марксист Бердяев.

Маркс, как всегда, недооценил человеческую сторону описанного процесса. Он не видел психологических привычек, привязывающих человека к его собственности даже вопреки его непосредственным человеческим интересам. Он не предвидел также гибкости капиталистической системы, способной и без радикальной перемены общественного строя перераспределить общественное богатство, устранить крайние проявления бедности и, по существу, провести в жизнь некоторые идеи социалистов в области социального обеспечения, здравоохранения и образования. Провозглашенный Марксом «закон абсолютного обнищания рабочего класса» не подтвердился, и поэтому социальное давление, на которое он рассчитывал, оказалось более спокойным и равномерным; в результате процесс «перерастания капитализма в социализм» растянулся на целую историческую эпоху. Распространение вульгаризированных версий марксизма в слаборазвитых странах привело к серьезной компрометации самого термина «социализм». Но и по сей день идеи социализма в Европе проявляют свою жизненную силу, и Социалистический Интернационал пережил ленинский интернационал коммунистов.

Представление Маркса о превращении крупных капиталистических предприятий в общественные предприятия в основном оправдалось. Это одна из тех частей наследия Маркса, которые постоянно привлекают внимание западных философов и историков; может быть, именно эта его сторона, наряду с убедительной демонстрацией экономических движущих сил истории, в большей степени, чем специальная модель капиталистического производства, * В настоящее время она называется «моделью Маркса-фон Неймана»: математик фон Нейман придал ей современный вид, выразив ее на языке дифференциальных уравнений. Это одна из важных моделей, подготовивших математическую экономику . останется его важнейшим вкладом в европейскую культуру.

Но Маркс наивно представлял себе, что изменение характера производства само собою приведет к изменениям в человеческом сознании: создаст новый тип человека и новое общество. Этой фатальной ошибке Маркса мы посвятим следующую статью.

Страница 3 из 3 Все страницы