1. Фазы разрушения и созидания

В исторических главах этой книги главное внимание уделялось основной тенденции развития культуры, ее творческому развитию, обычно обозначаемому словом «прогресс». Мы уже сравнивали это развитие с ростом живого организма и с эволюцией вида, отметив, что творческое развитие – не простая аналогия, а общая закономерность всех живых систем. Понимание этого основного факта отличает гносеологическую позицию Лоренца от примитивных сравнений, обычных в традиционной философии истории.

Менений Агриппа сравнивал человеческое общество с телом человека, но при этом рассматривал общество в статическом состоянии: древние вообще не представляли себе, что общество может развиваться, они допускали только процессы упадка и разрушения. В этом смысле философия древних уподобляла культуру живому организму, явившемуся на свет взрослым и совершенным, но сразу же начавшему дряхлеть.

Историки и философы Нового времени тоже руководствовались биологическими аналогиями, но обычно сравнивали историю культуры с жизнью индивида, проходящей через стадии роста, зрелости и старения. Эти аналогии столь привычны, что трудно проследить их происхождение. Но, конечно, жизнь индивида – плохая модель развития культуры, хотя бы потому, что продолжительность жизни отдельной культуры вовсе не ограничена заранее ее врожденными свойствами, как жизнь отдельного организма. Как известно, некоторые изолированные культуры, мало подвергавшиеся внешней агрессии, могли существовать в течение тысячелетий, сохраняя свою традицию. Таковы были не только простые земледельческие культуры индейцев, но и высокие культуры Египта и Китая. Как можно заметить, эти культуры были консервативны: в некотором смысле им пришлось расплачиваться за свою прочность явлениями застоя, также несомненно связанными с изоляцией.

Действительно полезная биологическая модель культуры была предложена Лоренцем: это модель вида животных. Виды эволюционируют, развиваясь в сторону усложнения функций и, тем самым, лучшего приспособления к среде. В благоприятных условиях они могут, по-видимому, существовать сколь угодно долго, в отличие от отдельного организма: вид совсем иначе составлен из особей, чем индивид из клеток. «Консервативные» виды, например, акулы, живущие в относительно постоянной среде, существуют сотни миллионов лет, а некоторые одноклеточные, вероятно, миллиарды лет – в почти неизменном виде. Но и более «динамичные» виды живут миллионы лет, приспосабливаясь к изменениям среды, если только слишком резкие изменения не приводят к их гибели. По сравнению с ними наш вид homo sapiens очень молод, ему около двухсот тысяч лет. Человеческие культуры меняются гораздо быстрее, чем виды, но вовсе не обречены на гибель, если только умеют приспособиться к меняющимся условиям. В наше время это относится не столько к условиям среды, сколько к внутренним условиям самой культуры.

Биологическая модель Лоренца позволяет понять многие исторические процессы. Создание новых органов или новых функций у каждого вида сопровождается отмиранием других органов или, как говорят биологи, их рудиментацией. Но поскольку развитие культуры происходит гораздо быстрее эволюции вида, фазы созидания и разрушения в нем более заметны. Лоренц иллюстрирует общие закономерности развития ярким примером. Вот что он говорит в главе 10 своей книги «Оборотная сторона зеркала» (эта глава называется: «Факторы, сохраняющие постоянство культуры»):

«Жизнеспособность вида зависит от того, что постоянство его наследственных задатков находится в правильном равновесии с их изменчивостью. Филогенетики и генетики сейчас уже довольно точно знают, каким образом животный или растительный вид справляется с помощью текущих приспособительных процессов с постоянно происходящими независимо от них б`oльшими или меньшими изменениями их жизненной среды. Равновесие между факторами, обусловливающими постоянство наследственного материала, и факторами, изменяющими его, у разных видов различно и во всех случаях приспособлено к изменчивости жизненной среды. . . .

Ряд известных аналогий между видообразованием и историческим становлением культур наводит на мысль проследить и в человеческой культуре две категории процессов, гармонический антагонизм которых устанавливает и поддерживает необходимое для сохранения жизни равновесие между постоянством и приспособляемостью. . . .

В двойственности действия любых структур заключена проблема, стоящая перед каждой живой системой – как перед видом, так и перед человеческой культурой: ее опорная функция должна быть куплена ценой жесткости, т.е. потери степеней свободы! Дождевой червь может изгибаться как хочет; мы же в состоянии менять позицию нашего тела лишь в тех местах, где предусмотрены суставы. Зато мы можем стоять прямо, а дождевой червь не может. Постоянные структуры вида обеспечивают его приспособляемость и в то же время состоят в примечательном отношении к знанию. С одной стороны, каждая приспособленная структура содержит знание; знание только и может закрепиться в приспособленных структурах, таких, как молекулярные цепочки генома, ганглионарные клетки мозга или буквы учебника. Структура – это приспособленность в готовом виде; и она должна быть в состоянии, по крайней мере частично, опять разрушаться и перестраиваться, когда происходят дальнейшие приспособления и должно быть усвоено новое знание.

Прекрасный пример такого процесса – рост кости. Он никоим образом не сводится к тому, что костеобразующие клетки, «остеобласты», откладывают все время новое сразу же обызвествляющееся вещество кости; одновременно должны работать также клетки, способные уничтожать старое вещество кости, так называемые остеокласты. Посредством гармонического взаимодействия этих антагонистов растущая кость в целом все время приспосабливается к величине растущего животного и на каждой стадии роста вполне гармонирует с общим строением организма. Все накопление знания, определяющее культуру человека, основывается на возникновении прочных структур. Эти структуры должны обладать относительно высоким постоянством, чтобы вообще возможна была передача от поколения к поколению и кумуляция знаний в течение длительных промежутков времени. Совокупное знание некоторой культуры, заключенное во всех ее правах и обычаях, в ее процедурах земледелия и техники, в грамматике и словарном составе ее языка и тем более в «сознательном» знании так называемой науки, должно быть отлито в структуры относительно постоянной формы, чтобы возможна была ее кумуляция и дальнейшая передача.»

Процессы созидания и разрушения, сопровождающие рост культуры, не программируются заранее, как действие остеобластов и остеокластов. Как подчеркивает Лоренц в главе 13 («Бесплановость культурного развития»), процессы развития культур были до сих пор стихийны: обратные связи в этих процессах задавались не сознательной волей людей, а условиями внешней среды, и в особенности инерцией культурного окружения.

Афинская демократия была раздавлена численно превосходящей коалицией отсталых греческих государств во главе с примитивной олигархией Спарты. Она не сумела использовать преимущества своего демократического строя, не смогла объединить вокруг себя греков, отбиться от внешнего завоевания. Эта трагедия высокой культуры произошла в пятом веке до нашей эры. Другой культурной катастрофой была гибель Римской империи, не умевшей защититься от агрессии варварских германских племен: это было через тысячу лет после крушения греческой демократии.

Культура Возрождения, освободившая творческие силы человека и подготовившая Новую Историю, потерпела поражение от сил феодальной реакции и новой схоластической разновидности христианства – так называемой реформации. Вслед за расцветом культуры в шестнадцатом веке наступил мрачный семнадцатый век, с католической контрреформацией, инквизицией и религиозными войнами. К счастью, в конце века английская революция и английская наука открыли человечеству путь из этого тупика.

Восемнадцатый век был веком расцвета новой европейской культуры, когда сформировалась философия гуманизма – под именем Просвещения. Эта культура достигла своего высшего развития в середине девятнадцатого века, но столкнулась с трудностями, которых не могла преодолеть, и двадцатый век оказался веком регресса, тоталитарных деспотий и бессмысленных мировых войн. Трудности – или, лучше сказать, болезни европейской культуры – можно свести к двум неразрешенным вопросам: социальному и национальному.

Социальный вопрос, занимающий главное место в этой книге, особенно важен для будущего. Национальный же вопрос, постепенно уходящий в прошлое, возник из самого образования наций, то есть из естественного этапа глобализации культуры. Национальные культуры складывались во всей Европе, где к началу двадцатого века каждая нация стремилась заполнить одно из уже существующих государств, или устроить себе новое государство. Но глобализация социального инстинкта отстала от развития европейской мысли и «застряла» на уровне национальных культур. Искренний социалистический порыв рабочих не смог преодолеть их национальную ограниченность. Нужны были страшные жертвы и потрясения двух мировых войн, чтобы народные массы могли переступить порог национальной изоляции, а буржуазия научилась делиться с наемными работниками частью своего возросшего дохода – на какое-то время усмирив классовую борьбу.

Болезни культурного развития до сих пор не встречали сознательной реакции человека, потому что культура до сих пор развивалась стихийно. Но при современных технических средствах такое стихийное развитие неизбежно приведет к гибели человечества. Вне разума для человека нет спасения.

Страница 17 из 45 Все страницы