Лестер К. Туроу. Будущее капитализма. Главы 8-15

| Печать |


Глава 8

Силы, преобразующие экономическую поверхность Земли

Исследовав каждую из пяти экономических плит, мы можем теперь понять тектонические силы, столь драматически изменяющие распределение заработков и богатства. Анализ надо начать с борьбы против инфляции. Она была объявлена в середине 70-ых годов, и все еще продолжается через двадцать пять лет.

70-ые и 80-ые годы были десятилетиями инфляции. Инфляция началась с плохо рассчитанного финансирования Вьетнамской войны, ускорилась вследствие нефтяного шока ОПЕК и продовольственных шоков середины 70-ых годов, еще более ускорилась и расширилась от использования индексов стоимости жизни для согласования заработков в трудовых контрактах и цен в контрактах о поставках, и дальше развилась под действием второго нефтяного шока ОПЕК в конце 70-ых годов. Сначала против нее пробовали такие средства, как контроль над заработками и ценами, но ни то, ни другое не помогало, и в конечном счете все промышленные страны мира пришли к заключению, что единственное лекарство от инфляции – это использование более высоких ставок процента и более жесткой финансовой политики (повышение налогов или снижение расходов), с целью намеренно замедлить рост, повысить безработицу, вынудить уменьшение заработной платы и удержать под контролем цены.

Эта стратегия, хотя и применяемая иногда судорожным образом, удерживалась в течение более двух десятилетий. Для борьбы с инфляцией мировой рост был намеренно замедлен с 5 процентов в 60-ых годах до 2 процентов в первой половине 90-ых.[1] В настоящее время Федеральное Резервное Управление проектирует политику, которая должна ограничить экономический рост Америки максимумом не более 2,5 процентов. Все, что выше, считается инфляционным.

Как это бывает при слишком затянувшихся войнах, все первоначальные причины войны – нерасчетливое финансирование Вьетнамской войны, шоки из-за ОПЕК и продовольствия, индексирование трудовых контрактов и контрактов о поставках, инфляционные опасения – все это давно ушло. По мере продолжения войны, из года в год, ее отрицательные побочные эффекты – падение реальной заработной платы и усиление неравенства – начали принимать более разрушительный характер, чем первоначальные причины, по которым ввязались в борьбу. Как мы увидим в главе 9, инфляция была побеждена. Но борцы с инфляцией так сосредоточились на «продолжении борьбы», что не заметили, как выиграли войну.

Медленный рост выполнил возложенные на него надежды. Он поднял безработицу до уровня, невиданного со времени Великой Депрессии. Западная Европа достигла теперь двузначных процентов безработицы – в некоторых странах свыше 20 процентов. Как признает Япония, по меньшей мере 10 процентов ее рабочей силы в действительности лишены работы, если даже их все еще оплачивают их бывшие работодатели, так что они не учитываются в официальном проценте безработных – 3 или 4.

Осенью 1995 года официальный уровень безработицы в Америке составлял 5,7 процента. Но, подобно айсбергу, б`oльшая часть которого невидима и находится под водой, эти официально безработные – лишь небольшая часть всего числа работников, которым не достает работы. Если сложить число официально безработных (около 7,5 миллионов) с числом людей, утверждающих, что они хотят работать, но не удовлетворяют тем или иным критериям активного трудоустройства, и потому официально не считаются безработными (еще 5 или 6 миллионов), и с числом невольно работающих неполное время и желающих перейти на полное (около 4,5 миллионов), то получается эффективный процент безработицы, приближающийся к 14.

Кроме того, имеется 5,8 миллионов мужчин (более 4 процентов всей рабочей силы), которые по возрасту могли бы состоять в рабочей силе (от двадцати пяти до шестидесяти лет) – мужчин, в прошлом обычно состоявших в рабочей силе; мужчин, не обучающихся в школе; мужчин, не достигших пенсионного возраста; мужчин, которые не являются ни работающими, ни безработными; мужчин, живущих без видимых средств к существованию; мужчин, выброшенных или бросивших нормальную трудовую экономику Соединенных Штатов.[2]

Америка производит также огромный контингент частично безработных. Имеется 8,1 миллиона американских трудящихся на временных работах, 2 миллиона работающих «по вызову», и 8,3 миллиона «независимых подрядчиков» (многие из которых – сокращенные профессионалы, именующие себя консультантами, потому что они слишком горды, чтобы признать себя безработными, хотя имеют мало настоящих клиентов).[3] Все эти категории вместе составляют еще 14 процентов рабочей силы.[4]

Большинство этих трудящиеся предпочло бы иметь нормальную работу. Как метко заметил журнал «Форчен», они в действительности создают ситуацию, где «нет никакого давления в сторону повышения заработной платы, поскольку слишком многие из них – те «случайные» рабочие, у которых нет силы торговаться с предпринимателями; и регулярно работающие понимают, что им тоже приходится плавать в том же дарвиновом океане».[5]

Вдобавок к этому, с 1980 до 1993 года в Соединенные Штаты въехало 11 миллионов легальных и нелегальных эмигрантов. Они искали в Америке более высокие заработки – и нашли их.[6] Их деятельность не могла не отразиться на возможностях трудоустройства и заработках коренных американцев.

Человеческие проблемы, к которым приводят эти миллионы охотников за работой, нетрудно себе представить. В 5 часов пополудни небольшая металлокерамическая фирма вывешивает на своей доске объявлений сообщение о десяти открывшихся рабочих местах. В 5 часов утра выстраивается очередь из двух тысяч человек, претендующих на эти десять мест.[7]

Это море избыточной рабочей силы производит прямое давление в сторону снижения заработной платы, а косвенным образом создает экономическую среду, усугубляющую действие других сил, также производящих такое давление (технология и глобальная торговля); эти силы будут описаны в дальнейшем изложении. Это неудивительно, каждый, кто хоть сколько-нибудь верит в действие спроса и предложения, поймет, что столь значительный избыток рабочей силы должен приводить к падению заработной платы. Заработная плата растет лишь в случае, если рабочей силы недостает. Поскольку медленный рост экономики гораздо больше отбрасывает в положение безработных нижние 60 процентов рабочей силы, чем верхние 20 процентов, то надо ожидать, что в период высокой безработицы заработки этих нижних 60 процентов будут снижаться намного круче, чем заработки верхних 20 процентов.

Выравнивание цены факторов производства в глобальной экономике со сдвигом технологии в сторону повышения квалификации

По определению, глобальная экономика – это такая экономика, в которой факторы производства – естественные ресурсы, капитал, технология и рабочая сила – точно так же, как товары и услуги, перемещаются по всему миру. Капиталисты наживают деньги, перемещая услуги, товары и естественные ресурсы из тех мест, где они дешевы, в те, где они дороги, и перемещая производство товаров из мест, где оно обходится дорого, в места, где оно дешево. Технология применяется там, где она приносит больше всего денег. Подобным же образом, рабочая сила перемещается в места, где выше всего заработная плата. В процессе этого глобального поиска наивысшей прибыли, где бы ее ни удалось получить, происходит выравнивание цен, рент, заработков, выплаты процентов и дивидендов. Заработная плата растет в странах с низкой заработной платой и падает в странах с высокой заработной платой – это процесс, который экономисты называют «выравниванием факторов производства».

Если бы не было выравнивания факторов производства, это было бы неимоверным экономическим чудом. Как могла бы развиваться глобальная экономика – а она несомненно развивается – без выравнивания факторов производства? [8] Выравнивание факторов производства – это почти определение мировой экономики. Если бы его не было, то капиталисты пренебрегали бы возможностями повысить свою прибыль. Никакой тайны, нуждающейся в объяснении, здесь нет. Капиталисты редко упускают случай нажить больше денег.

Независимо от того, как расценивают роль выравнивания факторов производства в резком перераспределении заработков, происшедшем за последние два десятилетия, в будущем давление выравнивания факторов производства будет возрастать. Если в 80-ые годы лишь небольшая часть третьего мира ориентировалась на экспорт, то сейчас б`oльшая часть третьего мира хочет играть в ориентированную на экспорт капиталистическую игру. Рабочие бывших коммунистических стран лишь в последнее время вступили в конкуренцию с рабочими первого мира за рабочие места и заработки.

В эпоху относительно изолированных национальных экономик средние рабочие первого мира могли получать премии к заработной плате по сравнению с рабочими той же квалификации в третьем мире, поскольку они работали с более обильным сырьем, имели б`oльший доступ к капиталам, использовали более высокие технологии и наличие в первом мире многочисленной рабочей силы высокой квалификации. Все эти традиционные преимущества неквалифицированных рабочих первого мира исчезли, или очень быстро подходят к концу. Лучшие средства коммуникации и транспорта сделали возможным развитие глобальной экономики, где сырье может быть куплено кем угодно по мировым ценам и дешево перевезено туда, где оно требуется. В действительности все на равной основе занимают капитал на мировых рынках капитала в Нью-Йорке, Лондоне или Токио. Если речь идет об инвестициях, то в наши дни нет разницы между богатыми и бедными странами. Искусство копирования и деятельность мультинациональных компаний привели к тому, что технологии, в особенности технологии производства, очень быстро распространяются по всему миру. Хотя все еще существует дополнительность между квалифицированным и неквалифицированным трудом, современные технологии коммуникации и транспорта позволяют выполнять квалифицированные части производственных процессов в странах первого мира, а неквалифицированные части – в странах третьего мира. Теперь богатые страны не могут уже автоматически обеспечивать более высокие заработки своим неквалифицированным рабочим просто путем использования б`oльших капиталов, более дешевого сырья или лучших технологий, чем у более бедных соседей.

Рассмотрим Восточную Европу. Через час автомобильной дороги к востоку от Германии вы обнаружите заработную плату, составляющую от 5 до 10 процентов заработной платы в Германии. В Польше фирма Асеа Браун Бовери платит рабочим 2,58 доллара в час, а в Германии – 30,33 доллара в час. Кроме того, польские рабочие трудятся на четыреста часов в год больше, чем немецкие – что снижает потребность в подготовке, менеджменте и накладных расходах, связанных с численностью персонала (бухгалтерия, здравоохранение и т.д.). Неудивительно, что с 1990 до 1994 года АББ упразднила 40000 рабочих мест в Северной Америке и в Западной Европе, прибавив 21150 рабочих мест в бывших коммунистических странах на востоке.[9] АББ просто делает то, что, как предполагается, и должны делать капиталисты – минимизирует затраты и максимизирует прибыли. Заработная плата будет постепенно расти в странах с низкими заработками, таких, как Польша, а также будет падать в странах с высокими заработками, таких, как Германия.

В особых экономических зонах, граничащих с Гонконгом, стандартная заработная плата рядовых рабочих металлообрабатывающих профессий составляет 35 долларов в месяц, причем месяц содержит двадцать девять рабочих дней, а рабочий день – 11 рабочих часов. Это означает уровень заработной платы 11 центов в час. Китай – особый случай лишь в том смысле, что народ в 1,2 миллиарда человек очень долго не сможет даже отдаленно приблизиться к заработкам первого мира. Давление выравнивания факторов производства исчезнет не скоро.

Что касается выравнивания фактора цен, то экономическая логика здесь поддерживается обстоятельствами времени. Неравенство начало распространяться, а реальная заработная плата падать как раз тогда, когда начал расти импорт (как доля ВВП), что произошло в конце 60-ых годов и в начале 70-ых. В современной глобальной экономике есть железный закон заработной платы: в течение длительного времени выживают лишь те различия в заработке, которые оправдываются квалификацией, дающей более высокую производительность труда.

В то же время технология развивается в направлении повышения квалификации. Синхронные запасы, статистический контроль качества, снижение уровня принятия решений, компьютерные технологии, бригадная работа и снятие внутренних функциональных барьеров – все это требует намного более квалифицированной рабочей силы. Всего лишь за восемь лет коэффициент, связывающий математические способности и заработки, утроился для мужчин и удвоился для женщин.[10] Хотя невозможно предсказать будущее развитие технологии, все, что теперь задумывается, свидетельствует о том, что сдвиг технологии в направлении повышения квалификации будет ускоряться.

Автомобильные компании, обычно нанимавшие на работу людей, не окончивших среднюю школу или окончивших ее, теперь хотят, чтобы средние рабочие на производстве имели математические знания, соответствующие в Соединенных Штатах младшим классам колледжей. Новые технологии превратили прежнюю неквалифицированную работу у конвейера в новые виды работы, требующие гораздо больше образования и квалификации. Рабочий-сварщик заменяется роботом, а рабочие места переходят к тем, кто имеет квалификацию, нужную для починки роботов. Автомобильная промышленность нанимает теперь для сборочных работ людей, учившихся в колледже, или даже окончивших колледж (на сборочном заводе Крайслер Уиндзор они составляют 26 процентов всех рабочих).[11]

В последние два десятилетия высокооплачиваемые рабочие места исчезали в Америке по мере того, как уменьшалась доля американских фирм на мировом рынке автомобилей, стали и станков; но они исчезали еще и потому, что в этих областях индустрии производительность росла намного быстрее, чем спрос на их продукцию.[12] Общая занятость возрастала, но весь этот рост относился к сектору услуг, где заработки в Соединенных Штатах в среднем на треть ниже, чем в фабричном производстве – и намного ниже, чем в таких видах индустрии, как автостроение, производство стали или станкостроение.

Среди экономистов происходят споры, насколько наблюдаемое снижение заработков следует отнести за счет выравнивания факторов производства, и насколько за счет тенденции к повышению квалификации в технологиях производства и распределения. К сожалению, точные соотношения не поддаются исследованию, так как технология и выравнивание факторов производства взаимодействуют между собой, и их влияние сильно зависит от степени напряженности соответствующих рынков труда.

Теоретически было бы приятно знать точные пропорции, в которых эти два фактора воздействуют на реальную заработную плату, но такое знание все равно не помогло бы добиться, чтобы неквалифицированные люди первого мира получали доходы первого мира. В обоих случаях им придется иметь квалификацию первого мира. Невозможно задержать ни рост мировой экономики, ни развитие технологии – и если бы даже можно было это сделать, то никто бы этого не захотел. Развитие технологии делает возможным самый прогресс человечества, а глобальная экономика открывает возможности развития человечества во втором и третьем мире, которые никто в первом мире не хотел бы закрыть.

В наступающую эпоху искусственной интеллектуальной индустрии те страны, которые не делают надлежащих инвестиций в квалификации, в ИР, в инфраструктуру, в заводы и оборудование, не желающие вести макроэкономическую политику, вырабатывающую жесткие рынки труда, будут попросту иметь на дне своей рабочей силы множество людей с очень низкими заработками, падающими все ниже. Люди без квалификации, живущие в богатых странах, не будут больше автоматически получать высокую заработную плату.

Поскольку причины падения заработной платы в общих чертах ясны и средства от этого зла не зависят от точного распределения вины между его причинами, читатель, не заинтересованный в тонкостях экономического анализа и экономических споров, может в этом месте перейти к следующей главе. Но тем из читателей, кто любит распутывать детективные загадки, мы предложим одну загадку, бросающую вызов их логическим способностям. В ней будут факты, не предсказываемые никакой теорией, и факты, прямо противоречащие всем теориям. Но решение этой загадки приводит также к некоторым урокам, важным для будущего.

Кто изменил структуру заработной платы

Согласно классической теории выравнивания факторов производства, развитие глобальной экономики приводит к росту экспорта из третьего мира продуктов неквалифицированного, трудоемкого производства. Поскольку трудоемкие товары дешевле делать в третьем мире, цены на них падают, изгоняя с рынка конкурирующие с ними производства первого мира, использующие более дорогую рабочую силу. По мере их закрытия, они увольняют больше неквалифицированных рабочих, чем квалифицированных, потому что они нанимали больше первых, чем вторых. Тогда закон спроса и предложения приводит к снижению заработной платы неквалифицированных по отношению к квалифицированным.

Поскольку экономическое прибавление третьего мира к первому миру создает глобальную экономику, где намного больше рабочей силы (квалифицированной и неквалифицированной) по отношению к капиталу, чем было прежде в странах первого мира, то каждый рабочий (квалифицированный или неквалифицированный) работает теперь с меньшим капиталом, и реальная заработная плата за труд (квалифицированный или неквалифицированный) должна снижаться. Обратно, каждая единица капитала работает теперь с б`oльшим количеством труда, и реальные прибыли на капитал должны повышаться. Загадка состоит в том, что прибыли на капитал не возросли.

В противоположность предсказаниям классической теории выравнивания фактора цен, источником быстро возраставшего импорта в последние двадцать лет были не страны третьего мира с низкой заработной платой, а другие страны первого мира. Торговля между странами ОЭСР (первый мир) возросла с 38 процентов всей торговли в 1953 году до 76 процентов в 1990 году.[13] Импорт из стран третьего мира, по-видимому, не был достаточно велик, или рос недостаточно быстро, чтобы объяснить наблюдавшиеся огромные изменения заработков.

Имеется и другая проблема: как мы видели в главе 2, лишь часть возрастания неравенства может быть приписана расширяющемуся расхождению в заработной плате между различными уровнями квалификации. Б`oльшая часть возрастания неравенства относится к людям одинаковой квалификации.[14] Классическая теория выравнивания факторов цен не объясняет это расхождение заработков внутри групп.

Впрочем, при падении заработной платы неквалифицированных рабочих фирмы должны были бы употреблять меньше квалифицированных рабочих, заменяя их более дешевыми неквалифицированными. Но если использовать в качестве меры квалификации образование, то доля квалифицированных рабочих в промышленности США повсюду выросла. Это привело многих, в частности, авторов «Экономического отчета президента за 1994 год», к утверждению, что если квалифицированные рабочие становятся относительно дороже, а бизнес все еще использует их, то выравнивание фактора цен не может быть причиной падения заработной платы.[15] Исключив эту причину, эти авторы приходят к выводу, что расширяющиеся расхождения в заработной плате должны объясняться сдвигом технологии в сторону повышения квалификации, который привел к спросу на более квалифицированную рабочую силу.[16]

Несомненно, такой сдвиг квалификаций в самом деле есть. Но сдвиг технологии в сторону повышения квалификации также оставляет многие факты без объяснения и сталкивается с некоторыми фактами, противоречащими таким предсказаниям. Если бы суть дела была в сдвиге технологии в сторону повышения квалификации, то реальные заработки квалифицированных рабочих должны были бы подняться. Сдвиг квалификаций не объясняет, почему снизилась заработная плата наиболее образованных (среди мужчин заработки снизились у всех, даже у людей с учеными степенями), почему задеты столь многие (действие этой причины должно было бы сосредоточиться на прямо задетых новыми технологиями), и почему расходятся заработки людей с одинаковой квалификацией. По той же логике, которая была направлена против гипотезы выравнивания фактора цен, сдвиг технологии в направлении квалификации не может быть источником проблемы, потому что есть факты, которые этой причиной не предсказываются, а следовательно ответ должно давать выравнивание фактора цен.

Конечно, ниоткуда не следует, что обе причины – выравнивание фактора цен и сдвиг технологии в сторону квалификации – не могут действовать одновременно. Но даже вместе взятые, обе причины не могут объяснить один определенный факт, и тем самым вряд ли могут считаться виновниками рассматриваемых явлений. Ни одна из них не объясняет, почему заработная плата становится неравной у людей с одинаковой квалификацией – все равно, высокой или низкой.

В поисках виновного важно иметь в виду, что в начале 70-ых годов импорт из других стран ОЭСР быстро возрастал и был достаточно велик, чтобы оказать большое влияние на наблюдаемые заработки в Соединенных Штатах, между тем как эти страны были в то время, по сравнению с Соединенными Штатами, областью низкой заработной платы. К концу этого периода некоторые из стран ОЭСР, например, Германия и Япония, имели более высокую заработную плату, особенно с учетом дополнительных льгот, но вначале она была значительно ниже.

Падение реальной заработной платы началось в Соединенных Штатах раньше, чем где бы то ни было в первом мире, именно по той причине, что в 70-ых годах и в начале 80-ых годов выравнивание фактора цен происходило внутри ОЭСР.[17] Хотя общий дефицит торгового баланса и был невелик по сравнению с ВВП (3 процента в начале 1994 года), он был очень велик в индустриях со средним уровнем квалификации, таких, как автостроение, станкостроение, производство стали или бытовой электроники. С очень крутыми (неупругими) кривыми поставки рабочей силы, умеренный спад кривой спроса для рабочей силы средней квалификации может оказать очень сильное влияние на заработную плату. То, что кажется небольшой поправкой, может иметь в действительности главное значение.

Лишь в конце этого периода конкуренция третьего мира начала влиять на заработную плату в первом мире, и лишь в это время остальные страны ОЭСР начали испытывать расширение неравенств и снижение реальной заработной платы, начавшиеся гораздо ранее в Соединенных Штатах.[18] Вне Соединенных Штатов даже в конце рассматриваемого периода было бы несправедливо возложить эту вину на третий мир. Некоторые давления на заработки, проявившиеся в других странах ОЭСР, легко могли быть превышениями на валютном рынке первого мира, когда заработки поднимались над уровнем долговременного равновесия. Это особенно справедливо для таких стран, как Германия и Япония, где заработная плата вместе с дополнительными льготами превысила американские уровни. Когда немецкие и японские компании начали вводить производственные мощности в Америке и платить там более низкую заработную плату, чем у себя дома – как они это сделали в конце 80-ых и в начале 90-ых годов – то они по существу переместили давление в сторону снижения заработков на свои внутренние рынки.

Как мы видели, средняя заработная плата в остальных странах ОЭСР была в 70-ых годах ниже, чем в Соединенных Штатах; но было еще более важное различие. В остальных странах ОЭСР было совсем иное соотношение квалификаций и заработков, чем в Соединенных Штатах. На самом верху рабочей силы в Соединенных Штатах находятся люди с самой высокой квалификацией и с заработной платой, намного превышающей заработную плату всех остальных. Между тем, наиболее развитые конкуренты Америки, как правило, используют намного меньше окончивших университеты, и платят людям с университетской квалификацией намного меньше, по сравнению с заработной платой людей со средним образованием в Соединенных Штатах.

Если присмотреться к подготовке людей, окончивших среднюю школу, но не окончивших университет, то эти работники в таких странах, как Германия и Япония, имеют гораздо более высокую квалификацию, чем в Соединенных Штатах. Уровень их достижений при окончании средней школы выше, и они проходят намного лучшую профессиональную подготовку после школы – систему ученичества в Германии и сложное обучение в японских компаниях. До изменения заработков в последние два десятилетия эти рабочие первого мира со средней квалификацией имели в других странах и более высокую квалификацию, и в то же время более низкую заработную плату, чем в Соединенных Штатах.

В нижнем слое рабочей силы Соединенные Штаты платят меньше, чем другие страны первого мира, и имеют намного больше неквалифицированных людей, которые не удовлетворяют требованиям эффективности, предъявляемым выпускникам европейских или японских средних школ. В действительности Америка имеет внутреннюю рабочую силу третьего мира, просто не существующую в большинстве других стран ОЭСР.

Вследствие этого, невозможно однозначно сказать, выше или ниже квалификация американских рабочих, выше или ниже они оплачиваются, чем в других странах ОЭСР. Америка – единственная экономика первого мира, содержащая внутри себя экономику третьего мира. В 70-ых годах Соединенные Штаты имели наверху более квалифицированных людей с большей оплатой, в середине – менее квалифицированных, но с намного более высокой оплатой, и внизу людей очень низкой квалификации с очень низкой оплатой. Американские корпорации работают со структурой квалификаций, очень отличающейся от имеющейся в Японии или на континенте Европы. По существу они используют больше менеджеров и людей интеллигентных профессий (11,5 процента рабочей силы, по сравнению с 5,7 процента в Германии), чтобы сделать менее квалифицированным производственный процесс.[19] Это позволяет фирмам США использовать меньше рабочих средней квалификации и больше неквалифицированных рабочих, чем это делают в Германии или Японии.20 Американцы «принижают» процесс производства. Напротив, немецкие фирмы работают с меньшим числом менеджеров и людей интеллигентных профессий, «доквалифицируя» нижний слой своих рабочих. Обе системы действуют, при всем их различии, точно так же, как «выживание наиболее приспособленных» не означает, что на Земле выживает только один вид.

Неудивительно, что более неравное распределение квалификаций приводит в Соединенных Штатах к более неравному распределению заработков. Для мужчин, глав домохозяйств, в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти четырех лет, работающих полный рабочий день, круглый год (таблица 8.1), между Соединенными Штатами и другими промышленными странами имеется резкое различие. В Америке верхняя дециль больше зарабатывает по отношению к нижней децили, а средняя дециль больше зарабатывает по отношению к нижней децили, чем это происходит в Европе – вдвое больше, чем в Германии.

Таблица 8.1


Относительные заработки мужчин, глав домохозяйств, 25 – 54 лет, работающих полный рабочий день, круглый год (середина 80-ых годов)

Источник: Lawrence Mishel and Jared Bernstein, The State of Working America (Washington, D.C.: Economic Policy Institute/M.E.Sharp,1993, p.429).

Имея в виду эту реальность, не приходится удивляться, что наибольшие потери американской доли импортного рынка пришлись именно на те виды индустрии (автомобилестроение, станкостроение, производство стали), где использовали больше всего чрезмерно оплачиваемых (по отношению к их действительной квалификации) рабочих средней квалификации. Именно в этой группе произошло также наибольшее снижение заработной платы в 70-ых и 80-ых годах. К началу 90-ых годов рабочие этой группы со средней квалификацией имели более низкие заработки, чем рабочие той же категории в большинстве других развитых стран, но эти более низкие заработки ближе соответствовали их относительным квалификациям.[21] Они и должны были получать меньше, так как имели меньшую квалификацию, чем люди, выполнявшие те же работы в других странах первого мира.

После Второй мировой войны Соединенные Штаты в действительности получали значительную экономическую ренту в индустриях средней квалификации, не оправданную их подлинными квалификациями или уникальными технологиями. К началу 70-ых годов, после полного послевоенного восстановления экономики, конкуренция других промышленных стран попросту устранила экономическую ренту, которую Соединенные Штаты получали в средней части своего распределения заработков.

Это заключение поддерживается изменениями относительных цен. Цены импорта, экспорта и внутреннего производства изменились совсем не так, как можно было предполагать по классической теории выравнивания фактора цен. В последние два десятилетия импортные цены росли несколько быстрее экспортных цен (на 4 процента) – вместо убывания, которое можно было предсказать.[22] Поскольку импортные цены выросли по отношению и к внутренним, и к экспортным ценам, большой рост импорта мог произойти лишь при крупной потере конкурентоспособности относительно высокооплачиваемых индустрий средней квалификации Соединенных Штатов, поскольку американские производители теряли в этом случае свою долю рынка даже при удешевлении их продукции.

Классической теории выравнивания фактора цен противоречит также тот факт, что индустрии, конкурирующие с импортом, платят в Соединенных Штатах заработную плату не ниже, а выше средней. С помощью анализа ввоза и вывоза можно вычислить полное (прямое и косвенное) распределение заработной платы в экспортирующем секторе и в секторе, конкурирующем с импортом. Эти распределения можно сравнить с распределением заработной платы во всей экономике. Как видно из таблицы 8.2, в секторе, конкурирующем с импортом, заработная плата в 1983 году была выше, чем во всей экономике (на 21 процент), но в то же время более равномерна (в то время как 20,4 процента всей рабочей силы зарабатывало в 1983 году менее 5000 долларов, в секторе индустрий, конкурирующих с импортом, такие низкие заработки имело лишь 12,4 процента). Но в индустриях, конкурирующих с импортом, были также несколько более высокие заработки, чем в экспортирующем секторе (на 5 процентов выше в 1983 году).[23] Если принять во внимание, какие индустрии входят в сектор, конкурирующий с импортом (автостроение, машиностроение, производство стали и бытовой электроники), и какие входят в экспортный сектор (сельское хозяйство, туризм, оптовая торговля), то этот факт покажется не столь удивительным, как можно было бы подумать.[24]

Таблица 8.2

Распределение заработков в экспортных отраслях и в отраслях, конкурирующих с импортом 1983

Источник: Lester C.Thurow. “A General Tendency Toward Ineqality”

// American Economic Review, May 1986.

К сожалению, коэффициенты ввоза – вывоза поступают не часто и с опозданием, но поскольку известны индустрии, где импорт вырос в 80-ых и в начале 90-ых годов (автостроение, машиностроение и электроника), правдоподобно, что таблица ввоза – вывоза за 1995 год, когда она появится, покажет еще б`oльшую премию заработной платы для сектора, конкурирующего с импортом, чем в 1983 году.

Отсюда следуют простые заключения. Судя по заработной плате, сектор, конкурирующий с импортом, имеет несколько более высокую квалификацию, чем экспортирующий сектор. Вследствие этого, когда конкурирующие с импортом индустрии производят сокращения, они в действительности не увольняют пропорционально большее число неквалифицированных рабочих, чем квалифицированных. Если посмотреть на индустрии, пришедшие в упадок вследствие международной конкуренции, то видно, что они уволили в действительности множество рабочих средней квалификации.

Что происходит в действительности, можно увидеть, рассматривая структуру заработной платы с точки зрения выпускника мужской средней школы. По отношению к мужчинам, окончившим среднюю школу, премия к заработной плате за окончание колледжа с 1973 до 1992 года резко повысилась – с 35 процентов до 93 процентов. Но если посмотреть ниже, то оказывается, что премия, обычно причитавшаяся окончившим среднюю школу по отношению к не окончившим ее, в действительности сократилась. Заработки не окончивших среднюю школу возросли с 74 до 81 процента заработков окончивших среднюю школу, а заработки рабочих с образованием ниже восьми классов возросли с 58 до 60 процентов заработков окончивших.[25] Этого именно и надо было ожидать, если давление выравнивания фактора цен происходит на уровне средней квалификации, а не на самом дне квалификационной пирамиды.

Выравнивание фактора цен по отношению к странам ОЭСР объясняет, почему наибольшие снижения заработной платы происходят не среди неквалифицированных американских мужчин, а среди американских мужчин средней квалификации, которые в начале 70-ых годов были менее квалифицированы, и в то же время лучше оплачивались, чем их заграничные собратья. Чем-то надо было пожертвовать, что и произошло.

Выравнивание фактора цен по отношению к ОЭСР, а не к третьему миру, объясняет также, почему заработки всех могли снижаться без резкого возрастания прибылей на капитал. Поскольку остальная часть промышленного мира сберегает и инвестирует значительно б`oльшие доли своего ВВП, чем Соединенные Штаты, то выравнивание фактора цен относительно ОЭСР увеличивает поставки и капитала, и рабочих средней квалификации – а вследствие этого прибыли на то и другое в Соединенных Штатах должны падать.

Одиннадцать миллионов легальных и нелегальных иммигрантов в течение чуть больше одного десятилетия (еще одна форма выравнивания фактора цен) должно было оказать некоторое воздействие на заработки людей, находящихся на дне распределения квалификации. Это подтверждается тем фактом, что наибольшее увеличение неравенства заработков произошло в географических областях с наивысшей иммиграцией.[26]

Остается объяснить еще одно явление – возрастание неравенства внутри групп с одинаковой квалификацией. Чтобы объяснить такое расхождение заработков в Соединенных Штатах, надо понять, что происходит с людьми, имеющими одну и ту же квалификацию. Для этого надо вспомнить две особенности рынка труда. Во-первых, между квалифицированной и неквалифицированной рабочей силой нет возможности симметричного обмена. Неквалифицированные рабочие отнюдь не вполне заменяют квалифицированных, так как они не могут делать многих вещей, которые делают квалифицированные, но квалифицированные вполне заменяют неквалифицированных, так как могут делать все, что делают те. Это должно быть верно, если только в процессе образования квалифицированных нет чего-то делающего их психологически неспособными выполнять неквалифицированную работу.

Во-вторых, если посмотреть на внешне эквивалентных рабочих (с одинаковым числом часов работы, одним и тем же образованием, квалификацией, родом занятий, трудолюбием и стажем то бросается в глаза, что они никогда не получали равную заработную плату: их заработки всегда составляли широкий разброс. В большинстве классификаций разброс среди рабочих, отнесенных к одной категории, всегда был почти так же широк, как и во всей популяции в целом. Те равновесные цены, существование которых предполагается в экономической теории (равная плата за равную квалификацию и равный труд) попросту не существуют. Например, лишь около 10 процентов дисперсии индивидуальных заработков можно объяснить различиями в школьном обучении.[27]

Среди людей не наблюдается столь неравного распределения талантов, как распределение заработков. Чтобы прийти к их фактическому распределению, надо допустить весьма ненормальное распределение экономического везения, или какие-то очень сложные взаимодействия между талантом и заработками.[28] В реальном мире, впрочем, заработки связаны не с работником, а с рабочим местом, и работники с эквивалентными уровнями квалификации рассеяны по спектру рабочих мест в разных компаниях, которые платят различную заработную плату. Индивидуальные заработки не просто отражают индивидуальные квалификации; они имеют коллективную компоненту. Те, кому посчастливилось работать в высокопроизводительном коллективе (хорошей фирме), зарабатывают больше тех, кто работает в низкопроизводительном коллективе (слабой фирме). Те, кому повезло, получают ренты.

На язвительном языке Майкла Сэтингера, профессора экономики в Университете Штата Нью-Йорк в Олбани, важно здесь не «распределение среди собак навыка хватать кости», а просто «распределение костей». Если кто-нибудь бросает как-нибудь распределенные кости группе собак с одинаковыми навыками хватания костей, то это не значит, что получится равномерное распределение костей среди собак. Они найдут лишь распределение костей, существующее в их экономике. И хотя у них одна и та же квалификация в хватании костей, некоторым их них достанутся большие кости, а другим – маленькие.

В реальном мире заработная плата регулируется лишь медленно, тогда как уровень квалификации вновь нанимаемых быстро регулируется в сторону понижения или повышения, в зависимости от жесткости рынков труда. Если Форд при открытии нового завода в штате Кентукки получил 110000 заявлений на 1300 мест, почему бы ему не нанимать окончивших колледж?[30] В среднем можно таким образом получить за ту же плату лучшую рабочую силу. Это противоречит описанным в учебниках моделям, где заработная плата быстро регулируется, разгружая в короткое время рынки рабочей силы, тогда как изменения в поставках рабочей силы, вызванные изменением заработков, разгружают этот рынок в течение долгого времени.

В подходе, который я назвал в моей предыдущей книге «моделью конкуренции за рабочие места», кратковременные процессы регулирования лучше всего иллюстрируются системой фильтрации рабочих мест.[31] Когда имеется безработица, или когда в систему поступает новая рабочая сила, наиболее квалифицированные из этих безработных по существу занимают те рабочие места из имеющегося распределения, которые ниже их квалификации, но ближе всего к ней подходят. Если, например, в систему поступает больше выпускников колледжей, чем ей требуется, как это и произошло, то эти новые рабочие вынуждены выбирать рабочие места, считавшиеся лучшими, самыми высокооплачиваемыми местами для окончивших среднюю школу. Наблюдаемое распределение заработной платы для окончивших колледж расширяется (становится более неравномерным), а наблюдаемый уровень квалификации на местах, где обычно работали окончившие школу, повышается – поскольку теперь окончивший колледж работает там, где обычно работал окончивший школу. По мере того, как выпускники средних школ вытесняются с их лучших рабочих мест – вниз по распределению рабочих мест – их средняя заработная плата снижается.

В 70-ых и 80-ых годах давление в сторону снижения заработной платы, происходившее от высокой безработицы, массовой иммиграции, потери конкурентоспособности на мировом рынке в индустриях средней квалификации и сдвига технологий в сторону повышения квалификации, еще более обострилось вследствие большого притока рабочей силы с дипломами колледжей. Рабочие места средней квалификации становились реже, и выпускники колледжей занимали все больше таких мест. Автомобильная промышленность, обычно нанимавшая на производство выпускников средних школ, теперь нанимала людей, получивших образование в колледже. Заработная плата не изменилась, но изменились люди, получающие в автомобильной промышленности высокую заработную плату.

Когда квалифицированная рабочая сила увольняется вследствие возросшего импорта, то квалифицированные рабочие просто сваливаются на распределение рабочих мест, выталкивая людей с меньшей квалификацией с их лучших мест. Самые низкооплачиваемые из каждого класса квалификаций спускаются вниз и захватывают самые высокооплачиваемые места в ближайшем нижнем классе. Дисперсия распределения заработков внутри каждого класса квалификации возрастает, поскольку каждый такой класс теряет некоторые из своих прежних лучших мест и приобретает больше своих прежних худших мест. Средние заработки снижаются для всех. Изменения в относительных заработках каждых двух групп зависят от плотностей распределений, на которые сваливается рабочая сила.

В 70-ые годы заработки выпускников колледжей упали по сравнению с заработками выпускников средних школ, поскольку выпускники колледжей стали занимать прежние лучшие места выпускников средних школ. Дисперсия заработной платы среди выпускников колледжей возрастала. Выпускники средних школ в экономическом смысле отступали в более плотную часть их распределения заработков, так что падение их средних заработков было меньше, чем у выпускников колледжей. В относительном выражении заработки рабочих, окончивших колледжи, росли, хотя реальные заработки снижались и у них, и у окончивших среднюю школу.

В 80-ые годы резко выросла иммиграция, а индустрии средней квалификации с высокой заработной платой потеряли часть рынка в пользу импорта. Эти экономические давления снизили центральную плотность распределения заработков рабочих из средних школ, и притом столь быстро, что относительные заработки мужчин, окончивших колледжи, выросли, хотя их реальная заработная плата падала еще быстрее, чем в 70-ые годы.

Другие возможные причины

Вдобавок к войне с инфляцией, выравниванию фактора цен относительно ОЭСР и сдвига технологии в сторону повышения квалификации, было предложено еще много других факторов, ответственных за разрушение структуры заработной платы.

1. Некоторые капиталисты несомненно составили заговор, чтобы убить американские профсоюзы. Президент Рейган, уволивший всех объединенных в профсоюз американских диспетчеров воздушного транспорта, узаконил намеренную стратегию разгрома профсоюзов. В частном секторе нанимали консультантов, специализирующихся на изгнании профсоюзов, навязывались выборы, аннулирующие полномочия профсоюзов, законы о труде изменялись таким образом, чтобы труднее было учреждать профсоюзы и легче было их упразднять, а законные требования уважать права профсоюзов просто игнорировались – фирмы попросту платили небольшие штрафы за нарушение законов о труде и продолжали нарушать законы. Эта стратегия привела к успеху, сократив число членов профсоюзов до 10 процентов частной рабочей силы (15 процентов всей рабочей силы). И где профсоюзы все еще существуют, они в значительной степени потеряли свою способность контролировать заработную плату или вести переговоры об условиях труда.

В сочетании с решениями компенсационных комитетов корпораций, повысившими оклады управляющих компаний за последние двадцать пять лет с 35 до 157 кратных заработка начинающего рабочего, можно было бы сказать, что капиталисты объявили классовую войну трудящимся – и выигрывают ее.[32]

За границей не было столь решительных усилий победить профсоюзы, и установки рабочих по отношению к профсоюзам различны. В некоторых странах, таких, как Германия и Япония, членство в профсоюзах заметно не изменилось, но в других, например, в Соединенном Королевстве, оно резко снизилось – доля охваченных профсоюзами трудящихся с 1979 года уменьшилась почти вдвое, но все еще остается выше (на треть), чем в Соединенных Штатах.[33] В Европейском союзе в целом членство в профсоюзах, вначале более высокое, падает теперь почти также сильно, как в Соединенных Штатах.[34]

Хотя в экономической литературе не пришли к определенному заключению, влияют ли профсоюзы на среднюю заработную плату (компании одинаковой производительности с профсоюзами и без них в этом отношении вряд ли различаются), все же нет сомнения, что профсоюзы влияют на распределение заработной платы. Там, где профсоюзы существуют, это распределение гораздо более равномерно.[35] Например, различия в заработках между окончившими среднюю школу и окончившими колледж в секторе с профсоюзами всегда были меньше, чем в секторе без них. Вследствие выпадения профсоюзов из соотношения сил в американской экономике, следовало ожидать возрастания различий в заработной плате, поскольку эти различия всегда были выше в секторе без профсоюзов. Вдобавок, при ослаблении страха перед профсоюзами расхождение между заработками в фирмах с профсоюзами и без них удвоилось.[36] Теперь фирмам без профсоюзов незачем платить более высокую заработную плату, чтобы не допустить к себе профсоюзы.

Угроза перевести производство за границу, конечно, играет свою роль в уменьшении заработной платы внутри страны. В Германии некоторые полагают, что решения фирм БМВ и Мерседес строить заводы в Соединенных Штатах больше связано с их переговорами с немецкими профсоюзами, чем с обслуживанием автомобильного рынка США.[37] Но то же экономическое давление существует и в случае фирм, не имеющих и не планирующих заморских предприятий. Всем приходится сталкиваться с глобальной конкуренцией из-за границы, со стороны фирм с меньшей заработной платой. Если более высокие заработки не поддерживаются более высокой производительностью, то в глобальной экономике их невозможно сохранить, что бы ни стал делать капиталист.

Типичные для Америки изменения заработной платы проявляются теперь в странах, где профсоюзы все еще играют важную роль, и где не предпринимались усилия для подавления рабочей силы. Намеренные акции корпораций для устранения профсоюзов могли ускорить этот процесс, но нет оснований думать, что в долговременной перспективе они привели к принципиально иным результатам, чем в других странах.

2. Наблюдаемые снижения заработной платы могут казаться хуже, чем они есть на самом деле, если инфляция квалификации приводит к тому, что рабочим приписывается квалификация, какой у них в действительности нет. Предприниматели по опыту знают реальные уровни квалификации и оплачивают эти реальные квалификации, а не формально приписываемые более высокие уровни. Например, недавно крупный текстильный фабрикант тестировал своих рабочих с законченным средним образованием и обнаружил, что в действительности эти люди выполняют задания на уровне девятого класса. То, что принимают за снижение заработков окончившим среднюю школу, может в действительности отражать то обстоятельство, что в государственной статистике люди, какое-то время учившиеся в средней школе, считаются окончившими ее. Реальная заработная плата падает потому, что падает реальная квалификация.

3. Отмена государственного регулирования очевидным образом привела к некоторым снижениям заработной платы. В регулируемых индустриях, таких, как грузовой автотранспорт и авиалинии, рабочие извлекали из регулирования некоторые ренты. После отмены регулирования заработки водителей грузовиков и некоторых служащих авиалиний резко упали. В случае водителей грузовиков они снижались втрое быстрее, чем в других местах.[38] Ренты, которые были встроены в их заработную плату, были возвращены потребителям, покупающим транспортные услуги.[39]

4. Когда в 70-ых годах в рабочую силу влилось поколение «бума младенцев», отношения капитала к труду стали расти медленнее, или даже уменьшились. Поставки труда попросту росли быстрее, чем поставки капитала. В такой ситуации заработная плата должна снижаться, так как каждый рабочий работает с меньшим капиталом. В 80-ые годы этот процесс должен был автоматически повернуть в обратную сторону, потому что американская демография привела к гораздо более медленному росту рабочей силы, чем в 70-ых годах. Но 80-ые годы стали временем иммиграционного бума, и ожидаемое замедление роста рабочей силы не произошло. Когда на работающего приходится меньше капитала, следует ожидать некоторого снижения заработков.

5. Если рассмотреть долю ВВП, идущую рабочей силе, то эта доля в течение последних двух десятилетий оставалась примерно постоянной. Но при этом доля заработной платы существенно снизилась (на 5 процентов), тогда как доля пенсий существенно возросла. В то время как полностью финансируемые пенсионные программы просто подразумевают перенос заработной платы с сегодня на завтра, не полностью финансируемые программы медицинского страхования, льготы которых идут обычно нынешним пенсионерам, в действительности представляют перенос заработной платы от ныне работающих к уже вышедшим на пенсию. То, что фигурирует в статистике как добавочные льготы, в действительности есть не что иное как частное социальное обеспечение старых людей за счет молодых.

Взгляд вперед

Поскольку заработная плата рабочих средней квалификации во многих развитых промышленных странах теперь выше, чем в Соединенных Штатах, выравнивание фактора цен по отношению к странам первого мира потеряло для Соединенных Штатов прежнее значение. Но нам предстоит интегрирование в первый мир второго мира и очень непохожего третьего. У коммунистических стран не было эффективной гражданской экономики, но у них были превосходные системы образования. СССР был обществом высокой науки, где было больше инженеров и ученых, чем в любой другой стране, кроме Соединенных Штатов. Китай способен быстро произвести сотни миллионов рабочих средней квалификации. Конец коммунизма и успехи маленьких тигров на Тихоокеанском Крае побудили страны третьего мира производить второсортные заменители импортных товаров, так что они вступили на путь экономического развития и начали ориентироваться на экспорт. Десятки миллионов людей (живущих в Сингапуре, Гонконге, на Тайване и в Южной Корее) уже привыкли к ориентации на экспорт, а сейчас к ориентации на экспорт стремятся страны третьего мира, насчитывающие миллиарды людей (в Индонезии, Индии, Пакистане, Мексике). Вследствие этого, экспорт из стран третьего мира с низким уровнем заработков может в будущем намного возрасти. Независимо от того, какую долю наблюдаемого снижения реальной заработной платы и расширения дисперсии заработной платы можно приписать выравниванию фактора цен в прошлом, эта доля в будущем будет расти.

В течение 70-ых и 80-ых годов повышение производительности физического труда, часто основанное на таких информационных технологиях, как роботехника, и быстро растущий импорт продукции индустрий средней квалификации сократили потребность в заводских рабочих. Напротив, численность работников умственного труда сильно возросла, несмотря на массовое применение информационных технологий в таких областях, как бухгалтерия и финансы. Загадочным образом, производительность умственной работы возрастала лишь очень медленно, или даже убывала. Но к середине 90-ых годов, как можно с уверенностью заключить, фирмы научились использовать информационные технологии для уменьшения числа рабочих мест, занятых работниками умственного труда и менеджерами среднего уровня. Это и есть смысл «сокращения». Поскольку большинство фирм имеет теперь больше работников умственного труда, чем физического (во всей экономике на три служащих, занятых умственным трудом, приходится один работник физического труда), для увеличения эффективности фирмы должны были повысить производительность умственного туда.

Давление в сторону сокращения персонала отчетливым образом перемещается вверх по распределению заработков и затрагивает группы все более высокой оплаты. Остается еще увидеть, насколько можно будет снизить ее для этих верхних групп. Пределы здесь носят социологический характер. Если придется иметь дело со строптивой, не склонной к сотрудничеству рабочей силой, особенно в кадрах менеджмента, то не обойдется ли это дороже, чем можно выиграть на снижении заработной платы?

Если Европа движется по направлению к гибкости заработной платы, о чем там говорят, то в Европе в конце 90-ых годов и в начале двадцать первого столетия, вероятно, появятся некоторые виды услуг и соответствующие рабочие места, возникшие в Соединенных Штатах в 70-ых и 80-ых годах. Но та же гибкость заработной платы даст возможность силам выравнивания факторов производства и технологии высокой квалификации снизить реальную заработную плату. Закономерности заработной платы и занятости в Европе и в Америке будут сближаться.

Заключения

Видевшие экономическую поверхность Земли в 1970 году не узнали бы ее топографию в 1995. Изменения в распределении покупательной силы в ближайшие двадцать пять лет будут еще более драматичны. Конец коммунизма (экономическая плита первая) вторгается в старый капиталистический мир, предлагая ему обширные поставки дешевой, образованной рабочей силы и, косвенным образом, разрушая веру в суррогаты импорта и в квази-социализм, создает огромные поставки неквалифицированной дешевой рабочей силы из третьего мира. Миграция (экономическая плита третья) выталкивает множество толковых, энергичных, но неквалифицированных работников прямо в первый мир. Новые технологии (экономическая плита вторая) порождают потребность в более высокой квалификации как на заводе, так и в офисе. Чтобы справиться с этими силами, нужны меры (массированные инвестиции в повышение квалификаций), которым сопротивляются престарелые люди (экономическая плита третья). Глобальная экономика (экономическая плита четвертая) вталкивает в капиталистическое уравнение цен выравнивание факторов цен, и тем самым вызывает падение заработков. Без доминирующей силы (экономическая плита пятая) поезд мировой экономики остается без локомотива, замедляет свое движение и создает условия, в которых заработная плата может и снижаться, и выравниваться, распространяясь на весь мир.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 8

1. International Monetary Fund, International Financial Statistics, Washington, D. C, ежегодники за различные годы; Stuart Holland, Toward a New Bretton Woods (Nottingham, U. K.: Russel Press, 1994), p. 10; Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), p. 403.

2. Sylvia Nasar, "More Men in Prime of Life Spend Less Time Working," New York Times, December 1, 1994, p. 1.

3. Robert D. Hershey, Jr., "Survey Finds 6 Million, Fewer Than Thought, in Impermanent Jobs," New York Times, August 19, 1995, p. 31.

4. Potty Callaghan and Heidi Hartmann, Contingent Work (Washington, D. C: Economic Policy Institute, 1991), p. 2.

5. Lenore Schiff, "Why Inflation Will Keep Falling," Fortune, October 2, 1995, p. 60.

6. George J. Borjas, "The Economics of Migration", Journal of Economic Literature, December 1994, p. 1668.

7. Nicholas Fiore, "Carpenter Technology," report at Conference on Leveraging Taiwanese Resources, МТГ-ЕРОСН Foundation, October 12-14, 1995, Taipei.

8. Economic Policy Institute, Declining American Incomes and Living Standards, 1994.

9. Craig R. Whitney, "West European Companies Head East for Cheap Labor," New York Times, February 9, 1995, p. Dl.

10. Richard J. Murnane, John B. Willet, and Frank Levy, "The Growing Importance of Cognitive Skills in Wage Determination," Review of Economics and Statistics, May 1995, p. 258.

11. Neal Templin, "Dr. Goodwrench, Auto Plants Are Demanding Higher Skilled Labor," Wall Street Journal, March 11, 1994, p. 1.

12. U. S. Department of Commerce, Survey of Current Business (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1994), pp. 82, 84.

13. Paul Krugman, Peddling Prosperity (New York: W. W. Norton, 1994), p. 231.

14. Eli Berman, John Bound, and Svi Griliches, "Changes in the Demand for Skilled Labor in U. S. Manufacturing," Quarterly Journal of Economics, May 1994, p. 367.

15. Robert Z. Lawrence and Matthew J. Slaughter, "Trade and U.S. Wages: Great Sucking Sound or Small Hiccup?" Micro-BPEA Meetings, Washington, D. C, June 1993; Paul Krugman and Robert Lawrence, Trade, Jobs, and Wages, MIT Working Paper, 1994.

16. George J. Borjas and Valerie A. Ramey, Time Series Evidence on the Sources of Trends in Wage Inequality,1' AEA Papers and Proceedings, May 1994, p. 10.

17. Farhad Rassekh, The Role of International Trade in the Convergence of Per Capita GDP in the OECD, 1950-1980," International Economics Journal, Vol. 6, No. 4 (Winter 1992), p. 1; Manouchehr Mokhtari and Farhad Rassekh, The Tendency Toward Factor Price Equalization Among OECD Countries," Review of Economics and Statistics, November 1989, p. 636; Dan Ben-David, "Equalizing Exchange, Trade, Liberalization and Convergence," Quarterly Journal of Economics, August 1993, p. 653; Ana L. Revenga, "Exporting Jobs," Quarterly Journal of Economics, February 1992, p. 255; David L. Dollar and Edward N. Wolff, "Convergence of Industrial Labor Productivity Among Advanced Economies, 1963-1982," Review of Economics and Statistics, November 1988, p. 549.

18. Jeffrey D. Sachs and Howard J. Shatz, Trade and Jobs in U. S. Manufacturing, Brookings Papers on Economic Activity, No. 1, 1994, p. 1.

19. Derek Bok, The Cost of Talent (New York: Free Press, 1993), p. 223.

20. Ibid.

21. Rassekh, The Role of International Trade," p. 1.

22. Economic Report of the President 1995, p. 279.

23. Economic Policy Institute, Declining American Incomes and Living Standards (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1994), p. 12.

24. Laura D'Andrea Tyson, William T. Dickens, and John Zysman, The Dynamics of Trade and Employment (Cambridge, Mass.: Ballinger, 1988), p. 102.

25. U. S. Bureau of the Census, Current Population Reports, Consumer Income, Series P-60 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1973, 1993), pp. 119, 144.

26. Robert H. Topel, "Regional Labor Markets and the Determination of Wage Inequality," American Economic Review, May 1994, p. 17.

27. Harold Lydall, A Theory of Income Distribution (Oxford, U. K.: Clarendon Press, 1979).

28. Lester С Thurow, Generating Inequality (New York: Basic Books, 1974).

29. Michael Sattinger, "Assignment Models of the Distribution of Earnings," Journal of Economic Literature, June 1993, p. 833.

30. Thurow, Generating Inequality.

31. Ibid.

32. Robert H. Frank, Talent and the Winner-Take-All Society," American Prospect, Spring 1994, p. 99.

33. Robert Taylor, "Decline in Worker Organization," Financial Times, June 2, 1995, p. 8.

34. Trade Unions: Adapt or Die," The Economist, July 1, 1995, p. 60.

35. George J. Borjas and Valerie A. Ramey, Foreign Competition, Market Power and Wage Inequality: Theory and Evidence, Working Paper No. 4556 NBER, December 1993; Lawrence M. Kahn and Michael Curme, "Unions and Nonunion Wage Dispersion," Review of Economics and Statistics, November 1987, p. 600.

36. Economic Policy Institute, Paying the Toll (Washington, D. C, 1994), p. 1.

37. "Nothing Could Be Finer," The Economist, November 19, 1994, p. 77.

38. Ibid.

39. Economic Policy Institute, Paying the Toll, p. 1.


Глава 9

Инфляция: угасший вулкан

В 70-ые и 80-ые годы борьба с инфляцией стала одной из главных забот промышленного мира. В ряде стран, в том числе и в Соединенных Штатах, пробовали применить контроль над заработной платой и ценами, но, как показал опыт, оказалось невозможным контролировать инфляцию без намеренного создания среды с медленным ростом и высокой безработицей. Факторы, вызвавшие инфляцию 70-ых и 80-ых годов, попросту исчезли, и произошли структурные изменения, сделавшие экономику 90-ых годов гораздо более стойкой по отношению к инфляции, чем в 70-ых и 80-ых годах – точно так же, как экономика 60-ых годов была гораздо более стойкой по отношению к инфляции, чем в 70-ых и 80-ых годах.

Но, как это часто бывает, представления меняются медленнее, чем действительность. Инфляция исчезла, но борьба с инфляцией все еще доминирует в политике центрального банка.[1] Его руководители все еще верят, что естественный процент безработицы – процент безработицы, при котором начинает ускоряться инфляция – столь высок, что они должны, вместе с налоговыми властями, нажимать на денежные и налоговые тормоза задолго до того, как жесткие рынки рабочей силы смогут подтолкнуть заработную плату вверх.

Эту проблему можно понять по деятельности Американского Федерального Резервного Управления в 1994 и 1995 годах. В начале 1994 года Управление считало экономику столь подверженной инфляции, что рассматривало как признак перегретой экономики даже обычное в исторической традиции оживление после спада 1991-1992 года (2,4 процента в 1993; 3,5 процента в 1994 году). Ввиду этого убеждения, с начала 1994 до начала 1995 года Американское Федеральное Резервное Управление семь раз за двенадцать месяцев повышало ставки процента по краткосрочным вкладам.[2]

Но при этом председатель Алан Гринспэн каждый раз признавал, что в наличных данных Управление не может указать даже намека на инфляцию. Управление не могло указать на инфляцию, потому что ее не было. Самая общая мера инфляции, безусловный дефлятор цен для валового внутреннего продукта, упала с 2,2 процента в 1993 году до 2,1 процента в 1994 году. В третьем квартале 1995 года она была равна 0,6 процента.[3]

Индекс цен производителя на готовые потребительские товары, упавший в течение предыдущего спада, в декабре 1994 года был ниже, чем в апреле 1993 года, причем годовой процент его роста упал с 1,2 процента в 1993 до 0,6 процента в 1994 году. Издержки на рабочую силу в 1994 году росли медленнее, чем когда-либо за время их регистрации, а основной процент инфляции (процент инфляции, не учитывающий неустойчивых цен на энергию и продовольствие) был самый низкий с 1965 года.

Годовой отчет ОЭСР, опубликованный в конце 1994 года, не предвидел инфляции в Соединенных Штатах в 1995 году.[4] Что касается других стран, то в Японии, второй в мире экономической державе, оптовые цены были на 8,5 процента ниже уровня 1990 года и продолжали падать в середине 1995 года.[5]

Официально, процент инфляции в индексе потребительских цен (ИПЦ) упал с 3,0 процента в 1993 году до 2,6 процента в 1994, но сам председатель Гринспэн свидетельствовал перед Конгрессом, что ИПЦ преувеличивает инфляцию на целых 1,5 процента, поскольку он недооценивает улучшение качества товаров (например, для компьютеров он принимает рост эффективности, равный всего лишь 7 процентам в год), и поскольку он не учитывает и не придает никакого значения качественному совершенствованию услуг.[6] Ясно, что инфляция услуг намного меньше, чем указано в отчете.[7]

По оценке официальной комиссии правительства – комиссии Боскина – верхняя ошибка находилась в пределах между 1,0 и 2,4 процента ИПЦ. От 0,2 до 0,4 процента, входящих в эту ошибку, происходит от того, что официальный индекс не поспевает за потребителями, переходящими к более дешевым продуктам; от 0,1 до 0,3 процента от того, что официальный индекс не поспевает за потребителями, переходящими к более дешевым магазинам; от 0,2 до 0,6 процента от того, что официальный индекс недооценивает улучшения качества; от 0,2 до 0,7 процента, поскольку он отстает от введения новых продуктов; наконец, от 0,3 до 0,4 процента составляют ошибку формулировки, вследствие неправильного учета продуктов, попавших в индекс со случайными низкими ценами.[8]

Если допустить, что секторы, где улучшение качества трудно поддается учету, в действительности улучшают качество с той же скоростью, как секторы, где качество легко измерить (в самом деле, трудно представить себе, почему они намного хуже справляются со своим делом), то переоценка инфляции может оказаться ближе к 3 процентам.[9]

Кроме того, инфляция медицинского обслуживания не поддается контролю с помощью повышения учетных ставок и замедления роста. Чтобы узнать, что происходит с той частью экономики, которая в принципе поддается контролю путем повышения учетных ставок, надо вычесть из общего процента инфляции процент инфляции медицинского обслуживания. Поскольку медицинское обслуживание составляет 15 процентов ВВП, а цены на медицинское обслуживание растут на 5 процентов в год, то математика показывает, что еще 0,75 процента инфляции (почти треть всей инфляции за 1994 год) надо отнести за счет медицинского обслуживания.[10] В действительности за счет медицинского обслуживания надо отнести больше, так как некоторые части медицинского обслуживания входят в индексы цен больше одного раза. Если, например, штаты повышают налоги, чтобы покрыть стоимость своих программ медицинского обслуживания, то инфляция здравоохранения появляется в индексе потребительских цен один раз в виде роста цены медицинского обслуживания, а второй раз в виде повышения налога с продаж.

Если сложить все эти факторы, то реальный процент инфляции, не считая сектора медицинского обслуживания, несомненно был очень низок, а может быть даже отрицателен – в течение всего времени, когда Алан Гринспэн сражался с инфляцией. Гринспэн не мог усмотреть в индексах никакой инфляции, потому что никакой инфляции не было.

В начале 1994 года не было также каких-либо частных инфляционных экспектаций. Ни один из частных институтов экономического прогноза не предсказывал также ускорения инфляции. Первое неожиданное увеличение учетной ставки в 1994 году нанесло убытки в сотни миллионов долларов некоторым из самых изощренных инвесторов в мире (Джордж Сорос, Ситибэнк), сделавшим ставку на то, что учетный процент будет убывать или останется неизменным. Если бы они полагали, что на горизонте есть какая-то инфляция, они не сделали бы такую ставку.

Теоретически нет также причин, по которым инфляция должна отрицательно влиять на капиталистический рост. Капиталисты достаточно ловки, чтобы не страдать от денежных иллюзий. Отрицательные эффекты могут появиться лишь тогда, когда инфляция достигает столь высокого уровня, что спекуляция и избежание инфляции становятся выгоднее нормальной деловой активности, но для этого должна произойти гиперинфляция. Нет эмпирических данных, что умеренные темпы инфляции наносят ущерб росту.[11] Исследование, предпринятое для Английского Банка, изучило опыт более ста стран за тридцатилетний период и не обнаружило каких-либо отрицательных воздействий инфляции на рост экономики в странах, где средняя инфляция была меньше 10 процентов в год; и лишь в странах, где средняя инфляция была намного больше 10 процентов, проявились очень небольшие эффекты.[12]

Можно также утверждать, что капитализм лучше всего работает при инфляции порядка 2 процентов в год. При более низких темпах инфляции начинают возникать проблемы. Если падают цены, можно наживать деньги, храня свои деньги в пресловутом матрасе. Чтобы стимулировать людей рисковать дефолтом, давая деньги взаймы, требуется положительная ставка процента по денежным операциям – в 2 или 3 процента. Вследствие этого, при отрицательной инфляции реальный процент по денежным операциям должен быть высоким. В 1933 году реальный процент достигал 13 процентов, из-за падения цен. Реальный процент может быть очень низким только при умеренном темпе инфляции, а без низкого реального процента не может быть высоких инвестиций.

В динамической экономике некоторое снижение реальных заработков требуется для того, чтобы побудить рабочую силу перемещаться из увядающих отраслей индустрии в расцветающие. Снижения реальной заработной платы очень трудны и болезненны, если они принимают форму снижения денежных получек. В таких случаях рабочие бунтуют. Чтобы снизить реальную заработную плату, предпринимателю гораздо проще прибавлять заработную плату не столь быстро, как растет инфляция.[13] Тогда можно возложить вину на безличную систему, сняв ее с себя.

То же касается цен. В любой экономике всегда необходимо менять относительные цены. Если инфляция очень низка, это может произойти лишь при падении денежных цен во многих секторах; но капитализм не очень хорошо работает при падении денежных цен. При падении цен возникает побуждение все отложить. Зачем покупать или инвестировать сегодня, если завтра это обойдется дешевле? В мире дефляции стимулы к действию резко ослабевают. Но именно действие создает экономический рост. Поскольку капиталистические общества заинтересованы в росте, целью борьбы с инфляцией не может быть нулевая инфляция.

Когда в начале 1994 года Федеральное Резервное Управление начало повышать ставку процента, оно заявило, что надо уже сейчас иметь более высокую ставку процента, чтобы остановить инфляцию, которая может наступить в будущем – через двенадцать или восемнадцать месяцев, вследствие запаздывания экономической системы. В самом деле, рост ускорился с 3,1 процента в 1993 году до 4,1 процента в 1994 году и был очень близок к предсказанному в начале года. Но к концу года не видно было ни замедления экономики, ни признаков инфляции, как и за двенадцать месяцев до того. К сентябрю стало ясно, что инфляция 1994 года будет намного меньше низкого уровня, предсказанного в начале года.[14] Деловая печать провозглашала, что «чудовище инфляции изгнано – может быть, навсегда, но, во всяком случае, на обозримый период будущего».[15] Инфляция не ускорялась и в 1995 году, хотя денежная политика и не вызвала ожидаемого замедления роста до второго квартала года.

Федеральное Резервное Управление изгоняло духов. Инфляция была мертва, но Управление не хотело этого признать.70-ые и 80-ые годы были десятилетиями инфляции, а 90-ые годы и дальнейшие десятилетия будут совсем иными. Инфляция умерла в крушении стоимости активов, начавшемся в середине 80-ых годов крахом американской индустрии сбережений и кредитов. Затем последовал крах стоимости собственности, прокатившийся по всему миру. На десять лет позже покупные цены и ренты были все еще ниже своих прежних вершин. За крахом на тайваньской фондовой бирже последовал крах на японской фондовой бирже.

Хотя в Соединенных Штатах в течение 1994 года коэффициенты использования производственных мощностей росли, в глобальной экономике имеют значение не американские коэффициенты сами по себе, а мировая безработица и мировые коэффициенты использования производственных мощностей. В 1994 году мир был завален избыточными производственными мощностями. Остальной промышленный мир – кроме Соединенных Штатов – очень медленно оправлялся от предыдущего спада: в конце 1994 года рост японской экономики был строго отрицательным, а европейский рост лишь в небольшой мере положительным.

Как мы подробно показали в предыдущей главе, глобальный процент безработицы достиг уровня, невиданного со времени Великой депрессии. Можно было с уверенностью ожидать, что в течение долгого времени недостаток рабочей силы не будет вызывать подъема заработной платы.

Принятые в США меры производственных мощностей и, следовательно, использования производственных мощностей, сверх того, устарели. Они не отражают происходившего использования внешних мощностей. Использование внешних мощностей означает, что фирмы в действительности увеличивают свои производственные мощности без собственных инвестиций. Но при этом не измеряется возрастание производственных мощностей их поставщиков, поскольку индексы мощностей предполагают неизменные пропорции добавленных стоимостей, доставленных поставщиками компонент и первоначальными производителями оборудования (ППО).[16]

Инвестиции в новые информационные и компьютерные технологии дали также возможность получать б`oльшую производительность из того же капитала при меньшем числе людей. Это часть того, что называется «сокращением», но сокращение не отражается в официальных индексах мощностей.

Федеральное Резервное Управление также, по-видимому, не понимает, что произошли некоторые важные структурные изменения, которые не дадут инфляции встать из гроба. Прибавление коммунистического мира к капиталистическому и фактический крах нефтяного картеля ОПЕК сразу же после войны в Персидском заливе означают, что повторения энергетического, продовольственного и сырьевого шоков 70-ых годов стали просто невозможны в 90-ых. Цены на нефть, в реальном выражении, теперь ниже, чем они были в начале 70-ых годов, до первого нефтяного шока ОПЕК, но разведка месторождений и экспорт из бывшего Советского Союза едва начались, и еще предстоит возвращение Ирака на мировые рынки нефти.

Снижение заработной платы, начавшееся в Соединенных Штатах, теперь распространяется на весь промышленный мир. Сокращение больших фирм с высокими заработками и дополнительными льготами продолжается с неумолимой последовательностью. В действительности снижение заработной платы даже ускоряется. К небольшим частям третьего мира, уже ориентированным на экспорт в 80-ых годах, присоединится теперь второй мир и остальной третий мир. Давление этих производителей с низкими затратами может лишь ускорить снижение цен и заработной платы. В 1994 году затраты на рабочую силу снизились на 2,9 процента в производстве, и поднялись лишь на 0,9 процента вне сельского хозяйства.[17]

В то же время производительность растет в самом высоком темпе после 60-ых годов. В 70-ых и 80-ых годах производительность в сфере услуг большей частью снижалась, но теперь она поднимается.[18] В отличие от прошлого, услуги теперь никак не произведут подспудного инфляционного нажима. Снижение заработков и повышение производительности – это, разумеется, не рецепт инфляции.

По всей Америке крупные фирмы вырабатывают теперь новые соглашения с поставщиками, вроде тех, какие были недавно заключены Крайслером. Число поставщиков резко сокращается, поставщикам гарантируют гораздо б`oльшие продажи, первоначальные производители оборудования (ППО) делятся с поставщиками информацией и техническим опытом в области проектирования и производства, но взамен этого поставщики обязуются ежегодно снижать цены на компоненты, поставляемые ими ППО. В свою очередь, ППО переносят некоторую часть этого снижения на своих потребителей, чтобы увеличить свою долю рынка.

По существу мир вернулся к условиям 60-ых годов, но с экономикой, менее подверженной инфляции.[19] В то время эластичность поставок была высокой, вследствие процессов восстановления после Второй мировой войны и экономической интеграции, вынужденной в обстановке холодной войны. Теперь эластичность высока, вследствие интеграции второго мира в первый мир и решимости б`oльшей части третьего мира заменить изготовление суррогатов импортных продуктов производством, ориентированным на экспорт.

После Второй мировой войны американские фирмы, как правило, сохраняли неизменными высокие цены, или даже повышали их, распределяя плоды своей высокой производительности в виде высокой заработной платы или высоких прибылей. Но под давлением международной конкуренции эта система быстро разрушается. В 90-ые годы гораздо большая часть повышения производительности проявляется в снижении цен, и гораздо меньшая – в повышении заработной платы.

Знание того, что правительства потеряли свою способность сокращать экономические спады, также выразилось в радикальном изменении экспектаций. Производители знают теперь, что они не могут больше удерживать неизменные цены, рассчитывая на быстрое восстановление после циклических спадов. Как показало начало 90-ых годов, ни одно правительство не поспешит им на помощь с крупными налоговыми и денежными льготами, чтобы стимулировать упавший спрос. Вместо этого спадам дадут идти своим чередом, а правительства будут просто ждать, пока наступит подъем. Если спады будут острее и дольше, фирмам придется снизить цены, чтобы пережить эти спады.

Нет привидений на чердаке. Нет угрозы, что инфляция восстанет из гроба.

Повысив ставку процента в 1994 году, Федеральное Резервное Управление убило слабый американский подъем, в который еще должны были включиться многие американцы, и замедлило едва заметный подъем в остальном промышленном мире. Через два с половиной месяца после начала этих действий Управления проценты на тридцатилетние облигации казначейства едва поднялись на 1,1 пункта, а на тридцатилетние закладные с постоянной ставкой – на 1,3 пункта. Резкому повышению этих процентов воспрепятствовала поправка в сторону возрастания в связи с тридцатилетними инфляционными экспектациями. Эти числа отражают неуверенность, и тем самым дополнительное вознаграждение за риск, которое инвесторы должны требовать, чтобы защитить себя от Федерального Резервного Управления, склонного видеть привидения инфляции там, где их нет.

Если главную роль приписать борьбе с инфляцией, то люди из центрального банка должны считаться важнейшими участниками этой экономической игры. Если бы не эта роль, то их учреждение оказалось бы совсем неважным. Не мешает напомнить, что в 1931 и 1932 годах, когда Соединенные Штаты погружались в Великую депрессию, такие экономические советники, как министр финансов Эндрю Меллон, настаивали, что ничего нельзя сделать из-за риска инфляции – вопреки тому факту, что цены упали с 1929 до 1932 года на 23 процента и должны были упасть еще на 4 процента в 1933 году.[20] Страх перед инфляцией использовался как дубинка, чтобы остановить необходимые действия. Центральные банки склонны видеть инфляционные привидения, потому что они любят играть роль заклинателей привидений. Хотя в реальной жизни никто из людей еще не пострадал от привидений, заклинатели привидений часто создавали немало реального беспокойства.

За все годы, когда Алан Гринспэн повышал ставку процента, рост в действительности не замедлился, и может возникнуть вопрос – надо ли из-за этого тревожиться? Ответ состоит, конечно, в том, что повышение ставки процента часто действует, как жесткие тормоза. Представьте себе, что водитель нажимает на тормоз, и вначале ничего не происходит. Тогда он нажимает сильнее, и внезапно тормоз срабатывает, сбрасывая машину с дороги. Это и случилось во втором квартале 1995 года: рост в самом деле остановился.

Если принять за максимальный неинфляционный темп роста экономики 2,5 процента (что и составляет провозглашенную цель Управления), то избыточная рабочая сила будет давить в сторону снижения заработной платы. Даже производители, которым придется платить ее, полагают, что темп роста в 3,5 процента может быть достигнут без инфляции.[21]

Наши общества терпят безработицу, потому что от нее страдает лишь меньшинство. Большинство возмутителей спокойствия знают, что это бедствие их не коснется. С политической стороны высокая инфляция больше обременяет тех, кто занимает государственные должности, или хочет их занять, поскольку она, по-видимому, снижает доходы всех. Экономисты могут при этом заметить, что любое повышение цен должно увеличить чей-то доход, и что равновесие между выигрышами и потерями указывает, что при инфляции меньше 10 процентов в год лишь очень немногие теряют реальный доход; но весь этот анализ не имеет значения. Избирателям все это кажется неверным. Они полагают, что заслуживают повышения заработной платы, а их обманывают, повышая цены.

Высокая безработица, необходимая для борьбы с инфляцией, – это один из факторов, ведущих к снижению реальной заработной платы значительного большинства американцев; но эта реальность слишком заслоняется другими факторами и слишком косвенна, чтобы в ней увидели настоящую причину. Политическая власть на стороне тех, кто объявил священную войну инфляции. Но те, кто ведет эту войну, косвенным образом защищают низкие заработки большинства американцев.

Вулкан инфляции 70-ых – 80-ых годов угас, но умонастроение, вызванное его извержением, все еще живо. Вследствие этого, фирмы должны предполагать в своем планировании мир без инфляции, но в то же время мир с периодическими спадами, вызванными проектами борьбы с воображаемой инфляцией.

Трудящиеся будут по-прежнему жить в мире, где правительства говорят о необходимости восстановить рост реальных заработков, но намеренно создают избытки рабочей силы с целью снижения заработной платы.[22] Поэтому пусть никто не слушает этих людей, когда они говорят о восстановлении экономики с высокой заработной платой и растущим реальным доходом. Заработки повышаются, когда не хватает рабочей силы, а не когда она есть в избытке.

Официальная перспектива центральных банков всегда состоит в том, что если они будут достаточно долго сдерживать инфляцию, то они добьются антиинфляционного «доверия» финансовых рынков, при котором возобновится быстрый рост без инфляции. Но это не получается. Если уж Бундесбанк Германии до сих пор не добился «доверия» как борец с инфляцией, то никакой центральный банк никогда не достигнет такого мифического положения. Несмотря на свое антиинфляционную репутацию, Западная Германия имела очень медленный темп роста – 2,3 процента в год, с 1981 до 1994 года.[23] Быстрый рост никогда не возвращается.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 9

1. Jeffrey С. Fuhrer, ed., Goals, Guidelines, and Constraints Facing Monetary Policymakers (Boston: Federal Reserve Bank of Boston, June 1994).

2. Robert Hershey, Jr., "Federal Reserve Raises Its Rates 7th Time in a Year," New York Times, February 2, 1995, p. 1.

3. "Economy Expanded As Inflation Fell," New York Times, October 23, 1995, p. 34.

4. Louis Uchitelle, "Labor Costs Show Small Increase," New York Times, January 2, 1995, p. Dl; "Core U. S. Inflation Lowest Since 1965," International Herald Tribune, January 12, 1995, p. 5; "OECD: No Inflation Problem Seen in 1995," International Herald Tribune, December 21, 1994, p. 1.

5. Joshua Ogawa, "Wholesale Prices Estimated to Have Kept Falling," Nikkei Weekly, June 12, 1995, p. 3.

6. Robert D. Herse, Jr., "Statistics Never Lie, but They Increasingly Mislead in America," International Herald Tribune, January 17, 1995, p. 17.

7. Mark K. Sherwood, "Difficulties in the Measurement of Service Outputs," Monthly Labor Review, March 1994, p. 1.

8. "Who's Afraid of the Big Bad Deficit?" The Economist, September 30, 1995, p. 39.

9. Zvi Griliches, "Productivity R&D, and the Data Constraint," American Economic Review, March 1994, p. 1. .

10. James Aley, "Medical Inflation Lives," Fortune, March 20, 1995, p. 24.

11. Robert Barro, in The Bank of England's Quarterly Bulletin; цит. по: "The Costs of Inflation," The Economist, May 13, 1995, p. 90.

12. Samuel Brittan, "Elusive Case for Stable Prices," Financial Times, May 18, 1995, p. 9.

13. Samuel Brittan, The Role and Limits of Government (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1983), p. 113.

14. "What's Happening to Inflation?" The Economist, September 16, 1995, p. 85.

15. Lenore Schiff, "Why Inflation Will Keep Falling," Fortune, October 2, 1995, p. 59.

16. Jeff Faux, "A National Embarrassment," Challenge, January-February 1995, p. 6.

17. Ibid., p. 11.

18. Stephen S. Roach, The Next Leg of Disinflation, Morgan Stanley Special Economic Study, June 1994.

19. Anne Romanis Braun, Wage Determination and Income Policy in Open Economies (Washington, D. C: International Monetary Fund, 1986), p. 100.

20. John Kenneth Galbraith, The Great Crash of 1929 (New York: Houghton Mifflin, 1954; reprint, 1988), p. 184; U. S. Department of Commerce, Long Term Economic Growth 1860-1970 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1973), p. 222.

21. Louis Uchitelle, "Manufacturers Challenge Economic Policy," New York Times, September 24, 1995, p. 38.

22. Robert Heilbroner and William Milberg, The Crisis of Vision in Modem Economic Thought (New York: Cambridge University Press, 1995), p. 120.

23. OECD, Quarterly National Accounts, No. 2, Paris, 1995, p. 145.


Глава 10

Япония: большая линия разлома в мировой торговле и Тихоокеанский регион

В глобальной торговле доминирует линия разлома, с японскими торговыми избытками с одной стороны и американскими торговыми дефицитами с другой. Подобно реальным линиям разлома, она давно известна – она существует уже больше двух десятилетий – и со временем давление на разлом растет. Американский текущий бюджетный дефицит (145 миллиардов долларов в 1994 году) и японский текущий бюджетный избыток (130 миллиардов долларов в 1994 году) по существу являются зеркальными отражениями друг друга. Ни один из них не мог бы существовать без другого. Говорить об одном – значит говорить о другом.

Прямой двусторонний избыток или дефицит между Японией и Соединенными Штатами (66 миллиардов долларов в 1994 году) – это символ рассматриваемой проблемы, но не сама проблема. Соединенные Штаты могли бы финансировать значительный торговый дефицит с Японией, получая столь же значительные торговые избытки с остальным миром, если бы остальной мир, в свою очередь, получал торговые избытки с Японией и мог таким образом оплачивать свой торговый дефицит с Америкой за счет денег, взятых из его торговых избытков с Японией. Проблема состоит в том, что, за исключением немногих производителей сырья (или стран, ограничивающих импорт из Японии), никто не получает торговых избытков с Японией. Все остальные имеют большие торговые дефициты с Японией, финансируя их за счет еще б`oльших торговых избытков с Соединенными Штатами.

Это особенно верно для стран Тихоокеанского региона. В 1993 году торговый дефицит Тихоокеанского региона с Японией, равный 57 миллиардам долларов, был еще больше торгового дефицита США с Японией, составившего 50 миллиардов долларов.[1] Если бы Тихоокеанский регион не получал американских избытков, ему вскоре пришлось бы сократить свои закупки в Японии. Типичен в этом смысле Китай (включая Гонконг). В 1993 году Китай имел торговый дефицит с Японией в 17 миллиардов долларов, который он оплатил торговым избытком с Соединенными Штатами в 20 миллиардов долларов.[2]

Предположим теперь, что Соединенные Штаты последовали бы совету всего остального мира и сбалансировали бы свои торговые счета. Каким бы методом ни пользоваться (падающий доллар, регулируемая торговля, стимуляция сбережений), американский торговый дефицит исчезнет только в случае, если Америка будет меньше импортировать и больше экспортировать. Другого выбора нет. Если она будет меньше импортировать, то индустрии в остальном мире, производящие этот импорт, должны будут сократиться. Если она будет больше экспортировать, то индустрии остального мира, конкурирующие с американским экспортом, должны будут сократиться.

Предположим, что некоторая комбинация большего американского экспорта и меньшего американского импорта приведет к сбалансированию торговли США. Как показывает простое математическое вычитание, в этом случае остальной мир будет иметь общий торговый дефицит с Японией в 130 миллиардов долларов – если Япония сохранит свой избыток в 130 миллиардов долларов. Кто-нибудь, или какая-нибудь комбинация стран должна будет принять на себя японский избыток, как свой дефицит. Какая же страна, или какая комбинация стран остального мира сможет финансировать такой дефицит в течение сколько-нибудь продолжительного срока? Если ответ на этот вопрос – никакая, а это правильный ответ, то остальной мир скоро должен будет перестать покупать японскую продукцию, как Мексика сразу же после своего валютного кризиса перестала покупать американскую. У остальных стран мира не будет тогда денег на покупку японских товаров, а поскольку они уже потеряли и свой крупнейший экспортный рынок, Соединенные Штаты, то они будут некредитоспособны. Между тем, торговый баланс Японии, в случае исчезновения ее экспортных рынков, быстро придет в равновесие.

Нетрудно подвести итог. Без американского торгового дефицита не может быть японского торгового избытка – независимо от того, насколько конкурентоспособны японские товары, насколько остальной мир захочет их покупать. Но никакая модель мировой торговли, зависящая от постоянных дефицитов США или предусматривающая постоянные избытки Японии, в течение длительного времени попросту нежизнеспособна.

Ни одна страна, даже столь большая, как Соединенные Штаты, не может вечно иметь торговый дефицит. В самом деле, для оплаты этого дефицита приходится занимать деньги, а затем – занимать деньги на оплату процентов за эти займы. Если даже годовой дефицит не будет расти, то для оплаты процентов понадобится все больше денег, пока долг не вырастет настолько, что его уже нельзя будет финансировать. Альтернативой займов является продажа иностранцам американского имущества (земли, компаний, зданий), но и эта процедура ограниченна, потому что в конце концов не останется что продавать. В какой-то момент рынки капитала перестанут давать деньги взаймы американцам (поскольку будет слишком большой риск дефолта, или уплаты долга валютами гораздо меньшей стоимости), и Америка лишится активов, которые хотели бы купить иностранцы (так как доходы на оставшиеся активы, которые они могли бы купить, не покрыли бы требуемых расходов на проценты и не компенсировали бы покупателей за ожидаемые потери иностранной валюты, связанные с их владением).

Для иллюстрации этой проблемы предположим, что японский пенсионный фонд покупает государственную облигацию США на 100 долларов , когда обменный курс составляет 120 иен за доллар. Через год, при обменном курсе 80 иен за доллар, имущество, стоившее японскому пенсионному фонду 12000 иен, будет стоить лишь 8000 иен. Компания потеряет треть своей инвестиции.

В разное время японцы одалживали деньги (покупали облигации США и частные облигации), нужные для финансирования своего торгового избытка (американского торгового дефицита), а также в разное время покупали активы (крупные приобретения собственности в 80-ые годы), нужные для финансирования торгового дефицита Соединенных Штатов (японского торгового избытка); но если нынешняя модель мировой торговли сохранится, то им придется постоянно перемещать деньги в Соединенные Штаты. Как только японцы перестанут делать такие инвестиции, стоимость иены резко поднимется, а доллар упадет. Даже японские капиталисты не могут вечно терять деньги на таких инвестициях.

Вследствие уникального положения доллара как фактической мировой резервной валюты, а также огромных американских активов за границей и большого внутреннего богатства (множество имущества США, которое остальной мир хотел бы купить), Соединенные Штаты Америки могут иметь в течение долгого времени торговый дефицит; но даже они не могут навсегда отменить основные экономические законы. Никто не может вечно иметь большой торговый дефицит. Соединенные Страны – очень большая страна, они могут много одалживать и много продавать, прежде чем разорятся, но в какой-то момент финансовые рынки мира примутся за нас так же, как они принялись за Мексику.

Вопрос не в том, произойдет землетрясение или нет. Оно произойдет. Единственный вопрос – когда это случится, и случится ли это в виде одного большого удара, или в виде ряда малых толчков, причиняющих меньший ущерб.

Но если такие условия существуют уже долго и еще ничего не случилось, то люди, как это свойственно людям, начинают верить, что можно сколько угодно пренебрегать экономическим законом. Они начинают вести себя так, как будто Соединенные Штаты могут вечно иметь торговый дефицит, и будто нынешние способы торговли могут продолжаться всегда.

Ту же склонность отталкивать мышление и недоверие можно было видеть в 70-ых и 80-ых годах, когда японская фондовая биржа достигла отношения цен к заработкам более чем в 100. С такими кратными японские компании могли выпускать акции, фактически занимая деньги по ставке ниже 1 процента, а затем инвестировать свои займы в государственные облигации, приносящие 3 процента. В таком мире каждый мог наживать сколько угодно денег. В принципе эти японские отношения цен к заработкам не могли долго существовать, потому что деньги занимали бы и затем с выгодой перезанимали бы до тех пор, пока частные проценты на займы не превзошли бы государственные (частные займы всегда более рискованны, чем государственные, поскольку компании не могут печатать деньги для оплаты своих долгов, а правительства могут). Но японская фондовая биржа оставалась на высоком уровне так долго, что многие уверовали, будто Япония каким-то образом совсем особенная страна, к которой неприменимы общие законы.

Вначале многие обозреватели говорили, что ценности на японской бирже сошли с ума. Но эти ценности держались так долго, что хотя большинство этих первоначальных обозревателей и осталось при своих основных взглядах, их речи начали звучать глупо, и они умолкли. Тогда возникли другие аналитики, предлагавшие теории, почему Япония – особенная страна, и почему высокие кратные ее фондовой биржи могут продолжаться сколько угодно. По их аргументации, земля не включалась надлежащим образом в японские балансовые отчеты, японские способы учета были иными, японцы не хотели зарабатывать деньги на свои инвестиции. Но, конечно, все это был вздор. Японская фондовая биржа не могла вечно пренебрегать законами экономики, и в конце концов потерпела крах.

Японская фондовая биржа упала с 38916 по индексу Никкеи в декабре 1989 года до 14309 в августе 1992 года – в реальном выражении это превосходит спад на американской фондовой бирже между 1929 и 1932 годом.[3] Даже в начале Великой депрессии мир не видел потерь такой величины, какие произошли в Японии. Если сложить вместе крах на фондовой бирже (даже после некоторого восстановления, падение на 63 процента в 1995 году), падение стоимости земли (на землю под городскими постройками на 33 процента, на коммерческую землю на 85 процентов), стоимости жилищ и коммерческой недвижимой собственности, а также потерь иностранного имущества, выраженных в иенах (на 50 процентов), то полная стоимость японского достояния упала на 14000 миллиардов долларов.[4] Уже исчезло тридцать шесть процентов всего японского достояния, и цены на собственность продолжают падать – в Токио стоимость придорожной собственности к середине 1995 года упала на 13 процентов, а коммерческая стоимость земли – на 20 процентов.[5] В конце концов, нормальные правила применимы и к Японии.

Аргументы по поводу американского торгового дефицита повторяют давно известные аргументы по поводу японской фондовой биржи. Сначала были предупреждения, что он не может продолжаться вечно. Но теперь, когда Соединенные Штаты живут с этим большим торговым дефицитом так долго – более двадцати лет – мы дошли до того, что все готовы поверить в невозможное. Те, кто говорил, что это не может продолжаться вечно, умолкли. Как дурная трава, размножились теории, объяснявшие, почему Соединенные Штаты единственны в своем роде – утверждали, что поскольку лишь доллар является всемирной резервной валютой, то все занимают деньги только в долларах, а потому не может быть дефолта; что все на свете хотят иметь неограниченное количество американских активов в своих портфелях, потому что планируют навсегда остаться с долларами и не беспокоятся, что произойдет с их богатством, выраженным в отечественной валюте; что никто не опасается потерять деньги на своих американских инвестициях, и так далее. Но ни один из этих аргументов не опровергает основной истины. Все они бессмысленны. Настанет момент, когда Соединенные Штаты потеряют способность финансировать свой торговый дефицит.

Но никто не знает, и не может знать, когда это произойдет. Экономическая наука очень хороша, когда речь идет о том, чтобы оценить основные силы и давления. Но она ужасно слаба в оценке времени. Экономическая теория ничего не говорит о времени. Конец наступит, он уже очень задержался, если посмотреть на высказывания большинства экономистов в начале 80-ых годов, но задержка не означает, что конец наступит завтра. И ничто не отменяет той реальности, что конец должен наступить.

Когда конец наступит, в Японии, Соединенных Штатах и в остальном мире произойдет крайнее бедствие. Эпицентр экономического землетрясения будет в Соединенных Штатах, но ударные волны будут сильнее всего на Тихоокеанском регионе. В Америке произойдет снижение уровня жизни, так как она будет отрезана от потребляемого теперь импорта и должна будет начать выплату процентов и основной суммы своих долгов (составляющих в настоящее время около 1 триллиона долларов). Американцы будут больше работать (сокращение импорта на каждые 60 миллиардов долларов означает 1 миллион американских рабочих мест), но будут иметь более низкий уровень жизни.6 Американские фирмы быстро перестроятся, чтобы производить больше товаров, которые американцы хотят покупать, например, автомобилей, но для достижения прежнего объема производства понадобятся большие затраты. Величина снижения уровня жизни будет зависеть от действий Федерального Резервного Управления. Если оно будет по-прежнему работать в режиме борьбы с инфляцией, не допуская уменьшения безработицы, то снижение уровня жизни будет значительнее, чем если оно позволит нынешним безработным и частично безработным опять приняться за труд.

В Японии резко сократятся экспортные индустрии. Если японское правительство не захочет прибегнуть к массивному субсидированию своих экспортных индустрий, то вслед за банкротством компаний миллионы людей лишатся работы. Если такие субсидии будут платить, то работающим во внутренней промышленности по существу придется платить гораздо более высокие налоги , то есть снизить свой уровень жизни, чтобы помочь сохранить уровень жизни тех, кто теперь работает в экспортных индустриях.

Остальной мир будет неспособен платить за японский импорт и резко его сократит. Поскольку внутренние производители нуждаются в японских компонентах для обслуживания местных рынков, они не сумеют производить даже те товары, которые могли бы продать внутри страны. Поскольку они не смогут продавать в Соединенных Штатах то, что теперь производят для американского рынка, их производство будет сильно сокращено.

Падение продаж не ограничится американским рынком. Вне Соединенных Штатов продажи также снизятся, поскольку большинство этих продаж косвенно оплачивается деньгами, вырученными от американских продаж. Многие страны, полагающие, что они диверсифицировали свою экспортную базу, в действительности этого не сделали. Как часть общего экспорта Южной Кореи, американские продажи низки, тогда как продажи Южной Кореи Китаю высоки. Но если Китай потеряет свой американский торговый избыток, то Южная Корея потеряет свои китайские продажи. В действительности, экспортная база Южной Кореи не была диверсифицирована.

Чем дольше продолжается нынешняя ситуация, тем значительнее будут необходимые структурные изменения. Когда наступит конец, со 166 миллиардами торгового дефицита и с 1 триллионом международного долга, то, в предположении ставки в 10 процентов, американцам придется сократить свой импорт на 266 миллиардов долларов в год. 100 миллиардов долларов, которые американцам придется платить в виде процентов на свои международные долги, им придется не занимать, а зарабатывать, и они не смогут больше финансировать импорт в 166 миллиардов долларов.

Для Японии каждые 60 миллиардов долларов потерянного экспорта означают потерю около миллиона рабочих мест. Если исчезнут 130 миллиардов торгового избытка, то Япония потеряет около двух миллионов рабочих мест, по мере того, как остальной мир будет балансировать свои счета с Японией. Но Япония должна не только сбалансировать свои торговые счета. Страны остального мира, чтобы оплачивать проценты на займы и инвестиции, сделанные у них японцами, должны получать избытки с Японией – если они не могут оплачивать эти займы деньгами, заработанными в Америке. Если Япония имеет 500 миллиардов долларов чистой суммы активов в остальном мире (вне Соединенных Штатов), то для финансирования платежей за долги (предполагая ставку 10 процентов) этим странам понадобится 50 миллиардов долларов торгового избытка с Японией – что означает потерю еще одного миллиона японских рабочих мест. Чем больше чистая сумма японских активов, тем больше будет в конечном счете потеря рабочих мест.

У обеих стран есть сильнейшие мотивы ввести политику приспособления, прежде чем это приспособление будет им навязано международным финансовым рынком. Постепенные изменения гораздо менее травматичны, чем внезапные изменения. Огромные займы американцев смогут быть оплачены лишь большим снижением будущего уровня жизни и продажей иностранцам своего капиталистического наследия – что нисколько не умнее для страны, чем для отдельного человека. Их надо постепенно отучить от стиля жизни, основанного на денежных займах. Японцам легче будет постепенно приспособиться к долговременным реальностям экономического равновесия, чем подвергнуться шоку, когда это равновесие восстановится внезапным толчком. Индустрии будут находить свои иностранные рынки, постепенно сокращаясь, вместо того, чтобы низвергнуться в экономический обрыв.

С экономической стороны, пока Япония готова нести изнурительные потери своих заграничных активов, и пока она готова продавать свои товары за границей дешевле, чем у себя дома (причем японский потребитель согласен субсидировать таким образом иностранного потребителя), до тех пор не существует такого экономического давления, которое заставило бы Японию действовать. И Япония в самом деле не будет действовать.

Слишком часто мы слышали обещания открыть рынки, обещания, что торговые избытки скоро исчезнут – слишком часто, чтобы им верить. Легко разрешить спор, открыты или замкнуты японские рынки. Продаются ли те же продукты на обоих рынках по одной и той же цене (с прибавлением или вычетом стоимости перевозки)? Если нет, то рынки замкнуты, потому что в противном случае какой-нибудь капиталист перевез бы товары с более дешевого рынка на более дорогой и привел бы цены в равновесие, без риска получив от этого прибыль.

Поскольку американские цены (даже цены японских товаров) намного ниже, чем цены тех же товаров в Японии, то японский рынок замкнут. Машина MR2 Toyota продается за 30435 долларов в Японии и за 24000 долларов в Соединенных Штатах.[7] Министерство Торговли Соединенных Штатов и Министерство Внешней Торговли и Промышленности Японии установили, что в начале 1990 года японские цены примерно на две трети рассмотренных товаров были выше американских. Японское Агентство Экономического Планирования установило, что разрыв в ценах между Токио и Нью-Йорком в 90-ых годах расширился.[8] В целом, сравнение паритета покупательной силы и рыночных курсов обмена валют показывает, что цены на ходовые товары в Японии превосходят их цены в Соединенных Штатах в 2,3 – 2,8 раза.

Японские рынки не открыты, но при этом нет причины, почему Япония должна была бы, в угоду американским требованиям, изменить свои обычаи, культуру или традиционные методы бизнеса. Японский способ ведения дел создает более последовательно эгалитарное общество. Американский образ жизни ведет к высокой степени неравенства, и японцы имеют полное право его отвергнуть. Они вправе защищать японский образ жизни. Но при этом Соединенные Штаты не обязаны соглашаться на большой торговый дефицит лишь по той причине, что у японцев другая культура.

Если принять во внимание временны?е рамки американцев и японцев, ведущих торговые переговоры, то американские чиновники ограничены, самое большее, четырьмя годами, тогда как японские карьерные администраторы не имеют таких ограничений и могут всегда выиграть двусторонние переговоры просто с помощью проволочек. В конце концов американцы, стремящиеся объявить о своей победе перед ближайшими выборами, согласятся на бумажную формулировку, позволяющую им претендовать на победу и в то же время оставляющую нетронутым японский торговый избыток.[9] Вернувшись в Токио, японские представители на переговорах через три месяца, когда большинство американцев уже перестанет интересоваться этим вопросом, спокойно поднимут тост за победу, чтобы японская публика знала, кто на самом деле «выиграл».[10]

Так же обстояло дело во время автомобильного спора в 1995 году. Американцы объявили крестовый поход для открытия японского автомобильного рынка, угрожая стопроцентным таможенным тарифом на экспорт в Соединенные Штаты японских роскошных автомобилей, если японцы не будут покупать больше американских частей для постройки и ремонта автомобилей, и если Япония не откроет американцам более широкого доступа к торговле автомобилями (в Японии эта торговля принадлежит производителям и, по традиции, продает только автомобили одного производителя). Американцы требовали, чтобы им была предоставлена возможность продавать свои автомобили, не затрачивая деньги на устройство отдельной торговой сети для каждой производящей их фирмы (как это могут делать японцы в Соединенных Штатах). После долгих месяцев переговоров было достигнуто «успешное» соглашение, в котором японцы обещали не делать ничего такого, чего они и так не стали бы делать. Были приняты некоторые обязательства, но они были «не связывающими», «не конкретными», или «допускающими изменения». Объявляя об этом соглашении, японский премьер-министр Томиичи Мураяма похвалялся, что американцы «проиграли» спор.[11]

Каждый американский президент приходит к власти, обещая что-то сделать по поводу японского избытка или американского дефицита, но в конце концов уходит, ничего не сделав. В конце его срока японский торговый избыток и американский торговый дефицит оказываются больше, чем были в начале. Президент Клинтон служит хорошим примером этого явления – мы слышим храбрые речи, видим слабые переговоры, японские юридически оформленные обещания, ничего не получается, японский торговый избыток продолжает расти, и нам обещают создать в Америке общество высоких инвестиций – в Америке со все более низкими сбережениями и все более высоким торговым дефицитом.

Японский премьер-министр столь же плох, а японские обещания больше покупать в других странах столь же пусты, как американские обещания увеличить сбережения. Америка много раз вела переговоры об открытии рынков, и каждый раз неудачно. Когда Америка угрожает наказать Японию, если та не откроет свои рынки, то доверие к таким заявлениям равно нулю – а что касается остального мира, то его способность или желание это сделать еще меньше.

Американцы, ведущие переговоры, недостаточно знают о Японии, чтобы заставить ее открыть свой рынок. Но если бы он и знали достаточно, они не в силах вынудить японцев действовать. Если Япония в действительности не хочет открыть рынок, то всегда найдутся вполне законные способы отбить у иностранцев охоту что-нибудь продавать. Если продается слишком много автомобилей, можно попросту повторить то, что сделали в Южной Корее – устроить для каждого покупающего иностранный автомобиль проверку правильности начисления налогов.[12] Все могут рассказать, как японцы ухитрялись не допустить на рынок тот или иной продукт, от компаний, строящих искусственные катки, до компаний, продающих фильмы. Строительные рынки, как, например, в случае катков, могут быть юридически открыты, но фактически закрыты изданием спецификаций, которым могут удовлетворить только японские фирмы.[13] С той же проблемой сталкивается любая компания, занимающая доминирующее положение на мировом рынке. Какова бы ни была их доля в рынках всего мира, они имеют в Японии намного меньшую долю, чем где бы то ни было.[14]

Япония получает торговые избытки со всеми, за исключением производителей сырья. Проблема не в том, чт`o Япония продает (она продает примерно то, чего можно ожидать, исходя из общих моделей экономического поведения), а в том, что она не покупает в остальном мире товаров, которые намного дешевле в остальном мире, и которые, как можно было бы ожидать, она должна покупать. Характер этой проблемы легко уяснить себе из следующих статистических данных. Фирмы, принадлежащие иностранцам, производят 17 процентов ВВП Соединенных Штатов и 24 процента ВВП Германии. Сколько же эти фирмы производят в Японии? Всего лишь 0,2 процента, причем половина из этого относится к одной компании – ИБМ Японии.[15] Фирмы, которые выглядят американскими (Макдональдс, Дисней), в Японии хотя и принадлежат иностранцам, но не контролируются американцами. Если фирмы не могут владеть собственностью, им трудно продавать. Никто (ни американцы, ни европейцы, ни иностранцы из Восточной Азии) не смог сколько-нибудь заметно проникнуть на японский рынок с экспортными или произведенными в самой Японии продуктами.

Чтобы уменьшить свой торговый избыток, Япония должна была бы изменить свою социальную систему, но она не хочет этого делать. Замкнутые рынки – это образ жизни, и никто не может заставить японцев открыть их, если они не хотят их открыть. Японцы откроют свои рынки добровольно, или они их вовсе не откроют. У них есть для этого много внутренних стимулов. Они знают, что нынешняя модель торговли в длительной перспективе нежизнеспособна. Они знают, что их экономика теперь слишком велика, чтобы вечно оставаться на поводу у экспорта. Но никто не может заставить японцев измениться.

Вследствие краха фондовой биржи и собственности в Японии, Япония не смогла выйти из того состояния, которое в остальном мире называют спадом 1990-1991 года. Японский спад, кажется, продолжается без конца. Квартальные темпы роста непрерывно снижались с середины 1990 до конца 1992 года, когда они стали, наконец, отрицательными. С тех пор и до конца 1994 года квартальные темпы роста колебались вверх и вниз – трижды выше нуля и трижды ниже – но рост все еще был резко отрицательным в последнем квартале 1994 года (минус 3,4 процента в год) и был минимальным в первых двух кварталах 1995года.[16] Когда завершится этот спад в Японии, самый продолжительный после Великой депрессии, никто не может сказать. К 1995 году промышленное производство Японии было на 3 процента ниже уровня 1992 года.[17]

Японский бесконечный спад – результат точно тех же факторов, которые произвели Великую депрессию в Соединенных Штатах. В Соединенных Штатах в 30-ых годах финансовый крах привел к экономическому краху. В Японии в 90-ых годах финансовый крах привел к экономическому застою. Традиционные рецепты не помогают. Японские ставки процента упали почти до нуля (0,35 процента на банковские сберегательные счета), без всякого восстанавливающего дествия.[18] Во время Великой депрессии экономисты, познакомившись с этим явлением, называли его “ловушкой ликвидности”. Одна за другой испытываются неэффективные финансовые политики. Ни одна из них не достаточно сильна и не достаточно смела, чтобы противостоять негативным последствиям финансового краха. Долг частного сектора (отношение которого к ВВП вдвое больше, чем в Соединенных Штатах) попросту слишком велик, чтобы частная экономика могла снова запустить свои экономические двигатели.[19]

Традиционные японские методы возобновления экономического роста – например, расширение экспорта – больше не действуют. Японская экономика теперь так велика, что даже прирост экспорта в 100 миллиардов, достигнутый в первой половине 90-ых годов, оказался недостаточным, чтобы возобновить экономический рост сразу же после спада и финансового краха. При сильном росте стоимости иены в начале 1995 года нельзя было рассчитывать на дальнейший рост экспорта, и в седине года никто не мог предвидеть, когда возобновится устойчивый рост. При стоимости иены ниже 108 иен за доллар японский капитализм продает свои продукты за границей ниже средних затрат. Когда же стоимость иены опускается ниже 80 иен за доллар, он продает их ниже предельных затрат.[20] Но капитализм не может работать с вечными потерями. Что-то должно измениться.

Чтобы возобновить рост, Япония должна построить экономику внутреннего назначения, а не экспортного назначения. Ее экономика стала попросту слишком велика, чтобы полагаться на стимулируемый экспортом рост. Ее нужды очевидны.

В Японии на человека приходится намного меньшая жилая площадь, чем в гораздо более бедных странах Азии (например, в Южной Корее). Японцы нуждаются в большем пространстве. Это первое, что они покупают, устраиваясь на жительство за границей. Если отменить все бесчисленные законы и инструкции, делающие жилищное строительство в Японии столь дорогим (законы о тенях, законы о землетрясениях, законы о рисовых полях, законы о налоге на собственность), то Япония может испытать бум жилищного строительства, который вернет ей процветание. Но если это сделать, то люди, купившие в прошлом очень дорогие, очень маленькие дома, увидят, что стоимость этих старых домов снижается. Для них это будет означать нагромождение новых потерь на уже происшедшие потери. Это нужно было сделать для процветания Японии в 90-ых годах, но японское правительство не могло решиться сделать то, что нужно было, потому что японская политическая система потерпела крах из-за предыдущих политических скандалов и теперь слишком слаба, чтобы принять необходимые решения. Япония застряла в стагнации, в ожидании традиционного после Второй мировой войны американского экономического локомотива. Но, как мы увидим в главе 11, этот локомотив больше не движется.

Когда Америка и Япония говорят друг с другом о решении их проблем дефицита и избытка прежде, чем возникнет кризис, получается разговор почти без коммуникации. По выражению Сеймура Мартина Липсета, здесь происходит столкновение американской веры в исключительность Америки и японской веры в единственность Японии.[21] Каждая из них рекомендуют другой измениться, чтобы стать похожей на себя. Но каждой не так уж нравится стиль жизни другой.

Ни Япония, ни Соединенные Штаты не собираются предпринять действия, которые они должны предпринять. Ни одна из них не хочет, а может быть не способна подвергнуть себя значительным, но терпимым экономическим неприятностям, чтобы предотвратить гораздо худшие, внезапные неприятности в будущем. Обе они будут ждать кризиса – того дня, когда Соединенные Штаты не смогут больше финансировать свой торговый дефицит, когда Япония понесет в Америке столь огромные потери, что не захочет финансировать так называемый американский торговый дефицит, который в то же время будет японским торговым избытком.

Торговые дефициты могут длиться лишь до тех пор, пока кто-нибудь согласен одалживать стране с дефицитом деньги, нужные для оплаты ее торгового дефицита. Поэтому нынешнее положение вещей, по существу, будет длиться так долго, как Япония будет согласна одалживать Соединенным Штатам деньги, нужные Соединенным Штатам для оплаты своего полного торгового дефицита – суммы, примерно вдвое превосходящей двусторонний дефицит между Японией и Соединенными Штатами, так как остальной мир оплачивает свои японские дефициты своими американскими избытками. С технической стороны, Япония могла бы делать это долгое время. Неразрешимая проблема – это не столько торговый дефицит, как все эти внешние долларовые балансы, хранимые в виде резервов другими странами и компаниями.

Что бы ни делали японцы, в какой-то момент иностранцы вне Японии начнут нервничать по поводу стоимости своих долларовых запасов и захотят обменять их на активы, выраженные в иенах или марках. В этот момент Япония в принципе должна быть готова впитать в себя в короткое время огромную сумму долларов – сумму, во много раз превосходящую годовой торговый дефицит Соединенных Штатов. Когда она будет впитывать эти доллары, доллар будет падать в стоимости, и кое-кто в Японии (правительство?) будет нести огромные потери.

Стоимость доллара падает (реальная, измеряемая торговлей стоимость доллара, корректирующая различия между странами от внутренней инфляции, упала с 1984 до 1994 года на 33 процента – на 43 процента по отношению к германской марке и на 58 процентов по отношению к японской иене); это все больше обессмысливает использование доллара как хранилища стоимости (в начале 1995 года 60 процентов официальных резервов иностранной валюты и 50 процентов частных финансовых активов все еще выражались в долларах).[22] Тот, кто выражал бы свои активы не в долларах, а в иенах или марках, или заключал бы контракты не в долларах, а в иенах или марках, был бы теперь намного богаче, чем те, кто пользовался долларами. Капиталисты не станут вечно упускать возможности стать богаче. Что бы ни делали американцы и японцы, остальной мир в определенный момент уйдет от доллара.

Когда Америка была господствующей силой капитализма, она могла хотя бы в принципе надеяться заставить систему работать, вынудив другие страны стать более американскими. Конечно, именно эта установка стоит за американскими торговыми переговорами с японцами по поводу автомобилей и с китайцами по поводу пиратского использования фильмов, компьютерных программ и компактных дисков. Мы хотим, чтобы они изменились и начали работать со своей экономикой в более американском стиле. Но американцы не могут больше так поступать. В обоих случаях американские участники переговоров не добились успеха. Ничто не изменилось на японском автомобильном рынке. Китайцы публично согласились закрыть свои заводы, ворующие программное обеспечение, но вскоре спокойно открыли их опять.[23]

Единственная власть Америки – это контроль над собственной экономикой. У нее есть нечто, чего очень хочет остальной мир – доступ на американский рынок, и она может использовать доступ на этот рынок как составную часть своей переговорной силы. Американцы владеют только одной экономикой, и у них хватает ловкости изменять только одну экономику – свою собственную. Правильный и единственный американский ответ на проблему замкнутых иностранных рынков – это установление правила, которое я назвал бы «принципом соответствия». Должно быть некоторое соотношение между тем, что данная страна продает в Америке, и тем, что она покупает у Америки.

Для стран с постоянными большими избытками, таких, как Япония, это может означать продажу с аукциона импортных билетов, без которых японский экспорт не сможет продаваться в Соединенных Штатах. Сумма проданных импортных билетов может быть, например, на 10 миллиардов больше, чем стоимость товаров, купленных Японией у Соединенных Штатов в предыдущем году. Если Япония покупает в 1995 году американский импорт стоимостью в 100 миллиардов долларов, то она может продать в 1996 году экспорт стоимостью в 110 миллиардов долларов. Если она покупает на 200 миллиардов долларов, она может продать на 210 миллиардов. Мяч попадает в японское поле. Мы, американцы, не будем учить японцев, как вести дела Японии (японцы сами будут решать, покупать им или нет гораздо более дешевый рис в других странах), но мы скажем японцам, как собираемся вести дела Соединенных Штатов. Такая политика будет, однако, означать наведение порядка в нашем экономическом поведении – переход от общества с низкими инвестициями и высоким потреблением к обществу с более высокими инвестициями и более низким потреблением.

В определенный момент нынешняя система торговли будет насмерть задушена своими японскими избытками, своими американскими дефицитами и всеми неудачными попытками проникнуть на второй в мире рынок. Мы не знаем, когда и каким образом окончится торговый дефицит США, но он окончится. Когда все остальные страны откажутся занимать деньги Соединенным Штатам в долларах и потребуют, чтобы их займы были выражены в какой-нибудь иностранной валюте, все поймут, что конец близок. И если в этот момент Соединенные Штаты согласятся на эти требования, это будет невероятно глупо – это будет означать, что мы взвалим на себя долг, который по мере падения стоимости доллара будет лишь возрастать.

Когда придет к концу нынешний период структурных дефицитов и избытков, это будет огромным шоком для развития третьего мира. В период после Второй мировой войны Соединенные Штаты были большим, богатым открытым рынком, доставлявшим место, где мог начаться ориентированный на экспорт экономический рост. Эта модель экономики имела смысл. После Второй мировой войны только Соединенные Штаты и Канада были богатыми областями, не нуждавшимися в восстановлении после военных разрушений. Но ни Европа, ни Япония, после того как они стали богатыми странами, не пожелали играть такую роль. Япония практически не импортирует продукцию, изготовленную в третьем мире, если она не реэкспортирует эту продукцию, а импорт Европы крайне ограничен.

Европа, Япония, четыре маленьких азиатских дракона, а теперь и Китай, все в свою очередь использовали американский рынок для старта своего экономического развития. Без легкого доступа к богатым рынкам первого мира экономическое развитие второго и третьего мира трудно, или даже невозможно. Все, кто значительно обогатился после Второй мировой войны, имели доступ к рынку США.

Этот доступ имеет также основное значение для видов торговли, прямо не связанных с Соединенными Штатами. Страны Тихоокеанского региона имеют большие торговые дефициты с Японией, которые они финансируют своими торговыми избытками с Соединенными Штатами. Без Соединенных Штатов в качестве открытого рынка, готового покупать азиатские товары, внутриазиатская торговля сразу же потерпела бы крах. Ни одна из этих стран не могла бы оплачивать японские импортные счета, и очень скоро все они были бы некредитоспособны. Восточные азиаты указывают на быстрый рост торговли внутри своего региона, но эта статистика вводит в заблуждение. То, что кажется продажей товаров Южной Кореи Китаю, в действительности зависит от продажи китайских товаров Соединенным Штатам. Китайский торговый избыток с Японией 1995 года точно так же вводит в заблуждение, поскольку при этом продаются японские компоненты, входящие в продукцию, реэкспортируемую в Европу и в Америку. Почти ничего не продается японским потребителям. Без американской торговли остановилась бы вся торговля внутри региона.

Когда Соединенным Штатам придется перейти от большого торгового дефицита к значительному торговому избытку, чтобы выплачивать проценты на свой огромный международный долг, торговля Восточной Азии потерпит крах, если только Япония не пожелает быстро превратиться в крупного импортера, покупающего те товары, которые теперь покупают Соединенные Штаты – что возможно, но крайне маловероятно. Когда дело придет к концу, все характеристики торговли( что импортируется и что экспортируется) на Тихоокеанском регионе и, более общим образом, в третьем мире должны будут подвергнуться фундаментальной перестройке.

Но никто ни на Тихоокеанском регионе, ни в других странах не заинтересован в том, чтобы помочь Соединенным Штатам решить эту фундаментальную проблему. До тех пор, пока торговый дефицит Соединенных Штатов больше торгового избытка Японии, ни у кого другого нет экономических проблем. У остальных стран мира торговые счета сбалансированы, и они могут оплачивать свои японские счета (свой японский торговый дефицит) своими американскими заработками (своим американским торговым избытком). Это обстоятельство, вместе с американской традицией ведения дел с Японией на двусторонней основе, превращает только что описанную многостороннюю проблему в двустороннюю, касающуюся лишь интересов Соединенных Штатов и Японии.

Но не может быть сомнений, что это землетрясение произойдет. Никто не знает, когда, но силы, стоящие по обе стороны разлома, огромны.

Приложение А


Увеличение сбережений для исправления торгового дефицита

Поскольку часто говорят, что Соединенные Штаты должны больше сберегать, чтобы исправить свой торговый дефицит, и что Япония будет по-прежнему иметь торговый избыток, если ее сбережения не уменьшатся, важно понять различные аспекты правды и неправды, заключенные в таких утверждениях. Несомненно, что Америка должна больше сберегать, но причина этого – не баланс торгового дефицита. Америка должна больше сберегать, поскольку она недостаточно инвестирует, чтобы обеспечить адекватный рост в будущем. При исправлении дефицита инвестиций изменилось бы положение торгового дефицита: если бы он состоял из инвестируемых товаров, мог бы оказаться не частью проблемы, а частью ее решения.

Те, кто полагает, что простое увеличение сбережений могло бы легко и быстро устранить дефицит текущего счета США, допускают фундаментальную ошибку в применении некоторых простых бухгалтерских равенств. Эти равенства вытекают из способа построения счетов национального дохода и национального продукта. В этих счетах, как указывает само их название, фигурирует два способа измерения полного объема производства. Но, конечно, два способа измерения одной и той же вещи должны приводить к одному и тому же выводу. Со стороны продукта, счета национального дохода и национального продукта измеряют производство потребительских товаров (С), инвестируемых товаров (I), правительственных товаров (G) и экспорта минус импорт ( X – M). Со стороны дохода, они измеряют личный доход, который можно подразделить на потребление (С), сбережения (S) и налоги (T).

Поскольку эти числа измеряют один и тот же валовой внутренний продукт, ВВП, C + I + G + (X – M) должно быть равно C + S + T. Алгебраически С сокращается, и полученное уравнение говорит, что X – M должно быть равно (S – I) плюс (T – G). Если государственные бюджеты сбалансированы, то член T – G равен нулю, и X – M должно быть равно S – I. Отсюда видно, что если некоторая страна (Америка) имеет дефицит платежного баланса, то ее сбережения недостаточно велики, чтобы покрыть ее инвестиции. Обратно, если страна имеет избыток платежного баланса (Япония), то ее сбережения вместе с налоговыми поступлениями должны превосходить ее инвестиции и государственные расходы.

Важно понять, что такие равенства не влекут за собой причинного следования. Можно с таким же правом сказать, что сокращение торгового дефицита приводит к увеличению сбережений по сравнению с инвестициями, или что увеличение сбережений по сравнению с инвестициями приводит к сокращению торгового дефицита. Предположим, что Соединенные Штаты стали бы больше сберегать. Больше сбережений (или меньше потребления, поскольку это два разных способа сказать одно и то же) – это значит меньше спроса на товары и услуги. Поэтому производство падает, людей увольняют, становится меньше инвестиций, и уменьшается ВВП. Платежный баланс улучшается именно по той причине, что падают доходы, и люди не могут позволить себе покупать импортные продукты.

Поскольку потребители, вследствие падения доходов, перестанут покупать также продукты отечественного производства, то сокращение доходов, необходимое для снижения импорта до уровня экспорта, может быть очень большим. Когда снижаются доходы, уменьшаются также сбережения, поскольку эти сбережения делаются из меньших доходов; но так как инвестиции убывают еще быстрее, вследствие падения объема производства, то сбережения и инвестиции в конце концов приходят в равновесие, и тогда экспорт становится равным импорту, но оба при сильно сниженном объеме производства.

Предположим теперь, что Соединенные Штаты стали бы решать свою проблему торгового дефицита, устанавливая импортные квоты. Тогда, при меньшем экспорте в Америку, продукция и доходы в остальном мире падают. С меньшими доходами страна вроде Японии меньше сберегает, так что инвестиции и сбережения в Японии возвращаются к равновесию. В Соединенных Штатах те, кто тратил свои деньги на импорт, должны больше сберегать, или переходить на более дорогие отечественные продукты. Раз они покупают эти продукты, используются ресурсы безработной рабочей силы, растут доходы, и с повышением доходов возрастают сбережения. Вдобавок, с увеличением внутренней продукции и повышением цен возрастают сбережения бизнеса. Если цель состоит в том, чтобы фиксировать импорт на уровне экспорта, то вначале будут некоторые комбинации того и другого, пока сбережения и инвестиции не придут в равновесие, соответствующее вынуждаемому квотами равновесию между экспортом и импортом.

Тот же анализ применим к Японии. Она может исправить свой избыток платежного баланса либо посредством меньшего сбережения (большего потребления), либо посредством уменьшения экспорта. Сокращение экспорта в действительности вызовет уменьшение сбережений, так как уменьшение экспорта приводит к уменьшению производства, снижению доходов, и тем самым уменьшению сбережений. Тот же анализ сохраняет силу, если облегчается импорт; единственная разница в том, где будут потери рабочих мест – в индустриях, конкурирующих с импортом, или в экспортных индустриях.

Если в Японии был бы избыток производственных мощностей, то можно было бы найти не столь болезненный путь решения проблемы. Предположим, что Япония стимулирует свою экономику (снижением налогов, увеличением расходов), и что часть более высоких доходов, зарабатываемых вновь нанятыми рабочими, идет на покупку импорта. Пусть в то же время Япония облегчает иностранцам экспортировать свои товары в Японию, чтобы б`oльшая часть существующих доходов расходовалась на импорт, и избытки экспорта над импортом исчезали. Рабочие индустрий, конкурирующих с импортом, увольняются, но они находят новые места работы в быстро расширяющейся отечественной экономике. К сожалению, японские избытки теперь столь велики, а склонность Японии к импорту столь мала, что даже при том избытке производственных мощностей, какой имеется в 1995 году, безболезненная структурная перестройка невозможна.

Хотя бухгалтерские равенства всегда верны, они ничего не говорят о двусторонних торговых дефицитах или избытках. Япония имеет торговые избытки со странами, сберегающими больше нее (Южная Корея и Тайвань), и со странами, сберегающими меньше нее (Соединенные Штаты, Соединенное Королевство). Америка имеет общий дефицит, но у нее есть торговый избыток с Европой, хотя Европа сберегает больше Америки. Возможно такое положение, когда Америка будет иметь инвестиции, превосходящие сбережения, Япония – сбережения, превосходящие инвестиции, но при этом Америка будет иметь двухсторонний торговый избыток с Японией.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 10

1. Deizai Koho Center, Japan 1995: An International Comparison (Tokyo: 1995), pp. 34, 35; U. S. Department of Commerce, Survey of Current Business, December 1993, pp. 71, 72.

2. U. S. Department of Commerce, Survey of Current Business, pp. 38, 42.

3. Richard Holt, The Reluctant Superpower (New York: Kodansha International, 1995), p. 246; "Stock Market Indexes," Asian Wall Street Journal, January 1, 1990, p. 18; August 24, 1992, p. 22.

4. Nikko Research Center, The Nikko Chartroom (Tokyo: July 1995), p. 8; "Japanese

Property Crumbling," The Economist, July 8, 1995, p. 83; "Slow Crisis in Japan," Financial Times, July 1, 1995, p. 8.

5. "Japanese Property Crumbling," p. 83; Akira Ikeya, "Falling Land Prices Spur Call

for Tax Reform," Nikkei Weekly, August 28, 1995, p. 2; Sheryl WuDunn, "Erosion in Japan's Foundation," New York Times, October 4, 1995, p. Dl.

6. Robert E. Scott, "A Trade Strategy for the 21st Century," in T. Schafer, ed., Foundations for a New Century (Washington, D. C: Economic Policy Institute, M. E. Sharpe, forthcoming), p. 2.

7. Car and Driver: The Catalog, Japan ed., Buyers Guide (Tokyo: Diamond, 1995), p. 17.

8. "OK Mickey, Let's Say You Won," The Economist, July 1, 1995, pp. 65-66.

9. Ibid., p. 75.

10. Guy de Jonquieres, "Japanese Quietly Celebrate World Trade Victory," Financial Times, March 20, 1995, p. 4.

11. Gerard Barker, "Driven Off the Oriental Highway: Japan Is Crowing over Its Victory in the U. S. Car Clash," Financial Times, July 2, 1995, p. 9.

12. Steven Brull, "Another Seoul Pothole for Automakers," International Herald Tribune, August 20, 1994, p. 7.

13. Sheryl WuDunn, "Protectionism Without Quotas," International Herald Tribune, March 21, 1995, p. 17.

14. Clay Chandler, "Kodak Strives for Japan Exposure," International Herald Tribune, June 27, 1995, p. 17.

15. "Top 300 Foreign Owned Companies in Japan, 1990," Tokyo Business Today, August 1991, p. 54.

16. William Dawkins, "Pressure on Japanese Rates as GDP Falls," Financial Times, March 19, 1995, p. 3.

17. "Industrial Growth," The Economist, September 16, 1995, p. 122.

18. Mihoko Ida, "For Savers, Lower Interest Rates Not Enriching," Nikkei Weekly, September 18, 1995.

19. "Borrowing," The Economist, October 28, 1995, p. 123.

20. The Japan Research Institute Economics Department, "Escaping the Deflationary Spiral," Japan Research Quarterly, Autumn 1995, p. 35.

21. Seymour Martin Lipset, "Pacific Divide: American Exceptionalism — Japanese Uniqueness," International Journal of Public Opinion, Vol. 5, No. 2 (Spring, 1994), p. 121.

22. Economic Report of the President 1995, p. 402.

23. Richard Covington, "Ignoring Copyright Pact, China Reopens Factories That Pirated U. S. CDs," International Herald Tribune, June 2, 1995, p. 1; "That Damned Dollar," The Economist, February 25, 1995, p. 17.


Глава 11

Экономическая неустойчивость

Деловые циклы

Деловые циклы столь же внутренне присущи капитализму, как землетрясения присущи геологии Земли. Они всегда были у капитализма, и всегда будут. В течение пятидесяти лет, с 1945 года до 1995 года, Соединенные Штаты испытали десять лет, когда объем производства падал (1946, 1949, 1954, 1958, 1970, 1974, 1975, 1980, 1982, 1991), и в 1960-61 годах был период в двенадцать месяцев с отрицательным ростом, хотя и не столь глубоким, чтобы какой-либо из этих двух календарных годов попал в отрицательную категорию.

Капиталистические спады происходят по многим причинам. Иногда по серьезным, а иногда по тривиальным причинам спрос в каком-нибудь секторе экономики вдруг начинает быстро подниматься или падать. Отрицательный рост в 1946 и 1954 годах был вызван сокращениям военных заказов после Второй мировой войны и Корейской войны. Спад 1958 года последовал за неустойчивым бумом продажи автомобилей в предшествующие годы, когда их покупали люди, не имевшие возможность это сделать в 30-ые годы, или не имевшие на это право во время Второй мировой войны и Корейской войны. Когда эта накопившаяся потребность была удовлетворена, продажи резко упали в 1958 году. Все спады 70-ых годов были связаны с различными нефтяными и продовольственными шоками. Спад 1982 года был намеренно устроен правительством с целью борьбы с инфляцией (очень высокие проценты Федерального Резервного Управления). Если бы надо было выделить причины спада 1990-1991 годов, то мы сосредоточили бы наш анализ на предшествующем крахе цен на недвижимость и происшедшем от этого уменьшении богатства (а следовательно и покупательной силы).

Вдобавок к экзогенным шокам стимулирующего или угнетающего характера, к деловым циклам ведет внутренняя динамика экономических решений (то, что в экономике называется моделью мультипликатора-акселератора). Когда повышается спрос, заводы ускоряют производство. Поскольку продажи растут, все фирмы, связанные с цепью поставок, решают расширить свой ассортимент готовых или изготовляемых изделий. Каждая фирма заказывает больше соответствующих продуктов или компонент. Чтобы удовлетворить спрос, заводы еще более ускоряют производство. Когда спрос на промежуточную и окончательную продукцию приближается к производительной мощности предприятий, их собственники размещают крупные заказы на новое оборудование, чтобы увеличить эту мощность. Время поставок возрастает. Узнав о дефиците, потребители начинают покупать впрок. Могут возникнуть панические покупки и среди потребителей, и среди производителей, обеспокоенных задержкой поставок и не уверенных, что они получат нужный им товар. Некоторое время этот цикл может поддерживаться сам собой. Спрос растет, заводы ускоряют производство, растут заказы на компоненты, покупают все больше установок и оборудования. Спрос растет!

Но в конечном счете цикл должен повернуть обратно. Потребители решают, что у них на руках уже более чем достаточно продукта. Продажи стабилизируются и больше не растут. Заказы снижаются; заводы сокращают производство. Ввиду сокращения производства, заводы перестают заказывать новое оборудование. Даже снижение темпа роста может привести к резкому уменьшению заказов, а следовательно и производства нового оборудования. Вследствие падения производства происходит увольнение рабочих и в секторе производства потребительских товаров, и в секторе производства производственного оборудования, падают доходы и покупательная способность. Вместе м уменьшением доходов потребителей снижается число продаж. Образуются нежелательные запасы товаров. Фирмы еще больше сокращают заказы. Таким образом экономическая спираль опускается вниз.

Дефицит бензина и длинные очереди у заправочных станций после первого нефтяного шока ОПЕК в начале 70-ых годов, как теперь полагают, были вызваны не столько нехваткой самого бензина, сколько опасениями нехватки со стороны потребителей, все время наполнявших доверху свои баки, вместо того, чтобы ездить с полупустыми или почти пустыми баками, как они это делали обычно.[1] Стремление наполнить то, что в промышленности называется «вторичными емкостями хранения», создало настоящую нехватку бензина, повышение цен на него и длинные очереди у бензоколонок. ОПЕК повысил цены, но дефицит был создан у нас дома – а вовсе не тем, что ОПЕК стал продавать меньше нефти богатым промышленным странам.

При капитализме бумы приводят к бумам, а снижения – к снижениям. В теории предполагается, что те, кто контролирует запасы товаров, должны сдерживать эти циклы. Следя за длительными процессами в экономике, они должны были бы использовать свои товарные запасы при неизбежных подъемах спроса и возобновлять их во время падений. Какова бы ни была их прошлая способность к этому, она должна была бы возрасти при нынешних информационных технологиях и при изощренной математике синхронных ассортиментов. Циклы запасов должны были бы ослабеть. Но одна из загадок экономики состоит в том, что все эти улучшения в управлении запасами не привели к их ослаблению. Люди, контролирующие инвестиции в образование запасов или отказывающиеся делать такие инвестиции, следуют сильным тенденциям роста и спада – скорее ухудшая их, чем улучшая. По мере уменьшения абсолютной величины запасов по отношению к производству, возрастает текучесть запасов – подобно тому, как опасность свалиться в пропасть возрастает, когда бегут по ее краю.

Теоретически у капитализма вовсе не должно быть деловых циклов. По мере падения или роста спроса должны падать или подниматься цены и заработная плата, но не объем производства. Предложение и спрос должны обеспечивать использование всех факторов производства, какие согласны на их использование. Уволенные рабочие должны быстро находить новую работу, предлагая работать за меньшую плату. Предприниматели должны, в случае необходимости, увольнять своих прежних рабочих, отказывающихся работать за сниженную плату, чтобы освободить места для тех, кто согласен. Но, по-видимому, рынки – в особенности рынки труда – не так уж быстро и легко очищаются снижением заработной платы и цен. Объемы производства приспосабливаются быстрее, чем заработная плата или цены – а должно было бы происходить как раз обратное.

Вследствие этого капитализм порождает спады. Они являются частью капиталистической системы. От них нельзя избавиться. Но недостаточно знать, что они будут, надо еще знать, как часто они будут повторяться, насколько они будут глубокими, и как быстро будут происходить восстановления. До 90-ых годов спады, происходившие после Второй мировой войны, были короткими, неглубокими и нечастыми, потому что правительства, в частности, правительство Соединенных Штатов, сразу же оказывали помощь при начале или угрозе спада, облегчая свою денежную или налоговую политику.

Примером может служить спад 1980-81 годов. В 1982 и 1983 годах Соединенные Штаты пришли на помощь с большими снижениями ставки процента (трехмесячные процентные ставки при учете векселей упали с 1981 до 1983 года на 39 процентов) и с большим пакетом налоговых стимулов (при президенте Рейгане значительное снижение налогов и крупное увеличение дефицитных расходов с 1981 до 1983 года привели к росту государственного дефицита на 263 процента).[2] Общий контроль и регулирование спроса в духе Кейнса процветали даже при консервативном правительстве Рейгана. Подобно автомобилю Феррари с жесткой педалью, экономический рост быстро двинулся в течение первых двенадцати месяцев после того, как Поул Волкер объявил свои драматические изменения в денежной политике. В результате этого агрессивного стимулирования спроса, остальной мир вышел из своего спада путем ускоренного экспорта на быстро растущий американский рынок.

Потеря Америкой ее глобальной позиции серьезно повлияет на суровость деловых циклов будущей эпохи. Сравните деятельность правительства в начале 1980-ых годов с тем, что произошло через десять лет, после спада 1990-91 годов. Впервые после Второй мировой войны здесь не было американского локомотива. Соединенные Штаты не пришли на помощь с большими снижениями процентных ставок и массивным усилением налоговой стимуляции. Вместо этого они положились на скромные снижения процентных ставок, рассчитывая вызвать таким образом умеренный подъем в Америке. Но этот умеренный подъем в Америке был уже недостаточен, чтобы вытянуть из спада остальной мир.

Чтобы глобальная капиталистическая система, спроектированная после Второй мировой войны, могла хорошо работать, она нуждалась в доминирующем экономическом локомотиве – в стране, которая могла действенно помогать другим странам улучшать свое экономическое положение, поскольку ей не приходилось беспокоиться о своем собственном экономическом положении.[3] Но в первой половине 1990-ых годов Соединенные Штаты уже не были такой страной. Было очевидно, что вершители американской политики вовсе не стремились столь же активно помогать остальному миру выйти из этого спада. В течение спада 1990-1991 годов американские ставки процента, направленные против спада, были очень скромными, и не применялось никакого налогового стимулирования; ставки процента были возвращены к прежним значениям задолго до того, как они могли бы укрепить подъем или помочь подъему других стран. Поскольку такой отказ от более активных действий не имел оправдания во внутренних условиях, это изменение американской политики помощи другим странам выглядело весьма драматично. Инфляция в Америке было низкой и снижалась дальше. Прежде Америка всегда готова была помогать в борьбе с мировым спадом, даже в ущерб себе. Теперь она не хотела помочь даже без собственных затрат.

Без американского глобального экономического локомотива восстановление после спада происходило очень медленно – и в Европе, и в Японии. В Европе это восстановление шло лучше, чем в Японии, но все же недостаточно сильно, чтобы устранить упорные, все более казавшиеся неизменными двузначные проценты безработицы. При анемическом темпе роста 2,1 процента в 1994 году, безработица в большей части Европы все еще возрастала. В техническом отношении официальным концом спада считаются два квартала положительного роста, но в действительности можно было бы определить реальный конец спада как снижение безработицы, а этого нельзя было предвидеть. В некоторых европейских странах, таких, как Финляндия и Швеция, возвращение к уровню ВВП 1990 года не ожидалось до 1996 года.

Оказалось, что Европа не могла использовать политику снижения ставок процента для стимуляции роста, поскольку германская политика высоких процентных ставок (предназначенная для борьбы с инфляцией вследствие воссоединения с Восточной Германией и для привлечения капиталовложений в Восточную Германию) сковывала денежную политику всех других стран. По существу Германия стала якорем, удерживающим Европу от быстрого восстановления. В конце концов Италия и Англия не выдержали: летом 1992 года они были вынуждены оторваться от зоны немецкой марки и провести значительную девальвацию. Это позволило им снизить свои ставки процента, и со снижением ставок процента и снижением затрат вследствие девальвации валют их рост ускорился. Но б?льшая часть европейских стран связана с паритетом германской марки, высокими ставками процента и медленным ростом. Выигрыш Англии и Италии сопровождается проигрышем остальной Европы.

Немцы попросту не пожелали заменить американский глобальный локомотив региональным европейским экономическим локомотивом. Без глобального или регионального локомотива Европа страдает в середине 90-ых годов от двузначной безработицы и ведет свои дела при таких высоких, или приближающихся к ним уровнях безработицы в течение почти десяти лет, без надежды на улучшение в обозримом будущем.

Национальная политика с кейнсианскими антициклическими стимулами просто исчезла. Непосредственно после спада 1990-1991 годов только Япония и Соединенные Штаты снизили ставки процента, чтобы стимулировать спрос, и ни одна страна даже не пыталась вести антициклическую налоговую политику – снижать налоги или увеличивать расходы. Летом 1992 года, Италия, Франция и Соединенное Королевство, которые именно в это время должны были бы стимулировать свою экономику, все повышали ставки процента, чтобы защитить свою валюту.

Такое бездействие можно объяснить некоторым сочетанием страха перед инфляцией, неспособности контролировать структурный дефицит бюджета и ростом глобальной экономики, в которой кейнсианская политика в рамках одной страны стала невозможной. Но так или иначе, в итоге получилось бездействие.

В 70-ых и 80-ых годах инфляция, казалось не исчезала, каков бы ни был уровень безработицы – в Испании безработица достигала 22 процентов, между тем как инфляция все еще была близка к 5 процентам, и ожидалось ее повышение.5 Чтобы помешать ускорению инфляции, национальные правительства, казалось, все время тормозили свою экономику, так что подходящий момент для ускорения как будто никогда не мог наступить.

Если правительства намерены вести антициклическую финансовую политику, они должны быть способны и готовы повышать налоги и сокращать расходы во время бумов, чтобы иметь экономическую свободу снижать налоги и повышать расходы во время спадов. Кейнсианская политика не требует постоянного крупного государственного дефицита. Кто не способен повышать налоги и сокращать расходы при бумах, тот не сможет долгое время снижать налоги и увеличивать расходы при спадах. В 1981-82 годах президент Рейган снизил налоги и увеличил расходы, но полностью провалился, когда в середине 80-ых годов пришло время повышать налоги и сокращать расходы. Вместо этого он предсказал безболезненное возвращение к сбалансированным бюджетам (согласно доктрине экономики предложения, рост должен был быть столь энергичным, что государственные бюджеты вернулись бы к равновесию без надобности повышать налоги или сокращать расходы); но это предсказание не оправдалось. Налоговые дивиденды 60-ых годов более не существовали. Даже в период быстрого роста государственные расходы, большей частью связанные с престарелыми, возрастали быстрее государственных налоговых поступлений.

Поскольку все правительства имеют большие структурные дефициты бюджета, которые со временем могут только увеличиться, ни одно из них не чувствует себя способным бороться со спадами, снижая налоги или увеличивая расходы в периоды спада. Если бы какое-нибудь из них проявило хоть малейшую готовность увеличивать расходы во время спадов, то это побудило бы избирателей требовать не временного, а постоянного повышения расходов. В длительной перспективе такое повышение пришлось бы уравновесить более высокими налогами, нежелательными в экономическом отношении и неосуществимыми в политическом. Поскольку повышение налогов после спадов стало политически невозможным, нынешние правительства живут в финансовой тюрьме, из которой они не могут найти выход.

Кейнсианская антициклическая политика блокируется также возникновением глобальной экономики, делающей невозможной национальную кейнсианскую экономику ни для какой отдельной страны, кроме величайших стран мира. Мировые финансовые рынки перемещают теперь вокруг света столько денег и с такой быстротой, что денежная политика должна приспосабливаться к их диктату – а не к внутренним потребностям экономики. Чтобы не пострадать от бегства капиталов, правительствам часто приходится повышать ставки процента, когда вялость внутреннего спроса и неиспользуемые ресурсы (человеческие и физические) требовали бы прямо противоположного – снижения ставок процента. Попытки рефляции, когда другие этого не делают, попросту приводят к проблемам с платежным балансом. Проблемы эти состоят в том, что импорт растет быстрее экспорта; что стоимости валюты падает, ускоряя инфляцию из-за повышения импортных цен; что слабо увеличивается внутренняя занятость из-за непомерных расходов на импорт. Все эти попытки завершаются в конце концов быстрым отступлением к строгой экономии под угрозой бегства капиталов.

Вследствие этого, спады приходится терпеть – с ними нельзя бороться. Новые правительства, встретившись с высокой безработицей, часто говорят о стимулировании, но в конце концов принимают меры строгой экономии (повышение налогов и сокращение расходов), прямо противоположные тому, что рекомендовал бы лорд Кейнс, и что они сами обещали в своих предвыборных кампаниях. Французские социалисты, придя к власти в начале 80-ых годов на основе программы полной занятости, пытались добиться этой цели, осуществив рефляцию применением классической кейнсианской денежной и налоговой политики. Но они полностью провалились, едва начав эту политику, и были вынуждены перейти к политике строгой экономии. Десятью годами позже новое консервативное правительство Франции также обещало активно бороться с безработицей, но к концу 1995 года оно тоже пыталось навязать стране политику строгой экономии. Франция – четвертая в мире экономическая держава. Если и она не может действовать независимо, то национальная денежная и налоговая политика теперь явно невозможна для любой отдельной страны, с кроме, может быть, Большой Тройки (Соединенные Штаты, Япония и Германия). В глобальной экономике, где невозможно кейнсианское стимулирование в пределах одной страны, не существует локальных механизмов борьбы со спадами.

В Соединенных Штатах действительность сложнее. Хотя структурный бюджетный дефицит помешал правительству Клинтона применить антициклические налоговые меры, чтобы ускорить восстановление после спада 1991-92 годов (такие меры были предложены, но затем оставлены), опыт показывает, что Соединенные Штаты все еще могли бы, если бы захотели, действовать в одиночку. В случае спада начала 90-ых годов Соединенные Штаты успешно использовали снижение ставки процента, чтобы помочь восстановлению после спада. Но Соединенные Штаты – единственная страна, не беспокоящаяся, что произойдет со стоимостью ее валюты. Импорт составляет небольшую часть ее ВВП, американцы не занимают деньги в иностранной валюте, лишь немногие американцы проводят отпуска за границей, и американский рынок столь обширен, столь конкурентен и столь важен, что экспортеры предпочитают назначать цены в долларах – поддерживая долларовые цены неизменными даже при снижении стоимости доллара (то есть по существу снижая американские цены, выраженные в собственной валюте). Вследствие этого, стоимость доллара мало влияет и на внутреннюю стоимость жизни, и на темп инфляции. Вдобавок, остальной мир готов давать деньги взаймы Америке в ее собственной валюте, так что Америка может финансировать дефициты платежного баланса гораздо дольше, чем те, кому приходится занимать деньги в какой-нибудь чужой валюте. Как и во всех случаях, низкие ставки процента ведут к снижению стоимости доллара; но, в отличие от всех других случаев, американцев это не беспокоит. Это верно лишь для Америки, но не для кого-нибудь другого.

В Германии и Японии никто не знает, что случится, если они попытаются вести энергичную рефляционную политику. Достаточно ли они велики, чтобы все еще сохранять национальную экономическую независимость, или они тоже потеряли эту независимость? В случае Германии никто этого не знает, потому что в последнее время она не пыталась этого делать.

Хотя Япония, подобно Соединенным Штатам, перешла к пониженным ставкам процента, чтобы противодействовать спаду, эта мера не подтолкнула японскую экономику, как это произошло с американской. Большая разница между этими двумя странами состояла в том, чт`o у них произошло с богатством. В Соединенных Штатах фондовая биржа испытывала бум, создавая большее личное богатство и большее потребление, между тем как в Японии фондовая биржа потерпела крах, разрушив, как мы видели, большую массу личного богатства. Падение чистой стоимости на 36 процентов должно было иметь огромные отрицательные последствия и для потребления, и для инвестиционных расходов. По всей вероятности, Япония могла бы осуществить рефляцию, но лишь в том случае, если бы она пожелала структурно перестроиться, перейдя от экономики, ориентированной на экспорт, к экономике внутренней ориентации. Со своей экспортно ориентированной экономикой она чересчур зависела от роста в остальной части мира, чтобы снова привести в движение свою экономическую машину.

Соединенные Штаты, Япония и Германия, составляющие вместе около 50 процентов мировой экономики, могли бы координировать свою налоговую и денежную политику, превратившись в совместный мировой локомотив. После биржевого краха в октябре 1987 года координированная денежная и налоговая политика быстро привела к реакции роста. В середине 1987 года, по экономическим предсказаниям, ожидали, что 1988 год будет посредственным годом.[6] В ноябре 1987 года ожидали, что это будет очень плохой год. Но в действительности 1988 год оказался лучшим годом десятилетия. Координированная денежная и налоговая политика, примененная для противодействия последствиям биржевого краха, быстро ускорила глобальную экономику. Но необходимая координация политически неосуществима без очевидного кризиса. Три страны почти никогда не находятся в точно той же стадии делового цикла в одно время, и вследствие этого не нуждаются одновременно в одинаковом лекарстве. Кроме того, координация требует, чтобы каждая из трех стран время от времени делала вещи, полезные для глобальной экономики, но болезненные для ее собственной экономики. Лидеров этих стран выбирают вовсе не для того, чтобы они помогали миру за счет экономических трудностей собственных избирателей. Япония не желает сократить свой торговый избыток (увеличив импорт из остальной части мира), Соединенные Штаты не желают превратиться из общества высокого потребления в общество высоких сбережений и инвестиций (допустив тем самым снижение мировых реальных процентных ставок), а Германия не желает иметь низкие процентные ставки, рискуя большей инфляцией.

Разница между Соединенными Штатами, ощущающими свою ответственность глобального лидера, и той же страной, отказавшейся от такой ответственности, отчетливо видна при сравнении решения Федерального Резервного Управления под руководством председателя Алана Гринспэна повысить семь раз ставку процента в течение двенадцати месяцев с начала 1994 до начала 1995 года с действиями того же Управления под руководством председателя Поула Волкера во время спада 1982 года. Политика 1982-83 годов привела к почти мгновенному исчезновению спада. Напротив, более высокие ставки процента в 1994 и 1995 годах сделали спад длиннее и глубже, чем он был бы без этих мер. С точки зрения циклического восстановления в Европе и Японии, повышения ставки Алана Гринспэна произошли как раз в неподходящее время. Европа только начинала выбираться из своего очень продолжительного спада, а Япония все еще была в спаде. К тому же Соединенным Штатам не нужно было вести мир к более высоким процентным ставкам. Как бы слабо ни было восстановление, повышение американских ставок процента гарантировало еще более слабое восстановление.

На одно или два десятилетия раньше Управление могло бы задуматься, как могут повлиять его действия на «свободный мир». Но без угрозы коммунизма Управление не обязано беспокоиться об экономическом здоровье свободного мира. Мистер Гринспэн мог бы, конечно, защищаться, говоря, что за прошедшее десятилетие мир драматически изменился. Соединенные Штаты превратились из величайшего в мире кредитора с торговыми избытками и федеральным бюджетом, сбалансированным на полной занятости, в величайшего должника с постоянными структурными дефицитами в налоговых и в международных расчетах. Они не могут больше делать то, что делали раньше. По поводу условий мистер Гринспэн, конечно, был бы прав – Америка находится в совсем иных условиях.

Как мы уже видели, в результате мировой рост замедлился на 60 процентов. Правительства, желавшие активно бороться со спадами и стимулировать рост, сменились правительствами, тратящими все свое время на борьбу с инфляцией и на защиту своей валюты.

Но граждане все еще надеются, что их правительства облегчат спады, если и не смогут их устранить. Когда происходят спады, стоящие у власти правительства проигрывают выборы. Граждане не любят, когда на мировых финансовых рынках унижают их правительства. Они вымещают свое раздражение не на безличных финансистах, а на избранных ими политиках. Поскольку правительства бессильно присутствуют при неизбежных капиталистических спадах, правительства ослабевают, а их лидеров выгоняют с должности за то, что они не выполняют пожеланий граждан. Политические лидеры могут сказать с некоторым основанием, что глобальные условия просто не позволяют им делать то, что делали их предшественники – энергично действовать для прекращения спадов и вести экономику с очень низким уровнем безработицы – и что их не следует наказывать за то, что они не делают невозможного. Но такой аргументацией трудно убедить избирателей. Если лидеры не могут выполнить то, чего хотят от них граждане, то зачем их выбирать?

Ясно, к чему это ведет. Без Америки, как глобального экономического локомотива, без макроэкономической координации Большой Тройки, без желания отдельных стран стать региональными экономическими локомотивами, и при невозможности национального стимулирования для всех стран, кроме крупнейших (может быть, лишь кроме Соединенных Штатов), мир будет переживать более частые, длительные глубокие спады, с намного более медленным восстановлением. Эта новая реальность очевидна в Европе и в Японии, и заметна в Соединенных Штатах. За коротким и неглубоким спадом в 1990-91 годах последовало вначале слабое, но постепенно ускорявшееся восстановление, пресеченное в 1995 году повышениями процентных ставок 1994 года. Это надо рассматривать как новый типичный образец. Редкие и неглубокие спады, обычные в эпоху после Второй мировой войны, ушли в прошлое.


Более сильные финансовые шоки

Подобно спадам, финансовые шоки так же стары, как сам капитализм. Тюльпановая мания началась в Голландии в 1624 году. Восемнадцатый век видел Бум Южных Морей в Англии (когда спекуляция шла вокруг акций Компании Южных Морей, имевшей привилегию на работорговлю и рыбную ловлю в Южных Морях), и Бум Миссисипи во Франции (когда центром внимания была земельная собственность во французской территории Луизиане). Девятнадцатое столетие было полно финансовых паник, которые кажутся небольшими лишь по сравнению с «большой» паникой двадцатого века – крахом фондовой биржи в 1929 году и крушением банковской системы в 1930 году, которые привели к Великой Депрессии. Это потрясение почти разрушило капитализм – безработица дошла до 27 процентов.

Вторая половина двадцатого века тоже пережила свою долю малых и больших финансовых паник. Достаточно перечислить крушение американской индустрии сбережений и займов, всемирное крушение стоимости собственности, крах фондовой биржи в октябре 1987 года, крупный крах фондовой биржи в малой стране (Тайвань) и очень большой крах фондовой биржи во второй в мире экономической державе (Японии). Для капитализма финансовая неустойчивость – то же самое, что проблемы наследования для средневековых королей или диктаторов.[7] В обоих случаях система оказывается в рискованном положении.

Теоретически с капитализмом не должны происходить такие вещи, как безработица или финансовый кризис. Терпеливые, предусмотрительные инвесторы, знающие фундаментальные ценности, лежащие в основе финансовых бумаг, должны покупать и продавать их на финансовых рынках, компенсируя неустойчивые явления, создаваемые стадным поведением близоруких спекулянтов, хватающихся за кратковременные тенденции подъема и спада. К сожалению, такие терпеливые финансовые инвесторы, устремляющие взор в отдаленное будущее и заинтересованные в долговременном равновесии ценностей, вряд ли существуют в значительном числе.

При изучении финансовых кризисов вопрос состоит не в том, «почему происходят рыночные крахи», а в том, «как вообще рыночные цены могли дойти до таких немыслимых величин». Таковы были в Голландии 1620 года цены луковиц тюльпана (за одну луковицу тюльпана можно было купить в Амстердаме три дома), цены акций Компании Южных Морей в начале восемнадцатого века, цены земель вдоль Миссисипи во французской территории Луизиане в конце восемнадцатого века, во время бума миссисипских земель, или цены на американской фондовой бирже в 1929году (удвоившиеся в 1928 и 1929 годах, хотя ВВП в эти годы уже снижался), цены на тайваньской фондовой бирже в 1988 году, цены собственности в середине и в конце 80-ых годов и цены на японской фондовой бирже в 1990 году (отношение цен к заработкам, как 100 к 1). В каждом из этих случаев видно, что финансовые рынки грубо преувеличивали ценность активов. Если принять во внимание эти абсурдные переоценки, то остается лишь вопрос, когда произойдет падение рынка и насколько быстро и глубоко он упадет.

Как же может случиться, что ловкие в других отношениях люди не замечают, как преувеличена цена их активов? Ответом является человеческая жадность. Люди в точности знают, что должно случиться, но они не в силах сопротивляться. Цены поднимаются в ходе финансового бума, когда можно нажить кучу денег в короткое время, играя на повышение, хотя все знают, что цены слишком высоки и в конечном счете должны упасть. Все бросаются на рынки, надеясь оказаться достаточно ловкими, чтобы выбраться оттуда прежде, чем наступит конец. Кто выходит из игры слишком рано, теряет большой потенциальный доход.

Невозможно, однако, предсказать момент пика, потому что его точное время определяет какой-нибудь тривиальный, не поддающийся обнаружению фактор. Например, и до сих пор никто не может точно сказать, по какой причине американская фондовая биржа начала рушиться 29 октября 1929 года – а не за несколько месяцев до того или через несколько месяцев после. Некоторые успевают выйти из игры, прежде чем цены начинают падать, но большинство не успевает. Когда конец очевиден, все бросаются продавать, и цены падают прежде, чем кто-нибудь сможет выйти. В конце каждого такого бума все заявляют, что такое больше не случится, но это всегда снова случается. Память слабеет, и высокие прибыли на пути к пику подавляют всякое сопротивление.

В течение первых трех десятилетий после Второй мировой войны учреждения, возникшие в виде реакции на катастрофу 30-ых годов, предотвращали любое повторение этих событий. Можно было поверить, что финансовая неустойчивость не является непременным свойством капитализма. Исходя из этой веры, в 1971 году началось движение за уменьшение регулирования финансовых рынков; в это время мир переходил от фиксированных ставок процента к подвижным. В конце 70-ых годов все основные страны мира, кроме Японии, отменили контроль над капиталами, учрежденный в конце Второй мировой войны. В течение 70-ых и 80-ых годов меры регулирования, принятые, чтобы предотвратить повторение Великой Депрессии, были отменены.

Если бы даже регулирование не было отменено юридически, его устранили бы технологические причины. Новые технологии сделали устаревшими многие из методов регулирования, существовавшие прежде, такие, как контроль над капиталами. Если бы старые способы регулирования не были отменены, им просто перестали бы подчиняться. Когда для перевода денег из Италии в Швейцарию надо было грузить их в рюкзак и переносить этот груз через Альпы, итальянское правительство могло навязать контроль над капиталом. Но теперь, когда деньги можно переместить мгновенно с помощью персонального компьютера, вся идея контроля над капиталом теряет смысл. Можно провести соответствующие законы, но нельзя заставить их соблюдать. Это касается не только контроля над капиталом, но и большей части финансового регулирования. После нынешних крахов кто-нибудь всегда предлагает больше регулирования, чтобы прекратить будущие (после краха 1987 года на это ответили общим требованием – перестать программировать торговлю), но в нынешнем мире регулирование нельзя навязать. Если какое-нибудь правительство навязывает регулирование, то соответствующая финансовая деятельность просто перемещается электронным путем в какое-нибудь место земного шара, где ее не регулируют. Когда японское правительство объявило незаконной торговлю некоторыми сложными производными, зависевшими от стоимости ценных бумаг на японской фондовой бирже, эта торговля просто переместилась на Сингапурскую фондовую биржу.

Глобальные денежные рынки и существование электронных систем торговли сделали возможным очень быстрое перемещение огромных сумм денег вокруг света. В течение нормального дня мировые рынки капитала перемещают 1,3 триллиона долларов , между тем как вся величина мирового экспорта составляет лишь 3 триллиона долларов в год.[8] В два дня с небольшим мировые рынки капитала перемещают столько же денег, сколько вся мировая экономика перемещает за год. А в ненормальный день мировые рынки капитала могут переместить намного больше, чем 1,3 триллиона долларов. Трейдер со средним образованием, представлявший английский инвестиционный банк (Баринга) в Сингапуре, вложил 29 миллиардов долларов в ставку на японской фондовой бирже (7 миллиардов долларов за то, что курс акций поднимется, и 22 миллиарда долларов за то, что он опустится).[9] То, что он сделал, не было необычно. Мы знаем его имя (Николас Лисон) только потому, что он проиграл 1,4 миллиарда долларов и вызвал этим банкротство своего банка.[10]

Очень широкие, электронно связанные глобальные рынки не изменяют вероятности финансовых бумов, но делают их потенциально б`oльшими и связывают национальные рынки между собой, увеличивая вероятность того, что эти рынки потерпят крах все вместе.

В 1971 году можно было верить, и почти все экономисты верили (включая автора этих строк), что переход к гибким биржевым курсам должен привести к большой финансовой и экономической устойчивости.[11] (Единственный экономист, не веривший в это и имеющий право честно сказать «я это говорил» – Чарлз Кайндлбергер, теперь ушедший на пенсию из Массачусетского Технологического Института). Стоимости валют не могут быть удержаны постоянными, если основные величины (главным образом, разность между темпом инфляции и темпом роста производства) не будут эквивалентны в любой паре стран. Но поскольку основные величины почти никогда не эквивалентны, мир с фиксированными биржевыми курсами предполагает их периодическое регулирование. При системе фиксированных биржевых курсов эти курсы имеют тенденцию оставаться высокими, поскольку страны сопротивляются изменению стоимости своей валюты до тех пор, пока основные величины не выйдут далеко за допустимые пределы, и пока эти страны не исчерпают все возможности остановить бегство капиталов. Когда такое положение возникает, стоимость валюты должна измениться весьма предсказуемым образом. Пока правительства находятся в смятении, деньги покидают страны со слабой валютой и уходят в страны с сильной валютой. По существу такие явления представляют возможность нажить без риска много денег, так как все знают, какая валюта должна подняться и какая должна упасть.

В теории, гибкие биржевые курсы должны были бы привести к гораздо меньшим, более частым изменениям биржевых курсов – изменениям, менее разрушительным для международной торговли и прямых иностранных инвестиций, чем большие, редкие и непредсказуемые изменения биржевых курсов, с которыми борются правительства. Движения спекулятивного капитала также должны были бы уменьшиться, потому что валюты не могут – в теории – слишком сильно отклоняться от их реальных равновесных стоимостей, и при многочисленных малых движениях курсов вверх и вниз было бы труднее предсказать, в каком направлении пойдет валюта в ближайшее время, что увеличило бы возможность испытывать кратковременные потери капитала в биржевой игре, и тем самым уменьшило бы стремление участвовать в этой игре. Ставка против некоторой валюты перестала бы быть однозначной ставкой без риска – так, во всяком случае, говорит теория.

Но в действительности переход к гибким биржевым курсам не происходил так, как предсказывала теория. Движения валют увеличились, и вместе с тем увеличились расхождения между предсказаниями теорий покупательной силы по поводу стоимости валют и их действительной стоимостью на валютных биржах. Предполагаемых разумных спекулянтов, учитывающих долговременные реальные стоимости и компенсирующих кратковременные стадные движения неразумных спекулянтов, попросту не было. Как только толпа бросалась к двери, все сразу же хватались за первую возможность, невзирая ни на какие основные величины. Валюты прыгали вверх и вниз.

Например, стоимость доллара в реальном торговом выражении с 1979 до 1984 года поднялась на 52 процента, а затем к 1987 году быстро упала на 27 процентов.[12] В мире, где господствуют реальные долговременные основные величины, по меньшей мере одно из этих движений не могло бы произойти. То, что считалось невозможным – быстрые сильные колебания стоимости валют – стало чуть ли не повседневным событием. Стало труднее, а вовсе не легче предсказать, каковы будут стоимости валют в будущем, где надо и где не надо делать долгосрочные инвестиции, кто должен экспортировать какие-либо товары.

Мексиканский финансовый кризис в конце 1994 года и в начале 1995 года превосходно иллюстрирует проблемы финансовой неустойчивости. В любой момент в мировой финансовой системе может оказаться слабое звено – а если его нет, его могут вообразить. В конце 1994 и в начале 1995 года таким слабым звеном была Мексика.[13] Но им могла бы быть и какая-нибудь другая страна. Журнал «Форчен» опубликовал список семи других стран, которые, как предполагается, так же как Мексика находятся под угрозой – это Филиппины, Индонезия, Бразилия, Малайзия, Таиланд, Аргентина и Чили.[14] Внешние долги Мексики не выходили за пределы, обычные для ряда слаборазвитых стран, и были намного ниже долгов многих развитых стран. По отношению к ВВП, Италия, Бельгия и Греция имеют по крайней мере втрое б`oльшие внешние долги.[15]

Мексиканская экономика работала хорошо, бюджет Мексики был сбалансирован, но песо было переоценено, и дефицит платежного баланса, где доминировало потребление, приходилось финансировать краткосрочными вливаниями капитала, вместо долговременных прямых инвестиций.[16] К декабрю 1994 года резервы иностранной валюты упали так низко, что мексиканское правительство должно было произвести девальвацию, чтобы исправить чрезмерную стоимость песо.[17] Иностранный капитал стал бежать из Мексики, опасаясь еще б`oльших дальнейших девальваций.

Эти страхи распространились на другие страны третьего мира, и в короткое время бегство капиталов охватило третий мир, включая даже такие маловероятные для этого места, как Гонконг. В конце концов для Мексики совместно собрали огромный спасательный пакет (более 52 миллиардов долларов), но в ходе этой помощи Мексика по существу потеряла контроль над своей экономикой.[18]

Мировое сообщество в лице МВФ и Соединенных Штатов начали диктовать Мексике, какую денежную политику она должна вести.[19] Они потребовали 60-процентной ставки за предоставленные мексиканскому правительству займы в песо сроком в двадцать восемь дней, и 100-процентной ставки за потребительский кредит на зиму 1995 года. Эти меры гарантировали спад в Мексике в 1995 и 1996 годах, поскольку ей пришлось бы резко сократить расходы, финансируемые потребительским кредитом, и инвестиции, финансируемые банковскими займами.[20] Международное сообщество потребовало строгой налоговой экономии – резкого сокращения расходов в уже сбалансированном бюджете. Прибыли от мексиканской нефти должны были вноситься прямо на счет в Федеральном Резервном Банке в Нью-Йорке и контролироваться Соединенными Штатами, чтобы гарантировать немексиканским держателям акций уплату того, что им причиталось. Мексика должна была получать лишь остаток.[21]

В один месяц ежемесячный торговый дефицит Мексики с США, составлявший 1 миллиард долларов, превратился в небольшой избыток.[22] Вне Мексики те, кто зарабатывал себе на жизнь продажей продуктов или услуг мексиканцам, обнаружили, что их рынки внезапно исчезли.

Если посмотреть на Мексику в 1995 году, то складывается впечатление, что ее экономические грехи были очень невелики по сравнению с наказанием, которому ее подвергли для восстановления «доверия инвесторов». Всего лишь за шесть месяцев до того, летом 1994 года, Мексика повсюду приводилась как пример страны, где все дела идут хорошо. Она устранила большие бюджетные дефициты начала 80-ых годов и добилась финансового равновесия. Она проводила отмену регулирования и приватизацию – более тысячи государственных фирм были проданы. Широко распространилась отмена регулирования. Отбросив прежнюю политику самозащиты, Мексика вошла в САССТ и быстро сокращала тарифы и квоты. Инфляция в 1994 году составляла всего 7 процентов.[24] Президент Салинас был героем, украшавшим обложки популярных журналов. А через год он был в изгнании, и его обвиняли едва ли не во всех мыслимых преступлениях.[24] Поскольку люди, действовавшие на рынках, не могли свалить вину за происшедшее на работу рынков, то надо было найти коррупцию (наркотики, убийства) и дьяволов (брат президента).[25]

Хотя у Мексики и был торговый дефицит, этот дефицит был вызван решениями частного сектора – государственный сектор не имел прямых долгов ни внутри страны, ни за границей. Когда же займы происходили, то, как отмечали комментаторы, дефициты торговых счетов, оплачиваемые кратковременными денежными вливаниями, были вполне допустимы, поскольку они отражали частные решения занимать деньги или брать деньги взаймы, принимаемые с обеих сторон рынка. Вдобавок, мексиканские торговые дефициты были далеко не худшими на свете. Справедливо, что проблемы Мексики были бы не столь тяжелы, если бы у нее был более высокий процент сбережений, и если бы ее фирмы и банки имели меньше долгов, выраженных в долларах. Впрочем, мексиканский уровень сбережений – 16 процентов – превосходит уровень сбережений в Соединенных Штатах.[26]

Страна, всего за шесть месяцев перед тем вполне исправная, должна была подвергнуться драконовским наказаниям. Вследствие падения стоимости песо, инфляция достигла почти 60 процентов в год.[27] В течение тринадцати лет уровень жизни среднего мексиканца снижали ради проведения рыночных реформ, а в конце этого периода, с точки зрения среднего мексиканца, богатые иностранные господа, желающие взять к себе домой свои деньги, навязали Мексике политику, которая должна была снизить покупательную способность семьи еще на 33 процента.[28] В среднем классе – группе, в которой снижение доходов должно были дойти до 50 процентов – возникло движение El Barzon, с девизом «Не могу платить, значит, не плачу». То, что в мировой финансовой печати антисептически описывается как «программа строгой экономии», в действительности мексиканских бедных кварталов обернулось резким падением уровня жизни.[29]

С точки зрения внешнего мира мексиканский рецепт подействовал. Макроэкономическая устойчивость была восстановлена уже к концу лета 1995 года. Но отдельному мексиканцу было не так уж хорошо. Согласно официальной статистике, безработица удвоилась, и мексиканский министр труда полагает, что реальный процент должен быть намного выше. Розничная торговля упала на 40 процентов, и осенью 1995 года не видно никакой перспективы ее возрастания.[30]

Кто хочет понять фундаментальные причины мексиканского кризиса, скорее найдет их в Соединенных Штатах. Вследствие низких банковских ставок процента, имевших целью борьбу со спадом 1990-91 годов, сотни миллиардов долларов перетекли из американских сберегательных счетов в инвестиционные компании открытого типа с более высокими прибылями. Но чтобы выплачивать эти более высокие прибыли, менеджеры таких компаний должны были получать более высокие прибыли, и для этого они посылали часть своих денег в Мексику. Когда ставки процента в США снова поднялись, эти же менеджеры компаний хотели сбалансировать свои портфели ценных бумаг и начали возвращать свои деньги домой. При такой утечке денег и наличном дефиците платежного счета, Мексика неизбежно должна была исчерпать свои валютные резервы – это был лишь вопрос времени. В феврале 1994 года у нее были валютные резервы в 30 миллиардов долларов. К декабрю они снизились до 6 миллиардов долларов.[31] Мексиканские граждане, имевшие внутреннюю информацию о том, как истощались их резервы иностранной валюты, по-видимому, бросились искать финансовый выход.[32] Как только о происходящем начали догадываться непосвященные, они тоже стали искать выход.

Если сравнить потери иностранных инвесторов в Мексике с реальными потерями доходов мексиканских граждан, то становится ясно, что мексиканцы потеряли гораздо больше. Если бы Мексика попросту объявила дефолт и отказалась принять программу строгой экономии, навязанную ей МВФ и Соединенными Штатами, то, очевидно, она испытала бы сокращение своих реальных доходов – была бы неспособна финансировать импортный дефицит и импорт уменьшился бы, что сократило бы реальные доходы. Но то же произошло и при выполнении плана МВФ – США.

Однако, если бы мексиканцы не приняли условия этого плана, им пришлось бы перенести, сверх неизбежного сокращения импорта, еще и резкий внутренний спад. Но спад, навязанный Мексике, и так стоил ей к апрелю 1995 года 500000 рабочих мест, и еще 4 миллиона работников оказались на сокращенной рабочей неделе – менее 15 рабочих часов.[33] Ясно, что для Мексики краткосрочные потери в связи со спасательным пакетом МВФ – США превзошли краткосрочные выгоды. Верно, конечно, что если бы Мексика объявила дефолт, то ей труднее было бы в будущем получать займы, но, так или иначе, вряд ли ей придется получать много займов.

Возможно, для Мексики долгосрочные потери даже превзойдут долгосрочные выгоды. Долгосрочные выгоды состоят в более раннем возвращении на международные кредитные рынки. Но у международных кредиторов удивительно короткая память, и они начинают снова давать деньги в долг с поразительной быстротой. Остается проверить, возобновятся ли кредиты быстрее, чем если бы Мексика объявила дефолт.

Такой анализ краткосрочных и долгосрочных потерь и преимуществ приводит к очень простому заключению. Рано или поздно какая-нибудь страна откажется проводить предписанные ей внутренние меры строгой экономии, чтобы удовлетворить международных кредиторов высшего уровня. Эта страна попросту предоставит международным инвесторам нести свои потери (чем больше они пытаются спасти свои деньги, тем больше они теряют), и готова будет уплатить за это более поздним возвращением на международный рынок капиталов. Она попросту поставит благополучие своих граждан выше устойчивости мировой финансовой системы.

Что же тогда произойдет? По правде сказать, никто не знает. Аргументация в пользу помощи Мексике состоит не в том, что мексиканцам от этого будет лучше (как мы видели, им, вероятно, будет от этого хуже), а в том, что если отказать Мексике в помощи, то это вызовет такую потерю доверия и такую панику на мировых финансовых рынках, что сами эти рынки могут потерпеть крах. Конечно, пока такой эксперимент не поставлен, никто не знает, верна ли эта аргументация. Если бы произошел крах мировых финансовых рынков, то проигравшими были бы, разумеется, не мексиканцы, а большие игроки на этих рынках – англичане, немцы, японцы и американцы.

Чтобы выручить Мексику, понадобилось больше денег, чем МВФ мог занять Мексике по своим правилам, и Соединенным Штатам пришлось прийти на помощь – не потому, что их обязывали к этому правила САССТ, а потому, что их пенсионные фонды рисковали в Мексике сотнями миллиардов. Если бы не была предложена эта помощь, то открытые инвестиционные фонды должны были бы вернуть свои деньги домой по гораздо худшему обменному курсу песо на доллар. В действительности кредитный пакет в 52 миллиарда долларов больше защищал американские инвестиционные фонды, чем самую Мексику, но вдобавок мексиканцы должны были оплатить займы. Принимая во внимание эту реальность, почему мексиканские граждане должны оплачивать стоимость мер, представляющих в сущности политику страхования для стабилизации мировой финансовой системы? Можно ведь предоставить тем, кто пользуется этой системой, уплатить необходимые страховые премии. Так что лозунг «Не могу платить, значит, не плачу», выдвинутый протестующей группой среднего класса, в следующий раз может стать национальным лозунгом мексиканцев.

Может быть, наиболее интересная черта этого события состояла в том, что когда Соединенные Штаты объявили о своем первом большом одностороннем пакете помощи, это вызвало однодневную атаку на доллар. Даже когда Соединенные Штаты объявили о международном пакете, с меньшим участием США, рынки принялись судорожно продавать доллары, полагая, что даже Соединенные Штаты – недостаточно большая страна и имеют недостаточно ресурсов, чтобы выручить очень слабого в экономическом отношении соседа. В следующие несколько месяцев после мексиканского бедствия стоимость доллара упала на 25 процентов. Рынкам капитала нравился этот флирт угрозы доллару.[34]

Финансовые кризисы и происходящая от них угроза потери национальной экономической независимости не ограничиваются третьим миром. Летом 1992 года мишенью финансовых спекулянтов были не страны третьего мира, а Италия, Франция и Соединенное Королевство. Все эти страны пытались сохранить стоимость своих валют по отношению к германской марке, как они обязались делать по правилам Европейской Системы Валютных Курсов (СВК). Италия и Великобритания не имели для этого надлежащих основ. Разрыв между их темпом инфляции и их ростом производительности был намного шире, чем у Германии, и было безопасно делать ставку против их валют. Полагают, что Джордж Сорос заработал на этом около миллиарда долларов.

Но у Франции, четвертой экономической державы мира, основы были в порядке. Летом 1992 года у нее было лучшее положение, чем у Германии, по бюджетным дефицитам, темпам инфляции и росту производства.[35] И все же, спекулянты напали на французский франк – и выиграли. Чтобы остаться в СКВ, Франции пришлось принять пакет мер строгой экономии (повышение ставок процента и т.п.), во многом напоминавший мексиканский. Если можно было атаковать четвертую в мире экономику с благополучными основными данными, это значило, что все, кроме, может быть, Германии, Японии и Соединенных Штатов, могут подвергнуться атаке в любой момент, независимо от того, совершили ли они какой-нибудь экономический грех.

Поскольку повышение ставки процента – единственное краткосрочное орудие, которым правительства могут задерживать бегство капиталов, повышение ставки процента стало одним из последствий нового положения в мире, когда большие массы капитала могут быстро перемещаться из одной страны в другую. Вместо того, чтобы сосредоточивать внимание на снижении ставок процента, с целью добиться полной занятости и быстрого роста, политика ставок процента должна теперь сосредоточиваться на контроле в высшей степени подвижных потоков капитала. Денежная политика стала теперь заложницей международных потоков капитала и не может использоваться для содействия внутреннему процветанию.[36 ]

Если можно доверять истории, то рано или поздно глобальная финансовая система испытает нечто равносильное японскому биржевому краху 90-ых годов или американскому биржевому краху 30-ых. Что при этом произойдет, пока неясно. Может быть, мир поймет, что глобальная финансовая система нуждается в некотором руководстве, подобно тому, как в 30-ых годах национальные правительства поняли, что их национальные финансовые системы нуждались в руководстве. Но не существует глобального эквивалента национальных правительств, который мог бы принять на себя функции менеджера, регулировщика и кредитора в крайних обстоятельствах. Если бы какая-нибудь отдельная страна, даже Соединенные Штаты, попыталась стать таким глобальным регулировщиком и менеджером после начала кризиса, то финансовая деятельность просто сразу же переместилась бы в другое место мира, где финансовые рынки не подвергаются регулировке. МВФ, конечно, пришел бы на помощь, но это лишь кредитор в крайних обстоятельствах, без регулирующей власти. Никто не знает, где и когда произойдет финансовый кризис, и каковы будут его масштабы. Но нет сомнения, что в какой-то неизвестный момент будущего такой кризис придет.

Наиболее правдоподобный кризис принесет с собой атаку на доллар. Те, кто держат свои активы в долларах, перенесли за последние десять лет огромный финансовый удар – они потеряли от 43 до 58 процентов своего богатства по сравнению с тем, что у них было бы, если бы они держали свои активы в марках или иенах. Наступит момент, когда они захотят из этого выбраться. Когда начнется атака на доллар, огромное количество денег может и будет переходить в более выгодные валюты. В настоящее время 60 процентов официальных резервов и 50 процентов частных резервов хранятся в долларах. Несомненно, эти деньги придут в движение, но это будет лишь небольшая доля всех денег, которые покатятся по склону. Финансовые спекулянты нагромоздят комбинации, основанные на спаде доллара, так что придут в движение намного б?льшие суммы, чем все мировые запасы долларов. Изощренные в финансах американцы и иностранцы будут перемещать свои деньги за границу, чтобы извлечь огромные выигрыши в капитале, достающиеся тем, кто начинает двигаться раньше других.

Те, долги которых выражены в выгодных валютах (вероятнее всего, в иенах или марках), обнаружат, что реальная величина их долгов, выраженная в их собственной валюте или в долларах, внезапно возросла. Многие из них будут неспособны оплачивать свои долги, выраженные в иенах или марках. По мере того, как иностранцы будут не в состоянии платить свои долги, финансовые учреждения Японии и Германии понесут большие потери. На этом этапе Соединенные Штаты, в интересах мировой устойчивости, должны будут принять долгосрочные меры (сбалансировать свои бюджетные и международные счета) и краткосрочные меры (повысить ставки процента), чтобы защитить стоимость доллара, и чтобы, тем самым, доллар мог по-прежнему использоваться как хранилище стоимости и как средство для сделок. Но поскольку, как мы уже видели, падение доллара не особенно болезненно ощущается внутри Соединенных Штатов, то для необходимых исправительных мер не будет внутренней политической поддержки; вероятность того, что американское правительство сумеет навязать американцам экономические неприятности, какие мексиканское правительство навязало мексиканцам, равна нулю. Американцы не поймут, почему они должны приносить жертвы для поддержания устойчивости мировой финансовой системы.

В таком торге преимущество будет на американской стороне. Американцы смогут, если захотят, просто напечатать деньги и уплатить ими свои выраженные в долларах внешние долги. Это вызовет меньшее снижение американского уровня жизни, чем уплата долгов на старый лад – за счет торгового избытка. Но именно страх перед таким результатом будет одной из главных причин, по которым начнется атака на доллар.

Положиться на американскую способность остановить атаку на доллар – это все равно, что положиться на преобладание таких внутриполитических интересов, каких попросту нет. Вера в способность Америки остановить атаку на доллар действиями, причиняющими экономически болезненные последствия – это мираж в пустыне. Линии разлома в финансовой устойчивости – это реальность.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 11

1. Daniel Yergin, The Prize: The Epic Quest for Oil, Money, and Power (New York: Simon and Schuster, 1991), pp. 615-17.

2. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 358, 366.

3. Benjamin С Schwarz, "Is Capitalism Doomed?" New York Times, May 23, 1994, pp. 1, 15.

4. Economic Report of the President 1995, pp. 401, 403.

5. "Economic and Financial Indicators," The Economist, June 5, 1993, p. 131.

6. "Slow Growth Seen for '88," Pensions and Investment Age, Vol. 15 (December 28, 1987), pp. 3, 46.

7. Robert L. Heilbroner, Behind the Veil of Economics (New York: W. W. Norton, 1988), p. 29.

8. Morris Goldstein et al., International Capital Markets, International Monetary Fund, Washington, D. C, April 1993, p. 4; "A Survey of The World Economy," The Economist, October 7, 1995, p. 10.

9. Saul Hansell, "The Collapse of Barings: For Rogue Traders Yet Another Victim," New York Times, February 28, 1995, p. Dl.

10. "Gone Dutch," The Economist, March 11, 1995, p. 83.

11. Peter Clark et al., Exchange Rates and Economic Fundamentals, International Monetary Fund, December 1994.

12. Ibid., p. 401.

13. DRI/McGraw-Hill, Impact of the Peso Crisis, February 1995, p. 1.

14. "After Mexico, Who's Next?" Fortune, March 6, 1995, p. 14.

15. "Submerging Europe," The Economist, March 18, 1995, p. 78.

16. "Symposium: The Changing Structure of Mexico," Challenge, March/April 1995, pp. 12-63.

17. R. Dornbusch and A. Werner, Mexico: Stabilization, Reform, and No Growth, The World Economic Laboratory, MIT Working Paper No. 94-08, 1994; "Survey Mexico — Another Day, Another Dive," The Economist, October 28, 1995, p. 6.

18. Geri Smith and Stephen Baker, "The Fall of Carlos Salinas," Business Week March 27, 1995, p. 52.

19. Anthony DePalma, "Turmoil Grips Mexico over Shock Plan for Economy," International Herald Tribune, March 13, 1995, p. 1.

20. "Mexican Package Gets Short Shrift," Financial Times, February 23, 1995, p. 6.

21. David E. Sanger, "Mexico Is Facing New Restrictions to Get U. S. Help," New York Times, February 20, 1995, p. 1; David E. Sanger, "Peso Rescue Sets New Limits on Mexico," New York Times, February 22, 1995, p. 1.

22. Lawrence Malkin, "Trade Deficit Expands as Mexico Crisis Takes Its Toll," International Herald Tribune, March 13, 1995, p. 1.

23. Leslie Crawford, "Inflation in Mexico Accelerated in March," Financial Times, March 25, 1995, p. 4.

24. Harry Hurt III, "It's Time to Get Real About Mexico," Fortune, September 4, 1995, p. 99.

25. A. M. Rosenthal, "Cover-up Chronology," New York Times, April 4, 1995, p. A25.

26. "Of Politics, Pensions, and Piggy Banks," The Economist, July 1, 1995, p. 82.

27. Ibid.

28. DePalma, "Turmoil Grips Mexico," p. 6; Leslie Crawford, "Anger on the Streets As Mexico Swallows the Economic Medicine," Financial Times, March 11, 1995, p. 4.

29. Douglas Farah, "First the Peso, Then the Mexican Dream," International Herald Tribune, March 18, 1995, p. 1.

30. Anthony DePalma, "After the Fall: Two Faces of Mexico's Economy," New York Times, July 16, 1995, p. Fl.

31. "Sorry, Gringos," The Economist, August 26, 1995, p. 65.

32. Ibid.

33. Leslie Crawford, "Mexico's Vigil of Woe," Financial Times, June 2, 1995, p. 12.

34. "Mexico Crisis and Stable Rates Cause Dollar Malaise," International Herald Tribune, February 17, 1995, p. 11.

35. International Monetary Fund, International Financial Statistics Yearbook, 1994, Washington, D. C, 1995, p. 23.

36. Michael Mussa et al., Improving the International Monetary System (Washington, D. C: International Monetary Fund, 1994).


Глава 12

Социальные вулканы: религиозный фундаментализм и этнический сепаратизм

Религиозный фундаментализм

Подъем религиозного фундаментализма – это извержение социального вулкана. Его связь с экономикой проста. Люди, проигрывающие в экономической жизни, или впавшие в неуверенность перед новой экономической эпохой, не зная, как преуспеть в этой эпохе, отступают в религиозный фундаментализм. В периоды кусочного равновесия старые способы человеческого поведения не работают. Новые способы поведения, которые требуются и должны в конечном счете возникнуть, угрожают заветным старым ценностям. Периоды кусочного равновесия – это периоды распространенной неуверенности. Ни один индивид в точности не знает, что он должен делать, чтобы преуспеть, как обойдется с ним система, если он будет вести себя так или иначе, и – в некотором фундаментальном смысле – никто не знает даже, в чем состоит новое определение успеха. Или – что нравственно, и что безнравственно.

Хотя многие люди, и американцы в особенности, нередко говорят: «Мы любим меняться», в действительности все люди ненавидят изменения. Не надо быть особенным циником, чтобы догадаться, чт`o американцы имеют в виду, когда говорят, что любят меняться: они получают удовольствие, наблюдая, как меняются другие, но сами вовсе не намерены меняться. К подлинному человеческому взгляду ближе подходит китайское проклятие: «Чтоб тебе жить в интересное время», примерно равносильное западному проклятию: «Чтоб тебе гореть в аду». Интересные времена – это времена изменения, а это значит, что и поведение человека должно меняться. Сказать человеку, что он должен измениться, чтобы выжить – это примерно то же, что пожелать ему гореть в аду.

В истории периоды неуверенности всегда порождали религиозный фундаментализм. Люди не любят неуверенности, и многие отступают в религиозный фундаментализм, когда неуверенности физического мира становятся чересчур большими. Это происходило в Средние Века, и это происходит теперь.[1] Люди спасаются от экономической неуверенности своего реального мира, отступая в уверенность какого-нибудь религиозного мира, где им говорят, что если они будут повиноваться предписанным правилам, то будут спасены.

Темные Века были полны христианских религиозных фундаменталистов, дававших работу преследовавшим их папам. Больше всего теперь помнят, пожалуй, флагеллянтов (бичевавших себя, чтобы попасть на небо), но это был лишь один из видов средневековой практики фундаментализма, наряду с такими, как культ Богородицы, бегинизм или некромантия. Нынешние боснийские мусульмане некогда принадлежали к одной из многих сект фундаменталистов (неоманихейской секте так называемых богомилов, стремившихся к более простому и чистому монотеизму и противившихся сложным религиозным ритуалам, драгоценным одеяниям священников и развращающей продаже индульгенций – обычаям, существовавшим в Средние Века. Во время правления на Балканах Оттоманской империи они обратились в мусульманскую религию, чтобы избежать преследования со стороны своих католических и православных соседей, входивших в установленные церкви.[2]

Религиозный фундаментализм (индуистский, мусульманский, еврейский, христианский, буддийский) теперь растет повсюду. Фундаменталисты проповедуют, что всякий, кто следует их религиозно предписанному пути, будет спасен. В их мире нет неуверенности. Те же, кто не следует их предписаниям, заслуживают наказания.

В Алжире исламский фундаментализм означает от 30000 до 40000 убитых граждан и войну, объявленную всем иностранцам (в том числе людям французского происхождения, родившимся в Алжире).[3] В Израиле молодые исламские фундаменталисты привязывают к себе бомбы и взрываются на автобусных остановках посреди Тель-Авива. Совершив это, они немедленно отправляются на небо, где наслаждаются сексом с множеством прекрасных девушек. Подобное наслаждение обещали и средневековым «ассасинам» в Персии. Один американско-еврейский фундаменталист осыпает пулями мечеть в Хеброне и убивает двадцать девять молящихся мусульман. Его могила становится местом паломничества евреев того же настроения. Еврейский раввин выносит смертный приговор лидеру своей страны, согласно доктрине о «преследователях». В Индии индуистские фундаменталисты сносят мусульманскую мечеть, которую терпели четыреста лет, и громят мусульманские кварталы в Бомбее. В Кашмире и Пенджабе религиозные войны, по-видимому, свирепствуют без конца. В Японии буддийские фундаменталисты, смешивая индуизм с буддизмом, выпускают нервно-паралитический газ в токийское метро, оправдывая это как жертвоприношение в честь Шивы, индуистского бога разрушения; в итоге 5500 пострадавших и 12 убитых.[5] Конец света, оказывается, близок для всех, но не для них. Но буддийский терроризм – это уже почти идиотизм.

В Соединенных Штатах христианские фундаменталисты стреляют во врачей, производящих аборты, вызывают крушения поездов, требуют обязательных школьных молитв для соседских детей, независимо от того, разделяют ли соседи их религиозные взгляды (во имя добродетели следует управлять поведением ближнего), и взрывают федеральное здание в Оклахома-Сити, убив 167 человек, в том числе 19 детей. Пресвитерианский проповедник, убив врача, делавшего аборты, был уверен, что «сделал правое дело». Бог обязывал его убить, и он считал себя мучеником.[6]

После взрыва в Оклахома-Сити американцы сразу же стали говорить о «мусульманских фундаменталистах», еще не зная, кто это сделал; но когда об этом узнали, они очень неохотно применяли термин «христианский фундаменталист». Арестованные были связаны с мичиганской военной группировкой, организованной двумя христианскими богослужителями (один из которых был владельцем оружейного магазина). Эта группировка, называвшая себя «Армией Бога», объявила войну федеральному правительству из-за преследования другой секты христианских фундаменталистов, «Ветви Давидовой», в Вако (штат Техас).[7] Связанная с нею группа называет себя «Завет», «Меч» и «Рука Господня».[8] Любопытно, что христианская «Армия Бога» и иранские шиитские фундаменталисты пользуются даже одной и той же терминологией и имеют одного и того же врага – воплощением зла является «большой Сатана», правительство США.

Такие группы устраивают тренировки, включающие упражнения в стрельбе и выживании в диких местах, предсказывают гражданские войны и расовые мятежи, предупреждают об иностранной интервенции в Америке силами ООН, но проповедуют, что «Бог позаботится, чтобы некоторые (их члены) выжили и увидели лучший мир».[9] Одно из их «военных руководств» утверждает даже, что «Иисус не стал бы возражать против употребления смертоносного оружия».[10] Параллели с исламскими, индуистскими и буддийскими фундаменталистами сами напрашиваются, даже если американцы не хотят их видеть.[11]

Причина, по которой их не хотят называть христианскими фундаменталистами, заключается в том, что «настоящие христиане» не стали бы делать то, что они делают. Таким образом, их не хотят считать христианами и описывают, как изолированных фанатиков, не желая видеть в них организованное христианское фундаменталистское движение. Но добрые мусульмане, евреи, индуисты и буддисты сказали бы то же самое о своих фундаменталистах. «Настоящие» мусульмане, евреи, индуисты и буддисты тоже этого бы не сделали!

Подобно католическим фундаменталистам времен инквизиции, все фундаменталисты стремятся к общественной диктатуре, в которой они были бы диктаторами. Телевизионный проповедник американских фундаменталистов Пэт Робертсон в своей опубликованной в 1991 году книге «Новый мировой порядок» объясняет, что вся неуверенность нынешней светской жизни – «не что иное, как новый мировой порядок для рода человеческого под господством Люцифера и его последователей».[12] В своем «Контракте с американской семьей» он полагает, что сорок миллионов американских избирателей-фундаменталистов «сосредоточатся на задаче преодоления разрушительного морального разложения и общественного распада, вызванного тридцатилетней войной левых радикалов против традиционной семьи и американского религиозного наследия».[13] Это вовсе не голос демократического компромисса, а взгляд людей, верящих, что они ведут беспощадную войну с дьяволом. Чтобы победить в схватке с дьяволом, надо все поставить на карту.

Как и в случае «Контракта с Америкой», каждый взгляд, который этот «Контракт с американской семьей» хочет навязать всему остальному населению, был опробован на рыночный лад в опросах общественного мнения таким образом, чтобы от 60 до 90 процентов американцев согласились с ним, как только его услышат.[14] Иное дело, захотят ли от 60 до 90 процентов населения жить согласно этим взглядам, если им их навяжут. Каждый согласен, что надо ударить по порнографии, но лишь до тех пор, пока не услышит, какие будут определения порнографии.

В Иране и Афганистане прежние правительства свергаются новыми правительствами фундаменталистов. На Ближнем Востоке они замедляют многообещающий мирный процесс. В Индии религиозные войны содействуют центробежным тенденциям, которые могут привести к распаду второй по населению страны мира. В Турции светское государство оказывается под угрозой, когда его граждане видят, как в Боснии и Чечне убивают мусульман, а христианский мир не вмешивается: все большее число турок превращается при этом в фундаменталистов.

Экономические плиты производят огромный социальный разрыв между теми, кто хочет вернуться к древним добродетелям, и теми, кто хочет пользоваться новыми свободами, понимая, что древние добродетели не будут истинами будущего. В период кусочного равновесия никто не знает, какие новые способы социального поведения позволят людям преуспеть и выжить. Но поскольку старые способы, по-видимому, не работают, надо проверять на опыте различные новые способы.

Моральные ценности – если они могут выдержать испытание временем – должны способствовать выживанию людей. Правильные моральные ценности (содействовавшие выживанию человечества в течение долгого времени) могут меняться: например, сексуальное воздержание неженатых молодых людей принимает иной характер после изобретения противозачаточных пилюль. Но эксперименты с новыми формами образования семей, многие из которых окажутся непригодными, пугают фундаменталистов, верующих в несомненную вечную истину. Как же можно найти новые моральные ценности, содействующие выживанию человечества, без периода экспериментирования, который неизбежно должен вызвать у многих беспокойство?

Все возникающие отсюда напряжения крайне преувеличиваются в новых стилях жизни, демонстрируемых электронными средствами информации. Интерес их состоит именно в том, что они позволяют человеку думать и мысленно экспериментировать с новыми стилями жизни, не подвергаясь риску первыми применить их на практике, возможно, с ущербом для собственной жизни. Электронные средства в действительности не левые и не правые – они свободомыслящие. Они проповедуют доктрину, по которой индивиду разрешается делать все, что он хочет, независимо от общественных условностей.

Но с точки зрения фундаменталиста эти новые телевизионные стили жизни должны быть запрещены, поскольку они демонстрируют, с точки зрения старых ценностей, безнравственность. Их надо разоблачать как зло. Религиозные фундаменталисты, по своему внутреннему убеждению, – социальные диктаторы. Так как они знают правильный путь на небо, то, по их мнению, надо заставлять других следовать этим путем. И так как это «правильно», здесь нет никакой диктатуры. Свободомыслящие средства информации просят своего ближнего оставить их в покое; а религиозные фундаменталисты считают своим долгом вынудить своего ближнего «хорошо себя вести».

В Соединенных Штатах христианские фундаменталисты – одна из двух групп, голоса которых в 1994 году передали власть в Конгрессе республиканцам (второй группой были белые мужчины со средним образованием). Эти две группы в значительной мере налегают друг на друга, и это неудивительно, поскольку белые мужчины со средним образованием понесли наибольшие потери и в своей текущей заработной плате, и в своих видах на будущее. Три из четырех христианских фундаменталистов голосовали в 1994 году за республиканцев, составив в совокупности 29 процентов полученных республиканцами голосов.[15] Без сомнения, христианские фундаменталисты будут управлять назначением ближайшего республиканского кандидата в президенты, и Боб Доул подпевает их голосам.

В Америке самое отчетливое проявление этого основного напряжения видно внутри самой республиканской партии – предпочтительной партии большинства свободомыслящих и большинства христианских фундаменталистов. Когда речь идет о неприязни к демократам, они союзники, но когда дело касается регулирования социального поведения, никакие две группы не могут быть дальше друг от друга.

В конечном счете люди не примут ценностей свободомыслящих, допускающих все, что угодно. Эти ценности не годятся на практике. Но люди не примут также нынешнего состава религиозных ценностей. Они тоже не годятся на практике. Лишь социальное экспериментирование может определить, какие ценности годятся, но как раз такое экспериментирование больше всего ненавидят фундаменталисты. Ввиду этого, терроризм религиозных фундаменталистов – не пройденный этап: нам еще предстоит его пережить.

Этнический сепаратизм

Этнический сепаратизм, подобно религиозному фундаментализму, представляет собой общее явление в периоды экономической неуверенности. В статистическом смысле, поскольку реальный ВВП на душу населения продолжает расти, все участвуют в игре с положительным итогом, в которой каждый может выиграть, но если при этом 80 процентов наемной рабочей силы испытывает снижение реальной заработной платы, как это происходит в Соединенных Штатах, то средний трудящийся не видит положительного итога игры. Он видит игру с отрицательным итогом, в которой больше проигравших, чем выигравших. Вокруг него недостает хороших рабочих мест, большинство его соотечественников испытывает снижение реальной заработной платы, и ему приходится бороться с другими за свое экономическое выживание. И поскольку ему нужны союзники в этой борьбе и враги, у которых можно отнять хорошие рабочие места, то неудивительно, что средний трудящийся в нашу эпоху кусочного равновесия сочувствует этническому сепаратизму.

Те из нас, кто стал взрослым во время холодной войны, склонны забывать, что периоды, когда национальные границы перемещаются, гораздо более обычны, чем периоды, когда они застывают на месте.[16] С окончанием холодной войны возобновился более обычный ход событий. С тех пор, как исчезла Берлинская Стена, возникло двадцать новых стран, и две страны, Восточная и Западная Германия, превратились в одну. Исправление границ, которое мы до сих пор видели, это вовсе не конец процесса исправления, сопровождающего исчезновение коммунизма, а самое начало национальной географии нового типа. Если однажды где-то в мире границы начали двигаться, это узаконивает представление, что они могут двигаться в любом месте.[17]

Нации держатся вместе из-за внешних угроз, или из-за сильной внутренней идеологии. Коммунизм был такой сильной внутренней идеологией. Он убеждал жить вместе этнические группы, прежде никогда не ладившие между собой: от них требовалось если не любить друг друга, то, по крайней мере, терпеть друг друга. Может быть, стоит напомнить, что Сталин начал свою жизнь в послереволюционной России в качестве комиссара по делам национальностей. Он подавлял этнические группы России, сочетая идеологию с силой. «Коммунистический Манифест» явно исключал этническое национальное государство.[18] Нынешние же руководители России, как и большинства других стран, не имеют на своей стороне ни силы, ни идеологии.

Коммунизм был сильной внешней угрозой, сдерживавшей этнические силы во всем остальном мире. Этнические или региональные группы, боровшиеся между собой, в конце концов были бы захвачены коммунизмом. Во время холодной войны Северная Лига, партия, выступающая за разделение Италии на две страны (с ее точки зрения, за отделение богатой, эффективной, честной северной половины от бедной, неэффективной, нечестной южной), не могла бы существовать, так как голосовать за нее значило бы обеспечить избирательную победу коммунистов. Но теперь северные итальянцы могут позволить себе сказать южным итальянцам, чт`o они о них думают. Италию больше не соединяет клей холодной войны.

В некоторых случаях, как, например, в Югославии, коммунизм был и внутренней идеологией, и внешней угрозой. Тито использовал коммунистическую идеологию и угрозу поглощения Югославии восточно-европейской империей СССР, чтобы убедить ныне враждующие этнические группы жить вместе. Но как только внутренние обещания коммунизма потеряли привлекательность и исчезла внешняя угроза советского захвата, этнические группы обрели свободу начать между собой резню – и они принялись за это, хотя посторонние наблюдатели полагали, что эти народы очень похожи друг на друга.

Впрочем, важно также понять, что этнические раздоры – это вовсе не религиозные войны двадцать первого века, как представлял себе такие войны Сэмюэл Хантингтон. [Huntington, Samuel (1731– 96) – государственный деятель США, губернатор Коннектикута (1786 – 96). (Примеч. перев.)] Национальное государство – это явление девятнадцатого и двадцатого века, и в большинстве случаев трудно объяснить из какого-нибудь общего принципа, почему существуют нынешние нации, а не какие-нибудь другие группировки наций. Каков бы ни был принцип подразделения, легко указать контрпримеры. Например, арабский мир разделен на множество стран, несмотря на общий язык, общее этническое происхождение и общую религию.[19]

То, что теперь происходит, это не религиозные войны; это явление этнических или религиозных расколов, где линии этнического или религиозного разлома столь малы, что посторонние часто не могут их увидеть даже после того, как им говорят, что такие линии существуют. Кровь и принадлежность в таких случаях не в теле, а в психике.[20] Вопрос не в том, «кто принадлежит к нам», а в том, что само понятие «мы» часто означает нечто существующее, но невидимое другим.

Каталония и Страна Басков не хотят, чтобы ими управляли из Мадрида. Баски подкладывают бомбы. При этом все испанцы – римские католики. В Канаде спорный вопрос – язык, а не религия, но каждый мыслящий житель Квебека знает, что он живет в англоязычной Северной Америке, и что без знания английского языка он не может сделать большую карьеру – даже в случае, если Квебек отделится от Канады. Во Франции бретонцы говорят об усилении местной власти. Корсиканцы более склонны к насилию: в 1994 году они взорвали четыреста бомб, убив сорок человек.[21] Британская лейбористская партия предлагает предоставить валлийцам и шотландцам местную автономию, в случае своей победы на выборах. Ни в одном из этих случаев нет религиозных проблем.

Там, где в разных частях одной страны существуют однородные этнические группы, большие государства распадаются или угрожают распасться – как в случае Канады и Индии. В этнически однородных государствах, таких, как Германия, открытая иммиграция заменяется этнической иммиграцией, когда от человека требуют доказать не то, что он – законный беженец, а то, что его бабушка была немка.[22] Этнические государства (Словения, Израиль, Иран, Армения, Словакия, Чешская Республика, Афганистан, Македония) появлялись, как грибы после дождя. Где они не могли появиться, возникали войны (Босния, Хорватия, Грузия, Нагорный Карабах, Руанда). Ненавистный сосед часто имеет ту же религию. Там, где этническая однородность географически не существует, начинают требовать этнических чисток, даже если не пользуются этим выражением (Балтийские государства, прежняя Югославия, мусульманские республики бывшего СССР, и христианские республики бывшего СССР – Грузия и Армения).

В Соединенных Штатах те же требования проявляются не в географическом сепаратизме, а в требованиях специальных этнических квот и привилегий. Теперь каждый американец может претендовать на принадлежность к некоторой группе меньшинства, заслуживающей особого обращения. В политическом процессе теперь доминируют особые группы (такие, как защитники окружающей среды, или люди с физическими недостатками). Глухую Мисс Америка критикуют другие глухие американцы – за то, что она говорит, вместо того, чтобы пользоваться языком знаков, делающим ее недостаток очевидным. Все хотят чем-то отличаться от большинства, состоящего из белых мужчин, и иметь какое-нибудь гарантированное положение легального «меньшинства». В ответ на это «большинство» белых мужчин (в действительности меньшинство) хочет, чтобы все эти особые привилегии были выметены из страны.

В Соединенных Штатах не очевидно, что старая плавильная печь все еще работает – и даже не ясно, хотят ли люди, чтобы она работала. Белые граждане Калифорнии проводят референдумы для наказания латиноамериканских иммигрантов – все равно, легальных или нелегальных. Теперь принадлежность к группе часто определяется тем, кого хотят выслать на родину или изгнать из страны.[23]

Все это происходит в мире, где, как можно было бы подумать, все впитывают в себя общую электронную культуру, и где почти все готовы отказаться от части своего национального суверенитета, войдя в б`oльшую региональную экономическую торговую группу, такую, как Европейское Сообщество.[24] Но без поддержки идеологии, или без внешней угрозы мирное сожительство стало куда труднее.

Как мы знаем из истории, без внешней угрозы, без господствующей идеологии – пропагандируемой или защищаемой – и без господствующей над ними державы национальные государства втягиваются в столкновения со своими соседями. До сих пор для таких столкновений всегда было достаточно граничных споров; так обстоит дело и сейчас, так будет в дальнейшем. Босния и прежняя Югославия предвещают будущее. Эти события уже вызывают эхо в Чехословакии, в Чечне, на границе Армении и Азербайджана и в Грузии. Возможно, они вызвали эхо в других местах (Уэльс, Квебек, Каталония, Корсика), а в дальнейшем вызовут его в Африке и в Индии.

Мир не собирается вмешиваться, чтобы остановить такие конфликты. Посторонние не любят смотреть такие события по телевидению, но еще меньше они любят смотреть, как умирают их собственные солдаты. Политики всего мира поняли также, что общественное внимание длится очень недолго. Оно хочет, чтобы что-нибудь сделали по поводу каждой новой проблемы, но хочет этого лишь в течение короткого времени.

Если нет ни сильной внутренней идеологии, ни сильной внешней угрозы, нации раскалываются на враждебные этнические, расовые или классовые группы. Люди говорят о возрождении фашизма не потому, что где-то собираются вернуться фашистские правительства, а потому, что фашизм был крайним выражением этнического превосходства и потребности в этнической «чистке». Гитлер ненавидел Америку именно потому, что она была этническим плавильным котлом без расово чистых признаков. Почти всюду термиты этнической однородности заняты своим делом, подрывая социальные устройства.

Почему бы нам не разбиться на племенные этнические группы и не решить все вопросы, подравшись? Нынешняя мировая экономика узаконивает такие чувства. Все понимают теперь, что для успеха не надо быть большой экономической державой с большим внутренним рынком. Города-государства вроде Гонконга или Сингапура могут преуспевать. Когда-то принято было думать, что если страна разобьется на меньшие куски, то это будет означать снижение уровня жизни; теперь все знают, что это неверно. Таким образом, теперь незачем сотрудничать с другими этническими группами, чтобы иметь высокий уровень жизни. Тем самым исчезает одно из прежних препятствий для этнических раздоров.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 12

1. Adrian H. Bredero, Christendom and Christianity in the Middle Ages, trans, by Reinder Bruinsma (Grand Rapids, Mich.: William B. Eerdmans, 1986), pp. 358-369; Jonathan Sumption, Pilgrimages (New Jersey: Rowman and Littlefield, 1975), pp. 270-279.

2. Karl E. Meyer, "Editorial Notebook: The Roots of Bosnia's Anguish," New York Times, February 28, 1993, sec. 4, p. 14.

3. "Time to Help Algeria," The Economist, February 18, 1995, p. 13.

4. Serge Schmemann, "Police Say Rabin Killer Led Sect That Also Targeted Palestinians," New York Times, November 11, 1995, p. 1; John Kifher, "Zeal of Rabin's Assassin Springs from Rabbis of Religious Right," New York Times, November 12, 1995, p. 1.

5. Nicholas D. Kristof, "New Chemical Cache Spreads Fear," International Herald Tribune, March 25-26, 1995, p. 1.

6. Tom Kuntz, "From Thought to Deed: In the Mind of a Killer Who Says He Served God," New York Times, September 24, 1995, p. E7.

7. Jack Lessenberry, "Michigan Group United by Guns, Anger," Boston Globe, April 22, 1995, p. 1.

8. John Kifher, "Despite Oklahoma Charges, the Case is Far from Closed," New York Times, August 12, 1995, pp. 1, 24.

9. Gustav Niebuhr, "A Vision of Apocalypse: The Religion of the Far Right," New York Times, May 22, 1995, p. A8.

10. Gustav Niebuhr, "Assault on Waco Sect Fuels Extremists' Rage," New York Times, April 26, 1995, p. A12.

11. Bruce Hoffman, "In America, Too, Violence AD the Worse for Its Religious Pretenses," International Herald Tribune, April 27, 1995, p. 8.

12. William Pfaff, "No Excusing Those Who Brook the Reverend's Nonsense," International Herald Tribune, March 11, 1995, p. 6.

13. Frank Rich, "Gingrich Family Values," New York Times, May 14, 1995, p. E15.

14. "The Tablets of Ralph," The Economist, May 20, 1995, p. 60.

15. "The Counter-attack of God," The Economist, July 8, 1995, p. 25.

16. Tom Nairn, "Internationalism and the Second Coming," Reconstructing Nations and States, special issue of Daedalus, Summer 1993, p. 168.

17. Charles F. Doran and Ellen Reisman Babby, eds., Being and Becoming Canada, The Annals of the American Academy of Political and Social Science, March 1995.

18. Tony Judt, "1988: The End of Which European Era?" After Communism, What?

special issue of Daedalus, Summer 1994, p. 24.

19. Martin Kramer, "Arab Nationalism: Mistaken Identity," Reconstructing Nations and States, special issue of Daedalus, Summer 1993, p. 171.

20. Francis Fukuyama, "Blood and Belonging," New York Times Book Review, April 10, 1994, p. 7.

21. Marlise Simons, "Corsican Separatists Separate," International Herald Tribune, June 3, 1995, p. 2.

22. Douglas B. Klusmeyer, "Aliens, Immigrants, and Citizens," Reconstructing Nations and States, special issue of Daedalus, Summer 1993, p. 102.

23. Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914-1991 (London: Michael Joseph, 1994), p. 11.

24. Ralph С Bryant, "Increasing Economic Integration and Eroding Political Sovereignty," The Brookings Review, Fall 1994, p. 42.



Глава 13


Демократия против рынка

Демократия и капитализм имеют очень различные взгляды по поводу надлежащего распределения политической власти. Демократия верит в совершенно равное распределение политической власти по принципу “один человек – один голос”, тогда как капитализм верит, что экономически приспособленные должны изгонять с рынка неприспособленных – в экономическое небытие. Смысл капиталистической эффективности состоит именно в «выживании наиболее приспособленных» и в неравенстве покупательной силы. Индивиды и фирмы становятся эффективными ради богатства. Если выразить это в самой резкой форме – капитализм вполне совместим с рабством. Такая система была на Юге Америки в течение больше двух столетий. Но демократия с рабством несовместима.

В экономике с быстро растущим неравенством это различие взглядов по поводу надлежащего распределения власти представляет собой огромную линию разлома, который может открыться в любой момент. В демократическо-капиталистических обществах власть происходит из двух источников – богатства и политического положения. В течение прошедших двух столетий было два фактора, сделавших возможным сосуществование этих двух систем , основанных на противоположных принципах распределения власти. Во-первых, всегда возможно было превратить экономическую власть в политическую или, наоборот, политическую власть в экономическую. Как правило, люди, обладавшие одной их них, быстро приобретали и другую. Во-вторых, правительства всегда активно использовались для изменения результатов рыночного хозяйства с целью более равномерного распределения доходов, по сравнению с тем, какое рынок произвел бы сам по себе. Люди, видевшие, что они проигрывают в рыночной экономике, рассматривали правительство как положительную силу, позволяющую им участвовать в дележе экономических плодов капитализма. Без этих двух реальностей, вероятно, давно уже произошло бы большое землетрясение вдоль линии разлома между принципами распределения власти, характеризующими демократию и капитализм.

Если смотреть на экономическое уравнение со стороны распределения продукции, то капитализм может превосходно приспособиться и к совершенно равному распределению покупательной силы (где у всех одинаковый доход), и к совершенно неравному распределению (где весь национальный доход принадлежит одному человеку, сверх необходимого для выживания всех остальных). В таких случаях капитализм попросту производил бы различные наборы товаров, чтобы удовлетворить разным вкусам.

Но со стороны производства капитализм порождает большое неравенство доходов и богатства. Двигатель эффективности капитализма – это поиск возможностей нажить в экономике побольше денег. Некоторые их находят, другие нет. Смысл конкуренции состоит в том, чтобы изгнать с рынка других, сведя их доходы к нулю, то есть захватив их возможности заработка. Когда приобретено богатство, умножаются возможности наживать больше денег, поскольку накопленное богатство открывает новые возможности наживы, закрытые без него.

Рассматривая меру распределения человеческих талантов, можно подумать, что рыночная экономика сама по себе произвела бы достаточно равное распределение дохода и богатства, совместимое с демократией. Одна из загадок экономического анализа – это каким образом рыночная экономика производит распределение доходов, столь превосходящее своей шириной распределение всех известных человеческих талантов, поддающихся измерению. Например, распределение IQ очень сжато по сравнению с распределением дохода и богатства. Верхний один процент популяции имеет 40 процентов общей суммы богатства, но эти люди не имеют ничего сравнимого с 40 процентами общей суммы IQ. Просто не существует индивидов со значениями IQ в тысячу раз выше, чем у других людей (чтобы оказаться в верхнем 1 проценте по IQ, достаточно быть лишь на 36 процентов выше среднего).[1]

Если даже начать с равного распределения покупательной силы, рыночная экономика быстро превращает равенства в неравенства. При любом начальном распределении товаров и услуг рабочим платят не одно и то же. Людей оплачивают по-разному, потому что у них неравные таланты, потому что они сделали неравные инвестиции в свои квалификации, потому что они неодинаково заинтересованы отдавать свое время и внимание заработку, потому что они начинают с разных позиций (богатыми или бедными), потому что у них неравные возможности (черные против белых, люди со связями против людей без связей), и – что, может быть, важнее всего – потому что им неодинаково везет.

Процесс, порождающий доход, не аддитивен: если у человека есть пятипроцентное преимущество в некоторых двух аспектах потенциала порождения дохода, то это не приводит к 10-процентному различию в заработках. Этот процесс скорее мультипликативен. Индивид, превосходящий средние уровни на 10 процентов по двум порождающим доход характеристикам, зарабатывает вчетверо больше человека, имеющего по тем же двум характеристиками лишь пятипроцентное превосходство (10·10 = 100 вчетверо больше 5·5 = 25).

Имеется также весьма нелинейное соотношение между талантом и оплатой, как это лучше всего видно по оплате спортсменов. Ниже уровня таланта, позволяющего человеку стать профессиональным игроком в баскетбол, то есть членом Национальной ассоциации баскетбола, его заработок равен нулю. При надлежащем уровне таланта минимальный заработок составляет 150000 долларов.[2] Если измерить пробелы в талантах между рядовыми игроками и звездами (в быстроте бега, высоте прыжков, в проценте попаданий), то пробелы оказываются очень малыми, а различия в заработках – громадными. Небольшие преимущества в талантах позволяют звездам доминировать в игре.

Хотя различия в заработках могут быть огромны, они по своей природе ограничены, поскольку у всех людей ограничено число рабочих часов. Богатство, между тем, не имеет таких ограничений. У него нет верхнего предела. Богатство может порождать богатство, и этот процесс не ограничен личным временем индивида. Предприниматель может нанять других, чтобы те управляли его богатством. Преимущества соединяются. Со временем на ничем не ограниченных рынках нарастают неравенства. Люди, нажившие деньги, имеют деньги и связи, чтобы инвестировать их в новые возможности и наживать еще больше денег.

Сверх того, большое богатство происходит отнюдь не от терпеливого процесса сбережения и последующей реинвестиции по рыночным процентам прибыли, как это описывается в учебниках экономики. Индивид, начавший со 100000 долларов и готовый сберегать и реинвестировать все свои проценты прибылей, при реальной ставке процента, какая существует в последние десять лет (2,2 процента), через сорок лет будет все еще иметь лишь 238801 доллар.[3]

Билл Гейтс, богатейший человек Америки с состоянием в 15 миллиардов долларов, стал богат вовсе не накапливая свои деньги. Его сделало богатым сочетание везения и таланта. Как и любой другой очень богатый человек в американской истории, он стал богат, потому что ему повезло найти ситуацию, или потому что ему везло в пользовании ситуацией, в которой рынки готовы были обращать в капитал его текущие заработки с очень высоким коэффициентом умножения, ввиду их будущего потенциала. Его компании Майкрософт повезло купить некоторую операционную систему для персональных компьютеров у другой, разорившейся компании как раз в то время, когда фирма ИБМ нуждалась в такой системе для своих персональных компьютеров. ИБМ совершила затем одну из величайших экономических ошибок, какие будут описаны в истории компьютеров: вместо того, чтобы написать свою собственную операционную систему, что задержало бы введение персональных компьютеров ИБМ всего на несколько месяцев, но, возможно, надолго сохранило бы рынок за этой фирмой, ИБМ купила у Майкрософта на неисключительной основе систему, известную теперь под именем MS-DOS. Биллу Гейтсу повезло, что он оказался в надлежащем месте с надлежащим продуктом, но следует также признать, что он был талантлив и сумел воспользоваться представившейся ему возможностью. Большое богатство требует того и другого.

Капиталистическая экономика в сущности очень похожа на Алису в Стране Чудес, где надо очень быстро бежать, чтобы оставаться на месте – уже предотвращение роста неравенства требует постоянных усилий. История свидетельствует о том, что поскольку рыночная экономика не выработала экономического равенства, совместимого с демократией, всем демократиям пришлось «вмешаться» в дела рынка с целым рядом программ, имевших целью содействовать равенству и предотвращать рост неравенства.4

За принудительным общественно финансируемым начальным и средним образованием последовали в девятнадцатом веке дешевые университеты на бесплатно предоставленной им земле. Гомстед-акт предоставил землю американцам, желавшим двинуться на Запад, не требуя от них за это платы. Железные дороги регулировались, чтобы помешать их собственникам использовать свое монопольное положение, снижая доходы потребителей из среднего класса. Позднее были введены антитрестовские законы, чтобы помешать другим типам монополистов осуществлять свою рыночную власть. Те и другие были капиталисты, действовавшие по правилам «выживания наиболее приспособленных», которых правительство намеренно ограничило в применении этих правил. Затем последовало двадцатое столетие с прогрессивным подоходным налогом – богатые должны были платить более чем равную долю государственных расходов; выброшенным с работы было предоставлено страхование от безработицы; слишком старым для работы было предоставлено социальное обеспечение; вдовы и сироты получили финансовую помощь (AFDC). После Второй мировой войны был придуман Билль о Правах GI, доставивший бесплатное образование целому поколению американских мужчин. В 60-ые годы были гражданские права, война с бедностью и «конструктивное действие» (affirmative action) в пользу меньшинств. В 70-ые годы были программы медицинского страхования для престарелых (Medicare) и для бедных (Medicaid). В результате всех этих усилий, Соединенные Штаты все еще имеют очень неравное распределение дохода и богатства, но намного более равное распределение покупательной силы, чем если бы эти меры не были проведены.

Как видно из истории, средний класс создали демократические правительства, а вовсе не рынок.[5] Такие программы, как Билль GI и Medicare, были очень ясным обращением демократии к тем, кто в то или иное время проигрывал в рыночной конкуренции. Эти программы говорили: как бы плохо ни обращался с вами капитализм, демократия на вашей стороне. Демократия обеспокоена экономическим неравенством, присущим капитализму, и стремится его уменьшить. Это сочетание сработало. Потенциальный конфликт между капиталистической властью и демократической властью был предотвращен.

После возникновения капитализма могли быть периоды, когда экономическое неравенство в какой-то степени возрастало, но в то время его не измеряли, и оно осталось неизвестным, или во всяком случае спорным. С тех пор как стали получать точные данные, периодов резкого повышения неравенства не было. Но теперь мы переживаем как раз такой период быстро растущего и широко известного экономического неравенства, с которым правительство решило ничего не делать. В такой ситуации одновременное существование двух различных систем власти никогда еще не подвергалось испытанию. Теперь это испытание происходит.

Использование политической власти для уменьшения рыночных неравенств – это образ действий, требующий тонкого чувства равновесия. Если отчуждать в виде налогов слишком большую долю дохода у тех, кто наживает его по правилам капитализма, и передавать ее другим в виде дохода, основанного не на их производственных усилиях, а на чем-то другом, то перестают действовать самые стимулы капитализма. Фирмы, у которых получается слишком большой разрыв между тем, чт`o они платят, и тем, чт`o они получают, просто перемещаются в другие места земного шара, где им не приходится нести высокие социальные расходы. Точно так же, отдельные рабочие исчезают в подпольной экономике, где нет социальных затрат, и где не платят налогов. Оба эти явления истощают поступления налогов, необходимые для оплаты программ перераспределения. Консерваторы правы, утверждая, что государственные меры социального обеспечения представляют собой чужеродные прививки на стволе капитализма. Неудивительно, что правые политические партии лишь нехотя приняли государство всеобщего благосостояния, полагая, что оно все же не так плохо, как полный социализм.

Конечно, главный вопрос в том, насколько правительство сможет помешать росту неравенства, прежде чем оно достигнет опасного предела. Это в некоторой степени зависит от того, какого рода налоги и расходы используются для ограничения разрыва в доходах. Можно собрать больше налогов, основывая налоговую систему не на доходе, а на потреблении, поскольку во втором случае от налогов освобождается инвестиционная деятельность, основная для производительности капитализма. Подобным образом, можно собрать больше налогов без отрицательного воздействия на механизмы стимуляции, если эти налоги предназначаются для финансирования программ повышения квалификации, чем если они служат для оплаты программ прямой передачи доходов. В самом деле, индивид, получивший профессиональную подготовку, хотя и получил дар от правительства, но должен работать, чтобы воспользоваться этим даром. Напротив, передачи доходов позволяют индивидам эффективно избегать капиталистического процесса. Они получают, не внося никакого вклада.

Есть опыт стран вроде Швеции, где значительная масса дохода была перераспределена до того, как возникли проблемы стимуляции. Вероятно, государство всеобщего благосостояния могло бы развиваться еще долго в большинстве стран, если бы не проблемы престарелых и «второго поколения», описанные в главе 5. Но эти проблемы реальны, и государство всеобщего благосостояния отступает. В будущем оно не будет уже посредником между капитализмом и демократией. По мере того, как расширяется разрыв между верхом и низом общества, а средний слой его сужается, демократические правительства будут сталкиваться с серьезными проблемами неравной социально-экономической структуры, оставленными без внимания.[6]

Демократия в смысле всеобщего голосования – очень новая общественная система; еще не доказано, что это самая «приспособленная» из имеющихся политических форм. Концепция демократии родилась очень давно в древних Афинах, но до возникновения демократии в Америке она применялась в весьма ограничительном смысле. В древних Афинах демократия не касалась женщин и большого числа мужчин – может быть, большинства мужчин – которые были рабами. Древние Афины были, как мы бы их теперь назвали, эгалитарной аристократией. Это было не то, что мы теперь называем демократией.

Ясно, что даже в Америке Отцы-Основатели не имели в виду дать право голоса всем. Рабам и женщинам не разрешалось голосовать, и Отцы-Основатели рассчитывали, что штаты установят ограничения права голоса по имущественному положению, чего штаты, впрочем, никогда не сделали. Для введения всеобщей демократии понадобилась гражданская война, уничтожившая рабство, и поправка к конституции, давшая избирательное право женщинам. Французская Революция произошла примерно в то же время, что Американская Революция, но в большей части Европы, где земля имела большую ценность и давала политическую власть, демократия началась намного позже – в некоторых случаях не ранее конца девятнадцатого века; а всеобщее избирательное право – это совсем новое явление.

Жизнь в условиях неравенства

Некоторые весьма успешные общества, известные из истории, существовали в течение тысячелетий с огромными неравенствами в распределении экономических ресурсов – таковы были древний Египет, императорский Рим, классический Китай, государства инков и ацтеков. Но все эти общества имели политические и социальные идеологии, согласные с их экономическими реальностями. Ни одно из них не верило в равенство в каком бы то ни было смысле этого слова – ни теоретически, ни политически, ни социально, ни экономически. В древнем Египте и Риме официальная идеология требовала весьма неравного раздела власти и экономических благ. В древнем Риме большую часть населения составляли рабы, и официальная идеология полагала, что рабство подходит для людей с рабским психическим складом.[7] Поскольку понятие о справедливости определяется социальным процессом, в котором главную роль играют сравнительные и нормативные референтные группы, то в древнем обществе рабство казалось справедливым и великим мыслителям, таким как Аристотель, и самим воспитанным в этом обществе рабам.[8] Политическая, и экономическая сторона жизни были основаны на вере в одни и те же неравенства.

Напротив, капитализм и демократия очень несогласны между собой в своих представлениях о правильном распределении власти. Демократии потому и сталкиваются с проблемой возрастающего экономического неравенства, что они верят в политическое равенство – «один человек, один голос». Демократия производит убеждения и референтные группы, несовместимые с большими неравенствами. Капитализм также имеет немалые трудности, защищая порождаемые им неравенства рядом противоположных убеждений, согласно которым эти неравенства правильны и справедливы.

Капитализм может утверждать, что экономический процесс справедлив, но он вынужден занять агностическую позицию по поводу «правильности» и «справедливости» его любого конкретного результата. Если кто-нибудь полагает, что результат процесса несправедлив, и ищет оправдания этой точки зрения, то всегда можно найти какое-нибудь место, где процесс происходит несогласно с теориями свободной конкуренции. Поэтому защитники капитализма обычно утверждают, что капитализм доставляет растущий реальный доход почти всем, и лишь изредка допускают, что при этом могут возникать неравенства. К сожалению, как мы видели в главе 2, это утверждение не оправдывается уже в течение больше двадцати лет.

Люди бывают несчастны, когда действительность расходится с их ожиданиями (падение реальной заработной платы в стране, ожидающей повышения реальной заработной платы), и когда правила успеха неизвестны и меняются (что делать, чтобы повысить свой доход, когда реальная заработная плата для мужчин падает на всех уровнях дохода?).[9] К сожалению, наш мир полон таких неуверенностей и пробелов в экспектациях.

Вторжение правительства в дела рынка на стороне проигрывающих на рынке имеет свою альтернативу – это изгнание из общества экономически слабых. Экономист девятнадцатого века Герберт Спенсер формулировал концепцию капитализма, которую он назвал выживанием наиболее приспособленных (это выражение впоследствии заимствовал Дарвин, использовав его в своем объяснении эволюции).[10] Спенсер был убежден, что долг экономически сильного – изгнать экономически слабого из жизни. Это стремление и было в действительности секретом силы капитализма. Он устранял слабого. Спенсер создал евгеническое движение, чтобы удержать неприспособленных от размножения, поскольку это был самый гуманный способ сделать то, что экономика, предоставленная самой себе, сделала бы более грубым способом (голодной смертью). С точки зрения Спенсера, все спасательные социальные меры просто затягивали и распространяли человеческие мучения, увеличивая население, обреченное в конце концов на голодную смерть.

«Контракт с Америкой», очень спенсеровский по своему тону, предлагает возвращение к капитализму типа «выживания наиболее приспособленных». Конечно, этот документ не столь честен, как Спенсер, и отрицает, что кто-нибудь умрет с голода. С его точки зрения не нужно никакого социального обеспечения, потому что если убрать систему социального обеспечения, то никто не упадет с экономической трапеции. Если люди будут вынуждены столкнуться с реальностью голодной смерти, то каждый энергично примется за работу. Страх вынудит их так тяжело работать (проявлять такую выдержку), что они не выпадут из игры. По мнению Спенсера, индивидуальные дефекты приводят к экономическим недостаткам, которых не могут устранить никакие социальные действия. В наши дни эта позиция отражается в таких книгах, как «Колоколообразная кривая». Люди, находящиеся на дне экономической системы, заслуживают этого, и им нельзя помочь – то и другое происходит от их личных недостатков.[11]

В новой истории этот капитализм «выживания наиболее приспособленных» не встречается: никто никогда не применял его в течение сколько-нибудь продолжительного времени. Часто приводят в качестве примера Гонконг, но он от этого весьма далек. В Гонконге правительству принадлежит вся земля, на которой стоит город, и больше трети населения живет в государственных жилищах.[12] Когда эти квартиры продаются как коммунальные (за последние шестнадцать лет их было продано двести тысяч), то покупать их разрешается лишь семьям с годовым доходом ниже 4100 долларов, и они получают их по цене, равной половине рыночной цены таких же частных квартир.[13] Все это в высшей степени социалистические меры, но с помощью этих мер правительство решает проблему, которая в рыночных условиях привела бы к взрыву, при населении Гонконга и его тесноте.

История также учит нас, что версии капитализма, основанные на выживании наиболее приспособленных, на практике не работают. Экономика свободного рынка, существовавшая в 20-ые годы, развалилась во время Великой Депрессии, и правительству пришлось ее перестроить. Может быть, капитализм, где «выживают наиболее приспособленные», все-таки осуществим, но никто еще не пытался это сделать. Следует также иметь в виду, что государство всеобщего благосостояния было устроено вовсе не безумными левыми. Его строителями были почти во всех случаях просвещенные аристократические консерваторы, принявшие политику социального обеспечения не для того, чтобы разрушить капитализм, а чтобы спасти его, защитив средний класс.[14]

В нашей нынешней социальной системе достижения политической власти не внушают доверия богатству, а достижения богатства не внушают доверия политической власти. Во всех долгоживущих обществах экономическая и политическая власть шли рука об руку. Если они расходятся, то люди с экономической властью могут подкупать людей с политической властью, заставляя их издавать правила и инструкции, нужные им, чтобы стать еще богаче, а люди с политической властью склонны вынуждать людей с экономической властью обогащать их, чтобы они могли пользоваться тем же уровнем материального благополучия, что их друзья в сфере экономической власти.

Капитализм и демократия мирно жили друг с другом в двадцатом веке именно потому, что на практике хитроумным способом осуществлялось нечто теоретически невозможное. Бесхитростные консерваторы часто говорят, что право голоса должно даваться пропорционально имущественному положению, чтобы бедные не могли использовать политический процесс для конфискации имущества богатых. Проблема эта реальна, но она не требует столь «грубого» решения. В демократиях нет надобности вводить неравное голосование, чтобы сохранить неравенства, присущие капитализму; в самом деле, хотя у каждого есть один голос, не все им пользуются; кроме того, политическое влияние зависит не только от голосов, но и от вкладов в избирательные кампании.

Не случайно капиталистические общества устроили политические системы, где экономическое богатство может переходить в политическую власть. В наше время эта реальность проявляется во вкладах в избирательные кампании, с помощью которых группы специальных интересов, обладающие экономической властью, покупают политическое влияние, и в том факте, что большинство из ста сенаторов США – миллионеры. Не случайно Америка построила систему, где люди с политической властью, но без богатства имеют «возможности» превращать свою политическую власть в богатство. Достаточно вспомнить президента Линдона Джонсона, который стал богатым человеком, хотя в течение всей своей деятельности занимал только низкооплачиваемые общественные должности. Или, ближе к нашему времени, мы видим усилия Ньюта Гингрича превратить свою политическую власть в экономическую власть посредством книг, лекций и «образовательной» деятельности, когда ему готовы платить многомиллионные суммы за продукцию неизвестного качества. Книгоиздательские компании не платят авансы в 4,5 миллиона долларов авторам без достаточной репутации. Приобретательская деятельность Гингрича еще до того, как он стал спикером Палаты Представителей, была столь успешной, что он получил в Конгрессе кличку Ньют и Компания.[15] Его единственная ошибка была в том, что он приобрел политическое могущество слишком быстро, а потому привлек к себе пристальное внимание и вызвал разбирательство, прежде чем завершил свою задачу экономического обогащения.

С точки зрения экономической теории, вклад в избирательную кампанию какого-нибудь политика не отличается от денежного подарка. В обоих случаях это суммы денег, нужные человеку для достижения его целей. Экономическая теория не признает здесь различия, и не должна его делать. Различие делает лишь юридическая система, считающая законным, когда политику дают деньги для проведения избирательной кампании, и незаконным, когда ему дают деньги на покупку роскошного дома.

Различие здесь не столь резко, как могло бы показаться, потому что выше некоторого уровня материального богатства люди стремятся иметь еще больше денег не с целью увеличить материальное потребление (в самом деле, многие, не имея возможности потребить свое наличное богатство в течение всей жизни, все же продолжают посвящать свою жизнь дальнейшей наживе). То, к чему они стремятся, – это власть принимать решения, экономические и политические. Власть – это высший потребительский продукт. Это почти единственное, чего можно желать и что можно потреблять в неограниченном количестве. В некоторой мере, но не полностью, власть политического деятеля может возместить ему недостаток денег, а экономическая власть бизнесмена может возместить ему недостаток политической власти.

Дихотомия между двумя системами уменьшается также оттого, что процент участия в выборах убывает вместе с доходом. Если бедные неспособны организоваться, чтобы голосовать, то они, очевидно, неспособны организоваться, чтобы экспроприировать собственность богатых. И поскольку они не голосуют, то в действительности не имеют равного избирательного права, хотя это право и признается конституцией. Неудивительно, что в странах, где бедные были организованы для массового голосования, правительства гораздо агрессивнее проталкивали доходы книзу и прижимали богатство сверху. Европейские системы социального обеспечения потому и отличаются от американской, что за них голосовали семьи с низким доходом, которые в Америке не голосуют.

Сверх того, в парламентских системах европейских стран можно добиваться избрания, не будучи богатым (поскольку человек выдвигается не в качестве индивида), а члены парламента, особенно члены от левых партий, редко бывают богаты. Они голосуют за более эгалитарные системы налогообложения и перераспределения доходов, поскольку это не означает более высоких налогов для них самих. Налоги касаются других, а сами они отождествляют себя с совсем иными классами дохода, чем их американские собратья( в большинстве европейских парламентов бывшие школьные учителя, представляющие социалистические партии, столь же многочисленны, как юристы в американском конгрессе). Если вы хотите найти самые дырявые места в налоговом законодательстве Америки, то вы не ошибетесь, предположив, что они относятся к типичным доходам членов сената и палаты представителей США.

Для американцев, заинтересованных в сохранении программ социального обеспечения, главный вопрос – как убедить бедных в самом деле голосовать за политиков, поддерживающих эти программы. Вряд ли приходится удивляться, что если люди, прямо заинтересованные в некоторых программах, не голосуют за политиков, поддерживающих эти программы, то консерваторы, больше не боящиеся социализма или коммунизма, прежде всего станут урезывать именно эти программы.

Меняется и сама американская система. Электронные средства информации намного облегчают экономической власти покупку политической власти. Чем дороже обходится телевизионная реклама, нужная для выборов на общественную должность, тем больше преимущество богатых, когда идет борьба за эту должность. Никто не мог бы и подумать стать третьим кандидатом в президенты без 4 миллиардов долларов Росса Перо. Но, напротив, проникновение средств массовой информации в личную жизнь уже известных политиков все более затрудняет их обогащение в то время, когда они занимают свою должность. Вполне легальные виды взяток (книжный аванс Гингрича) становятся политически невозможными. И если люди слишком долго видят, как открыто покупается политическая власть, то циничное отношение к ценности демократии, основанной на принципе «один человек – один голос», в конечном счете разъедает систему.

В конце концов демократия опирается на согласие людей, но не создает это согласие, предполагает некоторую совместимость граждан, но не работает над тем, чтобы ее достигнуть, и лучше всего действует, если у нее есть расширяющийся запас ресурсов для распределения, так что ей не приходится делать выбор при нулевой или отрицательной сумме.[16] Однако, современные демократии не имеют ни одного из этих преимуществ. Устойчивость доходов подрывается тектоническими силами экономики. В этой электронно подключенной деревне возрастание неравенства не только становится общеизвестным, но даже преувеличивается, потому что люди с падающими реальными доходами сравнивают себя со своими телевизионными ближними, у которых реальные доходы всегда растут.

В течение больше двадцати лет расхождения в заработках росли, и уже больше десяти лет эта реальность достоверно известна. Но политический процесс еще не принял ни одной программы, чтобы изменить эту реальность. Конечно, проблема в том, что любая работоспособная программа повлекла бы за собой радикальную перестройку американской экономики и американского общества. Это потребует больше денег, но, кроме того, активная программа перевоспитания и переобучения нижних 60 процентов рабочей силы потребует болезненной перестройки общественного образования и производственного обучения. Без социального конкурента, вызывающего страх, капитализм не станет заботиться о включении невключенных. К той же цели капитализм должен был бы прийти, преследуя свой просвещенный долговременный интерес, но на это не приходится рассчитывать.

В некоторой степени соскальзывание к линии разлома уже заметно. На выборах в ноябре 1994 года белые мужчины со средним образованием ( именно та группа, которая понесла наибольшие потери реальных доходов) массами перешли из рядов демократов в ряды республиканцев: это и была та группа, которая понесла наибольшие потери от снижения реальных доходов. Но что бы вы ни думали о республиканском «Контракте с Америкой», в нем нет решительно ничего о снижении реальной заработной платы и о том, как справиться с этой главной проблемой.[17] На какое-то время можно сосредоточить внимание на козлах отпущения – на незамужних сидящих на уэлфере матерях, которых никто не любит, потому что каждый чувствует себя простофилей, когда приходится платить за чужих детей. Но что будет, когда станет ясно, что уничтожение программ уэлфера для матерей и программ конструктивного действия для меньшинств не сможет остановить снижение заработной платы для белых мужчин со средним образованием? Куда направятся в таком случае голоса разгневанных?

«Контракт с Америкой» передает конфликт между равенством и неравенством отдельным штатам. Штаты будут теперь управлять системами социального обеспечения и образования. Но штаты – это как раз тот уровень правительства, который не может справиться с этим делом. Богатые индивиды и корпорации, порождающие хорошие, высокооплачиваемые рабочие места, но не желающие платить высокие налоги, попросту перемещаются в штаты, где таких налогов нет. Законы штатов о наследстве просто приводят к такому положению, что каждый богатый человек перед смертью устраивает свою резиденцию в штате, где нет налога на наследство. Штаты знают, что многие молодые люди будут искать работу в других штатах, так что было бы расточительно давать им первоклассное образование. Бюджет образования легче урезывать, чем большинство других, потому что от сокращения школьных бюджетов в ближайшем будущем ничего не случится. Передать вопрос о растущем неравенстве штатам – значит признать, что он не будет решен.

Что же будет, если демократические правительства не смогут дать большинству своих избирателей то, чего они хотят, требуют, и к чему они привыкли – повышение реального уровня жизни? В избирательной кампании 1992 года кандидат Клинтон обещал сосредоточить внимание на внутренних проблемах Америки – тем самым неявно обещая что-то сделать по поводу растущего неравенства и падения реальной заработной платы. Прошло почти четыре года, а экономика по-прежнему производит растущее неравенство, падение реальных заработков. Подобным же образом, в 1994 году новое республиканское большинство в Конгрессе обещало отказаться от американского глобального лидерства, чтобы сосредоточиться на внутренних проблемах. Но оно также ничего не могло предложить трудящимся со снижающейся заработной платой.

Если у американского трудящегося снижается реальный уровень жизни, а правительство ничего с этим не делает, причем политические партии даже не обещают что-нибудь сделать с этой его главной проблемой, что из этого может выйти?


Мечта?

Если не хотят создать новых внутренних врагов взамен старых внешних врагов, в качестве объединяющей силы для преодоления внутренней фрустрации, то общество нуждается в некоторой всеобъемлющей цели, к которой все могут стремиться, работая для создания лучшего мира. В прошлом такие мечты были у тех, кто верил в социализм, или в государство всеобщего благосостояния. Эти системы обещали лучшую жизнь людям, которые чувствовали, что они остались в стороне, и в самом деле остались в стороне. Не революция или терроризм, а эти люди стояли на пути, ожидая включения в Америку. Но теперь вооруженные банды спускают с рельсов пассажирские поезда именно потому, что они знают – для них нет пути к включению. Старый путь к включению исчез. Ни социализм, ни государство всеобщего благосостояния не указывают пути к лучшему коллективному будущему, которое включит всех невключенных. Вследствие этого, именно теперь, когда социальная система остро нуждается в политических партиях с отчетливыми новыми идеями, готовыми начать спор, что делать с неуверенностью в период кусочного равновесия, мы получаем споры между правыми партиями, желающими вернуться к мифическому прошлому (невозможному, как бы его ни желали), и левыми партиями без всяких программ.

Что же означает демократия, когда политические партии не способны предложить различные идеологические убеждения – различные мечты о природе будущей политической системы, о направлении к обетованной земле – чтобы можно было обсуждать альтернативные пути в будущее? Выборы превратились в опросы общественного мнения, вертящиеся вокруг тривиальностей и зависящие от того, как кто-нибудь выглядит по телевидению. Выборы начинают уже рассматривать как замену одной шайки проходимцев другой шайкой проходимцев. Все голосуют, чтобы при дележе должностей его этническая группа получила больше мест, чем какая-нибудь другая. Каждый голосует за собственные экономические интересы, не считаясь с тем, как они могут задеть интересы другого.

Работающая демократия не может быть процессом избрания своих друзей и родственников, против чужих друзей и родственников; она не может быть процессом, где каждый кандидат всего лишь обещает управлять нынешней системой лучше, чем его оппонент. Выборы не могут быть простым выбором еще одной группы своекорыстных людей «извне», желающих попасть внутрь. Реальная демократия требует реальных идеологических альтернатив во время выборов – иначе она становится упражнением в племенной враждебности, где некоторое племя (низко расположенное в порядке клевания) обвиняется в проблемах страны, а затем наказывается.

Работающая демократия должна иметь мечту об утопии – путь к лучшей жизни – мечту о том, что превосходит узкое сектантское своекорыстие. В истории правые политические партии были общественными якорями безопасности. Они представляют славное прошлое, часто такое прошлое, какого никогда не было, но это мифическое прошлое все еще важно. Они стоят за сохранение старых ценностей и старых способов действия.

Ньют Гигнрич любит останавливать внимание на эре до 1955 года, «задолго до того, как враждебные культуре взгляды, глубоко укоренившиеся в демократической партии, стали обесценивать семью и неизменно предпочитать альтернативные стили жизни».[18] В действительности же его идиллическая эпоха до 1955 года поставила непревзойденные с тех пор рекорды беременности несовершеннолетних, третья часть браков кончалась тогда разводом, расовая сегрегация была вездесуща, и лучшими зрелищами считались «Мятеж без причины» и «Школьные джунгли». Но все эти неудобные факты можно отрицать. Правые партии держатся вместе, поскольку они любят прошлое, уже никому не угрожающее в настоящем, и не тратят время на разговоры о будущем, всегда вызывающие разногласия. Не предполагается, что у консервативных партий есть какая-то мечта о будущем. Будущее предоставляется рынку: пусть будет, что будет.

У левых партий задача труднее. Их задача в том и состоит, чтобы иметь утопическую мечту о будущем, дающую движущую силу для изменения. Часто их мечты недостижимы и непрактичны, но в их мечтах есть элементы, которые можно использовать для построения лучшего общества. Социальная техника часто не срабатывает, но всегда есть потребность в социальной мечте о лучшем будущем.[19] История свидетельствует, что эти мечты левых партий нередко использовались правыми консерваторами, такими, как Бисмарк с его государственными пенсиями и медицинским страхованием, или Черчилль с его пособиями безработным: с помощью таких мер они сохраняли старую систему и устраняли от власти левых революционеров.

В последние 150 лет левые партии предлагали две утопических мечты – социализм и государство всеобщего благосостояния. Цель социализма (общественной собственности на средства производства) состояла в том, чтобы все (а не только капиталисты) были включены в пользование плодами экономического прогресса. Цель государства всеобщего благосостояния – доставить минимальный уровень доходов тем, кто капитализму не нужен (старым, больным и безработным). В Соединенных Штатах социализм никогда не занимал главного места в платформе какой-либо политической партии, но “включение” занимало такое место. Американский вариант включения предполагал все более широкий и глубокий доступ к дешевому общественному образованию, правительственное регулирование и антитрестовские законы для ограничения экономической власти капитализма, конструктивные действия для обязательного включения исключенных, и льготы социального обеспечения для среднего класса.

Если иметь в виду тех, кого теперь медленно исключают (тех, чьи реальные заработки медленно убывают), то ни один из традиционных американских методов включения в применении к ним не действует. Частичным ответом на этот вопрос является профессиональная подготовка людей, не идущих учиться в колледж, но такую политику надо было бы проводить вместе с политикой роста, создающей рабочие места и рынки труда, где реальная заработная плата начала бы снова расти. Поскольку левые политики не знают, как соединить эти два политических курса ( а может быть и не хотели бы проводить их, если бы знали), то им нечего предложить.

Левые партии все еще могут выиграть выборы, если консервативные партии будут очень уж плохо вести политические дела, но они не могут предложить ничего положительного. Политически левые могут защищать уэлфер, но экономически государство уэлфера не может продолжаться без серьезной хирургической операции. «Сокращение» – это не такая вещь, которую левые могут проводить с успехом. Мистер Клинтон ничего подобного и не сделал в свой первый срок, когда он контролировал систему. Во всяком случае, кто все время играет в защите, тот не выигрывает.

Все левые политические партии в мире деморализованы или не у власти. В Германии Социал-Демократическая Партия имеет наинизшую поддержку за тридцать шесть последних лет, ее раздирают внутренние конфликты, и ее описывают как «мальчишек, играющих в песочнице со своими ведерками».20 В Соединенных Штатах должностные лица на всех уровнях правительства в рекордном числе переходят из одной партии в другую – демократы становятся республиканцами. Демократы потерпели сокрушительное поражение осенью 1994 года. Это поражение имело ряд причин, но одной из них было отсутствие мечты о будущем. У них не было не только маршрута к обетованной земле, но даже описания, на что она может быть похожа, если они смогут до нее добраться.

Успешные общества должны объединяться вокруг некоторого центрального сюжета – захватывающей истории с поддерживающей ее идеологией. Лидеры, не способные рассказать такую историю, не имеют программы, и у них нет уверенности в том, что они делают. Чтобы держаться вместе, людям нужна утопическая мечта: на этой мечте строятся общие цели, ради которых члены общества могут работать вместе. Такие истории есть у всех религий, она есть и у коммунизма. Главная привлекательность религиозного фундаментализма состоит именно в том, что он может рассказать такую историю.

Но какую историю может рассказать сообществу капитализм, чтобы удержать это сообщество вместе, если капитализм явно отрицает необходимость какого-либо сообщества? Капитализм предполагает лишь одну цель – индивидуальный интерес и максимальное личное потребление. Но жадность отдельного человека попросту не является целью, способной удержать общество вместе на сколько-нибудь долгое время. В такой среде могут быть цели, нуждающиеся в общих усилиях, достижение которых облегчило бы каждому отдельному человеку повышение его уровня жизни. Но в системе, признающей лишь права индивида, а не его социальную ответственность, нет способа распознать такие цели, убедиться в необходимости таких внешних социальных факторов и их организовать.

Впрочем, и без мечты есть много способов удерживать общества вместе. Общества могут объединяться, сопротивляясь внешней угрозе. В течение шестидесяти лет идеологическая и военная угроза нацизма, а затем коммунизма удерживала вместе западные демократии. Внутренние проблемы можно было откладывать и ничего с ними не делать. Но теперь внешней угрозы нет.

Можно объединять общества стремлением к завоеванию – к построению империй. Завоевание – это часть человеческой природы, и даже такие программы, как проект высадки человека на Луну, были косвенной формой завоевания. Но в эпоху ядерного оружия географические завоевания для больших государств лишены смысла. По-видимому, ни у кого нет воображения и силы убеждения, чтобы внушить людям нечто вроде программы высадки на Луну. К тому же, не следует забывать, что и эта программа могла быть проведена лишь в ходе состязания с Советами, то есть как часть холодной войны.

Когда нет никакой мечты, любое общество в конечном счете впадает в этнические конфликты. Социальная система держится вместе, сосредоточивая гнев на каком-нибудь выделяющемся и презираемом меньшинстве, которое надо «вычистить» из страны. Стоит только устранить людей с другой религией, другим языком или другой этнической наследственностью, и каким-то магическим образом мир станет лучше. В Америке эти силы проявляются в калифорнийском Предложении 187, в снятии с уэлфера матерей и прекращении конструктивного действия в Вашингтоне, в изгнании бездомных с улиц Нью-Йорка.

Без захватывающей мечты о лучшем будущем – наступает социальный и экономический паралич. Без большой программы каждый пытается навязать свои личные микропрограммы, чтобы повысить свой личный доход и богатство. Политические партии без программы раскалываются, и политическая власть переходит от людей, стремящихся к новому, к людям, желающим все остановить. Правительства все менее способны навязывать отдельным гражданам расходы на меры, улучшающие положение среднего человека. Трудно или невозможно найти место для тюрем, автострад, пересадочных станций, скоростных железных дорог, электростанций и ряда других общественных служб. В сообществе нет понимания общих интересов, чтобы преодолеть местные сопротивления. У граждан нет готовности разделять отрицательные последствия необходимых общественных служб.

В демократии любая группа интересов, объединенная каким-нибудь специальным вопросом и не связанная интересами сообщества, может приобрести силу, далеко не соразмерную с ее численностью. Примером может служить Национальная Ружейная Ассоциация (National Rifle Association). Члены ее составляют небольшое меньшинство населения; 90 процентов публики поддерживает контроль над оружием в опросах общественного мнения, но этот контроль в Америке невозможен. Группа в 10 процентов избирателей, готовая голосовать за или против некоторого политика в зависимости от единственного вопроса, в большинстве случаев достаточна, чтобы он выиграл или проиграл выборы.

Такие группы размножились – отчасти в ответ на дух времени («нет ничего столь важного, чтобы я забыл мой узкий интерес»), а отчасти с помощью целенаправленной пропаганды, использующей электронные средства информации. В прошлом приходилось обращаться ко всей публике, потому что было технически невозможно обратиться к определенной небольшой части публики. Но теперь легко можно направить послание тем, кто может симпатизировать вашему посланию. Вскоре уже можно будет устроить свою личную газету, «Мою газету», указав компьютеру, какого рода новости вы хотите видеть, чтобы он приготовил вам газету, в точности приспособленную к вашим вкусам.[21] Примитивную версию такой газеты, под названием «Личная газета», уже предложил «Уолл-Стрит Джорнал».[22] И обратно, это позволяет рекламодателям направлять свои материалы лишь тем, кто проявил интерес к таким материалам, а также облегчает и удешевляет формирование политических групп вокруг какого-нибудь специального вопроса. Никому не придется больше обращаться ко всем людям или ко всем избирателям, если они этого не хотят – а они редко этого хотят. Говорить с теми, кто не сочувствует вашей политической позиции, попросту слишком дорого и отнимает слишком много времени. Вместо того, чтобы пытаться стать большинством, гораздо лучше стать сильной группой специального интереса. Но разговор между меньшинствами – это именно то, что учит меньшинства компромиссам и содействует образованию большинства. Подходит к концу эпоха политического диалога, и наступает эпоха мобилизации сил для эффективной поддержки специальных интересов. Вето меньшинства заменяет голос большинства.

Есть еще одна экономически необходимая предпосылка, хотя и недостаточная для полного решения проблемы; в нашем обществе она почти никогда не выполняется. Если общество требует от индивида принять на себя издержки деятельности, полезной для всех (например, согласиться жить близ тюрьмы), то остальное общество должно компенсировать этому индивиду его издержки – хотя бы лишь психологические. На практике, однако, общества большей частью согласны компенсировать индивидов лишь за физическую собственность в случае крупных строительных предприятий, но ни за что иное. Понятие компенсации должна быть значительно расширено.

Когда законы об охране окружающей среды снижают стоимость некоторой индивидуальной собственности, консерваторы настаивают на законодательстве, компенсирующем такой ущерб, и в этом они отчасти правы. Если индивиды засоряют чужую собственность (например, сваливая там мусор), то общество вправе не разрешать им этого без компенсации. Во всяком случае, они должны уплачивать компенсацию пострадавшим. Но если общество стремится к некоторой позитивной цели, если оно хочет прибавить нечто к прямому благосостоянию – например, открытое пространство – то оно должно уплатить за создание парка, а не мешать кому-нибудь расширять свою собственность, по существу вынуждая его устроить общественный парк за свой счет.

Но принцип компенсации должен применяться ко всему, а не только к охране природы. Люди, готовые жить близ ядерной станции или тюрьмы, должны ежемесячно получать чек, стоимость которого убывала бы на расстоянии от нежелательной общественной службы. Есть люди, которые не хотели бы жить вблизи этих учреждений ни за какие деньги, но есть и другие, готовые жить возле них за неожиданно малые суммы. Если вы посмотрите на ядерную станцию Пилгрим к югу от Бостона, то увидите дома, окружающие эту прежде изолированную установку. Люди селятся здесь именно потому, что в этом месте будут платить меньше налогов на собственность, чем в любом другом.

Вероятно, с помощью скромных компенсаций можно было бы устранить значительную часть синдрома NIMBY (not in my backyard, то есть “не у меня во дворе”). Конечно, компенсации будут означать, что общественные проекты будут дороже. Но возможность осуществить проекты, повышающие общественное благополучие, гораздо важнее, чем минимизация денежных потерь, когда пытаются вместо компенсации заставить индивидов примириться с отрицательными побочными явлениями. Нечестно, когда таким образом, по существу, облагают граждан налогами, а теперь мы знаем, что это и невозможно. Они столь успешно сопротивляются, что могут просто остановить экономический прогресс.

Но техническим путем нельзя решить главную проблему растущего разрыва между демократической верой в равенство прав и неравенством экономических прав, которое порождает рынок. Это решение должно быть найдено в общей системе целей, достаточно захватывающих, чтобы люди готовы были приносить жертвы, забывая свои узкие интересы для реконструкции экономики – чтобы достигнуть поставленных целей. Но какова должна быть эта всеохватывающая мечта и программа?


Опускающаяся спираль

Чтобы начать уменьшение неравенства и вызвать повышение реальных заработков, необходимы огромные усилия по перестройке экономики, которые может породить только мечта о лучшем будущем. Но если такой мечты нет, что может произойти? Насколько может расшириться неравенство, как сильно могут упасть реальные заработки, прежде чем в демократии произойдет какой-нибудь обвал? Этого никто не знает, поскольку этого никогда не было. Эксперимент еще не был поставлен.

Обвалы в общественных системах, конечно, бывают. Недавно неожиданно развалился СССР. Но для обвала должно быть какое-то альтернативное знамя, под которым население могло бы быстро собраться. В случае коммунизма альтернативным знаменем был «рынок», то есть капитализм. Но если капитализм не производит приемлемых результатов, то просто не существует никакой альтернативной системы, в которую население могло бы быстро собраться. Поэтому внезапный общественный крах капитализма крайне маловероятен.

Более вероятен порочный круг индивидуального разочарования, социальной дезорганизации, и в результате медленное сползание по спирали вниз. Посмотрим, как Римская Империя соскальзывала со своей вершины до низшей точки – Средних веков. С начала Средних веков (476 – 1453) реальный доход на душу населения резко упал по сравнению с вершиной во время Римской Империи. Технологии, дававшие Римской Империи намного более высокие уровни производительности, не исчезли. В течение восьми дальнейших столетий никакой злой бог не погрузил человечество в забвение.[23] Частота изобретений была даже выше, чем в римскую эпоху. Но, несмотря на эти новые и старые изобретения, объем производства упал.[24] Дьявол пришел в виде социального расстройства и распада. Этот долгий период скольжения вниз обусловила не технология, а идеология. В течение сравнительно короткого периода времени люди постепенно отбросили то, что они знали. Отбросив это, они не могли восстановить свой прежний уровень жизни больше тысячи двухсот лет. Впрочем, надо напомнить, что часть Римской Империи отступила в Византию и жила там еще тысячу лет.

В эти Темные Века были люди, знавшие все, что знали римляне о таких технологиях, как удобрение.[25] Что потеряли более поздние европейцы – это была организационная способность, способность производить и распределять удобрения. Без удобрений урожайность земель, бывших некогда житницей Римской Империи, упала настолько, что на каждое посаженное зерно собирали только три.[26] Если отложить одно зерно на следующий посев и вычесть зерна, съеденные или испорченные вредителями, то остается очень мало для пропитания населения во время зимы.[27] В конечном счете недоставало даже калорий для поддержания активной деятельности, так что качество жизни должно было снизиться.[28]

Даже самые могущественные из феодальных баронов имели более низкий уровень жизни, чем средние граждане Рима. При плохой системе транспорта и опасности бродячих разбойников, многие из товаров, широко распространенных в Риме, стали недоступны даже богатым. Стало просто невозможно прокормить такие большие города, как Рим.[29] Другого города, сравнимого с императорским Римом по величине и уровню жизни, в Европе не было до Лондона, каким он стал около 1750 года. В конце средневековья (1453) римские дороги все еще были лучшими на континенте, хотя их не ремонтировали тысячу лет.[30]

В течение Темных Веков жили и такие люди, которые знали, что в Римской Империи был более высокий уровень жизни, и что возможно было нечто лучшее. У них были, или могли быть все технологии, какие были у римлян, но им недоставало ценностей, порождающих организационные способности, без которых нельзя было воссоздать прошлое. Инвестиции в будущее стали чем-то неизвестным – «богатства, хранившиеся в жилых комнатах, в кладовых и в винных погребах, были просто припасами, отложенными для будущих празднеств, когда все это бездумно расточалось».[31] Люди оставались столетие за столетием в Темных Веках не из-за их технологии, а из-за их идеологии.

Если посмотреть, как Европа соскальзывала в Темные Века с ростом феодализма, то можно заметить некоторые тревожащие параллели.[32] Римский спуск по спирали начался не с какого-нибудь внешнего удара. Он начался с периода неуверенности. Дальнейшая военная экспансия не имела смысла, поскольку Рим достиг своих естественных географических пределов – степи, пустыни и густые безлюдные леса окружали империю со всех сторон. При системах коммуникации, командования и управления, действовавших на своих технологических пределах, экспансия не приносила больше индивидуального или коллективного богатства. Что же могло заменить завоевание в качестве объединяющей социальной силы, если нечего было завоевывать? А если завоевание не могло доставить больше индивидуального и коллективного богатства, то зачем было римским гражданам платить налоги для содержания огромного политического аппарата и армии, необходимых для сохранения империи? Что можно было сделать с огромным числом иммигрантов, желавших стать римлянами? Возникали эпидемии, столь устрашавшие людей того времени, поскольку болезни приписывались тогда не микробам и вирусам, а немилости богов. Уверенность старой языческой религии исчезала; уверенность новой христианской религии еще не утвердилась.

В политическом и социальном беспорядке, происшедшем из всего этого, разрушалась экономическая инфраструктура, человеческая и физическая, а также та социальная дисциплина, которая позволяла Риму сохранять свой уровень жизни и поддерживать свои армии (достаточно подумать, чего стоило прокормить город с более чем миллионом жителей, применяя в качестве главного транспортного средства лошадей и телеги). При растущем общественном потреблении и нежелании платить налоги, перестали делать прежние инвестиции. В конце концов, начался экономический упадок, ускорявшийся сам собой. Меньшая производительность приводила ко все меньшей готовности к социальным инвестициям, необходимым для поддержания прежней системы, это вело к еще меньшей производительности и к следующей очереди сокращения социальных инвестиций.

Рассмотрим теперь параллель между тем временем и нашим. Иммигранты вливаются в промышленный мир, но никто не хочет взять на себя расходы по превращению их в граждан первого мира. Советская империя и американские союзы распались. Слабые нации становятся жертвами феодальных предводителей (Сомали, Афганистан, Югославия, Чечня), и даже сильные отдают власть местным лидерам. Если принять всерьез «Контракт с Америкой», то американское федеральное правительство отдаст местным лидерам всю свою власть, кроме обороны. Со временем эти местные лидеры укрепят за собой эти полномочия, а национальное правительство по существу потеряет свою власть действовать, как это было с правительствами в средние века.

Грамотность, широко распространенная во время Римской Империи, снизилась до того, что в худшее время Темных Веков лишь немногие монахи умели читать.[33] В наше время в Соединенных Штатах и в значительной части промышленного мира разрастается функциональная неграмотность, в то время как уровень образованности, необходимый приспособленному и продуктивному человеку, быстро возрастает.

В Средние века уровень жизни упал намного ниже по сравнению с вершиной, достигнутой в Римской Империи.[34] Производительность упала. Труд был изнурительным, по сравнению с трудом римских крестьян. Хижины были населены куда теснее.[35] Процесс этот начался с падения доходов на нижних ступенях общества и постепенно распространился вверх. В наши дни общая производительность все еще растет, но реальная заработная плата у 80 процентов населения начала падать. В конечном счете, социальный раскол и уменьшение производительности нижних слоев должны затронуть и уровень жизни верхних слоев.

В Темные Века частные лица обособлялись от общества. Широко распространенный бандитизм считался возмездием этим «защитникам» политического и общественного порядка (отсюда легенда о Робине Гуде).[36] Вместо открытых городов и свободных граждан, появились феодальные замки и крепостные.[37] Люди не могли безопасно спать на первых этажах своих домов, и потому взбирались на ночь на вторые этажи по переносным лестницам, убирая их за собой.[38] Одной их главных причин этого обычая были молодежные шайки и уличные насилия.[39] На стенах в раннем средневековье господствовали graffiti, как и на стенах нынешних городов.

В нашем мире, точно так же, как в Темные Века, частные лица постепенно обособляются от общества. В 1970 году на общественных полицейских затратили вдвое больше, чем на частных. К 1990 году соотношение было обратное: на частную полицию затратили вдвое больше денег, чем на общественную. Результат состоит в том, что у нас двухэтажная система общественной безопасности. Те, кто может себе позволить купить услуги частной полиции, находятся в большей безопасности, чем те, кто не может. Можно, конечно, сказать, что это дает возможность общественной полиции сосредоточить внимание на областях высокой преступности, где нет частной полиции, но в таком случае группа граждан, охраняемая частной полицией, не заинтересована платить налоги для защиты других. Если политическое общество не в состоянии предоставить своим гражданам столь существенный элемент основной защиты, когда они ходят по улицам, это уже не общество. И оно не заслуживает поддержки.

В наши дни сообщества, обнесенные стенами, с запертыми воротами и охраняемые частной полицией, опять стали расти. Если считать многоквартирные дома с частной охраной, то теперь двадцать восемь миллионов американцев живет в таких сообществах, и число это, как ожидают, удвоится в ближайшие десять лет.[40] Дисни Корпорейшн строит такое сообщество под названием Селебрейшн Сити для двадцати тысяч жителей к югу от Орландо, штат Флорида.[41] В Калифорнии есть сообщество со стеной, крепостным рвом, подъемным мостом и устройством под названием боллард, выстреливающим трехфутовый металлический цилиндр в днище недопущенной машины.[42] Самое слово bollard происходит из Темных Веков. И хотя это крайний случай, но есть тридцать тысяч сообществ, где индивиды, как в Средние Века, отделяют себя от внешнего мира стенами и охраной, стоящей у ворот их городских или пригородных анклавов.[43]

Может быть много причин, по которым люди обособляются в таких окруженных стенами сообществах – это безопасность, стиль жизни, эксклюзивность, однородность – но в конце концов все они образуют группу людей, мало заинтересованных в общественном секторе.[44] Обитатели этих сообществ часто платят очень высокие взносы за услуги (их назвали бы налогами, если бы их взимало государство), и мирятся с рядом ограничений, которые были бы неконституционными в обычном городе (цвет домов, высота кустарников, запрет флагштоков или видимых веревок для сушки белья, запрет парковки на улицах, никаких девочек-скаутов, продающих печенье, никаких посторонних на улицах и в парках сообщества).[45] Общественное пространство здесь в самом деле приватизировано, как в начале Средних Веков.

Часто такие обнесенные стенами и охраняемые сообщества вначале приветствуются местными налогоплательщиками, поскольку они, как можно подумать, облегчают местному сообществу бремя общественных служб, и в то же время платят налоги. Но очень скоро оказывается, что эти обнесенные стенами и охраняемые сообщества начинают требовать скидок со своих налогов, так как они не пользуются местными службами, и устраивают налоговые мятежи, требуя сокращения их местных налогов – чем лишают других граждан общественных служб, сохраняя свои хорошо обеспеченные частные службы.[46]

По мере того, как Римская Империя погружалась в Темные Века, частные лица постепенно обособлялись от общества, пока, наконец, частный сектор поглотил все, а общественный сектор исчез. Сильнейшая привязанность римлян к res publica пропала.[47] Индивид перестал теперь быть гражданином Рима и был прикреплен к феодальному хозяину, контролировавшему все стороны его жизни – работу, жилище, право на деторождение, правосудие. Феодализм, почти по определению, это государственная власть в частных руках.[48] Люди, прежде бывшие свободными гражданами, постепенно продали себя в рабство, чтобы обрести безопасность от бродячих шаек и важные услуги, которые мог им доставить только феодальный хозяин.

Крупнейшие города не достигали и двадцатой части размера императорского Рима, и их было мало.[49] В 600 году после Р.Хр. лишь три процента населения Франции жило в городах.[50] Но, как заметил французский историк Фернан Бродель, «различие между «культурой» и «цивилизацией» состоит несомненно в наличии или отсутствии городов».[51] Точно так же и наши города приходят в упадок.

Люди перестали строить и поддерживать строения. За десять столетий не было построено ни одного каменного дома, за исключением соборов.[52] Инвестиции стали непонятны, и богатство не применялось, чтобы обеспечить лучшее будущее, а «бездумно расточалось»[53]. Римские системы водоснабжения и канализации были заброшены, так что их пришлось изобрести заново через тысячу лет.[54] В нашем обществе расходы на общественную инфрастуктуру за последние двадцать лет сократились вдвое.

В Средние века можно было увидеть множество бездомных людей, блуждающих в разных направлениях по деревенской местности. В наши дни насчитываются миллионы бездомных, и сокращение расходов на общественное жилье обещает намного увеличить это число. Люди, имеющие дома, относятся к бездомным со смешанным чувством, характерным образом меняющимся от симпатии к антипатии. Вместо того, чтобы решить проблему бездомных, средний гражданин хочет теперь изгнать их подальше от себя к кому-нибудь другому. В Средние века бездомных точно так же прогоняли силой с одного места в другое.

В Средние века ответом на любую проблему была смертная казнь. В Англии сотни преступлений наказывались смертью, но лишь одно из сотни убийств в самом деле раскрывалось.[55] В наши дни тоже требуют смертной казни – и точно так же она неэффективна.

И тогда, и теперь возникал религиозный фундаментализм.[56] Дух той эпохи воплощали крестовые походы и религиозные войны. Люди сплачивались в свои религиозные общины и пытались принудить других веровать так, как веровали они. Символами Темных Веков были самобичевание, монастыри и инквизиция. По словам Великого Инквизитора из Достоевского, от общества требовалась вера в «чудо, тайну и авторитет», а единственной законной целью было стремление попасть на небо. Тем, чьи тела были сломлены в инквизиции, помогали достигнуть вечной жизни – если они каялись.

Люди, правившие церковью в то время, описывались как «наименее из всех людей христиане; наименее благочестивые, наименее совестливые, наименее милосердные, и одни из наименее целомудренных – почти все развратники».[57] Они жили на верхушке общества, со своей собственной юридической системой и судами.[58] «Они верили, что говорят от имени Бога, что они вещают истину, и что всякий, кто с ними не согласен, ошибается. Они не терпели противного мнения. Они его проклинали».[59] Но моральное поведение упало до такого уровня, что семейные узы распадались – так же, как теперь.[60]

В наши дни среди индуистских, мусульманских, буддийских и христианских фундаменталистов считается правильным убивать тех, кто верует не так, как веруют они. В Оклахома Сити правительственное здание было взорвано воинствующей группой христианских фундаменталистов, основанной двумя христианскими священнослужителями (один из которых был владельцем оружейного магазина); эта группа называла свой отряд «армией Бога». Через несколько месяцев группа людей, называвших себя «сынами гестапо», взорвала поезд.

В Темные Века, как и теперь, не было мечты о том, как добиться лучшей жизни.[61] Люди знали, что в прошлом уровень жизни был выше, но они были слишком неспособны организоваться, чтобы вернуться к прошлому, или чтобы начать движение к будущему. В наши дни тоже нет никакой мечты. Что-то идет плохо, но никто не знает, что с этим делать.

Темные Века были для человечества периодом политического, социального и экономического регресса, когда оно опустилось гораздо ниже своего прежнего уровня. Историк Уильям Манчестер говорит об этом: «Если соединить вместе сохранившиеся фрагменты, то возникающая картина – это смесь нескончаемых войн, коррупции, беззакония, одержимости странными мифами и почти непостижимого безмыслия».[62]

Историки не любят теперь применять термин «Темные Века», называя это время Средними веками, потому что они узнали об этой эпохе многое, что позволяет считать их не совсем «темными». В самом деле, в этот период люди развили две главных ценности, лежащих в основе нынешней цивилизации – интерес к систематическому созданию новых технологий и веру в права отдельного человека. В древнем мире не было ни той, ни другой, но без этих двух главных ценностей наш современный мир не мог бы существовать. В конце концов, этот период беспорядка и упадка привел к самому быстрому техническому и экономическому прогрессу в человеческой истории. Это создало, наконец, другую систему ценностей и мечту о другом будущем. И эти новые идеологии – идеологии рационализма, романтизма, эмансипации, утилитаризма, позитивизма и коллективного материализма – гораздо больше способствовали созданию современных обществ, чем используемые в этих обществах технологии.

К промышленной революции и к современной эпохе привели не классическая Греция и не классический Рим, а Темные Века. В то время были основаны университеты и начались поиски знания, возникла вера в технологию, и был изобретен индивидуализм.[63] Вероятно, представление о Боге-творце, по образу которого был создан человек, привело к тому, что человек захотел сам стать творцом и уверовал в возможности технического прогресса. Трудно судить, произошла ли вера в человеческую личность из протестантской религии, с ее верой в личную связь между человеком и Богом, или наоборот, сама протестантская религия произошла от веры в человеческую личность. Но, во всяком случае, вера в человека возникла. В Средние века общество было так мало развито, что никто не мог рассчитывать, на его помощь. Прогресс индивидов мог основываться только на их личной инициативе. В конце концов большое отступление привело к большому продвижению. Но не мешает иметь в виду, что между этими событиями прошла тысяча лет.

Неспособность Китая использовать свои замечательные технологические достижения для осуществления промышленной революции и неспособность Темных Веков вернуться к существовавшей прежде производительности демонстрируют тот факт, что лучшие общественные системы вовсе не возникают автоматически, даже если необходимая технология уже есть. Урок истории ясен. Общественные учреждения не растут сами собой. Лучшие учреждения и убеждения автоматически не возникают.

Никто в точности не знает, что случится, если неравенство в нашем обществе будет дальше расти, а значительное большинство семей будет испытывать снижение реальных заработков. Но можно с уверенностью предположить, что если капитализм не доставит повышения реальных заработков большинству своего общества в эпоху, когда общее богатство все время растет, то он ненадолго удержит за собой политическую поддержку большинства. И точно так же, если демократический политический процесс не справится с явлениями, порождающими внутри капитализма эту реальность – каковы бы ни были эти явления – то в конечном счете будет скомпрометирована и демократия. Большая масса избирателей с открытой враждебностью, не получающая благ от экономической системы и не верящая в заботы правительства, не дает оснований предвидеть экономический или политический успех.

В мире, где национальные лидеры не способны обеспечить повышение реальных заработков и не могут помешать их падению, эти лидеры – или какой-нибудь вновь избранный лидер – рано или поздно начнут указывать пальцем на кого-то другого, надеясь, что их сторонники станут считать кого-то другого виновником своих проблем. В Соединенных Штатах белые мужчины со средним образованием поверили, что причиной снижения их реальных заработков являются конструктивные действия в пользу женщин и черных. Конструктивные действия, – говорят они, – должны быть прекращены. Калифорнийцы сваливают свои проблемы на иммигрантов, в виде наказания сокращаются общественные услуги для иммигрантов – и законных, и незаконных. В Конгрессе бедные рассматриваются как враг, и программы пособий для них должны быть сокращены, чтобы сэкономить деньги на пособия более богатым.[64]

Все эти действия не решают основных проблем. Все они – отвлекающие маневры, направляющие общественное мнение против какого-нибудь бессильного меньшинства, на которое пытаются свалить вину. Например, конструктивные действия – это больше разговоры, чем конкретные дела, и ни один исследователь не обнаружил ни малейшего свидетельства, что конструктивные действия повинны в снижении реальных заработков белых мужчин. И если иммигранты останутся неграмотными или больными, то жизнь в Калифорнии от этого не улучшится, и это не побудит их отправиться домой. Плохое обращение с иммигрантами, если они уже здесь – это примерно то же, что стрелять самому себе в ногу. Правильный ответ – это сделать из них продуктивных граждан, способных позаботиться о себе, а не оставлять их зависимыми и бедными. Конгресс может срезать до нуля все программы для бедных, и все это не поможет устранить большой и растущий структурный дефицит.

Однако, все эти «неправды» будут оказывать глубокое влияние на американскую политику. Можно говорить, что программы конструктивных действий вначале не рассматривались как постоянная мера, что они были затем расширены, охватив слишком много «липовых» групп, и что в последнее время они не проводились с достаточной разборчивостью – но стараться свернуть все программы конструктивных действий столь же неразумно, как выпустить злого духа из бутылки. Доходы черных намного ниже доходов белых, и теперь правительство даже не притворяется, будто собирается что-то делать с этой жгучей проблемой. Неудивительно, что черные видят в этом объявление войны их экономическому будущему. Белое воинство ополчается против черного Миллионного Марша.

Обвинения, которые мы слышим в настоящее время, очень похожи на звучавшие в старой Югославии, хотя можно надеяться, что эмоции, когда они найдут себе выход, будут не такими, как в старой Югославии. Сербы, чтобы быть настоящими сербами, должны очистить свою страну от хорватов, боснийских мусульман, албанцев и македонцев. Они защищают христианский мир от мусульманского мира, но столь же ожесточенно они борются против своих собратьев-христиан, хорватов. Подобным образом Америку надо очистить от бедных, одиноких матерей, иммигрантов и тех, кто не может обойтись без помощи конструктивного действия – чтобы сделать Америку той реальной Америкой, какой она была в мифах.

Без социального конкурента капитализм может поддаться соблазну игнорировать присущие ему внутренние недостатки. Этот соблазн уже проявляется в индустриальном мире, в высоком уровне безработицы. Неудивительно, что когда угроза социализма исчезает, то повышается уровень безработицы, допускаемый для борьбы с инфляцией, быстро расширяется неравенство в доходах и богатстве, и растет люмпен-пролетариат, отвергнутый экономической системой. Таковы были проблемы капитализма при его рождении. Они составляют часть системы. Они привели к рождению социализма, коммунизма и государства всеобщего благосостояния. Если эти решения не действуют – а они не действуют – то к системе надо привить что-то еще, но что же?

Внутренние реформы очень трудны для капитализма, потому что у него есть ряд верований, отрицающих потребность в каких-либо намеренных институциональных реформах. По теории капитализма, общественные учреждения должны сами заботиться о себе.[65] Общества с эффективными учреждениями изгоняют из бизнеса общества с неэффективными учреждениями, поскольку они более производительны. В намеренных социальных реформах нет надобности. Невидимая рука рынка поставляет эффективные учреждения, точно так же, как она поставляет наиболее желательные для потребителя товары.

Крах коммунизма можно даже рассматривать как подтверждение этого принципа. Теория, как можно подумать, работает. Ошибочность этой точки зрения проявляется в продолжительности времени, нужного для того, чтобы эффективные учреждения изгнали из бизнеса неэффективные. В случае коммунизма это заняло семьдесят пять лет. Чтобы изгнать Темные Века, потребовалась почти тысяча лет. А в Китае, без надлежащих учреждений лучшие технологии никогда не шли этой стране на пользу, и преимущества блестящих изобретений никогда не проявились. В конечном счете неэффективность терпит поражение – но часто она остается неэффективностью в течение столетий, а затем эффективность возникает на другом конце света.

Роль правительства

Как известно из истории, правительства играли важную роль, включая в капитализм невключенных. Мы увидим в следующей главе, что правительству будет принадлежать главная роль в восстановлении экономики, способной порождать повышение реальных заработков для большинства граждан в эпоху искусственной интеллектуальной промышленности – хотя эта роль будет очень непохожа на роль, отводимую правительству при социализме, или в обществе всеобщего благосостояния. Однако, капитализму очень трудно признать за правительством надлежащую роль. Как раз для эпохи капитализма характерны споры о роли правительства – должно ли оно что-то делать, чтобы изменить работу рынка. В самом деле, во всех других успешных системах, предшествовавших капитализму, между общественным и частным вообще не было различия. В древнем Египте или Риме не поняли бы, что означают рассуждения о пределах власти правительства. Вещи, которые мы называем общественными и частными, были так переплетены между собой, что делали такое различение невозможным. Подобным же образом, при феодализме феодальный барон доставлял и то, что мы назвали бы государственными услугами (защиту, закон и порядок), и то, что мы назвали бы частным трудоустройством. Его приказы касались всего, что делалось в его владениях. Лишь при капитализме есть частный экономический сектор, где правит капитализм, и общественный сектор, занимающийся неэконмическими проблемами, где правят другие силы.[66] Неудивительно, что в такой ситуации капитализм хочет ограничить роль общественного сектора до самого низкого уровня, совместимого с его собственным выживанием.

Но если правительство не должно быть, как при социализме, собственником всех средств производства и поставщиком всех социальных благ, то чем оно должно быть?[67] Теоретический ответ капитализма состоит в том, что почти нет надобности ни в правительстве, ни в какой-либо другой форме общественной деятельности. Капиталистические рынки могут доставить все товары и услуги, в каких люди нуждаются или каких они захотят, за исключением немногих вещей, именуемых чисто общественными благами.

Чисто общественные блага имеют три особенных свойства, ставящих под вопрос эффективность частных рынков, но эти три свойства настолько своеобразны, что, может быть, есть только один чисто общественный товар – национальная оборона – хотя и об этом можно спорить. Первое свойство чисто общественного блага состоит в том, что потребление этого блага любым человеком в любом количестве не уменьшает его количества, доступного для кого-либо другого. В потреблении его люди не являются соперниками. Если, например, один человек пользуется национальной обороной, то это не препятствует пользоваться национальной обороной кому-либо другому. В случае нормальных экономических товаров дело обстоит не так: если один человек ест морковку, то другой не может уже съесть ту же морковку. Но если чисто общественные блага не истощаются потреблением любого человека, то почему они должны продаваться в рыночной экономике? Ведь нормальные товары потому и покупают, что они дают покупателю монопольное положение в потребления купленного.

Второе свойство чисто общественного блага состоит в том, что невозможно помешать кому-нибудь другому им пользоваться. Если бы была устроена оборонительная система «звездных войн», предложенная президентом Рейганом, то она защищала бы либо всех, либо никого. Невозможно продавать на частных рынках товары такого рода, что потенциальный покупатель может отказаться платить за товар, и все же свободно им пользоваться – если этот товар вообще существует.

Третье свойство вытекает из первых двух. Поскольку каждый может участвовать в совместном пользовании такими благами, и поскольку никому нельзя помешать ими пользоваться, то у каждого есть побуждение скрыть свой реальный экономический спрос на эти чисто общественные блага, чтобы не платить справедливой доли затрат. Индивиды не будут раскрывать свои предпочтения: в самом деле, если они будут утверждать, что не заинтересованы в национальной обороне (не имеют потребности в этом товаре), то за программы вроде «звездных войн» придется платить кому-то другому, хотя эти программы в действительности ценны и для них. В случае нормальных товаров, индивиды раскрывают свои предпочтения, когда их покупают. Этим они публично свидетельствуют, что такие товары стоят для них по меньшей мере столько, какова их рыночная цена. Если они скрывают свои предпочтения, то не получают того, чего хотят.

Ввиду этих трех свойств, чтобы доставить чисто общественные блага, которых люди в самом деле хотят, нужны правительства с их способностью собирать для этого принудительные налоги. По отношению к реальным желаниям и спросу, свободные рынки доставили бы слишком мало чисто общественных благ. Но если присмотреться к действиям современных правительств, то лишь немногие из них доставляют чисто общественные блага. Даже национальная оборона, может быть, не вполне удовлетворяет соответствующим требованиям (например, кто-нибудь мог бы устроить оборонительную систему «звездных войн» только для части страны).

Конечно, этим требованиям не удовлетворяют ни образование, ни здравоохранение. Индивиды не делятся своим образованием и здравоохранением с кем-нибудь другим, и те, кто не платит за образование или здравоохранение, могут быть исключены из пользования ими. Частные рынки могут организовать успешно действующие учреждения для образования и здравоохранения, и они это делают. То же относится к общественной безопасности. Полицейские или пожарные могут охранять одного человека, но не другого. В действительности частные полицейские уже заменяют общественных. Правосудие может быть приватизовано, и это уже происходит.

Вдобавок к чисто общественным благам, существуют виды деятельности, которые экономисты называют положительными или отрицательными «внешними эффектами». Образование может доставить положительные внешние эффекты, поскольку работа с образованными людьми повышает производительность индивида. Поэтому индивид может быть заинтересован в субсидировании их образования. Напротив, аэропорт порождает отрицательные внешние эффекты, поскольку живущие близ него вынуждены слушать его шум. Но в любом случае правильным ответом оказывается, самое большее, некоторая система общественных субсидий или общественных налогов для поощрения или препятствования такой деятельности. При этом правильным ответом никогда не может быть общественная поддержка или субсидия, покрывающая всю стоимость некоторой деятельности. Большинство таких льгот достается образованным – даже если кое-что и приносит пользу другим.

Рассмотрим почтовую службу. Можно утверждать, что во время колониальной Америки, когда Бенджамин Франклин изобрел американскую почту, она была существенным элементом связи, удерживавшей вместе тринадцать столь различных колоний. Чтобы Америка могла стать Америкой, а граждане тринадцати различных колоний могли стать американцами, они нуждались в связи друг с другом, и роль правительства состояла в том, чтобы сделать эту связь более дешевой и однородной по цене, чем если бы пришлось дожидаться в этой новой стране возникновения частных почтовых служб. Но теперь все эти аргументы не действуют. Имеются частные почтовые службы, действующие эффективнее общественных, а то, что соединяет нашу культуру, – это не возможность посылать друг другу запечатанные письма по равной цене в тридцать два цента, а частные электронные средства информации. Функции почты охотно возьмут на себя Юнайтед Парсел и Федерал Экспресс. Точно так же, частные компании охотно будут строить и обслуживать платные дороги. Поставив на машинах штриховые коды и сенсоры на улицах, можно превратить все дороги, в том числе городские улицы, в платные дороги. Социальное страхование можно заменить частными пенсионными планами.

При капитализме, основанном на выживании наиболее приспособленного, правительству остается лишь очень небольшая роль. Когда «Контракт с Америкой» говорит об универсальной приватизации, речь идет об удалении от общественной сферы. По мере удаления от общественного, затрачивают все меньше усилий, чтобы обеспечить работу общественных учреждений, правительство все меньше уважают, и дальнейшие отступления в частную сферу становятся все более вероятными. И в самом деле, в политических спорах общественное становится врагом частного – вместо того, чтобы быть дополнительным фактором, необходимым для существования успешного частного сектора.

С этой точки зрения, экономическая устойчивость и рост должны устраиваться сами собой. Не признаются никакие цели экономической или социальной справедливости. Любая попытка собирать налоги, особенно прогрессивные налоги, или распределять доходы на какой-нибудь иной основе, чем рыночная производительность, нарушает стимуляцию деятельности, мешает эффективной работе рынков и ведет к миру, где будут господствовать второсортные люди. Перераспределение доходов, чем главным образом и занимаются все современные правительства, считается незаконной деятельностью. Людям надо оставлять то, что они зарабатывают. Всякая другая политика означает, что рынок делается менее эффективным, чем мог бы быть. Правительства существуют, чтобы охранять частную собственность, а не отбирать ее.

Чтобы играть в капиталистическую игру, экономика должна начать с какого-то исходного распределения покупательной силы. Каково оно должно быть? В этом, и только в этом правительство может сыграть некоторую роль. После определения начальной точки, рынок сам порождает оптимальное распределение покупательной силы для следующего круга экономической деятельности. Идет игра, и различия, производимые рынком, справедливы, так как они «естественны» и являются результатом «честной игры».[68] Эта временная проблема возникает теперь в бывших коммунистических странах. Чтобы перейти от коммунистической экономики к капиталистической, надо установить права частной собственности на бывшее государственное имущество. И хотя у капитализма нет никакой теории, говорящей, что одно распределение лучше или хуже другого, какое-то распределение права собственности надо установить. Но в «старом» капитализме эта исходная точка была установлена уже в далеком прошлом.

Кроме поставки чисто общественных благ и функций субсидирования и налогообложения, с положительными или отрицательными внешними эффектами, правительства имеют еще одну роль. Капитализм не может работать в обществе, где господствует воровство. Он нуждается в правовой системе, гарантирующей существование частной собственности и выполнение контрактов. Но такие консервативные экономисты, как Гэри Беккер, утверждали, что хотя капитализм и нуждается в действии права собственности, ему вовсе не нужны общественные обвинители и общественные полицейские.[69] Контракты и права частной собственности можно соблюсти, дав возможность каждому подавать в суд на каждого другого для охраны своих законных прав. Что же касается юридической системы, то капитализм в какой-то степени в ней нуждается, но лишь в самой рудиментарной форме; и ему нужен гораздо меньший общественный сектор, чем существует теперь.

Конечно, эта аргументация содержит некоторую слабость. Рассмотрим, например, вопрос о воровстве. Можно защищать частную собственность с помощью замков, сигналов тревоги и частной наемной охраны. Но это обходится дорого. Это далеко не столь эффективно, как внушение людям общественных ценностей, с которыми они не будут красть. С такими ценностями частная собственность может быть защищена бесплатно. Агрессивного индивида лучше социально укрощать, чем физически сдерживать.[70] Общества хорошо действуют лишь в том случае, если их члены, как правило, хорошо себя ведут – то есть большинство их членов хорошо ведет себя б`oльшую часть времени.[71] Но кто должен решать, какие социальные ценности прививать молодежи? На этот вопрос у капитализма нет ответа. Ценности, с его точки зрения, это всего лишь личные предпочтения. Они лишены общего смысла. При капитализме целью системы является максимизация личного удовлетворения, разрешающая индивиду делать собственный выбор. Индивид сам должен судить, каковы могут быть последствия его поступков, индивид сам должен решать, как повысить свое благосостояние. Индивиды занимаются оптимизацией, происходят свободные обмены, рынки распродают товары, и возможностей социального выбора немного.[72] Не возникают такие общественные идеалы, как честность или равенство.[73]

Вследствие этого, с точки зрения капитализма есть мало случаев, когда правительство может положительно воздействовать на экономику, и много случаев, когда его вмешательство может быть вредно. Поэтому правительство считается не чем-то необходимым для успешного действия экономики, а чем-то, что ей нередко вредит.[74] Консервативная точка зрения на правительство полагает, что люди в естественном состоянии склонны к насилию и подчиняются центральной власти лишь в обмен на безопасность и устойчивость. Потребность в правительстве возникает из опасения хаоса и угрозы частной собственности. [75] Но в истории все было не так. Капиталистическая концепция правительства в точности противоположна его исторической роли. Группы были задолго до индивидов. Социальная поддержка и социальное давление – именно то, что делает человека человеком.

Никакая значительная группа людей никогда не жила разрозненно. Никогда не было так, чтобы отдельные дикари собрались и решили устроить правительство в своих собственных интересах. Правительство, или социальная организация, существует так же долго, как человеческий род. Личность вовсе не была вначале, и не была подчинена обществу в интересах социального порядка; напротив, личность произошла из общественного порядка, как его прямой продукт. Дело обстояло не так, будто индивиды жертвовали некоторыми из своих прав для блага сообщества; напротив, со временем индивиды постепенно отвоевали у сообщества свои личные права. Социальные ценности породили индивидуальные ценности, а не наоборот.[76] Личность есть продукт сообщества, но она вовсе не должна приноситься ему в жертву.

В описанном выше отрицательном взгляде на правительство проявляется непонимание того, что свободный рынок требует поддерживающей его физической, социальной, психической, образовательной и организационной инфраструктуры. Что еще более важно, чтобы индивиды не сражались все время друг с другом, рынку нужна некоторая социальная сплоченность.

Как мы знаем из биологии, некоторые виды живут одиноко, кроме периодов спаривания. Другие виды – это общественные, или стадные животные. Конечно, человек относится к их числу. Эту реальность должно признавать каждое успешное общество, но капитализм ее не признаёт. Успешные общества должны держать в равновесии обе стороны человеческой природы. Конечно, человек корыстен, но он не только корыстен. Конечно, государственные чиновники иногда служат личным целям, а не общему благу, но они не всегда таковы. Проблема не в том, что личный выбор враждебен общественной связи; надо найти наилучшую смесь личных и общественных действий, которая обеспечит обществу существование и процветание.

Теоретически капитализм не претендует на достижение какой-то славной цели – не обещает создать максимальный темп роста или наивысшие доходы. Он просто утверждает, что лучше всякой другой системы максимизирует личные предпочтения. Но у него нет никакой теории, как образуются, или как должны образовываться эти предпочтения. Он будет максимизировать и саморазрушительные предпочтения, точно так же, как альтруистические гуманные предпочтения. Откуда бы ни явились эти предпочтения, как бы они ни образовались, капитализм готов их удовлетворять. Вследствие этого, капитализм не есть учение о некоторой абстрактной эффективности – например, стремящееся привить людям честность, чтобы система могла работать при более низких затратах. Он позволяет каждому максимизировать свою пользу, осуществляя свои собственные личные предпочтения. Столь же законно желание быть преступником, как желание быть священником.

Можно сказать, как это говорит коммунитарное движение, что человеческие общества были эффективнее и человечнее в прошлом, и могут стать более эффективными и человечными в будущем, если молодежи будут прививать правильные общественные ценности. Эти аргументы могут быть верны, но никто не знает, как это сделать. Каковы именно правильные ценности, и как прийти к согласию относительно них? Христианские фундаменталисты имеют ряд ценностей (запрещение абортов, школьные молитвы, креационизм), которые не нравятся многим другим, не желающим, чтобы этому учили их детей. Если даже есть согласие по поводу ценностей, какова допустимая (и недопустимая) техника внушения этих ценностей? Если можно достигнуть согласия о том и другом – о целях и средствах – то как можно сопротивляться фундаментальным силам тектоники экономических плит? Ни в настоящем, ни в будущем ценности не прививаются, и не будут прививаться ни семьей, ни церковью, ни другими общественными учреждениями. Они прививаются и будут прививаться электронными и визуальными средствами информации.

Средства информации наживают деньги, продавая возбуждение. Нарушение существующих общественных норм вызывает возбуждение. Можно даже сказать, что средства информации должны нарушать все больше фундаментальных норм, чтобы вызывать возбуждение, потому что нарушение любого кодекса поведения становится скучным, если повторяется слишком часто. В первый раз, может быть, вызывает возбуждение, когда видят на экране, как крадут автомобиль, и как его затем преследует полиция. Может быть, это вызывает возбуждение и в сотый раз, но в конце концов это перестает быть интересным, и для возбуждения надо увидеть какое-нибудь более серьезное нарушение общественных норм. Возбуждение продается. А подчинение существующим или новым общественным нормам не возбуждает и не продается. Противиться соблазну украсть автомобиль – это вовсе не возбуждает. Это слишком просто.

Предпочтения

Ценности или предпочтения – это черная дыра капитализма. Система существует, чтобы им служить, но нет никакой капиталистической теории хороших или дурных предпочтений, никакой капиталистической теории, как возникают ценности, и никакой капиталистической теории, как изменять ценности и управлять ими. История никогда не повторяется, так как прошлое всегда меняет будущее. Но история, подобно авиационным катастрофам, может научить нас, как строить более успешные человеческие общества, если тщательно проанализировать историю, разобравшись, что вышло из строя. Игнорировать социальные аспекты человечества – это значит проектировать мир для человеческого рода, какого не существует. Великая Депрессия, когда капитализм свободного рынка едва не погиб, и тысячелетний упадок человечества во время Темных Веков – это общественные явления, которые надо понять. Длительные успехи и поражения Египта, Рима и Китая – памятники человеческих достижений и человеческой глупости.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 13

1. Arthur R. Jensen, Straight Talk About Mental Tests (New York: Free Press, 1981), p. 6.

2. Richard Sandomir, "Pro Basketball: Players Sue to Raise NBA Salary Cap," New York Times, November 10, 1994, p. B4.

3. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 280, 358.

4. Martin Baily, Gary Burtless, Robert Б. Litan, Growth with Equity (Washington, D. C: Brookings Institution, 1993).

5. Jennifer L. Hochschild, What's Fair? American Beliefs About Distributive Justice (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981), p. 9.

6. Francis Fukuyama, The End of History and the Last Man (New York: Avon Books, 1992), pp. 242, 291.

7. Encyclopedia Britannica, Vol. 20, 1972 edition, p. 631.

8. J. L. Baxter, Behavioral Foundations of Economics (New York: St. Martin's Press, 1993), pp. 28, 35.

9. Ibid., p. 53.; Tibor Scitovsky, The Joyless Economy (New York: Oxford University Press, 1978), p. 109.

10. Jonathan H. Turner, Herbert Spencer: A Renewed Appreciation (Beverly Hills, Calif.: Sage Publishers, 1985), p. 11; J. D. Y. Peel, Herbert Spencer, The Evolution of a Sociologist (New York: Basic Books, 1971); Herbert Spencer, The Principles of Biology, Vol. 1 (New York: Appleton & Co., 1866), p. 530.

11. Richard J. Herrnstein and Charles Murray, The Bell Curve: Intelligence and Class Structure in American Life (New York: Free Press, 1994).

12. Census and Statistics Department, Hong Kong Annual Digest of Statistics, 1994 Edition (Hong Kong: Government Printer), p. 198.

13. Ng Kang-Chung, "Resale Reform to Free Flats for Needy," South China Morning Post, Sept. 16, 1995, p. 1.

14. John A. Garraty, Unemployment in History (New York: Harper and Row, 1978), p. 134.

15. Peter Applebome, "In Gingrich's College Course, Critics Find a Wealth of Ethical Concerns," New York Times, February 20, 1995, p. C7.

16. Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914-1991 (London: Michael Joseph, 1994), p. 138.

17. Newt Gingrich, Contract with America (New York: Times Books, 1994).

18. Ibid.

19. Nordal Akerman, ed., The Necessity of Friction (Heidelberg: Physica-Verlag, 1993), p. 12.

20. Alan Cowell, "Socialists Are Sinking in Germany," New York Times, September 24, 1995, p. 4.

21. Michael Thompson-Noel, "A Daily Dose of Pick and Mix News," Financial Times, March 13, 1995, p. 10.

22. Richard Tomkins, "Enter the Bespoken Newspaper," Financial Times, March 13, 1995, p. 11.

23. Fernand Braudel, The Identity of France, Vol. П, People and Production (New York: Fontana Press, 1991), p. 102.

24. Frances Gies and Joseph Gies, Forge and Waterwheel: Technology and Innovation in the Middle Ages (New York: HarperCollins), 1994, pp. 1, 3.

25. Braudel, The Identity of France, p. 102.

26. Georges Duby, ed., A History of Private Life: Revelations of the Medieval World (Cambridge, Mass.: Harvard University Press/Belknap Press, 1988), p. 123.

27. Gies and Gies, Forge and Waterwheel, pp. 37, 43.

28. Fernand Braudel, The Structures of Everyday Life: The Limits of the Possible, Vol. 1

(New York: Harper and Row, 1981), p. 123.

29. William Manchester, A World Lit Only by Fire: The Medieval Mind and the Renaissance (Boston: Little, Brown, 1992), p. 47.

30. Ibid., p. 5.

31. Ibid., p. 69.

32. Braudel, The Identity of France, p. 102.

33. Manchester, A World Lit Only by Fire, p. 96.

34. Ibid., p. 51.

35. Ibid.; Georges Duby, Dominique B. Arthelemy, and Charles De LaRonciere, "Portraits," in Georges Duby, ed., A History of Private Life: Revelations of the Medieval World (Cambridge, Mass.: Harvard University Press/Belknap Press, 1988), p. 170.

36. Fernand Braudel, The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of

Phillip II (New York: Harper and Row, 1973), p. 745.

37. Duby, ed., A History of Private Life, p. 23.

38. Ibid., p. 397.

39. Duby, Arthelemy, and De LaRonciere, "Portraits," pp. 116, 165; Norman F. Cantor, The Civilization of the Middle Ages (New York: HarperCollins, 1993), p. 197.

40. Timothy Egan, "Many Seek Security in Private Communities," New York Times, September 3, 1995, p. 1.

41. Ibid., p. 22.

42. Adam Pertman, "Home Safe Home: Closed Communities Grow," Boston Globe, March 14, 1994, p. 1.

43. Dale Mahadridge, "Walled Off," Mother Jones, November/December 1994, p. 27.

44. Ibid.

45. Egan, "Many Seek Security," p. 22.

46. Edward J. Blakely and Marach Gail Snyder, Fortress America: Gated and Walled Communities in the United States, Lincoln Institute of Land Policy, June 10, 1994, p. 11.

47. Ibid., p. 9.

48. Cantor, The Civilization of the Middle Ages, p. 195.

49. Manchester, A World Lit Only by Fire, p. 47.

50. Cantor, The Civilization of the Middle Ages, p. 119.

51. Femand Braudel, A History of Civilization (New York: Penguin Press, 1963), p. 17.

52. Manchester, A World Lit Only by Fire, p. 5.

53. Duby, ed., A History of Private Life, p. 69.

54. Cantor, The Civilization of the Middle Ages, p. 187; Gies and Gies, Forge and Waterwheel, p. 178.

55. Manchester, A World Lit Only by Fire, pp. 6, 7.

56. Ibid., p. 11.

57. Ibid., p. 37.

58. Malcolm Barber, The Two Cities: Medieval Europe 1050-1320 (New York: Routledge, 1992), p. 27.

59. Cantor, The Civilization of the Middle Ages, p. 27.

60. Manchester, A World Lit Only by Fire, p. 73.

61. Susan Strange, "The Defective State," Daedalus, Spring 1995, p. 56.

62. Manchester, A World Lit Only by Fire, p. 3.

63. Ibid., pp. 86, 90, 102, 121.

64. Jerry Gray, "Budget Axes Land on Items Big and Small," New York Times, February 24, 1995, p. A14.

65. Gunnar Myrdal, Against the Stream (New York: Pantheon, 1972).

66. Robert Heilbroner and William Milberg, The Crisis of Vision in Modem Economic Thought (New York: Cambridge University Press, 1995), p. 108.

67. Richard Holt, The Reluctant Superpower (New York: Kodansha International, 1995), p. 1.

68. R. С. Lewontin, Steven Rose and Leon J. Kamin, Not in Our Genes: Biology, Ideology, and Human Nature (New York: Pantheon Books, 1984), p. 69.

69. Gary S. Becker and William M. Landes, Essays in the Economics of Crime and Punishment (New York: Columbia University Press/National Bureau of Economic Research, 1974), p. 18.

70. Lewontin, Rose, and Kamin, Not in Our Genes, p. 5.

71. Amitai Etzioni, The Spirit of Community: Rights, Responsibility, and the Communitarian Agenda (New York: Crown Publishers, 1993), p. 30.

72. Daniel Bell and Irving Kristol, eds., The Crisis in Economic Theory (New York: Basic Books, 1981); Samuel Brittan, The Role and Limits of Government (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1983), p. 26.

73. Myrdal, Against the Stream.

74. Fred Block, Post-Industrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse (Berkeley:

University of California Press, 1990), p. 39.

75. James M. Buchanan and Robert D. Tollison, Theory of Public Choice: Political Applications of Economics (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1972).

76. Mark A. Lutz and Kenneth Lux, Humanistic Economics (New York: Bootstrap Press, 1988).


Глава 14

Период кусочного равновесия

Капитализм без собственного капитала

Чтобы стать жизнеспособным, капитализм нуждался в идеологии наращивания личного дохода, но сверх того, он нуждался также в технологии паровой машины – родившейся в 1795 году.[1] Но в двадцать первом веке ключевое стратегическое значение будут иметь мышление и воображение, изобретение и организация новых технологий. Физический капитал будет все еще необходим, но он стал продуктом, который можно занять на глобальных рынках капитала, в Нью-Йорке, Лондоне или Токио. Это приводит к главному вопросу. Чем станет капитализм, если он не сможет владеть стратегическими источниками собственного конкурентного преимущества?[2]

Если рассмотреть фирмы, в которых главным источником стратегического преимущества уже являются квалификация, образование и знание (консультирующие фирмы, юридические фирмы, инвестиционные банки, бухгалтерские фирмы), то они обычно имеют совсем не таких владельцев и совсем не так действуют, как традиционные капиталистические фирмы.[3] Немногие из них зарегистрированы на фондовой бирже. Они обычно принадлежат не внешним капиталистам, а работающим партнерам. Если даже они зарегистрированы на фондовой бирже, они совсем иначе управляются. Их работники получают обычно значительную долю своего дохода в виде премий, основанных на результатах работы (что является формой собственности), и часто должны оставлять в фирме большую часть этих премий до ухода на пенсию (то есть их по существу заставляют становиться капиталистами). Управляющие играют иную, гораздо менее важную роль. Управляющего выбирают партнеры. «Работники» имеют гораздо больше свободы в деловых решениях, чем это бывает в традиционных иерархически устроенных индустриальных фирмах, таких, как Дженерал Моторз или Дженерал Электрик.

Когда такие фирмы пытаются действовать как нормальные капиталистические фирмы, они рано или поздно попадают в неприятности. Лучший пример – это инвестиционный банк Саломон Бразерс. Первое поколение партнеров обогащается, числится в регистре нью-йоркской фондовой биржи и продает фирму капиталистам-акционерам. Но почему следующее поколение партнеров должно делиться своими заработками с какими-то посторонними капиталистами, если они могут работать для других фирм, не теряя своих прибылей? Когда капиталисты из фирмы Саломон Бразерс стали настаивать на получении своей доли заработков, начался массовый выход самых талантливых партнеров, дававших главный доход. В этом случае капиталисты во главе с Уорреном Баффетом, считающимся самым изощренным в Америке инвестором, могут в конце концов обнаружить, что им принадлежит пустая оболочка.

Поскольку теперь все покупают одно и то же оборудование у одних и тех же глобальных поставщиков, технологии, которые могут дать фирме конкурентное превосходство, заключаются не в уникальном оборудовании, недоступном для конкурентов, а в умах работников фирмы, знающих, как использовать это оборудование особым или более интенсивным способом. Единственно важное имущество фирмы каждый вечер уходит к себе домой, независимо принимает решения, где применить свое умение, управляет усилиями, которые оно может поставить на службу фирме или нет, и этим имуществом нельзя владеть, если в мире нет рабства. Когда работник фирмы уходит, уникальные идеи и технологии фирмы автоматически переходят вместе с этим работником к новому предпринимателю. Если фирма не может удержать своих работников, то знание, составляющее ее собственность, в действительности перестает существовать.

Предприниматель в смысле Шумпетера (который изобрел понятие предпринимательства) становится совсем другим предпринимателем. Он не должен больше быть собственником капитала или человеком, сосредоточенным на собирании капитала. Его внимание сосредоточено на собирании надлежащих человеческих мозгов, и у него есть нужное для этого знание. Ясно также, что при современных технологиях коммуникации незачем концентрировать интеллект в одну массу. Для эффективности индустриального капитализма главную роль играла экономия, обусловленная масштабом производства, но если даже есть достаточно денег, чтобы нанять большое количество интеллекта в одном месте, от этого не произойдет большая экономия. Можно использовать небольшие ячейки интеллекта, электронно связанные между собой, причем нет надобности, чтобы кто-нибудь был собственником всех этих ячеек. Коммуникация между имуществами становится важнее, чем концентрация имуществ.

Предстоящую перемену можно сокращенно обозначить, назвав квалификацию, образование и знание выражением «человеческий капитал». Может показаться, будто замена физического капитала человеческим капиталом – всего лишь небольшая перемена, но дело обстоит иначе. Здесь имеется некоторое сходство, но различие становится важнее сходства, когда мы определяем природу капитализма, в котором человеческий капитал является доминирующим фактором производства – а не просто важным дополнением физического капитала.[4]

Человеческий капитал отличается от физического капитала тремя важными особенностями. (1) Человеческий капитал не может быть собственностью. Капиталисты не делают инвестиций в вещи, которые им не могут принадлежать. (2) Инвестиции в человеческий капитал часто требуют намного более длительного периода времени, чем это допускает капитализм. (3) Инвестиции в знания, необходимые для порождения искусственной интеллектуальной индустрии, должны быть сделаны в социальном контексте, совершенно чуждом индивидуалистической ориентации капитализма.

Эффективность капитализма объясняется именно тем, что он использует в конкуренции беспощадные силы жадности и стремление к обогащению, чтобы получить максимальную прибыль. Капиталист активно ищет людей, которых можно уволить, и машины, которые не нуждаются в замене. Он быстро принимает новые, более эффективные технологии производства, если они могут дать проценты прибыли сверх рыночных средних. Он не ограничен старыми способами поведения. Фирмы входят на рынки и в индустрии , где прибыли выше средних и уходят с рынков и из индустрий где прибыли ниже средних. Действуя таким образом, они выравнивают свои прибыли и производят инвестиции там, где они лучше всего окупаются. Капиталист, максимизирующий прибыль, инвестирует до тех пор, пока проценты прибыли не становятся рискованными. Денежные доходы должны превышать денежные расходы.

Индивидуальный капиталист максимизирует единственные вещи, приносящие ему пользу – потребление и свободное время. Производственная сторона экономики (отказ от потребления ради инвестиций и отказ от свободного времени ради работы) рассматривается при этом, как затрата, необходимая для приобретения желательных потребительских благ для наслаждения жизнью и свободным временем. Чтобы максимизировать пользу в течение всей своей жизни, капиталисты инвестируют (то есть отказываются от текущего потребления), применяя исчисление чистой текущей стоимости будущего платежа на основе определенной процентной ставки.5 Согласно этой процедуре, чистая текущая стоимость будущих потребительских товаров, которая может быть получена от инвестиции, всегда должна быть выше стоимости текущих потребительских товаров, от которых надо отказаться, чтобы сделать эту инвестицию.

Будущие потребительские блага рассчитываются с помощью ставки процента, отражающей индивидуальный процент временн`oго предпочтения. Проценты временн`oго предпочтения измеряют, сколько человеку надо уплатить в виде завтрашнего потребления за отказ от сегодняшнего потребления. Если человек согласился бы обменять возможность сегодняшнего потребления стоимостью в 100 долларов на возможность потребления стоимостью в 105 долларов через год, то процент временн`oго предпочтения этого индивида равен [5]. Если процент прибыли от инвестиции превосходит процент временн`oго предпочтения потребителя, то он добровольно откажется от потребления и одолжит свои предназначенные на потребление деньги тем, кто хочет их инвестировать. Тем самым, он увеличивает чистую текущую стоимость своего будущего потребления. Платежи, которые он получит в будущем, породят будущее потребление, которое он оценивает в настоящее время выше, чем потребление, потерянное в настоящем.

Финансовые рынки выравнивают проценты временн`oго предпочтения, занимая деньги у потребителей с низкими процентами временн`oго предпочтения и давая деньги взаймы потребителям с высокими процентами временн`oго предпочтения и инвесторам с возможностями высокоприбыльных инвестиций. По мере того, как текущее потребление заимодавцев снижается, их процент временн`oго предпочтения повышается (чем меньше текущее потребление, тем больше оно ценится); по мере того, как текущее потребление заемщиков повышается, их процент временн`oго предпочтения снижается (чем выше текущее потребление, тем меньше оно ценится). Подобным образом, когда делается больше инвестиций, процент прибыли от новых инвестиций падает. В конечном счете устанавливается равновесная рыночная ставка процента, при которой никто, ни потребитель, ни инвестор, не хочет увеличить или уменьшить свои займы.[6]

Рассмотрим образование в колледже с точки зрения трезвого капиталиста. В этом случае должно пройти шестнадцать лет дорогих инвестиций, прежде чем начнутся прибыли.[7] Чтобы получить образование К-12, надо инвестировать около 65000 долларов; в зависимости от качества образования, которое человек хочет купить, ему придется затратить от 80000 до 120000 долларов на обучение в колледже, а шестнадцать лет, проведенных в школе, будут означать потерю заработков примерно в 68000 долларов. Итак, шестнадцать лет высококачественного образования потребуют общей инвестиции около 250000 долларов на ребенка.

Есть огромный риск, что эта инвестиция не окупится. В течение периода наибольших заработков, с сорока пяти до пятидесяти пяти лет, 26 процентов всех белых мужчин со степенью бакалавра будут зарабатывать меньше медианы заработков белых мужчин со средним образованием, тогда как 21 процент всех белых мужчин со средним образованием будет зарабатывать больше медианы заработков белых мужчин со степенью бакалавра.[8] Поскольку индивиды имеют некоторое представление, окажутся ли они в области б`oльших отклонений распределения заработков выпускников средней школы, или в области меньших отклонений распределения заработков выпускников колледжей, то риск неудачи не превышает 47 процентов; но все же очень высока вероятность того, что индивид, покупающий образование в колледже, будет иметь в конечном счете заработок не выше, чем если бы он получил только среднее образование.

Есть и другие риски. Окупаемость обучения в колледже зависит от различий в заработке между выпускниками университетов и средних школ в течение их дальнейшей жизни, но неясно, какими эти различия станут в будущем. Если заработная плата мужчин снижается на всех уровнях образования, как это в самом деле происходит, то, какова бы ни была финансовая стоимость образования сегодня, в будущем оно станет менее ценным имуществом.

Образование – это очень своеобразная инвестиция, состоящая из неоднородных кусков, причем несколько больше или несколько меньше образования часто почти не отражается на его окупаемости. Если инвестор не окончил полную университетскую программу, то лишний год обучения в колледже очень мало скажется на его заработках. Эта проблема осложняется U-образным графиком прибыли. Большую прибыль приносит первый год образования (когда обучаются грамоте), и весьма окупается последний год образования (когда получают диплом колледжа, отличающий человека от общей массы), но лишь очень мало окупаются те годы образования, когда индивид продвигается от уровня несколько ниже среднего к уровню несколько выше среднего[9]. Те, у кого значительно меньше образования, чем у среднего американца, значительно проигрывают в потенциальных заработках, а те, у кого значительно больше образования, чем у среднего американца, значительно выигрывают. Но выигрыш в заработках очень мало растет в те годы, когда инвестор по существу продвигается через самую многолюдную среднюю часть распределения образования и остается в течение длительного времени более или менее средним. Если смотреть на образование по частям, переходя от каждого года к следующему, то инвестиции в эти промежуточные годы нельзя оправдать. Локальный минимум препятствует здесь достижению глобального оптимума.[10]

При учетном проценте 7,2 (безопасный правительственный процент займов 1994 года для шестнадцатилетнего финансового инструмента), 1,00 доллара через шестнадцать лет стоит теперь лишь 0,33 доллара. Если же использовать рискованную ставку частного рынка (12,2 процента), то 1,00 доллара через шестнадцать лет стоит теперь только 0,16 доллара.[11] Даже в среде без риска, учитывая суммы денег, подлежащих инвестированию, и длительность времени, пока эти затраты не окупятся, в высшей степени неправдоподобно, чтобы инвестиции в образование для индивида окупались. Если прибавить премию на риск, повышающую ставку процента до 30 (такова ставка, применяемая многими капиталистическими фирмами, когда они принимают рискованные инвестиционные решения), то 1,00 доллара через шестнадцать лет стоит теперь всего лишь 0,02 доллара.

Грубо говоря, временн`oй кругозор частного капитализма попросту слишком узок, чтобы вместить временны'е константы образования.[12] Капиталисты просто не инвестируют в предприятиях, где им пришлось бы делать последовательные инвестиции с низкой прибылью, высоким риском и падающей стоимостью имущества.

Развал социального контракта, действовавшего после Второй мировой войны, и переход от инфляционной среды к дефляционной создали также, как мы уже видели, мир, в котором будущие приращения производительности чаще проявляются в снижении цен, и реже – в повышении заработков. В мире с повышающимися заработками те, кто инвестирует в свою квалификацию, получает б`oльшую часть выгод от повышения производительности вследствие их инвестиций в образование. В мире со снижающимися ценами эти выгоды идут не тем, кто сделал инвестиции в квалификацию, а тем, кто покупает более дешевые продукты, произведенные этой лучшей квалификацией. Поскольку работники платят более низкие цены, не инвестируя в свою собственную квалификацию (потому что снижение цен вызвано, как правило, повышением квалификации кого-то другого, а не их самих), то нет стимула для инвестиций. Необходимая для капитализма связь риска с вознаграждением порвалась. Каждый хочет «проехаться даром» за счет чужих инвестиций.

Проблема еще более осложняется оттого, что подлинный собственник капитала – ребенок – не имеет ни знаний, ни способности принимать решения, ни денег на необходимые инвестиции. Решения приходится принимать инвесторам, которые не могут по закону владеть своими инвестициями.

Ни одна трезвая капиталистическая мать, или отец, не захотели бы, и не должны были бы инвестировать средства в шестнадцать лет образования своего ребенка. Лучше вложить свои деньги в надежные государственные бумаги. Конечно, это одна из главных причин, по которым пришлось изобрести общественное образование. Было бы приятно, если бы родители пренебрегали капиталистической корыстью и делали надлежащие инвестиции за своих детей, но они их никогда не делали.13 Слишком многие родители не хотят жертвовать своим прямым экономическим благополучием ради образования своих детей. Неясное беспокойство о благополучии своих детей не может преодолеть грубую реальность рыночных побуждений, вызывающих совсем другие виды расходов, сосредоточенных на ближайшем будущем.

С рациональной точки зрения, бедные не должны давать образование своим детям. Их деньги нужны им на более важные вещи. Люди среднего класса слишком часто предпочитают не давать образование детям, если могут от этого уклониться. Богатые в большинстве случаев дают своим детям образование, но это создает двухполюсное общество, разделенное на образованных и неграмотных. Есть упрямый факт, который надо помнить. Ни одна страна никогда не стала даже полуграмотной без системы общественно финансируемого обязательного образования.

Но в то же время медиана заработной платы для белых мужчин со средним образованием (28747 долларов) и белых мужчин, окончивших колледж (42259 долларов) указывают на большие различия в средней производительности труда и огромную прямую социальную окупаемость этих инвестиций в образование, усредненных по миллионам работников.

Есть также косвенные прибыли (избытки или внешние эффекты), так как образованный работник, работающий в образованном обществе, имеет б?льшую производительность, чем образованный работник, работающий в необразованном обществе. Вот тривиальный, но не лишенный значения пример. Расплачиваясь в нью-йоркском отеле, я стою в очереди за рассыльным, который не умеет читать и стоит в очереди, чтобы клерк прочел ему имя на пакете и сказал ему номер комнаты, куда он должен доставить пакет. У неграмотного эта работа отнимает больше времени, чем у грамотного, но сверх того он отнимает также время клерка и каждого из стоящих за ним в очереди. Его невежество снижает эффективность каждого из нас.

Таким образом, инвестиции в образование, нерациональные для индивидов, могут быть очень рациональными социальными инвестициями. Никто не может предсказать, какой индивид получит большую выгоду от образования, но некоторые из них получат. При работе с образованными людьми образование каждого человека лучше окупается. Когда цены снижаются вследствие того, что повышение квалификации приводит к повышению производительности, это значит, что образование выгодно для всех, если даже оно приносит очень небольшую частную выгоду индивиду, делающему инвестиции в квалификацию.

Двенадцать лет принудительного образования, бесплатно доставляемого обществом, нарушают все принципы капитализма. Отдают даром нечто, что можно продать. Людей заставляют покупать нечто, чего они не хотят покупать. Консерваторы часто рекомендуют образовательные поручительства, но если ими оплачивается полная стоимость образования, то они не больше соответствуют принципам капитализма, чем бесплатное общественное образование. Вопрос не в том, кто выписывает ежемесячный чек учителю (общественный школьный округ или частная компания, косвенно нанятая государственными поручительствами): вопрос в самой субсидии. Поручительства могут быть оправданы лишь в том случае, если они оплачивают часть образования, чтобы обеспечить учет внешних эффектов образования, причем индивиду всегда предоставляется право решить, купить такое поручительство или нет. Стопроцентное общественно финансируемое бесплатное образование может быть оправдано лишь в том случае, если признается, что оно имеет не только индивидуальные , но и социальные цели – социальные выгоды, не обязательно достающиеся индивидуальным инвесторам, и что капитализм нуждается в этих инвестициях, чтобы выжить, но не способен их сделать и не сделает их для себя.

Каждая общественная система имеет свои слабые и сильные стороны. Сильная сторона капитализма – это его способность угождать индивидуальным предпочтениям. Величайшая слабость капитализма – это его близорукость. Он по самой своей сущности имеет ограниченный временн`oй кругозор. Планирование частных фирм обычно ограничено сроком от трех до пяти лет. В прошлом на выручку капитализму приходили долговременные государственные инвестиции. Но теперь они сокращаются – отчасти под влиянием духа времени, отчасти из-за сокращений в военных бюджетах, и отчасти из-за бюджетных трудностей, связанных с престарелыми. Билль GI 50-ых годов и Закон об Образовании для Национальной Обороны (National Defense Education Act) 60-ых годов ушли в прошлое – теперь готовится на 50 процентов меньше докторов (Ph.D) в области науки и техники, чем двадцать лет назад. В соответствии с духом времени, на студенческом уровне государственные университеты все меньше рассчитывают на общественные деньги и все больше на плату за учение, вносимую студентами. В частных университетах займы в значительной мере заменили стипендии. Если рассмотреть сокращения на уровне штатов и на местном уровне во время спада 1991-92 годов, то они были непропорционально сосредоточены на элементарном и среднем образовании.

Хотя я происходил из семьи, не способной к большим инвестициям на образование, после восьми лет университетского образования в колледже Уильямса (Оксфорд) и в Гарвардском университете, когда я получил мою докторскую степень по экономике в 1964 году, у меня не было долгов, связанных с образованием. Мои расходы на образование были оплачены комбинацией моих собственных заработков, стипендий и пособий из общественных фондов. В наши дни это было бы непостижимо. Чтобы получить такое образование, теперь я должен был бы принять на себя большие долги – долги, которые устрашили бы большинство людей (в том числе и меня), долги, которые почти наверное потребовали бы значительно выше оплачиваемой начальной работы, чем моя первая должность ассистента по экономике в Гарварде.

Частные инвестиции в образование по самой своей природе неравны и всегда будут узко сосредоточены среди людей с большими доходами. Те, у кого больше денег, легче могут их инвестировать и более охотно инвестируют, поскольку видят, что такие инвестиции окупаются в заработках их друзей; они могут принять на себя и риск, что заработки отдельного индивида не вырастут от большего образования. Те же, у кого нет денег, не могут позволить себе рискнуть, сделав ставку на большие экономические выгоды от большего образования – и часто боятся неудачи.

Частные кредитные рынки подчеркивают эти различия. Прежде чем правительство гарантировало студенческие займы, люди без денег испытывали трудности, и даже не были в состоянии занять деньги на образовательные инвестиции. Частный рынок был достаточно проницателен и знал, что слишком многие из них не смогут расплатиться с долгами, так как их индивидуальные инвестиции не окупятся. И если даже инвестиция окупается, то уплата долгов представляет трудности. Физический капитал всегда можно отобрать и перепродать, если должник просто отказывается платить. Человеческий капитал нельзя отобрать и перепродать.

Еще более неравно распределены возможности профессионального обучения по месту работы. Частные фирмы, максимизирующие свою прибыль, доставляют возможности обучения тем, кого дешевле всего обучать. Большей частью это касается тех, кто получил уже больше всего образования и обучения, поскольку самый процесс обучения таков, что чем больше человек уже учился, тем легче и дешевле его учить. Люди обучаются учиться. Вследствие этого, обучение по месту работы достается тем, кто уже обучился вне места работы. Если же речь идет об инвестициях в обучение по месту работы, то фирмы имеют еще более узкий временн`oй кругозор, чем родители. У них нет попечительных побуждений, и они опасаются, что обученные работники уйдут на более высоко оплачиваемые места в другую фирму.

Поскольку квалификация ведет к заработкам, а заработки ведут к квалификации, конечный итог частного инвестиционного процесса состоит в том, что больше всего квалификации приобретают или получают те, у кого уже была наибольшая квалификация. Поэтому каждая страна, полагающаяся на частные инвестиции в повышение квалификации, скоро окажется не только с недостаточным числом квалифицированных работников, но и с очень неравномерным распределением квалификаций.

В большинстве других стран промышленного мира имеются общественно финансируемые формы образования, отсутствующие в Соединенных Штатах – программы образования после окончания средней школы для не поступающих в колледж (германская система обучения учеников, французский налог на обучение с фонда заработной платы), или же социальная система, ограничивающая свободу индивида уйти к другому предпринимателю после обучения (японская система пожизненной службы). Чтобы увидеть пример, как капиталистические рынки проваливаются от недостатка нужных квалификаций, достаточно сравнить это с положением эквивалентных квалификаций в Соединенных Штатах. Средний уровень квалификаций, осваиваемый, как правило, при подготовке учеников и лежащий в основе германского и японского экономического успеха, примечательным образом отсутствует в Соединенных Штатах.

В девятнадцатом и двадцатом веках коммунисты и социал-демократы хотели поднять человека до более важного положения, чем он занимал при капитализме. В этом была их притягательная сила. Парадоксально, что как раз в то время, когда социализм и коммунизм умерли, технология поднимает человека до более важного положения. Это заставит капитализм изобрести новые формы, в которых центральное место займут не машины, а люди – то есть сделать в точности то, чего хотели достигнуть коммунисты, но не смогли.

Парадоксально, однако, что именно теперь, когда фирмы, казалось бы, должны строить более тесные отношения со своими работниками, обладающими ключевыми знаниями, чтобы укрепить их преданность фирмам, они разрушают сложившийся после Второй мировой войны неявный общественный договор и разрывают сложившиеся связи. Работники со знанием, подобно другим работникам, теперь увольняются, когда они не нужны, а их реальная заработная плата снижается, если можно заменить их более дешевой рабочей силой. Фирмы меньше инвестируют в повышение квалификации своих работников, потому что знают, что в будущем их станет меньше. При сокращении ответственность за инвестиции в повышение квалификации переходит с предпринимателя на работника, но так как работники не знают, где они будут работать в будущем, они не принимаются за это, потому что не хотят инвестировать свои средства в квалификации, которые им не понадобятся.14 В результате всего этого, производится меньше инвестиций в квалификации как раз в такое время, когда их требуется больше. Система развивается в направлении меньшей инициативы и меньших инвестиций именно тогда, когда она должна развиваться в противоположном направлении.

Недавно Всемирный Банк начал оценивать продуктивное богатство на душу населения. Большие, слабо населенные и все еще хорошо образованные страны, такие, как Австралия (835000 долларов на человека) и Канада (704000 долларов на человека), имеют больше всего продуктивного богатства, поскольку у них есть много земли и естественных ресурсов по отношению к их населению. В этих странах земля и естественные ресурсы образуют главную часть продуктивного богатства, а человеческие квалификации – лишь около 20 процентов. Напротив, в такой стране, как Япония (пятая в списке, с 565000 долларов на человека), более 80 процентов продуктивного богатства находится в виде человеческих квалификаций и знаний. Соединенные Штаты (двенадцатая страна в списке Всемирного Банка, с 421000 долларов на душу) занимают промежуточное место. Шестьдесят процентов их богатства – это человеческий капитал.15 Хотя эти числа не более точны, чем можно от них ожидать, Всемирный Банк не говорит одной вещи, которую должен был бы сказать: что в будущем стоимость богатства, находящегося в виде естественных ресурсов, будет падать, а стоимость богатства, находящегося в виде человеческих ресурсов, будет повышаться. Игра называется именем богатства, но сама игра уже другая.


Инфраструктура и знание

Инфраструктуру можно покупать и продавать на частных рынках. С помощью современных электронных сенсоров можно взимать плату почти со всех потребляемых вещей. Поместив штриховые коды на автомобилях, расставив по городу сенсоры, можно было бы посылать ежемесячные счета водителям, в зависимости от того, куда они ездили, когда ездили и как много ездили. Но все еще есть причина для общественного участия. Во многих случаях для распространения и ускорения экономического развития инфраструктура (транспорт, коммуникации, электрификация) должна быть построена до формирования рынка – а это значит, задолго до того, как начнутся капиталистические прибыли. Капиталисты не будут ждать, и не должны ждать появления этих прибылей. Капиталистическая инфраструктура может быть построена лишь после рынка, одновременно с рынком, или чуть позже него. История говорит, что американские железные дороги к востоку от Миссисипи были построены на частные деньги, но там рынки уже существовали; чтобы построить их к западу от Миссисипи, где рынки еще предстояло создать, потребовались общественные деньги.

Во всех больших промышленных странах, кроме Соединенных Штатов и Канады, теперь существуют высокоскоростные пассажирские железные дороги, финансируемые государством. Многие линии, такие, как «стрела» между Токио и Осака, очень доходны. Но в Соединенных Штатах такие дороги никогда не строились, и вряд ли будут когда-нибудь строиться только на частные деньги. Промежуток времени до окупаемости слишком долог, экономические риски слишком велики, и без прав на общественную территорию нельзя приобрести необходимые участки земли. Если какой-нибудь трезвый капиталист забыл эти реальности, то текущие финансовые проблемы туннеля через Ламанш, финансируемого (по крайней мере с английской стороны) частными фирмами, могли бы ему о них напомнить.

Общественная Администрация Сельской Электрификации (АСЭ, Rural Electrification Administration) была необходима, чтобы доставить электричество сельской Америке. Частные компании не сделали бы нужных инвестиций, так как было слишком мало потребителей. Однако, сельская электрификация принесла с собой революцию в жизнь фермеров, сделавшую американское сельское хозяйство самым продуктивным в мире – менее чем 2 процента часов рабочего времени американцев могут теперь прокормить Америку и значительную часть остального мира. Это была долговременная окупаемость. Со временем потребление электричества постепенно росло. Теперь частные компании готовы принять на себя работу многих кооперативов АСЭ.

В течение всей истории экономического развития Америки государственные инвестиции играли важную роль. Сюда входили – и это лишь немногие примеры – финансирование сделанного Эли Уитни изобретения запасных частей (ружейное исследование, финансируемое Военным министерством и предъявленное президенту Джефферсону в 1801 году); Национальная Дорога в 1815 году; Канал Эри в 1825 году; трансконтинентальные железные дороги к западу от Миссисипи; бесплатная земля по Гомстед-Акту; гранты земли для колледжей; магистральные дороги, со единяющие штаты; использование государственной почты для субсидирования первых авиалиний; общественные аэропорты; атомная энергия; наконец, исследование космического пространства.[16]

Самый драматический недавний пример – это Интернет, электронная большая дорога Америки, а теперь уже всего мира, предприятие, удваивающее свои масштабы каждый год.]17

Первоначально (1969) Интернет финансировался Военным министерством, чтобы связать военные базы и военные исследовательские учреждения на случай атомного нападения. В течение более двадцати лет он финансировался Военным Министерством. Большое расширение в 1986 году было оплачено Национальным Фондом Науки.[18] Лишь в наши дни люди начали задумываться о построении системы пошлин, допускающей частное финансирование.[19] Вначале ее нельзя было финансировать частным образом – это было против обычаев, развитие потребовало бы двадцати лет, и его нельзя было предвидеть, поскольку никто не мог предсказать широкое распространение дешевых персональных компьютеров. Социальные инвестиции в инфраструктуру создавали опору для частного развития – средства, позволявшие доставлять и продавать старые и новые услуги.

Исторически была тесная взаимосвязь между ростом частной производительности и развитием общественных инфраструктур, но в экономических исследованиях вопрос о воздействии общественных инвестиций в инфраструктуры на производительность частного сектора довольно запутан.[20] В некоторых странах обнаруживаются большие прибыли (Германия и Соединенные Штаты), в других очень малые (Соединенное Королевство).[21] Этого можно было ожидать, поскольку нет оснований думать, что всем странам одинаково нужны были инвестиции в инфраструктуру; однако, такие исследования сосредоточивают также внимание на несущественной стороне дела. Дело не в том, окупаются ли в настоящее время прошлые инвестиции в инфраструктуру. Статистические исследования прошлого ничего не говорят о том, надо или не надо строить новые инфраструктуры. Интернет не выдержал бы этого критерия в течение двадцати лет. Чтобы решить, может ли какой-нибудь предложенный проект быть столь же успешным, как Интернет, понадобились бы обоснованные суждения о целой последовательности взаимосвязанных проектов.

В последние двадцать пять лет общественные инвестиции в инфраструктуру в Соединенных Штатах сократились вдвое и упали до такого уровня, что величина общественного капитала убывает теперь по отношению к ВВП – с 55 до 40 процентов ВВП за последнее десятилетие.[22] В общественные инфраструктуры Соединенных Штатов теперь инвестируется меньше, чем в любой из стран большой семерки – треть того, что в Японии. Каких бы мнений ни придерживаться о роли общественных инфраструктур в частном экономическом росте, эти числа не предвещают какого-либо позитивного сценария на будущее.

Впрочем, та инфраструктура, которая в самом деле будет важна в будущем, это не столько физическая инфраструктура, сколько инфраструктура знания. Интеллектуальные индустрии требуют инвестиций в исследование и развитие, способных окупиться лишь через долгое время. Биотехнология обещает изменить мир и, вероятно, изменить самую природу человека – изменить гены для предотвращения болезней и улучшить свойства растений и животных, если не самого человека.[23] Может быть, через тысячу лет человечество только это и будет помнить о нашей эпохе. Но средства на исследование и развитие, которые создали биотехнологию, никогда не были бы предоставлены капитализмом. В случае биотехнологии понадобилось тридцать лет массивных государственных инвестиций (миллиарды долларов в год в нынешних долларах), прежде чем выяснилась хотя бы возможность появления рыночных продуктов – и тем более до того, как они появились.

Частные индустриальные лаборатории сосредоточиваются на проектах, которые могут окупиться в шесть-семь лет, или меньше. Единственными частными лабораториями, когда-либо занимавшимися не столь краткосрочными проектами, были такие, как Белл Лаборатриз и ИБМ Лаборатриз, принадлежавшие квази-монополиям. В тот момент, когда Американская Компания Телефона и Телеграфа (AT&T) (под нажимом правительства) и ИБМ (под нажимом рынка) присоединились к нормальному миру капиталистической конкуренции, они устранили долговременные исследования из бюджета своих лабораторий.[24] Вначале семь региональных телефонных компаний устроили свою собственную исследовательскую лабораторию, Белькор (Bellcore), для конкуренции с Белл Лаборатриз, но теперь Белькор ликвидируется, а устроившие его компании прекращают исследования, сосредоточиваясь на кратковременном экономическом развитии.[25]

Изучение частных исследований показывает, что их социальная норма прибыли на 35-60 процентов выше, чем в обычных инвестициях физического капитала.[26] Но недостаточно сказать, что инвестируется слишком мало: это вовсе не значит, что недостаток инвестиций со временем исчезнет, или что рынок его устранит. Социальные прибыли могут быть высоки, но прибыли отдельных компаний, оплачивающих исследования, могут не быть столь высокими. Компании часто приходят к выводу, что их открытия могут быть полезны кому-то другому, кто комбинирует их с чем-то другим, чего у них нет. Лучший пример последнего времени – это исследовательский центр PARC фирмы Ксерокс в Калифорнии: ему обязаны своим существованием такие компании, как Apple и Аdobe, которые, конечно, ничего не прибавляют к прибылям Ксерокса.[27]

Поскольку долговременные исследования и инвестиции в инфраструктуры не оправдываются инвестиционными расчетами капитализма, Америка запрятала их в Министерство Обороны и «оправдывала» их необходимостью борьбы с коммунизмом. Автострады, соединяющие штаты (National Defense Highway Act) оправдывались необходимостью быстро перемещать по стране подвижные ракеты, чтобы избежать их уничтожения Советами в 50-ые годы. Интернет должен был стать недосягаемой для бомб системой связи военного времени. Повышенная продукция американских докторов наук в конце 60-ых и в начале 70-ых годов была связана с массивными субсидиями по Национальному Оборонному Закону об Образовании (National Defense Education Act), который был ответом на советский вызов в науке. (В числе этих докторов был и доктор экономики Фил Грамм, впоследствии сенатор от Техаса и кандидат в президенты от республиканской партии). Даже программу высадки человека на Луну в 60-ые годы пришлось оправдывать как часть военного соревнования с русскими.

Многие из этих видов деятельности были связаны с национальной обороной лишь в том смысле, как об этом говорится в старой прусской колыбельной:

Потому что не было гвоздя, пропала подкова,

Потому что не было подковы, пропала лошадь,

Потому что не было лошади, погиб всадник,

Потому что не было всадника, была проиграна битва,

Потому что была проиграна битва, погибло королевство,

И все это от того, что не было гвоздя от подковы.[28]

На некотором уровне можно было оправдать все, что угодно, как необходимое для национальной обороны.

В целом почти половина всех американских ассигнований на ИР исходит от федерального правительства, а для исследований, которые не обещают окупиться в ближайшие пять лет, этот процент приближается к 100. Но под давлением усилившейся конкуренции в частной экономике эти расходы на ИР, ограниченные до конца холодной войны Военным Министерством, с 1989 года составляют все меньшую долю американского ВВП, и почти все их уменьшение относится к долгосрочному развитию знания.[29] Исходя из бюджетных решений и финансовых законов, принятых в 1995 году, федеральное финансирование невоенных научных исследований к 2002 году упадет на одну треть.[30]

С рациональной точки зрения, оборонные исследования – это последнее, что может быть сокращено в оборонном бюджете. Если верить, что враг может появиться в будущем (а это единственная мотивировка военных расходов США, поскольку в настоящем никакого врага нет), то рациональное планирование требовало бы поддержать и, может быть, даже ускорить расходы на ИР, причем если уж производить оружие, то новое, развитое этими исследованиями. Надо держаться на уровне технологий, которые может применить ближайший потенциальный враг, но не изготовлять оружие, не нужное в данное время. Если это делать, то оно попросту устареет, прежде чем понадобится, и страна зря израсходует деньги.[31] Это правильное рассуждение, но реальности избирательной политики требуют как раз обратного. Они требуют сооружения ненужных вещей (за это голосуют люди, работающие на военных заводах) и сокращения расходов на ИР (в которых заинтересовано не так уж много избирателей); именно это происходит с оборонным бюджетом США.[32]

Другим большим оправданием общественных расходов на ИР было здравоохранение. Даже самый закоренелый капиталист, если только он не очень богат, в случае болезни не хочет, чтобы объем и качество доставляемого ему лечения определялись его доходом: в этом смысле он становится настоящим коммунистом. Здоровье, в особенности здоровье тех избранных народом политиков, которые были первой группой американцев, получивших государственную бесплатную медицинскую помощь в военных госпиталях, было слишком важно, чтобы предоставить его рынку. Эта всеобщая заинтересованность в исцелении от болезней, угрожающих убить каждого из нас, привела к щедрому финансированию Национальных Институтов Здоровья, что, в свою очередь, породило воображение и деньги для создания биотехнологической индустрии. Хотя частные фирмы могли сделать подобные же инвестиции в биотехнологию, они этого не сделали. В тех странах, где правительства были не столь дальновидны, то есть почти везде, кроме Соединенных Штатов, частные корпорации этим занялись, и теперь они играют главную роль в биотехнике.

Капиталистическая рациональность всегда подсказывает бесплатный проезд на системе, когда это только возможно – на уровне индивида, фирмы, или всей нации. Пусть кто-то другой уплатит расходы на коллективные инвестиции, повышающие индивидуальные доходы, прибыли фирм или национальную производительность. Например, как видно из исследований, от четверти до трети выгод от американских расходов на ИР достается другим членам ОЭСР.[33] Если так, то зачем инвестировать в ИР? В международном плане, каждая страна должна предоставить какой-нибудь другой стране платить за фундаментальные исследования (поскольку фундаментальная наука очень быстро движется вокруг света, так что все получают ее задолго до того, как она может воплотиться в настоящие производственные процессы или продукты). Поэтому надо сосредоточить свои деньги на краткосрочном развитии, потенциально позволяющем получить конкурентные технические преимущества, что может повысить национальный доход.

Лучшим примером бесплатного проезда на системе ИР является Япония. В период после Второй мировой войны она сосредоточила свои расходы на краткосрочных исследованиях в прикладных областях, предоставив американцам выполнять фундаментальные исследования. Она на этом выиграла. Такое же «рациональное» перемещение расходов на ИР с долгосрочных на краткосрочные происходит теперь внутри Соединенных Штатов. Но если каждая страна попытается рациональным образом ездить бесплатно, то вообще не будет расходов на фундаментальные исследования, и в длительной перспективе технический прогресс прекратится.

Пока речь шла не об экономической конкуренции, а о военной безопасности, ни один американец не подумал бы перевести военную систему ИР в режим бесплатного проезда, из страха, что Советы будут по-прежнему расходовать средства на фундаментальные военные исследования, и в конце концов застанут Америку врасплох каким-нибудь новым оружием, подобным атомной бомбе. С военной точки зрения, бесплатный проезд потенциально весьма опасен. Вследствие этого, Соединенные Штаты продолжали продвигать фундаментальные исследования, хотя и знали, что другие бесплатно ездят на их системе. Но в случае экономического бесплатного проезда действуют совсем другие мотивы. Свободный проезд именно тем и соблазнителен, что он действует.

Поэтому в эпоху искусственной интеллектуальной индустрии правительство будет играть главную роль в поставке трех вещей, от которых зависит успех или неудача капитализма в двадцать первом веке: человеческой квалификации, технологии и инфрастуктуры. Все они необходимы, но расходы на них снижаются. Капитализм не получит того, что нужно для его долговременного успеха.

В эпоху искусственных интеллектуальных индустрий задачи правительства ясны. Оно должно представлять в настоящем интересы будущего. Оно должно делать необходимые инвестиции, которые капитализм не способен делать для себя. Но оно этого не делает. Вместо этого, правительство делает прямо обратное. Оно одалживает деньги, которые можно было бы использовать для инвестиций в лучшее будущее, чтобы повысить потребление нынешних граждан.

Эпоха узкого временн`oго кругозора

Как раз в то время, когда для экономического успеха нужен более широкий временн`oй кругозор, целый ряд факторов приводит к его сужению. Гарвардский социобиолог Эдуард О. Уилсон полагает, что узкий временн`oй кругозор встроен в генетический код человека – «сотрудничество вне уровня семьи и племени дается с трудом»; «гены предрасполагают человека планировать вперед не более чем на одно или два поколения»; «Жизнь была ненадежна и коротка. Была установлена премия за пристальное внимание к ближайшему будущему и ранней репродукции, но ни за что другое».[34] Но как бы вы ни верили генетике, из истории известно (как об этом свидетельствуют Египет и Рим), что люди уже тысячи лет назад способны были поддерживать общественные интересы в течение очень длительных промежутков времени, ставя их выше кратковременных интересов индивида.

В странах ОЭСР в целом с середины 70-ых годов до начала 90-ых сбережения снизились вдвое – с 15 процентов до 7 процентов.[35] Для Европы и Америки более половины этого снижения можно отнести за счет уменьшения правительственных сбережений.[36] Вне общественного сектора в основе снижения лежат, по-видимому, расходы на престарелых и потребительский кредит.[37]

Таблица 14.1


Национальные сбережения

Источник: Barry Bosworth, Prospects for Savings and Investments in

Industrial Countries // Brookings Discussion Paper. No.113, may 1995,

App., table I.

Если проанализировать страны с высокими и повышающимися темпами сбережений, то оказывается, что либо в них имеются принудительные сбережения (Сингапур со сбережениями в 50 процентов), либо у них есть только рынки капитала, не дающие взаймы для потребления, которые финансовые эксперты называют «недоразвитыми» (Китай со сбережениями в 40 процентов). Ни в одной из этих стран поведение людей по отношению к сбережению не определяется свободным рынком.

В соединенных Штатах и частные, и общественные бюджеты указывают на резкий сдвиг от инвестиций к потреблению. В частном секторе расходы на исследование и развитие, образование и нежилищные физические инвестиции с 1973 до 1993 года снизились с 14 до 12 процентов ВВП. За те же двадцать лет общественные расходы на исследование и развитие, инфраструктуру и образование снизились с 11 до 6 процентов ВВП.[38]

После окончания холодной войны временн`oй кругозор правительства быстро сужается и сводится к бюджетным требованиям престарелых, влияниям средств массовой информации и политической ярости, вызванной падением реальных доходов. В техническом смысле, многие правительства имеют отрицательный временн`oй кругозор. Если бюджетные дефициты правительства превышают инвестиционную деятельность, заложенную в его бюджет, как это происходит с американским федеральным правительством, то правительства занимаются простым вычитанием из инвестиционных фондов. В действительности они тем самым уменьшают будущий рост, чтобы поддержать текущий уровень потребления.

В частном секторе временны'е кругозоры сужаются при растущей популяции престарелых, не беспокоящихся о будущем, средствах информации, сосредоточенных исключительно на текущем потреблении, рынках потребительского кредита, дающих взаймы большие суммы на потребление, частных или общественных пособиях социального обеспечения, отучающих сберегать на черный день, и фирмах, злоупотребляющих учетными процентами. ( Чтобы избежать преувеличения выгод и недооценки будущих рисков, фирмы, часто попросту повышают ставки процента, применяемые при оценке потенциальных инвестиций, что приводит к недопустимой систематической тенденции против длительных капиталовложений).

К сожалению, капитализм не содержит системы социальных норм, противодействующих естественной тенденции индивида сосредоточиваться на подчеркивать кратковременных целях. При капитализме никто не говорит, что индивид должен меньше потреблять и больше инвестировать. Индивиды имеют полное право потреблять весь свой доход, или даже потреблять больше своего полного дохода, беря ссуды под заклад или потребительские кредиты. Конечно, если каждый индивид предпочитает не сберегать, то общество в целом не может расти, но все же индивид вправе так поступать. Капитализм – не такая доктрина, которая обещает максимальный рост. Он обещает лишь угождать индивидуальным предпочтениям. Если эти предпочтения извращены по отношению к экономическому росту, это никого не касается.

Вне рамок этого анализа остается та реальность, что индивиды и их предпочтения производятся обществом и общественными влияниями.[39] Индивид может быть продуктом случайной комбинации общественных сил, или запланированной комбинации общественных сил, но в любом случае он – продукт общественных сил. Не существует внутренне присущей индивиду системы предпочтений. Для выживания капитализма необходимы люди, способные сберегать и делать долговременные инвестиции. Но капитализм, не желая признать эту общественную реальность, ничего не делает, чтобы произвести таких людей и не считает нужным что-нибудь для этого делать.

Консервативные экономисты, выступающие за создание б`oльших налоговых мотиваций для сбережения и инвестиций, вынуждены делать это косвенным путем: они говорят, что в какой-то другой политике есть налоговые и регулирующие меры, мешающие инвестициям, а они лишь противодействуют такой политике.[40] Иначе их рекомендации нарушали бы аксиому капитализма, что правительства должны соблюдать нейтралитет в своей деятельности, то есть вести себя таким образом, чтобы частная деятельность после уплаты налогов была как можно ближе к той частной деятельности, какая была бы вообще без налогов.

По мере старения популяции, можно было бы ожидать, что центр тяжести временны'х предпочтений понизится, так как все б`oльшая доля популяции состоит из престарелых, которых в будущем не будет в живых. Как показали исследования, около двух третей наблюдаемого снижения процента личных сбережений в США (с 8 процентов в 60-ые годы до 4 процентов в начале 90-ых) могут быть объяснены поведением престарелых граждан, все б`oльшая доля которых делает низкие или отрицательные сбережения.[41] Теперь больше престарелых, и когда они становятся престарелыми, они сберегают намного меньше, а потребляют намного больше, чем это делали их родители в том же возрасте.

Снижение процента сбережений у престарелых отчасти отражает меньший интерес к следующему поколению. Современные способы жизни ослабляют предпочтения, которые в прошлом могли способствовать сбережениям для их прямой передачи по наследству. После распада большой семьи, в наше время широкого расселения, престарелые меньше интересуются благополучием своих родных, которых они могут едва знать, или потерять соприкосновение с ними.42 Престарелые могут также сказать, что при повышении уровня технологии люди будут в будущем богаче, чем в наше время, и что вследствие этого передача даров из настоящего в будущее была бы извращенной передачей их от сравнительно бедных (живущих теперь) сравнительно богатым (которые будет жить потом).

В прошлом американцы тоже больше сберегали, и не потому, что у них были более низкие проценты временн`oго предпочтения, а потому, что они жили в экономике, где им неизбежно приходилось больше сберегать. Например, значительная часть сбережений, переходивших в конечном счете по наследству к младшему поколению, сберегалась вовсе не с этой целью. Поскольку люди не знали, как долго они проживут, и зависели в старости от собственных сбережений, каждому приходилось приготовиться к возможности, что он окажется одним из счастливцев, которые доживут до глубокой старости. В таком мире человек должен был немало сберегать на старость, а в старости не расточать свои сбережения. Без общественных или частных пенсий необходимо было сберегать деньги на старость и в том случае, если прибыль на эти сбережения была отрицательна. (И в самом деле, она была очень низка – в течение пятидесяти лет, с 1920 до 1970 года, доход с векселей казначейства, с поправкой на инфляцию, составлял в Соединенных Штатах 1 процент.)[43] Если человек не сберегал, то на старости он должен был умереть с голода. Если человеку не везло и он умирал, прожив среднее число лет, то неудивительно, что оставшиеся от него ресурсы доставались его ближайшему родственнику, а не случайному человеку. Поведение, рациональное для каждого индивида в отдельности (вести себя так, будто он собирается прожить сто лет), приводило всех индивидов в совокупности к чрезмерной бережливости.

При наличии ежемесячных частных и общественных пенсий индивидам уже не приходится делать сбережения на тот маловероятный случай, если они проживут сто лет. Учреждения, доставляющие частные и общественные пенсии, могут использовать преимущества закона больших чисел и статистических таблиц, чтобы определить, как много денег им понадобится, чтобы выполнить свои обязательства перед теми, кто и в самом деле доживет до ста лет. В результате, достаточно собрать меньшие суммы. Вдобавок, частные пенсионные планы часто недофинансированы (многое здесь зависит от предположений относительно будущих ставок процента), а общественные планы обычно вообще не обеспечены деньгами. Социальное обеспечение – это система передачи денег между поколениями, от младших к старшим, без каких-либо чистых сбережений – количество поступающих денег приблизительно равно количеству уходящих. Вследствие этого, то, что люди считают сбережениями (свои ежемесячные вклады), не составляет таких сбережений, которые можно было бы использовать для инвестиций – эти деньги просто идут на чей-то пенсионный чек.

Аналогично действует общественное и частное страхование здоровья. Без страхования здоровья необходимо сберегать деньги, чтобы покрыть стоимость лечения в случае болезни. Поскольку люди не любят риска, они не хотят оказаться в таком положении, когда у них не хватит денег, чтобы спасти свою жизнь. Каждому приходится действовать так, как будто его ждут в конце концов большие медицинские счета. Поскольку люди не умеют усреднять данные по большому числу индивидов, они не могут использовать статистические таблицы, как это делают фонды медицинского страхования, чтобы знать, сколько денег они должны брать в виде взносов, для покрытия расходов на серьезные болезни. Действуя таким образом, индивиды в совокупности могли бы больше сберечь без программ медицинского страхования, чем с помощью этих программ – если бы даже планы страхования имели полное финансирование. Однако общественные планы не имеют финансирования, а частные имеют лишь минимальное финансирование, поскольку никто не мог предвидеть нынешнего уровня медицинских расходов.

Американская общественная система национального медицинского страхования для престарелых (Медикэр) – это система передачи денег между поколениями. Младшие платят за охрану здоровья пожилых, предоставляя пожилым свободно тратить свой доход на другие формы потребления, поскольку этот доход, как они знают, не понадобится им, чтобы остаться в живых. В итоге получается намного меньше сбережений. Младшие платят больше налогов и имеют меньше свободного дохода, из которого они могли бы делать сбережения, а у пожилых меньшая потребность сберегать.

Все программы социального обеспечения, частные и общественные, страхующие от опасностей жизни, снижают рациональную заинтересованность в сбережении на будущее. Консерваторы правы, говоря, что отмена программ социального обеспечения восстановила бы мотивацию сбережения, но это потребовало бы огромного сокращения текущего потребления и огромной готовности к большим рискам, которым большинство индивидов не хочет смотреть в лицо. Обходиться без программ социального обеспечения, если их никогда не было – это совсем другое дело, чем отменить эти программы, если они уже существуют. Если вы с этим не согласны, спросите консервативного французского министра финансов, который был вынужден уйти в отставку вскоре после того, как вступил в свою должность, потому что он посмел предложить сокращение пенсионных льгот.[44]

Консерваторы, однако, неправы, полагая, что проценты частных сбережений высоки по самой своей природе, если только правительство просто не вмешивается. Поскольку в прошлом индивиды вынуждены были сберегать по общественным условиям, предельные проценты временн`oго предпочтения (поверите ли вы, что они достигали 60 процентов?) всегда намного превосходили рыночные ставки процента.[45] Рассмотрим теперь кредитные карточки. С точки зрения капитализма, потребительский кредит подобен сексу взрослых по их добровольному согласию. Он никого не касается, кроме заемщика и заимодавца. Но если каждый может получить желаемое мгновенно, без необходимости сбережения, и если неиспользованная кредитная карточка может заменить сбережения на черный день (бывшие в прошлом), то зачем кому-нибудь сберегать? Ведь цель индивидов – максимальное потребление, а вовсе не сбережения и инвестиции.

В прошлом, без потребительского кредита, автомобильных займов и ипотечного кредита (всего этого не было в действительности до конца Второй мировой войны, и даже в 1950 году все это составляло лишь 52 процента личного дохода), человек, желавший купить стиральную машину, автомобиль или дом, должен был сберечь деньги для этой покупки, а до этого не мог пользоваться стиральной машиной, автомобилем или домом.[46] После развития потребительского и ипотечного кредита (в 1994 году невозвращенные займы составляли 107 процентов чистого личного дохода), каждый может получить все, что хочет, оплачивая это после того, как он получил желаемое, а не перед этим.[47]

Решающее значение имеет именно то обстоятельство, получает ли потребитель желаемое до того, как он уплатил, или после. Если потребители копят деньги перед покупкой, то их сбережения могут быть использованы для продуктивных инвестиций, пока они не сберегут достаточно для покупки желательной вещи. Если же потребители оплачивают займы после покупки, то они получают в виде аванса сбережения других людей, и тем самым они в действительности вычитают деньги из фондов, которые могли бы послужить для инвестиций. Неудивительно, что проценты личных сбережений в различных странах тесно связаны с наличием щедрых покупателей и наличием ипотечного кредита с низким или нулевым предварительным взносом.[48] Употребление кредитных карточек с оплатой после покупки (американская система) или дебитных карточек с оплатой до покупки (японская система) определяет большое различие в процентах сбережений.

С точки зрения сбережений, налоговые законы, разрешающие займы под залог жилищной собственности, могут оказаться одной из крупнейших экономических ошибок Америки. В прошлом индивиды среднего класса могли достигнуть старости со значительными сбережениями, так как они вынуждены были делать ежемесячные платежи за свой дом (что было формой принудительного сбережения), и так как стоимость их домов возрастала. При займе под залог жилищной собственности индивидам не нужно сберегать, чтобы жить в своем доме. Они могут просто расходовать свою чистую собственность. По мере вздорожания домов, эти займы могут в действительности привести к отрицательным сбережениям, поскольку вздорожавшая жилищная собственность для каждой отдельной семьи выглядит как добавочный финансовый ресурс, и является таковым, но это не сбережения с точки зрения общества, поскольку чем выше продажные цены, получаемые одним американцем, тем больше приходится уплатить другому американцу – покупателю.

Несомненно, американская система налогов и расходов искажена в пользу потребления. Сбережения облагаются налогами как доходы, многие формы потребления, такие, как здравоохранение, не облагаются налогами, а для других форм потребления, таких, как жилища, предоставляются большие налоговые льготы.[49] Законодатели любят говорить об изменении системы, с целью вознаграждения сбережений и инвестиций. Снижение налогов часто оправдывается как мотивация сбережений, но в действительности редко имеет такие последствия. Например, простое снижение налогов, как это делалось при администрации Рейгана, просто оставляло людям больше денег на потребление – что они и делали, между тем как процент сбережений в действительности опускался. Если желательно увеличить сбережения, то правильная техника состоит не в налоговых льготах на доход, а в налоговых штрафах на потребление, повышающихся по мере роста потребления. Примечательно, однако, что отсутствует какое-либо серьезное законодательство, переходящее от системы налогов на доход к системе прогрессивных налогов на потребление.

Средства массовой информации еще более сужают и без того узкий временн`oй кругозор, присущий капитализму. Почти невозможно представить себе интересный телевизионный фильм или программу, изображающую людей, воздерживающихся от потребления ради будущего. Увлекательно видеть рекламу новых потребительских товаров; увлекательно видеть в телевизионных фильмах и программах, как эти товары потребляют. Цель этой рекламы – убедить людей покупать новые товары. И эта цель достигается!

В некоторой мере Америка является страной низких сбережений, потому что это страна низких инвестиций – а не наоборот. Индивиды и фирмы сберегают, если они хотят инвестировать. Если сравнить 149 японских фирм, вошедших в опубликованный журналом «Форчен» список 500 крупнейших фирм мира, со 151 американской фирмой этого списка, то оказывается, что американские фирмы зарабатывают в семь раз больше по отношению к продажам, и в двенадцать раз больше по отношению к капиталам.[50] Так как американские фирмы требуют во много раз большего процента прибыли на инвестиции, чем японские, в Америке просто меньше инвестиционных проектов, выдерживающих капиталистическую оценку, а следовательно меньше надо сберегать для осуществления таких проектов.

По этой причине национальные инвестиции коррелированы с национальными сбережениями, несмотря на существование глобального рынка капиталов. Некоторые инвестиции получают международное финансирование и потому не зависят от национальных сбережений, но национальные инвестиции в высокой степени коррелированы с национальными сбережениями. В самом деле, значительная часть сбережений не поступает на международный рынок капиталов для вложения в наиболее прибыльные предприятия, а сберегается потому, что сберегатель хочет сделать специфическую инвестицию, которая будет находиться под его собственным контролем. Причинная зависимость идет не от б`oльших сбережений к б`oльшим инвестициям, а наоборот, от желания сделать специфическую инвестицию к б`oльшим сбережениям. Уровень сбережений в Америке низок потому, что американцы не имеют желания делать специфические инвестиции.[51] Поскольку они не хотят инвестировать, они не сберегают. Страны увеличивают инвестиции, стимулируя инвестиции, а не пытаясь повысить уровень сбережений.

Узкий временн`oй кругозор капитализма острее всего проявляется в области глобальной экологии (я писал уже об этой проблеме в другом месте и не буду здесь повторяться).52 Что должно делать капиталистическое общество с долговременными экологическими проблемами вроде глобального потепления или разрушения озонного слоя? В обоих случаях то, что делается теперь, проявится в виде изменений окружающей среды через пятьдесят или сто лет, но не произведет ощутимого влияния на нынешние условия. В обоих случаях есть много неуверенности и риска по поводу того, что случится, если ничего не делать.

Если руководствоваться капиталистическими правилами принятия решений, то ответ на вопрос, что надо делать для предотвращения таких проблем, вполне ясен – ничего не делать. Как бы ни были велики отрицательные последствия через пятьдесят или сто лет, их текущая стоимость, рассчитанная на основе нынешней процентной ставки, равна нулю. Если текущая стоимость будущих отрицательных последствий равна нулю, то для предотвращения этих отдаленных проблем в настоящее время не следует делать расходов. Но если через пятьдесят или сто лет проявятся очень большие отрицательные последствия, то будет уже поздно что-либо делать для улучшения ситуации, поскольку все, что будет сделано в то время, сможет улучшить ситуацию еще через пятьдесят или сто лет. И тогда трезвые капиталисты – те, кто будет жить в то время – снова решат ничего не делать. В конце концов явится поколение, которое не сможет выжить в изменившемся земном окружении, но будет уже поздно что-нибудь сделать для его спасения. Каждое поколение будет принимать трезвые капиталистические решения, но в итоге получится коллективное самоубийство человечества.


Отсутствующая составляющая – будущее

В капитализме нет анализа отдаленного будущего. Нет концепции, что кто-нибудь должен делать инвестиции в заводы и оборудование, квалификации, инфраструктуру, исследование и развитие, защиту окружающей среды – инвестиции, необходимые для национального роста и повышения уровня индивидуальной жизни. В капитализме попросту нет социального «долга». Если индивиды предпочтут не сберегать и не инвестировать, то не будет никакого роста – что ж, пусть так и будет. Индивидуальные решения максимизируют общее благосостояние, даже если они ведут к застойному обществу.

В теории капитализма предполагается, что технологии сами собой являются, а капиталист инвестирует, чтобы их использовать. Это представление неудивительно, ввиду истории ранней промышленной революции. Казалось, что технология просто является. Не было надобности в организациях, учреждениях, инвестициях в ИР, чтобы развились прядильная машина, ткацкий станок Аркрайта, паровая машина, или бессемеровская печь. Но все это изменилось после изобретения химической техники, сделанного в Германии в начале двадцатого столетия. Организации, учреждения и крупные долговременные инвестиции – именно это требуется, чтобы породить быстрый технический прогресс. Технологические прорывы создаются человеком, а не Богом.

В капитализме полностью отсутствует социальный контекст формирования индивидуальных предпочтений, не признается важность социальной организации в определении сложной природы рациональности, интересов, мотиваций и предпочтений.[53] Создание предпочтений считалось главной или сопутствующей целью воспитания детей, образования, религии, рекламы, объявлений общественных служб, законодательства и уголовного наказания – но капитализм этой цели не признаёт.[54] Все общества нуждаются в сочетании самоконтроля и социального контроля, но даже самоконтроль устанавливается социально.[55] Обучение – не индивидуальная, а социальная деятельность. Сообщества – это не скопления индивидов, а взаимодействия между индивидами, в которых главное место занимают разговоры и рассказы.[56]

Но у капитализма нет оснований требовать даже самоограничения, если только поведение индивида не наносит вреда кому-то другому.[57] Уже Адам Смит, двести лет назад, понимал, что здесь нужно нечто большее. Он говорил: «Можно положиться на то, что люди буду преследовать свои собственные интересы, не причиняя ущерба сообществу, причем не только вследствие ограничений, налагаемых законами, но также потому, что они соблюдают внутреннюю сдержанность, происходящую от морали, религии, обычаев и образования».[58]

Остается простой вопрос. Кто распоряжается общественной системой? Поскольку капитализм полагает, что нет никакой общественной системы, его ответ гласит: никто. Но для двадцать первого века это неприемлемый ответ.

Коммунизм рухнул, потому что не смог разрешить свои внутренние противоречия. Идеология коммунизма, считавшая людей совершенно равными и полагавшая, что нет надобности в личных стимулах, оказалась несовместимой с продуктивными реальностями современного человека в индустриальном мире. Государство всеобщего благосостояния тоже не смогло разрешить свои внутренние противоречия. Если налоги были слишком велики и слишком много дохода раздавалось на основаниях, отличных от вкладов в производство, то инвестиции и трудовые усилия людей расстраивались или снижались, а это вело к необходимости снова повышать налоги и этим еще более обострять первоначальную проблему.

В некотором глубоком смысле капиталистические ценности тоже враждебны капитализму. Капитализм преуспеет или потерпит поражение в зависимости от своих инвестиций, но он проповедует теологию потребления. Для экономического прогресса необходимы хорошая физическая инфраструктура (дороги, аэропорты, вода, канализация, электричество и т.д.) и хорошая социальная инфраструктура (общественная безопасность, возможности образования, исследование и развитие), но теология капитализма не требует этих инвестиций.

В истории капитализм разрешил свои внутренние противоречия, используя общественный сектор для многих инвестиций в инфраструктуру, ИР и образование, которых он сам бы не сделал. Частный капитализм рассчитывал на общественную «поддержку». Но вместо того, чтобы признать, что он нуждается в помощи для эффективного действия, капитализм обычно извинял правительственную деятельность какой-нибудь военной опасностью. Теперь такой опасности нет.

Проблема отчасти состоит в том, что такое признание почти автоматически привело бы к чему то вроде индустриальной политики. Любая система ИР, чтобы быть эффективной, должна знать, чего она хочет. На что же должны делать ставку люди, расходующие общественные деньги на ИР? Военные знали, чего хотели – ракет, попадающих с точностью в пятнадцать футов, подводных лодок, остающихся под водой навсегда, и истребителей, делающих три тысячи миль в час. Развивались технологии для достижения определенных целей. Недостаточно просто давать исследователям деньги и говорить им, чтобы они сделали что-то хорошее. Тот, кто дает деньги, должен знать, чего хочет, должен быть способен ставить цели таким образом, чтобы можно было отличить неудачу от успеха.

Капитализм классических сравнительных преимуществ не нуждался в правительственном финансировании ИР. Экономическая деятельность определялась расположением естественных ресурсов и отношениями капитала к труду. Но в капитализме искусственных интеллектуальных индустрий главное место занимают общественные технологические стратегии. Искусственные интеллектуальные индустрии будут размещаться там, где кто-нибудь организует интеллектуальную силу. У них нет естественного отечества. Организация интеллекта означает, что надо не просто устроить систему ИР, ставящую страну на передний край технологии, но также организовать рабочую силу, имеющую все необходимые квалификации – сверху донизу – нужные для овладения новыми технологиями производства и распределения. Никто не выиграет в этом соревновании без инфраструктуры коммуникации и транспорта мирового класса. В предстоящую эпоху все эти инвестиции будут более долговременными и будут иметь б`o льшую коллективную составляющую.

Когда хотят, чтобы правительство делало для капитализма эти долговременные социальные инвестиции, то все такие требования – просто контрфорсы, построенные ad hoc, важные подпорки капиталистического собора, не признаваемые официально. Поскольку они не признаются, капитализм их не сохраняет и не поддерживает. Но когда атрофия общественного сектора дойдет до определенной точки, эти контрфорсы обрушатся, и с ними вместе собор частного предпринимательства.

Всегда легче давать советы другим. Посмотрев в прошлое, американцы сразу же замечают, что такие процветающие общества, как инки в Перу, или мавры в Южной Испании, быстро пришли в упадок, как только испанцы перестали поддерживать ирригационные системы, благодаря которым они существовали. Величайшие из всех строителей, кхмеры со столицей в Ангкоре, в нынешней Камбодже, потерпели поражение, возможно, оттого, что их империя не смогла поддерживать свою огромную и сложную систему ирригации.[59]

Без социальной организации у каждого появляется стимул к бесплатному проезду – к пользованию всеми уже существующими благами без всяких усилий сохранить систему, производящую эти блага. Без организации каждый берет себе столько воды, сколько возможно, но никто не затрачивает сил на починку каналов. Вскоре уже не будет ирригационной системы, откуда можно брать воду, и уровень жизни всех упадет. Каждый в отдельности ведет себя рационально, но в итоге получается коллективная иррациональность.

Подобное же испытание ожидает и нас. Может ли капитализм инвестировать в человеческий капитал, инфраструктуру, исследование и развитие, что позволит ему процветать, или же он, наподобие испанских христиан, захочет обогатиться на короткое время, отказавшись сделать социальные инвестиции, от которых зависит его долговременный успех?

Внутреннее противоречие между тем, что нужно, и тем, что делается, очевиднее всего проявляется в обращении капитализма с его рабочей силой. Компании вызывающе заявляют, что у них нет никаких долговременных обязательств перед своей рабочей силой. Рабочим приходится учиться, что они должны максимизировать свою краткосрочную прибыль, переходя к новому работодателю, как только тот предлагает несколько б`oльший заработок. «Глупо» оставаться и ждать будущего успеха и будущего увеличения заработка, потому что фирма способна уволить тебя в будущем, сколько бы ты ни содействовал ее успеху в прошлом. Но долговременные стратегические преимущества, важные для фирм, можно привить лишь тем интеллектуальным работникам, которых учили ценностям старого телевизионного вестерна «Буду путешествовать с ружьем». Взаимная лояльность нужна как раз в то время, когда она исчезает.

Можно спорить, сколько людей в самом деле имели эти ценности, но, несомненно, неявный общественный договор, заключенный после Второй мировой войны, расшатан. Данные о времени службы среднего работника у одного предпринимателя не очень изменились, поскольку в них доминируют такие отрасли индустрии, как закусочные, с очень высоким темпом переходов; но в психологии квалифицированных работников умственного труда средней или высшей категории оплаты происходит огромный сейсмический сдвиг. Эти давления могут только возрасти, поскольку фирмы, стремясь к ускоренному росту производительности, должны будут сосредоточиться на сокращении «белых воротничков», более многочисленных теперь, чем «синие воротнички». Теперь они имеют также для этого возможности, потому что компьютерные технологии во многом более приспособлены для выполнения традиционной работы «белых воротничков» (бумажного делопроизводства), чем для традиционной работы «синих воротничков».

Разрушение прежнего общественного договора – это результат столкновения двух экономических плит. Глобальная экономика разрешает, поощряет и обязывает компании перемещать их деятельность в места наименьших затрат. Поскольку перемещение обходится дорого, компаниям обычно выгодно снижать затраты на старом месте, без необходимости нести затраты на перемещение. И в то же время новые технологии позволяют фирмам работать с совсем иной структурой рабочей силы. Электронные телекоммуникации, не требующие так много личных отчетов, позволяют уменьшить число уровней руководства и намного уменьшить число работников в главном управлении корпорации.

Глубина и широта знаний, необходимых для успешного экономического производства, требуют сосредоточения людей для совместной работы в квалифицированных коллективах. Такие компании, как Крайслер, доказали, что есть огромные источники производственных выгод, открывающиеся, если компании удается в самом деле побудить свой персонал работать совместно и думать не о собственных интересах, а об интересах коллектива. Но капитализм, этот триумф индивидуальности, не может официально признать необходимость коллективной работы. Если даже капитализм организуется в коллективы, и если представить себе, что лояльность к коллективу и готовность работать в коллективе приобретают б`oльшую важность, то исчезают стимулы, удерживающие вместе экономические коллективы (пожизненная служба, увеличения реальной заработной платы). Как раз в такое время, когда необходимость применения человеческих квалификаций в бескорыстных коллективах требует более прочной привязанности этой квалифицированной рабочей силы к компании, превращения ее в часть коллектива компании, мы видим, как реальные компании движутся в прямо противоположном направлении.

Неясно, как соединить эти две несовместимых цели. В 80-ых и в начале 90-ых годов некоторые фирмы экспериментировали с общественным договором, где была центральная группа постоянных работников, пользующихся старыми условиями, и периферийная группа временных работников, не участвующих ни в каком общественном договоре (образец фирмы Дженерал Моторз на предприятии «Сатурн»). Но этот образец действует лишь в том случае, если группа вне общественного договора относительно невелика. Он предполагает также, что фирма может определить, кто из работников входит в центральную группу. Если присмотреться к «сокращениям» и к снижению реальной заработной платы, то можно прийти к выводу, что вообще нет центральных работников, за исключением самых главных менеджеров. Теперь растущее неравенство и падение реальных заработков касаются не меньшинства, а большинства американской рабочей силы. Надо придумать что-нибудь другое.

Возможно, следует построить новый общественный договор не на той основе, что фирма гарантирует пожизненную работу с повышающимся заработком, а на той, что до тех пор, пока индивид находится в коллективе фирмы, предприниматель будет работать с этим индивидом, инвестируя в квалификации его пожизненной карьеры – квалификации, которые могут повысить заработки, или могут быть использованы в другой компании. Пожизненная работа заменяется пожизненной работоспособностью. Такой договор потребовал бы, конечно, больших изменений в нормальной политике человеческих ресурсов. С работниками будут консультироваться, какие квалификации они приобретут, они будут вправе отказаться от инвестиций, которые найдут неразумными, и им будут предоставляться возможности приобретения квалификаций, бесполезных их нынешним предпринимателям. Неясно, кто будет платить за различные части этих инвестиций. Возможно, пожизненная работоспособность имеет практический смысл, но до сих пор ни одна компания не изучала, что может означать такой договор и как он будет действовать.

Чтобы капитализм мог действовать в течение длительного времени, он должен делать инвестиции не только в немедленных интересах какого-нибудь индивида, но и в долговременных интересах человеческого общества. Каким же образом доктрина радикального краткосрочного индивидуализма может поддерживать долгосрочные интересы общества? Как может капитализм выдвигать ценности, поддержание которых нужно ему самому, если он отрицает, что ему вообще нужно выдвигать какие-нибудь ценности? Короче говоря, кто представляет в настоящем интересы будущего?

Таким образом, от капитализма потребуется делать то, что он делает хуже всего – инвестировать в отдаленное будущее и делать намеренные приспособления в структуре своих учреждений, чтобы поощрить индивидов, фирмы и правительства принимать долговременные решения. На вопрос, что должны делать в капиталистическом обществе правительства, чтобы улучшить существующие в нем условия, социалисты отвечали: они должны владеть и управлять предприятиями. Этот ответ оказался неверным. Правильный ответ – установить высокий уровень обязательных частных и общественных инвестиций.

Как видно из истории, возможны весьма различные формы равновесия между общественной и частной сферами жизни, а также между потреблением и инвестициями. Но история свидетельствует также, что хорошее общество невозможно без равновесия в обоих областях. Модель коммунизма – где все общественное не работает. Модель феодализма и неявная модель капитализма – где все частное – тоже не работает. Не могут работать ни потребление, ни инвестиции. В предстоящей эпохе капитализм должен будет создать новые ценности и новые учреждения, которые позволят достигнуть нового стратегического равновесия в обеих этих областях.

Внутри вулкана растет напряжение. Как может действовать капитализм, если важные типы капитала не могут быть собственностью? Кто будет делать необходимые долгосрочные инвестиции в квалификации, инфраструктуру, исследование и развитие? Как сформировать квалифицированные коллективы, нужные для успеха? В период кусочного равновесия надо ответить на вопросы, не имеющие очевидных ответов.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 14

1. Joseph Nathan Kane, Famous First Facts (New York: H. W. Wilson, 1981), p. 611.

2. Peter F. Drucker, "The Age of Social Transformation," Atlantic Monthly, November

1994, p. 53.

3. "It's People, Stupid," The Economist, May 27, 1995, p. 67; U. S. Department of Commerce, 1987 Census of Service Industries (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1990); American Bar Foundation, Lawyers' Statistical Report (Chicago: 1994), p. 6.

4. Lester С Thurow, Investment in Human Capital (Belmont, Calif.: Wadsworth, 1970).

5. ,

где NPV— чистая текущая стоимость (Net Present Value);

r – норка учетной ставки (discount rate);

t – время (time);

R – доходы (returns);

С – издержки (costs).

6. При капитализме противоречие между потреблением и инвестированием разрешается путем приведения норм (процентов) временного предпочтения к равновесию с банковской ставкой процента. Если банковская ставка составляет 10%, то любой индивидуум с нормой временного предпочтения ниже 10% может повысить свою чистую текущую стоимость будущих потребительских товаров, если станет делать сбережения, не потребляя сегодня, и тем самым сможет потребить на 10% больше год спустя. Каждый такой индивидуум продолжает делать сбережения до тех пор, пока соотношение между текущим и ожидаемым будущим потреблением не поднимет его личную норму временного предпочтения до 10% — банковской ставки процента. В этот момент он максимизирует чистую текущую стоимость будущих потребительских товаров и больше не будет заинтересован в сокращении текущего потребления с целью увеличения будущего потребления.

С другой стороны, если нормы прибыли от новых инвестиций ниже процента временного предпочтения для некоторых потребителей, последние увеличат свое потребление (и с этой целью сократят сбережения и возьмут заем), чтобы опять же увеличить чистую совокупную стоимость своего потребления. Сегодняшнее потребление для них стоит больше, чем потребление в будущем, когда им придется возвращать долги. Если банковская процентная ставка составляет 10%, то для любого индивидуума с нормой временного предпочтения ниже 10% благоразумно занимать денежные средства, чтобы поднять текущее потребление. Он будет поступать так до тех пор, пока его текущее потребление не станет настолько велико относительно будущего потребления, что его индивидуальный процент временного предпочтения упадет до 10% В этот момент он опять же максимизирует свою чистую текущую стоимость потребительских товаров за время жизни.

Если людей с нормами временного предпочтения ниже 10% много, то их общие сбережения снизят процентную ставку. Наоборот, если у многих норма временного предпочтения выше 10%, их дополнительное потребление повысит банковскую процентную ставку. То же самое справедливо для инвесторов. Благодаря инвесторам, которым требуются денежные средства на финансирование проектов, приносящих больше 10% дохода, банковская процентная ставка повысится; прекращение инвестиций, приносящих меньше 10% дохода, понизит ее. Оптимум капиталистических вложений достигается, когда процентная ставка такова, что ни у кого нет стимула изменять ни объем своего потребления, ни объем инвестиций.

7. U. S. Department of Commerce, Bureau of the Census, Money Income of Households, Families, and Persons in the United States, 1992, Current Population Reports, Consumer Income, Series P-60 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1993), pp. 144, 146.

8. Ibid., p. 121.

9. George Psacharopoulos, "Returns to Education: A Further International Update and Implications, Journal of Human Resources, 1985, p. 583.

10. James M. Poterba, Government Intervention in the Markets for Education and Health Care: How and Why? NBER Working Paper No. 4916, 1995.

11. James M. Poterba and Lawrence H. Summers, "A CEO Survey of U. S. Companies'Time Horizons and Hurdle Rates," Sloan Management Review, Fall 1995, p. 145.

12. Poterba, Government Intervention in the Markets for Education and Health Care.

13. Michael Prowse, "Time to Separate School and State," Financial Times, March 13, 1995, p. 15.

14. Michael J. Piore, Beyond Individualism (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995), p. 77.

15. Peter Passel, "The Wealth of Nations: A ‘Greener’ Approach Turns List Upside Down," New York Times, September 19, 1995, p. C12.

16. Richard D. Bartel, "Editorial Perspective," Challenge, January-February 1995, p. 3.

17. "Size of the Internet," The Economist, April 15, 1995, p. 102.

18. Computer Science and Telecommunications Board and National Research Council, Realizing the Information Future: The Internet and Beyond (Washington, D. C: National Academy Press, 1994), p. 2.

19. "A Survey of the Internet: The Accidental Superhighway," The Economist, July 1, 1995, p. 13.

20. M. Ishaq Nadiri and Theofanis P. Mamuneas, Infrastructure and Public R&D Investments and the Growth of Factor Productivity in U. S. Manufacturing Industries, NBER Working Paper No. 4845, August 1994; Douglas Holtz-Eakin and Amy Ellen Schwartz, Infrastructure in a Structural Model of Growth, NBER Working Paper No. 4824, August 1994; Dean Baker and Todd Schafer, The Case for Public Investment (Washington, D. C: Economic Policy Institute, 1995), pp. 4, 6, 9.

21. Robert Ford and Pierre Poret, Infrastructure and Private Sector Productivity, OECD Economic Studies No. 17, Autumn 1991, p. 63.

22. Baker and Schafer, The Case for Public Investment, pp. 4, 6, 9; Council of Competitiveness, "Charting Competitiveness," Challenges, October 1995, p. 3.

23. Natalie Angier, "Science Mimics the Movies: Frankensteinian Fruit Fly Experiments point to Master Gene for Буе Formation," International Herald Tribune, March 25-26, 1995, p. 1.

24. John Holusha, "The Risks for High Tech When Non-Techies Take Over," New York Times, September 5, 1993, p. F7; Gautam Naik, "Corporate Research: How Much Is It Worth? Top Labs Shift Research Goals to Fast Payoffs," Wall Street Journal, May 22, 1995, p. В1.

25. Malcolm W. Browne, "Prized Labs Shift to More Mundane Tasks," New York Times, June 20, 1995, p. CI.

26. Laura D'Andrea Tyson, Who's Bashing Whom? Trade Conflict in High-Technology Industries (Washington, D. C: Institute for International Economics, 1992), p. 32.

27. Karen Southwick, "How Far Can Serendipity Carry Adobe?" Upside, September 1995, p. 48.

28. Marguerite de Angeli, Book of Nursery and Mother Goose Rhymes (New York: Doubleday and Co., 1953), p. 137.

29. Ann Markusen and Michael Oden, "Investing in the Peace Dividend," in T. Schafer, ed., Foundations for a New Century (Washington, D. C: Economic Policy Insti-tute/M. E. Sharpe, forthcoming), p. 17.

30. Malcolm W. Browne, "Budget Cuts Seen by Science Group as Very Harmful for U. S. Research," New York Times, August 29, 1995, p. CI.

31. Philip J. Hilts, "U. S. Intends to Raise Science and Technology Spending, Gore Says," New York Times, August 4, 1994, p. 19.

32. "Survey Defense Technology," The Economist, June 10, 1995, p. 8; Carol Lessure, Defense Budget Project, President Clinton's Defense Transition Program, May 10, 1994, p. 8.

33. "Of Strategies, Subsidies, and Spillovers," The Economist, March 18, 1995, p. 84.

34. Edward O. Wilson, "Is Humanity Suicidal?" New York Times Magazine, May 30, 1993, p. 25-26.

35. Barry Bosworth, Prospects for Saving and Investment in Industrial Countries, Brookings Discussion Papers No. 113, May 1995, p. 2.

36. Ibid., p. 4; Martin Wolf, "The Costs of Low Savings," Financial Times, May 2, 1995, p. 20.

37. Bosworth, "Prospects for Saving and Investment," pp. 8-9.

38. Ibid., appendix, table 1.

39. Budget of the United States Government, Fiscal Year 1996, Historical Tables (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. 122; Council of 1 Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. 274; U. S. Department of Commerce, Statistical Abstract of the United States 1994 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 372, 607; Statistical Abstract 1979, p. 285; U. S. Department of Commerce, National Income and Product Accounts of the United States, 1959-1988 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1992), p. 64; Richard Ruggles, "Accounting for Savings and Capital Formation in the United States, 1947-1991," Journal of Economic Perspectives, Spring 1993, p. 11.

40. Robert Heilbroner and William Milberg, The Crisis of Vision in Modern Economic Thought (New York: Cambridge University Press, 1995), p. 86.

41. Federal Reserve Bank of Kansas City, Policies for Long-Run Growth, 1992, p. 186.

42. Sylvia Nasar, "Older Americans Cited in Studies of National Savings Rate Slump," New York Times, February 21, 1995, p. 1.

43. Edward С Banfield, The Unheavenhj City Revisited (Boston: Little, Brown, 1968), p. 53.

44. U. S. Department of Commerce, Long-Term Economic Growth 1960-1970 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1973), pp. 222-25.

45. "French Finance Minister Resigns," Boston Globe, August 26, 1995, p. 2.

46. Shlomo Maital and Sharone L. Maital, "Is the Future What It Used to Be? A Be-

havioral Theory of the Decline of Savings in the West," Journal of Socio-Economics, Vol. 23, No. 1/2, 1994, p. 10.

47. Economic Report of the President 1986, pp. 282, 336, 338.

48. Economic Report of the President 1995, pp. 306, 362-363.

49. Council on Competitiveness, "Can Credit-Happy America Be Saved?" Challenges, February 1995, p. 1.

50. "How Washington Can Stop Its War on Savings," Fortune, March 6, 1995, p. 133.

51. "Global 500," Fortune, August 7, 1995, p. Fl.

52. Martin Feldstein, "Too Little, Not Too Much," The Economist, June 24, 1995, p. 72.

53. Lester С Thurow, The Zero-Sum Society, Chapter 5, "Environmental Problems"

(New York: Basic Books, 1980), pp. 103-122; Lester С Thurow, Head to Head, Chapter 7, "Festering Problems: Global Environmentalism" (New York: Morrow, 1992), p. 219.

54. Richard M. Coughlin, ed., Morality, Rationality, and Efficiency: New Perspectives in Socio-Economics (London: M. E. Sharpe, 1991), p. 5.

55. Ibid., p. 46.

56. Richard Thaler, Quasi Rational Economics (New York: Russell Sage Foundation, 1991), p. 77.

57. Piore, Beyond Individualism, pp. 137-138.

58. Fred Hirsh, Social Limits to Growth (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1976), pp. 143, 156.

59. Ibid., p. 137.

60. Bruno Dagens, Angkor: Heart of an Asian Empire (New York: Harry N. Abrams, 1995); Dawn F. Rooney, Angkor (Chicago: Passport Books, 1994), p. 32.


Глава 15

Действия в период кусочного равновесия

Политический процесс

В настоящее время капитализм имеет то преимущество, что после смерти коммунизма и социализма у него нет больше активного конкурента в виде какой-либо общественной системы. Невозможно устроить против чего-то революцию без альтернативной идеологии. Но повсюду растет недовольство и открытая враждебность, проявившиеся не только в американских выборах, прошедших в ноябре 1994 года. В первом туре французских выборов крайние правые Жана-Мари Лепена собрали 15 процентов голосов: это были голоса тех самых белых мужчин, которые голосовали в Америке за новое республиканское большинство, людей со снижающимися экономическими перспективами, страхи которых удалось сосредоточить на иммигрантах. Калифорнийское Предложение 187 пользуется явной поддержкой во Франции. Религиозные фундаменталисты почти всюду стремятся захватить политическую власть (в Алжире, Израиле, Египте, Индии, Японии и Соединенных Штатах), свергнуть существующие правительства и установить свою версию уверенности и истины.

Консервативные сторонники свободного рынка играют с огнем, вступая в политические союзы с религиозными фундаменталистами, поскольку цели их совпадают лишь в том, что те и другие хотят избавиться от нынешних правительств. Религиозные фундаменталисты веруют в свободный рынок товаров и услуг не больше, чем в свободный рынок идей. Фундаменталисты знают, чт? надо продавать, и чего не надо продавать. В Иране религиозным фундаменталистам удалось захватить государственную власть. Торговцы базара принесли пользу Хомейни, финансируя его «исламскую революцию», так как они ненавидели экономические реформы шаха, угрожавшие им новой конкуренцией в виде традиционной западной розничной торговли. Но как только религиозные фундаменталисты оказались у власти, они обратились против тех же торговцев, устанавливая ограничения, что можно и что нельзя продавать. Скромность требовала, чтобы женщины носили «надлежащую» одежду. Определение порнографии внезапно расширилось, включив почти все, что им не нравилось. Теперь эти торговцы базара находят, что их дела идут гораздо хуже, чем во времена шаха.

Правительства во всем мире обеспокоены, поскольку они должны ответить на реальные проблемы и тревоги своих граждан. Политика, осуществляемая в результате большой победы республиканцев в 1994 году, даже не касается проблем падающей заработной платы и растущего неравенства. В конечном счете те же избиратели станут снова несчастными избирателями и будут искать любых демагогов, какие им подвернутся во время выборов. Ярость, направленная против демократов в конце 1994 года, в будущие годы может легко быть направлена в обратную сторону, против бизнесменов, если только найдутся «хорошие» (или плохие?) лидеры. Большая группа избирателей с открытой враждебностью, не получающая благ от экономической системы, не способствует никакому экономическому или политическому успеху.

Демократии хорошо реагируют на кризисы, поскольку кризис сосредоточивает общее внимание на одном и том же вопросе и требует действия. Демократии почти никогда не действуют без кризиса, электризующего общественное внимание. Чтобы осуществить какое-нибудь изменение, демократии нужно убедить большое число своих средних граждан (значительно больше 51 процента), что это изменение необходимо. Большинству всегда присуща консервативность, поскольку любое изменение означает, что само большинство должно переменить свой образ действий. Без кризиса трудно убедить значительное большинство, что нечто нуждается в изменении. Без кризиса меньшинства, задетые изменением, всегда могут его блокировать. Демократии уделяют непропорционально большое внимание группам меньшинств, сосредоточенным на одном вопросе, поскольку от них часто зависит исход выборов с почти равным числом голосов, причем их можно легко обратить в своих твердых сторонников – просто поддержав их в единственно важном для них пункте.

Но текущие экономические явления – это не кризис. Реальный доход рядовых работников убывает меньше чем на 1 процент в год. Перемены становятся драматическими через двадцать пять лет, но не через год. Распределение доходов и богатства драматически изменилось за последние двадцать пять лет, и против этого не было сделано решительно ничего. Политика, способная обратить текущий ход событий, даже не обсуждается.

Впрочем, эти тенденции вызваны столь фундаментальными силами, что их очевидным образом нельзя обратить частными реформами экономической политики. Требуются крупные структурные изменения. Но, конечно, демократии умеют это делать хуже всего. Когда демократии вынуждены двигаться, они не делают радикальных изменений, двигаясь к глобальному оптимуму, а предпочитают медленно двигаться по линии наименьшего сопротивления к некоторому локальному оптимуму. При нормальной эволюции это правильная стратегия. Но в период кусочного равновесия она неправильна. Локальные оптимумы и линии наименьшего сопротивления часто уводят в сторону от глобального оптимума, а не приближают к нему.

На какое-то время – пользуясь названиями двух недавних книг – можно иметь Век Удовлетворения для высших классов, и вместе с тем Век Убывающих Надежд для средних и низших классов.[1] Но такую двойственность невозможно сохранить навсегда. Общественные системы держатся на расплавленной магме совместимых идеологий и технологий. Невозможно иметь одновременно идеологию равенства (демократию) и экономику, порождающую все б`oльшие неравенства, с абсолютным снижением дохода для большинства голосующего населения.

По отношению к этим давлениям американский капитализм имеет и сильные, и слабые стороны. Сила его в том, что он имеет более фундаментальную политическую поддержку, чем капитализм Европы. Тот факт, что социалистические партии никогда не были значительной силой в американской политике, говорит нечто важное об Америке. Вера в то, что капитализм способен повышать уровень жизни, вероятно, будет умирать в Соединенных Штатах медленнее, чем в Европе. В то же время, главная слабость американского капитализма состоит в том, что для работающей части среднего класса он – главный поставщик тех благ, которые в других случаях назывались бы социальным обеспечением (медицинского обслуживания и пенсий). В Европе потеря работы, и тем самым доставляемых компанией дополнительных льгот, в экономическом смысле гораздо менее серьезна, чем в Соединенных Штатах. Там государство всеобщего благосостояния более чем возмещает потери от безработицы.

По мере того как сокращаются дополнительные льготы среднего класса, раздражение среднего класса возрастает, и будет возрастать все быстрее. В конце концов средний класс потребует политических действий, чтобы остановить снижение его льгот и его уровня жизни, и он будет все меньше заинтересован в политической защите капитализма. Именно это раздражение побудило президента Клинтона и его жену сделать здравоохранение главной темой в первые два года администрации Клинтона. Супруги Клинтон не справились с этой реформой, и раздражение среднего класса, который лишается здравоохранения, несомненно вернется.

В политическом отношении капитализм оказался теперь в изоляции, в какой он не был с середины девятнадцатого века. Тогда капитализм смог политически выжить, потому что кооптировал определенные группы трудящихся – менеджеров среднего и низшего уровня, работников умственного труда, квалифицированных работников физического труда – начавших считать себя членами капиталистического коллектива. С приходом «сокращений» капитализм в действительности говорит значительной части своих бывших политических сторонников, что они больше не входят в «коллектив». Поскольку они выброшены из экономического коллектива капитализма, теперь только вопрос времени, как скоро эти же люди покинут политический коллектив капитализма.

В течение короткого промежутка времени капитализм может политически позволить себе гораздо более жесткое экономическое обращение со своей рабочей силой, чем прежде, когда коммунизм угрожал ему внутренней революцией и внешней опасностью. Но в определенный момент капитализм встретится с некоторой новой угрозой, и тогда ему понадобится более широкая политическая поддержка, чем могут доставить немногие индивиды, владеющие значительным капиталом. Откуда же он возьмет эту поддержку?

Факты очевидны. Неравенство богатства и доходов повсюду растет. Реальные заработки значительного большинства падают. Растет люмпенпролетариат, нежелательный в продуктивной экономике. Общественный договор между средним классом и американскими корпорациями разорван. Главное средство против неравенства, действовавшее в течение ста лет – государство всеобщего благосостояния – начало отступать. Тектоника экономических плит быстро изменяет экономическую поверхность Земли. Возрождение экономики свободного рынка в смысле «выживания наиболее приспособленных» неудивительно, поскольку оно удовлетворяет потребность людей в каком-то понимании социальной действительности: оно кажется возвратом к мифическим добродетелям прошлого.[2] Так ведут себя люди в замешательстве. Но чтобы справиться с нынешним периодом кусочного равновесия и с очень необычным будущим, которое из него произойдет, придется изобрести что-то новое.

Новые продуктивные технологии повышают важность общественных инвестиций в инфраструктуру, образование и исследования, и в то же время ценности движутся в направлении к большему индивидуализму, с гораздо меньшей социальной заинтересованностью в общественных инвестициях. Более грубую версию капитализма с «выживанием наиболее приспособленных» проповедуют как раз в то время, когда экономическая система открывает производственную выгодность коллективного труда. Вера в совершенство капиталистической системы, не нуждающейся в общественной поддержке, возвращается как раз в то время, когда должен быть изобретен новый капитализм без собственного капитала.


Идеология строителя

В этом месте хотелось бы перечислить целый ряд форм государственной политики, которые помогли бы капитализму получить то, в чем он нуждается. Какая налоговая и бюджетная политика приведет к более долгосрочным инвестициям? Каковы должны быть стратегии ИР? Какие проекты инфраструктур дадут в длительной перспективе наибольшие добавочные выгоды? Как правильно реформировать программы пенсий и здравоохранения для престарелых? Как можно выработать самую квалифицированную в мире рабочую силу? Как соединить формальное образование с повышением квалификации по месту работы? Кто должен платить за все эти меры? На некоторые из этих вопросов мы уже отчасти ответили в этой книге, но было бы ошибкой пытаться дать определенный ответ на все эти вопросы.

Предмет этой книги – не надлежащая государственная политика. Дело теперь в том, чтобы убедить себя и других, что мир изменился, и что мы должны меняться вместе с ним. Когда необходимость правильной политики будет осознана интеллектуально и – что более важно – эмоционально, принятие правильной политики окажется более легкой частью задачи. Чтобы перейти от одного к другому, государственная политика имеет много возможностей. Но прежде всего мы должны представить себе, где находится это «другое», и ощутить, насколько важно скорее туда прийти.

Поскольку мои детские годы прошли в Монтане до наступления эры реактивных самолетов, моя фантазия все еще обращалась к железным дорогам. В то время одним из самых скорых поездов мира был «Строитель Империи» Великой Северной Дороги, прокладывавший себе путь через Монтану и Северную Дакоту от Миннеаполиса до Сиэттла. Имя этого поезда символизирует установку, которая должна привести к успеху будущую эпоху. Как видно из названия, на севере Великой Равнины не было империй для завоевания. Там было лишь пустое пространство, где, как воображал Джемс Дж. Хилл, его поезда должны были катализировать создание империи. В конечном счете он ошибся. Никакая империя так и не была построена. Золотые прииски, одно время казавшиеся обещающими, истощились. Но имя его поезда воплощает то, что надо делать.

В наши дни нет физических империй, заслуживающих завоевания. Владение большей территорией не делает кого-нибудь лучшим экономическим конкурентом. Те, кто преуспеют, построят искусственные интеллектуальные индустрии будущего. Они построят нечто там, где сейчас есть только пустые интеллектуальные и экономические пространства. Некоторые возможности, которые выглядят, как экономические золотые прииски, истощатся, как прииски мистера Хилла, но другие, которые выглядят как пустыри, окажутся экономическими сокровищами. Но чтобы захватить эти сокровища, надо пойти туда, где они лежат, с решимостью строителя империй.[3]

Ни один разумный человек никогда не ставил себе целью сокращение собственного потребления. Сбережение – не удовольствие. Но если деньги, доставленные сбережением, используются, чтобы нечто построить, это может быть удовольствием. Чтобы преуспеть, будущий капитализм должен будет перейти от идеологии потребителя к идеологии строителя. Рост – это не автоматический процесс спокойного перемещения из одной точки равновесия в другую. Путь роста – это беспокойный процесс неравновесного движения, обещающий массу удовольствия. Технология – это не манна небесная. Это социальный процесс человеческого творчества и новаторства. В этом контексте инвестиция должна рассматриваться не как затрата, которой надо избежать, а как прямой источник пользы, которым надо овладеть. Индивид, инвестирующий в самую важную квалификацию, какую, по-видимому, может иметь индивид – способность действовать в глобальной экономике – не должен для этого жертвовать своим потреблением: он строит систему квалификаций, которая принесет больше удовольствия, чем какой-нибудь предмет потребления.

Установки, которые надо развивать, иллюстрируются привычками сбережения людей свободных профессий. В Соединенных Штатах люди свободных профессий на любом уровне дохода сберегают и инвестируют гораздо больше, чем люди с тем же доходом, работающие на кого-то другого. Люди свободных профессий непосредственно видят, чт`o они строят. Построить лучший бизнес – значит создать больше полезного, чем иметь больший дом, или водить больший автомобиль. У этих людей, как у строителей, временны'е горизонты гораздо шире, чем у капиталистов, просто получающих свой доход, или у потребителей.

В больших корпорациях, чаще всего принадлежащих пенсионным фондам или взаимным фондам, акционеры столь далеки, столь различны и столь аморфны, что никто из них не может получить какое-нибудь удовольствие от созидания или строительства. Они видят только дивиденды. Если посмотреть на большие корпорации, все еще контролируемые доминирующим семейством (Марс, Вал-Март, Миликен, Майкрософт), то можно заметить совсем другие черты поведения и временны'е кругозоры, чем у людей, работающих внутри больших фирм, принадлежащих учреждениям. Их личные цели, их семейные цели и их деловые цели – все это согласуется с установками строителя.

Не каждый может быть человеком свободной профессии. Они не нужны экономике в этой роли, и многие люди, которые должны были бы быть мелкими сберегателями, не имеют для этого необходимых личных склонностей. Но если не каждый может прямо быть строителем, каждый может участвовать в процессе строительства в общественном смысле, если правительство строит по проектам то, что надо построить. Большинство американцев не участвовало в проекте 60-ых годов – высадке человека на Луну. Но все мы очень гордились тем, чт`o было совершено, и я не помню, чтобы в то время кто-нибудь сказал, что было истрачено «слишком много» денег. В континентальной Европе те же чувства испытывают в наши дни по поводу сверхскоростных поездов, связывающих города. Каждый скажет вам, что у них поезда самые скорые, или скоро будут самыми скорыми. Сколько угодно жалуются на налоги и государственные бюджеты, но в течение года, проведенного в Европе, когда я много путешествовал, я никогда не слышал жалоб на эту часть государственного бюджета.

Подозреваю, что те же чувства были в древнем Египте, когда там строили пирамиды. Теперь мы удивляемся, какую долю их полного дохода и рабочего времени им приходилось взимать в виде налогов, чтобы строить пирамиды, но они, без сомнения, очень гордились тем, что делали. На языке современной экономики, они получали личную полезность, строя для бесконечного будущего. Они не рассматривали то, что делали, как отказ от потребления товаров, которое доставило бы им высокий уровень жизни в настоящем.

Если индивиды должны иметь установки строителей, то правительство должно быть активным видимым строителем. Некоторые из строений должны быть физически видимы. Хорошим началом было бы решение обогнать японцев и европейцев, построив лучшую в мире сеть скоростных междугородних железных дорог. Но значительная часть строительства будет относиться к людям. Соединенные Штаты должны решить, что у них будет самая квалифицированная и самая образованная в мире рабочая сила. Это означает готовность объективно установить нынешнее состояние Америки, выяснить, у кого самая образованная рабочая сила на каждом уровне, отмечать прогресс или отсутствие прогресса в усилиях догнать и перегнать лучших работников, и делать все необходимое для достижения этой цели. Если при этом что-то не работает, это надо безжалостно выбросить и применить другие средства – но ничто не должно отклонить нас от достижения этой цели.

Подлинные герои будущего – это не капиталисты Адама Смита, и не мелкие бизнесмены, которых любят восхвалять наши политики, а те, кто строит новые индустрии.[4] Они готовы жить трудной жизнью вне рутины – преодолевать естественное для человека физическое отвращение к новому, перед лицом социального окружения, всегда привязанного к прошлому.[5] Они должны быть способны мечтать, иметь волю к завоеванию, радость творчества и психическое стремление строить экономическое царство.[6]

Йозеф Шумпетер думал, что капитализм вымрет, подорванный бюрократизацией всякой изобретательности и всякого новшества, а также интеллектуальными сочинителями, которые укажут более благородные цели в виде других систем – таких, как социализм.[7] Он в самом деле предсказал разложение семьи, поскольку дети перестанут быть экономическим капиталом, и родители откажутся приносить жертвы для их содержания, когда они станут главными причинами затрат.[8] Как видно из истории, он ошибался по поводу ИР, указал не тех сочинителей, но выглядит все более правым в отношении семьи.

Исследование и развитие, особенно фундаментальное ИР, и в самом деле должно бюрократически финансироваться крупными компаниями или большим правительством. Изобретатели-ремесленники английского образца девятнадцатого века не стоят уже в центре технического прогресса. Но все еще остается много экономических ниш для мелких изобретателей и новаторов, открытия которых основываются на большой науке, и эти люди могут строить небольшие фирмы, которые в конце концов становятся крупными фирмами. Все это не отнимает удовольствия от изобретений и у тех, кто состоит на службе у крупных фондов. Мое учреждение, Массачусетский Технологический Институт (MIT), существует благодаря крупным фондам, но те, кто там занимается исследованиями, испытывают от этого массу интересных переживаний, и этот институт – самый большой в стране инкубатор новых фирм.

Современный эквивалент сочинителей Шумпетера – это телевизор. Официально он поет гимны капитализму, но неофициально он прививает целый ряд антипродуктивных ценностей. Имя этой игры – потребление; никто не должен откладывать немедленное удовлетворение. В стране телевидения примечательным образом отсутствуют творцы и строители. Временны'е кругозоры становятся все короче, и вследствие идеологии телевизионных программ, и ввиду способов подачи материала – все более быстрых переходов от одной сцены к другой. Поставьте хронометр во время вечерней программы новостей и измерьте, сколько времени телевизор отводит любому, сколь угодно важному предмету.

Может ли деятель телевидения заставить себя делать инвестиции и реформы, важные для будущего? Ни его явная капиталистическая идеология, ни его неявная телевизионная идеология не признаёт жертв для построения будущего. Он – крайний потребитель в настоящем. Откуда ему взять ценности для поддержания необходимых инвестиций в образование, в ИР и в инфраструктуру? Что же случится, если их не будет?

Современные сочинители, деятели телевидения, были, по-видимому, одним из главных факторов падения Берлинской Стены в 1989 году. Восточные немцы сидели и смотрели западногерманское телевидение; таким образом они знали, чего им недостает. Идеология социализма не могла заменить им товары капитализма. В Северной Корее делают телевизоры, не принимающие сигналов из Южной Кореи, и демилитаризованная зона по-прежнему держится. Северные корейцы просто не знают, что им недостает чего-то, что есть у других.


Приспособление к новой игре

Приспособиться к новым реальностям – трудно. Страны в своей основе остаются тем, что они есть, и часто не могут делать то, что им нужно, даже если знают, чт`o они должны делать. Все в Америке знают, что американцам нужно больше сберегать, но Соединенные Штаты ничего не могут сделать, чтобы снизить свое потребление. Европа знает, что нельзя вечно жить без роста занятости, но не может отказаться от своей борьбы с призраком инфляции и не согласна отменить регулирование своих рынков труда, чтобы вновь запустить свои экономические двигатели. Япония знает, что ее текущая экономика не работает, и знает, что она – страна с меньшей жилой площадью на человека, чем любая другая богатая страна, но не может перестроить свою экономику во внутреннюю экономику, ориентированную на улучшение жилого фонда. Каждый из главных игроков мировой игры рационально знает нечто из того, чт`o ему нужно делать, но не может рационально действовать.

Америка

Всем трудно сделать необходимые изменения, но особенно трудно – американцам. Не только они верят, что их общественная система – лучшая в мире; многие граждане во многих странах имеют подобные верования, но только американцы верят, что их общественная система совершенна – происходит от отцов-основателей, которые были по меньшей мере полубоги. Кроме того, американская политическая система теперь – старейшая в мире. Ввиду этих двух факторов, когда что-нибудь выходит плохо, американцы ищут недостатки не в системе, нуждающейся в институциональных исправлениях, а в «плохих» индивидах – то есть в дьяволе. По американской политической теологии, плохие люди никогда в конечном счете не выигрывают. Вьетнам был для Америки б`oльшим шоком, чем, пожалуй, для любой другой страны, потому что там американцы, хорошие люди, в конечном счете не выиграли. В американской теологии нет компромиссов между свободой и равенством. Американцы могут иметь и то, и другое. Надлежащие правила (система) принесут спасение – и эти однажды установленные правила, как начертанные на камне Десять Заповедей Моисея, никогда не нуждаются в изменении. Америка не нуждается в социальном планировании или в элитарном знании. Человек с улицы все знает лучше. Американцы не обязаны принимать распределение потерь. Свободные рынки принесут не просто лучшее, что можно получить, но совершенство – и притом бесплатно.[9 ]

Американцам придется также примириться с потерей своего положения господствующей в мире экономической, политической и военной державы. Рациональный подход требует, чтобы американцы играли активную, хотя иную и меньшую роль на мировой сцене. У Америки есть огромная способность убеждения и ассимиляции; это единственная в мире страна с глобальными интересами и глобальным радиусом действия. Но с эмоциональной стороны потеря лидерства скорее всего приведет к изоляционизму.[10] Все будут отрицать, что они изоляционисты («изоляционизм» – плохое слово, почти как «Мюнхен»), но американцы говорят теперь в проходящем через конгресс законодательстве, что не хотят платить за деятельность вроде деятельности Объединенных Наций, не хотят платить за региональные банки развития, не хотят посылать американские войска за границу в рамках международных мероприятий – то есть отказываются как раз от тех видов деятельности, которые позволяют Америке быть мировой военной державой и осуществлять лидерство. Что бы ни говорили американцы, американский «изоляционизм» возрождается.

Европа

Европейская модель, иногда называемая рейнской моделью, в отличие от англосаксонской модели капитализма, стоит перед лицом совсем иных проблем.[11] В ней сбережения и инвестиции намного выше американских; она имеет более коммунитарный характер и готова к гораздо б`oльшим общественным инвестициям. Но она верит, что социальное обеспечение – «закономерный» результат экономического прогресса, и что эта ее приверженность социальным требованиям и государству всеобщего благосостояния не подлежит обсуждению и, тем самым, не может работать в глобальной экономике.[12] Ничто не иллюстрирует это с большей ясностью, чем мучительные усилия нового консервативного французского правительства.[13] Министры финансов увольняются за одно только предложение сократить пенсии, ничего нельзя сделать, чтобы сократить просроченные платежи, и все попытки отменить регулирование исчезают, как только возникают забастовки.

В то время как в Соединенных Штатах система социального обеспечения на 55 процентов финансируется из общественных и на 45 процентов из частных источников, в Европе общественный сектор несет 80 процентов этого бремени, а частный – лишь 20 процентов.[14] Вследствие этого, крах государства всеобщего благосостояния ударил по Европе и раньше, и сильнее. Как точно выразился один немец, его страна – «социально ориентируемая нация, где обязательства сильного перед слабым имеют характер, которого уже нельзя себе позволить».[15]

Можно было бы подумать, что этот немецкий обозреватель неправ, и отчасти объяснить этим возникновение европейской проблемы. Может показаться, что в Германии, крупнейшей экономической державе Европы, комбинация капитализма и государства всеобщего благосостояния действует лучше, чем где бы то ни было. Немцы жалуются, но у них более высокая заработная плата и вдвое больше свободных от работы дней, чем у американцев или японцев (42 дня выходных и отпусков, плюс 19 дней на болезни). Система эта работает в том смысле, что Германия все еще имеет экономику, которая может себе позволить повышать реальную заработную плату, сохраняя при этом торговый избыток.[16] Германия работает столь успешно потому, что она в высшей степени конкурентоспособна по отношению к другим европейским странам, имеющим такую же систему социального обеспечения, но менее эффективным. Этого успеха не было бы, если бы не было этих других стран. Но германский опыт оставляет остальные страны Европы в неуверенности, могут ли они тоже заставить свою систему лучше работать, если только им удастся что-то изменить, чтобы стать более похожими на немцев. Из-за немецкого «успеха» гораздо труднее построить что-то новое.

Но в длительной перспективе европейский бизнес будет избегать оплаты системы социального обеспечения, удаляясь за границу, а европейские труженики будут по-прежнему исчезать в черной экономике. Нынешняя система не может продолжаться. Официальная статистика говорит, что в 90-ые годы в Южной Италии и Южной Испании безработица была выше, а заработки ниже, чем они были где-либо в Европе в 60-ые годы. Но в 60-ых годах много миллионов испанцев и итальянцев двинулись в северные части своих стран, или стали иностранными рабочими в Германии и Швейцарии, где нашли себе работу. Теперь никто не движется. Просто более привлекательно работать в черной экономике и получать льготы социального обеспечения, чем ездить в поисках работы.

Два десятилетия назад уровень безработицы в Европе был вдвое ниже, чем в Соединенных Штатах, а теперь стал вдвое выше. Если ситуация не изменится, то еще через два десятилетия этот разрыв станет намного больше. Прошло двадцать пять лет без роста занятости в Европе. Если это продолжится еще двадцать пять лет, система сломается.

Есть еще один основной аспект, в котором рейнская модель не работает. Напомним, что из списка двенадцати крупнейших фирм Америки 1900 года – одиннадцать погибло до конца века. Успешной экономике нужно, чтобы небольшие компании росли и становились крупными компаниями. Некоторые части Европы (например, Северная Италия) полны превосходных малых компаний, которые, однако, никогда не вырастают в большие компании. Пока компания слишком мала, чтобы попасть на экран правительственного экономического радара, регулирование бизнеса (делающее, например, увольнение работников слишком дорогим) к такой компании не применяется, или она может его избежать.[17] Недавно я посетил одну из этих хороших малых компаний Северной Италии. Ее руководство много размышляло о том, как ей переместить часть своей деятельности за пределы Италии, чтобы она могла остаться малой и не навлекать на себя правительственного регулирования. Эту энергию надо направить в более продуктивную сторону.

Если компания уже очень велика, то это же регулирование может финансироваться за счет квази-монопольных прибылей, или же правительство примет особые меры, чтобы смягчить слишком обременительное регулирование. Нельзя допустить, чтобы большие провалились. Когда Фиату понадобилось сократить свою рабочую силу, итальянское правительство уплатило б`oльшую часть стоимости раннего выхода на пенсию излишних рабочих. Было бы слишком большим экономическим потрясением увидеть развал Фиата из-за чрезмерных затрат на заработную плату. Фирмы средних размеров не могут рассчитывать на такую поддержку.

Именно динамичные фирмы средних размеров больше всего страдают от регулирования и расходов на социальное обеспечение в рейнской модели. Такие фирмы средних размеров слишком велики, чтобы быть изъятыми из регулирования, или избежать ограничительного регулирования не бросающимися в глаза действиями. И в то же время они слишком малы, чтобы государство стало о них заботиться и помогло им оплатить расходы по регулированию. Но если малые фирмы не становятся средними, а средние большими, то нельзя применять новые технологии, и не создаются новые рабочие места.

Европа очень сильна в областях, которыми она занималась по традиции (в химической, автомобильной и машиностроительной индустриях), но очень слаба в новых отраслях высокой технологии (микроэлектронике, биотехнологии), несмотря на тот факт, что в фундаментальной науке и технике ее не превосходит никто. Надо изменить здесь что-то основное, но никто не хочет таких перемен.[18]

Япония

Япония, с ее более высоким уровнем сбережений и еще более высоким коммунитарным духом, чем Европа, будет иметь меньше трудностей, чем кто-либо другой, в приспособлении к эпохе, требующей долговременных общественных инвестиций. Можно сказать даже, что Япония изобрела гуманный капитализм еще до того, как этого потребовала технология. Японские фирмы давно уже рассматривали человеческие ресурсы как свое важнейшее стратегическое достояние.[19] Японцы считают, что надо избегать чрезмерного индивидуализма, и что вся организация не может преуспеть, если все индивиды не понимают своего долга и обязанностей.[20] Индивиды отождествляют себя с фирмой.[21] Индивиды сотрудничают в коллективах, соревнуются с другими группами, прибыли распределяются в виде премий, и старомодные капиталисты по существу исчезли при совместной структуре собственности японских деловых групп.

Но и прибыли почти исчезли.[22] В 1994 году 149 японских фирм, вошедших в список 500 крупнейших в мире фирм журнала «Форчен», имели прибыль в 0,7 процента по доходным статьям, и прибыль в 0,2 процента на капитал.23 Японская система – это не социализм, но капитализм без прибылей – это не капитализм, способный преуспевать.

Во многих отношениях Япония – победитель в капиталистической игре после Второй мировой войны. Ей понадобилось больше времени, чем другим странам, чтобы создать после Второй мировой войны нужную для этой игры организацию, но в конце концов она научилась играть в нее лучше всех. В смысле международной покупательной силы, она имела в начале 1995 года намного больший ВВП на душу населения, чем любая другая крупная страна (38000 долларов по курсу 100 иен за доллар, против 25000 долларов в Соединенных Штатах). Но те, кто хорошо играют и выигрывают, обычно позже всех замечают, что игра переменилась, и что теперь им придется учиться играть в другую игру. Япония не составляет исключения из этого правила.

В прошлом у Японии было большое преимущество. После поражения в большой войне, безоговорочной капитуляции и десяти лет иностранной оккупации всем в Японии было ясно, что прежний японский мир разрушен, и что его надо чем-то заменить. Изменения, которые потребуются в ближайшие два десятилетия, во многих отношениях будут гораздо больше, чем совершенные в два десятилетия после Второй мировой войны, но на этот раз Япония должна будет измениться без тех выгод, которые давали ей поражение и внешнее давление. Она должна будет измениться несмотря на то, что она победитель. Поведение японцев в последнее время даже не намекает на возможность, и тем более на вероятность таких изменений.

После Второй мировой войны Япония спасалась от спадов с помощью экономического локомотива Америки и увеличения экспорта. Теперь Япония так велика, а локомотив Америки настолько ослабел, что даже намного больший торговый избыток ( почти удвоившийся с 1991 до 1994 года) не сможет покончить с ее спадами. Не сможет этого сделать и снижение ставки процента. Даже близкие к нулю проценты (в настоящее время 0,35 процента по банковским сберегательным счетам) не смогли стимулировать спрос.[24] Япония нуждается не в ориентированной на экспорт экономике, а в экономике внутренней направленности, и не потому, что так говорят в других странах, а потому что Япония теперь слишком велика, чтобы преуспевать в ориентированной на экспорт экономике. Но Япония не может измениться.[25] Она попросту застряла в своем продолжающемся спаде.

Как известно из истории, Япония может резко измениться, столкнувшись с кризисом (реставрация Мейдзи, реакция на поражение и оккупацию после Второй мировой войны); но на этот раз кризиса не будет. Всего лишь нарастают давления вдоль линий разлома. Но если ждать до землетрясения, то может случиться, что Япония окажется так же плохо подготовленной к будущему социальному и экономическому землетрясению, как к физическому землетрясению в Кобе. До него японцы считали, что их строения более устойчивы к землетрясениям, чем в других странах – но это оказалось неверным.

Как мы видели, нынешние формы торговли на Тихоокеанском Крае зависят от способности всех его стран получать большие торговые избытки с Соединенными Штатами, которые они могут использовать для оплаты своих больших торговых дефицитов с Японией. Но эта форма торговли не может продолжаться. В какой-то момент оба крупнейших экспортных рынка Японии – остальной Тихоокеанский Край и Соединенные Штаты – потерпят крах.

Японцы иногда говорят о торговой группе «перелетных гусей» на Тихоокеанском Крае, где Япония должна быть ведущим гусем.[26] Если бы такая группа возникла, то было бы разумно постепенно устранить нынешнюю несбалансированность торговли на Тихоокеанском Крае (намного больше импортировать из других стран в Тихоокеанский Край), а не ждать, когда финансовый кризис внезапно положит конец этим формам торговли. Но в Японии нет признаков понимания этой проблемы.

Глобальное лидерство в полиэтническом мире требует полиэтнического государства, или по крайней мере общества, способного легко абсорбировать талантливых людей из различных этнических групп. Но Япония – крайне однородное в этническом отношении государство, так что труднее всего на свете ввести в эту систему (в страну, ее фирмы, ее университеты) талантливых людей неяпонского происхождения, добиться того, чтобы с ними обращались, как с равными, и предоставили им равные шансы успеха.[27] Даже этническому японцу, прожившему некоторое время вне Японии, например, в Бразилии, почти невозможно добиться реинтеграции в японское общество. С такими же проблемами сталкиваются дети бизнесменов, находящихся за границей. Посмотрите на высшую сотню управляющего персонала любой крупной японской фирмы и спросите, сколько из них не японцев. Превращение глобального спутника в глобального лидера потребует огромных изменений в японской культуре.

Чтобы стать лидером, надо также включить в игру индивидуальность и фундаментальные творческие способности. Копируя других, можно держаться на уровне и даже быть на 20 процентов лучше. Когда уже сделаны главные открытия, можно просто лучше делать детали, чем те, кто впервые сделал эти открытия. Но нельзя стать лидером, будучи неспособным делать фундаментальные открытия, ведущие к созданию совершенно новых отраслей индустрии. Япония копирует американскую индустрию полупроводников, учится делать базовые кристаллы памяти со случайным доступом лучше американцев, и занимает доминирующее место на рынке. Но Япония не изобретает микропроцессор, ставший основой полупроводниковой индустрии, и быстро теряет эту свою доминирующую позицию. Она побеждает в потребительской электронике, но теперь, когда персональные компьютеры сливаются с потребительской электроникой, она может проиграть более дешево работающим южным корейцам и более изобретательным в технике американцам.

Как видно в случае Китая, успех требует гораздо большего, чем способности изобретать новые технологии. Надо иметь социальные установки, побуждающие индивидов использовать эти новые технологии для построения нового общества, даже если они не могут знать, как будет выглядеть такое общество. Перед прибытием адмирала Перри Япония экономически отстала, потому что японское королевство было закрыто от остального мира. В наши дни закрыт японский ум. Это не меньшее препятствие, чем прежнее. Нельзя преуспеть с умонастроением Срединной Империи, а теперь у японцев укрепилось как раз такое умонастроение.

Как правило, самые приспособленные к выживанию виды, находящиеся на вершине пищевой цепочки, ни о чем не должны беспокоиться. Эволюция происходит медленно и превращает их в еще лучшие, более доминирующие виды. Но в периоды кусочного равновесия наибольшая опасность угрожает как раз доминирующим видам. Когда окружение внезапно меняется, от самых приспособленных требуются наибольшие изменения. Японцы – наиболее приспособленный к выживанию вид. Поскольку от них потребуются наибольшие изменения, им надо беспокоиться больше всех.

Заключение

Опасность состоит не в том, что капитализм развалится, как коммунизм. Капитализм не может развалиться без жизнеспособного конкурента, к которому люди могут перебежать, разочаровавшись в жизни при капитализме. Экономика фараонов, римлян, средневековья и мандаринов тоже не имела конкурентов, и потому просто оставалась в застое в течение столетий, прежде чем в конце концов исчезнуть.[28] Опасность – это не крах, а застой.

Периоды кусочного равновесия – это периоды большого оптимизма и большого пессимизма. Они гибельны для тех, кто очень силен в старой игре – для динозавров. Миллионы лет превосходства исчезают в один миг. Эволюция на старых путях невозможна. Но для тех, кто силен в приспособлении к новым условиям и способен научиться новым играм, для млекопитающих, периоды кусочного равновесия несут с собой огромные возможности. Люди смогли взять на себя управление системой именно потому, что исчезли динозавры. Если бы динозавры продолжали править, то наши предки, вероятно, были бы съедены, и нас бы не было. Но в переходные моменты периода кусочного равновесия неизвестно, кто будет динозавром, и кто млекопитающим. Это зависит от того, кто лучше приспособится к новому миру – а это станет достоверно известно лишь в будущем.

Присущие капитализму проблемы, видимые уже при его рождении (неустойчивость, растущее неравенство, люмпенпролетариат), все еще ожидают решения, но ждет решения и ряд новых проблем, вытекающих из растущей зависимости капитализма от человеческого капитала и искусственных интеллектуальных индустрий. В эпоху искусственных интеллектуальных индустрий выиграют те, кто научится играть в новую игру, с новыми правилами, требующую новых стратегий. Завтрашние победители будут иметь свойства, очень непохожие на свойства нынешних победителей.

Технология и идеология потрясают основы капитализма двадцать первого века. Технология делает квалификации и знания единственным источником стойкого стратегического преимущества. Идеология, при содействии электронных средств информации, движется к радикальной форме краткосрочной максимизации индивидуального потребления. Это происходит как раз в то время, когда экономический успех будет зависеть от готовности и способности делать долговременные общественные инвестиции в квалификации, образование, знания и инфраструктуру. Если технология и идеология начинают расходиться, то остается только вопрос, когда произойдет общее землетрясение системы. Парадоксально, что как раз в то время, когда у капитализма не осталось общественных конкурентов – когда умерли его прежние конкуренты, социализм и коммунизм – ему придется испытать глубокую метаморфозу.

Нетрудно утратить мужество и впасть в пессимизм, если подумать о том, чт`o предстоит сделать, и сравнить это с медлительным, как движение ледников, темпом социальных изменений. Но такой пессимизм ошибочен. Социальные изменения происходят точно так же, как волны бьются о скалы на побережье Мейна. В каждый отдельный день побеждают скалы. Волны бросаются на них, и ничего как будто не происходит. Но мы знаем с полной достоверностью, что в конечном счете все эти скалы превратятся в песчинки. Каждый день волны проигрывают, но в долговременной борьбе они выиграют.

С нашим новым пониманием тектонических сил, меняющих экономическую поверхность Земли, и периода кусочного равновесия, который они создали, вернемся к проблеме построения капиталистического корабля, способного безопасно доставить нас в новую эру. Подобно Колумбу и его экипажу, все мы, на борту доброго корабля «капитализм», плывем в новый неизвестный мир. Колумб был умен и знал, что мир круглый, но у него была ошибка в математике, и он считал мир меньшим – величиной лишь в три четверти подлинного. Он переоценил также сухопутное расстояние вдоль Азии, а потому сильно недооценил расстояние до Азии по морскому пути. Эта комбинация ошибок заставила его думать, что путь в Индию (как тогда называли Азию) составляет около 3900 миль от Канарских островов, то есть примерно столько же, сколько путь в Америку. Принимая во внимание, сколько воды было на борту, без Америки Колумб и его люди умерли бы от жажды и не вошли бы в учебники истории.[29]

Колумб вошел в историю как величайший в мире исследователь, может быть, самый знаменитый человек в истории, потому что он нашел нечто совершенно неожиданное – Америку, и она оказалась полной золота. Мораль этой истории в том, что важно быть умным, но еще важнее, когда вам везет. Ведь в конечном счете Колумб преуспел, потому что ему повезло. Он преуспел потому, что решился направить корабль в необычную сторону, вопреки сильному сопротивлению окружающих. Без этой огромной решимости он не попал бы в такое положение, когда ему столь неслыханно повезло.

Начнем же наше плавание с таким же упорством и стремлением достигнуть неизвестного!

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 15

1. Paul Krugman, The Age of Diminishing Expectations (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1990).

2. Fred Block, Post-Industrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse (Berkeley: University of California Press, 1990), pp. 2-4.

3. J. L. Baxter, Social and Psychological Foundations of Economic Analysis (New York: Harvester Wheatsheaf, 1988).

4. Joseph A. Schumpeter, The Theory of Economic Development (New York: Oxford University Press, 1961), p. 92.

5. Ibid., p. 84.

6. Ibid., p. 223.

7. Joseph A. Schumpeter, Capitalism, Socialism, and Democracy (New York: Harper Colophon Books, 1975), pp. 132, 139, 143.

8. Ibid., p. 157.

9. Mona Harrington, The Dream of Deliverance in American Politics (New York: Alfred A. Knopf, 1986).

10. Femand Braudel, A History of Civilization (New York: Penguin Press, 1994), p. 475.

11. Michel Albert, Capitalism Against Capitalism (London: Whurr Publishers, 1993).

12. Ibid., p. 8.

13. "France Strikes Against Chirac," The Economist, October 14, 1995, p. 57.

14. Heino Fassbender and Susan Cooper-Hedegaard, "The Ticking Bomb at the Core of Europe," The McKinsey Quarterly, No. 3, 1993, p. 130.

15. Amity Shlaes, "Germany's Chained Economy," Foreign Affairs, September/October 1994, p. 109.

16. David Goodhard, “There's Still Life in the Old Model," Financial Times, April 12, 1994, p. 17; Fassbender and Cooper-Hedegaard, "The Ticking Bomb at the Core of Europe," p. 135.

17. Alessandra Del Boca and Paola Rota, "How Much Does Hiring and Firing Cost: Survey Evidence from Italy," University College Discussion Paper No. 95-15, 1994.

18. Richard Stevenson, "Swedes Ask Reluctantly Is Welfare Too Generous," International Herald Tribune, February 3, 1995, p. 1.

19. John E. Rehfeld, "In Japan Personnel Has the Corner Office," New York Times, May 1, 1994, p. F9.

20. James Fallows, Looking at the Sun (New York: Pantheon Books, 1994), pp. 85, 113.

21. Robert Ozaki, Human Capitalism: The Japanese Enterprise System as World Model

(New York: Penguin Books, 1991).

22. "Japan Survey," The Economist, July 9, 1994, p. 13.

23. "Global 500," Fortune, August 7, 1995, p. Fl.

24. Mihoko Ida, "For Savers, Lower Interest Rate Not Enriching," Nikkei Weekly, September 18, 1995, p. 17.

25. William Dawkins, "Cloud over Rising Sun," Financial Times, May 20, 1995, p. 9.

26. Takishi Inogushi, "Shaping and Sharing Pacific Dynamism," Annals of the American Academy of Political and Social Science, September 1989, p. 47.

27. Lauren Fredman, "Foreigners Lament: We're Going Nowhere," Nikkei Weekly, April 4, 1994, p. 16.

28. George Brockway, The End of Economic Man (New York: W. W. Norton, 1993), p. 253.

29. Encyclopedia Britannica, Vol. 16 (Chicago: 1972), p. 111.


Предыдущая часть:

Будущее капитализма. Часть 1