• Будущее капитализма. Часть 1
• Будущее капитализма. Часть 2

Лестер К. Туроу (Lester C. Thurow)

Как сегодняшние экономические силы формируют завтрашний мир

Перевод с английского выполнен А.И. Фетом (А.И. Федоров) для «Сибирского хронографа», 1999, по изданию
Lester C. Thurow. The Future of Capitalism. How Today’s Economic Forces Shape Tomorrow’s World. Penguin books, 1997

Мы подобны большой рыбе, выброшенной из воды и яростно бьющейся, чтобы вернуться назад. В таком случае рыба никогда не думает, куда приведет ее следующий прыжок. Она чувствует лишь, что ее нынешнее положение невыносимо, и надо попробовать что-то другое.

Анонимная китайская притча. Цитируется по Perry Link, China in Transformation, Daedalus (Spring 1993).

Глава 1

Новая игра, новые правила, новые стратегии

С начала промышленной революции, когда успехом стали считать повышение материального уровня жизни, не удалась никакая другая экономическая система, кроме капитализма. Никто не знает, как устроить успешную экономику на других основах. Господствует рынок, и только рынок. В этом не сомневается никто. Капитализм, и только он один, формирует теперь понятие о человеческой личности: чтобы повысить уровень жизни, он использует, по мнению некоторых, низменные мотивы человека – жадность и корысть. Никакая другая система с ним не сравнится, если надо приспособиться к чьим-нибудь желаниям и вкусам, сколь угодно тривиальным с точки зрения других. В девятнадцатом и двадцатом веке у него были конкуренты, и все они ушли в небытие: фашизм, социализм и коммунизм.

Но хотя эти конкуренты погружаются во мглу истории, остается, по-видимому, нечто, потрясающее основы капитализма. Он тоже напоминает рыбу из китайской притчи, снова и снова бьющуюся на берегу, пытаясь вернуться в ушедший поток.

В 60-е годы мировая экономика росла, с учетом инфляции, на 5,0 процента в год.[1] В 70-е годы этот рост снизился до 3,6 процента в год. В 80-е годы произошло дальнейшее замедление – до 2,8 процента в год, а в первой половине 90-ых годов нашему миру пришлось смириться со скоростью роста 2,0 процента в год.[2] За два десятилетия капитализм потерял 60% своего темпа.

С 1973 до 1994 года во всей Западной Европе не было создано ни одного нового рабочего места.[3] За то же время в Соединенных Штатах возникло целых тридцать восемь миллионов новых рабочих мест, хотя население там было на треть меньше. Процент безработных в Европе, который в течение 50-ых и 60-ых годов был вдвое ниже, чем в Соединенных Штатах, к середине 90-ых стал вдвое выше (10,8 процента против 5,4 процента в марте 1995 года).[4] Если включить в статистику еще европейцев нормального рабочего возраста, ушедших из производства, то безработица в Европе превысит 20 процентов.

Показатель японской фондовой биржи, так называемый индекс Никкеи, упал с 38,916 в декабре 1989 года до 14, 309 18 августа 1992 года – что в реальном выражении превосходит спад на американской фондовой бирже с 1929 по 1932 год.[5] Этот крах, наряду со столь же катастрофическим снижением цены собственности, вызвал в Японии экономический спад, которому, кажется, не будет конца. В 1994 году японское промышленное производство было на 3 процента ниже, чем в 1992.[6] Каждый год прогнозисты предсказывают, что рост возобновится в следующем году. Те из них, кто в середине 1994 года предсказывал рост в 1995, в середине 1995 года столкнулись с японской экономикой без всякого роста, и не обещающей никакого роста в 1996. Когда-нибудь прогнозисты могут оказаться правы; но пока что вторая в мире капиталистическая экономика застряла, неспособная снова запустить свой экономический двигатель.

В Соединенных Штатах, с учетом инфляции, реальный валовой внутренний продукт (ВВП) на душу населения с 1973 года до середины 1995 года повысился на 36 процентов, но при этом почасовая оплата рядовых рабочих (тех, кто не командует никем другим, а это подавляющее большинство рабочей силы) снизилась на 14 процентов.[7] В 80-ые годы весь прирост заработков достался верхним 20 процентам рабочей силы, а 64 % поразительным образом выпали на долю верхнего одного процента.[8] На сколько же может возрасти это неравенство, прежде чем система рухнет?

Летом 1994 года Мексика была страной, где все шло правильно, – она сбалансировала свой бюджет, приватизировала больше тысячи государственных компаний, сократила государственное регулирование, вошла в Американскую зону свободной торговли (НАФТА) и согласилась резко снизить таможенные тарифы и квоты. В страну устремился частный капитал. Президент Карлос Салинас был герой, его портрет украшал обложки всех экономических журналов. Но через шесть месяцев Мексика лежала в развалинах. К апрелю 1995 года потеряло работу 500 000 мексиканских трудящихся, и еще 250 000 ожидало вскоре того же.[9] Средняя покупательная способность упала почти на 30 процентов. Президент Салинас был снова на обложках – но уже как изгнанник, обвиняемый в некомпетентности и коррупции, подозреваемый даже в сделках с продавцами наркотиков, и потерявший шанс возглавить Всемирную Организацию Торговли. Почему же эта политика не привела к цели? Ведь это была в точности та политика, какую особенно рекомендовали лидерам, стремящимся к рыночной экономике.

Интеллектуальная дискуссия вокруг таких событий напоминает индийскую историю о том, как дюжина слепых ощупала разные части слона – хвост, хобот, бивни, ноги, уши и бока. Каждый из них думал, что воспринимает отдельное животное, но когда они обменялись впечатлениями, то назвали разных животных. Подлинный слон в их описании не появился.

Вечные истины капитализма – экономический рост, полная занятость, финансовая стабильность, повышение реальной заработной платы – по-видимому, исчезают по мере того, как исчезают его враги. Что-то изменилось внутри самого капитализма, отчего и происходят такие явления. И если капитализму суждено выжить, что-то должно в нем измениться, чтобы их устранить. Но что же это такое ? И как это можно изменить?

Чтобы понять, что за «слон» стоит за всем этим, надо исследовать силы, меняющие саму структуру экономического мира, в котором мы живем. Каковы эти основные силы? Как они взаимодействуют друг с другом? Куда они направляют события? Как они меняют характер экономической игры, и что нужно делать, чтобы выиграть в этой игре? Проецировать нынешние тенденции в будущее всегда опасно. Такое проецирование не предвидит поворотов в ходе человеческих дел.

Как и в случае китайской рыбы, упомянутой в начале этой книги, безумное подпрыгиванье не приближает, а скорее отдаляет людей от безопасной среды , где они умеют себя вести. Чтобы сделать безопасным новое окружение, где мы внезапно оказались, надо его понять.

Причины нынешнего положения заключаются во взаимодействии новых технологий с новыми идеологиями. Это и есть силы, движущие экономическую систему в новых направлениях. Вместе они создают новую экономическую игру, где нужны новые стратегии выигрыша.

Как же можно изменить капитализм? Если верить, что в капиталистической системе фирмы не могут быть эффективны без конкуренции, то каким образом эта система, сама уже не имеющая конкурентов, сможет приспособиться к окружению и сохранить свою эффективность? Может быть, изгнав с экономического поприща всех конкурентов, капитализм потерял свою способность приспосабливаться к новым условиям?

Люди, управляющие современной системой – сколь бы левой и революционной ни была их политическая идеология – неизбежно оказываются социальными консерваторами. В самом деле, поскольку система избрала их, чтобы они управляли, то она должна быть для них «правильной» системой. Если существующей системе ничто не угрожает ни извне, ни изнутри, то любые изменения в ней только снижают вероятность, что они и в будущем будут ею управлять. Так как они управляют по нынешним правилам, то они инстинктивно противятся изменениям: в самом деле, при других правилах управлять будут другие люди. Очевиднее всего этот принцип проявился в прежнем коммунистическом мире. Второе и третье поколение его лидеров в идеологическом смысле были все еще коммунисты, но в социальном отношении они превратились в наиболее консервативные элементы своего общества. Общественные системы вырабатывают защитные механизмы против изменений, точно так же, как тело вырабатывает защитные механизмы против болезней.[10]

Как известно из истории, военные угрозы извне и социальное беспокойство внутри, вместе с альтернативными идеологиями, служили оправданием нарушения частных интересов, лежавших в основе status quo. Именно эти угрозы и позволили капитализму выжить и преуспеть. Богатые оказались хитрее, чем думал Маркс. Они поняли, что само их существование – в длительной перспективе – зависит от устранения революционных ситуаций, и они их устранили. Бисмарк, немецкий консерватор и аристократ, изобрел в 80-ые годы девятнадцатого века государственные пенсии по старости и медицинское страхование. Уинстон Черчилль, сын английского герцога, в 1911 году учредил первую широкомасштабную систему социального страхования от безработицы.[11] Президент Франклин Рузвельт, потомок патрицианской семьи, спроектировал государство всеобщего благосостояния (social welfare state), которое спасло капитализм после катастрофы, постигшей его в Америке. Все это не произошло бы, если бы капитализм не был под угрозой.

Были другие периоды, когда господствующие общественные системы не имели конкурентов – в древнем Египте, в императорском Риме, в Средние века, в Японии до прибытия адмирала Перри, в Срединной Империи Китая. Во все этих ситуациях господствующая система потеряла способность к приспособлению. Когда менялись технологии или идеологии, они не могли удержаться – или дать им отпор.

Социализм был изобретен вскоре после капитализма, как средство устранения видимых недостатков капитализма девятнадцатого столетия – возрастающего неравенства, безработицы, нищеты и бесправия рабочих. Как полагали социалисты, после излечения этих болезней при социализме будет создан новый человек – «социальный индивид», который будет «краеугольным камнем производства и благосостояния».[12]

Коммунизм провалился, потому что на практике не удалось создать такого человека. Оказалось, что невозможно побудить большинство людей тяжело работать в течение длительного времени для общественных целей. В 20-ые и 30-ые годы советских людей можно было побудить строить социализм. В 40-ые годы их можно было побудить нанести поражение Гитлеру. В 50-ые и 60-ые годы их можно было побудить к восстановлению разрушенного фашизмом. Еще в 50-ые годы СССР казался дееспособным – рост производства в СССР был выше, чем в Соединенных Штатах. Но через семьдесят лет после начала эксперимента уже нельзя было побудить советских людей работать для строительства социализма, и советская система рухнула. В состязании между индивидуальными и социальными ценностями победили индивидуальные ценности.

Но во время этого состязания его исход никоим образом не был очевиден. 8 декабря 1941 года, когда Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну, Соединенные Штаты и Великобритания оставались, по существу, единственными капиталистическими странами на земле, причем Британия находилась на грани военного поражения.[13] Весь остальной мир был фашистским, коммунистическим, или представлял собой феодальные колонии. Финансовый кризис 20-ых годов и Великая депрессия 30-ых привели капитализм на грань гибели. Капитализм, который теперь кажется неодолимым, мог исчезнуть, если бы совершил хоть несколько ошибок.

Второй путь, коммунизм, и то, что европейцы называют третьим путем, государство всеобщего благосостояния – по существу перестали быть жизнеспособными альтернативами. Хотя государство всеобщего благосостояния не развалилось, как коммунизм, оно по существу потерпело поражение. Даже в таких странах, как Швеция, где государство всеобщего благосостояния имело наибольшую поддержку, оно теперь отступает. Остается только капитализм, основанный на «выживании наиболее приспособленного». У него нет альтернатив. Левые политические партии (французские или испанские социалисты) проводят в точности ту же политику, что и правые партии (британские или германские консерваторы).

Когда второй мир рухнул, третий мир распался. В нем есть теперь очевидные победители («маленькие тигры» – Гонконг, Сингапур, Тайвань и Южная Корея), потенциальные победители (Таиланд и Малайзия), страны, быстро интегрирующиеся с глобальным капитализмом (Китай), – и проигрывающие страны (Африка).[14] Третий мир ушел в прошлое, вслед за вторым.

Как мы видим, экономическая топография мира меняется.

Движущие силы

Чтобы понять динамику этого нового экономического мира, полезно заимствовать две концепции из физических наук – тектонику плит из геологии и кусочное равновесие из биологии. В геологии видимые землетрясения и извержения вулканов вызываются невидимым движением континентальных плит по расплавленному ядру Земли. Экономический кризис в Мексике был столь же неожиданным и бурным, как любое извержение вулкана. Сокращение деятельности корпораций потрясает основы человеческой жизни (экспектации людей относительно их экономического будущего) столь же глубоко, как любое землетрясение. Но вулканы и землетрясения нельзя понять, если просто на них смотреть. Чтобы понять силы, вызывающие землетрясения, геофизик должен смотреть глубже, изучая силы, порождаемые континентальными плитами под поверхностью земли. Точно так же, нельзя понять то, что случилось с Мексикой, рассматривая неуклюжие ошибки политиков, заправлявших делами в мексиканской столице. Те, кто внезапно оказался в центре экономического землетрясения, так же мало могут сказать о его причинах, как люди в центре настоящего землетрясения.

Но тектоника плит вызывает также медленные, почти незаметные изменения, коренным образом меняющие поверхность земли с течением времени – с геологической точки зрения, за очень короткие периоды времени. В тектонике континентальных плит поверхность земли, которая кажется неподвижной, в действительности находится в постоянном движении. Индийская плита проталкивается под азиатскую плиту, и от этого вес и объем величайшего в мире горного массива Нанга Парбат за каждые сто лет поднимается более чем на два фута.[15] По этой причине скоро произойдет важное событие: Нанга Парбат станет не только величайшей, но и самой высокой горой на земле.

Так же обстоит дело с тектоникой экономических плит – экономической поверхностью земли, то есть с распределением доходов и богатства: оно кажется статическим, так как его изменения почти незаметны в течение года. Но в сравнительно короткое время эти изменения радикально снижают покупательную способность населения: так, снижение заработной платы рядовых рабочих на 1 процент в год за двадцать лет становится весьма заметным. К концу этого века реальная заработная плата рядовых рабочих вернется к уровню середины века, на пятьдесят лет назад, несмотря не то, что валовой внутренний доход с тех пор вырос более чем вдвое.

Ниже уровня экономической поверхности земли, испытывающей в наше время фундаментальную перестройку, ниже столь заметных экономических землетрясений и извержений происходит движение пяти экономических плит. Пяти экономических плит, силы которых столь же неодолимы, как геологические силы.

Чтобы понять, что делают эти силы, и что надо делать, чтобы к ним приспособиться, надо заимствовать из эволюционной биологии концепцию «кусочного равновесия».[16] Нормальное течение эволюции столь медленно, что в человеческом масштабе времени совершенно незаметно. При этом вид, находящийся на вершине пищевой цепочки и наиболее приспособленный, обычно становится лишь более господствующим, то есть более крупным и сильным. Но иногда происходит нечто, что биологи называют «разрывом равновесия». Окружающая среда внезапно меняется, и господствующий вид вымирает, а место его занимают другие виды. Эволюция совершает квантовый скачок. Естественный отбор, обычно действующий на обочине, внезапно меняет саму сердцевину системы.

Конечно, самый известный пример – это динозавры. Они господствовали на поверхности земли в течение 130 миллионов лет, а затем все они внезапно вымерли (или превратились в птиц?).[17] По новейшим теориям, это могла сделать комета, ударившаяся о Землю близ полуострова Юкатан с такой силой, что вызвала извержение серных вулканов на другой стороне Земли.[18] Стойкое облако серной пыли настолько разрушило среду, что динозавры не могли выжить. По еще не выясненным причинам млекопитающие сумели удержаться в новой среде и стали господствующими видами. Но что бы тогда ни случилось, это случилось быстро, и это глубоко изменило судьбу тех, кто стал господствовать на Земле – и тех, кто вымер.

Периоды разрыва кусочного равновесия столь же отчетливо видны в человеческой истории. Армии Наполеона не могли двигаться быстрее армий Цезаря – те и другие зависели от лошадей и телег. Но через семьдесят лет после смерти Наполеона паровые поезда достигли скорости 112 миль в час.[19] Промышленная революция была уже на полном ходу, и эра сельского хозяйства, длившаяся тысячи лет, менее чем за столетие сменилась промышленной эрой. Длившаяся сотни лет социальная система выживания наиболее приспособленных – феодализм – быстро сменилась капитализмом.

Биологические, социальные и экономические системы входят в период кусочного равновесия с медленно развивающейся, но твердо установленной структурой. Они выходят из периода кусочного равновесия с радикально изменившимися структурами, которые снова начинают медленно развиваться. Свойства, необходимые для успеха по одну сторону разрыва, весьма отличаются от свойств, необходимых по другую сторону. В период кусочного равновесия все приходит в движение, неравновесие становится нормой, и царствует неопределенность![20]

В настоящее время мир находится в периоде кусочного равновесия, вызванного одновременным движением всех пяти экономических плит. В конце его возникнет новая игра с новыми правилами, требующими новых стратегий. Некоторые из нынешних игроков приспособятся и научатся выигрывать в этой новой игре. Это будут те, кто понимает движение экономических тектонических плит. Они и займут верхние места пищевых цепочек – «самые приспособленные» индивиды, фирмы и нации. В истории они будут рассматриваться как экономические аналоги млекопитающих.

Пять основных экономических плит

Конец коммунизма

Когда кончится коммунизм, треть человечества и четверть суши, находившиеся под властью этой системы, соединятся со старым капиталистическим миром. Те, кто раньше жил при коммунизме, будут жить в другом мире, с другими критериями успеха и неудачи; а те, кто уже живет при капитализме, увидят, что поглощение этой человеческой и географической массы глубоко изменит их экономический мир.

Технологический сдвиг к эре господства искусственной интеллектуальной промышленности

В промышленных обществах девятнадцатого и двадцатого века большинство индустрий имело свои естественные, данные Богом географические регионы. Эти регионы определялись расположением естественных ресурсов и наличием капитала. Уголь можно было добывать лишь там, где был уголь; большие морские порты требовали естественных гаваней. Продукты, требующие много труда, производились в бедных странах; продукты, требующие много капитала, производились в богатых странах. Напротив, искусственная интеллектуальная промышленность не имеет естественно предопределенных регионов. Она географически свободна – может быть размещена в любом месте земли. Те, кто экономически господствует, смогут создать, мобилизовать и организовать интеллектуальную силу, от которой будет зависеть размещение таких предприятий.

Невиданная демография

Население мира растет, движется и стареет. Население бурно растет в самых бедных странах мира. Давление нищеты в собственной стране, притяжение более высокого уровня жизни за рубежом побуждают десятки миллионов людей без квалификации перемещаться из бедных стран в богатые промышленные страны, где их рабочая сила не нужна. Кроме того, в мире развивается новый класс людей – очень многочисленная группа престарелых, относительно зажиточных людей, в большинстве не работающих, а получающих значительную часть дохода от правительства в виде пенсий.

Глобальная экономика

Сдвиги в технологии, транспорте и связи создают мир, где все может быть сделано в любом месте земли и продано кому угодно на земле. Национальные экономические системы исчезают. Возникает серьезный разрыв между фирмами глобального бизнеса, с широким мировым кругозором, и национальными правительствами, озабоченными благополучием «своих» избирателей. Страны раскалываются, растут региональные торговые блоки, глобальная экономика становится все более взаимосвязанной.

Эра, в которой нет державы, господствующей в экономическом, политическом или военном отношении

Правила мировой торговли всегда составлялись и навязывались господствующей мировой силой – Великобританией в девятнадцатом веке и Соединенными Штатами в двадцатом. Но в двадцать первом столетии не будет господствующей силы, способной планировать, организовывать и навязывать правила экономической игры. Униполярный экономический мир, где господствовали Соединенные Штаты, уже позади; ему на смену пришел мультиполярный мир, где нет господствующих держав. Как же планировать, организовывать и поддерживать экономическую игру в мультиполярном мире?

Экономическая магма

В геологии движения континентальных плит вызываются течениями в расплавленном ядре земли, ее магме. Аналогично этому, пять экономических плит, определяющих облик экономического мира, плавают в жидкой смеси технологии и идеологии. Изменения и взаимодействия этих двух сил создают течения, сталкивающие между собой экономические плиты.

Перед тем, как капитализм возник из феодализма – в последний период кусочного равновесия – в технологии и идеологии уже произошли необходимые изменения. Технологической предпосылкой капитализма был неодушевленный источник энергии, к которому можно было бы присоединять большое количество оборудования. Пока единственным источником энергии была энергия человека или животного, к этому источнику можно было присоединить столь же ограниченный набор основного оборудования – слишком ограниченный для создания капитализма. Например, Леонардо да Винчи сделал много чудесных изобретений, оставшихся на бумаге, потому что их нельзя было осуществить без источника энергии, который он не мог себе представить.

Недостающим звеном была паровая машина. С ее помощью можно было использовать огромное количество основного оборудования – в одном месте, например, на текстильной фабрике, или в обширной географической области, как это делается на железной дороге. Железные дороги с паровозами сделали возможным создание национальных рынков, а фабрики с паровыми двигателями сделали возможным создание больших компаний, способных обслуживать эти национальные рынки. Паровая машина и большое количество присоединенного к ней оборудования довели производство до уровня экономики широкого масштаба. При этом выход продукции мог возрастать быстрее, чем затраты на производство. Повышение производительности привело к повышению заработной платы и доходов, а это, в свою очередь, привело к росту покупательной способности, направленной не только на ранее существовавшие товары, но и на вновь изобретенные, быстро превращавшиеся из предметов роскоши в предметы первой необходимости. В использовании производительной силы, заключенной в механической энергии, главную роль играло накопление капитала и, тем самым, собственность на капитал.

В конечном счете паровой двигатель, как первичный источник энергии, был заменен электричеством и двигателем внутреннего сгорания, и это сделало возможной б`oльшую децентрализацию производства; но такая замена по существу не изменила систему, а увеличила ее эффективность.

Вследствие паровой энергии, феодализм, при котором важные решения принимали владельцы земли, сменился капитализмом, при котором важные решения принимали владельцы заводов и машин. Капитализм предоставил принятие решений владельцам капитала именно потому, что они управляли ключевым элементом новой системы – источником энергии. Это были генералы, командовавшие капитализмом. Они нанимали и увольняли солдат (рабочую силу), они повышали и понижали в чине офицеров (менеджеров), они решали, в каких местах давать битвы (устраивать производство). Они решали, где атаковать и где отступать (какие рынки завоевывать и какие оставлять без внимания), они выбирали такое оружие (технологию), которое принесет им победу (прибыль). Рабочие не участвовали в принятии решений ни при феодализме, ни при капитализме, поскольку главным стратегическим элементом феодализма была земля, а главным стратегическим элементом капитализма была механическая энергия. В течение девятнадцатого столетия «бароны-разбойники» капитализма сменили феодальных баронов старой системы. Капитализм предоставил принятие решений владельцам капитала именно потому, что в их власти был ключевой элемент новой системы – капитал.

Но капитализму нужно было также изменить идеологию. В Средние века корысть была худшим из грехов, и торговец никогда не был угоден Богу.[21] Капитализму нужен был такой мир, где корысть была бы добродетелью, а торговец был бы особенно угоден Богу. Человек должен был верить, что он не только вправе, но и обязан приобретать как можно больше денег. Представление, что благополучие индивида означает прежде всего максимальное личное потребление, возникло очень недавно – ему меньше двухсот лет.[22] Без этого представления вся структура мотиваций, на которой держится капитализм, не имеет смысла, а экономический рост – бесцелен.

В периоды кусочного равновесия идеологии и технологии – новые и старые – не подходят друг к другу. Чтобы восстановилась хорошая экономическая смесь тех и других, они должны стать совместимыми, согласными между собой. Это сложный процесс, поскольку то, что возможно, в значительной степени зависит от того, во что мы верим. Переживания фильтруются через убеждения, обусловливают ви`дение действительности и меняют входящие в употребление технологии. Но, в свою очередь, новые технологии меняют наши убеждения и предлагают новые пути.

Старые, установившиеся общественные системы могут приспособиться к новой окружающей среде лишь при видимой угрозе поражения. Без такой угрозы умы закрыты для нового – почти все умы и почти всегда. Лишь эта угроза открывает окна воображения, позволяет увидеть новые пути к новым свершениям. Новые условия должны быть поняты до наступления кризиса, к ним надо приспособиться заранее: тогда легче действовать, легче вынести болезненные перемены.

Общества процветают, когда убеждения и технологии согласны между собой; они приходят в упадок, когда неизбежные изменения убеждений и технологий не согласуются между собой. Справедливость этого доказывают благополучные общества прошлого; многие из них были построены на совсем иных ценностях и применяли совсем иные технологии, чем нынешние. Но все они нуждались в согласованности, о которой была речь: без этого они не могли бы преуспеть.

Сельское хозяйство началось в долине реки Нил, потому что люди еще не умели пахать землю и не знали удобрений – у них отсутствовали две основных техногогии.[24] Но Нил, с его ежегодными разливами и наносами ила, позволял им обойтись без обработки земли и без удобрения.[25] Достаточно было сеять. Мягкий, свежий ил сам собой избавлял от необходимости пахать и удобрять землю. Таким образом сама природа доставила технологии, обеспечившие процветание сельскохозяйственной экономики.

Но чтобы могла развиться сельскохозяйственная экономика, сменившая скотоводческую культуру кочевников, нужны были соответствующие ценности – идеология, убеждавшая большое число людей коллективно трудиться, строить и поддерживать принадлежащие общине плотины. Без этих плотин, удерживавших ил и воду на берегах Нила, они ушли бы обратно в реку, а в этой стране почти не было дождей. Чтобы действовала такая система орошения, необходимая для выращивания урожая, нужна была строжайшая дисциплина.

Вероятно, вследствие этого постоянства погоды и разливов Нила у древних египтян развилась идеология, очень непохожая на нашу. В центре внимания всей жизни была смерть. Вера в загробную жизнь, более реальную, чем сама жизнь, выработала социальную дисциплину, позволившую им вкладывать в будущее больше капитала, чем в любом обществе после них. Фараоны жили в глиняных дворцах, но хоронили их в монументальных каменных сооружениях. Доля времени и ресурсов, посвященных строительству пирамид, при технологиях, которые применяли египтяне, – для нас просто непостижима.[26] Когда нильская долина была под водой во время разлива, вся рабочая сила мобилизовалась на полгода, чтобы строить эти монументы, удивительные даже для современной технологии (большая пирамида в Гизе выше римского собора святого Петра).[27] В течение всей жизни фараоны копили сокровища, чтобы унести их с собой в вечную жизнь. Простые люди старались устроить себе скромные гробницы, чтобы совершить то же путешествие в вечную жизнь, что и фараоны из своих великолепных гробниц.[28]

Коллективные потребности были важнее индивидуальных – насколько нам известно, у них не было самоанализа и личного мнения.[29] Идеология, заинтересованная в далеком будущем и не заинтересованная в индивиде, была столь же важна для их длительного благополучия, как и разливы Нила, доставлявшие им плодородный ил.

У римлян, напротив, успех объяснялся не технологией, а идеологией. Вот что сказал об этом их современник, военный историк Вегеций: «Римляне были менее плодовиты, чем галлы, меньше ростом, чем германцы, слабее, чем испанцы, не столь богаты и хитроумны, как африканцы, они уступали грекам в технике и в понимании человеческих дел. Но они обладали способностью к организации и даром господства».[30]

Эта единственная в своем роде система ценностей доставила им армии с несравненной дисциплиной, выполнявшие приказы, когда другие отказывались повиноваться.[31] Их система связи, команды и управления была великолепна.[32] Римляне выигрывали войны, хотя у них никогда не было военных технологий, каких не было у их врагов. Они не были заинтересованы в развитии техники, за полторы тысячи лет почти не сделали в ней улучшений, а часто прямо их отвергали (один римский император намеренно отказался от механического устройства для передвижения каменных колонн).[33]

Их общественная организация привела к строительству мостов, дорог и акведуков, сохранившихся до сих пор. Через девятьсот лет после сооружения Аппиевой дороги (Via Appia) историк Прокопий причислил ее к величайшим достопримечательностям мира и заметил, что ни один ее камень не сломался и не истерся за сотни лет, без всякой починки.[34] Одним из экономических результатов этой идеологии была транспортная система, доставлявшая зерно со всех берегов Средиземного моря, чтобы насытить город, насчитывавший больше миллиона жителей, с их лошадьми.[35] Для сельского хозяйства у них были структуры, нужные для добычи удобрений и ежегодной доставки их на поля. Средний римлянин пользовался материальным благополучием, вновь достигнутым лишь в начале индустриальной эры, в восемнадцатом веке. Рядовые римляне никогда не опускались до бесправия и унижения, бывших уделом простого европейца в Темные века.[36]

Организация окупилась. Они создали империю из ста миллионов человек, простиравшуюся почти на три тысячи миль с запада на восток и на две тысячи двести миль с севера на юг.[37]

Но римляне достигли этого с убеждениями, не похожими на наши. Римляне не верили в права человека, не зависящие от его положения, и многие в их государстве были рабами. Даже свободные не были равны – каждый принадлежал определенному классу или сословию.[38] Индивид мало значил, и не было представления о «личности, находящей в самой себе опору против суждений, навязываемых сообществом извне».[39] Римляне не уважали диссидентов. Их религия подавляла индивидуализм и поощряла чувство принадлежности к сообществу – в полную противоположность нашей.[40]

Римляне осуждали как «вульгарные и неблагородные» те коммерческие ценности, которые теперь составляют сердцевину капитализма.[41] Свободный человек не должен был работать за плату, поскольку он подчинялся бы приказаниям другого, а это было равносильно рабству.[42] По словам Цицерона, «наемная работа омерзительна и недостойна свободного человека».[43] В самом городе Риме половина населения получала свой хлеб бесплатно, или по льготной цене. Это была «справедливая» цена, а не рыночная цена.[44] По закону и по традиции, римские сенаторы не могли заниматься бизнесом. Если они все же им занимались, они должны были это скрывать и часто использовали для этого своих рабов. Престиж зависел у римлян не от дохода или экономического положения, а от военной репутации.

Завоевания часто вели к обогащению, но богатство становилось достоинством (dignitas) не вследствие личного потребления, а вследствие даров; обычно дарили гражданам своего города общественное здание, начертав на нем свое имя. Глава государства не строил дворцов для самого себя: это подобало восточным деспотам.[45] Дары доставляли столь высокий престиж, что в самом Риме только императору дозволялось строить общественные здания. Цель жизни состояла не в том, чтобы быть богатым и пользоваться высоким уровнем потребления. Для римлянина коллективное благо его беспредельной империи было важнее его личного уровня жизни.[46]

С точки зрения Аристотеля, «великолепен человек, дающий дары» – а не человек, накопивший богатства.[47] Дары были моральной обязанностью. Но это вовсе не было наше представление о благотворительности в пользу бедных. Дар имел целью прославление империи и самого дарителя. Дар подчеркивал тот факт, что даритель был общественный деятель.[48] Начертать свое имя на здании значило обрести бессмертие.[49] Вследствие этого, дома цезарей были скромны по сравнению с теми, которые они строили для общества.[50]

Модель императорского Рима изображает совсем иное соотношение общественных и частных строений, чем можно увидеть на моделях современных городов. Доля общественного пространства была намного больше, а доля частного – намного меньше.[51] Общественные здания господствовали.[52] В современных обществах дело обстоит наоборот: господствует частное начало, а общественное вторично. Для них частное было отрицательно; общественное было благом.[53] У богатых людей не было водопроводов, но они были в общественных банях.[54] Цицерон сказал, что «римляне ненавидят частную роскошь, они любят общественное великолепие»; о современных обществах этого сказать нельзя.[55] Они построили свою империю, руководствуясь ценностями, отличными от наших.

На другой стороне земного шара, в Китае, все технологии, нужные для промышленной революции, были изобретены на сотни лет раньше, чем в Европе. По крайней мере за восемьсот лет до европейцев китайцы изобрели доменные печи и поршневые мехи для производства стали; порох и пушки для завоеваний; компас и руль для исследования мира; бумагу, подвижной шрифт и печатный станок для распространения знаний; подвесные мосты; фарфор; колесный металлический плуг; лошадиный хомут; ротационную молотилку и механическую сеялку для повышения урожайности; сверло, позволявшее использовать энергию природного газа; десятичную систему, отрицательные числа и нуль, чтобы анализировать свои действия. Даже простая колесная тачка и спички были у китайцев на сотни лет раньше, чем у нас.[56]

Если бы можно было в пятнадцатом веке спросить историков, какая страна должна победить и колонизировать весь остальной мир, а затем перейти раньше всех от сельскохозяйственной экономики к промышленной, то они назвали бы Китай. Между тем, действительно победившая Европа состояла из вечно ссорившихся мелких государств, далеко отставала от Китая в технологии, не знала его политической и социальной интеграции.

Почему же это произошло? У Китая не было надлежащих идеологий. Китайцы отвергали, не использовали и забывали те самые технологии, которые дали бы им господство над миром. В каждой новой технологии они видели не возможность, а угрозу. Новшества были запрещены. Решение всех проблем надо было искать в канонических текстах, вдохновленных Конфуцием.

Люди редко выбирают прямой и рациональный путь. У них всегда бывает много конкурирующих представлений о «правильной» организации труда. Даже в фирмах одной и той же национальной культуры технологический выбор часто зависит от соотношения сил, ценностей, истории и культуры отдельной фирмы.[57] Новые технологии влияют на производительность труда, но, кроме того, они влияют также на статус, суждения, влияние, власть и авторитет. История имеет значение.

Главные линии разлома

Как мы увидим в следующих главах, в эпоху искусственной интеллектуальной промышленности капитализму будут нужны долговременные общественные инвестиции в исследование и развитие, в образование и в инфраструктуру. Но когда используются нормальные для капитализма способы принятия решений, капитализм никогда не смотрит в будущее дальше, чем на восемь-десять лет, а чаще всего – на три-четыре года. Проблема ставится просто. Капитализм остро нуждается в том, чего он, по своей внутренней логике, не обязан делать.

В некоторой степени это было верно всегда, но эта проблема осложнилась из-за конца холодной войны, идеологии радикального индивидуализма и эпохи бюджетного дефицита, когда правительства не в силах делать долговременные инвестиции. В капиталистическом обществе эпохи искусственной интеллектуальной промышленности подлинная роль правительства состоит именно в том, что оно должно представлять в настоящем интересы будущего; но нынешние правительства действуют как раз наоборот. Они снижают инвестиции в будущее, чтобы повысить потребление в настоящем.

Когда интеллектуальная сила становится единственным источником стратегического превосходства, фирма должна – в интересах своей стратегической конкурентоспособности – интегрировать свою квалифицированную рабочую силу в сплоченную организацию. Но при сокращениях корпорации делают как раз обратное. Работникам всех степеней квалификации демонстрируют, что фирма не лояльна по отношению к ним, – а косвенным образом внушают, что они тоже не должны быть лояльны по отношению к фирме. При таких ценностях, каким образом фирма может сохранить и умножить интеллект – свое единственное стратегическое достояние?

Как же капиталистическая система может действовать в эпоху интеллектуальной рабочей силы, если эта сила не может быть собственностью? Б?льшая часть фирм, имеющих такой характер (юридические фирмы, бухгалтерские фирмы, инвестиционные банки) не управляются теперь сторонними собственниками-капиталистами. Эти фирмы нанимают людей, оплачивают их, повышают в должности, принимают решения и выбирают лидеров совсем иначе, чем это делают во всем мире всевозможные Дженерал Моторз и Дженерал Электрик. Когда фирмы, управляемые интеллектуальной рабочей силой, пытаются привлечь сторонних капиталистических собственников, из этого не получается ничего хорошего. «Делатели дождя» (the “rainmakers”), то есть люди, приносящие фирме деньги, попросту переносят свои способности в другое место. Капиталист не может дать им ничего, что им нужно.

Каким образом национальные государства могут навязать свои правила и нормы, если бизнес может перейти (часто электронным путем) в какое-нибудь другое место земного шара, где эти нормы не действуют? Каким образом международные организации, ориентированные на действия в униполярном мире, смогут действовать в мультиполярном мире без господствующей державы?

Как мы увидим, в международной экономике есть по крайней мере одна закономерность: никакая страна не может неограниченно долго жить с большим торговым дефицитом. Торговый дефицит надо финансировать, и просто невозможно занять достаточно денег, чтобы оплачивать сложные проценты. Но вся мировая торговля, особенно на Тихоокеанском крае, зависит от того, что б`oльшая часть мира извлекает прибыли из торговли с Соединенными Штатами, чтобы оплачивать ими дефициты в торговле с Японией. Когда Америка перестанет получать займы – что неизбежно произойдет – как это отразится на нынешних торговых потоках?

Чтобы человеческие общества могли процветать, им нужна мечта о чем-то лучшем. Утопии, по самому их определению, построить нельзя, но они доставляют элементы, которые можно встроить в наши нынешние, более чем несовершенные экономические системы, чтобы они могли приспосабливаться к новым условиям. В последние 150 лет социализм и государство всеобщего благосостояния были такими источниками новых идей. Элементы того и другого были заимствованы и встроены в структуру капитализма. Но социализм мертв, а государство всеобщего благосостояния обанкротилось и во многих странах естественным образом перестало развиваться. Откуда же взять теперь мечты о лучшем человеческом обществе? Если их не существует, то что случится с нашими нынешними обществами? Не потеряют ли они самую необходимую способность всех человеческих обществ – способность воспринимать и приспосабливаться?

Демократия верит в принцип «один человек – один голос» ( то есть в равенство политических прав), а капитализм полагает, что надо предоставить господство рынку (то есть, на практике, создает большое неравенство экономических прав). В двадцатом веке этот идеологический конфликт между эгалитарными принципами демократии и неэгалитарной реальностью капитализма пытались обойти, прививая капитализму и демократии общественные инвестиции и общество всеобщего благосостояния. Финансируемая государством служба социального страхования должна была защитить слабых (старых, больных, безработных и бедных) от экономической гибели, а социальные инвестиции в образование должны были уменьшить разрывы в заработках, создаваемые рынком. Но такие общественные инвестиции, как образование, изгоняются из государственных бюджетов ради оплаты пенсий и медицинского обслуживания престарелых. Идеология «включения» увядает, и ее сменяет возрождение старого капитализма, основанного на «выживании наиболее приспособленных».

Проигравшие, отвергнутые системой и неспособные ее использовать, отступают в религиозный фундаментализм, заменяющий мир неуверенности миром уверенности. Но ценности религиозного фундаментализма совершенно несовместимы с потребностями капитализма двадцать первого века. Первый хочет подавить независимую активность человека, тогда как второй нуждается в этой независимой активности, чтобы определить черты наиболее приспособленных будущего века.

Эпоха кусочного равновесия

Когда технология и идеология не сочетаются надлежащим образом, экономическая магма приходит в движение. Тектонические плиты яростно сталкиваются, вулканы извергают лаву, землетрясения колеблют земную кору, меняются контуры гор и долин. Наиболее приспособленный вид, занимавший высшее место в пищевой цепочке, стоит перед угрозой вымирания и пытается вернуться в поток, которого больше нет. Берега рек смещаются; вода течет в новых направлениях. Наступил период кусочного равновесия.

Экономическая поверхность земли – распределение доходов и богатства – теперь изменяется до основания. Проигравших в экономической битве разбрасывает социальный вулкан под названием «религиозный фундаментализм». Экономическое землетрясение колеблет экономику Мексики. Экономика Китая растет, экономика Японии падает. Драматически замедляется мировой рост. Падает реальная заработная плата большинства американцев. Европа неспособна создать рабочие места для своей молодежи. Проваливаются старые успешные стратегии бизнеса, исходящие из потребностей среднего класса. Никто не знает, что захочет или не захочет купить потребитель с помощью своих электронных карточек. Главные менеджеры больших корпораций теряют свои посты с невиданной быстротой. Начинается период кусочного равновесия.

Приходит совсем новый мир, с совсем новыми возможностями. Хотя экономические плиты нельзя оттолкнуть назад, нельзя воссоздать старую среду, их неодолимое движение можно понять: наши действия и учреждения должны измениться, чтобы мы могли преуспеть в этом мире.

Эта книга – попытка понять движение экономических плит, лежащих под видимой поверхностью нашей экономической земли, чтобы понявшие это могли наметить новые направления, позволяющие выжить и преуспеть. Периоды кусочного равновесия открывают перед нами много новых, неисследованных территорий. Мы живем в замечательное время. В нормальные времена, когда уже исследовано почти все, что можно исследовать, топография не столь интересна.

Может быть, предстоящее нам будущее лучше всего представить, вообразив себя Колумбом. В Ост-Индии можно сделать себе состояние, и вы верите, что есть новый, лучший путь, позволяющий туда добраться – не по суше на восток, а по морю на запад. Подобно Колумбу, вы располагаете картой, где половина территории – «terra incognita» («неизвестная земля»). Мир на запад от вас мало изучен, и вы еще должны построить судно, способное выдержать штормы неизвестной силы, снабдить его парусами, чтобы неведомые ветры понесли его в неясную даль, запастись водой и продовольствием на путь неизвестной длины.

Какова же будет динамика этого нового мира, куда мы поплывем?

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 1

1. International Monetary Fund International Financial Statistics, Washington, D. C, ежегодники за различные годы; Stuart Holland, Toward a New Bretton Woods (Nottingham, U. K.: Russel Press, 1994), p. 10.

2. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), p. 403.

3. Ibid., p. 314; Robert Solow, Is AU That European Unemployment Necessary? The World Economic Laboratory, MIT Working Paper No. 94-06.

4. "Labour Pains," The Economist, February 12, 1994, p. 74.

5. Richard Holt, The Reluctant Superpower (New York: Kodansha International, 1995), p. 246; "Stock Market indexes," Asian Wall Street Journal, January 1, 1990, p. 18, and August 24, 1992, p. 22.

6. "Industrial Growth," The Economist, September 16, 1995, p. 122.

7. Economic Report of the President 1995, pp. 276, 311, 326; Council of Economic Advisers, Economic Indicators, August 1995, pp. 2, 15.

8. Daniel R. Feenberg and James M. Poterba, Income Inequality and the Incomes of Very High Income Taxpayers, NBER Working Paper No. 4229, December 1992, p. 31.

9. "Mexico," International Herald Tribune, May 2, 1995, p. 1.

10. Kenneth E. Boulding, Economics as a Science (New York: McGraw-Hill, 1970), p. 7.

11. John A. Garraty, Unemployment in History (New York: Harper and Row, 1978), p. 134.

12. Fred Block, Post-Industrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse (Berkeley: University of California Press, 1990), p. 194.

13. Richard Holt, The Reluctant Superpower (New York: Kodansha International, 1995), p. 79.

14. Martin Carnoy et al., 77ie New Global Economy in the Information Age (University Park: Pennsylvania State University Press, 1993), p. 8.

15. John King et al., Pakistan (London: Lonely Planet Publications, 1993), p. 28.

16. John M. Gowdy, "New Controversies in Evolutionary Biology: Lessons for Economics," Methodus, June 1991, p. 86.

17. Robert T. Bakker, The Dinosaur Heresies (New York: Morrow, 1986), p. 16.

18. William J. Broad, "New Theory Would Reconcile Rival Views on Dinosaurs' Demise," New York Times, December 27, 1994, p. B7; John Noble Wilford, "New Dinosaur Theory: Sulfur Was the Villain," New York Times, January 3, 1995, p. B6.

19. "Railway," Encyclopedia Britannica, Vol. 18, 1972 edition, p. 1126, plate 1.

20. Michael J. Piore and Charles F. Sabel, The Second Industrial Divide (New York: Basic Books, 1984).

21. Robert L. Неilbroner, The Making of Economic Society (New York: Prentice-Hall, 1962), p. 39; The Nature and Logic of Capitalism (New York: W. W. Norton, 1985), p. 109.

22. Jerome M. Segal, "Alternative Conceptions of the Economic Realm," in Rationality and Efficiency: New Perspectives on Socio-Economics, ed. Richard M. Coughlin (London: M. E. Sharpe, 1993), p. 288.

23. Patrice Higonnet, David S. Landes, and Henry Rosovsky, eds., Favorites of Fortune:

Technology, Growth, and Economic Development Since the Industrial Revolution (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991), p. 2.

24. Encyclopedia Britannica, Vol. 8, p. 42.

25. Jane Chisholm and Anne Millard, Early Civilization (Tulsa, Okla.: Osborne, 1988), p. 14.

26. Ibid., p. 17.

27. John Romer, Ancient Lives: Daily Life in Egypt of the Pharaohs (New York: Henry Holt & Co., 1984), p. 123.

28. Encyclopedia Britannica, Vol. 19, p. 204.

29. Gay Robins, Women in Ancient Egypt (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993), p. 14.

30. Andrea Giardina, ed., The Romans (Chicago: University of Chicago Press, 1993), p. 1.

31. James P. Speer, Conflict and War: History, Causes, Consequences, Cures (Fort Bragg, Calif.: QED Press, 1986), p. 9; Edith Hamilton, The Roman Way (New York: W. W. Norton, 1993), p. 132.

32. Florence Dupont, Daily Life in Ancient Rome (Oxford, U. K.: Blackwell, 1989), p. 23.

33. Jean Paul Moreal, The Craftsmen," in Giardina, ed., The Romans, p. 228;

Braudel, History of Civilization, p. 19; Frances and Joseph Gies, Cathedral, Forge, and Waterwheel: Technology and Invention in the Middle Ages (New York: HarperCollins, 1994), p. 17; M. I. Finley, Economy and Society in Ancient Greece (London: Chatto and Windus, 1981), p. 173.

34. Anthony Marks, Graham Tingay, in Giardina, ed., The Romans, p. 18.

35. Ibid., p. 32.

36. Edith Hamilton, The Roman Way (New York: W. W. Norton, 1993), p. 178.

37. John Matthews, "Roman Life and Society," in The Oxford History of the Classical World, ed. John Boardman, Jasper Griffin, and Oswyn Murray (New York: Oxford University Press, 1986), p. 752; J. F. Drinkwater and Andrew Drummond, The World of the Romans (New York: Oxford University Press, 1993), p. 63.

38. Florence Dupont, Daily Life in Ancient Rome, p. 7.

39. Ibid., p. 27.

40. Robert Parker, "Greek Religion," in The Oxford History of the Classical World,

p. 261.

41. Jean Paul Morel, "The Craftsmen," in Giardina, ed., The Romans, p. 321; Jean

Michel Carried, "The Soldier," in Giardina, ed., The Romans, p. 228; Encyclopedia Britannica, Vol. 19, p. 453.

42. Encyclopedia Britannica, Vol. 20, p. 632.

43. Paul Veyne, "The Roman Empire," in A History of Private Life from Pagan Rome to Byzantium (Cambridge, Mass.: Belknap Press, 1987), p. 118.

44. Andrea Giardina, "The Merchant," in Giardina, ed., The Romans, p. 245; Andrea Giardina, ed., The Romans (Chicago: University of Chicago Press, 1993), pp. 30, 245.

45. Paul Veyne, Bread and Circuses (London: Penguin, 1990), p. 251.

46. Dupont, Daily Life in Ancient Rome, p. 31.

47. Veyne, Bread and Circuses, p. xvii.

48. Ibid., p. 16.

49. Ibid., pp. 136, 148.

50. Encyclopedia Britannica, Vol. 19, p. 454.

51. Leonardo B. Dal Maso, Rome of the Caesars (Florence: Bonechi Edizioni, 1990), p. 1.

52. Giardina, ed., The Romans, p. 33.

53. Paul Veyne, "The Roman Empire," p. 163.

54. Yvon Thebert, "Private Life and Domestic Architecture in Roman Africa," in A History of Private Life from Pagan Rome to Byzantium, p. 351.

55. Veyne, Bread and Circuses, p. 251.

56. Alain Peyrefitte, The Immobile Empire (New York: Knopf, 1992), p. 420; Braudel, History of Civilization, p. 168.

57. Robert J. Thomas, What Machines Cant Do: Politics and Technology in the Industrial Enterprise (Berkeley: University of California Press, 1994), pp. xiv, 6, 10.

Страница 1 из 7 Все страницы