Ориана Фаллачи

«Только что я прочел удивительную книжечку Орианы Фаллачи «Ярость и гордость». Это редкий случай честной публицистики, пробившейся в бестселлеры. Итальянская журналистка занимается «мусульманской опасностью» без предрассудков и вне «политкорректности»! Непременно прочтите эту книжечку. Я буду писать на нее ответ в форме эссе: она многого не понимает, но честна». (Из письма А.И. Фета В.В. Кузнецову от 01.10.05).

«Книжка итальянской журналистки Орианы Фаллачи «Ярость и гордость» - исключительный человеческий документ. Она говорит о так называемой мусульманской опасности, то есть о том, как западная культура капитулирует перед подонками определенного рода, из страха политических неприятностей. Это иллюстрация того жалкого явления, которое называют «политкорректностью». Фаллачи осмелилась нарушить правила «политкорректности» и подверглась такой травле, что спряталась в Америке от своих соотечественников». (Из письма А.И. Фета Е. Евдокимовой от 04.11.05).

От издательства

Чудовищный акт терроризма, совершенный 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, заставил содрогнуться весь мир.

Ориана Фаллачи, итальянская журналистка, уже много лет живущая в Америке и известная своими независимыми взглядами, в тот страшный день оказалась очевидцем трагедии.

Потрясенная увиденным, Фаллачи взялась за перо, и на свет появился жесткий антиисламский памфлет – гневная, сверхэмоциональная, далеко не бесспорная и очень личностная книга «Ярость и гордость», которая вызвала невероятный резонанс. Изданная миллионными тиражами во многих странах мира по обе стороны Атлантики, книга Фаллачи везде вызывает бурную, неоднозначную реакцию. Отклики на «Ярость и гордость», как правило, диаметрально противоположны: от безудержной хвалы и поддержки – до гневных нападок и проклятий в адрес журналистки.

Во Франции ультрарадикальная мусульманская ассоциация возбудила против Фаллачи судебный процесс, который журналистка, впрочем, выиграла. И по сей день не прекращаются угрозы в ее адрес, но мужества этой женщине не занимать. В годы Второй мировой войны она, тогда четырнадцатилетняя девушка, сражалась в рядах итальянского сопротивления против фашизма. Затем, не раз рискуя жизнью, писала гневные репортажи из различных горячих точек планеты: Вьетнама, Ближнего Востока, Венгрии 1956 года, революционной Латинской Америки 1970-х годов, региона Персидского залива. Во время кровавых событий 1968 года в Мехико журналистка была тяжело ранена. Ее репортажи, аналитические статьи, интервью с известными политиками и общественными деятелями разных стран, среди которых были Голда Меир, Хомейни, Ясир Арафат, Али Бхутто, король Иордании Хусейн, Далай-лама и другие, непременно вызывали огромный интерес.

В книге «Ярость и гордость» Ориана Фаллачи с присущими ей бескомпромиссностью и бесстрашием гневно обличает терроризм, причем в выражениях, которые мало кто осмеливается высказывать публично. Она пишет о непримиримых, с ее точки зрения, противоречиях между исламским и западным мирами, о всемирном феномене джихада и о «губительной беспечности Запада».

Впитавшая в себя европейскую и американскую культуру, защищая достижения западной цивилизации, Фаллачи проклинает все то, что она называет «слепотой, глухотой, конформизмом и бесстыдством политкорректного подхода».

С момента выхода «Ярость и гордость» уже не первый год держится в десятке мировых бестселлеров, активно обсуждается в СМИ, вызывая бурные споры, и сегодня, когда проблема борьбы с терроризмом во весь рост встала перед нашей страной и мировым сообществом, мы приняли решение издать эту далеко не бесспорную, полемичную книгу Орианы Фаллачи. Пусть мы не во всем согласны с автором, тем не менее считаем, что в свободной стране должны быть озвучены самые различные мнения, тем более когда терроризм стал всеобщей угрозой.

«Ярость и гордость» Орианы Фаллачи – один взгляд на проблему, безусловно, есть и другие, которые также заслуживают внимания. Именно поэтому настоящее издание – только повод к началу трудного разговора на волнующие весь мир темы.

Моим родителям,
Эдоардо и Тоске Фаллачи,
которые научили меня говорить правду,
и моему дяде,
Бруно Фаллачи,
который научил меня, как писать о ней.

Предисловие

Я выбрала молчание. Выбрала изгнание. Ибо в Америке, скажу это наконец громко и вслух, я живу жизнью политического беженца. Я живу в добровольном политическом изгнании. Я приняла это решение много лет назад, одновременно с отцом. Тогда мы оба осознали, что жить в Италии, где идеалы выброшены на помойку, стало слишком трудно, горько. Разочарованные, обиженные, оскорбленные, мы сожгли мосты, соединяющие нас с большинством наших соотечественников. Мой отец уединился на отдаленных холмах области Кьянти, там, куда политика, которой он, благородный и честный человек, посвятил всю жизнь, не доходила. Я скиталась по миру и наконец остановилась в Нью-Йорке, где меня от этих соотечественников отделял Атлантический океан. Такие параллели могут показаться странными, я понимаю. Но, когда самоизгнание поселяется в глубине раненой и обиженной души, географическое положение не имеет значения, поверь мне. Если любишь свою страну и страдаешь за нее, нет никакой разницы между жизнью писательницы в столице с десятимиллионным населением и жизнью наподобие древнеримского Цинцинната на отдаленной возвышенности в Кьянти с собаками, кошками и курами. Одиночество везде одно и то же. Чувство поражения – тоже.

Кроме того, Нью-Йорк всегда был гаванью для политических беженцев и политических изгнанников. В 1850 году, после падения Римской республики, смерти жены Аниты и бегства из Италии, даже Джузеппе Гарибальди перебрался сюда, помнишь? Он приплыл 30 июля из Ливерпуля, первое, что он произнес, спускаясь по трапу, было: «Хочу просить американское гражданство». Первые два месяца он прожил в доме у торговца из Ливорно, Джузеппе Пастакальди, в Манхэттене: 26, Ирвинг-плейс. (Я очень хорошо знаю этот адрес, потому что там одиннадцать лет спустя моя прапрабабушка Анастасия, тоже бежавшая из Италии, нашла убежище). Затем, в октябре, он переехал на Стейтен-айленд в дом Антонио Меуччи – талантливого флорентийца, который изобрел телефон, но, не имея денег на возобновление патента, видел, как его гениальная идея была присвоена парнем по имени Александр Белл... Здесь Гарибальди вместе с Меуччи открыл колбасную фабрику, но дела шли плохо, и фабрика в скором времени была переквалифицирована в свечной завод, а затем в таверну, где вечерами по субботам оба играли в карты («Таверна Вентура» на Фултон-стрит). Однажды Гарибальди оставил запись следующего содержания: «К черту колбасу, да здравствуют свечи! Боже, спаси Италию, если можешь». И подумать только, кто жил здесь до Гарибальди! В 1833 году – Пьеро Марончелли, патриот, что в Шпильберге сидел в одной тюремной камере с Сильвио Пеллико, а тринадцать лет спустя умер в Нью-Йорке в нищете от ностальгии. В 1835-м – Федерико Конфалоньери, патриот, приговоренный к смерти австрийцами, но помилованный благодаря Терезе Казати, его жене, бросившейся в ноги австрийскому императору. В 1836-м — Феличе Форести, патриот, чей смертный приговор был изменен австрийцами на пожизненное, а затем четырнадцатилетнее заключение. В 1837-м — двенадцать ломбардцев, приговоренных к повешению, но помилованных австрийцами (явно более цивилизованными, чем Папа Римский и Бурбоны). В 1838-м — несгибаемый генерал Джузеппе Авеццана, которого заочно обвинили и приговорили к смерти за участие в первом пьемонтском конституционном движении...

Но это еще не все. После Гарибальди сюда приехали многие другие, помнишь? В 1858-м, к примеру, историк Винченцо Ботта, вскоре ставший почетным профессором Нью-йоркского университета. И в начале Гражданской войны, точнее — 28 мая 1861 года, прямо в Нью-Йорке наши Garibaldi Guards сформировали 39-й Нью-йоркский пехотный полк. Да, легендарные Garibaldi Guards — гвардейцы Гарибальди, вместе с американским флагом несшие итальянский флаг, с которым с 1848 года они боролись за свою страну и на котором ими был начертан девиз «Vincere о Morire» — «Победить или умереть»; знаменитый 39-й Нью-йоркский пехотный полк, что неделю спустя в Вашингтоне участвовал в смотре, устроенном Линкольном, а в течение следующих лет отличился в кровавых сражениях: в первом Булл-Ранском сражении, при Кросс-Кисе, в Геттисберге, Северной Анне, на Бристоу Стейшн, на реке По, при Майн-Ран, Спотсильва-нии, в Уилдернесе, Колд Харборе, долине Стро-берри, Питерсберге, у Глубокого ручья и дальше, вплоть до Аппоматтокса.

Если не веришь, посмотри на обелиск, что стоит на высотах Семетери-Ридж в Геттисберге, и прочти надписи, сделанные в память об итальянцах, убитых 2 июля 1863 года — в день, когда они отбили пушки, захваченные 5-м американским артиллерийским полком генерала Ли: «Умерли до полудня жизни. Кто скажет, что они умерли слишком рано? Вы, те, кто оплакивает их, перестаньте плакать! Такие смерти будут жить в веках».

Политических эмигрантов, кто нашел убежище в Нью-Йорке в годы фашизма, гораздо больше. И будучи маленькой девочкой, я знала многих из них, потому что, как и мой отец, они принадлежали к движению «Справедливость и Свобода»; которое основали Карло и Нелло Росселли, впоследствии убитые во Франции кагулярами — французскими наемниками Муссолини. В 1924 году — это Джироламо Валенти, начавший выпускать в Нью-Йорке антифашистскую газету «Нью Уорлд». В 1925ом — Армандо Борджи, учредивший «Итало-американское Сопротивление». В 1926-м — Карло Треска и Артуро Джованнитти, создатели «Антифашистского альянса Северной Америки». В 1927-м – выдающийся Гаэтано Саль-вемини, вскоре переехавший в Кембридж и преподававший историю в Гарвардском университете, он ездил по всем Штатам, будоража американцев своими лекциями, разоблачавшими Гитлера и Муссолини. (В моей гостиной в красивой серебряной рамке я храню одну из афиш этих выступлений. На ней написано: «Воскресенье, 7 мая, 1933, в 2 часа 30 минут Антифашистский митинг в отеле «Ирвинг Плаза». «Ирвинг Плаза», 15-я улица, Нью-Йорк. Профессор Г. Сальвемини, всемирно известный историк, выступит на тему «Гитлер и Муссолини». Митинг будет проводиться под эгидой итальянской организации «Справедливость и Свобода». Вход 25 центов»). В 1931-м в США приехал Артуро Тосканини, его большой друг, которого избил палкой в Болонье отец будущего зятя Муссолини, Костанцо Чиано, за отказ исполнить во время концерта гимн чернорубашечников «Джовинецца» — «Юность, юность, весна красоты». В 1940 году здесь были Альберто Таркьяни, Альберто Чанка, Альдо Гароши, Макс Асколи, Никола Кьяромонте, Эмилио Луссу — интеллигенты-антифашисты, основатели «Общества Мадзини» и ежемесячного журнала «Юнайтед Нейшнз»...

Словом, тут я в хорошей компании. Когда я скучаю по Италии (не по той больной Италии, о которой я говорила вначале), а скучаю я по ней все время, мне достаточно вызвать в памяти эти благородные образцы моего детства, выкурить с ними сигарету и попросить их об утешении. «Подайте мне руку, профессор Сальвемини. Подбодрите меня, профессор Чанка. Помогите мне забыться, профессор Гароши». Или вот еще что я делаю — вызываю героические духи Гарибальди, Марончелли, Конфалоньери, Форести, Авеццаны. Я могу поклониться им, предложить стаканчик бренди, поставить для них пластинку с хором из «Набукко» в исполнении Нью-Йоркского филармонического оркестра под управлением Артуро Тосканини. И когда я начинаю тосковать по Флоренции или по Тоскане (что случается даже еще чаще), мне надо только прыгнуть в самолет и улететь домой. Правда, тайком. Как поступил Джузеппе Мадзини, когда тайно покинул место своей ссылки — Лондон, чтобы посетить Турин и свою возлюбленную Джудитту Сидоли... Во Флоренции и Тоскане я живу на самом деле намного дольше, чем думают. Часто месяцами или целый год. Если об этом никто не знает, то только потому, что я поступаю, как Мадзини. А приезжаю я а-ля Мадзини потому, что мне омерзительно встречаться с поганцами, из-за которых мой отец умер в добровольной ссылке в Кьянти и из-за которых мне грозит такой же конец.

Так вот, изгнание требует дисциплины и последовательности. Именно эти качества были мне привиты моими несравненными родителями: отцом, сильным, как Гай Муций Сцевола, матерью, похожей на Корнелию — мать Гракхов. [Гай Муций Сцевола — римский герой (VI в. до н. э.), стоически сжег свою правую руку, чтобы наказать себя за ошибку: он убил простого солдата вместо короля Порсена, этруска, державшего Рим в осаде. Корнелия (II в. до н. э.) — храбрая римская матрона, отказалась от египетского трона, чтобы посвятить себя воспитанию своих двенадцати детей, Гракхов, и обучала их принципам демократии. (Здесь и далее примеч. авт.)] Оба они расценивали суровость как противоядие от безответственности. И во имя дисциплины и во имя последовательности все эти годы я оставалась молчаливой, как старый, надменный волк. Волк, которого гложет желание вонзить свои клыки в глотку овцы, в шею кролика, но которому удается себя сдерживать. Но бывают в жизни моменты, когда молчание становится преступлением, а слово — долгом. Гражданский долг, моральный вызов, категорический императив — мы не можем уклониться от них. Именно поэтому через восемнадцать дней после нью-йоркского апокалипсиса я нарушила молчание длинной статьей, которую опубликовала в самой главной итальянской газете, а затем в некоторых иностранных журналах. И теперь я прерываю (не нарушаю, а прерываю) мое изгнание этой маленькой книжкой, которая вдвое больше той статьи. В связи с этим я должна объяснить, почему она вдвое больше, как это произошло и вообще каким образом эта маленькая книга появилась на свет.

* * *

Страница 1 из 12 Все страницы