Александр Соколенко

Орден Красного Знамени

Из книги воспоминаний "Хранить вечно"

К железнодорожной станции Или подходил с севера пассажирский поезд. Шестьдесят один заключенный, направлявшиеся до этой станции в товарном, специально приспособленном для этой цели вагоне, волновались:

"Прибудут ли из того лагеря, куда они направлялись, конвоиры, или придется ехать дальше, до Алма-Аты, и оттуда попасть по назначению ? ". Наиболее опытные зэки знали по опыту, что на этом отрезке Алма-Ата - Новосибирск или обратно можно долго ездить, пока попадешь по адресу.

Конвой, к счастью, прибыл. Стояли уже три грузовые машины под этот особый груз. Значит не пешочком в 25 километров до лагеря, а автомобилями. Совсем хорошо. А там, говорят, не лагерь, а малина: арбузы, помидоры и прочая такая снедь, ешь – не хочу, что значит благодатный юг!

Но почему нас так долго не погружают в машины? А что это за мешки грузят в наши машины?

Вскоре узнаем, что это грузят нам сухой паек, что нас в арбузный лагерь не повезут, а сразу отправят в какую-то лесосплавную командировку в горы за несколько сот километров отсюда. Вот и отъелись овощей и фруктов.

Молоденький младший лейтенант, хлопотавший возле нас, как после оказалось, командир взвода той командировки, куда теперь везли нас, перед погрузкой в грузовики произнес перед нами речь.

Показав рукой на юг, где крутой стеной возвышались высоко в небо неизвестные горы, которые многие из нас видели впервые, он сказал, что нас сейчас повезут километров за триста на горную речку Чиличка. Он рассказал нам, какая красота ждет нас там. И работа там не работа, а оздоровительный пункт: кругом величественные скалы, по берегу растут смешанные леса, кишащие дичью и дикими фруктами, а внизу река с чистейшей снеговой водой, по которой плывут огромнейшие бревна, и наше дело будет только ходить по берегу и наблюдать, чтобы какое-нибудь из них не выскочило на берег.

Младший лейтенант не забыл сообщить и о чудесной кормежке, которую будут получать слушающие его и открывшие рты будущие курортники.

Поехали по разбитой ухабистой дороге прямо к видневшимся впереди горам. Подъехав к ним совсем близко, машины повернули влево, и горы все время оставались справа, сверкая на солнце своими снеговыми шапками. Картина в самом деле была величественной.

Вечерами нас завозили в специальные отели, районные тюрьмы. Мы там отдыхали, а утром снова отправлялись в путь. Хотя мы ехали по равнине, вдоль гор, чувствовалось, что мы все время поднимаемся все выше и выше. Так мы на третий день поднялись на какую-то поверхность, расчлененную на пологие гряды и, наконец, въехали в горную долину. Иногда долина сменялась узкими ущельями, но дорога вела все выше и выше и привела к глубокому каньону реки. Это и была знаменитая Чиличка.

Лесосплавная командировка делилась на две бригады, "наблюдавшие" за плывущими бревнами с правого и с левого берега. Я попал в правую бригаду.

А так как среди прибывших "курортников" я был лишь один политический, я был страшно одинок и искал человека, с которым мог бы отвести душу.

Первое впечатление от командировки было совсем не таким, как рисовал нам младший лейтенант. Лагерная стоянка на берегу реки представляла неутешную картину: с одного конца за валунами было разбито несколько палаток, которые занимала администрация командировки и военизированная охрана. А по другую сторону валунов было разбросано прямо под открытым небом много каких-то грязных серых одеял. Тут проводили ночь "отдыхающие" заключенные.

У одного валуна под обрывком куска грязного брезента, растянутого между тощими деревьями, в тени я заметил человека и направился к нему.

Ему было лет 45, плотный, упитанный, загоревший, гладко выбритый, он выглядел молодцом. Изо рта его блестело с десяток золотых зубов. Сильно продолговатое лицо, светлые, слегка вьющиеся волосы и выпуклые глаза говорили, что он не здешних мест человек, скорее даже иностранец. Мы быстро сошлись. Оказалось, что он москвич, сидит по какой-то бытовой статье (он на этот раз не назвал мне ее), срок большой, работает здесь парикмахером, а по совместительству доставляет из соседней колхозной пекарни сюда хлеб на вьючных лошадях. Жаловался он, что дожди вот стали одолевать.

– Люди, – говорил он, показывая на лежавшие кругом на земле шерстяные одеяла, – вот под этими сетями прячутся от погоды, а я под этим обрывком брезента.

Это был Леонид Федорович Дубровский, герой нашего повествования.

Илийское повествование младшего лейтенанта о том, что на Чиличке мы увидим курорт, оздоровительный пункт, кое в чем подтвердилось. Обилие дичи вокруг, разные ягоды на каждом шагу. Мы часто видели сразу по сотне горных козлов, архаров, ползавших на вершинах окружавших нас гор. Но оздоровительный пункт был не для нас, дичь тоже. На обильной казенной пище и дичине, которую часто притаскивали к палаткам два солдата-охотника, отъедалась военизированная охрана и все близкие к ней. Заключенные же, днями находясь по пояс в ледяной воде, теряли здоровье и почти каждую неделю по одному человеку, тонувшему в "курортной" речке.

Силы у заключенных таяли: питание не восполняло потерь. Мерзли днем в воде, а ночью мерзли под открытым небом, не восстанавливая силы к следующему дню.

Хорошо отдохнуть ночью после утомительной работы – это уже полдела. Поэтому я с первых же дней на лесосплаве стал строить себе шалаш. Валежника на берегу реки валялось много, кругом росла высокая трава. Из валежника я делал каркас своего сооружения, литовкой накашивал травы и укрывал ею свое убежище. Сутки, двое, бывало, идет дождь, а мне нипочем: я сухой и в тепле и на работу выходил с вполне восстановленными силами.

На мое безбедное относительно жилья положение после очередного затяжного дождя обратил внимание Дубровский и стал проситься ко мне на квартиру. Соглашение состоялось. Мы несколько расширили мой шалаш, а потом очередные при перекочевках на новые стоянки уже строили на двоих.

Вдвоем стало веселее. Мы кое-что кооперировали. Иногда он привозил из колхоза кукурузной муки, и мы варили чудесный, противоцинговый с ягодами облепихи кисель, так как без свежих овощей и фруктов многие жаловались на цингу. Кисели избавили нас с Леонидом Федоровичем от этого опасного недуга. Вообще наше сожительство как-то укрепило наше положение в нашем своеобразном окружении.

Леонид Федорович, как я вскоре убедился, оказался чудеснейшим человеком, хорошим другом и милым рассказчиком. Он глубоко чувствовал и понимал красоту. Он мог совершенно забываться, глядя, например, на неповторимые, как мне кажется и теперь, закаты солнца на Чиличке. Он давал меткие характеристики некоторым уркам, почему-либо обратившим на себя его внимание. В каждом он видел, прежде всего, человека и старался разобраться, почему он стал таким, а не иным, какая среда формировала его.

Он знал цену и себе. Говорил, что природа не обидела его ни умом, ни дарованием. Но жаловался, что он не мог воспользоваться этими дарами и разменялся на мелочи. Он почему-то очень боялся затеряться в нашем мире, как песчинка, даже боялся умереть, не оставив в этой жизни никакой памяти о том, что тогда-то, там-то жил такой Дубровский Леонид Федорович, со всеми своими недостатками, хотя в жизни он и не хотел быть таким. Но что сделаешь? Такова жизнь: она и формирует человека, она и калечит.

Поздним вечером, когда мы укладывались на ночлег, он под стрекот кузнечиков рассказывал мне о своей прошедшей жизни и просил запомнить рассказанное, чтобы потом, как он почему-то надеялся на меня, я мог записать рассказанное и донести о нем будущим поколениям.

Где сейчас Леонид Федорович? Жив ли он? Ничего о нем не знаю. Но просьбу его, спустя четверть века, я выполняю. Дальнейшее наше повествование вскоре будет идти от имени этого человека.

Только поужинали. Стал накрапывать дождь. Мы с Леонидом Федоровичем забрались в наш шалаш. В верховьях реки, видимо, вчера прошел теплый дождь: вдали виднелись тучи, сверкала молния, но грома не было слышно: далеко. Теплый дождь подтаял ледники, и река теперь шумит, неистовствует. Я долго не мог привыкнуть к беспрерывному шуму этой горной реки. А когда кто-нибудь из наших погибал, я долго не мог уснуть. Я укрывался с головой. Тогда ее шум напоминал мне шипение холодной змеи, пытающейся забраться ко мне в постель.

Леонид Федорович привык к ее шуму. Он говорил мне:

– А что это за вода? Что за шум? Посмотрели бы вы, что эта река делала со второй половины июня до первой половины августа. Вот зверь, так зверь. Тогда мы иногда теряли в неделю по три человека. А сейчас не вода, а водица.

Я все же вслушивался в ее рев. А Леонид Федорович, чтобы отвлечь, меня, видимо, от речного шума, вдруг задал мне вопрос:

– А как вы смотрите на наследственность?

Я совсем не ожидал такого перехода от Леонида Федоровича и не зная, чем вызван такой вопрос, отвечал:

– Наследственность, – цедил я, стараясь придать ответу наукообразное содержание, – наследственность – это передача через хромосомы или гены, как хотите назовите, от родителей своим детям своих внешних и внутренних особенностей. Например, цвета волос, глаз, походки, внешнего сходства. Известны, например, семьи талантливых музыкантов, математиков и т.д.

– Мой отец, – продолжал я, – по профессии был медик и долго работал на одном месте. Так вот, когда к нему являлся кто-нибудь из молодых больных, которых он никогда не видел, он всматривался в него, а потом говорил:

– Ты, видимо, из такой-то семьи? – и никогда не ошибался.

Потом я хотел пуститься в животный мир и на примерах лошадей, собак, кошек показать, как родительские качества передаются по наследству потомству, но увидел, что это заведет меня слишком далеко, так как вспомнились Мендель, Дарвин, Морган, и я вдруг с ученых облаков спустился к Леониду Федоровичу и задал ему встречный вопрос:

– А почему вас интересует этот вопрос?

– Видите ли, – отвечал он, – я этим вопросом интересуюсь очень давно. Я человек без наследственности. Я никогда не имел ни отца, ни матери, ни дедушек с бабушками.

– Что же вы из пены морской, хотите сказать? – спросил я его.

– Почти что да. Море в появлении моем на свет божий, видимо, сыграло немалую роль.

И далее он рассказал о себе вот что:

– В одно летнее утро на крылечке евпаторийского детского приюта был найден сверток. Когда его раскрыли нянюшки, там они обнаружили мальчика, завернутого в дорогие пеленки и шелковое одеяло. В правой руке его была зажата бумажка. На ней твердым женским почерком было написано: "Дубровский Леонид родился 15 мая 1901 года, крещен".

– Это, к сожалению, – продолжал Леонид Федорович, – был ваш покорный слуга. С тех пор, как стал я мыслить, меня никогда не покидал вопрос, кто мои родители. Евпатория – курортный город, кругом дворцы. В летнее время знаменитый евпаторийский морской пляж заполнялся изысканной публикой из Петербурга – князья, графы, чиновная знать. Вот там было положено начало Леониду Дубровскому. Любовь, видимо, оказалась непрочной, и к следующему году моя бабушка, так я думаю, под видом срочного лечения привезла свою дочь в Евпаторию, на старое место, подальше от злых петербургских языков. Когда е дочь приобрела, так сказать, товарный вид, она увезла ее обратно, предварительно жестоко определив будущее своего отпрыска в приюте.

В том, что это было так, я уверен, так как детский приют святой богоматери Марии в Евпатории был специальным приютом для таких именно детей.

Прошло после появления Дубровского на свет 44 года. Но после того, как он рассказал о своем появлении, он разволновался, и слышно было, как он всхлипывает.

Жалко стало мне его. Все живое тянется к своей матери, ищет любви, ласки. Не было этой ласки, родительской любви у мягкого, на редкость чувствительного Леонида Федоровича.

– Не подумайте, – говорил мне через несколько дней Леонид Федорович, – что я горжусь своим высоким происхождением. Это только предположение о моих родителях. Но это предположение с раннего детства вызвало во мне отвращение, жгучую ненависть к представителям высшего света. С детства я полюбил простых людей, людей труда. Свое отчество я ношу от имени крымского украинского крестьянина Федора, моего приемного отца. Дело в том, что в приюте нас содержали до семилетнего возраста, а потом администрация приюта подыскивала крестьянские мало или совсем бездетные семьи и по договоренности отдавала нас в них на трудовое воспитание.

Евпаторийский приют был привилегированным детским учреждением. Помимо государственных средств, в его кассу много средств поступало от знатных лиц в виде дара (совесть кое-кого, видимо, мучила). Средства у приюта были, и он заботился о своих воспитанниках до их взрослого возраста, когда они получали уже соответствующее образование.

Так вот, в 1908 году четырех воспитанников приюта (двух мальчиков и двух девочек) забрал к себе на воспитание в Актачи, большое село, расположенное на берегу озера Сасык, украинский крестьянин Федор Иванович Фесенко. По договору приют вносил за нас нашим воспитателям плату. И вот мы, сводные братья и сестры, в течение четырех лет жили у наших приемных родителей, о которых остались самые теплые воспоминания. Мы участвовали во всех сельскохозяйственных работах наших воспитателей и одновременно учились в начальной четырехклассной школе. Когда мы вернулись в приют, приглашенные за счет приюта учителя подготовили нас к поступлению в среднее специальное учебное заведение. В 1913 году я поступил в евпаторийское реальное училище. Хотелось потом поступить в университет. Но реальное училище не давало аттестат зрелости, а без него нашему брату доступ в университет был закрыт. Еще в реальном я, по совету моих воспитательниц (с приютом мы долго еще не порывали) специализировался на коммерческом отделении. По окончании реального через тот же приют я в 1916 году поступил в киевский коммерческий институт и проучился там полтора года.

Весной 1918 года, когда Киев заняли немцы и действовал там гетман Скоропадский, я семнадцатилетним пареньком смотался из Киева в свой родной Крым. Скажу вам, что с начала революции я, как типичный представитель униженных и оскорбленных, всей душой стал на сторону большевиков.

Но и в Крыму было еще хуже, чем на Украине. Там разыгрались татарские националисты и русские монархисты. Я ушел к партизанам. Там я приобрел военную специальность пулеметчика. В евпаторийских каменоломнях, где прятались партизаны, я получил первое боевое крещение. Революция окрылила меня. Потом я за гашеткой пулемета на разных фронтах косил, мстя за мое попранное детство, стоял за утверждение высокой правды на земле.

В 1920 году за активное участие в боях и проявленный героизм при освобождении Крыма от врангельцев я был награжден орденом Красного знамени.

Кончилась гражданская война. Отгремели пушки, оттарахтели пулеметы. Началась демобилизация. Страна возвращалась к мирному труду. Во всех городах и весях нашего великого государства стали появляться герои-победители. Одни, наиболее скромные, отправлялись к своим семьям и начинали налаживать свое сельское хозяйство, если в городе – восстанавливали из пепла заводы и фабрики, другие же, представители той русской вольницы, которой издавна славилась наша Матушка-Русь, теперь претендовали на более теплое место под солнцем. Энергичные, недисциплинированные, усвоившие еще в армии лозунг: "Бей, кроши классовых врагов", теперь они, в мирных условиях, объявляя себя крайними революционерами, захватывали власть в уездных, волостных советах, единолично били-крушили под видом укрепления советской власти теперь уже не классовых врагов, а крестьян, интеллигенцию, сея кругом недовольных. Не успела отгреметь гражданская, как в лесах, в горах появились "зеленые", часто из тех же, кто недавно носил буденовку. Это недовольные.

А сверхреволюционеры, проявляя неуемную бдительность к другим, не забывали о себе. Они располагались на жительство в купеческих домах, женились на купеческих дочках. Кругом ковры, дорогая мебель, оружие, лошади, автомобили, пьянство. Для охраны этих "вождей" их квартиры окружены красноармейцами.

Постепенно сведения о них доходили до Москвы, после какого-нибудь крестьянского бунта. Когда выяснялись причины недовольства, появлялся ревтрибунал. На основании революционной совести обычно такие дела заканчивались расстрелом.

Я не пошел ни по одному из этих двух путей. Прежде всего, мне не к кому было возвращаться. Пока шла война, я чувствовал локоть своих товарищей по оружию. Когда же война кончилась и все стали расползаться по домам, я почувствовал страшное одиночество. Пока шла война, я с головой ушел в эту героическую битву. Я забывал о себе. Теперь нужно было подумать о своем личном будущем.

Наша часть в то время стояла в городе Царицыне. Высокий, стройный, молодой (мне шел двадцатый год), в красном галифе, с орденом Красного знамени на груди, я на царицынских барышень производил чарующее впечатление. За мной, скажу откровенно, прямо-таки охотились не только эти молодые представительницы прекрасного пола, мне не давали прохода их папаши и мамаши, обыкновенно из "бывших", пленявших меня не только красотой своих дочерей, но сохранившимися в тайниках своими золотыми капиталами, на которые, намекали они, я по праву родства мог бы иметь виды.

Короче: двадцатилетним парнем я женился на одной купеческой дочери и получил за нее немалое приданное.

Знали бы вы, какую свадьбу я закатил! Это была какая-то смесь нового и старого: с моей стороны мои боевые товарищи в красных галифе, затянутые ремнями, при оружии, в окружении красных знамен, взятых из нашей части, а с другой – холеные дамочки в шелках и жемчугах, тучные папаши и мамаши за столами, полными яств, дорогих вин, кругом стильная мебель, ковры, картины.

После свадьбы наши родители намеренно сразу же переселились во флигелек, стоявший тут же во дворе, а мы, молодые, со старой прислугой остались в большом доме. Когда местные власти реквизировали дома местной буржуазии, мой Орден красного знамени стал служить своеобразным табу: специальные комиссии по экспроприации даже не заходили на подворье, где жил я с молодой женой.

Я, конечно, понял все то комическое положение, в которое я попал в связи с женитьбой, и тяготился этим. В 1922 году я демобилизовался и сейчас же переехал с женой в Москву, подальше от родни, которая во всех своих махинациях пряталась за меня, как за щит.

Москва белокаменная. У меня особняк-квартира в семь комнат, пара выездных лошадей, кучер, у жены горничная, кухарка. Все на широкую ногу, все по старому. Ну почему так не может жить красный командир, да еще орденоносец! Орденоносцев тогда было мало. Почет им был большой. Как видно, этот форс вытекал из двух источников: с одной стороны - тестевы капиталы и с другой – победитель, орденоносец. Они как-то дополняли друг друга. Без капиталов с одним орденом тоже далеко не уедешь. Легко можно было пристроиться где-нибудь на теплое местечко в советское учреждение, но не хотелось терять свободы, независимости, там если ты над кем-то, то и над тобой кто-то. По образованию я был все же коммерсант. Но страна находилась еще в таком плачевном положении, что о коммерции нечего было и думать.

Но о ней думали. Советская власть объявила новую экономическую политику. Ленин советовал учиться у той буржуазии, которой мы только что пару лет назад рубили головы. Частному капиталу была открыта зеленая улица.

Медленно доходила эта новая ленинская идея до бывших, ряды которых к этому времени сильно поредели. Появилась все же какая-то надежда: советская власть хочет у них учиться. Так ли? Нет ли тут очередного подвоха? Собирались, организовывались, чтобы действовать в новой коммерции не в одиночку, а сообща, доставали из тайников и подсчитывали свои капиталы. Хорошо в компании. Но старые, всем известные фамилии бывших резали как-то ухо новому, советскому обывателю, против них же воевавшему, проливавшему свою пролетарскую кровь.

Потом, если помните, кое-какую панику в ряды бывших внесла так называемая "рабочая оппозиция" во главе с известным тогда Шляпниковым, увидевшая в новой экономической политике реставрацию капитализма в стране, только что ликвидировавшей этот самый капитализм.

"Хорошо, если бы для такой компании найти какое-нибудь, хотя бы и потрепанное, но красное знамя. Под красным цветом и капиталам было бы спокойнее" – так думали многие из бывших коммерсантов.

Московские тузы с давних времен имели большие связи со всеми уголками нашей необъятной страны. Через царицынских воротил прознали они, что у них в Москве, под самым носом, и есть то, чего им так хотелось и что они сами упустили: молодой, здоровый орденоносец и, кстати, по образованию коммерсант. Вы догадались, что речь шла о покорном вашем слуге.

Мой орден Красного знамени в моей жизни стал играть какую-то магическую роль.

Вскоре я стал во главе компании всех московских ресторанов и кабаре. Это было громаднейшее по тому времени предприятие с десятком тысяч одних рабочих и служащих. Наши точки обслуживала одна тысяча человек одних только артистов и музыкантов. Это было наиприбыльнейшее дело. Советские червонцы лились в карман компаньонов.

Вы скажете, а почему я не пошел в советскую торговлю, почему я снова оказался среди бывших?

Тут уж в данном случае все шло по Ленину. Ленин, как я сказал, призывал учиться коммерции. Советская тогдашняя торговля была комариным писком. Идти туда, значит стать учеником, а я, как коммерсант, мог быть и должен быть учителем, к чему призывал Владимир Ильич. Тут моя совесть чиста.

На этом Леонид Федорович остановился, так как был очень поздний час.

_____________

– Так на чем мы с вами остановились? – обычно начинал Леонид Федорович вопросом свое повествование.

– Москва. Вы во главе "Дубровский и К. ".

– Да, да! Самый интересный период. Это, так сказать, период восхождения в моей жизни. А потом все пойдет по наклонной плоскости до самой этой проклятой Чилички.

Так вот, богатели мы тогда компанией баснословно. Мой орден продолжал играть магическую роль. В борьбе с различными частными конкурентами я подавлял их своим положением красного в самом зародыше: им соответствующие советские учреждения просто не давали хода. Не скрою: тут и "подарки" соответствующим лицам "за труды" играли некоторую роль. Это на моей совести.

Представьте мою московскую контору: чудесное двухэтажное здание с колоннами, во всех комнатах полно клерков различного пола. Мой кабинет на втором этаже за массивной дубовой дверью, обитой для звуконепроницаемости звукопоглотителями. Внутри его на стенах огромнейший портрет Ленина и его ближайших соратников. А за таким же массивным столом, как двери, покорный ваш слуга все с тем же орденом Красного знамени на груди. Являвшиеся к нам представители финансовых органов сразу становились маленькими и податливыми.

За очень короткое время ленинского призыва к новой экономической политике моя компания уже имела под собой, как говорят марксисты, солидный базис.

Замечу кстати, что советские червонцы, гужом валившие в наши карманы, шли не от трудящихся. Скажу откровенно, мы не были эксплуататорами.

Своих рабочих и служащих мы, как правило, оплачивали вдвойне, некоторых втройне в сопоставлении с такой же работой на государственных предприятиях, смотря по занимаемой должности.

Очень высокие оклады у нас получали счетные работники, если они не были нашими компаньонами, и различные лица, связанные с материальными ценностями. И никогда у нас не было среди них ни растрат, ни хищений.

Доходы к нам валили от нэпманов. Мы стригли их. Наши рестораны были слишком дороги для рабочих людей. По тогдашним заработкам им просто не светило у нас.

За многочисленными нашими столиками собирались тучные нэпманы с их жирующими сыновьями и дорогими кокотками, разные изысканные шулера из бывших княжеских и графских фамилий, вся эта пестрая, алчная к легкой наживе элита тех лет.

За этими столиками заключались тысячные сделки, вступали в деловые соглашения, здесь завязывались знакомства, здесь роднились.

Вот для этой нетрудящейся публики мы старались создать у себя, чтобы выкачать из нее побольше денег, различные соблазнительные приманки: тайные комнаты свиданий, кабаре с полуголыми девицами, казино с лощеными крупье в смокингах и холеными дамочками.

Ну, а на таком базисе, которым стала располагать компания Дубровского, росла, выражаясь тем же языком, и соответствующая надстройка: у каждого нашего компаньона появились роскошные квартиры, стильная мебель, костюмы заказывались у лучших заграничных портных, собственные выезды, на целое лето отправлялись к черноморскому побережью. А там новые встречи, свидания, любовь. Казалось, что всему этому не будет конца.

Страница 1 из 2 Все страницы