А. Гладкий

воспоминания

В первый раз я увидел Абрама Ильича Фета в октябре или ноябре 1958 г. За год до того был официально организован Институт математики Сибирского отделения Академии наук СССР (ИМ СОАН) и туда приняли на работу сколько-то старших и младших научных сотрудников, но в Новосибирск поехали, кажется, только пятеро – для остальных не было жилья. Через год отправили еще семерых, в том числе и меня. Строительство Академгородка только начиналось, институт помещался в городе, в одной комнате на Советской 20. Сотрудники в основном работали дома, но довольно часто собирались на семинары – когда приезжал директор института С.Л. Соболев (он жил еще в Москве) или новоиспеченный членкор Бицадзе.

На одном из этих семинаров я и увидел Абрама Ильича. (Он работал тогда в новосибирском филиале Всесоюзного заочного энергетического института.) Впечатление было очень сильное. Мне было тогда 30, ему 34, но с первого взгляда я признал в нем старшего, хотя он не выглядел старше своих лет. С собой А.И. привел двух своих учеников, осенил их выразительным жестом руки, похожим на то, как птица прикрывает крылом птенцов, и сказал, обращаясь к Бицадзе: «Александр Васильевич, вот два начинающих геом`eтра».[ Что за тип был Бицадзе, ни А.И., ни я тогда не знали. Но об этом потом.] В его разговоре и жестах было что-то от старой русской интеллигенции, знакомое мне из книг и отчасти сохранявшееся в поколении моих родителей и учителей, но для нашего поколения необычное. И было понятно, что это не поза, не игра, а естественная, свойственная этому человеку манера держаться.

В январе 1960 года А.И. тоже был принят на работу в ИМ (после долгой волокиты, хотя он давно уже имел репутацию активного и очень сильного математика). Институт к тому времени переехал в Академгородок, и А.И. получил там квартиру. На первом же заседании, где мы с ним оказались вместе, он передал мне записку с адресом и пригласил заходить в гости. Это был особенный знак внимания: А.И. резко разделял людей на «своих» и «чужих», и я сразу попал в свои. (Потом я узнал, что был обязан этим случайному обстоятельству: обо мне дал благоприятный отзыв В.А. Рохлин, с которым я вместе работал в Коломенском пединституте.[Владимир Абрамович Рохлин (1919-1984) – крупнейший математик, судьба которого сложилась очень тяжело. Его блестяще начавшаяся научная деятельность была прервана войной: он был призван в армию, попал в плен, прошел через немецкие и советские концлагеря.]) Заходить запросто я не решался, хотя жил в двух минутах ходьбы от А.И., и приходил только тогда, когда он меня звал по какому-нибудь особому случаю. Настоящее общение началось, когда нас обоих выбрали в библиотечный совет института. Библиотека создавалась на пустом месте, и библиотечный совет руководил ее комплектованием. А.И. был выбран заместителем председателя совета (председателем избрали Ю.Г. Решетняка), и ему поручили самую трудную работу – отбор иностранных книг и журналов; а я стал его помощником. Более подходящего для такого дела человека, чем А.И., найти было бы невозможно. Его общая и математическая эрудиция, свободное владение несколькими языками, свободная ориентировка в тогда уже весьма обширном пространстве математических журналов – все это приводило меня в восхищение. Очень скоро в институте была уже очень богатая и правильно укомплектованная библиотека, и главную роль в ее создании сыграли усилия Абрама Ильича. Незачем объяснять, как важно это было для работы математиков вдали от старых научных центров в те времена, когда не было Интернета.

Постепенно мы сблизились и к середине 60-х были уже друзьями – в настоящем смысле русского слова «друг» (а не английского friend, применимого и тогда, когда по-русски говорят «приятель» или даже «знакомый»). Сблизили нас общие интересы - не научные (научная деятельность А.И. и мои научные занятия относились к разным «епархиям»), а просто человеческие и общий взгляд на мир. Главной точкой соприкосновения было, пожалуй, одинаковое отношение к роли науки в современном мире. Мы видели, что наука стала в наше время предметом поклонения, фактически заменившего религию, и много разговаривали о «наукопоклонстве» и его вредных последствиях. Но не только об этом. Круг интересов А.И. был необъятен, свои знания он постоянно пополнял и никогда не упускал возможности узнать что-нибудь «из первых рук». Ходил на лекции и семинары по самой разнообразной тематике, в том числе на мои лекции по теории алгоритмов и на семинары по математической лингвистике, которые я вел для студентов. Задавал вопросы, относившиеся к тому немногому, что я знал лучше – математической логике, основаниям математики, лингвистике. Я знакомил его и с молодыми талантливыми лингвистами, приезжавшими из Москвы читать лекции в университете. Но несравненно больше узнавал я от него и благодаря ему. И дело не в том, что мое физико-математическое образование было намного слабее (не университет, а пединститут с четырехлетним сроком обучения и многочисленными педагогическими учебными предметами, сильно теснившими научные; правда, у меня были там очень хорошие учителя), а в необычайно широком кругозоре А.И.: он охватывал и естественные науки, и философию, и историю, и психологию, и художественную литературу, и изобразительное искусство, и музыку, и общественную жизнь, … - легче сказать, что в его кругозор не входило.[Как-то раз он сказал мне, что не интересуется геологией. Это была, пожалуй, единственная естественная наука, не вошедшая в круг его интересов – если не вошла после того разговора.] Все это не лежало в его голове на разных полках, как у обычного «эрудита», а складывалось в единую картину и было предметом постоянных размышлений. И он щедро делился своими мыслями и знаниями с другими, в том числе со мной. От него я узнал о многих важных книгах, старых и новых; по большей части эти книги были в его библиотеке, и он давал мне их читать.

Но не меньше, чем интеллектуальное влияние Абрама Ильича, значило для меня влияние его человеческих качеств – с одной стороны, бескомпромиссности, непримиримости ко всяческому злу и всяческой грязи (не только «на мировом уровне», но и рядом, что дается гораздо труднее и часто гораздо суровее наказывается), с другой – постоянной готовности помочь другу и даже незнакомому человеку, оказавшемуся в трудных обстоятельствах. В тяжелые периоды жизни мне очень помогала моральная поддержка А.И. Кроме того, несмотря на свою очевидную непрактичность, он дал мне в разное время несколько практических советов, удержавших меня от непродуманных шагов, которые никому не принесли бы пользы, но для меня и близких мне людей могли бы иметь нежелательные последствия (в одном случае даже катастрофические). Вообще непрактичность А.И. проявлялась преимущественно в том, что касалось его собственных интересов; когда дело шло о других, он действовал вполне практично – я не раз имел возможность это наблюдать.

Наше постоянное общение продолжалось до 1972 года, когда я уехал из Новосибирска. Но связь не прерывалась и потом: мы регулярно переписывались (иногда находилась оказия; тогда можно было писать и о том, что нельзя было доверить почте – было известно, что там письма перлюстрируются) и время от времени встречались: иногда А.И. приезжал ко мне в гости, сначала в Калинин (ныне Тверь), потом в Москву, иногда я приезжал в Новосибирск. Продолжались споры – о них потом. А теперь надо вернуться к 1968 году, когда в новосибирском Академгородке 46 человек – научные сотрудники, преподаватели университета и физматшколы, аспиранты - подписали петицию в защиту незаконно осужденных Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова. Подписал ее и А.И. (и я тоже). А.И. был убежденным противником тоталитаризма, но обращаться с жалобами на беззакония к властям, которые сами их чинили, считал бессмысленным.[Я придерживался тогда такого же мнения, но позже пришел к выводу, что оно было ошибочным. После полувека жесточайшего тоталитарного режима, когда не только малейшее сомнение в справедливости одного конкретного приговора советского суда по политическому делу местного значения, но даже уклонение от публичного выражения полного согласия с этим приговором приравнивались к государственной измене, такие петиции, впервые появившиеся в 1968 г., фактически были уже протестом, пусть поначалу робким. С точки зрения власти это была неслыханная дерзость, заслуживающая примерного наказания, но карательная машина уже начала буксовать.] Тем не менее, когда ему весной 1968 г. предложили подписать петицию, сделал это не колеблясь. «Я прекрасно понимал всю бессмысленность этого письма, – говорил А.И. позже, – но отказ расценили бы как трусость. Иметь такую репутацию я не хотел не только потому, что это стыдно, но и потому, что имел некоторое влияние на окружающих». Вокруг письма была развернута шумная пропагандистская кампания. «Подписантов» обличали на собраниях, грозили увольнением, добивались унизительного покаяния. А.И. каяться не собирался. Осенью подошло время переизбрания его по конкурсу в Институте математики, и на волне пропаганды его забаллотировали: у его врагов оказалось в совете института большинство в один голос. Изгнали А.И. и из университета, где он работал по совместительству: преподавание любого предмета считалось идеологической работой, преподавателей-«подписантов» увольняли всех подряд.

Здесь нужно сказать, что А.И. обладал особым умением наживать себе врагов и очень этим гордился. Врагами становились прежде всего люди из «ученого сословия», погрязшие в интригах, прислуживавшиеся к большому и малому начальству, ставившие карьеру впереди науки. Их он презирал и не скрывал своего презрения, а они отвечали ему ненавистью. Некоторые из них безусловно заслуживают памяти у будущих поколений. Самым колоритным был Бицадзе, проявивший себя не только в «деле Фета». Перед низшими по формальному рангу он разыгрывал «прямодушного грузина», который ничего и никого не боится и всем режет в глаза правду-матку, а перед начальством лебезил и выслуживался даже с излишним усердием.[Мне запомнились два эпизода, связанные с Бицадзе. Весной 1966 г. на заседании совета университета, где обсуждался в плановом порядке очередной отчет декана факультета гуманитарных наук, он обличал руководство факультета в «идеологической близорукости», крича: «У вас работала Богораз, вы ей квартиру дали!» Лариса Иосифовна Богораз, впоследствии получившая известность как мужественный правозащитник, преподавала в 1964-65 гг. лингвистические дисциплины студентам отделения математической лингвистики. К 1966 году она успела провиниться только в том, что была женой писателя Ю.М. Даниэля, осужденного за опубликованные зарубежными издательствами литературные произведения. После обличительной речи Бицадзе встал один из профессоров факультета, человек вовсе не храброго десятка, и сказал: «Я тоже член партии и возмущен поведением Даниэля, но при чем тут Богораз? Надо же, наконец, научиться отличать мужа от жены!» Второй эпизод: 1968 г., в разгар кампании против «подписантов», я был в командировке в Москве и в коридоре Математического института им. Стеклова, где много людей ожидало начала какого-то мероприятия, столкнулся с Бицадзе. Он бросился мне навстречу с широкой улыбкой, громко восклицая: «Здравствуйте, Алексей Всеволодович!» (чуть ли не «дорогой»). В Новосибирске он со мной не здоровался.] Что представлял собой Бицадзе как ученый, я не знаю, но другой заклятый враг А.И., академик Мальцев, не доживший, правда, до триумфа (он умер в 1967 г.) был крупным специалистом по математической логике и алгебраическим системам, и некоторые из доживших и принявших участие в расправе также были талантливыми математиками – например, алгебраист Каргаполов. Разумеется, только совершенно ничтожные и крайне развращенные людишки могли воспользоваться дурно пахнущим и неуклюже сляпанным политическим делом для сведения личных счетов, но таких, увы, немало в наши дни в научном мире, и не только среди шарлатанов от науки, но и среди настоящих ученых. Люди науки сильно измельчали в двадцатом веке.

Справедливости ради следует сказать, что руководство института расправу над А.И. не поощряло, и директор института С.Л. Соболев даже пытался ей воспрепятствовать. Когда совет отклонил кандидатуру Фета на должность старшего научного сотрудника, Соболев под каким-то предлогом назначил повторное голосование, а когда и второй результат оказался таким же, решил попробовать провести его в младшие научные сотрудники. На этот раз враги А.И. попросту не явились на заседание совета, тем самым сорвав выборы, и Соболев, как мне потом передавали, сказал что-то вроде: «Значит, не хотят - что поделаешь».

Дальнейшее хорошо известно: четыре года А.И. был безработным и жил на случайные заработки, не прекращая активной научной деятельности и столь же активной литературной. (О первой знали многие, о второй лишь немногие.) Потом где-то «наверху», вероятно, поняли, что ситуация стала чересчур скандальной, и распорядились принять Фета на работу в Институт неорганической химии. Четыре года безработицы были наказанием за непримиримость и бескомпромиссность.

***

Оглядываясь теперь на прожитые годы, я вижу, что более близкого друга, чем Абрам Ильич, не было у меня никогда. И очень многое в моей жизни, в том числе самое важное, берет начало в общении и дружбе с А.И. Сколько дали мне одни только споры с ним, сколько нового для себя я понял и почувствовал благодаря беспрерывным спорам, продолжавшимся больше сорока лет! О чем только мы не спорили – от философских взглядов Платона до современных методов преподавания иностранных языков. «Дружеские споры», упомянутые Пушкиным в десятой главе «Онегина» - давняя традиция русской интеллигенции, а спорить с таким оппонентом, как А.И. – истинное наслаждение, даже когда спор становится (как иногда случалось) чрезвычайно острым. Спорили не только при встречах, но и в письмах; преимущества устного спора очевидны, но и письменный имеет свои преимущества: можно лучше обдумать возражения и аккуратнее изложить мысли. Многие письма сохранились, и их еще предстоит разобрать. Как мне кажется, в них найдется немало интересного не только для меня. Совсем недавно я встретился с двумя старыми друзьями, живущими в разных частях света. Оба они хорошо знали А.И., и оказалось, что каждый из нас троих и сейчас продолжает с ним спорить.

Очень много дало мне знакомство с философскими, социологическими и публицистическими сочинениями А.И., которые я читал и обсуждал с ним, начиная примерно с 70-го года. О публикации этих сочинений в СССР до «перестройки» не могло быть и речи, а за многие из них можно было получить тюремный срок. (Что тоталитарная система рано или поздно развалится, мы не сомневались, но не думали, что это случится так скоро.) Поэтому они появлялись - под псевдонимами, иногда анонимно – только в «самиздате» или «тамиздате».[«Тамиздатом» называли тогда зарубежные русские издательства. Кое-что из своих публицистических сочинений А.И. вообще не распространял и показывал только друзьям – в частности, статьи о Солженицыне, которого ограждал от критики нимб мученика.] Содержание этих сочинений, особенно философских, часто становилось предметом споров.

Читал я и «самиздатские» переводы А.И. (он перевел много важных и интересных книг, которые невозможно было издать в СССР) и некоторые из них редактировал, в том числе перевод книги Эрика Берна «Игры, в которые играют люди»[Этот перевод был выполнен в 1972 г. В 1994 г., он был издан в Красноярске Фондом ментального здоровья. Позже появились и другие русские переводы.] и переводы книг Конрада Лоренца «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества», «Так называемое зло» и «Оборотная сторона зеркала», составившие потом однотомник, вышедший в 1998 г. (под названием «Оборотная сторона зеркала») и переизданный в 2008 г. (под названием «Так называемое зло»). Редактирование переводов Лоренца (его имя я впервые услышал тоже от А.И.) было очень трудной, но благодарной работой.

***

Существует расхожее мнение, что люди науки, в противоположность эмоциональным людям искусства, холодны и бесстрастны, а те, кто занимается «точными науками» и особенно математикой – вообще черствые сухари, бездушные машины. Ничего нет ошибочнее такого мнения. Ученый, заслуживающий этого имени, в своей работе должен быть объективным, но объективность не имеет ничего общего с холодностью: эти качества «лежат в параллельных плоскостях», противопоставлять их так же бессмысленно, как, скажем, высокий рост и заикание. Больше того: эмоционально бедные люди в любой науке бесплодны (а математик должен к тому же обладать не менее богатым воображением, чем поэт).

Абрам Ильич, математик и физик-теоретик, был чрезвычайно эмоциональным и страстным человеком. Страстность его проявлялась во всем, что он делал; хорошо видна она в большей части его философских, социологических и публицистических сочинений. Непримиримость к врагам тоже была проявлением страстности, а враги у А.И. были не только в Институте математики СОАН, но и в далеком прошлом. Главным его личным врагом был самый знаменитый философ всех времен - Платон. Абрам Ильич считал его виновником задержки развития науки на две тысячи лет, а также едва ли не всех бедствий, постигших за последние две с лишним тысячи лет европейскую цивилизацию и вместе с ней все человечество – одним словом, воплощением мирового зла.[ В критике взглядов Платона А.И. во многом следовал Попперу, но шел гораздо дальше. Приходится признать, что здесь (как и в некоторых других случаях) ему нередко изменяла объективность. С философами и историками, не исключая самых выдающихся, это случалось не раз.] Но в прошлых веках у Абрама Ильича были и друзья; их он любил так же сильно, как ненавидел врагов, и постоянно с ними разговаривал. Больше всего друзей было у него среди русской интеллигенции девятнадцатого столетия – именно там он чувствовал себя по-настоящему дома. А самым близким другом был Александр Иванович Герцен.

И точно так же, как Герцен, Абрам Ильич любил свою страну – Россию. Когда я однажды сказал ему, что он на самом деле русский, он ответил, что принадлежит к другому народу, гораздо более древнему. Но А.И. не мог обходиться без парадоксов. В действительности он был самый настоящий русский. И если бы выражение «русский патриотизм» не было захватано проходимцами, которые как раз не имеют права называться русскими, потому что у бессовестных провокаторов нет национальности, следовало бы сказать, что Абрам Ильич Фет, никогда ни в какой форме и ни в малейшей степени не отрекавшийся от своего еврейства, был русским патриотом.[Стоило бы подумать: почему, собственно, еврей (или немец, или грузин, или поляк) не может быть русским или, например, украинцем? Кто и когда выдумал, будто человек не имеет права принадлежать более чем к одному народу? И с какой стати мы должны уступать хорошие слова негодяям? ] Вот один маленький штрих, которого, я думаю, достаточно. В одной из еще неопубликованных статей А.И. противопоставляет «нашего соотечественника Александра Степановича Попова» – полностью выписанные имя, отчество и фамилия всегда служат у него знаком глубокого уважения, - опубликовавшего свое открытие в научной печати и не помышлявшего об извлечении из него дохода, и «другого человека, Маркони», получившего патент и использовавшего открытие для обогащения. Для А.И. важно, что бескорыстный изобретатель был нашим соотечественником, и не менее важно, что первыми словами, которые передал по радио русский изобретатель, были имя и фамилия немецкого ученого Генриха Герца (об этом А.И. пишет там же). Можно было бы привести и другие подобные примеры.

***

Абрам Ильич не раз говорил, что прогрессивные русские публицисты и литературные критики девятнадцатого века были потенциальными общественными деятелями. Таким же потенциальным общественным деятелем был он сам, с одним только различием: в девятнадцатом веке еще не был изобретен тоталитарный режим, а при этом режиме цензура работает по лагерному принципу «Шаг в сторону считается побег», и даже на эзоповском языке в подцензурной печати нельзя высказать ничего серьезного. И если Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского знала вся читающая Россия, то глубокого и блестящего публициста Фета не знал никто, кроме узкого круга друзей. Если бы на долю А.И. не выпала такая темная и глухая эпоха, он мог бы стать очень крупным общественным деятелем. Когда-то давно я переиначил применительно к А.И. эпиграмму Пушкина на Чаадаева: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской. / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он офицер гусарский.» Вышло так: «Он был бы в Германии шестнадцатого века Лютер, в Америке восемнадцатого Франклин, а здесь он старший научный сотрудник.»

Сам А.И. хорошо понимал, что мог бы сыграть в общественной жизни России очень важную роль, и более того, считал это своим главным предназначением. Исполнить предназначение ему волею судьбы не было дано, и он это тяжело переживал. Другой человек на месте А.И. мог бы вполне удовлетвориться значительными результатами, полученными в математике и физике, и уже на этом основании считать, что ему удалось совершить в жизни все главное. Но Абрам Ильич был слишком крупной и слишком разносторонней личностью; совершить он успел так много, что все мы, близкие ему люди, не устаем теперь этому удивляться, но в других общественных условиях у него хватило бы сил на несравненно б`oльшие свершения. Абрам Ильич ощущал это как трагедию, хотя никогда ничего подобного не говорил. И снова напрашивается, при всем несходстве характеров и судеб, сравнение с Чаадаевым – он ведь тоже был трагической фигурой.

***

Характер у А.И. был непростой, и общаться с ним не всегда было легко. Я говорил уже, что он резко разделял людей на «своих» и «чужих»; между «своими» и «чужими» была пропасть. Точно так же ребенок, которому показывают фильм о войне, прежде всего хочет узнать, кто в нем «наши» и кто враги. (В характере А.И. вообще было много детского – как у всякого творческого человека.) И если кто-нибудь угодил в «чужие», будь то общий знакомый или знаменитый писатель, как ему доставалось! Стоило в разговоре, даже совсем к нему не относящемся, мимоходом произнести его имя, как разговор прерывался монологом о нехороших качествах этого человека. Когда речь шла о Платоне, Аристотеле или Льве Толстом, это было смешно, а когда поношению подвергался близкий человек, занесенный в черный список по недоразумению - мучительно. Случались размолвки и по другим поводам, но все они были временными, и любить Абрама Ильича я не переставал никогда.

Говоря о характере А.И., нельзя не сказать и о другой, более важной его черте: этот человек был, казалось, весь составлен из парадоксов. Он мог высказывать крайне резкие и несправедливые суждения обо всех «советских людях», не исключая детей (но решительно исключая себя!), а мог и вспомнить очень к месту русскую пословицу «Свет не без добрых людей». И сам он был добрым человеком, хотя и казался неприятным многим людям, не знавшим его близко.

Что же касается резких суждений А.И., относившихся к учреждениям, историческим событиям, человеческим верованиям и убеждениям, религиозным и философским учениям, идеологиям, то они проистекали не из «черно-белого взгляда», как суждения о людях, а из другой черты его характера – смелости. Он не боялся додумывать мысли до конца, делать из них все неизбежные логические выводы и называть вещи своими именами («называть кошку кошкой», как он любил говорить»). Никакие табу его не останавливали. А выводы часто получались такие, которые могли шокировать кого угодно. Но, подобно высоко ценимым им французским просветителям, этот разрушитель традиционных святынь был глубоко верующим: он верил в гуманистические ценности, верил, что люди сумеют избавиться от тяготеющего на них с незапамятных времен проклятия взаимного истребления и направить свою энергию на борьбу с опасностями, угрожающими в наше время самому существованию человечества.

***

В заключение хочу сказать: я бесконечно благодарен судьбе за то, что она свела меня с Абрамом Ильичем. Мне вообще повезло на хороших людей – повезло с родителями, с учителями, с товарищами. Но самой большой удачей в жизни была дружба с Абрамом Ильичем Фетом.