Написана для электронной библиотеки «Современные проблемы» около 2003 г. Публикуется впервые.

1. Слово «религия» по-латыни означает «связь». Точнее, это особый вид связности (интеграции), соединяющей психические переживания человека в единую систему и дающей ему опору в жизни, поскольку в этой системе каждое новое переживание сопоставляется с другими, испытанными этим лицом или иными лицами, и находит в ней свое место. Более того, такая система направляет индивида к некоторым особым переживаниям, высоко ценимым в данной культуре и доставляющим наивысшее удовлетворение инстинктивных стремлений человека. Эти переживания требуют перехода в так называемые экстатические состояния, которые, по своей физиологической и психической природе, нейтральны по отношению к религии и являются, по-видимому, общим свойством нашего вида.

Слово «религия» приобрело специальный смысл: его обычно применяют лишь к тем системам связности, где признается – в качестве основы и оправдания системы – какое-нибудь «сверхъестественное существо», то есть фиктивный (не наблюдаемый на опыте и более или менее антропоморфный) деятельный принцип. Если такого принципа в системе связности нет, то его называют «философией», употребляя это слово не в смысле специального занятия, а в древнем смысле, означающем нечто вроде «способа жизни».

Отсутствие связности в жизни человека делает его несчастным. По-видимому, потребность в такой связности глубоко заложена в человеческой психике и выработана эволюцией, так как она способствует выживанию вида. Но название «религия» вводит в заблуждение, если мы хотим обозначить им любую систему связности указанного рода. В настоящее время признание «сверхъестественных» деятелей становится все труднее для простых людей, а для мыслящих давно уже невозможно. Я буду понимать слово «религия» в его традиционном смысле, а системы связности без «сверхъестественных» элементов буду называть философиями.

2. Религии сопровождали человечество с самого начала его существования, а потому часто считают, что люди не могут обойтись без религии. Но в различных религиях «сверхъестественные» элементы присутствуют по-разному. У древних греков и римлян не было такой связи индивидов с богами, и боги мало занимались судьбой отдельного человека. Она были связаны с племенем, общиной, полисом, и религия была частью племенной культуры. Как замечает Милль, религия тогда не была главной опорой воспитания в раннем детстве, и санкции на поведение индивида исходили от общественного мнения.

Еще меньше сверхъестественного в «чистом» буддизме, который во многом ближе к философии, чем к религии (и потому не стал массовой религией). Религии китайцев и японцев, по-видимому, мало заботятся о «сверхъестественном». Все это оправдывает предположение Милля, что религия не потому так действенна, что она религия, а потому, что ей обучают рано. Поведение человека программируется в раннем детстве. Воспитание спартанцев больше напоминало воспитание лошадей, чем философов; но спартанцы были тверды в своей морали. Нравственность не нуждается в религии.

3. Допущение антропоморфного правителя Вселенной – бога (или многих богов, но мы для простоты ограничимся одним) приводит к давно известным трудностям. В таком смысле бог должен иметь атрибуты, напоминающие человека, и всегда их имел: в самом деле, религия была прежде всего «первобытной наукой», а моделью всех явлений природы были действия человека. Поскольку наших предков волновали силы, превосходившие их собственную силу, то богу приписывали увеличенные атрибуты человека, «хорошие» или «дурные». Это впервые до конца понял Фейербах.

В христианской религии бог соединяет в себе «хорошие» свойства человека, дурные приписываются другому богу – дьяволу (теодицея). Бог всемогущ и всеведущ, и в то же время благ, то есть добр в своих намерениях и милосерден. Очевидно, эти слова невозможно понимать в обычном, человеческом смысле, так как созданная богом Вселенная представляет скорее зло, чем добро, и очень мало милосердия. Богословы объясняют это «неисповедимостью» бога. Это значит, по-видимому, что атрибуты, приписываемые богу, не поддаются объяснению в терминах человеческого языка, и что слова «благодать», «милосердие», «любовь» – лишь попытки описать свойства бога на человеческом языке, сближая их, по возможности, со свойствами человека.

Так понимали это (подсознательно) все мистики – и, конечно, величайший мистик Запада, Мейстер Энхард. Энхард с презрением отвергает корыстное отношение к богу обычного верующего, боящегося ада и рассчитывающего на рай. Бога надо любить – учит Энхарт – ради него самого.

Я позволю себе дать интерпретацию этой мистической «любви к богу» в терминах объективной психологии. Мистик вырабатывает в своей психике особый механизм, интегрирующий его (физическое и психическое) поведение, в течение всей его жизни. Этот механизм, заимствованный из «обычной» религии, но очищенный от страха и корысти, наделяет бога свойствами, напоминающими доброго и справедливого отца, но несравненно более мудрого, чем человек. Поскольку для бога (и для верующего мистика) жизнь на земле – только начало вечной жизни, все испытания, и даже ранняя смерть не означают, что бог несправедлив и не милосерд. Напротив, они могут быть особой милостью божьей. Быть может, даже умершие младенцы избраны богом для пополнения ангельских чинов (эта ересь не Экхарда, а моя). В целом, жизнь мистика, столь прочно связанная воедино неизменно присутствующим в нем «богом», может быть счастливой, хотя и не в обычном человеческом смысле, так как мистик живет без людей и, тем самым, уже не совсем человек. Точнее, мистик – невротик, раз навсегда замкнутый в очень эффективной психотерапии.

Фрейд считал религию коллективным неврозом человечества. Он был прав; но, в то же время, религия была коллективной психотерапией, помогавшей человеку выжить. Здесь нет противоречия: всякая психотерапия сводится – как это знал уже Фрейд – к замене одного невроза другим, который считается лучшим.

4. Глубокое воздействие религии на человека видно из особого невротического симптома – жажды «бессмертия». Страх смерти был у человека всегда, но религии доставили ему соответствующую терапию – по-разному у разных народов. Удивительно, что представления о загробной жизни были мало разработаны в религиях индоевропейцев и семитов. Тени умерших, населяющих царство Аида, и загадочный «шеол» Ветхого Завета – едва ли не все, что мы об этом знаем. Позже евреи заимствовали, скорее всего у египтян, «теории» загробной жизни и эсхатологию, то есть представление о посмертном воздаянии за добродетели и грехи; арабы выдумали рай для храбрых воинов, а германцы придумали его на иной лад. Во всяком случае, к нулевому году «нашей эры» народы Европы уже готовы были принять религию с загробным существованием, и в это верили все. Из «человека смертного» возник «человек бессмертный». Различие здесь столь же важное, как видовые различия в зоологии, потому что поведение есть столь же важный видовой признак, как строение тела; а поведение человека наследуется также посредством культурной традиции.

Христианская религия была религией бессмертного человека, еще больше, чем египетская, и несравненно больше, чем «классические» религии – греческая, римская и еврейская. Поэтому она так сильно действовала на человеческие эмоции: смерть всегда стояла за плечами средневекового человека, и надо было спастись от адских мук, столь же реальных для него, как земные.

В этом смысле ветхозаветная религия евреев (до пророков) была еще религией совсем смертного человека. Ягве обещал своим праведникам блаженство на этом свете, какое они могли себе представить: обильное потомство, много овец и ослов. (Евреи вряд ли имели коров, и еще не знали лошадей). По этому поводу поучительна книга Иова.

Маркс, этот последний ересиарх христианства, создал первую «религию без бога», то есть, по нашему определению, уже не религию, а «философию». Он был бы доволен этим названием, потому что был очень радикальным пророком. Ему надо было создать нечто вроде религии для человека, снова ставшего смертным. Это было ново и трудно; не будем его упрекать за его заблуждения, и тем более, за дела «марксистов», восточных и западных.

5. Потребность в религии – в этом «опиуме народа» – была столь велика, что кажется невероятным, как люди могли ее потерять. Но люди лишились религии, и это сделал их разум. Мы не привыкли приписывать разуму столь важную роль, во всяком случае, в жизни «простого человека». В самом деле, простой человек, как можно подумать, мало озабочен связностью своих представлений и легко мирится с кусочностью своего психического мира. Но в действительности, простой человек – все же человек. В течение всех минувших тысячелетий он жил в прочной «матрице» сложившихся понятий своей культуры, и сама эта культура доставляла ему нужную связность, так как одна из главных черт культуры (входящая в определение этого понятия) как раз и состоит в выработке связной картины мира. Незачем говорить, что связность культуры – это не логическая связность в рациональном, научном смысле слова; культуры держались иной связью, о которой дает понятие «примитивное мышление», логика предрассудков и внешних сопоставлений, в которой жил еще Бэкон. В культурах была логика примитивного ума, и она удовлетворяла потребность человека в связной картине мира.

Но простой человек не мог примириться со «смертью бога»! В восемнадцатом, и особенно в девятнадцатом веке образованные люди перестали верить в бога (и священники в том числе!). Если оставить в стороне, чем это переживание было для них, то для простого человека оно было чем-то вроде «научного открытия»: умные люди открыли, что бога нет. Простой народ вообще консервативен и недоверчив, но его религия была церковной, а церковь потеряла престиж и уверенность в себе. Уже несколько столетий церковь не хотела больше чудес и подавляла все попытки непрошенных чудотворцев: церковники сами не верили в чудеса, по крайней мере с конца средневековья, и боялись скандала. Неверующие, напротив, хотели этих скандалов, и скоро народ понял, что чудес все-таки не бывает. Мы в России наблюдали, как быстро можно избавить народ от религии. А потом надеются, что религия возродится, радуются малейшим признакам такой «реакции», но история не движется вспять. Мода не может заменить исчезнувшее религиозное переживание.

6. Мы еще вернемся к этому важнейшему предмету – религиозному переживанию. Теперь же – подумаем, каким образом и почему образованные люди перестали верить в бога. Это почти такое же явление в развитии культуры, какое произошло с простыми людьми: образованные люди перестали верить, потому что потеряли веру те, на чьи суждения они привыкли полагаться. Как это ни странно, этот процесс начался в малочисленной и отнюдь не влиятельной группе «ученых».

Я поставил это слово в кавычки, потому что это была новая, возникшая в семнадцатом веке группа, занимавшаяся новым делом – естествознанием. В течение двух тысяч лет учеными считались совсем другие люди – богословы и философы-схоласты. Христианская культура задушила все ростки объективного знания о природе. Исчезло представление об изучении окружающего мира, и осталось одно только мудрствование о догмах религии. Считалось, что все нужные истины о природе уже объяснил Аристотель. Схоласты не верили своим глазам. Какой-то писец ошибся, и столетиями переписывали мнение Аристотеля, будто у мухи восемь ног: никто не решался это проверить. Но когда Галилей навел свой телескоп на Солнце и увидел солнечные пятна, это был уже совсем другой подход к познанию мира! Один из схоластов его высмеял, заявив, что у Аристотеля ничего не говорится о пятнах; но всякий желающий мог повторить это наблюдение и увидеть, что пятна все-таки есть. Странно, что никто не догадывался просто посмотреть на окружающий мир – в течение двух тысяч лет. Было ли это спасением для людей, уверенных в своем бессмертии? Человеческий ум можно остановить. Архимед и Герон Александрийский могли бы уже начать так называемый «научно-технический прогресс», но мир вокруг них не был к этому готов. Мир вокруг Галилея был готов к переменам. Кучка ученых, только и понимавших, почему они верят в одно и не верят в другое, превратилась в верховный трибунал, судивший обо всех «истинах», в том числе откровенных. Можно было сжечь Бруно и Сервета, грозить костром Галилею, но история свернула на новый путь. Человеческий разум оказался силой, которую нельзя было одолеть. Вполне вероятно, что так будет и дальше!

Но человек потерял при этом свое бессмертие.

7. Что же может заменить религию? Можно, конечно, сожалеть о Средних Веках, когда человек жил недолго, жил в страхе божьем – и еще больше в страхе дьявола, и метался между грехом и покаянием. Средние Века вовсе не были временем равновесия и порядка, как говорят нам (достаточно лицемерные) ретрограды. Если это было, то было и совсем другое: истерия и вечный беспорядок. При этом европейцы вовсе не были, как египтяне, устремлены к потусторонней жизни. Они страстно хотели жить в этом мире, а того света панически боялись. Но все это прошло. Религия мертва. Прежняя «связность» уже не может дать опору в жизни. И теперь надо найти для людей связующее начало жизни, создать для них систему мыслей и чувств, в которых они смогут строить свою смертную жизнь.

Только что сказанное немедленно вызовет возражение: почему мы должны найти эту систему? Не вернее ли допустить, что эта задача превосходит человеческие силы, и предоставить ее «эволюции», то есть медленному отбору случайных изменений? Почему, в самом деле, человек должен сам определять свою судьбу? Да потому, что этого не сделает никто другой. «Эволюция» уже уничтожила множество видов, уступивших место другим. Наш вид очень уязвимый, скажем прямо – очень патологический вид; он так и норовит себя погубить. Вряд ли нас утешит перспектива уступить место более стойким видам – например, крысам или тараканам. И потом, мы столько сделали для собственной гибели, что эволюции с этим просто не сладить. Люди ничего не делали по поводу эпидемий чумы и холеры, потому что не могли; теперь могут, и с эпидемиями можно справиться. Но невроз разорванности и неуверенности – тоже эпидемия. Нервные срывы человечества также нуждаются в лечении, иначе мы просто сойдем с ума.

Что нам нужно – это новая философия жизни для «неверующих», то есть для мыслящих людей. «Немыслящие» неизбежно переймут эту философию, как они это делали всегда. Я уверен, что зачатки этой философии у нас уже есть. Джон Стюарт Милль назвал ее «Философией гуманизма». Жизнь человеческого рода – достаточно интересное явление, возможно, единственное во Вселенной. Не дать этой жизни погибнуть – уже великая и трудная задача. Со временем у нас может развиться понимание самих себя, как промежуточной формы на пути к разумному человеку, homo sapiens. Пока мы еще – ни то, ни другое: мы не разумны и, если посмотреть на только что отошедший двадцатый век, вряд ли заслуживаем называться людьми.

Есть ироническое немецкое слово Weltverbesserer, «улучшатели мира»: ирония состоит в том, что по мнению иронистов этот мир улучшить нельзя. Но в наши дни речь попросту идет о том, чтобы этот мир спасти, потому что он идет к гибели. Тех, кто об этом думает, назовут, вероятно «спасителями мира». Пусть над нами смеются! Надо отдать себе отчет, что наш вид идет к гибели, и что никто не придет нас спасти.