Доклад прочитан в ноябре 1994 года в Харькове, на конференции «Право на жизнь и смертная казнь».

1

Смертная казнь продолжает существовать в двадцатом веке, потому что у нее много сторонников. Политические деятели, опасаясь потерять поддержку части общества, не смеют на нее посягнуть; в последнее время это происходит и в России, где уже приходится считаться с настроением публики. Как известно, «рациональные» доводы в пользу смертной казни не выдерживают критики: они явно играют роль рационализации некоторых подсознательных мотивов.

Открытие подсознания и его роли в поведении человека было главным вкладом психоанализа в исследование культуры. Предполагалось, что психоанализ составит основу новой науки – социальной психологии, программу которой наметил Фромм в своем «Бегстве от свободы». Фромм имел в виду нечто вроде «системного анализа» общественной жизни, но не пытался построить для нее какую-либо модель. Конечно, здесь требовалось нечто иное, чем для описания технических систем, состав и функции которых точно известны: математические модели не годились. Но теоретическое описание вообще невозможно без моделей, т. е. без рассмотрения более простых систем, функционирующих аналогично данной системе, так что самое понятие «теории» часто отождествляют с моделью. Отсутствие моделей и привело к тому, что социальная психология (и тем более «социология») как наука до сих пор не состоялась.

Между тем, с начала века начала развиваться «культурная антропология, также под влиянием психоанализа, но без отчетливого системного подхода. Но антропологи сформулировали самое понятие «культуры», поняв, что каждая, даже самая простая на вид культура представляет собой отдельную живую систему, в которой все функции связаны между собой, как в живом организме, и что различные примитивные культуры вовсе не являются пережитками ранних стадий развития «единой общечеловеческой культуры», а возникли независимо друг от друга и, при всем разнообразии их взаимодействий, имеют отдельные структуры. Антропологи поняли, что эти примитивные культуры представляют полезные модели для понимания нашей, очень сложной культуры.

В тридцатые годы антропологи зашли слишком далеко в своем увлечении своеобразием примитивных культур, почти упустив из виду объединяющее их фундаментальное единство человеческой природы. Дальнейшей ступенью объективного понимания человека и общества стала этология, начавшая со сравнительного исследованная поведения животных, а затем, с пятидесятых годов, все больше занимавшаяся поведением человека.

С точки зрения этологии, поведение человека данной культуры определяется совместным действием его биологической наследственности, почти тождественной у всех людей, и его культурной наследственности, то есть традиции, в которой он воспитывается. При этом культура рассматривается как живая система, аналогичная виду животных («псевдовид» в смысле Эрика Эриксона ). Эта модель лучше всего позволяет понять механизмы, служащие для защиты культуры. Важно подчеркнуть, что речь идет не о простой аналогии между культурой и зоологическим видом, а об открытии механизмов, присущих всем живым системам вообще. Зачатки понимания таких механизмов столь же древни, как начала атомистики: достаточно вспомнить проповедь Менения Агриппы римскому плебсу. Но в число механизмов защиты культуры входят и такие, которые не имеют аналогов у видов животных: Конрад Лоренц называет их «механизмами искоренения социальных паразитов».

У многих видов животных в ходе эволюции выработались способы социального поведения, предотвращающие опасные для жизни действия инстинкта внутривидовой агрессии. С помощью таких корректирующих механизмов столкновения между особями одного вида – вызванные защитой своего участка, ранговой или сексуальной конкуренцией – принимают «демонстративный» характер, напоминающий наши спортивные состязания. В естественных условиях они обычно не приводят к смертельному исходу, поскольку для сохранения вида полезно вовсе не «убийство» соперника, а его изгнание, обеспечивающее равномерное распределение вида по его ареалу.

Конечно, в некоторых случаях корректирующие механизмы не срабатывают, и «несчастные случаи» происходят также у животных. Но у животных «виновные» не наказываются, поскольку редкие исключения не имеют значения для сохранения вида, а потому отсутствует и селекционное давление в сторону «искоренения преступников». Можно сказать, что животное нарушает заповедь «не убий» только в случав наследственной неполноценности – с одним, впрочем, замечательным исключением. При клеточном содержания хищников в зоопарках, где изгнание собрата по виду становится невозможным, между тем как инстинкт внутривидовой агрессии продолжает действовать, часто происходит умерщвление одного из «соседей» по клетке. Легко заметить, что эта ситуация иллюстрирует многие криминогенные ситуации у человека.

Впрочем, с биологической точки зрения человек – совершенно исключительный вид животных, поскольку у него продолжают действовать стимулы внутривидовой агрессии, но весьма ослаблены сдерживающие их механизмы. С его особой агрессивностью, возможно, связаны следующие известные факты. Человек потребляет в пять раз больше энергии на килограмм веса, чем все другие высшие животные. Половая активность у человека, в отличие от других высших животных, длится круглый год. Далее, на протяжении всей истории, за исключением последнего времени, все человеческие племена практиковали каннибализм, не встречающийся у других высших животных. И, наконец, в течение всей истории люди практиковали массовые убийства – войны, что примечательным образом встречается лишь у одного вида, кроме нас – а именно, у крыс.

Понятно, что в этих условиях для сохранения вида оказались необходимыми санкции против убийцы; как я уже говорил, у других видов таких санкций нет.

2

С незапамятных времен самой обычной реакцией общества на убийство была смертная казнь. Впрочем, смертью наказывали и за гораздо меньшие провинности. В Англии еще в начале XIX века человека могли повесить за кражу, или за подделку денежного документа: отсюда видно, как мало ценилась тогда человеческая жизнь. В России смертная казнь, по-видимому, всегда вызывала в народе неприязненное отношение. Это отразилось уже в летописном рассказе, будто великий князь Владимир, приняв христианство, сомневался, вправе ли он казнить разбойников, пока греческие епископы не объяснили ему, что это его долг. Кроме Ивана Грозного, который был психопат (кстати, настаивавший на том, что он «не русский, а немец»), часто казнил только Петр Великий, который в казнях не каялся. Другие цари казнить опасались, явно считаясь с общественным мнением. Елизавета Петровна, вступая на престол, поклялась никого не казнить, и выполнила свое обещание. С тех пор в России смертная казнь применялась очень редко, и почти исключительно в случаях «государственных преступлений». За уголовные преступления, даже за убийства, ссылали на каторгу. Даже такой холодный формалист, как Николай Павлович, после казни декабристов не утверждал смертных приговоров, хотя солдат и засекали до смерти шпицрутенами.

Теперь, если верить опросам общественного мнения, смертная казнь впервые стала популярной в России. Это последствие массовых убийств при советской власти, обесценивших человеческую жизнь в сознании людей. Еще недавно у нас казнили не только за убийства, но и за ряд «экономических» преступлений, чего давно уже нет в цивилизованных странах. Смертная казнь сохраняется и во многих штатах Америки, где публика, потерявшая равновесие от роста преступности, настойчиво требует ее – хотя только за убийство.

Обычные доводы в пользу смертной казни не выдерживают критики. Во всех странах Европы, кроме так называемых «социалистических», после второй мировой войны постепенно отменили смертную казнь, и преступность, так же как частота убийств, нисколько не возросла. В американских штатах, сохранивших казнь, происходит больше убийств, чем в отменивших ее. Судебная ошибка при смертной казни неисправима, и в Америке насчитали уже десятки случаев, когда казнили невиновных. Наконец, в Америке казнь обходится в пять раз дороже, чем пожизненное заключений – хотя я готов допустить, что у нас все эти процедуры дешевле.

Но во всем мире есть много людей, настойчиво требующих смертной казни за убийство. Возникает вопрос, не стои’т ли за их позицией некая правда? Иначе говоря, нет ли серьезных мотивов, побуждающих этих людей настаивать на смертной казни? Должен предупредить, что доводам этих людей я не верю, и постараюсь доказать их несостоятельность. Но важно понять их, то есть выяснить, какие опасения и заботы их подсознательно тревожат. Дело не в том, каким образом люди пытаются рационализировать свои требования, а в том, что именно они рационализируют. Какие же серьезные мотивы тревожат людей, требующих смертной казни? Поскольку человеческие поступки, в конечном счете, мотивируются подсознанием, тот же вопрос можно формулировать равносильным образом: что это за люди?

Конечно, реакция в пользу смертной казни – лишь одно из проявлений их структуры личности: давно известно, что такие люди обычно придерживаются консервативных установок, охраняя установившуюся традицию и почитая принятые в ней авторитеты. Такая структура личности называется авторитарной. Она изучена Фроммом, а затем Адорно и его сотрудниками, на примере двух типов личности: немецкого мещанина, перенесшего на фюрера свою лояльность патриархальной попечительной власти, и американского мещанина, ориентирующегося на общепринятые способы жизни в «обществе массового производства». Если социологи вообще позволяют себе какие-нибудь ценностные сведения, то авторитарной личности они дают весьма отрицательную оценку.

Между тем, точка зрения социальной психологии тридцатых годов, при всем ее историческом значении, представляется теперь односторонней и неполной. Вообще, две силы, всегда боровшиеся между собой в Новой истории – либерализм и консерватизм, – имели весьма неравносильных защитников. В смысле рациональной аргументации первенство всегда принадлежало либералам, консерваторы же больше полагались на инерцию учреждений и физическую силу. В идейном отношении они были слабее, и нетрудно понять, почему. Ведь либералы настаивали на необходимости изменений, а консерваторы выступали обычно против изменений, доказывая преимущества существующего строя. Но самая необходимость защищать прошлое от будущего уже ставила их в невыгодное положение, наводя на мысль о защите личных интересов. Кроме того, консервативная установка мало стимулирует творческое мышление, по самой своей природе имеющее подвижный и бескомпромиссный характер.

3

Роль либеральной и консервативной тенденций в развитии культуры выясняется в этологической модели культуры, построенной Конрадом Лоренцем в его последней книге «Оборотная сторона зеркала». Может быть, это величайшая книга нашего века. В ней закладываются основы гносеологии как объективной биологической науки и впервые ставится задача исследования культуры как живой системы, развивающейся и приспосабливающейся к действительности наподобие биологического вида. Понимание, уже доставленное нам этологией, представляет новый этап в самосознании человека, а происходящая отсюда революция в человеческом мышлении может быть сопоставлена только с той, которую произвел в прошлом веке Дарвин.

Процесс развития культуры Лоренц иллюстрирует моделью – ростом животного. У позвоночных вместе с организмом растет его костный скелет, состоящий из твердого, в основном неорганического вещества. Само это вещество не способно менять свою форму и размеры. Поэтому рост животного сопровождается непрерывным разрушением костного вещества и построением нового на месте разрушенного. Первую функцию выполняют особые живые клетки, так называемые остеокласты, вторую же – клетки другого рода, остеобласты. Чтобы организм мог расти, деятельность тех и других должна находиться в антагонистическом равновесии, как это вообще свойственно механизмам жизни. Вспомним, что наши мускулы поддерживаются в напряженном состоянии именно вследствие равновесия между противоположно направленными сокращениями мышечных волокон.

В человеческой культуре роль остеокластов и остеобластов играют молодые и старые группы этой культуры. Конечно, эти обозначения не обязательно описывают возраст их представителей, но, как правило, в человеческом обществе новые идеи чаще всего поддерживаются молодежью. Это явление имеет глубокий биологический смысл и безусловно запрограммировано эволюцией как механизм, способствующий сохранению вида. Таким образом, конфликт «отцов и детей», временами принимающий резкие, даже патологические формы, является постоянно действующим, «нормальным» фактором развития культуры. Его действие прослеживается уже у животных; но у человека эти биологически обусловленные мотивы могут принять форму стремления к справедливости и противостояния общественному злу. Это позволяет понять мотивы таких движений протеста, но, конечно, не следует пытаться свести общественные явления к биологии: это было бы так же смешно, как объяснять курс автомобиля устройством мотора. С другой стороны, чтобы понять, как работает автомобиль, надо знать, как устроен мотор. Биология играет двоякую роль в понимании культуры. С одной стороны, она выясняет инстинктивные мотивы поведения индивида; с другой стороны, она доставляет модель развития культуры, сравнивая ее историю с эволюцией видов. Важно понять, что переход к биологическим моделям культуры представляет новую ступень в исследований общества по сравнению с примитивными моделями «социологии» – где использовались технические устройства или компьютеры – или слишком сложными моделями культурной антропологии, которые сами нуждались в моделировании для более глубокого понимания их функций. Я не говорю уже о «монистических» объяснениях общества из единого априорного принципа, вроде развития «абсолютного духа» или «производительных сил».

Таким образом, развитие культуры предполагает некоторое равновесие между процессами, сохраняющими ее основные структуры и тем самым обеспечивающими ее дальнейшее существование, и процессами, разрушающими те или иные механизмы этой культуры, чтобы дать ей возможность расти. Нарушения этого равновесия приводят не только к революциям и войнам, но и к долговременным процессам разложения культуры и, в конечном счете, к ее гибели. Регулярность, с которой гибли высокие культуры, отметили Шпенглер и, в особенности, Тойнби. Между тем, некоторые примитивные культуры, такие, как земледельческая культура индейцев пуэбло, по-видимому, существуют в течение тысячелетий, и гибель от внутреннего разложения им не угрожает,

Этологическая модель, сравнивающая культуру с видом животных, также не предполагает ее неизбежной гибели: виды могут существовать неограниченно долго, даже если эволюция изменяет их настолько, что их классифицируют уже как новый вид. Самое существование жизни на Земле означает, что далеко не все виды вымирают. Но высокие культуры всегда гибли, как раз достигнув высшей ступени своего развития. Лоренц объясняет это нарушением равновесия между механизмами сохранения и разрушения культуры: если процессы разрушения происходят слишком быстро, чтобы процессы созидания могли компенсировать их действие, то культура гибнет. Ускорение процессов разрушения, не имеющее аналогов в эволюции видов, происходит от специфически человеческих, необычайно быстрых изменений в культурной наследственности, за которыми не могут угнаться генетические процессы приспособления. Здесь этологическая модель культуры оказывается недостаточной, так как у животных изменения в поведении, вызванные обучением, лишь в редких случаях передаются следующим поколениям и не накапливаются в потомстве.

4

В основе каждой культуры лежит некоторая система запретов, выражающая в отрицательной форме ее ценности. Изучение всевозможных культур, как сохранившихся до наших дней, так и погибших, доказывает, что две ценности особенно охранялись в каждой из них: человеческая жизнь и брачный союз. При всем разнообразии норм и обычаев этих культур, по-разному определявших объем этих запретов и допускаемые исключения из них, именно к двум указанным ценностям всегда относились самые страшные «табу», нарушение которых каралось богами или собратьями по культуре, выполнявшими волю богов. Прочность культуры держалась запретом убийства и прелюбодеяния. Пренебрежение этими основными запретами всегда было признаком распада культуры. Старые моралисты говорили в таких случаях об «упадке нравов», чаще всего связывая этот упадок с ослаблением религии и потерей уважения к заповедям предков. Иначе говоря, распад культуры объясняли разрывом с традицией.

Но любое изменение культуры означает нарушение традиции. Содержание традиции неизбежно меняется из поколения в поколение; меняются нормы культуры, даже в том, как понимаются и охраняются ее основные запреты. Но до тех пор, пока это разрушение традиции компенсируется созданием и укреплением новых ценностей этой культуры, ее основная структура остается прочной, и она может развиваться, сохраняя свое тождество.

Культура гибнет тогда, когда разрушение традиции происходит слишком быстро, так, что создание новых ценностей не успевает восполнить отмирание старых. Так погибла античная греко-римская культура, не сумевшая придать новое человеческое содержание своей архаической религии и реформировать свой общественный строй. У древних отсутствовало понимание закономерного развития культуры: они хотели видеть в истории лишь вечное повторение одних и тех же форм, или искали в мифическом прошлом утраченное совершенство.

Христианская культура, сменившая античную, в наше время именуется Западной культурой и безраздельно господствует па Земле. Период ее относительной устойчивости называется Средними веками. Но вряд ли человек нашего времени пожелал бы купить устойчивость такой ценой. Религия, когда она была всесильна, освящала чудовищную жестокость. Смертная казнь была тогда не просто естественным наказанием за всевозможные провинности, но и праздничным зрелищем, развивавшим в людях бесчувственность к чужому страданию и садизм. В этом смысле публичные казни вполне напоминали бои гладиаторов в древнем Риме. Но санкция религии скорее уподобляла их ритуальному каннибализму ацтеков. Я не буду уже говорить, что особенно любимым развлечением было сожжение ведьм и еретиков.

Разумеется, в те классические времена смертной казня никто и не думал, полезна ли она для «искоренения общественных паразитов»: эта цель никогда не достигалась. В толпе зрителей, возбужденно следивших за повешением или колесованием, сновали воры, делавшие то же, за что казнили. Статистики в Средние века не было, а было «магическое мышление», очень древнее и присущее всем религиям, в том числе и христианской. Акт умерщвления преступника рассматривался как поражение мирового зла, воплощенного в Дьяволе, отрицательном божестве средневекового человека, столь же реальном для него, как и «положительный» христианский Бог. В те времена смертная казнь была священнодействием. Она была неотъемлемой частью средневековой культуры, и прежние любителя средневековья, в отличие от нынешних, имели мужество это признавать. После Великой французской революции идеолог католической реакции граф де Местр не только провозглашал необходимость казни, но и восхвалял палача как вершителя божественного правосудия и опору государства.

В Средние века материальные условия и духовное содержание человеческой жизни менялись очень медленно, и как раз эта медленность делала средневековое общество столь устойчивым. Нам трудно понять, каким образом вся умственная деятельность людей за тысячу лет ограничивалась богословием и схоластической религиозной философией, при пассивном сохранения некоторых реликтов античности. Резкое ускорение развития Западной культуры, обозначенное впоследствии словом «прогресс», было связано с революцией в человеческом мышления – появлением естествознания, и прежде всего точных паук. Наука оказала решающее влияние на материальную и духовную жизнь человечества. Правы те историки, которые считают началом Нового времени не открытие Америки Колумбом, совершенное вполне средневековыми людьми, а книгу Ньютона «Математические начала натуральной философии», изданную в 1684 году. Неука коренным образом изменила развитие производства и образа жизни людей: если в Средние века (как и в древности) все изобретения делались эмпирически, способом проб и ошибок, то в Новое время технический прогресс направлялся научным знанием. Это несравненно ускорило развитие техники, открыв перед нею, сверх того, новые области, не входившие в повседневный опыт и указанные научной теорией.

Наряду с этой созидательной ролью, наука сыграла также в Западной культуре важнейшую разрушительную роль, подорвав доверие к религии. Начиная с XVIII века, исчезает вера в сверхъестественное; чудеса и колдовство перестают приниматься всерьез, сначала образованными людьми, а потом и массой населения; уменьшается интерес к магической практике церкви, богослужению, а «магическое мышление» вытесняется в подсознание. В сущности, из наследия христианства сохраняет значение лишь его этическая сторона, постепенно эволюционирующая в гуманизм – новую философию человека и общества, не нуждающуюся в санкции свыше.

Но это новое понимание человека и общества предполагает столь же радикальную революцию в мышлении, какой было в начале Нового времени возникновение точных наук. И теперь у нас есть надежда, что современное естествознание способно ее произвести.

5

Признаки упадка Западной культуре заметили еще в середине прошлого века проницательные мыслители того времени – Джон Стюарт Милль и Герцен. Слабости и противоречия этой культуры с очевидностью проявила первая мировая война. Историко-философский анализ ее кризиса произвел Альберт Швейцер в своих лекциях о культуре и этике, читанных в Упсале в 1923 году. Разложение культуры было главным предметом размышлений Экзюпери, оставившего неоконченный труд – «Крепость» (La Citadelle), где он пытался осмыслить консервативную установку.

Тема упадка культуры столь обычна у философов и историков нашего времени, что вряд ли можно указать сколько-нибудь значительного автора, державшегося иного мнения. Наибольший интерес представляют те, кто видит в нынешнем мире некоторые основания для оптимизма. Это философ Луис Мамфорд (Lewis Mumford) с его книгой «Условия человеческого существования» (The Condition of Man), психолог Эрих Фромм (в особенности в книге «Революция надежды» (The Revolution of Hope) и биолог Конрад Лоренц, объяснивший положение современного общества в книге «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» (Die acht Todsünden der zivilisierten Menschheit). Анализ Лоренца опирается на твердо установленные научные факты и не зависит от той или иной философской позиции.

Разрушение европейской культуры настолько ослабило значение ее основных ценностей, что в наши дни их редко принимают всерьез. В частности, в ней ослабели санкции за нарушение основных запретов. Моралисты старого склада говорили о «вседозволенности», а нынешние социологи называют нашу культуру «пермиссивной». Мы опишем это явление на примере западных стран, где оно больше всего развилось и хорошо изучено, но выводы, без существенных изменений, касаются и России.

Крушение привычного уклада вызвало реакцию европейского мещанства, проявлениями которой были национализм и фашизм. Как известно, немецкий фашизм, «революционный» по своим методам, был консервативен в своих психологических мотивах м выражал протест немецкой мелкой буржуазия против разрушения культурных шаблонов немецкой жизни, признаками которой были повиновение установленной власти и подозрительность ко всему иностранному. Эта «охранительная» тенденция фашизма отчетливо видна в его демагогии, направленной против финансовых монополий, универсальных магазинов, массовой коммерческой печати, и особенно против влияния евреев. За этой идеологией Экзюпери увидел массовое движение с глубокими психологическими корнями и хотел понять, «какая правда стоит за этим движением». В 1936 году он ездил с этой целью в Германию, был любезно принят нацистскими лидерами, но вернулся, весьма разочарованный увиденным. Замечательно, что этот искатель консервативного мировоззрения был убит в воздушном бою немецким летчиком, защищая демократию и свободу.

Одной из самых характерных черт немецкого мещанства, ставшего на сторону фашизма, было настойчивое требование государственного насилия по отношению к «преступникам». Конечно, скоро оказалось, что нацистское государство преследует в качестве «преступников» не столько уголовников, сколько своих политических оппонентов и «неарийцев», а в ходе так называемой «эвтаназии» даже психических больных. Но такое расширительное толкования «преступников» вполне устраивало мещанскую публику, о которой идет речь: эти люди считали преступниками любых нарушителей «порядка», а «порядком» – то, что одобряется начальством. Важно – и поучительно для нашей темы, – что жестокие наказания одобрялись в отношении широкой категории «виновных», первоначальным образцом которых был, конечно, уголовный преступник. Таким образом Гитлер использовал ненависть против «социальных паразитов».

В чем же, все-таки, «правда», стоящая за этой авторитарной установкой? За нею стоит страх перед прогрессирующим распадом общественного порядка. Берберский князь, проповедующий идеи Экзюпери, хладнокровно казнит всех нарушивших обычай: неверную жену он привязывает в пустыне к столбу, чтобы она умерла от жажды. Не удивительно, что Экзюпери не мог свести концы с концами в своей ретроградной утопии. Там, где применяется ветхозаветная заповедь «око за око, зуб за зуб»,– там приходится принять и все следствия этой заповеди, произвол и жестокость. Вернуться к такому прошлому мы не можем – и не хотим.

Но современная культура в самом деле находится в крайней опасности. Из двух запретов, лежащих в ее основе, запрет внебрачных половых отношений давно потерял всякое значение. Сакральный характер брака никем не принимается всерьез: брак превратился в гражданский договор, существенный главным образом вследствие его имущественных последствий. Остался только запрет на убийство, и это, в некотором смысле, последняя линия обороны погибающей культуры. Но уже и сейчас убийство вряд ли вызывает у западной публики суеверный ужас, а скорее его пережиток – острый интерес. Распространение детективных повестей и, еще более, детективных фильмов свидетельствует о том, что убийство все еще не стало совершенно банальным явлением, как адюльтер. Это вызвало к жизни целую отрасль промышленности, и спрос несомненно меньше предложения. Само по себе убийство, без особых возбуждающих подробностей, уже не привлекает интереса. На экранах американского телевидения каждые несколько минут происходит убийство – чаще всего молодого человека убивают из револьвера, так что по его белой рубашке расплывается алое пятно краски, изображающей кровь. Ценится так называемое «совершенное убийство», когда виновного никак невозможно поймать. Особенно любопытна коммерциализация американского романа. По-видимому, обыкновенный американский издатель (и, точно так же, кинопродюсер) требует от автора совершенно определенным образом стандартизованных сцен секса и насилия, потому что все такие сцены у них удручающе похожи. Надо полагать, что американцы учатся по этим стандартам, как «любить» (to have love) и как убивать. Кажется, немногого недостает, чтобы сделать убийство еще одним видом спорта, о чем уже были кинофильмы; пока это вымысел (fiction), но возможно, что для скучающих богатых людей такой дорогостоящий спорт уже существует. Ведь американцы признают, что очень богатый человек может позволить себе почти все поступки, избежав наказания.

Даже если это мнение преувеличено, ясно, что для современного молодого человека внутреннее табу на убийство не обязательно. Оно может быть или не быть, и трудно узнать, что сделает в условиях безнаказанности самый обыкновенный встречный. С каждым поколением отношение к убийству становится все более прозаическим и, если можно так выразиться, убийство становится банальным. Но ведь это – последний реальный запрет, оставшийся от западной культуры, той самой культуры, которая прежде называлась христианской. Ловкая кража вряд ли так уж беспокоит человека, привыкшего обманывать в налоговых декларациях свое государство; так же легко он надует и свою компанию, если представится такая возможность. Не знаю, половина или две трети американцев регулярно жульничают (сheat) в денежных делах. Но убийство все еще сохраняет в этом «пермиссивном» обществе некоторый престиж. Здесь проходит – повторяю – последняя линия обороны погибающей культуры.

Таким образом, за мещанским консерватизмом, требующим смертной казни за убийство, стоит некая правда: эти люди пытаются защитить постоянство своей культуры единственно доступным им авторитарным путем. Вряд ли нужно еще раз напоминать, что такие же «защитники культуры» доставили кадры фашистов Гитлеру и Муссолини. Но история не возвращается вспять.

Дальше я коротко объясню, почему больше не будет фашизма. Теперь же займусь той стороной авторитарной личности, которая прямо относится к моей теме. Праведное негодование, с которым люди требуют смертной казни за убийство, родилось гораздо раньше фашизма: это древняя психическая установка, и фашизм просто использовал ее, направив на «преступников» иного рода. Установка эта в прошлом была сакральной, как и сама смертная казнь. Как я уже говорил, она была существенной частью культуры, которая называется христианской. Казни производились публично, с торжественными церемониями и с непременным участием священнослужителей. Палач рассматривался как вершитель божественного правосудия (хотя и должен был жить отдельно и носить особый костюм). В общем, казнь была не просто интересным зрелищем, а магическим актом, снимавшим у зрителей чувство собственной греховности. Но я не буду объяснять здесь, чем была христианская культура, когда христианство принималось всерьез. Теперь религия никого не волнует, а сильные переживания людям доставляют телевидение и спорт. Смертная казнь, лишенная всякого освящения и приличия, совершается по решению чиновников, втайне от публики, как нечто постыдное. И это ощущение постыдности давно остановило бы казни, если бы не политические соображения тех, кто подсчитывает голоса.

В предыдущем изложении я намеренно рассматривал западное общество в его развитом виде, имея перед глазами наиболее законченный тип современного мещанина – среднего американца. Таким образом я облегчил свою задачу, поскольку этот человеческий тип хорошо изучен. Гораздо менее понятен русский мещанин. В России нет никаких наук о человеке, а опросы общественного мнения не заслуживают доверия, так как выполняются в лучшем случае некомпетентно, а как правило – с заранее заданной целью. Поэтому перенесение описанной выше психологической модели в русские условия может показаться неоправданным. Строго говоря, мы живем среди формально не известных нам людей; но неформально мы их достаточно знаем, чтобы сравнить с их западными собратьями. Конечно, средний российский мещанин отличается от американского, но теперь уже не более, чем устаревшая советская марка автомобиля от новой американской. Те черты структуры личности, которые существенны для моей темы, так же мало отличаются у них, как детали соответствующих автомобилей. Это может показаться парадоксальным, при большом различии в общественной организации и образе жизни. Но у нас практически не осталось носителей революционной – и тем более дореволюционной – психической установки. Российский мещанин имеет примерно те же «современные» ценности, что и американский, да и в пережиточных ценностях сохранился в какой-то мере тот же «общехристианский» слой. К сожалению, мы будем иметь такой же «средний класс».

В России, как и везде, наивные люди, требующие смертной казни за убийство, не понимают, что казнь давно уже утратила свой религиозный смысл. В их сознании осталось магическое мышление, гораздо более древнее, чем религия, и садизм, ищущий себе респектабельный выход. Но эти потребности, не интегрированные религиозным и политическим фанатизмом, бессильны. Фашисты, воспитанные в христианской вере, перенесли свою веру на харизматический образ вождя. Наш нынешний сердитый обыватель, лишенный веры и не готовый на жертвы, представляет бессильную пародию на фашиста. Эти люди могут лишь замедлить неизбежный демократический процесс, но не могут его остановить.

Смертная казнь никогда не смешна, но ее сторонники могут быть смешны. Их праведное негодование – лишь частный случай поведения неверующих, бессмысленно имитирующих поведение верующих. То, что у верующих имеет серьезный смысл – хотя бы с точки зрения бесчеловечной догмы – у неверующих превращается в неприличный спектакль.

У нас не будет ни фашизма, ни гражданской войны. От этого наше неверие нас спасет. Но я хочу верить в Россию, которую не так легко понять.