Самую страшную из психических болезней назвали шизофренией. Слово это составлено из греческих слов, означающих "раскол мозга", а диагноз охватывает столько разнообразных явлений, что в России, где психиатрия отстала на полвека, иногда говорят о целой группе психических расстройств, объединенных одним словом. Некоторые из пациентов не понимают, что происходит вокруг, случайным образом реагируя на поведение людей и сочиняют бессвязные фантазии: это гебефрения. Другие вообще ни на что не реагируют, неподвижны, как статуи, отказываются от еды – это кататония. Наконец, многие реагируют на окружающее, подозревая во всем коварные замыслы и опасности: это – паранойя. Общая черта всех этих пациентов, пожалуй, состоит только в том, что у них расстроена способность общения с людьми. Пытаясь найти причину болезни, врачи установили, что в семьях шизофреников бывали такие же случаи, иногда в течение нескольких поколений. Наследственные болезни передаются генами, и как только генетика вошла в моду, стали искать "ген шизофрении", но все открытия этого рода провалились. Поскольку причины болезни были неизвестны, лекарственное лечение искали вслепую, пробуя различные химические вещества. Некоторые из них давали облегчение симптомов, но результаты были нестойки, а сами лекарства вредны. Требовался новый подход, новое понимание работы мозга.

О мозге мы знаем очень мало. Это самое сложное устройство в известной нам вселенной, созданное эволюцией в три миллиарда лет, методом "проб и ошибок". Эксперименты, с применением всех достижений физики и химии, выяснили только анатомию, но не способ действия мозга: почему столь эффективен этот сложный аппарат, мы не знаем, и все попытки уподобить человеческий мозг чему-то другому, например, компьютеру – ни к чему не привели. То немногое, что мы знаем о работе мозга, получено методом "черного ящика": рассматривают реакции мозга на заданные стимулы, то есть отношения между "входными" и "выходными" данными этой удивительной машины – как это делает механик, которому не разрешается вскрывать секретный механизм. При этом важную информацию можно извлечь из наблюдения психических расстройств, точно так же, как механик может судить о работе механизма, прислушиваясь к его неправильному шуму. Это и делают психиатры со времени Фрейда.

Но, как обычно бывает, выход из тупика потребовал привлечения новых идей; эти идеи были очень далеки от того, с чем привыкли работать врачи. Принес их Грегори Бейтсон, биолог с широким научным кругозором. Он был сын Уильяма Бейтсона, одного из основоположников генетики (давшего это имя новой науке). После блестящих этнографических исследований Бейтсон, пытаясь объяснить разнообразие человеческих культур, обратился к только что возникшей кибернетике, и в конце 1940-х годов стал применять ее идеи к анализу человеческого поведения. Затем, чтобы проверить свои представления на другом опытном материале, он начал заниматься психиатрией, собрав группу выдающихся сотрудников. Он заинтересовал этими исследованиями знаменитого психотерапевта Милтона Эриксона, который ввел их результаты в свою клиническую практику.

Общение между людьми, или, как говорят на научном языке, коммуникация состоит из "сообщений", различающихся не только сюжетом, но и логическим уровнем: человеческие высказывания могут быть более конкретны или более абстрактны. Простейшие из них – это описательные предложения, выражающие прямые отношения предметов, вроде сообщения "Кошка сидит на стуле". К следующему логическому уровню относятся сообщения о сообщениях первого типа, например: "Все кошки ленивы". Высказывания этого рода являются, в свою очередь, предметом более общих сообщений, вроде следующего: "Животные не двигаются без надобности". Такие сообщения образуют более высокий логический тип. По-видимому, высокие типы абстрактных сообщений не свойственны животным и являются особой характеристикой человека.

Но простейшие виды абстракции встречаются уже у высших животных: важнейшим примером является игра – способ общения, при котором животное имитирует серьезные занятия, вроде борьбы, охоты или полового сближения. Уже у животных есть система сигналов, отделяющих "игровое" поведение от "серьезного". У человека игровые способы коммуникации несравненно сложнее и разнообразнее, от повседневного юмора, театра и искусства до "звериной серьезности" ритуалов политики и религии. Переход к этим игровым состояниям отмечается сигналами, иногда отчетливо определенными условиями, как театральный зал или обстановка богослужения, но чаще всего интонацией голоса, жестами и выражением лица. Очень редко переключение способов коммуникации производится объявлением "это шутка", и принято думать, что только маленькие дети переживают события на сцене как подлинную жизнь.

Другая категория общения связана с агрессией, начиная с повседневных сцен раздражения до военных психозов, охватывающих целые популяции. Сигналы перехода в агрессивное состояние могут быть весьма разнообразны, от повышения тона до объявления войны. Вся семейная и общественная жизнь человека делится на сменяющие друг друга способы коммуникации; переключения их в обычных условиях столь привычны, что мы бессознательно производим и воспринимаем обозначающие их сигналы. Расстройство этой сигнальной системы и есть шизофрения.

Это значит, в частности, что шизофреник не понимает, в каком состоянии находится другой человек, и чего от него можно ждать. Он не умеет вступать в определенные отношения с людьми, а потому старается их избегать. Чтобы не определять эти отношения, он все время смещает предмет разговора, заменяя лица и ситуации. Эти замены не случайны, а представляют обычно конструкции, связанные с его опасениями, но их беспорядочное наложение может производить странную смесь – так называемый "шизофренический винегрет". В более тяжелых случаях или на дальнейших стадиях болезни наступает полная изоляция, или параноидальная мания преследования, в которой пациент может быть опасен для окружающих.

Бейтсон пришел к выводу, что непосредственной причиной шизофрении является неспособность воспринимать и производить сигналы, определяющие смысл следующей за ними коммуникации, что делает невозможным нормальное общение. Он приводит характерные примеры смешения сигналов, взятые из клинической практики.

Буфетчица спрашивает пациента, что ему угодно (в буквальном английском выражении: What can I do for you? – Что я могу для Вас сделать?). Сигналом, объясняющим смысл этого обращения, является контекст: поскольку девушка стоит за прилавком, речь идет о предметах, которые она предлагает, но шизофреник не может понять, к чему относится сказанная фраза. Он колеблется между двумя толкованиями: девушка угрожает убить его, или назначает ему любовное свидание. Другой пациент каждый день проходит мимо кабинета врача, на двери которого написано: "Просьба стучать". Сигналом, объясняющим эту просьбу, является самый факт, что надпись находится на двери кабинета, но шизофреник понимает ее буквально и каждый раз стучит в эту дверь.

Часто можно встретить нормальных людей, не понимающих шуток, и случается, что люди, считающиеся нормальными, увидев в телевизионной пьесе симпатичную простуженную девушку, посылают ей лекарства. Непонимание сигналов, свидетельствующих о переключении видов коммуникации, может быть причиной дипломатических осложнений, а при столкновении разных культур может вызвать кровопролитие. Капитан Кук, самый гуманный из мореплавателей, был убит на Гавайях людьми, не понявшими его намерений. И в наше время мы ежедневно воспринимаем нелепые попытки коммуникации, не достигающие своей цели – например, бездарную рекламу, вызывающую отвращение к предлагаемым товарам. Шизофрения – это предельный случай расстройства коммуникации.

Но что вообще представляет собой коммуникация между людьми, и каким образом можно определить ее логический уровень? Уровнями абстракции занимается современная логика – "символическая" или математическая логика, классифицирующая всевозможные высказывания по введенным Расселом логическим типам. Cвязь повседневной коммуникации с логическими типами Рассела заметил в 1955 году сотрудник Бейтсона Джей Хейли. Бейтсон осознал, что логические типы являются важным ключом к пониманию психической жизни человека. Чтобы понять его открытие, нам тоже придется кое-что о них узнать.

В 19 веке немецкий математик Георг Кантор, абстрагировав некоторые основные идеи ряда математических дисциплин, создал "теорию множеств", вскоре ставшую необходимым орудием для решения внутренних задач математики. Теория эта была столь абстрактна и непохожа на обычные, что даже сами математики, в своем большинстве, затруднялись ее понять. Уже сам Кантор, однако, обнаружил в ней трудности: принятые в ней способы рассуждения в некоторых случаях приводили к противоречиям. Его соотечественник Готлоб Фреге использовал теорию множеств для обоснования арифметики. Никто не сомневался в правильности арифметики, но у математиков бывают свои заботы, непонятные обыкновенным людям. Фреге выпустил уже первый том своих "Оснований арифметики" и подготовил к печати второй, когда молодой английский математик Бертран Рассел сообщил ему (в 1903 году) свое возражение против построений теории множеств, заставившее Фреге отказаться от публикации. Мы постараемся объяснить этот "парадокс Рассела".

Множеством называется совокупность предметов, описываемая некоторым высказыванием. Обычно речь идет о предметах, объединяемых общим свойством: математики рассматривают множества чисел, точек, треугольников или других фигур. В повседневной жизни мы тоже все время говорим о различных множествах, состоящих из конкретных или абстрактных предметов: можно представить себе, например, множество всех стульев, или множество всех слов русского языка, или множество всех железнодорожных расписаний. Трудности, связанные с понятием множества, удивительным образом ощутили еще древние греки, предварившие столь многие из наших открытий: у них был так называемый "парадокс Эпименида". Эпименид якобы утверждал, что "все критяне – лжецы", но сам он был критянин. Если он говорил правду, то в качестве критянина он лгал; если он лгал, то отсюда следовало лишь, что не все критяне – лжецы, но вовсе не то, что сам он, в данном своем высказывании, сказал правду. В сущности, парадокс здесь не получился. Такой мнимый парадокс не испугал бы искушенного логика Фреге. Парадокс Рассела не так легко было сбросить со счета.

Я приведу сейчас парадокс Рассела в том виде, как он был высказан. Понятие множества, как оно возникло в математике, не накладывало никаких ограничений на состав его элементов – то есть входящих в него предметов. В частности, при этом не запрещалось, чтобы множество было своим собственным элементом. Скажем, множество М может состоять из трех элементов: чисел 1, 2 и самого множества М. В концепции Кантора не было ничего запрещающего такие множества! И вот, чтобы внести ясность в этот вопрос, Рассел выделил "хорошие" множества, не содержащие самих себя в качестве элемента, и "плохие", содержащие себя в качестве элемента (эти названия он, впрочем, не применял). Затем Рассел рассмотрел множество всех "хороших" множеств: назовем это множество М. Спрашивается: какое множество М – "хорошее" или "плохое"? Предположим сначала, что М – "хорошее" множество. Тогда, по определению "хорошего" множества, оно не может содержать М в качестве элемента. Но М содержит в качестве элементов все "хорошие" множества; значит М не может быть "хорошим". Пусть теперь М – "плохое" множество. Тогда М должно содержать себя в качестве элемента, но М, по определению, содержит в качестве элементов только "хорошие" множества – значит М не может быть "плохим". В обоих случаях получается противоречие.

Этот простой парадокс произвел на математиков потрясающее впечатление. Не только Фреге не мог окончить свой трактат; великий математик Пуанкаре переменил свое отношение к теории множеств и стал ее избегать! Каким бы странным ни казалось "множество", построенное Расселом, в распоряжении математиков не было тогда никаких средств избавиться от подобных парадоксов. Но сам Рассел не довольствовался этой "разрушительной" работой. Он стал искать выход из положения и нашел его: он понял, что надо ограничить способы построения множеств, расположив их в иерархическом порядке. Это спасло теорию множеств и положило начало современному обоснованию математики и логики.

Идея Рассела состояла в том, что множества надо строить в строго иерархическом порядке, при котором никогда не сможет случиться, чтобы какое-нибудь множество оказалось элементом самого себя. Сначала строятся множества, состоящие только из конкретных индивидуальных предметов: точек, треугольников или стульев; назовем такие множества множествами первого типа. Затем строятся множества, элементами которых могут быть только множества первого типа; эти множества составят второй тип. Действуя и дальше таким образом, можно избежать "плохих" множеств, и парадоксы теории множеств исчезают. Это был грандиозный план, выполненный Расселом в сотрудничестве с его учителем Альфредом Уайтхедом (Principia Mathematica, 1910 – 1913).

Казалось, все эти абстрактные построения могли лишь косвенно повлиять на повседневную жизнь. Но Рассел прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как его идеи приобрели значение для теории коммуникации, и притом в самом прямом смысле этого слова – для понимания повседневных коммуникаций человека. Оказалось, что иерархический способ построения понятий и высказываний изобрела уже сама природа, создав человеческий мозг и способы человеческого общения! Как часто бывает, первый шаг к пониманию этой системы был сделан при изучении ее патологических расстройств. Отношения между уровнями сообщений вполне аналогичны иерархическому построению множеств, последовательно возникающих в логике Рассела. Как правило, более высокие уровни сообщений абстрактнее более низких и относятся не к конкретным предметам, а к множествам этих предметов, объединяемым некоторым свойством, к описаниям или оценкам этих предметов. Такие сообщения более высокого типа определяют значение связанных с ними сообщений низших типов. Отношения между различными уровнями абстракции Бейтсон уподобляет отношению между обедом и ресторанным меню. Меню несъедобно, и нормальный человек не смешивает его с обедом.

Другой пример – это отношение между частью Земли и изображающей ее картой. Подобные ошибки не так уж редки. Если не говорить о журналистах и политиках, так часто обманывающих публику и самих себя, то и гуманитарные ученые не всегда отчетливо различают уровни описания, смешивая абстрактные понятия своих рассуждений со стоящими на другом уровне конкретными явлениями жизни. Их заблуждения аналогичны смешению карты с территорией. Мало того, как выяснил Рассел, значительная часть так называемой "классической философии" основана на путанице, происходящей от той же причины – смешения логических типов.

Шизофреник делает то же, но на уровне повседневной жизни. Его главная беда – это неумение различать логические уровни сообщений, потому что у него не действует система восприятия и анализа сигналов, различающих эти уровни. Шизофреник подобен человеку, не отличающему театральный спектакль от действительной жизни, потому что он не воспринимает сигналов, исходящих от сцены, занавеса и билетов. Если выразить его состояние более общим образом, он не воспринимает сигналов "это игра", "это шутка", "это сочинение" и т.д. – сигналов, которыми нормальные люди непрерывно обмениваются в ходе повседневного общения. Вследствие этого, шизофреник не может предвидеть поведение других людей и неспособен планировать свое собственное поведение. Он неправильно истолковывает свои восприятия и всячески избегает втягиваться в ситуации, которых не понимает.

Таким образом, шизофрения может быть понята как тяжкое поражение системы общения с людьми – сложнейшей системы, о которой мы обычно не задумываемся, потому что с детства постигаем правила обращения с ней, попутно с усвоением языка и элементов унаследованной культуры. Все странные формы поведения шизофреников можно расшифровать, исходя из этой гипотезы.

Возникает вопрос: чем вызывается шизофрения? Почему у некоторых людей не развивается или слабо развивается распознавание сигналов, означающих уровни коммуникации? Причины этого Бейтсон обнаружил в детстве шизофреника, в его семейном окружении. Как показало детальное изучение "шизогенных" семей, с подробной киносъемкой, ребенок в такой семье находится в особых условиях, и ключевое положение в развитии болезни чаще всего занимает его мать. То, что при этом происходит, плохо вяжется с обычным представлением о материнской любви. В таких семьях мать "вгоняет" ребенка в шизофрению с помощью точно описанного механизма, который Бейтсон назвал "двойной связкой".

Прежде всего, надо расстаться с иллюзией, будто все матери любят своих детей. В нашей стране, где брошенные, отвергнутые матерями дети превратились в социальную проблему, можно было бы говорить об особой патологии, связанной с общественной катастрофой. Но гораздо раньше, в условиях "благополучного" буржуазного общества психологи заметили, что значительная доля матерей в действительности перестает любить своих детей в возрасте 5-6 лет. Эрих Фромм описывает в своей книге "Искусство любить" истерическое поведение таких матерей, выражающих в бурных сценах ненависть к своим детям, и советует верить этим чувствам. Объяснение, по Конраду Лоренцу, состоит в том, что общий всем приматам материнский инстинкт угасает, когда дети достигают указанного возраста. Но у человека воспитание ребенка втрое дольше, поскольку развитие мозга гораздо сложнее; это явление – так называемая неотения – привело к возникновению другого, чисто человеческого инстинкта материнской любви, действующего в течение всей жизни. Механизм этого сравнительно молодого вторичного инстинкта, как это всегда бывает в эволюции, менее надежен, чем действие древних инстинктов, и "включение" его после "выключения" первичного инстинкта часто не срабатывает. В таких случаях матери и в самом деле не любят своих детей, хотя по социальным причинам вынуждены изображать отсутствующее у них чувство. Конечно, эти несчастные женщины не понимают подсознательных процессов, о которых идет речь, но попытки обмануть подсознание к добру не ведут. Другая причина, мешающая развитию материнской любви, – это нелюбовь к мужу, сознательная или нет, которая сплошь и рядом переносится на ребенка.

Мать, не любящая своего ребенка, но вынужденная имитировать отсутствующее чувство, представляет гораздо более частое явление, чем принято думать. Она не выносит сближения с ребенком, но пытается поддерживать с ним связь, требуемую приличием. Ребенок, нуждающийся в материнской любви, инстинктивно тянется к матери, поощряемый ее словесным обращением. Но при физическом сближении у такой матери начинает действовать механизм отталкивания, который не может проявиться в прямой и недвусмысленной форме и маскируется каким-нибудь косвенным способом: мать придирается к ребенку по любому случайному поводу и отталкивает его, высказывая это на более абстрактном уровне, чем первичный уровень "материнской любви". У ребенка находится какой-нибудь недостаток, он всегда оказывается в чем-нибудь виноват; например, его любовь к матери объявляется неискренней, потому что он не сделал того или другого. Таким образом, ребенок воспринимает противоположные сообщения, выражающие притяжение и отталкивание, и обычно на разных логических уровнях: притяжение выражается в более простой и прямой форме, а отталкивание – в более сложном, замаскированном виде, с помощью несловесной коммуникации или рассуждений, ставящих под сомнение его любовь к матери.

Складывающийся таким образом стереотип связи между матерью и ребенком продолжается и тогда, когда ребенок идет в школу. Внушения матери в таких случаях тоже имеют двойной характер: на низшем уровне мать внушает ему, что он не должен драться с Петей, Васей и т.п., а на высшем, более абстрактном уровне – что он должен "защищать свое достоинство", "не давать себя в обиду", и т.д. Конечно, во всех случаях ребенок оказывается виновным, поскольку он не исполняет либо первого, прямого внушения, либо второго, косвенного. Этот конфликт между двумя уровнями общения, при котором ребенок "всегда виноват", и называется двойной связкой. Открытый таким образом механизм двойной связки вовсе не ограничивается отношениями между матерью и ребенком, но представляет весьма распространенную патологию человеческого общения.

Бейтсон иллюстрирует эти отношения клиническими примерами. Приведем один из них (G. Bateson, Steps to an Ecology of Mind, Ballantine Books, N.Y., 1972).

"Молодого человека, только что вышедшего из острого приступа шизофрении, навещает в больнице его мать. Обрадовавшись ей, он импульсивно обнимает ее за плечи, на что она отвечает оцепенением. Он отводит руку, и она спрашивает: "Разве ты больше не любишь меня?" Он краснеет, а она говорит: "Милый, ты не должен так смущаться и стыдиться своего чувства". Пациент едва смог пробыть с ней несколько минут. Сразу же после ее ухода он напал на ассистента, и его пришлось связать.

Конечно, этого можно было избежать, если бы молодой человек способен был сказать: "Мама, ведь я видел, что тебе было неприятно, когда я тебя обнял, что тебе трудно было принять мое чувство". Но у шизофренического больного такой возможности нет. Его глубокая зависимость и его опыт не позволяют ему комментировать поведение его матери, она же комментирует его поведение и вынуждает его принять всю законченную последовательность действий. При этом пациент испытывает следующие трудности:

(1) Реакция матери, не принимающей чувства своего сына, искусно прикрывается осуждением его жеста замешательства, а пациент, приняв это осуждение, отрицает тем самым свое восприятие происшедшего.

(2) Высказывание "Разве ты больше не любишь меня?" в этом контексте означает, по-видимому:

(а) "Меня надо любить".

(б) "Ты должен любить меня, а иначе ты плохой сын и виноват

передо мной".

(в) "Ты ведь любил меня раньше, а теперь не любишь", и тем

самым внимание смещается с выражения его чувства на его

неспособность чувствовать. Для этого у нее есть основания,

поскольку он также ненавидел ее, и он, соответственно, от-

вечает на это чувством вины, на которое она реагирует на-

падением.

(г) "То, что ты только что выразил, не было любовью"

Возникает безвыходная дилемма: "Если я хочу сохранить мою связь с матерью, я не должен показывать ей, что люблю ее, но если я не покажу, что люблю ее, я ее потеряю" ".

Вовсе не всегда такой конфликт приводит к катастрофическим последствиям. Здоровая реакция ребенка на бессознательное лицемерие матери – это сопротивление: почувствовав противоречия между требованиями матери, ребенок начинает их "комментировать", доказывая несправедливость матери и свою правоту. Но если мать реагирует резким запретом комментировать ее поведение (например, угрожая покинуть ребенка, сойти с ума или умереть, и т.д.) и тем самым не позволяет ему сопротивляться, то у ребенка подавляется способность различать сигналы, обозначающие характер коммуникации, что и составляет зачаток шизофрении. Иногда может помочь вмешательство отца, но в "шизогенных" семьях отец слаб и беспомощен.

Если ребенок имеет возможность сопротивляться противоречивым требованиям матери, это, конечно, нарушает спокойствие семьи, но у такого ребенка есть шансы вырасти здоровым: он научится распознавать сигналы, определяющие логические уровни сообщений. В более абстрактном требовании он распознаёт отрицание более конкретного, возмущается и не всегда повинуется, но отнюдь не смешивает две стороны "связки".

Иначе складывается дело, если ребенок не может сопротивляться. Ребенок учится не различать логические типы сообщений, делая тем самым первый шаг к шизофрении. На претензии матери он отвечает теперь искренним непониманием, так что его считают "ненормальным". А потом этот же шаблон отношений переносится на других людей; но это вовсе не значит, что такой ребенок непременно станет психически больным. Он ходит в школу, проводит время вне семьи и может постепенно научиться различать "сигналы переключения контекстов", если его отношения с "шизогенной" матерью были не слишком интенсивны. Может быть, он будет делать это не так хорошо, как другие; вероятно, у него не особенно разовьется чувство юмора, и он не будет так заразительно смеяться, как его друзья.

Можно понять, как вся эта последовательность событий связана с наследственностью. Прежде всего, человек, воспитанный в "двойной связке", сам подсознательно привыкает к этой системе отношений и применяет ее к своим детям. По указанным выше причинам это чаще всего бывает мать: у отца, по-видимому, нет инстинктивной любви к детям, а культурно обусловленные чувства – не менее подлинные и сильные – не подвергаются у него рискованному перелому, связанному с инстинктом. Кроме того, отцы чаще всего не особенно занимаются детьми, поскольку больше заняты на работе. Итак, мать склонна передавать навыки двойных связок своим детям. Если условия не позволяют детям сопротивляться этому воспитанию, то возникает "шизофреническая семья"; если позволяют, то вредная традиция не образуется, и в следующем поколении этот отвратительный механизм может исчезнуть. Но такая наследственность зависит не от генов, а от воспитания – это культурная наследственность.

Теперь можно представить себе и роль генетической компоненты. То, что наследуется с генами – это не какой-то мифический "ген шизофрении". Все заявления об открытии такого гена неизменно опровергались при более тщательном исследовании: генетически ребенок наследует бoльшую или меньшую способность к сопротивлению, способность возражать, "комментировать" внушения родителей, быть "непослушным" – и вырастать здоровым, вопреки внушениям шизогенной семьи. Некоторая генетическая компонента присутствует и у матери: Бейтсон полагает, что эта способность зависит от гибкости поведения. Недостаток гибкости приводит к жестким паттернам отношений между ребенком и его матерью, устанавливающимся на всю жизнь, а потом переносимым на отношения с другими людьми. Генетикам еще предстоит выяснить, чтО именно из наследуемых признаков способствует возникновению шизофрении. Во всяком случае, наблюдения Хейли показывают, что при успешном психотерапевтическом лечении шизофрении симптомы болезни отступают, а это не свойственно болезням со специфической наследственной основой. Мифический "ген шизофрении" – всего лишь попытка найти легкое решение сложной проблемы.

Как часто бывало в истории науки, открытие механизма шизофрении привело к лучшему пониманию широкого круга явлений. Дело в том, что парадоксы, возникающие из смешения логических типов, играют важную роль в разных явлениях человеческой жизни. Например, юмор почти всегда возникает вследствие намеренного или нечаянного перехода от конкретного, буквального смысла к более общему, переносному, или наоборот. В простейшем случае так строятся басни, где звери заменяют определенные человеческие типы, или анекдоты, построенные на созвучии слов. Конрад Лоренц полагает, что юмор – новейшее достижение эволюции, свойственное только людям, и обозначает отсутствие чувства юмора выражением "звериная серьезность".

Без нарушения логических типов – без юмора и метафор – была бы просто невозможна художественная литература. Вся поэзия построена на метафорах, а метафора есть намеренная замена логического типа, обычно на более абстрактный. "Металла звон, глагол времен", "Буря мглою небо кроет", "Эта глупая луна", "Память сердца". Нельзя представить себе поэта, всегда соблюдающего логические типы! Более того, "парадоксальность" мышления лежит в основе всякого творчества. Последовательное соблюдение логических типов полезно, когда воспроизводят чужую мысль, но оно не может произвести новую мысль: творчество предполагает случайную составляющую, а случайность не знает правил. Пушкин оставил нам удивительные строки, бросающие свет на психологию творчества:

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг...

Кому же, как не ему, было это знать?