Дорога в Гранаду

Туристы в Испании были всегда – сначала паломники, потом зеваки. От путников кормилось множество постоялых дворов и разбойников. Дорога, хоть верхом, хоть в повозке, занимала много времени, требовала частых остановок, бесед, ольи-подриды с малагой, навоза к копытам, национальных костюмов, песен и танцев. В 19 веке пошла перестройка с ускорением, помчались по дорогам запряжённые мулами дилижансы, отбивая пассажирам печёнки под зажигательные крики возниц: «Ну, падаль, ну, капитанша!» или ещё похлеще. Случались и накладки: «Когда первый дилижанс, назад тому лет двадцать, отправился из Мадрита, – за несколько миль от Мадрита он был остановлен толпою народа и сожжён вместе с чемоданами путешественников» (Боткин).

Увы, такая принципиальность и бескомпромиссность уже не свойственны испанцам, потому что автобус будет покрепче дилижанса, и жечь его умаешься. Хочется кричать «падаль», но непонятно, кому. Романтика общественного транспорта скисла, обезличенный водитель ведёт себя тише воды, ниже травы, да и пассажиры не лучше, – молчат, культурно пользуются сортиром, и одеты чёрт знает во что с кроссовками – я по крайней мере. Боткин любовался разнообразием народной испанской одежды и противопоставлял им безвкусие французских костюмов, но мне даже до убогой парижской моды далеко, и с парижанками меня роднит только «неподвижность физиономии, тупость черт и лимфатическая тучность» (Боткин).

Автовокзал в Толедо уже не удивил меня тем, что он такой обрусевший – бедный и облупленный. На верхнем этаже, где мне долго что-то объясняли и наконец объяснили, я купила билеты в Гранаду через Мадрид. К автобусам спускаешься на нижний этаж по эскалатору: все автобусные вокзалы в Испании двухэтажные, таков здесь народный обычай. В Мадрид шло одновременно два автобуса (всё-таки наверно боятся погромов или атаки Дон-Кихота), и на билетах указывалось, в какой садиться, первый или второй. Автобусы были двухэтажные, как вокзал: в брюхе багаж, а наверху салон с большими окнами; сидения внутри вполне сносные, с приступочками для ног. По дороге мы не увидели ничего интересного, кроме гигантской статуи Христа с распростёртыми руками. Впоследствии такие статуи попадались нам часто, в самых неожиданных местах, и были совершенно одинаковыми, как в России белые бюсты Ленина.

В Мадриде автобусная станция оказалась гигантская, с электронными табло, большими и маленькими, и просторным кафе, наполненным бананами, сосисками и прочими лакомствами, хотя вин в кожаных бурдюках, которые отбивали аппетит у Боткина, я там не заметила. Состояние было премерзкое, горло сдавило спазмом, и есть я не могла, подтачивало чувство беспокойства, ответственности за поездку. Странно, почему я так волновалась – ничего по-настоящему страшного с нами произойти не могло. Ну, опоздаем на автобус, или в уборной не окажется туалетной бумаги. А вот во времена Боткина мои заботы были бы не мнимыми, а реальными: я бы торопливо отсчитывала триста песет – такую сумму полагалось носить при себе на случай встречи с разбойниками.

К югу от города, который мы теперь называем не Мадритом, а Мадридом, лежит провинция Ла Манча, родина Дон Кихота. «Эта унылая провинция вся состоит из равнины, на которой нигде нет воды, ни одного холма, ни одного дерева. Глаз свободно уходит в даль, не встречая ничего, кроме красно-серой почвы и тёмно-голубого, чистого неба; только к югу, словно густой туман, что-то виднеется в этой пустыне: это Сиерра-Морена». Вдоль дороги рядами виноградники, на обочине плоские быки из жести, вдали стрекозиные силуэты современных ветряков на худеньких до прозрачности металлических вышках, – так высоко, что копьём и не дотянешься. Удивило то, что мы почти не видели на своём пути ни городов, ни поселений, ни даже отдельных домов, что впрочем и Боткин отмечал: «Дорога... печально-живописна: селений мало, изредка по горам виднеются одинокие дома, большие, полуразвалившиеся». Я не могу объяснить этого факта. Может быть, испанцев всё ещё мало, а может быть, как сказал Боткин: «Испанец не любит съёживаться, он живёт сально, бедно, но широко».

Действительно, сальновато они живут – я могу это подтвердить после посещения общественных мест. Но особой бедности теперь не видно. На полпути мы по испанскому обычаю остановились минут на сорок размять ноги и надеялись на цирк, обещанный Боткиным: «В каждом селении дилижанс окружали толпы нищих, дети в лохмотьях, дети вовсе голые, старый и малый, – все просят милостыни». Но парковка рядом с забегаловкой и домом престарелых с несколько вызывающим названием «Непорочное Зачатие» была пустынна.

Ах, как мельчает жизнь, как она делается всё удобнее и скучнее. Взять например постоялый двор-венту времен Боткина: «Вента состоит обыкновенно только из одной очень большой комнаты, складенной из неотёсанного камня, скреплённого известью, с каменными скамьями вокруг стен; пол тоже каменный и огромнейший очаг». Наша вента состояла из одной очень большой комнаты, складенной из стекла и бетонных балок, с пластиковыми столами и огромнейшим туалетом. Вдоль комнаты простиралась стойка бара, и, отстояв очередь, мне удалось договориться о кофе с молоком и расплатиться хитрейшим способом – дав купюру, заведомо бóльшую разумной цены чашки кофе. Хорошо, что за булочками не пришлось посылать в ближайшую деревню, как это случалось с Боткиным, или приносить в столовую припасы с собою, как требовалось от Гарри Франка (на вопрос: «Будет ли ужин?» – на постоялом дворе ему бодро отвечали: «А вот что принёс, то и приготовим»).

«Товарищи мои испанцы», вместо того, чтобы делиться сигаретами и рассуждать о разбойниках, молча топтались вокруг автобуса. На столбе висело объявление: «Девять отважных быков, Хосе Калио и Антон Кортес примут участие в монументальной корриде». К корриде можно относиться по-разному. Боткина коррида потрясла, Гарри полюбилась, но до Хемингуэя их очеркам далеко. Хемингуэй останется непревзойдённым певцом этого зрелища, по крайней мере для иностранцев. Вот уж любил Эрнест кровь и песок, и «мужество отчаянных парней»; любил не меньше выпивки. Многих других от боя быков воротило. Известный коллекционер Луизина Хавермайер рассказывала, что вечером ей в глотку не лезло даже простое советское консоме, несмотря на то, что муж увёл её с корриды после первого же бычьего трупа, приговаривая: «мало мы им дали в испано-американской войне».

Мне, особенно после этого объявления, где к людям и к быкам подходят на равных («бравос торос»), захотелось вступиться за испанцев. Мне не кажется, что испанцы самые кровожадные и жестокие в отношении к животным; коррида гораздо справедливее многих других развлечений, которыми тешатся люди. В корриде рискуют и бык, и человек. Лучше и справедливее её только бокс. А возьмите псовую охоту, например охоту на лис в Англии – там человек ничем не рискует, разве что свалится с лошади после слишком большой порции портера. Рискует только лис, который под лай и визг своих убийц, бежит, не разбирая дороги, пока не разорвётся его маленькое сердечко. И тем не менее, скажешь «Испания», и услышишь: «Там коррида, зверство», но я не встретила ещё ни одного человека, который сказал бы: «Вы едете в Англию? О-о, это ужасная страна – там собаками травят лисиц!» У меня закрадывается подозрение, что в корриде людям подсознательно жалко человека, а не быка. Вот ей-богу, если бы матадор пускал быку пулю в лоб из-за забора, отношение к корриде у иностранцев было бы куда благосклоннее.

Прощай, равнина Ла Манчи с быками, ветряками и вентами! Постепенно начинаются бесконечные холмы и горы Сиерра Морена, перевалы, крутые извивы дороги. По обочинам маки, тёмно-жёлтый кустистый дрок, охапками светло-жёлтая сурепка. На склонах сплошь оливы, оливы, оливы – старые, узловатые, и совсем молодые.

Под масличными стволами пусто – то ли трудолюбивые испанские крестьяне всю травку выщипали, то ли сами оливы заботятся о том, чтобы у них под стволами ничего не было, подтравливают растительных соперников. Корявые стволы, чёрные от облачной сырости, покрыты густым ворсом тоненьких веточек, на которых и созреют маслины – только новые ветви плодоносят. Некоторые стволы повыше, постарше, некоторые поменьше, но все с чудовищно искорёженными ветвями, с наплывами, потому что ветви эти столетиями немилосердно стригут и режут, превращая оливы в сельскохозяйственные бонсай. Производить оливки можно заставить и старое, запущенное, высокое дерево, но тогда на него придется залезать по лестнице, и разрастаться оливе обычно не дают.

В оливковом дереве, коротком и коренастом, прирученном, и, как породистая собака, изменившим форму при одомашнивании, есть магия тысячелетней связи с человеком. Афина Паллада подарила его древним грекам, и афиняне поклонялись посланному с небес обрубку старого дерева. Прозрачная жидкость с терпким вкусом была для них основой жизни. Атлеты на Олимпийских играх состязались ради амфор с драгоценным маслом. Другие масла уважают меньше. Никогда не увидим мы на обложке «Огонька» фотографию счастливого Гарри Каспарова на фоне выигранных им в международном матче бутылок постного масла.

Олив в Сиерре Морена множество, и становится всё больше. Всюду видны новые, свеже-распаханные участки склонов с торчащими из них вихрами маленьких олив. Сначала думаешь – как живописно, как оригинально! Потом становится скучно и даже не по себе – кто же это выпьет всё это масло? И что произошло с деревьями, кустарниками, травами, которые росли в горах до прихода жадного человека?

Дорога крутит и вертит, проходит через перевалы, наконец спускается с гор в долину Гвадалквивира, широкую, обрамлённую невысокими холмами, отягощённую производством продуктов питания. Сам Гвадалквивир не заслуживает упоминания, такой он в своём верховье мелкий и плюгавый. Этот Гвадалквивир может быть и шумит, и поёт, но тихо, как муха в стакане.

Мы въезжаем в Андалузию.

Страница 7 из 14 Все страницы