Глава 5. А в лесах начинающие живописцы…

«Бежим отсюда!» — такой клич бросил весной 1863 года Моне своим товарищам по мастерской Глейра. Приближалась Пасха, и небольшая группа учеников, вспомнив о рассказах мэтра-водуазца, воспользовавшись каникулами, направилась к Барбизону, или, точнее сказать, к Фонтенбло; это были Моне, Базиль и Ренуар.

Нельзя утверждать, что они открывали что-то доселе совершенно неизвестное, эти места были обжиты и до них. Художники приступили к обследованию огромного пространства Фонтенбло еще во времена Людовика XV — в поисках живописных ландшафтов они отправлялись в долину Шайи, в ущелье Фроншара и на лужайки Буа-Прео, в излюбленные места охоты королей Франции, начиная с Людовика Святого. Тогда речь еще не шла о том, чтобы писать пейзажи ради пейзажей, мода на подобные произведения началась лишь в эпоху романтизма, в 1820–1830-е годы. Стамати Бюлгари, бывший ученик Давида, уверовавший в природу, — какая ересь! — с большим чувством юмора описал костюм «лесного» живописца: «В его наряде есть что-то странное и удивительное: большая плоская шляпа закрывает лоб и прикрывает длинные волосы, серый холщовый балахон служит одновременно и одеждой, и тряпкой для кистей, гетры из той же ткани и подбитые большими гвоздями башмаки берегут щуплые ноги и нежные ступни, на потрепанном поясе нанизаны ножки походного стульчика, в одной руке — большой холст, на котором он собирается писать, в другой — колышек для закрепления зонтика на время работы. На спине, словно ранец, болтаются коробка с красками и мольберт».

Уже через несколько лет этот замысловатый наряд не казался чем-то оригинальным и странным; лес буквально кишел художниками. В 1872 году из трех сотен жителей Барбизона на 147 крестьян приходилось 100 художников! Если верить Гонкурам, долго изучавшим эти места во время работы над романом «Манетта Саломон», художников привлекала опереточная живописность этого места. Деревня, точнее, маленькая деревушка, относившаяся к Шайиан-Бьер и находившаяся от него в двух километрах, вытянулась на несколько сотен метров вдоль песчаной дороги, изрытой глубокими колеями, оставленными тяжелыми повозками, перевозившими дрова. Жилые дома, в основном хижины, стояли перпендикулярно к дороге. Высокие глинобитные стены с прорубленными в них для проезда телег воротами открывали взору прохожего большой двор, загроможденный всевозможными сельскохозяйственными инструментами. Посреди озер навозной жижи, как айсберг, возвышалась навозная куча. В этой магме в поисках червей копошились куры и утки. Все было очень живописно, дико, буколично * Буколический (от гр. bukolikos — пастушеский) — пасторальный. (Прим. науч. ред.) — лучше не придумаешь, — а сегодня сказали бы «экологично».

Чтобы добраться до этого земного рая, с трех сторон окруженного лесом, а четвертой выходящего к долине Шайи, — долину с возвышавшейся в центре высокой колокольней запечатлел на знаменитой картине «Вечерняя молитва, или Анжелюс» Милле * Имеется в виду картина французского художника Жана Франсуа Милле «Анжелюс» (1859. Париж, Лувр). , — всякому путешественнику следовало (до 1849 года) сесть в дилижанс в Мелуне и двигаться со скоростью 11 километров в час. Ренуар, у которого часто не хватало денег ни на дилижанс, ни на железную дорогу, не раз проделывал этот путь пешком со всем своим скарбом за спиной, преодолевая 58 километров за два дня с одной остановкой, ночуя где-нибудь на сеновале или на конюшне.

Художники, позднее составившие Барбизонскую школу, прибыли сюда в 1840–1850-е годы. Первым обосновавшимся здесь живописцем был, несомненно, Теодор Руссо, вслед за ним в 1849 году приехали Милле и Шарль Жак, бежавшие от свирепствовавшей в Париже холеры. Затем прибыли Диаз, Труайон, Добиньи, Коро и Курбе. Сюда приехали даже те художники, которым, по правде сказать, нечего было здесь делать — Каролюс-Дюран, совершавший свадебное путешествие, Жером и Кутюр. Им, очевидно, хотелось поработать рядом с художниками, пишущими природу, чьи произведения вызывали все больший интерес у собирателей живописи. Следует ли напоминать, что эти паломничества не вызывали у барбизонцев большого восторга?

И все же художники Барбизона не были пленэристами в полном смысле этого слова; сначала они делали на натуре наброски и эскизы, а затем, тщательно прорабатывали их в мастерской, зачастую жертвуя реалистичностью изображения ради живописности. И тем не менее некоторые световые эффекты — гроза, сумерки — воспроизводились ими довольно точно. Ренуар вскоре в полной мере оценил их мастерство. «Меня просто поразили Руссо и Добиньи, — говорил он сыну. — Я сразу понял, что Коро замечательный человек, он не занимается отделкой своих картин, и слава его будет жить вечно. Как Вермер Делфтский, он вне моды. Милле я терпеть не мог, его сентиментальные крестьяне чем-то напоминали переодетых актеров. Всей душой я тянулся к Диазу * Возможно, имеется в виду знаменитое полотно Диаза «Осень в Фонтенбло», написанное в 1872 году, как раз в те годы, когда импрессионисты также стремились укрыться в лесах Фонтенбло. О личной встрече Ренуара с Диазом будет рассказано ниже, см. в этой же главе раздел «Приключения и злоключения». . Он был доступен моему пониманию… Картины Диаза пахнут грибами, прелой листвой и мхом». Дифирамбы в адрес Коро из уст Ренуара звучат довольно искренне, он даже не осмеливался приблизиться к великому пейзажисту, чувствуя себя неловко среди окружавших мэтра посредственных художников и льстецов. Моне тоже держался на расстоянии, но летом 1865 года, когда с ним произошел несчастный случай, Коро сам приехал навестить его. Один только Писсарро поддерживал с Коро дружеские отношения.

800 тысяч франков за «Анжелюс»

К живописи Милле почти все импрессионисты остались равнодушны, подобно Ренуару, да и как человек он был не особенно привлекательным. Поселившись в деревне, он держался особняком и только ворчал, если кто-нибудь пытался заговорить с ним. Оставаясь в глубине души крестьянином, Милле только среди крестьян чувствовал себя в своей тарелке. Подобно им, он любил работать на земле и, случалось, встретившись в поле с земледельцем, брал у того из рук лопату или косу, чтобы немного размяться. Он своими руками возделывал землю в саду и сам выращивал все необходимые овощи, ведь у него было девять детей. Несмотря на завидную популярность, Милле был небогат, так как его картины продавались плохо. Написанный в 1857 году «Анжелюс» был продан коллекционеру Папле за тысячу франков. Тридцать два года спустя Альфред Шошар, совладелец универмага «Галереи Лувра», выкупил картину за 800 тысяч франков у ее тогдашнего американского владельца. Безмерно тщеславный Шошар решил сделать широкий патриотический жест и вернул Франции шедевр, почти столь же знаменитый, как «Джоконда».

Несмотря на нелюдимость и неприветливость, Милле собирал у себя на вечерние посиделки всех художников, живших в Барбизоне. И пока его жена, бывшая служанка, при свете единственной масляной лампы штопала белье своего многочисленного семейства, гости мирно беседовали, покуривая трубки у очага, в котором трещали охапки хвороста.

Харчевня Ганна

Кроме художников, поселившихся здесь надолго, таких, например, как Шарль Жак, питавшийся, чтобы выжить, одной спаржей, когда его картины не продавались, в Барбизоне жили и другие живописцы — либо на частных квартирах, либо в единственной, совсем небольшой гостинице, на которой вместо вывески висела закрепленная над дверьми сосновая ветка. Здесь же размещались харчевня и бакалейная лавка, куда крестьяне приходили, чтобы пополнить запасы соли, сахара, кофе, мыла и других необходимых товаров. Гостиница казалась уменьшенной копией старинной харчевни. Всё здесь размещалось в одной комнате, насквозь пропитанной запахом рассола и скверного вина, а вокруг общего обеденного стола бродили куры, которые клевали упавшие со стола крошки. В углу за зелеными саржевыми занавесками находилось супружеское ложе четы Ганн. Оно никого не смущало; поднимавшиеся раньше всех постояльцы, так же как и полуночники, заставали хозяев уже на ногах. Гонкуры отзывались об этом уголке, где не раз останавливались во время своих туристических вылазок, не слишком одобрительно. Привыкшие в своей барской квартире к изнеженности и комфорту, они, разумеется, были недовольны неопрятным видом харчевни: «…бесконечные омлеты, пятна на скатерти и оловянные вилки, пачкавшие стол».

Обстановка в харчевне была незатейливая: несколько столов, скамьи, посудный шкаф, заставленный белыми фаянсовыми суповыми мисками… Впрочем, было и кое-что приятное: постоянно горевший огонь в камине, на котором жарилась дичь, да небрежно прислоненные к стенам и дверцам шкафа холсты, вносившие совершенно неожиданную ноту в эту грязную забегаловку.

Поначалу на втором этаже было всего две комнаты, заставленные кроватями. Можно себе представить затхлый дух, исходивший по утрам из общих спален, в которых скапливалось столько никогда не мывшегося народу! Поскольку художники чаще всего приезжали сюда с женами, через какое-то время в павильоне, стоявшем в глубине огорода, было устроено несколько небольших комнат для супружеских пар. По описанию братьев Гонкуров, эти комнаты были довольно чистыми и обставлены хорошей мебелью времен Луи Филиппа с серой репсовой обивкой.

Кормили здесь всегда одним и тем же, пища была немудреной, но зато дешевой, пансион составлял всего 2,5 франка в день, включая право пользоваться свечой. Папаша Ганн, бывший сельский полицейский, променявший свою треуголку на фетровую шляпу художника, не слишком доверял платежеспособности своих клиентов и требовал оплату по прибытии, зато потом бесплатно снабжал своих постояльцев табаком для трубок. Чудаковатый папаша Ганн устанавливал стоимость пансиона в зависимости от внешнего вида клиента, и если на пороге появлялся буржуа, плата могла возрасти до четырех франков. Со временем желающих потолкаться летом среди художников и подышать лесным воздухом становилось все больше. Некоторое время спустя здесь стало так многолюдно, что пришлось расширяться и размещать заведение на опушке леса в более просторном доме, получившем громкое название «Вилла искусств». Клиентов, не нашедших себе местечка в харчевне, позднее стали принимать в гостинице «Сирон». А уж после того как, прогуливаясь по окрестностям, здесь остановился сам Наполеон III и даже купил несколько полотен у постояльцев гостиницы, она и вовсе стала знаменитой.

Дни и ночи Барбизона

Жизнь художников в Барбизоне была суровой и в то же время веселой; они много работали, хотя Ипполит Тэн в романе «Тома Грэндорж» утверждает иное. Поднимались они на заре, когда пастухи гнали деревенское стадо на пастбище, наскоро умывались из стоящего на краю колодца ведра и со всем скарбом за спиной и с зонтиком наперевес дружно отправлялись к избранному месту, иногда в десятке километров от гостиницы, не забыв запастись провиантом — внушительных размеров завтраком и флягой вина. В деревню возвращались лишь на закате, совершенно вымотанные и голодные. Ренуар как-то весело заметил: «Пейзаж — это спорт».

На скорую руку облившись из ведра, как и утром, они приводили в порядок кисти и отправлялись передохнуть на каменные скамьи, стоявшие по обе стороны от входа в харчевню.

Как только возвращался последний постоялец, служанка Луиза разливала суп в глубокие фаянсовые тарелки, в течение дня украшавшие полки шкафа; в суп макали толстые ломти черствого хлеба. Гонкуры так описывали эти ужины: «Сбросив шляпы, все расхватывали желтые холщовые кухонные полотенца, привязывали к ножкам стульев собак, и раздавалось дружное звяканье ложек о тарелки. С пианино брали лежавший там хлеб и передавали его по кругу, каждый отрезал себе кусок. Слабое вино пенилось в стаканах, стучали вилки, тарелки передавались по кругу, стук ножей по столу означал, что нужна добавка… пустые и полные бутылки выстраивались в ряд, салфетками отгоняли собак, нахально совавших морды в хозяйскую еду. Дружно хохотали. Среди живописцев, взбодренных воздухом леса и нагулявших за день волчий аппетит, возникало вдруг грубоватое молодецкое веселье, чем-то напоминавшее шумную школьную столовую».

В девять вечера все уже спали. Слышны был лишь лай собак за долиной, иногда — мычание коров и громкий храп смертельно уставших художников.

Праздники и шалости

Случались время от времени и праздники. Художники с детской непосредственностью веселились на деревенских гуляньях. Кто-то украшал здание мэрии, другие, устав от деревенских забав, устраивали розыгрыши, к которым привыкли в мастерской. Чаще всего это был Коро. Полный жизненной энергии, веселый Коро мог перебудить на заре всех постояльцев, во все горло распевая любимые песни своей молодости — песни времен Реставрации. На свадьбе дочери хозяина харчевни он был душой общества, организовал факельное шествие, игру в кегли, а во время танца с бутылками постоянно подзадоривал танцоров. Сущность забавы состояла в том, чтобы проплясать вокруг расставленных, как при игре в кегли, бутылок, не уронив ни одной.

Любимой мишенью для грубых шуток были буржуа. Гонкуры описывают несколько смачных примеров шалостей, якобы подстроенных одним из обитателей деревни, художником-неудачником Анатолем, центральным персонажем написанного ими романа. Жертвами его шуточек стали Бари и Карпо. Бари, одетого как буржуа, приняли за рантье, случайно забредшего в Барбизон, и осыпали насмешками. Сделав вид, что он ничего не понял, добродушный Бари выслушал их не моргнув глазом, зная, что придет и его черед посмеяться. Долго ждать не пришлось: кто-то подошел к нему, чтобы передать, что его ожидает Теодор Руссо. Услышав имя известного художника * Теодор Руссо, как известно, являлся главным авторитетом, «мэтром» для художников, принадлежащих барбизонской школе. , шутники смутились… Карпо же, который любил броско одеваться и унизывал пальцы кольцами, однажды приняли за полицейского осведомителя и чуть было не спустили с лестницы в харчевне.

Эти молодчики не могли представить себе художников иначе как с длинными волосами, бородой и в нелепом, полубогемном-полудеревенском наряде.

В гостинице «Золотой лев» в Шайи

С 1863 года точно такой же образ жизни вели Моне, Ренуар, Базиль, Сислей, Писсарро и Сезанн. Однако, чтобы их не путали с художниками из Барбизона, они никогда не останавливались в харчевне Ганна и отдавали предпочтение гораздо более комфортабельным гостиницам «Белая лошадь» и «Золотой лев» в Шайиан-Бьере. В первый свой приезд, на Пасху в 1863 году, они задержались здесь не больше недели, однако этого было вполне достаточно, чтобы всей душой полюбить работу на пленэре. Впоследствии они часто приезжали в Шайи, перемежая поездки сюда с набегами на нормандское побережье и Онфлёр.

Конечно, ландшафты в Шайи были не столь живописны, как в Барбизоне, но тогда здесь еще не устроили Техас в миниатюре, со зловонными нефтяными скважинами, которые пробурили повсюду в полях. В ту пору это была просто большая деревня, разделенная надвое широкой проезжей дорогой. Гостиницы занимали довольно большие помещения, когда-то принадлежавшие почтовой станции, которая была расположена на пути дилижанса Париж — Фонтенбло. Три беглеца из мастерской Глейра сперва остановились в «Белой лошади» у папаши Пайара. Пансион составлял 3,75 франка в день, однако высокая цена оправдывалась великолепными обедами, что было существенно для Моне, привыкшего к добротной нормандской кухне и не экономившего на своем желудке даже во времена беспросветной нужды. После 1865 года дружная компания переселилась в «Золотой лев»: задолжав за два месяца, Моне тайком съехал, после чего разъяренный хозяин выставил за дверь остальных. Моне часто приходилось поступать таким образом, и при каждом переезде он был вынужден оставлять множество холстов, которые хозяева конфисковывали и сбывали по ничтожным ценам, чтобы хоть как-то компенсировать убытки.

Приключения и злоключения

Для Ренуара и Моне, тесно сблизившихся, словно два сообщника, и отличавшихся лишь тем, что первый с уважением говорил об академическом образовании, а второй отвергал его, их приезды в деревню были отмечены как удачами, так и злоключениями.

Случай с Ренуаром, писавшим на пленэре в лесу, когда на него напали несколько парижских весельчаков, выбравшихся на пикник, чуть было не обернулся трагедией. В первый момент они просто полюбопытствовали, чем он занимается, а затем, совершенно ничего не поняв в его живописи, начали насмехаться над ним. Рабочая блуза ремесленника-декоратора, которая служила ему одеждой во время работы, спровоцировала их на грубые выходки. Они искали повод, чтобы устроить потасовку, и вскоре свалили мольберт и холст, после чего начали избивать бедолагу. Дюжина бездельников из предместья повалила Ренуара на землю, а приехавшие с ними девицы начали тыкать в него острыми зонтиками. Если бы не помощь случайного прохожего, Ренуар остался бы лежать на траве бездыханный. Незнакомец, человек далеко не молодой, но рослый и сильный, набросился на хулиганов и начал колотить их массивной тростью; этот инвалид с ампутированной ногой орудовал ею, словно дубиной. Перепуганные нападавшие бежали с поля боя, сопровождаемые воплями и визгом девиц.

Растроганный Ренуар поблагодарил своего спасителя и назвал себя. Незнакомец, в свою очередь, тоже представился: Нарсис Диаз де Ла Пенья. Это был не кто иной, как Диаз, самый известный из художников барбизонской школы! Внимательно рассмотрев валявшийся на земле этюд юного коллеги, он сказал: «Совсем неплохо. Вы талантливы, очень талантливы. Но почему вы пишете так черно?»

Именно эти слова коренным образом изменили дальнейшую творческую судьбу Ренуара, который с этого момента начал писать более светлыми тонами, а живопись его стала более яркой. Как ни странно, Ренуар больше никогда не встречался с Диазом, прохожим, ниспосланным ему Провидением, хотя тот и пригласил Ренуара посетить его парижскую мастерскую.

Революционер в лесах

Как-то с Ренуаром приключилась еще одна история: незадолго до войны 1870 года Ренуар, работавший в то время в лесу у Марлотт, вдруг заметил прятавшегося в кустарнике человека. Напоминавший неясный призрак несчастный вот уже много дней бродил по лесам, скрываясь от полиции, не решаясь зайти в деревню и попросить еды. Он поведал Ренуару свою печальную историю: журналист, ранее сотрудничавший с Анри Рошфором * Анри Рошфор (1830–1913) — маркиз, блестящий журналист, главный редактор еженедельника «Латерн», выходившего в Париже с 1 июня 1868 года. Популярность «Латерн» была связана с проводившейся на его страницах критикой режима Наполеона III. С конца 1869 года Анри Рошфор издавал собственную ежедневную газету «Марсельеза». Участник Парижской коммуны 1871 года. , он бежал из своей квартиры в тот момент, когда пришла полиция, чтобы арестовать его, не успев ничего захватить с собой. Ему удалось добраться до леса, где он и укрывался вот уже несколько дней. Ренуар успокоил его, уступил ему свою блузу и пошел в деревню за чем-нибудь съестным. С наступлением темноты Ренуар провел незнакомца в харчевню деревушки Марлотт и спрятал в своей комнате. Через несколько дней друзья беглеца, извещенные Ренуаром, помогли Раулю Риго * Рауль Риго (1846–1871) — член правительства Парижской коммуны 1871 года; один из руководителей обороны Парижа против версальцев, его жизнь оборвалась трагически — он был расстрелян. , так звали этого человека, добраться до Англии.

Спустя некоторое время, в разгар Коммуны, судьба снова свела Ренуара с Риго. На этот раз Риго, ставший генеральным прокурором восставших, спас жизнь Ренуару, которого возбужденная толпа приняла за версальского шпиона, засланного разведать оборонительные укрепления Парижа. Его привели во двор мэрии VI округа Парижа, и ему угрожал расстрел, как вдруг будто по мановению волшебной палочки в сверкающем мундире, с красным шарфом на груди явился беглец из Марлотт. Ренуар окликнул его. Риго узнал своего спасителя, и они бросились друг другу в объятия. Всё мгновенно уладилось: Риго объяснил коммунарам, что гражданин Ренуар великий художник, а не шпион, и сверх того патриот, потому что когда-то спас ему жизнь. Спели «Марсельезу», на том все и закончилось.

Итак, получив благодаря Риго пропуск, Ренуар мог когда угодно пересекать линию фронта, чтобы повидаться с семьей в Лувесьенне. А чтобы возвращаться обратно, он приобрел у князя Бибеско, руководившего версальцами, другой пропуск. Ему оставалось только внимательно следить за тем, чтобы их не перепутать, иначе он рисковал навлечь на себя очень большие неприятности.

Война 1870 года

Еще несколько слов о судьбе Риго. Захваченный в плен после падения Коммуны, он был расстрелян без суда. Рассказанный нами драматический эпизод наводит на мысль о том, что во время Франко-прусской войны и Коммуны импрессионисты занимали неодинаковую позицию. Так, когда Сезанну было двадцать, он вытащил несчастливый билет в жеребьевке и должен был идти в армию. Ситуацию сумел исправить отец, нанявший сыну дублера. Равнодушный к политике Сезанн в 1870 году укрывался в Эстаке, не желая надевать военный мундир, а ведь во время войны его должны были призвать, даже несмотря на «дублера». Однако мобилизация осуществлялась так медленно, а поражение было таким молниеносным, что к тому времени, когда жандармы, разыскивавшие уклонявшихся от воинской повинности, оказались на пороге дома в Жа-де-Буффан в Экс-ан-Провансе, чтобы вручить Сезанну повестку, война уже закончилась. Вскоре появился Золя, столь же мало горевший желанием исполнять свой воинский долг, и друзья вместе с их подругами провели несколько безмятежных дней среди платанов и сосен — ведь у Золя как раз был медовый месяц. Один рисовал, другой писал. А бедняга Базиль, мобилизованный в самом начале войны, погиб на поле сражения.

Случай с Сезанном был не единственным. Буден и Диаз добрались до Брюсселя, где жили поклонники их живописи. Клод Моне сначала укрылся у отца в Гавре — тетушка Лекадр незадолго до того умерла, не оставив ему наследства, — а после разгрома решил перебраться в Англию. Уволившись в запас после года службы в Алжире в 1861 году — история довольно запутанная, — он заболел брюшным тифом и был отправлен во Францию на лечение; на остававшийся срок службы тетушка наняла вместо него добровольца, так как Моне чувствовал, что больше не в силах продолжать службу В 1870-м, после начала войны, бросив на произвол судьбы жену и ребенка, не умерших от голода только благодаря милосердию друзей, он с легким сердцем, как говаривал маршал Лебёф, сел на корабль и отплыл в Англию.

В Лондоне Моне разыскал Бонвена, Добиньи и Писсарро. Бегство последнего простительно. В связи с наступлением вражеских войск Писсарро вынужден был в спешке покинуть Лувесьенн. Едва он прибыл в Лондон, как ему сообщили, что дом его захвачен пруссаками, полностью разграблен и превращен в скотобойню. Однако художник не мог и представить, каковы были масштабы катастрофы в действительности. Вернувшись в Лувесьенн после того, как его покинули немцы, Писсарро обнаружил, что полторы тысячи полотен, которые оставались в мастерской, были либо уничтожены, либо украдены или испорчены — большинство холстов солдаты использовали в качестве настила в бойне.

Кавалерист Ренуар

Поведение Базиля, как мы уже отмечали, можно было назвать рыцарским. Мане, Дега и Ренуар тоже вели себя достойно. Первые два записались в Национальную гвардию; Мане стал штабным офицером и находился под началом — ирония судьбы! — капитана Мейссонье, который смотрел на него свысока; Дега стал артиллеристом и влился в ряды бойцов батареи защитных укреплений на 12-м бастионе. По окончании службы оба вернулись домой и щеголяли в мундирах в салоне Берты Моризо, остававшейся в Париже; особенно важничал Мане, сшивший себе роскошный мундир фантазийного покроя.

А вот Ренуар был самым настоящим солдатом. Отказавшись от теплого местечка при штабе, предложенного ему князем Бибеско, он записался в кавалерию, хотя до этого момента ни разу не сидел на лошади. Вначале его отправили на обучение в Бордо, затем он попал на сборный пункт пополнения кавалерийского состава в Тарб, где его обучали верховой езде. Против всякого ожидания, Ренуар оказался превосходным наездником. Благодаря командиру эскадрона, заказавшему ему портрет жены, художник был избавлен от нарядов и особых трудностей не испытывал. После поражения Франции он был демобилизован и вернулся в Париж, сохранив о войне только приятные воспоминания.

Грандиозный план

Плачевно закончилось приключение, случившееся с Моне летом 1865 года в лесу Фонтенбло, во второй его приезд в Шайи, в тот самый момент, когда он завершал работу над одним из первых своих шедевров — картиной «Мостовые в Шайи». Один английский спортсмен, поселившийся в «Золотом льве», во время тренировки неудачно бросил диск и попал Моне в лодыжку левой ноги. Вопреки распространенному мнению, будто у него был перелом, речь шла лишь о трещине и сильнейшем ушибе. Оказавшемуся рядом Базилю представился удобный случай блеснуть своими медицинскими познаниями. При помощи противовесов он соорудил аппарат, вытягивавший поврежденную ногу друга в правильном положении. Из прикрепленного сверху ковшика тонкой струйкой стекала вода, охлаждая ушиб. Проведенное лечение, процесс которого зафиксирован в картине Базиля «Моне после происшествия в Шайи», позволило Моне уже через несколько дней встать на ноги.

Именно в это время Моне, оставшийся на пять месяцев в Шайи, начал работу над задуманным им огромным — 6x4,6 метра — полотном, равным по размерам грандиозной «Мастерской» Курбе, которое он назвал «Завтрак на траве» — в знак уважения к Мане. На картине не было обнаженных тел, только элегантные дамы под зонтиками и мужчины в рединготах. Полотно было задумано в первую очередь для того, чтобы изучить освещение в лесу — в тени деревьев и на поляне.

Это смелое начинание, предпринятое двадцатипятилетним юношей, заинтересовало всех. Живший в то время в Марлотт Курбе навестил Моне в Шайи, дабы щедро помочь советами и приободрить юного коллегу, к которому всегда благоволил. К удивлению, Курбе повел себя весьма неожиданно: он посоветовал юноше умерить свой пыл. В результате картина так и не была завершена: то ли духу не хватило, то ли Моне осознал, что еще не созрел для осуществления своего замысла, но он прекратил работу и более к этой картине не возвращался.

Превращение «Завтрака на траве»

Этому незаконченному полотну предстояло пережить неслыханные в истории искусства приключения. Моне, как водится, оставил картину под залог хозяину гостиницы «Золотой лев», но полностью оплатить счет ему не удалось, даже несмотря на субсидии тетушки Лекадр.

Только много лет спустя он разыскал холст в сарае, где тот хранился в свернутом виде. Видя, что изъеденный сыростью холст не подлежит восстановлению, Моне отрезал куски, не тронутые влагой, а остальное выбросил. Один из кусков, сменив многих хозяев, оказался в руках богатого ливанского коллекционера, другую часть опытный торговец Жорж Вильденштейн разыскал после войны в мастерской в Живерни… и передал в дар Лувру. Благородный поступок и в то же время удачный ход Вильденштейна в споре с ливанцем, не уступавшим принадлежащий ему кусок холста в надежде, что, устав от борьбы, Жорж Вильденштейн уступит ему свой. Передав свой холст Лувру, французский маршал лишил ливанца последней надежды. Еще один примечательный штрих в этой истории: холст был передан в дар в благодарность за полученное от национальных музеев разрешение на вывоз из страны картины Жоржа де Латура «Гадалка». Картина наделала много шума в Соединенных Штатах: газеты протестовали против огромной суммы, которую выплатил музей «Метрополитен» Нью-Йорка, после чего дело было передано во французское Национальное собрание. Андре Мальро, только что заступивший на пост министра культуры, вынужден был выслушивать незаслуженные упреки за коммерческую операцию, к которой он не имел никакого отношения.

Картина принесла немало горя своим владельцам. И прежде всего Жоржу Вильденштейну: генерал де Голль, по представлению одного из своих министров, выступил против избрания того в Институт Франции. Вскоре после этого Вильденштейн скончался от сердечного приступа.

Можно только сожалеть о том, что Моне не закончил свою картину: большой подготовительный этюд, хранящийся в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве, свидетельствует о том, что это произведение могло стать одним из самих удачных в его творчестве * Хранящийся ныне в ГМИИ «Завтрак на траве» (1866) — уменьшенный вариант большого полотна — был куплен в 1904 году С. И. Щукиным у Дюран-Рюэля. От разрезанного самим художником на три части большого полотна сохранились лишь две; в настоящее время они выставлены в постоянной экспозиции музея Орсе в Париже. (Прим. науч. ред.) .

В харчевне матушки Антони

После 1870 года Моне, Ренуар, Писсарро и Сислей перестали ездить в деревушки, разбросанные по лесу Фонтенбло. В эти годы их навсегда приковали к себе живописные берега Сены, Уазы и Луэна. Только Сезанн, не бывавший в Барбизоне в те времена, когда он был наводнен его друзьми, в 1890-х годах неоднократно возвращался в эти места и оставался там подолгу. В 1904 году, сбежав от парижской суматохи во время последнего приезда в столицу, Сезанн остановился в Фонтенбло. Здесь он в последний раз работал в лесу.

Покинув в 1865 году Шайиан-Бьер, Ренуар, Базиль и Сислей выбрали для работы на натуре деревню, расположенную в юго-восточной части лесного массива Марлотт; летом, иногда при свете факелов, художники навещали коллег, поселившихся в соседних харчевнях Барбизона. После одного из приездов в Марлотт Ренуар написал чудесное полотно — картину «Харчевня матушки Антони»; на ней изображены сидящие вокруг стола Сислей, Писсарро, Базиль, Сезанн, матушка Антони (со спины) и служанка Нана — девица, щедро дарившая всем свое тело, не брезговавшая по вечерам приработком в комнатах жильцов гостиницы, особенно в комнате Сислея, не упускавшего случая задрать женскую юбку.

Время любви

Годы, когда энергия молодости вдохновлялась верой в себя, были эпохой любви. Ренуар познакомился с Лизой, а Моне с Камиллой. В 1865 году Лизе Трео было 18, Ренуару — 24; девушка была свежа и очаровательна, этакая лесная нимфа, русалка; художник познакомился с ней в доме парижского архитектора Жюля Лё Кера, друга князя Антуана Бибеско. Архитектор, коллекционировавший живопись «независимых», владел виллой в Марлотт, куда художники приезжали, чтобы поработать в лесу. Сестра Лизы была его любовницей. Для Ренуара, воспевавшего в своих полотнах девушек в цвету, Лиза стала любовью на всю жизнь. О силе чувства говорят его произведения: около двадцати раз художник изобразил Лизу на своих картинах: «Лиза с зонтиком», выставленная в Салоне 1868 года, «Женщина с попугаем», «Одалиска»… В течение семи лет, до 1872 года, их отношения были безмятежными. Кто же решился на разрыв? Вне всякого сомнения, инициатором была Лиза. Это случилось после того, как Ренуар отказался на ней жениться, несмотря на то, что его принимали в доме ее родителей (отец девушки был одним из последних представителей исчезающей профессии станционных смотрителей) как зятя. Спустя несколько месяцев после разрыва с Ренуаром Лиза вышла замуж за молодого архитектора и больше никогда не встречалась с художником, написавшим дышащие грацией юности портреты своей возлюбленной. В откровенных беседах с сыном он уклонялся от разговоров о своей первой любви.

В то самое время, когда у Ренуара завязались любовные отношения с Лизой, Моне влюбился в другую прелестную девушку — Камиллу Донсье, с которой счастливо прожил пятнадцать лет, полных нежной и в то же время трагической страсти. Так же как Лиза для Ренуара, Камилла часто служила моделью для Моне. Она позировала для картин «Завтрак на траве» и «Дамы в саду», с нее Моне написал большую часть женских образов (мужчин же, находившихся рядом с ней, он писал с Базиля). Дочь мелких лионских буржуа, Камилла получила небольшое приданое, которое вскоре после свадьбы, во время кризиса 1874 года, было растрачено ее мужем. Красивая девушка с мягким характером, она одинаково ровно принимала взлеты и падения в карьере своего супруга и в тяжелые времена не сетовала на холод в нетопленой квартире и скудный рацион, состоявший лишь из черствого хлеба с молоком; не жаловалась она, и когда была брошена накануне родов на произвол судьбы; спокойно приняла она и то, что счастье и достаток вдруг пришли к ним в дом с появлением доброго гения Поля Дюран-Рюэля. Теперь у них были кухарка, садовник, гувернантка, а у самой Камиллы — превосходные туалеты, выгодно подчеркивавшие ее утонченную красоту. Дни, проведенные в Марлотт, были для нее днями высшего блаженства.

Праздник неба и воды

Еще до Барбизона, да и во время его расцвета, художники часто приезжали в Онфлёр. Тот самый Онфлёр, который Клод Моне, многообещающий юноша, еще не переехавший из Гавра в Париж, открыл благодаря своему другу Будену, уроженцу этих мест: его отец был капитаном корабля, курсировавшего между этим небольшим нормандским портом, Гавром и Руаном. Здесь Моне, только что вступивший в пору взросления, смог впервые увидеть, как великолепны небо и море в мерцании солнечного света. Еще до приезда в Барбизон, благодаря примеру Будена, которого Коро еще в те времена прозвал «королем небес», художник стал страстным приверженцем пленэра. Пройдя подобную школу, Моне приобрел стойкое отвращение к системе образования Глейра и предубеждение против Академии изящных искусств.

После службы в полку зуавов в Алжире Моне вернулся в Онфлёр. Стоит еще раз упомянуть одну деталь: Моне, этому избалованному родственниками, а в особенности тетушкой, гедонисту и эгоцентрику понравилась служба в армии. До самой смерти он с восхищением вспоминал об ослепительном африканском солнце.

Онфлёр — город, в котором родились Альфонс Алле и Эрик Сати, — задолго до Сен-Тропе стал центром притяжения для художников; первооткрывателями его были романтики. С 1820 года здесь стали бывать Изабэ и Поль Юэ, потом Коро, Курбе, приведший за собой Бодлера, затем Диаз и Йонгкинд. Последний переселился сюда окончательно и получил, так сказать, онфлёрское подданство; он жил в небольшом замке на улице Пюи со своей возлюбленной, госпожой Фессер, и часто здорово напивался в компании ловцов креветок. В перерыве между стаканом сидра и кальвадоса Йонгкинд вразвалочку, как настоящий морской волк, отправлялся работать на натуре в забавном наряде: в сюртуке, деревянных башмаках и соломенной крестьянской шляпе. Несмотря на частые возлияния онфлёрский период стал самым продуктивным для его творчества. Написанные на побережье Граса акварели, словно пропитанные морской водой, свидетельствуют о том, что Йонгкинд еще в большей степени, чем Буден, был предшественником импрессионистов.

Моне, Буден, Йонгкинд составляли непременное трио, в дождливые дни их можно было встретить в гостиничном кафе «Белая лошадь», где они оживленно обсуждали бесконечные партии в домино. Из окна кафе открывался великолепный вид. Именно по этой причине в 1866 году Моне снял здесь комнату: из гостиничного окна были видны одновременно и порт, и устье реки.

На ферме Сен-Симеон

Двумя годами раньше Моне заманил в Онфлёр Базиля, которому расхвалил живописность этих мест. То были счастливые дни блаженства и вдохновенного творчества, о чем свидетельствует одно из писем Базиля родным:

«Сейчас в Онфлёре нас очень много. Здесь полно откровенно бездарных художников и просто несерьезных людей, но мы сумели составить небольшое приятное общество. Среди нас Йонгкинд и Буден, мы прекрасно ладим и почти не расстаемся…» Чуть дальше, рассказывая подробнее о здешней повседневной жизни, он пишет: «Мы живем в самом Онфлёре, булочник сдал нам две небольшие комнаты, обедаем на ферме Сен-Симеон, стоящей на прибрежной скале, чуть выше Онфлёра, где и работаем, проводя там целые дни… Каждое утро я поднимаюсь в пять часов и пишу до восьми вечера».

Изображенная на полотнах Коро небольшая сельская ферма, которую содержали мамаша Тутен и ее дочь, в наши дни превратилась в роскошную гостиницу. С террасы открывается великолепный вид: устье Сены, а вдалеке дома Гавра и скала Сент-Андреас.

Сейчас, правда, пейзаж уже не тот, его постоянно заволакивает дымом от нефтехимического комплекса.

Мамаша Тутен брала на полный пансион с проживанием небольшое число постояльцев, большинство художников лишь питались в ее гостинице. Блюда, приготовленные из рыбы, крабов, креветок, птицы, сливок и прочих молочных продуктов, были отменно вкусны. Разве могла с ними тягаться непритязательная стряпня харчевни Ганна!

Совершенно очевидно, что именно здесь Моне приобрел привычки, впоследствии сделавшие его одним из величайших гурманов среди художников, к числу которых также принадлежали Делакруа и Тулуз-Лотрек.

«Голова у меня раскалывается»

Устье Сены и побережье Граса, как и лесные массивы Фонтенбло, буквально кишели художниками. Следом за Моне сюда прибыли Ренуар, Сислей и Уистлер.

Однако самым фанатичным приверженцем этих мест был все же Моне. Прибыв сюда в конце осени 1864 года, он покинул Онфлёр лишь под Рождество, опьяненный чудесными осенними пейзажами. «Каждый день я открываю новые красоты, от этого можно просто сойти с ума, — писал он Базилю, уехавшему в Монпелье. — Мне так хочется все это написать, что голова у меня раскалывается».

Моне спешно покинул мамашу Тутен и отправился в Париж, бросив часть своего снаряжения. К счастью, ему не пришлось оставлять в залог картины: хозяйка фермы и трактира мамаша Тутен доверяла ему. Благодаря заказам господина Годибера — гаврского любителя живописи, ставшего его настоящим спасителем, — Моне постепенно удалось расплатиться.

Дни, проведенные в Онфлёре и на ферме Сен-Симеон, оставили неизгладимое впечатление в душе многих художников. В последние годы жизни Буден в письме одному из своих друзей в наивно-лирических тонах описывал атмосферу тех дней: «О, Сен-Симеон! стоило бы написать целую поэму об этой гостинице. После меня там побывало столько разных людей и, в частности, художников: Франсе («сельский» живописец, бывший бухгалтер из «Ревю де дё Монд», Бодлер говорил о нем: «Это почти Коро, но менее простодушный и более хитрый»), которого я привез сюда вместе с моим старым другом поэтом Гюставом Матье… Сюда же я притащил позавтракать и выпить бутылочку сидра Тройона и Ван Марка… Я чуть было не забыл упомянуть моего ученика — Клода Моне. А сколько партий в кегли было сыграно с Диазом, прекрасным игроком, умевшим так энергично бросить мяч, что все кегли падали сразу».

Дни блаженства, дни молодости — в те времена метафизические проблемы еще не особенно мучили художников. Они были заняты лишь тем, чтобы излить на свои полотна переполнявшие их чувства.

Страница 8 из 16 Все страницы