Глава 6
Вечера в «Проворном кролике»

Поэтическое бистро

Уже в самом названии «Проворный кролик» сразу слышатся отзвуки бурлящей, стремительной и разгульной жизни Монмартра. Рассказы о «Проворном кролике» неизменно связаны с набившими оскомину историями о сумасбродных поэтах и гениальных голодных художниках, заливающих хандру абсентом, о забавных шансонье, поющих натощак… И все же это то место, где буйно цветет извечно осуждаемый кабацкий романтизм. Не следует забывать, что несколько лет, приблизительно с 1905 по 1910 год, это скромное заведение играло роль своеобразного центра творческой публики Монмартра, являясь чем-то вроде богемного дома культуры. Однако уточним: в отличие от Ролана Доржелеса, Карко и Мак-Орлана «настоящие поэты» — Макс Жакоб, Аполлинер, Сальмон, Реверди — никогда здесь не выступали.

Число посетителей и их состав постепенно менялись. В интересующий нас период здесь «заседали» студенты-медики из Латинского квартала, и настоящие, и мнимые, приходившие сюда орать дурацкие песни. Студенческая толпа образовывала некое подобие хора. Даже через пятьдесят лет Пикассо ещё помнил их репертуар: «Когда я танцую с Гран Фризе», «Жена извозчика», «Три ювелира», «Тридцать первого августа»… Чуждый тому, что называется «настоящей музыкой», он приходил в совершенный восторг от текстов и мелодий этих незамысловатых песен.

Кроме студентов в беретах с ленточками (цвет ленты зависел от факультета), там собирались художники, поэты, писатели и журналисты с Монмартра. Дабы не совершать утомительного восхождения от площади Пигаль или Клиши по разбитым улицам Холма, по вечерам все они заходили посидеть в «Проворный кролик».

В забегаловках Маки, в «Бато-Лавуар» на улице Корто, да и в остальных кабачках Монмартра встречались действительно «маргиналы», порой чудаковатые, а порой и опасные. С ними обстановка напоминала «Двор чудес» для интеллектуалов. Андре Варнод рассказывал об одном громиле с рожей убийцы, одетом в бархат и вооруженном дубиной. Посетителям он предлагал погадать по руке, видимо, этим же он занимался в борделях и игорных домах. В нем подозревали и бандита, и полицейского. Возможно, он был и тем и другим одновременно, а возможно — просто мирным мазилой, судя по коробке с красками, болтавшейся через плечо. Привлекая к себе внимание, он здорово горланил, поэтому редко кто решался отказаться от его услуг и не протянуть ладонь, чтобы узнать свое будущее.

Северини отлично помнил молодого Франсиса Карко, державшегося вызывающе-независимо. В 1908 году его видели с баками и красным галстуком. «Карко, — рассказывал экс-футурист, — симпатизировали все, ведь он пел модные тогда песни Майоля, жестикулируя и гримасничая, как настоящий певец. Публику это страшно смешило, потому что было очень остроумно».

Абсурдные истории и предадаистские песенки Жюля Депаки пользовались не меньшим успехом. «Мсье Жюль» уехал из гостиницы Бускара и обзавелся квартиркой в двух шагах от «Проворного кролика», что позволяло ему появляться здесь в любое время суток, прямо в домашних туфлях с оторочкой.

Хронически недоедавшему Шарлю Дюлену разрешали обходить публику со шляпой, продекламировав стихи Бодлера или Верлена. Чтобы не сомневаться, что он сыт, жена Фреде, Берта, заставляла его съедать с утра бутерброд с мелко нарубленной свининой. Иногда в течение дня этот несчастный, свыкнувшись с насмешками, ходил по дворам и читал стихи, а потом подбирал изредка падавшие из окон медные монетки. На гулянье в Нейи кто-то видел, как он декламировал в клетке со львами. Это было в период ужасающей нужды, и смертельно опасный трюк принес ему пять франков. Свидетели происшествия уверяли, что его голос заглушал львиный рев.

Пикассо, вспоминая эту трагикомичную фигуру уже после Освобождения, вместе с Женевьевой Лапорт, говорил: «Мы считали его наименее талантливым из всех. Он был горбат, уродлив и к тому же гундосил».

И именно в «Проворном кролике» ему по-настоящему повезло, когда однажды вечером он декламировал стихи перед директором Театра искусств, Робером д’Юмьером, устроившим ему настоящее прослушивание. Через несколько дней он был занят как актер в «Братьях Карамазовых». Так, за один-единственный вечер удача пришла к человеку, прежде вызывавшему лишь жалость. Началась одна из замечательнейших карьер первой половины века. И по сей день Шарль Дюлен занимает почетное место на Монмартре, ведь в театре-студии на бывшей площади Данкур он целых тридцать лет незабываемо, захватывающе играл Вольпоне, Ричарда III, Скупого.

Но все же не он считался звездой «Проворного кролика», а Фреде, папаша Фреде — хозяин кабаре Фредерик Жирар. Он напевал популярные песенки: «Время вишен», «Счастье любви» и сладкие, нежные песни Дермета, сопровождая их аккордами на обычно расстроенной гитаре; это создавало теплую атмосферу радушия «старой, доброй» Франции. Фернанда Оливье, за что-то, кажется, невзлюбившая Фреде, утверждает в своих мемуарах, что тот не знал нот.

Фреде неизменно завораживал своим артистически выверенным, задушевным исполнением.

Человек это был особенный и, видимо, славный малый, из тех, кто умеет пользоваться собственной незаурядностью. Невысокий, с бородкой-эспаньолкой, как у Наполеона III, и глубоко посаженными маленькими выпуклыми глазками, поблескивавшими из-под кустистых бровей, он одновременно походил на Робинзона Крузо, траппера с Аляски и калабрийского бандита: просторные бархатные шаровары, заправленные в сапоги или ниспадающие на сабо, меховая шапка зимой, красный платок вокруг головы — летом. Он радушно говорил всем «ты» и обладал удивительной, сердечной коммуникабельностью. Он любил своих полунищих посетителей и ничем, казалось, не напоминал сурового владельца пивной. Зная, что кто-то из завсегдатаев «Кролика» остался без денег, он брал шляпу и обходил всех со словами: «Для товарища, который попал в нужду». Вероятнее всего, таким элегантным способом папаша Фреде добывал деньги для погашения неоплаченных счетов. Все догадывались и не очень охотно выкладывали денежки, зато всегда с любезной улыбкой. В определенное время — после половины первого, когда уходил последний посетитель, — перед тем как лечь спать, Фреде плотно закрывал ставни и впускал на кухню каких-нибудь голодных бродяг подъедать остатки. «Барон» Молле вспоминал, что однажды так поужинал вместе с Маноло, четко знавшим, как выживать на Монмартре.

«В мастерской, в тупике Гельма, — рассказывал Джино Северини, отлично помнивший монмартрскую жизнь, — я писал большую картину „Танец Пан-Пан в Монико“, слишком большую, чтобы уместиться на обычном мольберте. Фреде пожалел меня и сказал: „У меня есть старый мольберт, который тебя устроит“. Мы поднялись на Монмартр, и он вытащил из старинного сундука деревянную конструкцию, напоминавшую гильотину. Нам помогал ещё один товарищ; мы взвалили все на спину и вернулись в ателье. Там Фреде соединил эти деревяшки так, что получился мольберт с рукояткой и веревкой сзади. Веревка наматывалась на барабан, приводимый рукояткой в движение, — холст поднимался и опускался. Это было то, что нужно. Система старая, но прочная. Большой холст становился доступным в нижней части. Для работы над верхней Сюзанна Валадон одолжила мне стремянку, и таким образом я мог работать в тех же условиях, что и великие художники Ренессанса.

Закончив картину, я хотел вернуть Фреде его мольберт. Он отказался: „Это твое, храни на память обо мне“. И действительно, мольберт всегда со мной, я сберегу его до конца моей земной работы. Эта история — доказательство исключительной отзывчивости человека, восхищавшего меня постоянной, верной готовностью помочь».

Такие свидетельства многочисленны: все любили этого монмартрского Робинзона, умевшего двумя фразами создать сердечную теплую атмосферу.

Карьера папаши Фреде

Фреде не всегда хозяйничал в кабаке. Долгое время он пользовался известностью, как разъездной торговец рыбой. Каждое утро, на заре, нарядившись, как положено бретонскому рыбаку, он направлялся на центральный парижский рынок за рыбой. На обратном пути его ослик Лоло тащил полные корзины товара, и заспанные хозяйки слушали гулко разносившиеся по улочкам призывы Фреде: «Свежая рыба! Свежая рыба!»

Когда Фреде решил посвятить себя кабацкому промыслу, Лоло оказался не у дел и был произведен в ранг «священного животного». Это приносило ему то морковку, то сигарету «капораль ду», то кусочек сахара, пропитанный коньяком. Зимой ослу становилось холодно в сарае-стойле, и Фреде устраивал его в большом зале кабаре, возле камина, на подстилке из мягкой соломы. Это никого не удивляло, а напротив, придавало заведению особый колорит.

До воцарения в «Проворном кролике» Фреде пробовал свои силы в убогом трактиришке под названием «Черт» — что-то вроде притона, находившегося в начале улицы Равиньян у площади Жан-Батиста Племена, в двух шагах от «Бато-Лавуар». Мало того, что местечко производило зловеще-мрачное впечатление, значительное число ещё более сомнительных заведений вокруг делало его небезопасным. Кабачок состоял из трех комнатушек, соединенных длинным коридором. На земляном полу Фреде так ловко разместил пивные бочки, что они одновременно служили и столом, и стойкой. Единственное украшение составляли разноцветные бумажные флажки, свисавшие с потолка.

Две другие исключительно убогие комнаты предназначались для завсегдатаев. Некоторые сидели здесь с десяти утра до закрытия — половины первого ночи. Мелкие торговцы, ремесленники, сомнительные артисты и больше всего — анархисты с улицы д’Орсель. Почти каждый вечер они окружали Зо д’Акса, безвредного «теоретика Переворота». Во время первых пребываний Пикассо в Париже в этот кабак его привел Маноло с другими испанцами, уже обосновавшимися на Холме и сделавшими из «Черта» место встречи. Каждый из них приходил сюда вечером в полной уверенности найти у Фреде всех остальных и за полфранка получить яичницу с ветчиной и полкружки пива. Фреде ценил испанцев — постоянных и мирных посетителей. Он побелил третью маленькую комнату и предоставил её им, ещё не ведая, что благодаря этим испанцам станет знаменитым. Восхищенные поступком Фреде, Пишо и Пикассо расписали комнатку, и она сделалась очень уютной. Кисть с синей краской, легкие мазки — Пикассо изобразил «Искушение Св. Антония» и большой портрет Сабартеса, а Пишо тем временем выписал дирижабль Сантос-Дюмона, пролетающий над Эйфелевой башней. Увы, эта роспись пропала с исчезновением «Черта».

Местечко это отнюдь не отличалось спокойствием: случались склоки, зачастую даже потасовки между сутенерами из-за «выручки» шлюх. Часто все кончалось звоном битой посуды, а порой и выстрелами.

Пьер Мак-Орлан, живший на улице Сен-Венсан * Edition du Capitole, Paris, 1928. , рассказывал об «осаде», учиненной тремя алкашами. Когда их выгнали, они всполошили друзей и, вернувшись с «подкреплением», атаковали кабак, переколошматив стекла. Фреде и несколько посетителей забаррикадировались и два часа противостояли настоящей осаде, которую вели сто человек, решивших «отдубасить его по полной программе». Романист утверждал, что раздавались и выстрелы, но никто не пострадал. Все успокоилось рано утром, когда к месту происшествия явились полицейские. Они, конечно, знали о потасовке, но в темноте опасались покидать свой пост на улице Абесс.

При подобных обстоятельствах испанцы не высовывались из своей комнатки. Многие находились в стране нелегально, например, дезертир Маноло, тайно проникший во Францию. Они опасались вопросов полиции и тихонечко отсиживались в уголке. Фреде их неизменно уверял: у него им нечего бояться. Когда опасность оставалась позади, он заходил в комнату: испанцы выглядели перепуганными ребятишками. С пивом в руках и олимпийским спокойствием в голосе Фреде объявлял: «Не надо нервничать. Выпьем… Такое случается не часто. Выпьем еще!»

Тогда и зародилась дружба Фреде с Пикассо. Дружба, возобновленная в 1903 году, когда Фреде продолжил свою деятельность в «Проворном кролике» после закрытия «Черта», логова анархистов, по мнению полицейской префектуры.

Скорее всего, «Проворный кролик» являлся одним из самых старых кабачков Холма. В прошлом это был постоялый двор для ломовиков, в начале 80-х годов с помощью художника-карикатуриста и поэта Андре Жиля он превратился в литературно-артистическое кабаре. Муза Андре Жиля была мила и проста: о том свидетельствует вывеска, изображающая задорного кролика, выпрыгивающего из кастрюли с бутылкой вина в лапе. Оригинал вывески находится в Музее старого Монмартра. Положенное Жилем начало стилю, который вскоре озолотит Брюана, оказалось неудачным: для доказательства достаточно одной-единственной цитаты из его опубликованного сборника «Муза в Биби»:

Увы! Мне мерзок лучший труд,

Страшат расписки лицедея,

Зато в тюряге не запрут

Столь беззаботного «злодея».

В те времена кабаре звалось «Кабаре убийц» — не из-за посетителей, а из-за серии картинок, украшавших помещение и изображавших «подвиги» Тропмана, знаменитого преступника конца Второй империи. Народ здесь действительно собирался самый разношерстный, а люди из округи приходили послушать Андре Жиля, их не смущало, что его стихи направлены против буржуазии, полиции и армии.

Дух противоречия был свойствен Монмартру, «породившему» Коммуну. Мелкие торговцы и муниципальные рабочие мирно уживались с проходимцами. Они знали друг друга с детства, а те, кто когда-то ходил вместе в школу, всегда остаются на «ты». Некто весьма благородного вида улаживал отношения между посетителями кабаре. Прощелыги и сутенеры часто раздражали порядочных людей, с трудом переносивших развязность «опекаемых» этими господами особ. И порядочная публика понемногу оставляла кабаре, уступая место сутенерам, после смерти Жиля в 1885 году полностью завладевшим этим заведением.

«Проворный кролик», бывшее «Кабаре убийц», этот двухэтажный домик с черепичной крышей, оставшийся от старинной деревушки, находился на углу Ивовой улицы и улицы Сен-Венсан на склоне Холма. Внутри кабаре — комнатка со стойкой, за ней — большая зала с камином. Перед домом располагались палисадник и терраса, затененная большой акацией, очень красивой летом. Именно летом Пикассо привел сюда Канвейлера, и они любовались мерцанием огоньков в квартале Сен-Дени.

В 1886 году Андре Жиля сменила Адель, бывшая танцовщица кафе «Элизе-Монмартр». Эту удалую женщину с мощным голосом совершенно не волновали сомнительные посетители. Она была эффектна и умела заставить себя уважать. В память о своем предшественнике она переименовала кабаре в «Кабаре кролика А. Жиля», и оно в просторечии скоро стало называться «Проворный кролик * Звуковое совпадение: А. Жиль — по-французски «agile» — быстрый, проворный. ». Это вполне в духе простецкого юмора тех мест.

Адель оказалась не только великолепной поварихой, славившейся своей кухней, она неплохо пела, что позволяло ей оживлять обстановку и подменять своего компаньона — шансонье Жюля Жюи. В сопровождении тоненьких девичьих голосов эта крепкая женщина мурлыкала романсы: «В стране Берри», «Нежная Франция», «Два тюльпана».

В то время в «Проворном кролике» не было ни студентов, ни художников. Заведение посещала только публика с Холма из кабаре «Золотая рюмочка» или с Бельвиля, и оно походило на салун Дикого Запада, адаптированный к монмартрским нравам. Вульгарность сглаживалась показным приличием.

Нажив состояние после семнадцати лет хозяйствования, в 1903 году Адель решила уйти на заслуженный отдых. Она продала заведение, но после недолгого пребывания в Бют-Пинсоне открыла в начале улицы Норвин ресторанчик в сбитом из досок бараке, напоминавшем охотничью хижину, и недолго думая окрестила его «Шале». Во времена Пикассо её ресторанчик был трехзвездочным, и поначалу компания из «Бато-Лавуар» редко ужинала здесь по причине цен на блюда: два франка, включая стакан вина. Позже, в более благополучные времена, Аполлинер, Дерен и Вламинк захаживали сюда довольно часто. Что касается Утрилло, то и Адель, и жена Фреде кормили его бесплатно в течение многих месяцев, ведь Сюзанна Валадон выставила сына из дому, а он тогда ещё не зарабатывал денег.

«Проворного кролика» купил не Фреде, а Аристид Брюан, сколотивший состояние в «Мирлитоне» и пожелавший его куда-нибудь вложить. Такое вложение капитала объяснялось тем, что Аристид жил на противоположной стороне улицы Сен-Венсан и мог наблюдать за кабаре.

Оценив организаторские способности Фреде, Аристид поручил ему хозяйствовать в «Проворном кролике». Это была настоящая удача для бывшего торговца рыбой, кабачок которого только что закрыла полиция! Впоследствии Брюан полностью передал заведение Фреде и удалился на родину в Куртенэ. По завещанию оно должно было стать собственностью Фреде.

Еще до всяческих преобразований папаша Фреде выгнал из кабаре темных личностей, привыкших собираться в первой комнате со стойкой и чувствовать себя там как дома. Фреде ненавидел этот сброд, натерпевшись от него ещё в «Черте». Задача оказалась не из легких: вплоть до 1918 года он вел настоящую войну, с победами и поражениями, наступлениями и перемириями. Все это время Фреде приходилось быть настороже и украдкой «приглядывать» за каждым сомнительным посетителем. Чутье его не подводило: предчувствуя потасовку, он добродушно, но твердо предлагал зачинщикам выяснять отношения на улице. Тем не менее однажды подобные предосторожности не помешали избиению молодого поэта хулиганом, который не любил Расина! Бедолага-стихотворец обнаружил валяющийся на столе сборник пьес Расина и решил кое-что оттуда переписать. Его действия возбудили одного из таких сомнительных господ, решивших, что молодой человек делает записи для полиции. Он выбил книгу у него из рук и схватил поэта за ворот: «Твой Расин — скотина!» Удар кулака в лицо заглушил возражения.

Скорее всего, именно из-за одной подобной потасовки Пикассо и Макс Жакоб оказались в суде в качестве свидетелей. По такому случаю Пикассо надел рубашку с галстуком, а на голову — элегантный цилиндр… Макс Жакоб, вдохновленный всей этой историей, до упаду рассмешил присутствующих: судей, адвокатов, подсудимого…

Увы, война Фреде с преступным миром не всегда заканчивалась смехом. В 1911 году все пережили драму, близко затронувшую самого Фреде: однажды вечером выстрелом в лоб какой-то прохожий, зашедший в бар разменять деньги, убил Виктора, приемного сына Фреде, посягнувшего на права сутенеров, для которых Монмартр представлялся заповедником «их женщин».

Ради нового стиля «Проворного кролика» Фреде задрапировал висячие лампы красными лоскутами, чтобы создать интимный полумрак; возле камина установил огромное, реалистически выполненное гипсовое распятие работы скульптора Вазлэя, чье имя иначе совершенно бы забылось. Гений соседствовал здесь с бездарью: так, в течение нескольких лет знаменитый автопортрет Пикассо в костюме Арлекина, картина Сюзанны Валадон, три полотна Утрилло, произведения Гириода, Пульбота висели среди немыслимой мазни. Но, согревая людям душу и тело, зимой в камине гудел огонь и загадочно потрескивали дрова…

В клубе богемы

В будние дни по вечерам посетителей приходило немного: в большом зале бывало просторно, создавалась уютная обстановка для беседы. В выходные все менялось: более сотни людей теснилось в обеих комнатах в клубах табачного дыма. Отвратительно пахло абсентом, пивом, дрянным вином, кухней и… «немытым телом». Оптимистично для эпохи, когда ванна считалась уделом дам полусвета или больных! До 1914 года от толпы вообще исходило зловоние.

По субботам и воскресеньям в «Проворном кролике» публика собиралась разная, но в основном это были люди, пришедшие на Монмартр, чтобы потереться в артистическом мирке. Здесь были представители всех слоев парижского общества: рабочие, мещане, содержанки и их любовники, жадные до вечерних приключений. В сопровождении пианиста и собственной гитары Фреде «творил искусство». Дабы не утомить себя, он пел вполголоса, чем заставлял умолкать желавших его услышать. Великолепным подспорьем организаторским талантам папаши Фреде служила восхитительная стряпня его жены Берты, по прозвищу Бургиньонка. По словам язвительной Фернанды Оливье, ужины были лучшим из всего, что имелось в «Проворном кролике». Увы, как и у Адель, ужин стоил два франка, значительно превышая возможности многих представителей богемы. Им приходилось довольствоваться корсиканским вином или вкушать «комбинированное» — жуткую смесь, изобретенную Фреде и состоявшую из гранатового сиропа, вишневого и анисового ликеров; вишня в водке добавляла необходимую, дорогую Фреде «нотку искусства».

Поселившись в «Бато-Лавуар» в 1904 году, Пикассо с радостью вновь встретил Фреде, ставшего хозяином «Проворного кролика». Ему полюбилось местечко, похожее на бары «Барло Гино», где он провел столько ночей с барселонскими друзьями. Надо сказать, что и Фреде, сдружившийся с Пикассо ещё во времена «Черта», встретил испанца с распростертыми объятиями.

Если он несколько дней не видел Пикассо, то шел его искать в «Бато-Лавуар»; следом, как собака, плелся Лоло, ведь Фреде знал, как обожавший животных Пикассо обрадуется ослику. Вообще-то при встрече Лоло вел себя плохо: жевал эскизы, рисунки и пачки «Скаферлати» * Мелкорезаный курительный табак. .

В знак подтверждения своих дружеских чувств к Фреде в 1905 году Пикассо подарил ему свой автопортрет — полотно «Арлекино».

На картине художник изображен сидящим за столом, вероятно в «Черте», рядом с элегантной женщиной в странной шляпе с перьями. Судя по всему, это какой-то давний визит Пикассо в кабачок. На заднем плане — Фреде, склонившийся над гитарой. Это потрясающее произведение, всего несколько лет провисевшее в большой зале «Проворного кролика», теперь принадлежит одной американской коллекции. Чтобы оплатить счет за спиртные напитки, в 1918 году Фреде продал картину Рольфу де Марэ, создателю Шведского балета, за 5000 франков — ничтожную сумму, показавшуюся Фреде огромной. Когда Фреде узнал, что она стоит в десять раз дороже, он был безутешен.

Музой одного из самых знаменитых произведений Пикассо — «Женщины с вороной» — оказалась дочь Берты, Марго. Молодая женщина, которая собиралась выйти замуж за Пьера Мак-Орлана, приручила ворону, чем и очаровала Пикассо. На его картине она склонилась над птицей и беседует с ней.

Пикассо недолго посещал кабаре «Проворный кролик». После 1907 года он стал приходить туда только летом, чтобы вечером, сидя на террасе, выпить что-нибудь прохладное. Он никогда не строил иллюзий по поводу интеллектуального уровня заведения и его хозяина, да и «искусство», «творимое» Фреде, мало что значило. Но не это волновало Пикассо, в «Проворном кролике» он упивался теплой дружеской атмосферой, столь похожей на ту, что была в группе «Четыре револьвера». Окончательно отдалила его от кабаре его собственная скандальная известность. После «Авиньонских девушек» Пикассо сделался объектом любопытства творческой публики, посещавшей кабаре «Проворный кролик». Вокруг него толпились, его выслеживали, ему надоедали. И хотя мода на коллекционирование автографов ещё не пришла, уже находились люди, собиравшие эскизы, которые он, сидя на углу стола, машинально и привычно рисовал. В конце концов это стало его раздражать и однажды вечером, когда немецкие художники, принадлежавшие к мюнхенскому симплицизму, целой группой пришли с Монпарнаса, чтобы поклониться Пикассо, он вынул пистолет и выстрелил в воздух. Испуганные поклонники в беспорядке разбежались. К тому же его полностью захватили работа, новые друзья, торговцы картинами, такие, как Штейн и Сергей Щукин. Все больше им овладевала привычка спускаться с Монмартра в кафе на площади Клиши, в цирк Медрано, в кино или в «Клозри де Лила» на Монпарнас. Этот квартал начал притягивать людей искусства, и Монмартр пустел… И Пикассо перестал появляться в «Проворном кролике». Поэтому рассказы Доржелеса и Карко о Пикассо в «Проворном кролике» — просто выдумка. Все события с участием Пикассо происходили там до их появления на Монмартре.

Памятный вечер

Макс Жакоб, Аполлинер, Сальмон редко заглядывали в «Проворный кролик», и то — вместе с Пикассо. Когда же он исчез, перестали приходить и они. Как бы то ни было, никто из этих поэтов не соглашался читать свои стихи в кабаре, и не только из скромности. Просто они совершенно не сомневались в полном непонимании здешней публики, горланившей веселые песенки и с наслаждением внимавшей, как папаша Фреде выводит романсы Дельмета: «Звезда любви», «Стансы к Манон»…

Все же следует отметить, что несклонный к выдумкам Мак-Орлан вспоминал, как в один зимний день, когда он сидел наедине с Фреде у камина, в «Проворном кролике» появились Аполлинер и Сальмон. Вероятно, от уюта в кабаре, падающего снега, потрескивания дров в камине поэт расчувствовался и прочел одно из своих стихотворений, позднее включенных в цикл «Алкоголи». Но то был единственный в своем роде случай.

Макс Жакоб обычно молчал. После одного памятного вечера в «Проворном кролике» папаша Фреде уговорил Макса написать «что-нибудь» в его «золотой книге», которую он называл ещё «бортовым журналом», и Макс записал сочиненное экспромтом почти сюрреалистическое стихотворение, передающее атмосферу кабаре, затерявшегося в одиночестве монмартрской ночи:

К набатчику тумана

Париж лишь копоть гнал,

Звучи же, фортепиано,

Ты — бортовой журнал!

Звучите, звуки марки Борд * А. Борд — марка фортепиано. ,

Во тьме кричащие: «На борт!»

Дерен, Брак, Ван Донген приходили в «Проворный кролик» из любопытства. Вламинк хвастал тем, что там никогда ноги его не было. Будучи протестантом и ригористом, несмотря на отсутствие каких-либо предрассудков, он ненавидел монмартрский образ жизни. Даже через 50 лет он все ещё возбужденно выказывал свое отвращение: «Я просидел здесь день и часть ночи, мой ум перегрелся от разговоров об искусстве, я очнулся от винных паров и вновь оказался один: парадоксальность жизни исчезла.

Я бежал от артистической компании, атмосфера интеллектуальной богемы утомляла меня и превращала в неврастеника. Я нуждался в просторе, далеком от Парижа, от жеманства женщин, от убогих плотских романов с привкусом несчастья и скаредности; в просторе, далеком от запаха перин и умывальников меблированных комнат.

Я чувствовал себя счастливым, если уставал, давя на педали велосипеда, и насыщался пирожками и мясом в бистро на берегах Сены. Я был счастлив, живя вдали от артистических сборищ и вони монмартрских кафе».

Десант футуристов

В 1911 году компанию испанцев, одновременно с Пикассо променявших Монмартр на шикарные кафе бульвара Клиши и площади Пигаль, сменила менее многочисленная, но более яркая компания футуристов, приведенных Джино Северини — завсегдатая Монмартра на протяжении последних пяти лет.

«Со мной, — рассказывал он, — часто приходили карикатурист Джино Бальзо и другие художники — выходцы из разных областей Италии. Среди них были: Буччи, Бурджелли, Пирола, Модильяни… Мы жили в постоянном напряжении, ибо сама атмосфера была чревата такими возможностями!»

В 1911 году футуристы, возглавляемые Маринетти, пробыли в Париже не больше месяца. Но благодаря своему «гиду» Северини они побывали везде, где пылал огонь артистической жизни. Конечно же, видели их и в «Проворном кролике».

Футуристическое направление в живописи, существовавшее до 1914 года, началось со скандального успеха. Изначально это было чисто литературное явление, выработанное интересной яркой личностью, краснобаем и приверженцем крайностей — Томасом Маринетти, итальянцем из Египта, приехавшим в Сорбонну изучать филологию. С присущим красноречием уличного торговца и величественной осанкой фанфарона Маринетти яростно ринулся в литературную битву. Несмотря на презрение Габриэлы д’Аннунцио, назвавшей его «Il cretino fosforescente», он смог настоять на своем, правда, сначала подражая Ростану, а потом, изменив линию поведения, — Альфреду Жарри. Он быстро понял, что куда выгоднее устраивать скандалы, чем «кукарекать» в «Шантеклере». 20 февраля 1909 года газета «Фигаро» опубликовала его «Манифест футуристической поэзии», провозглашавший наступление эры машин и высоких скоростей. Он утверждал, что любой гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской… Нетрудно догадаться, какое впечатление публикация произвела на престарелых дам высшего света из благородных парижских предместий и членов «Жокей-клуба», в ту эпоху составлявших большинство читателей газеты.

В 1910 году Карло Карра, Руссоло и скульптор Боччиони объявили о своем согласии с идеями Маринетти, которого они незадолго до этого встретили в Милане. В свою очередь они тоже выдвинули манифест, переносивший идеи поэта в сферу живописи. Девять его пунктов гласили:

«Следует презирать все формы подражания и прославления всех первоначальных форм.

Следует восстать против тирании слов „гармония“ и „хороший вкус“, этих растяжимых понятий, при помощи которых можно без труда развенчать произведения Рембрандта, Гойи и Родена.

Искусствоведы бесполезны или вредны.

Следует избавиться от всех избитых сюжетов, чтобы выразить вихревой динамизм нашей стальной, великой, пылающей и скоростной жизни.

Следует считать почетным титулом слово „Сумасшедший“, которым затыкают рты новаторам.

Комплиментарность — естественная потребность живописи, как верлибр — поэзии, а полифония — музыки.

Всеобщий динамизм должен быть передан в живописи как ощущение движения.

В методах передачи натуры следует полагаться прежде всего на искренность и чистоту.

Движение и свет разрушают материальность тел».

Только последний пункт оказался по-настоящему важен, он-то и породил наполненные движением работы, выразившие кинетичность современности.

Во время своего первого пребывания в Париже футуристы спровоцировали скандал, скорее всего неумышленно. В кафе Монмартра, в «Эрмитаже» на бульваре Клиши они появлялись в разноцветных носках: красном и зеленом и высоко подтягивали брюки, чтобы все заметили это революционное нововведение. Северини дошел до того, что заменил шнурки ботинок на цветные ленточки. Такое ребячество вызвало особенно яростные нападки критики на работы, выставленные молодыми футуристами в галерее Бернгейма Жена в феврале 1912 года, которые представляли собой, в сущности, «перекройку» кубизма. Чтобы передать ощущение движения и скорости, футуристы изображали беспорядочное нагромождение фигур. Аполлинер, решивший, что его друзья-кубисты в опасности, осыпал итальянцев самыми язвительными колкостями, тем не менее щадя Северини, представившего свой шедевр «Танец Пан-Пан в Монико», картину, уничтоженную Гитлером, как проявление декаденщины.

Через два года группу футуристов разметала война; только Маринетти все так же отстаивал свои теории. Позже, присоединившись к фашистам, он стал их знаменосцем, и никто, кроме Муссолини, не уделял ему внимания. Д’Аннунцио раскусил его!

В начале своего пребывания на Монмартре Модильяни часто приходил в «Проворный кролик», но завсегдатаем его не стал. В то время его никто не замечал, к тому же он был более чем застенчив и потому мало общался с обычной творческой публикой кабаре. Фреде «приглядывал» за ним с тех пор, как тот с пьяных глаз побил в баре стаканы. Модильяни понял, что его присутствие нежелательно, и прекратил посещать кабаре. В любом случае, как и Пикассо, он не принимал всерьез «искусство» Фреде.

В то же время именно Модильяни привел в кабаре «Проворный кролик» Северини. Оба молодых человека, прежде и понятия не имевшие друг о друге, встретившись на одной из монмартровских улиц, сразу распознали друг в друге родственные души, как это описано у Северини: «Я был в Париже уже около двух месяцев, жил в XVIII округе — то есть на Монмартре. Однажды утром я пошел к храму Сакре-Кёр, который тогда ещё строился, как вдруг на улице Лепик, прямо перед ресторанчиком „Мулен де ла Галетт“ встретил Модильяни. Естественно, я не знал его имени, но мы остановились и познакомились. Мы оба были итальянцами, тосканцами и художниками. Стало очевидно, что мы подружимся».

Чтобы отметить знакомство, Модильяни привел Северини к Фреде: «Именно он привел меня в „Проворного кролика“, который находился совсем рядом». Позже, когда Модильяни пустился в скитания и окончательно превратился в пьянчугу, Северини стал самостоятельно посещать кабаре и подружился с некоторыми завсегдатаями. Благодаря своей вежливости, любознательности и живому уму он сделался своего рода связующим звеном между компанией Пикассо и итальянцами. Аполлинер, симпатизируя Северини, перестал слишком критично относиться к футуристам и в конце концов даже посвятил им хвалебные статьи. Он обладал способностью писать невесть что и каждый день менять точку зрения.

Но Северини недолго играл свою связующую роль: большинство художников предпочли Монпарнас Монмартру, да и сам он в 1913 году покинул Монмартр, собираясь жениться на дочери Поля Фора, незадолго до того провозглашенного «Принцем поэтов».

Дитя «Проворного кролика»

В «Проворном кролике» долгое время рос Утрилло: Фреде знал его с детства, как и Сюзанну Валадон. Чувствительный Фреде тепло относился к сироте, ласкал и утешал его.

Это происходило в то время, когда Сюзанна, уже зрелая женщина, поглощенная романом с Андре Юттером, бросила сына, и тот бродяжничал по ночам. «Я увидел, как Утрилло пытается съесть какую-то гадость, которую он выловил из ручья, — вспоминал Жен-Поль. — Берта Бургиньонка забрала парня на кухню и отрезала кусок окорока, жарившегося в духовке». В благодарность он дарил ей свои гуаши и акварели. Три такие работы, в частности прекрасный вид из «Проворного кролика», украшавшие стены большой залы, ждала та же судьба, что и «Автопортрет» Пикассо… Доброжелательность Фреде к Утрилло значительно уменьшилась в годы войны, когда художник превратился в крикливого, назойливого пьяницу, надоедавшего посетителям выклянчиванием денег на выпивку. С той поры Фреде стал «присматривать» за ним и, если видел, что он становится невыносим, выгонял на улицу.

Но не станем поминать прошлое; Утрилло до самой смерти увековечивал виды Монмартра. Когда он дошел до того, что почти потерял память, Люси Валор давала ему срисовывать цветные репродукции своих старых работ. Кто бы мог подумать, что великий художник Морис Утрилло будет так позорно, по-рабски, зависеть от каких-то поддельных картинок?

«Проворный кролик» послужил последней декорацией трагикомедии «проклятой троицы». В один из мрачных зимних вечеров 1948 года (Сюзанна Валадон умерла в 1938 году) Андре Юттер, пошедший по кабацким стопам Утрилло, отправился пить в «Проворный кролик». Совершенно пьяный, забыв в кабаре пальто, он возвращался домой. Дорога была недальняя, но стоял трескучий мороз, и к утру у него началась горячка, а за ночь развилось воспаление легких. Узнав о случившемся, Люси Валор поспешила к Юттеру, который умирал в своей мастерской на улице Корто. Болезнь развивалась стремительно, и спасти его было невозможно. Так кончилась суматошная карьера Андре Юттера — красивого белокурого «викинга» Монмартра, напоминавшего электрика в своем синем костюме. Через три дня он умер, оказавшись в могиле раньше своего пасынка Утрилло, хотя и был моложе его. Впрочем, Утрилло в свои последние дни походил на живого мертвеца.

Популярность «Проворного кролика» к этому времени угасла. После Первой мировой войны кабаре стало всего лишь частичкой кабацкой жизни Монмартра, одной из составляющих ночного Парижа.

Пикассо не забыл кабаре «Проворный кролик» — кабачок своей молодости, и в 1936 году, по случаю регулярно совершаемого им «паломничества на Монмартр», вместе с Сабартесом явился туда повидать папашу Фреде. Этот визит стал последней радостью «монмартрского Робинзона», умершего несколько месяцев спустя.

Страница 9 из 14 Все страницы