Консерватизм

Консервативная доктрина никогда не имела столь ярких и последовательных идеологов, как либеральная. Возможно, это объясняется ее вторичным, оборонительным характером по отношению к либеральной, а может быть и тем, что сама доктрина гораздо хуже поддается связному изложению, а в некоторых частях, как мы увидим, и вовсе неудобна для изложения. Классики консерватизма составили в первой половине прошлого века реакцию против французской революции; философами этой реакции были де Местр и Карлейль, но гораздо больше повлияли на публику поэты-романтики, воспевавшие средние века, рыцарство и христианство. Молодой Гюго был строгим консерватором. «Романтизм» происходит от романского стиля в архитектуре раннего средневековья, главным образом церковной, и начал свою карьеру в виде ретроградного, крайне «правого» направления мысли. Но потом все это переменилось, и возникла, наконец, «революционная романтика»; сочетание это в этимологическом смысле напоминает «прогрессивный паралич». Но пора предоставить слово консерватору.

__________

Общество – говорит консерватор – возникло вовсе не так, как это представляет себе мой друг либерал * «Мой друг, лидер оппозиции, утверждал только что», и т. д. Мы выбрали вежливый (английский) стиль полемики; Англия – родина политических доктрин . Договорные отношения между людьми – это очень поздний и притом не самый важный способ устраивать общественные дела. Вообще, формальные отношения между людьми всегда вторичны; они лишь закрепляют сложившиеся отношения, в своем первичном виде не формальные. Соседи не заключали договоров в те времена, когда не было юристов. Один из них был попросту достаточно силен, чтобы выгнать другого из долины реки, но не решался подставить себя под град камней, посягая на соседнюю гору. Отсюда и пошло размежевание владений: одному досталась долина, а другому гора. Конечно, неприятно вспоминать, что в основе всякой собственности лежит право захвата; но именно так возникло современное общество. На что была похожа Европа в VI веке, или даже в Х? Переселение народов не было предусмотрено договорами. Каждый захватывал, что мог, и пытался удержать захваченное. Читали ли вы средневековые акты? Первые дошедшие до нас договоры откровенно ссылаются на право захвата или говорят о будущих захватах. Это не справедливое размежевание интересов, а в лучшем случае регламентация грабежа. Договоры в том смысле, как их представляет себе мой друг либерал, в ту пору не существовали. Тем более их не было на заре человечества. Робинзон и Пятница, оказавшись на одном острове, не заключали между собой договора. Один из них съедал другого или обращал другого в рабство. Если силы их были примерно равны, одному доставалась долина, а другому гора. Итак, «общественный договор» – не что иное, как удобная фикция, с помощью которой либералы пытаются придать основам общества некоторую респектабельность.

Конечно, право сильного не годится в качестве принципа современной жизни; но жизнь – жестокая вещь; жизнь, прежде всего, это борьба. Законы, договоры представляют лишь регламентацию этой борьбы, правила игры, которым она должна подчиняться * Fair play – честная игра . Это и есть цивилизация. Мой друг либерал говорил здесь о людях столь же сурово. Он говорил, что люди по природе своей злы, порочны и завистливы к чужому добру, но не сделал отсюда правильных выводов. Он признал эти свойства людей, чтобы оправдать охрану собственности; но люди не были лучше, когда эта собственность возникла. У нас нет иллюзий на этот счет; тем более дорожим мы тем, что у нас есть.

Отношения между людьми, сложившиеся таким образом, не были формальными. Они были органическими: это очень важное слово, и прошу вас его как следует понять. Общество не похоже на машину и не строится по чертежам; оно растет и набирает силу, как дерево, прочно утвердившись корнями в родной почве. Искусственное планирование производит одни уродства; мой друг заметил это в государстве Птолемеев, но не хочет видеть того же порока в собственных планах. Очень уж бодро принимается он регулировать движение, забывая, что общество подобно очень старому городу, где каждая улица, каждый перекресток имеют свое сложившееся веками лицо. Улицы не только для того, чтобы по ним куда-то двигаться, а дома – не просто «машины для жилья», как это выдумал Корбюзье. В старых улицах есть своя поэзия, и каждый старый дом живет своей жизнью.

Главный порок либеральной доктрины в том, что она игнорирует историю. Человек – существо историческое. Он вырос вот здесь, в этой стране, на этой улице, в этой деревне. Он привык с детства к замшелой стене соседней церкви, где венчались его предки. Он дорожит этим прошлым, частью которого является сам, и не уступит вам даже игрушечных символов старины. Он не может быть предметом искусственного планирования и не выносит придуманных общественных механизмов.

Человек не существует вне истории. Но история создает его не человеком вообще, не абстрактным человеком, а каждый раз человеком особого рода: белым или черным, вялым или подвижным, шотландцем или турком. Либералы хотели бы подогнать всех людей под одну мерку, но люди бывают разные. Что хорошо для человека одного рода, не годится для другого. Есть юридическая фикция, по которой все люди равны. Конечно, такие упрощения неизбежны в судопроизводстве; но в жизни ничего подобного нет. Не следует забывать, что рождение и воспитание делают людей не равными. У них разные возможности и таланты, разные потребности, вкусы и нравы. Люди не равны, и напрасно стараются сделать их равными. Такова реальность, с которой нам приходится иметь дело.

Врожденное неравенство людей – жестокая вещь, но ведь и жизнь в целом жестока. Мы можем смягчить ее жестокость разными правилами игры, например, равенством граждан перед законом. Но люди отличаются друг от друга гораздо больше, чем собаки разных пород, одни из которых ростом с теленка, а другие умещаются в стакане. Человек пытается реализовать свои способности: если он Шекспир, он создает пьесы, если Ротшильд – создает богатство. Помешав ему в этом, ограничив свободный рост человека искусственными запретами, мы убили бы в нем всякую инициативу и энергию. И если он создает себе собственность и хочет передать ее своим детям, не будем ему в этом мешать. Нет другого способа сделать общество богатым. Равенство доходов сделает его нищим. В этом, кажется, не сомневаются и либералы: роль собственности в их доктрине достаточно очевидна.

Но люди не равны еще и потому, что принадлежат разным нациям и расам. Каждая из них имеет свою традицию, свои нравы и обычаи, свой способ жизни. И этот способ жизни для нее хорош, потому что создан историей по ее мерке. Стоит вам разрушить традицию, и не будет больше нации: останется скопище бездомных людей, потерявших себя и друг друга, бессильно завистливых к чужой жизни. Так было везде, куда европейцы слишком грубо принесли блага своей культуры.

Человек естественно привязан к роду людей, среди которых он вырос. Можно развить в нем уважение к другим нациям и расам, но нельзя заставить их не делить людей на своих и чужих. Самое существование нации основано на том, что человек держится людей, родившихся в той же стране, говорящих на том же языке, имеющих те же обычаи. Эти чувства существуют, и никуда от них не уйдешь. Если мы хотим сохранить наши корни – а мы хотим сохранить их, чтобы сохранить себя, – то мы не хотим слишком часто видеть среди нас чужих.

Этот глубоко заложенный в нас инстинкт нельзя считать чем-то враждебным культуре. Культура всегда конкретна; не существует культуры вообще, если не считать той культуры уличного движения, о которой хлопочет мой друг либерал. По мнению сведущих людей, эта все обезличивающая культура мигающих семафоров, иначе говоря, «современная массовая культура», представляет собой попросту вырождение. Каждая глубокая культура имеет исторические корни; это культура такого-то племени, людей такого-то рода. Бывают времена, когда все роды людей и все виды культур угрожают смешаться; тогда исчезает определенность человека, тождество его личности. Это и есть вырождение: так было в позднем Риме, и то же может случиться с нами. Мы не такие уж разумные машины, как предполагают либералы. Всякая общественная доктрина, в конечном счете, основана на чувствах, и мы принимаем то, что близко нашим чувствам. Мы любим наш образ жизни, нашу историю, наш язык, и все это мы желаем сохранить, чтобы сохранить самих себя. Все это мы получили от наших предков и хотим передать потомкам всю особенность, весь неповторимый вкус родной жизни. Чужую жизнь мы уважаем, но смешаться с нею – не хотим.

Что касается «человеческих ценностей», то эти ценности и есть то, что мы хотим сохранить. Нет ценностей, одинаково ценных для всех. Мы ценим то, что создали наши предки и что продолжаем создавать мы. Нам трудно понять абстрактную формулу свободы. Мы хотим жить, как привыкли; а свобода именно в том, чтобы жить, как мы хотим.

__________

Мы изложили консервативную доктрину, как это сделал бы современный англичанин консервативного направления. Он сделал бы это, если бы мог говорить откровенно, а это для консерватора не так просто. Конечно, английская островная ограниченность, культ силы и ксенофобия никогда не проявлялись в такой же истерической форме, как аналогичные явления у менее уверенных в себе наций; и все же ни для кого не секрет, что нацизм произошел от той же (пусть измельчавшей, затхло-мещанской и опереточно-романтической) консервативной традиции * Весьма английский консерватор Киплинг излагает в «Маугли» идеал любого фашизма . Поэтому нынешний английский консерватор стыдится, когда его чувства выражают в слишком уж откровенной форме, как это делает, например, мистер Поуэл. Однако, то, что можно сегодня услышать в столь откровенной форме от «человека с улицы», в XVIII веке было языком образованных джентльменов. Тогда и сложился в Англии консерватизм, и теперь его придерживаются те, кто стремится сохранить установившийся тогда порядок.

В отличие от либеральной доктрины, консервативная всегда имеет «местный колорит». Но по существу она так же нейтральна к «человеческим идеалам». Речь идет о сохранении привычного образа жизни – все равно, какого. Негритянский или малайский консерватизм отличается от английского лишь языком и темпераментом, но не лежащей в основе психологией. Консерватизм подходит к типу человека, привыкшего жить по традиции и сильно чувствующего принадлежность к сообществу (к стаду, как сказал бы Ницше). Если в традицию входит свобода, то англичанин любит свободу и даже выдает ее за продукт английской выделки. Если в традицию входит рабство, то свобода воспринимается как подозрительная иностранная спекуляция, что характерно для консервативно настроенных русских.

Консерваторы тоже многому научились; если главными учителями либералов были консерваторы, а затем, в особенности, социалисты, то учителями консерваторов были либералы; поскольку вся консервативная доктрина возникла как реакция на либеральную, она и должна была развиваться вместе с либеральной, с оглядкой на эволюцию противника. К социалистам консерваторы демонстративно враждебны, и если кое-что у них перенимают, то в этом не сознаются.

Страница 2 из 4 Все страницы