Глава 11

Экономическая неустойчивость

Деловые циклы

Деловые циклы столь же внутренне присущи капитализму, как землетрясения присущи геологии Земли. Они всегда были у капитализма, и всегда будут. В течение пятидесяти лет, с 1945 года до 1995 года, Соединенные Штаты испытали десять лет, когда объем производства падал (1946, 1949, 1954, 1958, 1970, 1974, 1975, 1980, 1982, 1991), и в 1960-61 годах был период в двенадцать месяцев с отрицательным ростом, хотя и не столь глубоким, чтобы какой-либо из этих двух календарных годов попал в отрицательную категорию.

Капиталистические спады происходят по многим причинам. Иногда по серьезным, а иногда по тривиальным причинам спрос в каком-нибудь секторе экономики вдруг начинает быстро подниматься или падать. Отрицательный рост в 1946 и 1954 годах был вызван сокращениям военных заказов после Второй мировой войны и Корейской войны. Спад 1958 года последовал за неустойчивым бумом продажи автомобилей в предшествующие годы, когда их покупали люди, не имевшие возможность это сделать в 30-ые годы, или не имевшие на это право во время Второй мировой войны и Корейской войны. Когда эта накопившаяся потребность была удовлетворена, продажи резко упали в 1958 году. Все спады 70-ых годов были связаны с различными нефтяными и продовольственными шоками. Спад 1982 года был намеренно устроен правительством с целью борьбы с инфляцией (очень высокие проценты Федерального Резервного Управления). Если бы надо было выделить причины спада 1990-1991 годов, то мы сосредоточили бы наш анализ на предшествующем крахе цен на недвижимость и происшедшем от этого уменьшении богатства (а следовательно и покупательной силы).

Вдобавок к экзогенным шокам стимулирующего или угнетающего характера, к деловым циклам ведет внутренняя динамика экономических решений (то, что в экономике называется моделью мультипликатора-акселератора). Когда повышается спрос, заводы ускоряют производство. Поскольку продажи растут, все фирмы, связанные с цепью поставок, решают расширить свой ассортимент готовых или изготовляемых изделий. Каждая фирма заказывает больше соответствующих продуктов или компонент. Чтобы удовлетворить спрос, заводы еще более ускоряют производство. Когда спрос на промежуточную и окончательную продукцию приближается к производительной мощности предприятий, их собственники размещают крупные заказы на новое оборудование, чтобы увеличить эту мощность. Время поставок возрастает. Узнав о дефиците, потребители начинают покупать впрок. Могут возникнуть панические покупки и среди потребителей, и среди производителей, обеспокоенных задержкой поставок и не уверенных, что они получат нужный им товар. Некоторое время этот цикл может поддерживаться сам собой. Спрос растет, заводы ускоряют производство, растут заказы на компоненты, покупают все больше установок и оборудования. Спрос растет!

Но в конечном счете цикл должен повернуть обратно. Потребители решают, что у них на руках уже более чем достаточно продукта. Продажи стабилизируются и больше не растут. Заказы снижаются; заводы сокращают производство. Ввиду сокращения производства, заводы перестают заказывать новое оборудование. Даже снижение темпа роста может привести к резкому уменьшению заказов, а следовательно и производства нового оборудования. Вследствие падения производства происходит увольнение рабочих и в секторе производства потребительских товаров, и в секторе производства производственного оборудования, падают доходы и покупательная способность. Вместе м уменьшением доходов потребителей снижается число продаж. Образуются нежелательные запасы товаров. Фирмы еще больше сокращают заказы. Таким образом экономическая спираль опускается вниз.

Дефицит бензина и длинные очереди у заправочных станций после первого нефтяного шока ОПЕК в начале 70-ых годов, как теперь полагают, были вызваны не столько нехваткой самого бензина, сколько опасениями нехватки со стороны потребителей, все время наполнявших доверху свои баки, вместо того, чтобы ездить с полупустыми или почти пустыми баками, как они это делали обычно.[1] Стремление наполнить то, что в промышленности называется «вторичными емкостями хранения», создало настоящую нехватку бензина, повышение цен на него и длинные очереди у бензоколонок. ОПЕК повысил цены, но дефицит был создан у нас дома – а вовсе не тем, что ОПЕК стал продавать меньше нефти богатым промышленным странам.

При капитализме бумы приводят к бумам, а снижения – к снижениям. В теории предполагается, что те, кто контролирует запасы товаров, должны сдерживать эти циклы. Следя за длительными процессами в экономике, они должны были бы использовать свои товарные запасы при неизбежных подъемах спроса и возобновлять их во время падений. Какова бы ни была их прошлая способность к этому, она должна была бы возрасти при нынешних информационных технологиях и при изощренной математике синхронных ассортиментов. Циклы запасов должны были бы ослабеть. Но одна из загадок экономики состоит в том, что все эти улучшения в управлении запасами не привели к их ослаблению. Люди, контролирующие инвестиции в образование запасов или отказывающиеся делать такие инвестиции, следуют сильным тенденциям роста и спада – скорее ухудшая их, чем улучшая. По мере уменьшения абсолютной величины запасов по отношению к производству, возрастает текучесть запасов – подобно тому, как опасность свалиться в пропасть возрастает, когда бегут по ее краю.

Теоретически у капитализма вовсе не должно быть деловых циклов. По мере падения или роста спроса должны падать или подниматься цены и заработная плата, но не объем производства. Предложение и спрос должны обеспечивать использование всех факторов производства, какие согласны на их использование. Уволенные рабочие должны быстро находить новую работу, предлагая работать за меньшую плату. Предприниматели должны, в случае необходимости, увольнять своих прежних рабочих, отказывающихся работать за сниженную плату, чтобы освободить места для тех, кто согласен. Но, по-видимому, рынки – в особенности рынки труда – не так уж быстро и легко очищаются снижением заработной платы и цен. Объемы производства приспосабливаются быстрее, чем заработная плата или цены – а должно было бы происходить как раз обратное.

Вследствие этого капитализм порождает спады. Они являются частью капиталистической системы. От них нельзя избавиться. Но недостаточно знать, что они будут, надо еще знать, как часто они будут повторяться, насколько они будут глубокими, и как быстро будут происходить восстановления. До 90-ых годов спады, происходившие после Второй мировой войны, были короткими, неглубокими и нечастыми, потому что правительства, в частности, правительство Соединенных Штатов, сразу же оказывали помощь при начале или угрозе спада, облегчая свою денежную или налоговую политику.

Примером может служить спад 1980-81 годов. В 1982 и 1983 годах Соединенные Штаты пришли на помощь с большими снижениями ставки процента (трехмесячные процентные ставки при учете векселей упали с 1981 до 1983 года на 39 процентов) и с большим пакетом налоговых стимулов (при президенте Рейгане значительное снижение налогов и крупное увеличение дефицитных расходов с 1981 до 1983 года привели к росту государственного дефицита на 263 процента).[2] Общий контроль и регулирование спроса в духе Кейнса процветали даже при консервативном правительстве Рейгана. Подобно автомобилю Феррари с жесткой педалью, экономический рост быстро двинулся в течение первых двенадцати месяцев после того, как Поул Волкер объявил свои драматические изменения в денежной политике. В результате этого агрессивного стимулирования спроса, остальной мир вышел из своего спада путем ускоренного экспорта на быстро растущий американский рынок.

Потеря Америкой ее глобальной позиции серьезно повлияет на суровость деловых циклов будущей эпохи. Сравните деятельность правительства в начале 1980-ых годов с тем, что произошло через десять лет, после спада 1990-91 годов. Впервые после Второй мировой войны здесь не было американского локомотива. Соединенные Штаты не пришли на помощь с большими снижениями процентных ставок и массивным усилением налоговой стимуляции. Вместо этого они положились на скромные снижения процентных ставок, рассчитывая вызвать таким образом умеренный подъем в Америке. Но этот умеренный подъем в Америке был уже недостаточен, чтобы вытянуть из спада остальной мир.

Чтобы глобальная капиталистическая система, спроектированная после Второй мировой войны, могла хорошо работать, она нуждалась в доминирующем экономическом локомотиве – в стране, которая могла действенно помогать другим странам улучшать свое экономическое положение, поскольку ей не приходилось беспокоиться о своем собственном экономическом положении.[3] Но в первой половине 1990-ых годов Соединенные Штаты уже не были такой страной. Было очевидно, что вершители американской политики вовсе не стремились столь же активно помогать остальному миру выйти из этого спада. В течение спада 1990-1991 годов американские ставки процента, направленные против спада, были очень скромными, и не применялось никакого налогового стимулирования; ставки процента были возвращены к прежним значениям задолго до того, как они могли бы укрепить подъем или помочь подъему других стран. Поскольку такой отказ от более активных действий не имел оправдания во внутренних условиях, это изменение американской политики помощи другим странам выглядело весьма драматично. Инфляция в Америке было низкой и снижалась дальше. Прежде Америка всегда готова была помогать в борьбе с мировым спадом, даже в ущерб себе. Теперь она не хотела помочь даже без собственных затрат.

Без американского глобального экономического локомотива восстановление после спада происходило очень медленно – и в Европе, и в Японии. В Европе это восстановление шло лучше, чем в Японии, но все же недостаточно сильно, чтобы устранить упорные, все более казавшиеся неизменными двузначные проценты безработицы. При анемическом темпе роста 2,1 процента в 1994 году, безработица в большей части Европы все еще возрастала. В техническом отношении официальным концом спада считаются два квартала положительного роста, но в действительности можно было бы определить реальный конец спада как снижение безработицы, а этого нельзя было предвидеть. В некоторых европейских странах, таких, как Финляндия и Швеция, возвращение к уровню ВВП 1990 года не ожидалось до 1996 года.

Оказалось, что Европа не могла использовать политику снижения ставок процента для стимуляции роста, поскольку германская политика высоких процентных ставок (предназначенная для борьбы с инфляцией вследствие воссоединения с Восточной Германией и для привлечения капиталовложений в Восточную Германию) сковывала денежную политику всех других стран. По существу Германия стала якорем, удерживающим Европу от быстрого восстановления. В конце концов Италия и Англия не выдержали: летом 1992 года они были вынуждены оторваться от зоны немецкой марки и провести значительную девальвацию. Это позволило им снизить свои ставки процента, и со снижением ставок процента и снижением затрат вследствие девальвации валют их рост ускорился. Но б?льшая часть европейских стран связана с паритетом германской марки, высокими ставками процента и медленным ростом. Выигрыш Англии и Италии сопровождается проигрышем остальной Европы.

Немцы попросту не пожелали заменить американский глобальный локомотив региональным европейским экономическим локомотивом. Без глобального или регионального локомотива Европа страдает в середине 90-ых годов от двузначной безработицы и ведет свои дела при таких высоких, или приближающихся к ним уровнях безработицы в течение почти десяти лет, без надежды на улучшение в обозримом будущем.

Национальная политика с кейнсианскими антициклическими стимулами просто исчезла. Непосредственно после спада 1990-1991 годов только Япония и Соединенные Штаты снизили ставки процента, чтобы стимулировать спрос, и ни одна страна даже не пыталась вести антициклическую налоговую политику – снижать налоги или увеличивать расходы. Летом 1992 года, Италия, Франция и Соединенное Королевство, которые именно в это время должны были бы стимулировать свою экономику, все повышали ставки процента, чтобы защитить свою валюту.

Такое бездействие можно объяснить некоторым сочетанием страха перед инфляцией, неспособности контролировать структурный дефицит бюджета и ростом глобальной экономики, в которой кейнсианская политика в рамках одной страны стала невозможной. Но так или иначе, в итоге получилось бездействие.

В 70-ых и 80-ых годах инфляция, казалось не исчезала, каков бы ни был уровень безработицы – в Испании безработица достигала 22 процентов, между тем как инфляция все еще была близка к 5 процентам, и ожидалось ее повышение.5 Чтобы помешать ускорению инфляции, национальные правительства, казалось, все время тормозили свою экономику, так что подходящий момент для ускорения как будто никогда не мог наступить.

Если правительства намерены вести антициклическую финансовую политику, они должны быть способны и готовы повышать налоги и сокращать расходы во время бумов, чтобы иметь экономическую свободу снижать налоги и повышать расходы во время спадов. Кейнсианская политика не требует постоянного крупного государственного дефицита. Кто не способен повышать налоги и сокращать расходы при бумах, тот не сможет долгое время снижать налоги и увеличивать расходы при спадах. В 1981-82 годах президент Рейган снизил налоги и увеличил расходы, но полностью провалился, когда в середине 80-ых годов пришло время повышать налоги и сокращать расходы. Вместо этого он предсказал безболезненное возвращение к сбалансированным бюджетам (согласно доктрине экономики предложения, рост должен был быть столь энергичным, что государственные бюджеты вернулись бы к равновесию без надобности повышать налоги или сокращать расходы); но это предсказание не оправдалось. Налоговые дивиденды 60-ых годов более не существовали. Даже в период быстрого роста государственные расходы, большей частью связанные с престарелыми, возрастали быстрее государственных налоговых поступлений.

Поскольку все правительства имеют большие структурные дефициты бюджета, которые со временем могут только увеличиться, ни одно из них не чувствует себя способным бороться со спадами, снижая налоги или увеличивая расходы в периоды спада. Если бы какое-нибудь из них проявило хоть малейшую готовность увеличивать расходы во время спадов, то это побудило бы избирателей требовать не временного, а постоянного повышения расходов. В длительной перспективе такое повышение пришлось бы уравновесить более высокими налогами, нежелательными в экономическом отношении и неосуществимыми в политическом. Поскольку повышение налогов после спадов стало политически невозможным, нынешние правительства живут в финансовой тюрьме, из которой они не могут найти выход.

Кейнсианская антициклическая политика блокируется также возникновением глобальной экономики, делающей невозможной национальную кейнсианскую экономику ни для какой отдельной страны, кроме величайших стран мира. Мировые финансовые рынки перемещают теперь вокруг света столько денег и с такой быстротой, что денежная политика должна приспосабливаться к их диктату – а не к внутренним потребностям экономики. Чтобы не пострадать от бегства капиталов, правительствам часто приходится повышать ставки процента, когда вялость внутреннего спроса и неиспользуемые ресурсы (человеческие и физические) требовали бы прямо противоположного – снижения ставок процента. Попытки рефляции, когда другие этого не делают, попросту приводят к проблемам с платежным балансом. Проблемы эти состоят в том, что импорт растет быстрее экспорта; что стоимости валюты падает, ускоряя инфляцию из-за повышения импортных цен; что слабо увеличивается внутренняя занятость из-за непомерных расходов на импорт. Все эти попытки завершаются в конце концов быстрым отступлением к строгой экономии под угрозой бегства капиталов.

Вследствие этого, спады приходится терпеть – с ними нельзя бороться. Новые правительства, встретившись с высокой безработицей, часто говорят о стимулировании, но в конце концов принимают меры строгой экономии (повышение налогов и сокращение расходов), прямо противоположные тому, что рекомендовал бы лорд Кейнс, и что они сами обещали в своих предвыборных кампаниях. Французские социалисты, придя к власти в начале 80-ых годов на основе программы полной занятости, пытались добиться этой цели, осуществив рефляцию применением классической кейнсианской денежной и налоговой политики. Но они полностью провалились, едва начав эту политику, и были вынуждены перейти к политике строгой экономии. Десятью годами позже новое консервативное правительство Франции также обещало активно бороться с безработицей, но к концу 1995 года оно тоже пыталось навязать стране политику строгой экономии. Франция – четвертая в мире экономическая держава. Если и она не может действовать независимо, то национальная денежная и налоговая политика теперь явно невозможна для любой отдельной страны, с кроме, может быть, Большой Тройки (Соединенные Штаты, Япония и Германия). В глобальной экономике, где невозможно кейнсианское стимулирование в пределах одной страны, не существует локальных механизмов борьбы со спадами.

В Соединенных Штатах действительность сложнее. Хотя структурный бюджетный дефицит помешал правительству Клинтона применить антициклические налоговые меры, чтобы ускорить восстановление после спада 1991-92 годов (такие меры были предложены, но затем оставлены), опыт показывает, что Соединенные Штаты все еще могли бы, если бы захотели, действовать в одиночку. В случае спада начала 90-ых годов Соединенные Штаты успешно использовали снижение ставки процента, чтобы помочь восстановлению после спада. Но Соединенные Штаты – единственная страна, не беспокоящаяся, что произойдет со стоимостью ее валюты. Импорт составляет небольшую часть ее ВВП, американцы не занимают деньги в иностранной валюте, лишь немногие американцы проводят отпуска за границей, и американский рынок столь обширен, столь конкурентен и столь важен, что экспортеры предпочитают назначать цены в долларах – поддерживая долларовые цены неизменными даже при снижении стоимости доллара (то есть по существу снижая американские цены, выраженные в собственной валюте). Вследствие этого, стоимость доллара мало влияет и на внутреннюю стоимость жизни, и на темп инфляции. Вдобавок, остальной мир готов давать деньги взаймы Америке в ее собственной валюте, так что Америка может финансировать дефициты платежного баланса гораздо дольше, чем те, кому приходится занимать деньги в какой-нибудь чужой валюте. Как и во всех случаях, низкие ставки процента ведут к снижению стоимости доллара; но, в отличие от всех других случаев, американцев это не беспокоит. Это верно лишь для Америки, но не для кого-нибудь другого.

В Германии и Японии никто не знает, что случится, если они попытаются вести энергичную рефляционную политику. Достаточно ли они велики, чтобы все еще сохранять национальную экономическую независимость, или они тоже потеряли эту независимость? В случае Германии никто этого не знает, потому что в последнее время она не пыталась этого делать.

Хотя Япония, подобно Соединенным Штатам, перешла к пониженным ставкам процента, чтобы противодействовать спаду, эта мера не подтолкнула японскую экономику, как это произошло с американской. Большая разница между этими двумя странами состояла в том, чт`o у них произошло с богатством. В Соединенных Штатах фондовая биржа испытывала бум, создавая большее личное богатство и большее потребление, между тем как в Японии фондовая биржа потерпела крах, разрушив, как мы видели, большую массу личного богатства. Падение чистой стоимости на 36 процентов должно было иметь огромные отрицательные последствия и для потребления, и для инвестиционных расходов. По всей вероятности, Япония могла бы осуществить рефляцию, но лишь в том случае, если бы она пожелала структурно перестроиться, перейдя от экономики, ориентированной на экспорт, к экономике внутренней ориентации. Со своей экспортно ориентированной экономикой она чересчур зависела от роста в остальной части мира, чтобы снова привести в движение свою экономическую машину.

Соединенные Штаты, Япония и Германия, составляющие вместе около 50 процентов мировой экономики, могли бы координировать свою налоговую и денежную политику, превратившись в совместный мировой локомотив. После биржевого краха в октябре 1987 года координированная денежная и налоговая политика быстро привела к реакции роста. В середине 1987 года, по экономическим предсказаниям, ожидали, что 1988 год будет посредственным годом.[6] В ноябре 1987 года ожидали, что это будет очень плохой год. Но в действительности 1988 год оказался лучшим годом десятилетия. Координированная денежная и налоговая политика, примененная для противодействия последствиям биржевого краха, быстро ускорила глобальную экономику. Но необходимая координация политически неосуществима без очевидного кризиса. Три страны почти никогда не находятся в точно той же стадии делового цикла в одно время, и вследствие этого не нуждаются одновременно в одинаковом лекарстве. Кроме того, координация требует, чтобы каждая из трех стран время от времени делала вещи, полезные для глобальной экономики, но болезненные для ее собственной экономики. Лидеров этих стран выбирают вовсе не для того, чтобы они помогали миру за счет экономических трудностей собственных избирателей. Япония не желает сократить свой торговый избыток (увеличив импорт из остальной части мира), Соединенные Штаты не желают превратиться из общества высокого потребления в общество высоких сбережений и инвестиций (допустив тем самым снижение мировых реальных процентных ставок), а Германия не желает иметь низкие процентные ставки, рискуя большей инфляцией.

Разница между Соединенными Штатами, ощущающими свою ответственность глобального лидера, и той же страной, отказавшейся от такой ответственности, отчетливо видна при сравнении решения Федерального Резервного Управления под руководством председателя Алана Гринспэна повысить семь раз ставку процента в течение двенадцати месяцев с начала 1994 до начала 1995 года с действиями того же Управления под руководством председателя Поула Волкера во время спада 1982 года. Политика 1982-83 годов привела к почти мгновенному исчезновению спада. Напротив, более высокие ставки процента в 1994 и 1995 годах сделали спад длиннее и глубже, чем он был бы без этих мер. С точки зрения циклического восстановления в Европе и Японии, повышения ставки Алана Гринспэна произошли как раз в неподходящее время. Европа только начинала выбираться из своего очень продолжительного спада, а Япония все еще была в спаде. К тому же Соединенным Штатам не нужно было вести мир к более высоким процентным ставкам. Как бы слабо ни было восстановление, повышение американских ставок процента гарантировало еще более слабое восстановление.

На одно или два десятилетия раньше Управление могло бы задуматься, как могут повлиять его действия на «свободный мир». Но без угрозы коммунизма Управление не обязано беспокоиться об экономическом здоровье свободного мира. Мистер Гринспэн мог бы, конечно, защищаться, говоря, что за прошедшее десятилетие мир драматически изменился. Соединенные Штаты превратились из величайшего в мире кредитора с торговыми избытками и федеральным бюджетом, сбалансированным на полной занятости, в величайшего должника с постоянными структурными дефицитами в налоговых и в международных расчетах. Они не могут больше делать то, что делали раньше. По поводу условий мистер Гринспэн, конечно, был бы прав – Америка находится в совсем иных условиях.

Как мы уже видели, в результате мировой рост замедлился на 60 процентов. Правительства, желавшие активно бороться со спадами и стимулировать рост, сменились правительствами, тратящими все свое время на борьбу с инфляцией и на защиту своей валюты.

Но граждане все еще надеются, что их правительства облегчат спады, если и не смогут их устранить. Когда происходят спады, стоящие у власти правительства проигрывают выборы. Граждане не любят, когда на мировых финансовых рынках унижают их правительства. Они вымещают свое раздражение не на безличных финансистах, а на избранных ими политиках. Поскольку правительства бессильно присутствуют при неизбежных капиталистических спадах, правительства ослабевают, а их лидеров выгоняют с должности за то, что они не выполняют пожеланий граждан. Политические лидеры могут сказать с некоторым основанием, что глобальные условия просто не позволяют им делать то, что делали их предшественники – энергично действовать для прекращения спадов и вести экономику с очень низким уровнем безработицы – и что их не следует наказывать за то, что они не делают невозможного. Но такой аргументацией трудно убедить избирателей. Если лидеры не могут выполнить то, чего хотят от них граждане, то зачем их выбирать?

Ясно, к чему это ведет. Без Америки, как глобального экономического локомотива, без макроэкономической координации Большой Тройки, без желания отдельных стран стать региональными экономическими локомотивами, и при невозможности национального стимулирования для всех стран, кроме крупнейших (может быть, лишь кроме Соединенных Штатов), мир будет переживать более частые, длительные глубокие спады, с намного более медленным восстановлением. Эта новая реальность очевидна в Европе и в Японии, и заметна в Соединенных Штатах. За коротким и неглубоким спадом в 1990-91 годах последовало вначале слабое, но постепенно ускорявшееся восстановление, пресеченное в 1995 году повышениями процентных ставок 1994 года. Это надо рассматривать как новый типичный образец. Редкие и неглубокие спады, обычные в эпоху после Второй мировой войны, ушли в прошлое.

Более сильные финансовые шоки

Подобно спадам, финансовые шоки так же стары, как сам капитализм. Тюльпановая мания началась в Голландии в 1624 году. Восемнадцатый век видел Бум Южных Морей в Англии (когда спекуляция шла вокруг акций Компании Южных Морей, имевшей привилегию на работорговлю и рыбную ловлю в Южных Морях), и Бум Миссисипи во Франции (когда центром внимания была земельная собственность во французской территории Луизиане). Девятнадцатое столетие было полно финансовых паник, которые кажутся небольшими лишь по сравнению с «большой» паникой двадцатого века – крахом фондовой биржи в 1929 году и крушением банковской системы в 1930 году, которые привели к Великой Депрессии. Это потрясение почти разрушило капитализм – безработица дошла до 27 процентов.

Вторая половина двадцатого века тоже пережила свою долю малых и больших финансовых паник. Достаточно перечислить крушение американской индустрии сбережений и займов, всемирное крушение стоимости собственности, крах фондовой биржи в октябре 1987 года, крупный крах фондовой биржи в малой стране (Тайвань) и очень большой крах фондовой биржи во второй в мире экономической державе (Японии). Для капитализма финансовая неустойчивость – то же самое, что проблемы наследования для средневековых королей или диктаторов.[7] В обоих случаях система оказывается в рискованном положении.

Теоретически с капитализмом не должны происходить такие вещи, как безработица или финансовый кризис. Терпеливые, предусмотрительные инвесторы, знающие фундаментальные ценности, лежащие в основе финансовых бумаг, должны покупать и продавать их на финансовых рынках, компенсируя неустойчивые явления, создаваемые стадным поведением близоруких спекулянтов, хватающихся за кратковременные тенденции подъема и спада. К сожалению, такие терпеливые финансовые инвесторы, устремляющие взор в отдаленное будущее и заинтересованные в долговременном равновесии ценностей, вряд ли существуют в значительном числе.

При изучении финансовых кризисов вопрос состоит не в том, «почему происходят рыночные крахи», а в том, «как вообще рыночные цены могли дойти до таких немыслимых величин». Таковы были в Голландии 1620 года цены луковиц тюльпана (за одну луковицу тюльпана можно было купить в Амстердаме три дома), цены акций Компании Южных Морей в начале восемнадцатого века, цены земель вдоль Миссисипи во французской территории Луизиане в конце восемнадцатого века, во время бума миссисипских земель, или цены на американской фондовой бирже в 1929году (удвоившиеся в 1928 и 1929 годах, хотя ВВП в эти годы уже снижался), цены на тайваньской фондовой бирже в 1988 году, цены собственности в середине и в конце 80-ых годов и цены на японской фондовой бирже в 1990 году (отношение цен к заработкам, как 100 к 1). В каждом из этих случаев видно, что финансовые рынки грубо преувеличивали ценность активов. Если принять во внимание эти абсурдные переоценки, то остается лишь вопрос, когда произойдет падение рынка и насколько быстро и глубоко он упадет.

Как же может случиться, что ловкие в других отношениях люди не замечают, как преувеличена цена их активов? Ответом является человеческая жадность. Люди в точности знают, что должно случиться, но они не в силах сопротивляться. Цены поднимаются в ходе финансового бума, когда можно нажить кучу денег в короткое время, играя на повышение, хотя все знают, что цены слишком высоки и в конечном счете должны упасть. Все бросаются на рынки, надеясь оказаться достаточно ловкими, чтобы выбраться оттуда прежде, чем наступит конец. Кто выходит из игры слишком рано, теряет большой потенциальный доход.

Невозможно, однако, предсказать момент пика, потому что его точное время определяет какой-нибудь тривиальный, не поддающийся обнаружению фактор. Например, и до сих пор никто не может точно сказать, по какой причине американская фондовая биржа начала рушиться 29 октября 1929 года – а не за несколько месяцев до того или через несколько месяцев после. Некоторые успевают выйти из игры, прежде чем цены начинают падать, но большинство не успевает. Когда конец очевиден, все бросаются продавать, и цены падают прежде, чем кто-нибудь сможет выйти. В конце каждого такого бума все заявляют, что такое больше не случится, но это всегда снова случается. Память слабеет, и высокие прибыли на пути к пику подавляют всякое сопротивление.

В течение первых трех десятилетий после Второй мировой войны учреждения, возникшие в виде реакции на катастрофу 30-ых годов, предотвращали любое повторение этих событий. Можно было поверить, что финансовая неустойчивость не является непременным свойством капитализма. Исходя из этой веры, в 1971 году началось движение за уменьшение регулирования финансовых рынков; в это время мир переходил от фиксированных ставок процента к подвижным. В конце 70-ых годов все основные страны мира, кроме Японии, отменили контроль над капиталами, учрежденный в конце Второй мировой войны. В течение 70-ых и 80-ых годов меры регулирования, принятые, чтобы предотвратить повторение Великой Депрессии, были отменены.

Если бы даже регулирование не было отменено юридически, его устранили бы технологические причины. Новые технологии сделали устаревшими многие из методов регулирования, существовавшие прежде, такие, как контроль над капиталами. Если бы старые способы регулирования не были отменены, им просто перестали бы подчиняться. Когда для перевода денег из Италии в Швейцарию надо было грузить их в рюкзак и переносить этот груз через Альпы, итальянское правительство могло навязать контроль над капиталом. Но теперь, когда деньги можно переместить мгновенно с помощью персонального компьютера, вся идея контроля над капиталом теряет смысл. Можно провести соответствующие законы, но нельзя заставить их соблюдать. Это касается не только контроля над капиталом, но и большей части финансового регулирования. После нынешних крахов кто-нибудь всегда предлагает больше регулирования, чтобы прекратить будущие (после краха 1987 года на это ответили общим требованием – перестать программировать торговлю), но в нынешнем мире регулирование нельзя навязать. Если какое-нибудь правительство навязывает регулирование, то соответствующая финансовая деятельность просто перемещается электронным путем в какое-нибудь место земного шара, где ее не регулируют. Когда японское правительство объявило незаконной торговлю некоторыми сложными производными, зависевшими от стоимости ценных бумаг на японской фондовой бирже, эта торговля просто переместилась на Сингапурскую фондовую биржу.

Глобальные денежные рынки и существование электронных систем торговли сделали возможным очень быстрое перемещение огромных сумм денег вокруг света. В течение нормального дня мировые рынки капитала перемещают 1,3 триллиона долларов , между тем как вся величина мирового экспорта составляет лишь 3 триллиона долларов в год.[8] В два дня с небольшим мировые рынки капитала перемещают столько же денег, сколько вся мировая экономика перемещает за год. А в ненормальный день мировые рынки капитала могут переместить намного больше, чем 1,3 триллиона долларов. Трейдер со средним образованием, представлявший английский инвестиционный банк (Баринга) в Сингапуре, вложил 29 миллиардов долларов в ставку на японской фондовой бирже (7 миллиардов долларов за то, что курс акций поднимется, и 22 миллиарда долларов за то, что он опустится).[9] То, что он сделал, не было необычно. Мы знаем его имя (Николас Лисон) только потому, что он проиграл 1,4 миллиарда долларов и вызвал этим банкротство своего банка.[10]

Очень широкие, электронно связанные глобальные рынки не изменяют вероятности финансовых бумов, но делают их потенциально б`oльшими и связывают национальные рынки между собой, увеличивая вероятность того, что эти рынки потерпят крах все вместе.

В 1971 году можно было верить, и почти все экономисты верили (включая автора этих строк), что переход к гибким биржевым курсам должен привести к большой финансовой и экономической устойчивости.[11] (Единственный экономист, не веривший в это и имеющий право честно сказать «я это говорил» – Чарлз Кайндлбергер, теперь ушедший на пенсию из Массачусетского Технологического Института). Стоимости валют не могут быть удержаны постоянными, если основные величины (главным образом, разность между темпом инфляции и темпом роста производства) не будут эквивалентны в любой паре стран. Но поскольку основные величины почти никогда не эквивалентны, мир с фиксированными биржевыми курсами предполагает их периодическое регулирование. При системе фиксированных биржевых курсов эти курсы имеют тенденцию оставаться высокими, поскольку страны сопротивляются изменению стоимости своей валюты до тех пор, пока основные величины не выйдут далеко за допустимые пределы, и пока эти страны не исчерпают все возможности остановить бегство капиталов. Когда такое положение возникает, стоимость валюты должна измениться весьма предсказуемым образом. Пока правительства находятся в смятении, деньги покидают страны со слабой валютой и уходят в страны с сильной валютой. По существу такие явления представляют возможность нажить без риска много денег, так как все знают, какая валюта должна подняться и какая должна упасть.

В теории, гибкие биржевые курсы должны были бы привести к гораздо меньшим, более частым изменениям биржевых курсов – изменениям, менее разрушительным для международной торговли и прямых иностранных инвестиций, чем большие, редкие и непредсказуемые изменения биржевых курсов, с которыми борются правительства. Движения спекулятивного капитала также должны были бы уменьшиться, потому что валюты не могут – в теории – слишком сильно отклоняться от их реальных равновесных стоимостей, и при многочисленных малых движениях курсов вверх и вниз было бы труднее предсказать, в каком направлении пойдет валюта в ближайшее время, что увеличило бы возможность испытывать кратковременные потери капитала в биржевой игре, и тем самым уменьшило бы стремление участвовать в этой игре. Ставка против некоторой валюты перестала бы быть однозначной ставкой без риска – так, во всяком случае, говорит теория.

Но в действительности переход к гибким биржевым курсам не происходил так, как предсказывала теория. Движения валют увеличились, и вместе с тем увеличились расхождения между предсказаниями теорий покупательной силы по поводу стоимости валют и их действительной стоимостью на валютных биржах. Предполагаемых разумных спекулянтов, учитывающих долговременные реальные стоимости и компенсирующих кратковременные стадные движения неразумных спекулянтов, попросту не было. Как только толпа бросалась к двери, все сразу же хватались за первую возможность, невзирая ни на какие основные величины. Валюты прыгали вверх и вниз.

Например, стоимость доллара в реальном торговом выражении с 1979 до 1984 года поднялась на 52 процента, а затем к 1987 году быстро упала на 27 процентов.[12] В мире, где господствуют реальные долговременные основные величины, по меньшей мере одно из этих движений не могло бы произойти. То, что считалось невозможным – быстрые сильные колебания стоимости валют – стало чуть ли не повседневным событием. Стало труднее, а вовсе не легче предсказать, каковы будут стоимости валют в будущем, где надо и где не надо делать долгосрочные инвестиции, кто должен экспортировать какие-либо товары.

Мексиканский финансовый кризис в конце 1994 года и в начале 1995 года превосходно иллюстрирует проблемы финансовой неустойчивости. В любой момент в мировой финансовой системе может оказаться слабое звено – а если его нет, его могут вообразить. В конце 1994 и в начале 1995 года таким слабым звеном была Мексика.[13] Но им могла бы быть и какая-нибудь другая страна. Журнал «Форчен» опубликовал список семи других стран, которые, как предполагается, так же как Мексика находятся под угрозой – это Филиппины, Индонезия, Бразилия, Малайзия, Таиланд, Аргентина и Чили.[14] Внешние долги Мексики не выходили за пределы, обычные для ряда слаборазвитых стран, и были намного ниже долгов многих развитых стран. По отношению к ВВП, Италия, Бельгия и Греция имеют по крайней мере втрое б`oльшие внешние долги.[15]

Мексиканская экономика работала хорошо, бюджет Мексики был сбалансирован, но песо было переоценено, и дефицит платежного баланса, где доминировало потребление, приходилось финансировать краткосрочными вливаниями капитала, вместо долговременных прямых инвестиций.[16] К декабрю 1994 года резервы иностранной валюты упали так низко, что мексиканское правительство должно было произвести девальвацию, чтобы исправить чрезмерную стоимость песо.[17] Иностранный капитал стал бежать из Мексики, опасаясь еще б`oльших дальнейших девальваций.

Эти страхи распространились на другие страны третьего мира, и в короткое время бегство капиталов охватило третий мир, включая даже такие маловероятные для этого места, как Гонконг. В конце концов для Мексики совместно собрали огромный спасательный пакет (более 52 миллиардов долларов), но в ходе этой помощи Мексика по существу потеряла контроль над своей экономикой.[18]

Мировое сообщество в лице МВФ и Соединенных Штатов начали диктовать Мексике, какую денежную политику она должна вести.[19] Они потребовали 60-процентной ставки за предоставленные мексиканскому правительству займы в песо сроком в двадцать восемь дней, и 100-процентной ставки за потребительский кредит на зиму 1995 года. Эти меры гарантировали спад в Мексике в 1995 и 1996 годах, поскольку ей пришлось бы резко сократить расходы, финансируемые потребительским кредитом, и инвестиции, финансируемые банковскими займами.[20] Международное сообщество потребовало строгой налоговой экономии – резкого сокращения расходов в уже сбалансированном бюджете. Прибыли от мексиканской нефти должны были вноситься прямо на счет в Федеральном Резервном Банке в Нью-Йорке и контролироваться Соединенными Штатами, чтобы гарантировать немексиканским держателям акций уплату того, что им причиталось. Мексика должна была получать лишь остаток.[21]

В один месяц ежемесячный торговый дефицит Мексики с США, составлявший 1 миллиард долларов, превратился в небольшой избыток.[22] Вне Мексики те, кто зарабатывал себе на жизнь продажей продуктов или услуг мексиканцам, обнаружили, что их рынки внезапно исчезли.

Если посмотреть на Мексику в 1995 году, то складывается впечатление, что ее экономические грехи были очень невелики по сравнению с наказанием, которому ее подвергли для восстановления «доверия инвесторов». Всего лишь за шесть месяцев до того, летом 1994 года, Мексика повсюду приводилась как пример страны, где все дела идут хорошо. Она устранила большие бюджетные дефициты начала 80-ых годов и добилась финансового равновесия. Она проводила отмену регулирования и приватизацию – более тысячи государственных фирм были проданы. Широко распространилась отмена регулирования. Отбросив прежнюю политику самозащиты, Мексика вошла в САССТ и быстро сокращала тарифы и квоты. Инфляция в 1994 году составляла всего 7 процентов.[24] Президент Салинас был героем, украшавшим обложки популярных журналов. А через год он был в изгнании, и его обвиняли едва ли не во всех мыслимых преступлениях.[24] Поскольку люди, действовавшие на рынках, не могли свалить вину за происшедшее на работу рынков, то надо было найти коррупцию (наркотики, убийства) и дьяволов (брат президента).[25]

Хотя у Мексики и был торговый дефицит, этот дефицит был вызван решениями частного сектора – государственный сектор не имел прямых долгов ни внутри страны, ни за границей. Когда же займы происходили, то, как отмечали комментаторы, дефициты торговых счетов, оплачиваемые кратковременными денежными вливаниями, были вполне допустимы, поскольку они отражали частные решения занимать деньги или брать деньги взаймы, принимаемые с обеих сторон рынка. Вдобавок, мексиканские торговые дефициты были далеко не худшими на свете. Справедливо, что проблемы Мексики были бы не столь тяжелы, если бы у нее был более высокий процент сбережений, и если бы ее фирмы и банки имели меньше долгов, выраженных в долларах. Впрочем, мексиканский уровень сбережений – 16 процентов – превосходит уровень сбережений в Соединенных Штатах.[26]

Страна, всего за шесть месяцев перед тем вполне исправная, должна была подвергнуться драконовским наказаниям. Вследствие падения стоимости песо, инфляция достигла почти 60 процентов в год.[27] В течение тринадцати лет уровень жизни среднего мексиканца снижали ради проведения рыночных реформ, а в конце этого периода, с точки зрения среднего мексиканца, богатые иностранные господа, желающие взять к себе домой свои деньги, навязали Мексике политику, которая должна была снизить покупательную способность семьи еще на 33 процента.[28] В среднем классе – группе, в которой снижение доходов должно были дойти до 50 процентов – возникло движение El Barzon, с девизом «Не могу платить, значит, не плачу». То, что в мировой финансовой печати антисептически описывается как «программа строгой экономии», в действительности мексиканских бедных кварталов обернулось резким падением уровня жизни.[29]

С точки зрения внешнего мира мексиканский рецепт подействовал. Макроэкономическая устойчивость была восстановлена уже к концу лета 1995 года. Но отдельному мексиканцу было не так уж хорошо. Согласно официальной статистике, безработица удвоилась, и мексиканский министр труда полагает, что реальный процент должен быть намного выше. Розничная торговля упала на 40 процентов, и осенью 1995 года не видно никакой перспективы ее возрастания.[30]

Кто хочет понять фундаментальные причины мексиканского кризиса, скорее найдет их в Соединенных Штатах. Вследствие низких банковских ставок процента, имевших целью борьбу со спадом 1990-91 годов, сотни миллиардов долларов перетекли из американских сберегательных счетов в инвестиционные компании открытого типа с более высокими прибылями. Но чтобы выплачивать эти более высокие прибыли, менеджеры таких компаний должны были получать более высокие прибыли, и для этого они посылали часть своих денег в Мексику. Когда ставки процента в США снова поднялись, эти же менеджеры компаний хотели сбалансировать свои портфели ценных бумаг и начали возвращать свои деньги домой. При такой утечке денег и наличном дефиците платежного счета, Мексика неизбежно должна была исчерпать свои валютные резервы – это был лишь вопрос времени. В феврале 1994 года у нее были валютные резервы в 30 миллиардов долларов. К декабрю они снизились до 6 миллиардов долларов.[31] Мексиканские граждане, имевшие внутреннюю информацию о том, как истощались их резервы иностранной валюты, по-видимому, бросились искать финансовый выход.[32] Как только о происходящем начали догадываться непосвященные, они тоже стали искать выход.

Если сравнить потери иностранных инвесторов в Мексике с реальными потерями доходов мексиканских граждан, то становится ясно, что мексиканцы потеряли гораздо больше. Если бы Мексика попросту объявила дефолт и отказалась принять программу строгой экономии, навязанную ей МВФ и Соединенными Штатами, то, очевидно, она испытала бы сокращение своих реальных доходов – была бы неспособна финансировать импортный дефицит и импорт уменьшился бы, что сократило бы реальные доходы. Но то же произошло и при выполнении плана МВФ – США.

Однако, если бы мексиканцы не приняли условия этого плана, им пришлось бы перенести, сверх неизбежного сокращения импорта, еще и резкий внутренний спад. Но спад, навязанный Мексике, и так стоил ей к апрелю 1995 года 500000 рабочих мест, и еще 4 миллиона работников оказались на сокращенной рабочей неделе – менее 15 рабочих часов.[33] Ясно, что для Мексики краткосрочные потери в связи со спасательным пакетом МВФ – США превзошли краткосрочные выгоды. Верно, конечно, что если бы Мексика объявила дефолт, то ей труднее было бы в будущем получать займы, но, так или иначе, вряд ли ей придется получать много займов.

Возможно, для Мексики долгосрочные потери даже превзойдут долгосрочные выгоды. Долгосрочные выгоды состоят в более раннем возвращении на международные кредитные рынки. Но у международных кредиторов удивительно короткая память, и они начинают снова давать деньги в долг с поразительной быстротой. Остается проверить, возобновятся ли кредиты быстрее, чем если бы Мексика объявила дефолт.

Такой анализ краткосрочных и долгосрочных потерь и преимуществ приводит к очень простому заключению. Рано или поздно какая-нибудь страна откажется проводить предписанные ей внутренние меры строгой экономии, чтобы удовлетворить международных кредиторов высшего уровня. Эта страна попросту предоставит международным инвесторам нести свои потери (чем больше они пытаются спасти свои деньги, тем больше они теряют), и готова будет уплатить за это более поздним возвращением на международный рынок капиталов. Она попросту поставит благополучие своих граждан выше устойчивости мировой финансовой системы.

Что же тогда произойдет? По правде сказать, никто не знает. Аргументация в пользу помощи Мексике состоит не в том, что мексиканцам от этого будет лучше (как мы видели, им, вероятно, будет от этого хуже), а в том, что если отказать Мексике в помощи, то это вызовет такую потерю доверия и такую панику на мировых финансовых рынках, что сами эти рынки могут потерпеть крах. Конечно, пока такой эксперимент не поставлен, никто не знает, верна ли эта аргументация. Если бы произошел крах мировых финансовых рынков, то проигравшими были бы, разумеется, не мексиканцы, а большие игроки на этих рынках – англичане, немцы, японцы и американцы.

Чтобы выручить Мексику, понадобилось больше денег, чем МВФ мог занять Мексике по своим правилам, и Соединенным Штатам пришлось прийти на помощь – не потому, что их обязывали к этому правила САССТ, а потому, что их пенсионные фонды рисковали в Мексике сотнями миллиардов. Если бы не была предложена эта помощь, то открытые инвестиционные фонды должны были бы вернуть свои деньги домой по гораздо худшему обменному курсу песо на доллар. В действительности кредитный пакет в 52 миллиарда долларов больше защищал американские инвестиционные фонды, чем самую Мексику, но вдобавок мексиканцы должны были оплатить займы. Принимая во внимание эту реальность, почему мексиканские граждане должны оплачивать стоимость мер, представляющих в сущности политику страхования для стабилизации мировой финансовой системы? Можно ведь предоставить тем, кто пользуется этой системой, уплатить необходимые страховые премии. Так что лозунг «Не могу платить, значит, не плачу», выдвинутый протестующей группой среднего класса, в следующий раз может стать национальным лозунгом мексиканцев.

Может быть, наиболее интересная черта этого события состояла в том, что когда Соединенные Штаты объявили о своем первом большом одностороннем пакете помощи, это вызвало однодневную атаку на доллар. Даже когда Соединенные Штаты объявили о международном пакете, с меньшим участием США, рынки принялись судорожно продавать доллары, полагая, что даже Соединенные Штаты – недостаточно большая страна и имеют недостаточно ресурсов, чтобы выручить очень слабого в экономическом отношении соседа. В следующие несколько месяцев после мексиканского бедствия стоимость доллара упала на 25 процентов. Рынкам капитала нравился этот флирт угрозы доллару.[34]

Финансовые кризисы и происходящая от них угроза потери национальной экономической независимости не ограничиваются третьим миром. Летом 1992 года мишенью финансовых спекулянтов были не страны третьего мира, а Италия, Франция и Соединенное Королевство. Все эти страны пытались сохранить стоимость своих валют по отношению к германской марке, как они обязались делать по правилам Европейской Системы Валютных Курсов (СВК). Италия и Великобритания не имели для этого надлежащих основ. Разрыв между их темпом инфляции и их ростом производительности был намного шире, чем у Германии, и было безопасно делать ставку против их валют. Полагают, что Джордж Сорос заработал на этом около миллиарда долларов.

Но у Франции, четвертой экономической державы мира, основы были в порядке. Летом 1992 года у нее было лучшее положение, чем у Германии, по бюджетным дефицитам, темпам инфляции и росту производства.[35] И все же, спекулянты напали на французский франк – и выиграли. Чтобы остаться в СКВ, Франции пришлось принять пакет мер строгой экономии (повышение ставок процента и т.п.), во многом напоминавший мексиканский. Если можно было атаковать четвертую в мире экономику с благополучными основными данными, это значило, что все, кроме, может быть, Германии, Японии и Соединенных Штатов, могут подвергнуться атаке в любой момент, независимо от того, совершили ли они какой-нибудь экономический грех.

Поскольку повышение ставки процента – единственное краткосрочное орудие, которым правительства могут задерживать бегство капиталов, повышение ставки процента стало одним из последствий нового положения в мире, когда большие массы капитала могут быстро перемещаться из одной страны в другую. Вместо того, чтобы сосредоточивать внимание на снижении ставок процента, с целью добиться полной занятости и быстрого роста, политика ставок процента должна теперь сосредоточиваться на контроле в высшей степени подвижных потоков капитала. Денежная политика стала теперь заложницей международных потоков капитала и не может использоваться для содействия внутреннему процветанию.[36 ]

Если можно доверять истории, то рано или поздно глобальная финансовая система испытает нечто равносильное японскому биржевому краху 90-ых годов или американскому биржевому краху 30-ых. Что при этом произойдет, пока неясно. Может быть, мир поймет, что глобальная финансовая система нуждается в некотором руководстве, подобно тому, как в 30-ых годах национальные правительства поняли, что их национальные финансовые системы нуждались в руководстве. Но не существует глобального эквивалента национальных правительств, который мог бы принять на себя функции менеджера, регулировщика и кредитора в крайних обстоятельствах. Если бы какая-нибудь отдельная страна, даже Соединенные Штаты, попыталась стать таким глобальным регулировщиком и менеджером после начала кризиса, то финансовая деятельность просто сразу же переместилась бы в другое место мира, где финансовые рынки не подвергаются регулировке. МВФ, конечно, пришел бы на помощь, но это лишь кредитор в крайних обстоятельствах, без регулирующей власти. Никто не знает, где и когда произойдет финансовый кризис, и каковы будут его масштабы. Но нет сомнения, что в какой-то неизвестный момент будущего такой кризис придет.

Наиболее правдоподобный кризис принесет с собой атаку на доллар. Те, кто держат свои активы в долларах, перенесли за последние десять лет огромный финансовый удар – они потеряли от 43 до 58 процентов своего богатства по сравнению с тем, что у них было бы, если бы они держали свои активы в марках или иенах. Наступит момент, когда они захотят из этого выбраться. Когда начнется атака на доллар, огромное количество денег может и будет переходить в более выгодные валюты. В настоящее время 60 процентов официальных резервов и 50 процентов частных резервов хранятся в долларах. Несомненно, эти деньги придут в движение, но это будет лишь небольшая доля всех денег, которые покатятся по склону. Финансовые спекулянты нагромоздят комбинации, основанные на спаде доллара, так что придут в движение намного б?льшие суммы, чем все мировые запасы долларов. Изощренные в финансах американцы и иностранцы будут перемещать свои деньги за границу, чтобы извлечь огромные выигрыши в капитале, достающиеся тем, кто начинает двигаться раньше других.

Те, долги которых выражены в выгодных валютах (вероятнее всего, в иенах или марках), обнаружат, что реальная величина их долгов, выраженная в их собственной валюте или в долларах, внезапно возросла. Многие из них будут неспособны оплачивать свои долги, выраженные в иенах или марках. По мере того, как иностранцы будут не в состоянии платить свои долги, финансовые учреждения Японии и Германии понесут большие потери. На этом этапе Соединенные Штаты, в интересах мировой устойчивости, должны будут принять долгосрочные меры (сбалансировать свои бюджетные и международные счета) и краткосрочные меры (повысить ставки процента), чтобы защитить стоимость доллара, и чтобы, тем самым, доллар мог по-прежнему использоваться как хранилище стоимости и как средство для сделок. Но поскольку, как мы уже видели, падение доллара не особенно болезненно ощущается внутри Соединенных Штатов, то для необходимых исправительных мер не будет внутренней политической поддержки; вероятность того, что американское правительство сумеет навязать американцам экономические неприятности, какие мексиканское правительство навязало мексиканцам, равна нулю. Американцы не поймут, почему они должны приносить жертвы для поддержания устойчивости мировой финансовой системы.

В таком торге преимущество будет на американской стороне. Американцы смогут, если захотят, просто напечатать деньги и уплатить ими свои выраженные в долларах внешние долги. Это вызовет меньшее снижение американского уровня жизни, чем уплата долгов на старый лад – за счет торгового избытка. Но именно страх перед таким результатом будет одной из главных причин, по которым начнется атака на доллар.

Положиться на американскую способность остановить атаку на доллар – это все равно, что положиться на преобладание таких внутриполитических интересов, каких попросту нет. Вера в способность Америки остановить атаку на доллар действиями, причиняющими экономически болезненные последствия – это мираж в пустыне. Линии разлома в финансовой устойчивости – это реальность.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 11

1. Daniel Yergin, The Prize: The Epic Quest for Oil, Money, and Power (New York: Simon and Schuster, 1991), pp. 615-17.

2. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 358, 366.

3. Benjamin С Schwarz, "Is Capitalism Doomed?" New York Times, May 23, 1994, pp. 1, 15.

4. Economic Report of the President 1995, pp. 401, 403.

5. "Economic and Financial Indicators," The Economist, June 5, 1993, p. 131.

6. "Slow Growth Seen for '88," Pensions and Investment Age, Vol. 15 (December 28, 1987), pp. 3, 46.

7. Robert L. Heilbroner, Behind the Veil of Economics (New York: W. W. Norton, 1988), p. 29.

8. Morris Goldstein et al., International Capital Markets, International Monetary Fund, Washington, D. C, April 1993, p. 4; "A Survey of The World Economy," The Economist, October 7, 1995, p. 10.

9. Saul Hansell, "The Collapse of Barings: For Rogue Traders Yet Another Victim," New York Times, February 28, 1995, p. Dl.

10. "Gone Dutch," The Economist, March 11, 1995, p. 83.

11. Peter Clark et al., Exchange Rates and Economic Fundamentals, International Monetary Fund, December 1994.

12. Ibid., p. 401.

13. DRI/McGraw-Hill, Impact of the Peso Crisis, February 1995, p. 1.

14. "After Mexico, Who's Next?" Fortune, March 6, 1995, p. 14.

15. "Submerging Europe," The Economist, March 18, 1995, p. 78.

16. "Symposium: The Changing Structure of Mexico," Challenge, March/April 1995, pp. 12-63.

17. R. Dornbusch and A. Werner, Mexico: Stabilization, Reform, and No Growth, The World Economic Laboratory, MIT Working Paper No. 94-08, 1994; "Survey Mexico — Another Day, Another Dive," The Economist, October 28, 1995, p. 6.

18. Geri Smith and Stephen Baker, "The Fall of Carlos Salinas," Business Week March 27, 1995, p. 52.

19. Anthony DePalma, "Turmoil Grips Mexico over Shock Plan for Economy," International Herald Tribune, March 13, 1995, p. 1.

20. "Mexican Package Gets Short Shrift," Financial Times, February 23, 1995, p. 6.

21. David E. Sanger, "Mexico Is Facing New Restrictions to Get U. S. Help," New York Times, February 20, 1995, p. 1; David E. Sanger, "Peso Rescue Sets New Limits on Mexico," New York Times, February 22, 1995, p. 1.

22. Lawrence Malkin, "Trade Deficit Expands as Mexico Crisis Takes Its Toll," International Herald Tribune, March 13, 1995, p. 1.

23. Leslie Crawford, "Inflation in Mexico Accelerated in March," Financial Times, March 25, 1995, p. 4.

24. Harry Hurt III, "It's Time to Get Real About Mexico," Fortune, September 4, 1995, p. 99.

25. A. M. Rosenthal, "Cover-up Chronology," New York Times, April 4, 1995, p. A25.

26. "Of Politics, Pensions, and Piggy Banks," The Economist, July 1, 1995, p. 82.

27. Ibid.

28. DePalma, "Turmoil Grips Mexico," p. 6; Leslie Crawford, "Anger on the Streets As Mexico Swallows the Economic Medicine," Financial Times, March 11, 1995, p. 4.

29. Douglas Farah, "First the Peso, Then the Mexican Dream," International Herald Tribune, March 18, 1995, p. 1.

30. Anthony DePalma, "After the Fall: Two Faces of Mexico's Economy," New York Times, July 16, 1995, p. Fl.

31. "Sorry, Gringos," The Economist, August 26, 1995, p. 65.

32. Ibid.

33. Leslie Crawford, "Mexico's Vigil of Woe," Financial Times, June 2, 1995, p. 12.

34. "Mexico Crisis and Stable Rates Cause Dollar Malaise," International Herald Tribune, February 17, 1995, p. 11.

35. International Monetary Fund, International Financial Statistics Yearbook, 1994, Washington, D. C, 1995, p. 23.

36. Michael Mussa et al., Improving the International Monetary System (Washington, D. C: International Monetary Fund, 1994).

Страница 4 из 8 Все страницы