Глава 14

Период кусочного равновесия

Капитализм без собственного капитала

Чтобы стать жизнеспособным, капитализм нуждался в идеологии наращивания личного дохода, но сверх того, он нуждался также в технологии паровой машины – родившейся в 1795 году.[1] Но в двадцать первом веке ключевое стратегическое значение будут иметь мышление и воображение, изобретение и организация новых технологий. Физический капитал будет все еще необходим, но он стал продуктом, который можно занять на глобальных рынках капитала, в Нью-Йорке, Лондоне или Токио. Это приводит к главному вопросу. Чем станет капитализм, если он не сможет владеть стратегическими источниками собственного конкурентного преимущества?[2]

Если рассмотреть фирмы, в которых главным источником стратегического преимущества уже являются квалификация, образование и знание (консультирующие фирмы, юридические фирмы, инвестиционные банки, бухгалтерские фирмы), то они обычно имеют совсем не таких владельцев и совсем не так действуют, как традиционные капиталистические фирмы.[3] Немногие из них зарегистрированы на фондовой бирже. Они обычно принадлежат не внешним капиталистам, а работающим партнерам. Если даже они зарегистрированы на фондовой бирже, они совсем иначе управляются. Их работники получают обычно значительную долю своего дохода в виде премий, основанных на результатах работы (что является формой собственности), и часто должны оставлять в фирме большую часть этих премий до ухода на пенсию (то есть их по существу заставляют становиться капиталистами). Управляющие играют иную, гораздо менее важную роль. Управляющего выбирают партнеры. «Работники» имеют гораздо больше свободы в деловых решениях, чем это бывает в традиционных иерархически устроенных индустриальных фирмах, таких, как Дженерал Моторз или Дженерал Электрик.

Когда такие фирмы пытаются действовать как нормальные капиталистические фирмы, они рано или поздно попадают в неприятности. Лучший пример – это инвестиционный банк Саломон Бразерс. Первое поколение партнеров обогащается, числится в регистре нью-йоркской фондовой биржи и продает фирму капиталистам-акционерам. Но почему следующее поколение партнеров должно делиться своими заработками с какими-то посторонними капиталистами, если они могут работать для других фирм, не теряя своих прибылей? Когда капиталисты из фирмы Саломон Бразерс стали настаивать на получении своей доли заработков, начался массовый выход самых талантливых партнеров, дававших главный доход. В этом случае капиталисты во главе с Уорреном Баффетом, считающимся самым изощренным в Америке инвестором, могут в конце концов обнаружить, что им принадлежит пустая оболочка.

Поскольку теперь все покупают одно и то же оборудование у одних и тех же глобальных поставщиков, технологии, которые могут дать фирме конкурентное превосходство, заключаются не в уникальном оборудовании, недоступном для конкурентов, а в умах работников фирмы, знающих, как использовать это оборудование особым или более интенсивным способом. Единственно важное имущество фирмы каждый вечер уходит к себе домой, независимо принимает решения, где применить свое умение, управляет усилиями, которые оно может поставить на службу фирме или нет, и этим имуществом нельзя владеть, если в мире нет рабства. Когда работник фирмы уходит, уникальные идеи и технологии фирмы автоматически переходят вместе с этим работником к новому предпринимателю. Если фирма не может удержать своих работников, то знание, составляющее ее собственность, в действительности перестает существовать.

Предприниматель в смысле Шумпетера (который изобрел понятие предпринимательства) становится совсем другим предпринимателем. Он не должен больше быть собственником капитала или человеком, сосредоточенным на собирании капитала. Его внимание сосредоточено на собирании надлежащих человеческих мозгов, и у него есть нужное для этого знание. Ясно также, что при современных технологиях коммуникации незачем концентрировать интеллект в одну массу. Для эффективности индустриального капитализма главную роль играла экономия, обусловленная масштабом производства, но если даже есть достаточно денег, чтобы нанять большое количество интеллекта в одном месте, от этого не произойдет большая экономия. Можно использовать небольшие ячейки интеллекта, электронно связанные между собой, причем нет надобности, чтобы кто-нибудь был собственником всех этих ячеек. Коммуникация между имуществами становится важнее, чем концентрация имуществ.

Предстоящую перемену можно сокращенно обозначить, назвав квалификацию, образование и знание выражением «человеческий капитал». Может показаться, будто замена физического капитала человеческим капиталом – всего лишь небольшая перемена, но дело обстоит иначе. Здесь имеется некоторое сходство, но различие становится важнее сходства, когда мы определяем природу капитализма, в котором человеческий капитал является доминирующим фактором производства – а не просто важным дополнением физического капитала.[4]

Человеческий капитал отличается от физического капитала тремя важными особенностями. (1) Человеческий капитал не может быть собственностью. Капиталисты не делают инвестиций в вещи, которые им не могут принадлежать. (2) Инвестиции в человеческий капитал часто требуют намного более длительного периода времени, чем это допускает капитализм. (3) Инвестиции в знания, необходимые для порождения искусственной интеллектуальной индустрии, должны быть сделаны в социальном контексте, совершенно чуждом индивидуалистической ориентации капитализма.

Эффективность капитализма объясняется именно тем, что он использует в конкуренции беспощадные силы жадности и стремление к обогащению, чтобы получить максимальную прибыль. Капиталист активно ищет людей, которых можно уволить, и машины, которые не нуждаются в замене. Он быстро принимает новые, более эффективные технологии производства, если они могут дать проценты прибыли сверх рыночных средних. Он не ограничен старыми способами поведения. Фирмы входят на рынки и в индустрии , где прибыли выше средних и уходят с рынков и из индустрий где прибыли ниже средних. Действуя таким образом, они выравнивают свои прибыли и производят инвестиции там, где они лучше всего окупаются. Капиталист, максимизирующий прибыль, инвестирует до тех пор, пока проценты прибыли не становятся рискованными. Денежные доходы должны превышать денежные расходы.

Индивидуальный капиталист максимизирует единственные вещи, приносящие ему пользу – потребление и свободное время. Производственная сторона экономики (отказ от потребления ради инвестиций и отказ от свободного времени ради работы) рассматривается при этом, как затрата, необходимая для приобретения желательных потребительских благ для наслаждения жизнью и свободным временем. Чтобы максимизировать пользу в течение всей своей жизни, капиталисты инвестируют (то есть отказываются от текущего потребления), применяя исчисление чистой текущей стоимости будущего платежа на основе определенной процентной ставки.5 Согласно этой процедуре, чистая текущая стоимость будущих потребительских товаров, которая может быть получена от инвестиции, всегда должна быть выше стоимости текущих потребительских товаров, от которых надо отказаться, чтобы сделать эту инвестицию.

Будущие потребительские блага рассчитываются с помощью ставки процента, отражающей индивидуальный процент временн`oго предпочтения. Проценты временн`oго предпочтения измеряют, сколько человеку надо уплатить в виде завтрашнего потребления за отказ от сегодняшнего потребления. Если человек согласился бы обменять возможность сегодняшнего потребления стоимостью в 100 долларов на возможность потребления стоимостью в 105 долларов через год, то процент временн`oго предпочтения этого индивида равен [5]. Если процент прибыли от инвестиции превосходит процент временн`oго предпочтения потребителя, то он добровольно откажется от потребления и одолжит свои предназначенные на потребление деньги тем, кто хочет их инвестировать. Тем самым, он увеличивает чистую текущую стоимость своего будущего потребления. Платежи, которые он получит в будущем, породят будущее потребление, которое он оценивает в настоящее время выше, чем потребление, потерянное в настоящем.

Финансовые рынки выравнивают проценты временн`oго предпочтения, занимая деньги у потребителей с низкими процентами временн`oго предпочтения и давая деньги взаймы потребителям с высокими процентами временн`oго предпочтения и инвесторам с возможностями высокоприбыльных инвестиций. По мере того, как текущее потребление заимодавцев снижается, их процент временн`oго предпочтения повышается (чем меньше текущее потребление, тем больше оно ценится); по мере того, как текущее потребление заемщиков повышается, их процент временн`oго предпочтения снижается (чем выше текущее потребление, тем меньше оно ценится). Подобным образом, когда делается больше инвестиций, процент прибыли от новых инвестиций падает. В конечном счете устанавливается равновесная рыночная ставка процента, при которой никто, ни потребитель, ни инвестор, не хочет увеличить или уменьшить свои займы.[6]

Рассмотрим образование в колледже с точки зрения трезвого капиталиста. В этом случае должно пройти шестнадцать лет дорогих инвестиций, прежде чем начнутся прибыли.[7] Чтобы получить образование К-12, надо инвестировать около 65000 долларов; в зависимости от качества образования, которое человек хочет купить, ему придется затратить от 80000 до 120000 долларов на обучение в колледже, а шестнадцать лет, проведенных в школе, будут означать потерю заработков примерно в 68000 долларов. Итак, шестнадцать лет высококачественного образования потребуют общей инвестиции около 250000 долларов на ребенка.

Есть огромный риск, что эта инвестиция не окупится. В течение периода наибольших заработков, с сорока пяти до пятидесяти пяти лет, 26 процентов всех белых мужчин со степенью бакалавра будут зарабатывать меньше медианы заработков белых мужчин со средним образованием, тогда как 21 процент всех белых мужчин со средним образованием будет зарабатывать больше медианы заработков белых мужчин со степенью бакалавра.[8] Поскольку индивиды имеют некоторое представление, окажутся ли они в области б`oльших отклонений распределения заработков выпускников средней школы, или в области меньших отклонений распределения заработков выпускников колледжей, то риск неудачи не превышает 47 процентов; но все же очень высока вероятность того, что индивид, покупающий образование в колледже, будет иметь в конечном счете заработок не выше, чем если бы он получил только среднее образование.

Есть и другие риски. Окупаемость обучения в колледже зависит от различий в заработке между выпускниками университетов и средних школ в течение их дальнейшей жизни, но неясно, какими эти различия станут в будущем. Если заработная плата мужчин снижается на всех уровнях образования, как это в самом деле происходит, то, какова бы ни была финансовая стоимость образования сегодня, в будущем оно станет менее ценным имуществом.

Образование – это очень своеобразная инвестиция, состоящая из неоднородных кусков, причем несколько больше или несколько меньше образования часто почти не отражается на его окупаемости. Если инвестор не окончил полную университетскую программу, то лишний год обучения в колледже очень мало скажется на его заработках. Эта проблема осложняется U-образным графиком прибыли. Большую прибыль приносит первый год образования (когда обучаются грамоте), и весьма окупается последний год образования (когда получают диплом колледжа, отличающий человека от общей массы), но лишь очень мало окупаются те годы образования, когда индивид продвигается от уровня несколько ниже среднего к уровню несколько выше среднего[9]. Те, у кого значительно меньше образования, чем у среднего американца, значительно проигрывают в потенциальных заработках, а те, у кого значительно больше образования, чем у среднего американца, значительно выигрывают. Но выигрыш в заработках очень мало растет в те годы, когда инвестор по существу продвигается через самую многолюдную среднюю часть распределения образования и остается в течение длительного времени более или менее средним. Если смотреть на образование по частям, переходя от каждого года к следующему, то инвестиции в эти промежуточные годы нельзя оправдать. Локальный минимум препятствует здесь достижению глобального оптимума.[10]

При учетном проценте 7,2 (безопасный правительственный процент займов 1994 года для шестнадцатилетнего финансового инструмента), 1,00 доллара через шестнадцать лет стоит теперь лишь 0,33 доллара. Если же использовать рискованную ставку частного рынка (12,2 процента), то 1,00 доллара через шестнадцать лет стоит теперь только 0,16 доллара.[11] Даже в среде без риска, учитывая суммы денег, подлежащих инвестированию, и длительность времени, пока эти затраты не окупятся, в высшей степени неправдоподобно, чтобы инвестиции в образование для индивида окупались. Если прибавить премию на риск, повышающую ставку процента до 30 (такова ставка, применяемая многими капиталистическими фирмами, когда они принимают рискованные инвестиционные решения), то 1,00 доллара через шестнадцать лет стоит теперь всего лишь 0,02 доллара.

Грубо говоря, временн`oй кругозор частного капитализма попросту слишком узок, чтобы вместить временны'е константы образования.[12] Капиталисты просто не инвестируют в предприятиях, где им пришлось бы делать последовательные инвестиции с низкой прибылью, высоким риском и падающей стоимостью имущества.

Развал социального контракта, действовавшего после Второй мировой войны, и переход от инфляционной среды к дефляционной создали также, как мы уже видели, мир, в котором будущие приращения производительности чаще проявляются в снижении цен, и реже – в повышении заработков. В мире с повышающимися заработками те, кто инвестирует в свою квалификацию, получает б`oльшую часть выгод от повышения производительности вследствие их инвестиций в образование. В мире со снижающимися ценами эти выгоды идут не тем, кто сделал инвестиции в квалификацию, а тем, кто покупает более дешевые продукты, произведенные этой лучшей квалификацией. Поскольку работники платят более низкие цены, не инвестируя в свою собственную квалификацию (потому что снижение цен вызвано, как правило, повышением квалификации кого-то другого, а не их самих), то нет стимула для инвестиций. Необходимая для капитализма связь риска с вознаграждением порвалась. Каждый хочет «проехаться даром» за счет чужих инвестиций.

Проблема еще более осложняется оттого, что подлинный собственник капитала – ребенок – не имеет ни знаний, ни способности принимать решения, ни денег на необходимые инвестиции. Решения приходится принимать инвесторам, которые не могут по закону владеть своими инвестициями.

Ни одна трезвая капиталистическая мать, или отец, не захотели бы, и не должны были бы инвестировать средства в шестнадцать лет образования своего ребенка. Лучше вложить свои деньги в надежные государственные бумаги. Конечно, это одна из главных причин, по которым пришлось изобрести общественное образование. Было бы приятно, если бы родители пренебрегали капиталистической корыстью и делали надлежащие инвестиции за своих детей, но они их никогда не делали.13 Слишком многие родители не хотят жертвовать своим прямым экономическим благополучием ради образования своих детей. Неясное беспокойство о благополучии своих детей не может преодолеть грубую реальность рыночных побуждений, вызывающих совсем другие виды расходов, сосредоточенных на ближайшем будущем.

С рациональной точки зрения, бедные не должны давать образование своим детям. Их деньги нужны им на более важные вещи. Люди среднего класса слишком часто предпочитают не давать образование детям, если могут от этого уклониться. Богатые в большинстве случаев дают своим детям образование, но это создает двухполюсное общество, разделенное на образованных и неграмотных. Есть упрямый факт, который надо помнить. Ни одна страна никогда не стала даже полуграмотной без системы общественно финансируемого обязательного образования.

Но в то же время медиана заработной платы для белых мужчин со средним образованием (28747 долларов) и белых мужчин, окончивших колледж (42259 долларов) указывают на большие различия в средней производительности труда и огромную прямую социальную окупаемость этих инвестиций в образование, усредненных по миллионам работников.

Есть также косвенные прибыли (избытки или внешние эффекты), так как образованный работник, работающий в образованном обществе, имеет б?льшую производительность, чем образованный работник, работающий в необразованном обществе. Вот тривиальный, но не лишенный значения пример. Расплачиваясь в нью-йоркском отеле, я стою в очереди за рассыльным, который не умеет читать и стоит в очереди, чтобы клерк прочел ему имя на пакете и сказал ему номер комнаты, куда он должен доставить пакет. У неграмотного эта работа отнимает больше времени, чем у грамотного, но сверх того он отнимает также время клерка и каждого из стоящих за ним в очереди. Его невежество снижает эффективность каждого из нас.

Таким образом, инвестиции в образование, нерациональные для индивидов, могут быть очень рациональными социальными инвестициями. Никто не может предсказать, какой индивид получит большую выгоду от образования, но некоторые из них получат. При работе с образованными людьми образование каждого человека лучше окупается. Когда цены снижаются вследствие того, что повышение квалификации приводит к повышению производительности, это значит, что образование выгодно для всех, если даже оно приносит очень небольшую частную выгоду индивиду, делающему инвестиции в квалификацию.

Двенадцать лет принудительного образования, бесплатно доставляемого обществом, нарушают все принципы капитализма. Отдают даром нечто, что можно продать. Людей заставляют покупать нечто, чего они не хотят покупать. Консерваторы часто рекомендуют образовательные поручительства, но если ими оплачивается полная стоимость образования, то они не больше соответствуют принципам капитализма, чем бесплатное общественное образование. Вопрос не в том, кто выписывает ежемесячный чек учителю (общественный школьный округ или частная компания, косвенно нанятая государственными поручительствами): вопрос в самой субсидии. Поручительства могут быть оправданы лишь в том случае, если они оплачивают часть образования, чтобы обеспечить учет внешних эффектов образования, причем индивиду всегда предоставляется право решить, купить такое поручительство или нет. Стопроцентное общественно финансируемое бесплатное образование может быть оправдано лишь в том случае, если признается, что оно имеет не только индивидуальные , но и социальные цели – социальные выгоды, не обязательно достающиеся индивидуальным инвесторам, и что капитализм нуждается в этих инвестициях, чтобы выжить, но не способен их сделать и не сделает их для себя.

Каждая общественная система имеет свои слабые и сильные стороны. Сильная сторона капитализма – это его способность угождать индивидуальным предпочтениям. Величайшая слабость капитализма – это его близорукость. Он по самой своей сущности имеет ограниченный временн`oй кругозор. Планирование частных фирм обычно ограничено сроком от трех до пяти лет. В прошлом на выручку капитализму приходили долговременные государственные инвестиции. Но теперь они сокращаются – отчасти под влиянием духа времени, отчасти из-за сокращений в военных бюджетах, и отчасти из-за бюджетных трудностей, связанных с престарелыми. Билль GI 50-ых годов и Закон об Образовании для Национальной Обороны (National Defense Education Act) 60-ых годов ушли в прошлое – теперь готовится на 50 процентов меньше докторов (Ph.D) в области науки и техники, чем двадцать лет назад. В соответствии с духом времени, на студенческом уровне государственные университеты все меньше рассчитывают на общественные деньги и все больше на плату за учение, вносимую студентами. В частных университетах займы в значительной мере заменили стипендии. Если рассмотреть сокращения на уровне штатов и на местном уровне во время спада 1991-92 годов, то они были непропорционально сосредоточены на элементарном и среднем образовании.

Хотя я происходил из семьи, не способной к большим инвестициям на образование, после восьми лет университетского образования в колледже Уильямса (Оксфорд) и в Гарвардском университете, когда я получил мою докторскую степень по экономике в 1964 году, у меня не было долгов, связанных с образованием. Мои расходы на образование были оплачены комбинацией моих собственных заработков, стипендий и пособий из общественных фондов. В наши дни это было бы непостижимо. Чтобы получить такое образование, теперь я должен был бы принять на себя большие долги – долги, которые устрашили бы большинство людей (в том числе и меня), долги, которые почти наверное потребовали бы значительно выше оплачиваемой начальной работы, чем моя первая должность ассистента по экономике в Гарварде.

Частные инвестиции в образование по самой своей природе неравны и всегда будут узко сосредоточены среди людей с большими доходами. Те, у кого больше денег, легче могут их инвестировать и более охотно инвестируют, поскольку видят, что такие инвестиции окупаются в заработках их друзей; они могут принять на себя и риск, что заработки отдельного индивида не вырастут от большего образования. Те же, у кого нет денег, не могут позволить себе рискнуть, сделав ставку на большие экономические выгоды от большего образования – и часто боятся неудачи.

Частные кредитные рынки подчеркивают эти различия. Прежде чем правительство гарантировало студенческие займы, люди без денег испытывали трудности, и даже не были в состоянии занять деньги на образовательные инвестиции. Частный рынок был достаточно проницателен и знал, что слишком многие из них не смогут расплатиться с долгами, так как их индивидуальные инвестиции не окупятся. И если даже инвестиция окупается, то уплата долгов представляет трудности. Физический капитал всегда можно отобрать и перепродать, если должник просто отказывается платить. Человеческий капитал нельзя отобрать и перепродать.

Еще более неравно распределены возможности профессионального обучения по месту работы. Частные фирмы, максимизирующие свою прибыль, доставляют возможности обучения тем, кого дешевле всего обучать. Большей частью это касается тех, кто получил уже больше всего образования и обучения, поскольку самый процесс обучения таков, что чем больше человек уже учился, тем легче и дешевле его учить. Люди обучаются учиться. Вследствие этого, обучение по месту работы достается тем, кто уже обучился вне места работы. Если же речь идет об инвестициях в обучение по месту работы, то фирмы имеют еще более узкий временн`oй кругозор, чем родители. У них нет попечительных побуждений, и они опасаются, что обученные работники уйдут на более высоко оплачиваемые места в другую фирму.

Поскольку квалификация ведет к заработкам, а заработки ведут к квалификации, конечный итог частного инвестиционного процесса состоит в том, что больше всего квалификации приобретают или получают те, у кого уже была наибольшая квалификация. Поэтому каждая страна, полагающаяся на частные инвестиции в повышение квалификации, скоро окажется не только с недостаточным числом квалифицированных работников, но и с очень неравномерным распределением квалификаций.

В большинстве других стран промышленного мира имеются общественно финансируемые формы образования, отсутствующие в Соединенных Штатах – программы образования после окончания средней школы для не поступающих в колледж (германская система обучения учеников, французский налог на обучение с фонда заработной платы), или же социальная система, ограничивающая свободу индивида уйти к другому предпринимателю после обучения (японская система пожизненной службы). Чтобы увидеть пример, как капиталистические рынки проваливаются от недостатка нужных квалификаций, достаточно сравнить это с положением эквивалентных квалификаций в Соединенных Штатах. Средний уровень квалификаций, осваиваемый, как правило, при подготовке учеников и лежащий в основе германского и японского экономического успеха, примечательным образом отсутствует в Соединенных Штатах.

В девятнадцатом и двадцатом веках коммунисты и социал-демократы хотели поднять человека до более важного положения, чем он занимал при капитализме. В этом была их притягательная сила. Парадоксально, что как раз в то время, когда социализм и коммунизм умерли, технология поднимает человека до более важного положения. Это заставит капитализм изобрести новые формы, в которых центральное место займут не машины, а люди – то есть сделать в точности то, чего хотели достигнуть коммунисты, но не смогли.

Парадоксально, однако, что именно теперь, когда фирмы, казалось бы, должны строить более тесные отношения со своими работниками, обладающими ключевыми знаниями, чтобы укрепить их преданность фирмам, они разрушают сложившийся после Второй мировой войны неявный общественный договор и разрывают сложившиеся связи. Работники со знанием, подобно другим работникам, теперь увольняются, когда они не нужны, а их реальная заработная плата снижается, если можно заменить их более дешевой рабочей силой. Фирмы меньше инвестируют в повышение квалификации своих работников, потому что знают, что в будущем их станет меньше. При сокращении ответственность за инвестиции в повышение квалификации переходит с предпринимателя на работника, но так как работники не знают, где они будут работать в будущем, они не принимаются за это, потому что не хотят инвестировать свои средства в квалификации, которые им не понадобятся.14 В результате всего этого, производится меньше инвестиций в квалификации как раз в такое время, когда их требуется больше. Система развивается в направлении меньшей инициативы и меньших инвестиций именно тогда, когда она должна развиваться в противоположном направлении.

Недавно Всемирный Банк начал оценивать продуктивное богатство на душу населения. Большие, слабо населенные и все еще хорошо образованные страны, такие, как Австралия (835000 долларов на человека) и Канада (704000 долларов на человека), имеют больше всего продуктивного богатства, поскольку у них есть много земли и естественных ресурсов по отношению к их населению. В этих странах земля и естественные ресурсы образуют главную часть продуктивного богатства, а человеческие квалификации – лишь около 20 процентов. Напротив, в такой стране, как Япония (пятая в списке, с 565000 долларов на человека), более 80 процентов продуктивного богатства находится в виде человеческих квалификаций и знаний. Соединенные Штаты (двенадцатая страна в списке Всемирного Банка, с 421000 долларов на душу) занимают промежуточное место. Шестьдесят процентов их богатства – это человеческий капитал.15 Хотя эти числа не более точны, чем можно от них ожидать, Всемирный Банк не говорит одной вещи, которую должен был бы сказать: что в будущем стоимость богатства, находящегося в виде естественных ресурсов, будет падать, а стоимость богатства, находящегося в виде человеческих ресурсов, будет повышаться. Игра называется именем богатства, но сама игра уже другая.

Инфраструктура и знание

Инфраструктуру можно покупать и продавать на частных рынках. С помощью современных электронных сенсоров можно взимать плату почти со всех потребляемых вещей. Поместив штриховые коды на автомобилях, расставив по городу сенсоры, можно было бы посылать ежемесячные счета водителям, в зависимости от того, куда они ездили, когда ездили и как много ездили. Но все еще есть причина для общественного участия. Во многих случаях для распространения и ускорения экономического развития инфраструктура (транспорт, коммуникации, электрификация) должна быть построена до формирования рынка – а это значит, задолго до того, как начнутся капиталистические прибыли. Капиталисты не будут ждать, и не должны ждать появления этих прибылей. Капиталистическая инфраструктура может быть построена лишь после рынка, одновременно с рынком, или чуть позже него. История говорит, что американские железные дороги к востоку от Миссисипи были построены на частные деньги, но там рынки уже существовали; чтобы построить их к западу от Миссисипи, где рынки еще предстояло создать, потребовались общественные деньги.

Во всех больших промышленных странах, кроме Соединенных Штатов и Канады, теперь существуют высокоскоростные пассажирские железные дороги, финансируемые государством. Многие линии, такие, как «стрела» между Токио и Осака, очень доходны. Но в Соединенных Штатах такие дороги никогда не строились, и вряд ли будут когда-нибудь строиться только на частные деньги. Промежуток времени до окупаемости слишком долог, экономические риски слишком велики, и без прав на общественную территорию нельзя приобрести необходимые участки земли. Если какой-нибудь трезвый капиталист забыл эти реальности, то текущие финансовые проблемы туннеля через Ламанш, финансируемого (по крайней мере с английской стороны) частными фирмами, могли бы ему о них напомнить.

Общественная Администрация Сельской Электрификации (АСЭ, Rural Electrification Administration) была необходима, чтобы доставить электричество сельской Америке. Частные компании не сделали бы нужных инвестиций, так как было слишком мало потребителей. Однако, сельская электрификация принесла с собой революцию в жизнь фермеров, сделавшую американское сельское хозяйство самым продуктивным в мире – менее чем 2 процента часов рабочего времени американцев могут теперь прокормить Америку и значительную часть остального мира. Это была долговременная окупаемость. Со временем потребление электричества постепенно росло. Теперь частные компании готовы принять на себя работу многих кооперативов АСЭ.

В течение всей истории экономического развития Америки государственные инвестиции играли важную роль. Сюда входили – и это лишь немногие примеры – финансирование сделанного Эли Уитни изобретения запасных частей (ружейное исследование, финансируемое Военным министерством и предъявленное президенту Джефферсону в 1801 году); Национальная Дорога в 1815 году; Канал Эри в 1825 году; трансконтинентальные железные дороги к западу от Миссисипи; бесплатная земля по Гомстед-Акту; гранты земли для колледжей; магистральные дороги, со единяющие штаты; использование государственной почты для субсидирования первых авиалиний; общественные аэропорты; атомная энергия; наконец, исследование космического пространства.[16]

Самый драматический недавний пример – это Интернет, электронная большая дорога Америки, а теперь уже всего мира, предприятие, удваивающее свои масштабы каждый год.]17

Первоначально (1969) Интернет финансировался Военным министерством, чтобы связать военные базы и военные исследовательские учреждения на случай атомного нападения. В течение более двадцати лет он финансировался Военным Министерством. Большое расширение в 1986 году было оплачено Национальным Фондом Науки.[18] Лишь в наши дни люди начали задумываться о построении системы пошлин, допускающей частное финансирование.[19] Вначале ее нельзя было финансировать частным образом – это было против обычаев, развитие потребовало бы двадцати лет, и его нельзя было предвидеть, поскольку никто не мог предсказать широкое распространение дешевых персональных компьютеров. Социальные инвестиции в инфраструктуру создавали опору для частного развития – средства, позволявшие доставлять и продавать старые и новые услуги.

Исторически была тесная взаимосвязь между ростом частной производительности и развитием общественных инфраструктур, но в экономических исследованиях вопрос о воздействии общественных инвестиций в инфраструктуры на производительность частного сектора довольно запутан.[20] В некоторых странах обнаруживаются большие прибыли (Германия и Соединенные Штаты), в других очень малые (Соединенное Королевство).[21] Этого можно было ожидать, поскольку нет оснований думать, что всем странам одинаково нужны были инвестиции в инфраструктуру; однако, такие исследования сосредоточивают также внимание на несущественной стороне дела. Дело не в том, окупаются ли в настоящее время прошлые инвестиции в инфраструктуру. Статистические исследования прошлого ничего не говорят о том, надо или не надо строить новые инфраструктуры. Интернет не выдержал бы этого критерия в течение двадцати лет. Чтобы решить, может ли какой-нибудь предложенный проект быть столь же успешным, как Интернет, понадобились бы обоснованные суждения о целой последовательности взаимосвязанных проектов.

В последние двадцать пять лет общественные инвестиции в инфраструктуру в Соединенных Штатах сократились вдвое и упали до такого уровня, что величина общественного капитала убывает теперь по отношению к ВВП – с 55 до 40 процентов ВВП за последнее десятилетие.[22] В общественные инфраструктуры Соединенных Штатов теперь инвестируется меньше, чем в любой из стран большой семерки – треть того, что в Японии. Каких бы мнений ни придерживаться о роли общественных инфраструктур в частном экономическом росте, эти числа не предвещают какого-либо позитивного сценария на будущее.

Впрочем, та инфраструктура, которая в самом деле будет важна в будущем, это не столько физическая инфраструктура, сколько инфраструктура знания. Интеллектуальные индустрии требуют инвестиций в исследование и развитие, способных окупиться лишь через долгое время. Биотехнология обещает изменить мир и, вероятно, изменить самую природу человека – изменить гены для предотвращения болезней и улучшить свойства растений и животных, если не самого человека.[23] Может быть, через тысячу лет человечество только это и будет помнить о нашей эпохе. Но средства на исследование и развитие, которые создали биотехнологию, никогда не были бы предоставлены капитализмом. В случае биотехнологии понадобилось тридцать лет массивных государственных инвестиций (миллиарды долларов в год в нынешних долларах), прежде чем выяснилась хотя бы возможность появления рыночных продуктов – и тем более до того, как они появились.

Частные индустриальные лаборатории сосредоточиваются на проектах, которые могут окупиться в шесть-семь лет, или меньше. Единственными частными лабораториями, когда-либо занимавшимися не столь краткосрочными проектами, были такие, как Белл Лаборатриз и ИБМ Лаборатриз, принадлежавшие квази-монополиям. В тот момент, когда Американская Компания Телефона и Телеграфа (AT&T) (под нажимом правительства) и ИБМ (под нажимом рынка) присоединились к нормальному миру капиталистической конкуренции, они устранили долговременные исследования из бюджета своих лабораторий.[24] Вначале семь региональных телефонных компаний устроили свою собственную исследовательскую лабораторию, Белькор (Bellcore), для конкуренции с Белл Лаборатриз, но теперь Белькор ликвидируется, а устроившие его компании прекращают исследования, сосредоточиваясь на кратковременном экономическом развитии.[25]

Изучение частных исследований показывает, что их социальная норма прибыли на 35-60 процентов выше, чем в обычных инвестициях физического капитала.[26] Но недостаточно сказать, что инвестируется слишком мало: это вовсе не значит, что недостаток инвестиций со временем исчезнет, или что рынок его устранит. Социальные прибыли могут быть высоки, но прибыли отдельных компаний, оплачивающих исследования, могут не быть столь высокими. Компании часто приходят к выводу, что их открытия могут быть полезны кому-то другому, кто комбинирует их с чем-то другим, чего у них нет. Лучший пример последнего времени – это исследовательский центр PARC фирмы Ксерокс в Калифорнии: ему обязаны своим существованием такие компании, как Apple и Аdobe, которые, конечно, ничего не прибавляют к прибылям Ксерокса.[27]

Поскольку долговременные исследования и инвестиции в инфраструктуры не оправдываются инвестиционными расчетами капитализма, Америка запрятала их в Министерство Обороны и «оправдывала» их необходимостью борьбы с коммунизмом. Автострады, соединяющие штаты (National Defense Highway Act) оправдывались необходимостью быстро перемещать по стране подвижные ракеты, чтобы избежать их уничтожения Советами в 50-ые годы. Интернет должен был стать недосягаемой для бомб системой связи военного времени. Повышенная продукция американских докторов наук в конце 60-ых и в начале 70-ых годов была связана с массивными субсидиями по Национальному Оборонному Закону об Образовании (National Defense Education Act), который был ответом на советский вызов в науке. (В числе этих докторов был и доктор экономики Фил Грамм, впоследствии сенатор от Техаса и кандидат в президенты от республиканской партии). Даже программу высадки человека на Луну в 60-ые годы пришлось оправдывать как часть военного соревнования с русскими.

Многие из этих видов деятельности были связаны с национальной обороной лишь в том смысле, как об этом говорится в старой прусской колыбельной:

Потому что не было гвоздя, пропала подкова,

Потому что не было подковы, пропала лошадь,

Потому что не было лошади, погиб всадник,

Потому что не было всадника, была проиграна битва,

Потому что была проиграна битва, погибло королевство,

И все это от того, что не было гвоздя от подковы.[28]

На некотором уровне можно было оправдать все, что угодно, как необходимое для национальной обороны.

В целом почти половина всех американских ассигнований на ИР исходит от федерального правительства, а для исследований, которые не обещают окупиться в ближайшие пять лет, этот процент приближается к 100. Но под давлением усилившейся конкуренции в частной экономике эти расходы на ИР, ограниченные до конца холодной войны Военным Министерством, с 1989 года составляют все меньшую долю американского ВВП, и почти все их уменьшение относится к долгосрочному развитию знания.[29] Исходя из бюджетных решений и финансовых законов, принятых в 1995 году, федеральное финансирование невоенных научных исследований к 2002 году упадет на одну треть.[30]

С рациональной точки зрения, оборонные исследования – это последнее, что может быть сокращено в оборонном бюджете. Если верить, что враг может появиться в будущем (а это единственная мотивировка военных расходов США, поскольку в настоящем никакого врага нет), то рациональное планирование требовало бы поддержать и, может быть, даже ускорить расходы на ИР, причем если уж производить оружие, то новое, развитое этими исследованиями. Надо держаться на уровне технологий, которые может применить ближайший потенциальный враг, но не изготовлять оружие, не нужное в данное время. Если это делать, то оно попросту устареет, прежде чем понадобится, и страна зря израсходует деньги.[31] Это правильное рассуждение, но реальности избирательной политики требуют как раз обратного. Они требуют сооружения ненужных вещей (за это голосуют люди, работающие на военных заводах) и сокращения расходов на ИР (в которых заинтересовано не так уж много избирателей); именно это происходит с оборонным бюджетом США.[32]

Другим большим оправданием общественных расходов на ИР было здравоохранение. Даже самый закоренелый капиталист, если только он не очень богат, в случае болезни не хочет, чтобы объем и качество доставляемого ему лечения определялись его доходом: в этом смысле он становится настоящим коммунистом. Здоровье, в особенности здоровье тех избранных народом политиков, которые были первой группой американцев, получивших государственную бесплатную медицинскую помощь в военных госпиталях, было слишком важно, чтобы предоставить его рынку. Эта всеобщая заинтересованность в исцелении от болезней, угрожающих убить каждого из нас, привела к щедрому финансированию Национальных Институтов Здоровья, что, в свою очередь, породило воображение и деньги для создания биотехнологической индустрии. Хотя частные фирмы могли сделать подобные же инвестиции в биотехнологию, они этого не сделали. В тех странах, где правительства были не столь дальновидны, то есть почти везде, кроме Соединенных Штатов, частные корпорации этим занялись, и теперь они играют главную роль в биотехнике.

Капиталистическая рациональность всегда подсказывает бесплатный проезд на системе, когда это только возможно – на уровне индивида, фирмы, или всей нации. Пусть кто-то другой уплатит расходы на коллективные инвестиции, повышающие индивидуальные доходы, прибыли фирм или национальную производительность. Например, как видно из исследований, от четверти до трети выгод от американских расходов на ИР достается другим членам ОЭСР.[33] Если так, то зачем инвестировать в ИР? В международном плане, каждая страна должна предоставить какой-нибудь другой стране платить за фундаментальные исследования (поскольку фундаментальная наука очень быстро движется вокруг света, так что все получают ее задолго до того, как она может воплотиться в настоящие производственные процессы или продукты). Поэтому надо сосредоточить свои деньги на краткосрочном развитии, потенциально позволяющем получить конкурентные технические преимущества, что может повысить национальный доход.

Лучшим примером бесплатного проезда на системе ИР является Япония. В период после Второй мировой войны она сосредоточила свои расходы на краткосрочных исследованиях в прикладных областях, предоставив американцам выполнять фундаментальные исследования. Она на этом выиграла. Такое же «рациональное» перемещение расходов на ИР с долгосрочных на краткосрочные происходит теперь внутри Соединенных Штатов. Но если каждая страна попытается рациональным образом ездить бесплатно, то вообще не будет расходов на фундаментальные исследования, и в длительной перспективе технический прогресс прекратится.

Пока речь шла не об экономической конкуренции, а о военной безопасности, ни один американец не подумал бы перевести военную систему ИР в режим бесплатного проезда, из страха, что Советы будут по-прежнему расходовать средства на фундаментальные военные исследования, и в конце концов застанут Америку врасплох каким-нибудь новым оружием, подобным атомной бомбе. С военной точки зрения, бесплатный проезд потенциально весьма опасен. Вследствие этого, Соединенные Штаты продолжали продвигать фундаментальные исследования, хотя и знали, что другие бесплатно ездят на их системе. Но в случае экономического бесплатного проезда действуют совсем другие мотивы. Свободный проезд именно тем и соблазнителен, что он действует.

Поэтому в эпоху искусственной интеллектуальной индустрии правительство будет играть главную роль в поставке трех вещей, от которых зависит успех или неудача капитализма в двадцать первом веке: человеческой квалификации, технологии и инфрастуктуры. Все они необходимы, но расходы на них снижаются. Капитализм не получит того, что нужно для его долговременного успеха.

В эпоху искусственных интеллектуальных индустрий задачи правительства ясны. Оно должно представлять в настоящем интересы будущего. Оно должно делать необходимые инвестиции, которые капитализм не способен делать для себя. Но оно этого не делает. Вместо этого, правительство делает прямо обратное. Оно одалживает деньги, которые можно было бы использовать для инвестиций в лучшее будущее, чтобы повысить потребление нынешних граждан.

Эпоха узкого временн`oго кругозора

Как раз в то время, когда для экономического успеха нужен более широкий временн`oй кругозор, целый ряд факторов приводит к его сужению. Гарвардский социобиолог Эдуард О. Уилсон полагает, что узкий временн`oй кругозор встроен в генетический код человека – «сотрудничество вне уровня семьи и племени дается с трудом»; «гены предрасполагают человека планировать вперед не более чем на одно или два поколения»; «Жизнь была ненадежна и коротка. Была установлена премия за пристальное внимание к ближайшему будущему и ранней репродукции, но ни за что другое».[34] Но как бы вы ни верили генетике, из истории известно (как об этом свидетельствуют Египет и Рим), что люди уже тысячи лет назад способны были поддерживать общественные интересы в течение очень длительных промежутков времени, ставя их выше кратковременных интересов индивида.

В странах ОЭСР в целом с середины 70-ых годов до начала 90-ых сбережения снизились вдвое – с 15 процентов до 7 процентов.[35] Для Европы и Америки более половины этого снижения можно отнести за счет уменьшения правительственных сбережений.[36] Вне общественного сектора в основе снижения лежат, по-видимому, расходы на престарелых и потребительский кредит.[37]

Таблица 14.1

Национальные сбережения

Источник: Barry Bosworth, Prospects for Savings and Investments in

Industrial Countries // Brookings Discussion Paper. No.113, may 1995,

App., table I.

Если проанализировать страны с высокими и повышающимися темпами сбережений, то оказывается, что либо в них имеются принудительные сбережения (Сингапур со сбережениями в 50 процентов), либо у них есть только рынки капитала, не дающие взаймы для потребления, которые финансовые эксперты называют «недоразвитыми» (Китай со сбережениями в 40 процентов). Ни в одной из этих стран поведение людей по отношению к сбережению не определяется свободным рынком.

В соединенных Штатах и частные, и общественные бюджеты указывают на резкий сдвиг от инвестиций к потреблению. В частном секторе расходы на исследование и развитие, образование и нежилищные физические инвестиции с 1973 до 1993 года снизились с 14 до 12 процентов ВВП. За те же двадцать лет общественные расходы на исследование и развитие, инфраструктуру и образование снизились с 11 до 6 процентов ВВП.[38]

После окончания холодной войны временн`oй кругозор правительства быстро сужается и сводится к бюджетным требованиям престарелых, влияниям средств массовой информации и политической ярости, вызванной падением реальных доходов. В техническом смысле, многие правительства имеют отрицательный временн`oй кругозор. Если бюджетные дефициты правительства превышают инвестиционную деятельность, заложенную в его бюджет, как это происходит с американским федеральным правительством, то правительства занимаются простым вычитанием из инвестиционных фондов. В действительности они тем самым уменьшают будущий рост, чтобы поддержать текущий уровень потребления.

В частном секторе временны'е кругозоры сужаются при растущей популяции престарелых, не беспокоящихся о будущем, средствах информации, сосредоточенных исключительно на текущем потреблении, рынках потребительского кредита, дающих взаймы большие суммы на потребление, частных или общественных пособиях социального обеспечения, отучающих сберегать на черный день, и фирмах, злоупотребляющих учетными процентами. ( Чтобы избежать преувеличения выгод и недооценки будущих рисков, фирмы, часто попросту повышают ставки процента, применяемые при оценке потенциальных инвестиций, что приводит к недопустимой систематической тенденции против длительных капиталовложений).

К сожалению, капитализм не содержит системы социальных норм, противодействующих естественной тенденции индивида сосредоточиваться на подчеркивать кратковременных целях. При капитализме никто не говорит, что индивид должен меньше потреблять и больше инвестировать. Индивиды имеют полное право потреблять весь свой доход, или даже потреблять больше своего полного дохода, беря ссуды под заклад или потребительские кредиты. Конечно, если каждый индивид предпочитает не сберегать, то общество в целом не может расти, но все же индивид вправе так поступать. Капитализм – не такая доктрина, которая обещает максимальный рост. Он обещает лишь угождать индивидуальным предпочтениям. Если эти предпочтения извращены по отношению к экономическому росту, это никого не касается.

Вне рамок этого анализа остается та реальность, что индивиды и их предпочтения производятся обществом и общественными влияниями.[39] Индивид может быть продуктом случайной комбинации общественных сил, или запланированной комбинации общественных сил, но в любом случае он – продукт общественных сил. Не существует внутренне присущей индивиду системы предпочтений. Для выживания капитализма необходимы люди, способные сберегать и делать долговременные инвестиции. Но капитализм, не желая признать эту общественную реальность, ничего не делает, чтобы произвести таких людей и не считает нужным что-нибудь для этого делать.

Консервативные экономисты, выступающие за создание б`oльших налоговых мотиваций для сбережения и инвестиций, вынуждены делать это косвенным путем: они говорят, что в какой-то другой политике есть налоговые и регулирующие меры, мешающие инвестициям, а они лишь противодействуют такой политике.[40] Иначе их рекомендации нарушали бы аксиому капитализма, что правительства должны соблюдать нейтралитет в своей деятельности, то есть вести себя таким образом, чтобы частная деятельность после уплаты налогов была как можно ближе к той частной деятельности, какая была бы вообще без налогов.

По мере старения популяции, можно было бы ожидать, что центр тяжести временны'х предпочтений понизится, так как все б`oльшая доля популяции состоит из престарелых, которых в будущем не будет в живых. Как показали исследования, около двух третей наблюдаемого снижения процента личных сбережений в США (с 8 процентов в 60-ые годы до 4 процентов в начале 90-ых) могут быть объяснены поведением престарелых граждан, все б`oльшая доля которых делает низкие или отрицательные сбережения.[41] Теперь больше престарелых, и когда они становятся престарелыми, они сберегают намного меньше, а потребляют намного больше, чем это делали их родители в том же возрасте.

Снижение процента сбережений у престарелых отчасти отражает меньший интерес к следующему поколению. Современные способы жизни ослабляют предпочтения, которые в прошлом могли способствовать сбережениям для их прямой передачи по наследству. После распада большой семьи, в наше время широкого расселения, престарелые меньше интересуются благополучием своих родных, которых они могут едва знать, или потерять соприкосновение с ними.42 Престарелые могут также сказать, что при повышении уровня технологии люди будут в будущем богаче, чем в наше время, и что вследствие этого передача даров из настоящего в будущее была бы извращенной передачей их от сравнительно бедных (живущих теперь) сравнительно богатым (которые будет жить потом).

В прошлом американцы тоже больше сберегали, и не потому, что у них были более низкие проценты временн`oго предпочтения, а потому, что они жили в экономике, где им неизбежно приходилось больше сберегать. Например, значительная часть сбережений, переходивших в конечном счете по наследству к младшему поколению, сберегалась вовсе не с этой целью. Поскольку люди не знали, как долго они проживут, и зависели в старости от собственных сбережений, каждому приходилось приготовиться к возможности, что он окажется одним из счастливцев, которые доживут до глубокой старости. В таком мире человек должен был немало сберегать на старость, а в старости не расточать свои сбережения. Без общественных или частных пенсий необходимо было сберегать деньги на старость и в том случае, если прибыль на эти сбережения была отрицательна. (И в самом деле, она была очень низка – в течение пятидесяти лет, с 1920 до 1970 года, доход с векселей казначейства, с поправкой на инфляцию, составлял в Соединенных Штатах 1 процент.)[43] Если человек не сберегал, то на старости он должен был умереть с голода. Если человеку не везло и он умирал, прожив среднее число лет, то неудивительно, что оставшиеся от него ресурсы доставались его ближайшему родственнику, а не случайному человеку. Поведение, рациональное для каждого индивида в отдельности (вести себя так, будто он собирается прожить сто лет), приводило всех индивидов в совокупности к чрезмерной бережливости.

При наличии ежемесячных частных и общественных пенсий индивидам уже не приходится делать сбережения на тот маловероятный случай, если они проживут сто лет. Учреждения, доставляющие частные и общественные пенсии, могут использовать преимущества закона больших чисел и статистических таблиц, чтобы определить, как много денег им понадобится, чтобы выполнить свои обязательства перед теми, кто и в самом деле доживет до ста лет. В результате, достаточно собрать меньшие суммы. Вдобавок, частные пенсионные планы часто недофинансированы (многое здесь зависит от предположений относительно будущих ставок процента), а общественные планы обычно вообще не обеспечены деньгами. Социальное обеспечение – это система передачи денег между поколениями, от младших к старшим, без каких-либо чистых сбережений – количество поступающих денег приблизительно равно количеству уходящих. Вследствие этого, то, что люди считают сбережениями (свои ежемесячные вклады), не составляет таких сбережений, которые можно было бы использовать для инвестиций – эти деньги просто идут на чей-то пенсионный чек.

Аналогично действует общественное и частное страхование здоровья. Без страхования здоровья необходимо сберегать деньги, чтобы покрыть стоимость лечения в случае болезни. Поскольку люди не любят риска, они не хотят оказаться в таком положении, когда у них не хватит денег, чтобы спасти свою жизнь. Каждому приходится действовать так, как будто его ждут в конце концов большие медицинские счета. Поскольку люди не умеют усреднять данные по большому числу индивидов, они не могут использовать статистические таблицы, как это делают фонды медицинского страхования, чтобы знать, сколько денег они должны брать в виде взносов, для покрытия расходов на серьезные болезни. Действуя таким образом, индивиды в совокупности могли бы больше сберечь без программ медицинского страхования, чем с помощью этих программ – если бы даже планы страхования имели полное финансирование. Однако общественные планы не имеют финансирования, а частные имеют лишь минимальное финансирование, поскольку никто не мог предвидеть нынешнего уровня медицинских расходов.

Американская общественная система национального медицинского страхования для престарелых (Медикэр) – это система передачи денег между поколениями. Младшие платят за охрану здоровья пожилых, предоставляя пожилым свободно тратить свой доход на другие формы потребления, поскольку этот доход, как они знают, не понадобится им, чтобы остаться в живых. В итоге получается намного меньше сбережений. Младшие платят больше налогов и имеют меньше свободного дохода, из которого они могли бы делать сбережения, а у пожилых меньшая потребность сберегать.

Все программы социального обеспечения, частные и общественные, страхующие от опасностей жизни, снижают рациональную заинтересованность в сбережении на будущее. Консерваторы правы, говоря, что отмена программ социального обеспечения восстановила бы мотивацию сбережения, но это потребовало бы огромного сокращения текущего потребления и огромной готовности к большим рискам, которым большинство индивидов не хочет смотреть в лицо. Обходиться без программ социального обеспечения, если их никогда не было – это совсем другое дело, чем отменить эти программы, если они уже существуют. Если вы с этим не согласны, спросите консервативного французского министра финансов, который был вынужден уйти в отставку вскоре после того, как вступил в свою должность, потому что он посмел предложить сокращение пенсионных льгот.[44]

Консерваторы, однако, неправы, полагая, что проценты частных сбережений высоки по самой своей природе, если только правительство просто не вмешивается. Поскольку в прошлом индивиды вынуждены были сберегать по общественным условиям, предельные проценты временн`oго предпочтения (поверите ли вы, что они достигали 60 процентов?) всегда намного превосходили рыночные ставки процента.[45] Рассмотрим теперь кредитные карточки. С точки зрения капитализма, потребительский кредит подобен сексу взрослых по их добровольному согласию. Он никого не касается, кроме заемщика и заимодавца. Но если каждый может получить желаемое мгновенно, без необходимости сбережения, и если неиспользованная кредитная карточка может заменить сбережения на черный день (бывшие в прошлом), то зачем кому-нибудь сберегать? Ведь цель индивидов – максимальное потребление, а вовсе не сбережения и инвестиции.

В прошлом, без потребительского кредита, автомобильных займов и ипотечного кредита (всего этого не было в действительности до конца Второй мировой войны, и даже в 1950 году все это составляло лишь 52 процента личного дохода), человек, желавший купить стиральную машину, автомобиль или дом, должен был сберечь деньги для этой покупки, а до этого не мог пользоваться стиральной машиной, автомобилем или домом.[46] После развития потребительского и ипотечного кредита (в 1994 году невозвращенные займы составляли 107 процентов чистого личного дохода), каждый может получить все, что хочет, оплачивая это после того, как он получил желаемое, а не перед этим.[47]

Решающее значение имеет именно то обстоятельство, получает ли потребитель желаемое до того, как он уплатил, или после. Если потребители копят деньги перед покупкой, то их сбережения могут быть использованы для продуктивных инвестиций, пока они не сберегут достаточно для покупки желательной вещи. Если же потребители оплачивают займы после покупки, то они получают в виде аванса сбережения других людей, и тем самым они в действительности вычитают деньги из фондов, которые могли бы послужить для инвестиций. Неудивительно, что проценты личных сбережений в различных странах тесно связаны с наличием щедрых покупателей и наличием ипотечного кредита с низким или нулевым предварительным взносом.[48] Употребление кредитных карточек с оплатой после покупки (американская система) или дебитных карточек с оплатой до покупки (японская система) определяет большое различие в процентах сбережений.

С точки зрения сбережений, налоговые законы, разрешающие займы под залог жилищной собственности, могут оказаться одной из крупнейших экономических ошибок Америки. В прошлом индивиды среднего класса могли достигнуть старости со значительными сбережениями, так как они вынуждены были делать ежемесячные платежи за свой дом (что было формой принудительного сбережения), и так как стоимость их домов возрастала. При займе под залог жилищной собственности индивидам не нужно сберегать, чтобы жить в своем доме. Они могут просто расходовать свою чистую собственность. По мере вздорожания домов, эти займы могут в действительности привести к отрицательным сбережениям, поскольку вздорожавшая жилищная собственность для каждой отдельной семьи выглядит как добавочный финансовый ресурс, и является таковым, но это не сбережения с точки зрения общества, поскольку чем выше продажные цены, получаемые одним американцем, тем больше приходится уплатить другому американцу – покупателю.

Несомненно, американская система налогов и расходов искажена в пользу потребления. Сбережения облагаются налогами как доходы, многие формы потребления, такие, как здравоохранение, не облагаются налогами, а для других форм потребления, таких, как жилища, предоставляются большие налоговые льготы.[49] Законодатели любят говорить об изменении системы, с целью вознаграждения сбережений и инвестиций. Снижение налогов часто оправдывается как мотивация сбережений, но в действительности редко имеет такие последствия. Например, простое снижение налогов, как это делалось при администрации Рейгана, просто оставляло людям больше денег на потребление – что они и делали, между тем как процент сбережений в действительности опускался. Если желательно увеличить сбережения, то правильная техника состоит не в налоговых льготах на доход, а в налоговых штрафах на потребление, повышающихся по мере роста потребления. Примечательно, однако, что отсутствует какое-либо серьезное законодательство, переходящее от системы налогов на доход к системе прогрессивных налогов на потребление.

Средства массовой информации еще более сужают и без того узкий временн`oй кругозор, присущий капитализму. Почти невозможно представить себе интересный телевизионный фильм или программу, изображающую людей, воздерживающихся от потребления ради будущего. Увлекательно видеть рекламу новых потребительских товаров; увлекательно видеть в телевизионных фильмах и программах, как эти товары потребляют. Цель этой рекламы – убедить людей покупать новые товары. И эта цель достигается!

В некоторой мере Америка является страной низких сбережений, потому что это страна низких инвестиций – а не наоборот. Индивиды и фирмы сберегают, если они хотят инвестировать. Если сравнить 149 японских фирм, вошедших в опубликованный журналом «Форчен» список 500 крупнейших фирм мира, со 151 американской фирмой этого списка, то оказывается, что американские фирмы зарабатывают в семь раз больше по отношению к продажам, и в двенадцать раз больше по отношению к капиталам.[50] Так как американские фирмы требуют во много раз большего процента прибыли на инвестиции, чем японские, в Америке просто меньше инвестиционных проектов, выдерживающих капиталистическую оценку, а следовательно меньше надо сберегать для осуществления таких проектов.

По этой причине национальные инвестиции коррелированы с национальными сбережениями, несмотря на существование глобального рынка капиталов. Некоторые инвестиции получают международное финансирование и потому не зависят от национальных сбережений, но национальные инвестиции в высокой степени коррелированы с национальными сбережениями. В самом деле, значительная часть сбережений не поступает на международный рынок капиталов для вложения в наиболее прибыльные предприятия, а сберегается потому, что сберегатель хочет сделать специфическую инвестицию, которая будет находиться под его собственным контролем. Причинная зависимость идет не от б`oльших сбережений к б`oльшим инвестициям, а наоборот, от желания сделать специфическую инвестицию к б`oльшим сбережениям. Уровень сбережений в Америке низок потому, что американцы не имеют желания делать специфические инвестиции.[51] Поскольку они не хотят инвестировать, они не сберегают. Страны увеличивают инвестиции, стимулируя инвестиции, а не пытаясь повысить уровень сбережений.

Узкий временн`oй кругозор капитализма острее всего проявляется в области глобальной экологии (я писал уже об этой проблеме в другом месте и не буду здесь повторяться).52 Что должно делать капиталистическое общество с долговременными экологическими проблемами вроде глобального потепления или разрушения озонного слоя? В обоих случаях то, что делается теперь, проявится в виде изменений окружающей среды через пятьдесят или сто лет, но не произведет ощутимого влияния на нынешние условия. В обоих случаях есть много неуверенности и риска по поводу того, что случится, если ничего не делать.

Если руководствоваться капиталистическими правилами принятия решений, то ответ на вопрос, что надо делать для предотвращения таких проблем, вполне ясен – ничего не делать. Как бы ни были велики отрицательные последствия через пятьдесят или сто лет, их текущая стоимость, рассчитанная на основе нынешней процентной ставки, равна нулю. Если текущая стоимость будущих отрицательных последствий равна нулю, то для предотвращения этих отдаленных проблем в настоящее время не следует делать расходов. Но если через пятьдесят или сто лет проявятся очень большие отрицательные последствия, то будет уже поздно что-либо делать для улучшения ситуации, поскольку все, что будет сделано в то время, сможет улучшить ситуацию еще через пятьдесят или сто лет. И тогда трезвые капиталисты – те, кто будет жить в то время – снова решат ничего не делать. В конце концов явится поколение, которое не сможет выжить в изменившемся земном окружении, но будет уже поздно что-нибудь сделать для его спасения. Каждое поколение будет принимать трезвые капиталистические решения, но в итоге получится коллективное самоубийство человечества.

Отсутствующая составляющая – будущее

В капитализме нет анализа отдаленного будущего. Нет концепции, что кто-нибудь должен делать инвестиции в заводы и оборудование, квалификации, инфраструктуру, исследование и развитие, защиту окружающей среды – инвестиции, необходимые для национального роста и повышения уровня индивидуальной жизни. В капитализме попросту нет социального «долга». Если индивиды предпочтут не сберегать и не инвестировать, то не будет никакого роста – что ж, пусть так и будет. Индивидуальные решения максимизируют общее благосостояние, даже если они ведут к застойному обществу.

В теории капитализма предполагается, что технологии сами собой являются, а капиталист инвестирует, чтобы их использовать. Это представление неудивительно, ввиду истории ранней промышленной революции. Казалось, что технология просто является. Не было надобности в организациях, учреждениях, инвестициях в ИР, чтобы развились прядильная машина, ткацкий станок Аркрайта, паровая машина, или бессемеровская печь. Но все это изменилось после изобретения химической техники, сделанного в Германии в начале двадцатого столетия. Организации, учреждения и крупные долговременные инвестиции – именно это требуется, чтобы породить быстрый технический прогресс. Технологические прорывы создаются человеком, а не Богом.

В капитализме полностью отсутствует социальный контекст формирования индивидуальных предпочтений, не признается важность социальной организации в определении сложной природы рациональности, интересов, мотиваций и предпочтений.[53] Создание предпочтений считалось главной или сопутствующей целью воспитания детей, образования, религии, рекламы, объявлений общественных служб, законодательства и уголовного наказания – но капитализм этой цели не признаёт.[54] Все общества нуждаются в сочетании самоконтроля и социального контроля, но даже самоконтроль устанавливается социально.[55] Обучение – не индивидуальная, а социальная деятельность. Сообщества – это не скопления индивидов, а взаимодействия между индивидами, в которых главное место занимают разговоры и рассказы.[56]

Но у капитализма нет оснований требовать даже самоограничения, если только поведение индивида не наносит вреда кому-то другому.[57] Уже Адам Смит, двести лет назад, понимал, что здесь нужно нечто большее. Он говорил: «Можно положиться на то, что люди буду преследовать свои собственные интересы, не причиняя ущерба сообществу, причем не только вследствие ограничений, налагаемых законами, но также потому, что они соблюдают внутреннюю сдержанность, происходящую от морали, религии, обычаев и образования».[58]

Остается простой вопрос. Кто распоряжается общественной системой? Поскольку капитализм полагает, что нет никакой общественной системы, его ответ гласит: никто. Но для двадцать первого века это неприемлемый ответ.

Коммунизм рухнул, потому что не смог разрешить свои внутренние противоречия. Идеология коммунизма, считавшая людей совершенно равными и полагавшая, что нет надобности в личных стимулах, оказалась несовместимой с продуктивными реальностями современного человека в индустриальном мире. Государство всеобщего благосостояния тоже не смогло разрешить свои внутренние противоречия. Если налоги были слишком велики и слишком много дохода раздавалось на основаниях, отличных от вкладов в производство, то инвестиции и трудовые усилия людей расстраивались или снижались, а это вело к необходимости снова повышать налоги и этим еще более обострять первоначальную проблему.

В некотором глубоком смысле капиталистические ценности тоже враждебны капитализму. Капитализм преуспеет или потерпит поражение в зависимости от своих инвестиций, но он проповедует теологию потребления. Для экономического прогресса необходимы хорошая физическая инфраструктура (дороги, аэропорты, вода, канализация, электричество и т.д.) и хорошая социальная инфраструктура (общественная безопасность, возможности образования, исследование и развитие), но теология капитализма не требует этих инвестиций.

В истории капитализм разрешил свои внутренние противоречия, используя общественный сектор для многих инвестиций в инфраструктуру, ИР и образование, которых он сам бы не сделал. Частный капитализм рассчитывал на общественную «поддержку». Но вместо того, чтобы признать, что он нуждается в помощи для эффективного действия, капитализм обычно извинял правительственную деятельность какой-нибудь военной опасностью. Теперь такой опасности нет.

Проблема отчасти состоит в том, что такое признание почти автоматически привело бы к чему то вроде индустриальной политики. Любая система ИР, чтобы быть эффективной, должна знать, чего она хочет. На что же должны делать ставку люди, расходующие общественные деньги на ИР? Военные знали, чего хотели – ракет, попадающих с точностью в пятнадцать футов, подводных лодок, остающихся под водой навсегда, и истребителей, делающих три тысячи миль в час. Развивались технологии для достижения определенных целей. Недостаточно просто давать исследователям деньги и говорить им, чтобы они сделали что-то хорошее. Тот, кто дает деньги, должен знать, чего хочет, должен быть способен ставить цели таким образом, чтобы можно было отличить неудачу от успеха.

Капитализм классических сравнительных преимуществ не нуждался в правительственном финансировании ИР. Экономическая деятельность определялась расположением естественных ресурсов и отношениями капитала к труду. Но в капитализме искусственных интеллектуальных индустрий главное место занимают общественные технологические стратегии. Искусственные интеллектуальные индустрии будут размещаться там, где кто-нибудь организует интеллектуальную силу. У них нет естественного отечества. Организация интеллекта означает, что надо не просто устроить систему ИР, ставящую страну на передний край технологии, но также организовать рабочую силу, имеющую все необходимые квалификации – сверху донизу – нужные для овладения новыми технологиями производства и распределения. Никто не выиграет в этом соревновании без инфраструктуры коммуникации и транспорта мирового класса. В предстоящую эпоху все эти инвестиции будут более долговременными и будут иметь б`o льшую коллективную составляющую.

Когда хотят, чтобы правительство делало для капитализма эти долговременные социальные инвестиции, то все такие требования – просто контрфорсы, построенные ad hoc, важные подпорки капиталистического собора, не признаваемые официально. Поскольку они не признаются, капитализм их не сохраняет и не поддерживает. Но когда атрофия общественного сектора дойдет до определенной точки, эти контрфорсы обрушатся, и с ними вместе собор частного предпринимательства.

Всегда легче давать советы другим. Посмотрев в прошлое, американцы сразу же замечают, что такие процветающие общества, как инки в Перу, или мавры в Южной Испании, быстро пришли в упадок, как только испанцы перестали поддерживать ирригационные системы, благодаря которым они существовали. Величайшие из всех строителей, кхмеры со столицей в Ангкоре, в нынешней Камбодже, потерпели поражение, возможно, оттого, что их империя не смогла поддерживать свою огромную и сложную систему ирригации.[59]

Без социальной организации у каждого появляется стимул к бесплатному проезду – к пользованию всеми уже существующими благами без всяких усилий сохранить систему, производящую эти блага. Без организации каждый берет себе столько воды, сколько возможно, но никто не затрачивает сил на починку каналов. Вскоре уже не будет ирригационной системы, откуда можно брать воду, и уровень жизни всех упадет. Каждый в отдельности ведет себя рационально, но в итоге получается коллективная иррациональность.

Подобное же испытание ожидает и нас. Может ли капитализм инвестировать в человеческий капитал, инфраструктуру, исследование и развитие, что позволит ему процветать, или же он, наподобие испанских христиан, захочет обогатиться на короткое время, отказавшись сделать социальные инвестиции, от которых зависит его долговременный успех?

Внутреннее противоречие между тем, что нужно, и тем, что делается, очевиднее всего проявляется в обращении капитализма с его рабочей силой. Компании вызывающе заявляют, что у них нет никаких долговременных обязательств перед своей рабочей силой. Рабочим приходится учиться, что они должны максимизировать свою краткосрочную прибыль, переходя к новому работодателю, как только тот предлагает несколько б`oльший заработок. «Глупо» оставаться и ждать будущего успеха и будущего увеличения заработка, потому что фирма способна уволить тебя в будущем, сколько бы ты ни содействовал ее успеху в прошлом. Но долговременные стратегические преимущества, важные для фирм, можно привить лишь тем интеллектуальным работникам, которых учили ценностям старого телевизионного вестерна «Буду путешествовать с ружьем». Взаимная лояльность нужна как раз в то время, когда она исчезает.

Можно спорить, сколько людей в самом деле имели эти ценности, но, несомненно, неявный общественный договор, заключенный после Второй мировой войны, расшатан. Данные о времени службы среднего работника у одного предпринимателя не очень изменились, поскольку в них доминируют такие отрасли индустрии, как закусочные, с очень высоким темпом переходов; но в психологии квалифицированных работников умственного труда средней или высшей категории оплаты происходит огромный сейсмический сдвиг. Эти давления могут только возрасти, поскольку фирмы, стремясь к ускоренному росту производительности, должны будут сосредоточиться на сокращении «белых воротничков», более многочисленных теперь, чем «синие воротнички». Теперь они имеют также для этого возможности, потому что компьютерные технологии во многом более приспособлены для выполнения традиционной работы «белых воротничков» (бумажного делопроизводства), чем для традиционной работы «синих воротничков».

Разрушение прежнего общественного договора – это результат столкновения двух экономических плит. Глобальная экономика разрешает, поощряет и обязывает компании перемещать их деятельность в места наименьших затрат. Поскольку перемещение обходится дорого, компаниям обычно выгодно снижать затраты на старом месте, без необходимости нести затраты на перемещение. И в то же время новые технологии позволяют фирмам работать с совсем иной структурой рабочей силы. Электронные телекоммуникации, не требующие так много личных отчетов, позволяют уменьшить число уровней руководства и намного уменьшить число работников в главном управлении корпорации.

Глубина и широта знаний, необходимых для успешного экономического производства, требуют сосредоточения людей для совместной работы в квалифицированных коллективах. Такие компании, как Крайслер, доказали, что есть огромные источники производственных выгод, открывающиеся, если компании удается в самом деле побудить свой персонал работать совместно и думать не о собственных интересах, а об интересах коллектива. Но капитализм, этот триумф индивидуальности, не может официально признать необходимость коллективной работы. Если даже капитализм организуется в коллективы, и если представить себе, что лояльность к коллективу и готовность работать в коллективе приобретают б`oльшую важность, то исчезают стимулы, удерживающие вместе экономические коллективы (пожизненная служба, увеличения реальной заработной платы). Как раз в такое время, когда необходимость применения человеческих квалификаций в бескорыстных коллективах требует более прочной привязанности этой квалифицированной рабочей силы к компании, превращения ее в часть коллектива компании, мы видим, как реальные компании движутся в прямо противоположном направлении.

Неясно, как соединить эти две несовместимых цели. В 80-ых и в начале 90-ых годов некоторые фирмы экспериментировали с общественным договором, где была центральная группа постоянных работников, пользующихся старыми условиями, и периферийная группа временных работников, не участвующих ни в каком общественном договоре (образец фирмы Дженерал Моторз на предприятии «Сатурн»). Но этот образец действует лишь в том случае, если группа вне общественного договора относительно невелика. Он предполагает также, что фирма может определить, кто из работников входит в центральную группу. Если присмотреться к «сокращениям» и к снижению реальной заработной платы, то можно прийти к выводу, что вообще нет центральных работников, за исключением самых главных менеджеров. Теперь растущее неравенство и падение реальных заработков касаются не меньшинства, а большинства американской рабочей силы. Надо придумать что-нибудь другое.

Возможно, следует построить новый общественный договор не на той основе, что фирма гарантирует пожизненную работу с повышающимся заработком, а на той, что до тех пор, пока индивид находится в коллективе фирмы, предприниматель будет работать с этим индивидом, инвестируя в квалификации его пожизненной карьеры – квалификации, которые могут повысить заработки, или могут быть использованы в другой компании. Пожизненная работа заменяется пожизненной работоспособностью. Такой договор потребовал бы, конечно, больших изменений в нормальной политике человеческих ресурсов. С работниками будут консультироваться, какие квалификации они приобретут, они будут вправе отказаться от инвестиций, которые найдут неразумными, и им будут предоставляться возможности приобретения квалификаций, бесполезных их нынешним предпринимателям. Неясно, кто будет платить за различные части этих инвестиций. Возможно, пожизненная работоспособность имеет практический смысл, но до сих пор ни одна компания не изучала, что может означать такой договор и как он будет действовать.

Чтобы капитализм мог действовать в течение длительного времени, он должен делать инвестиции не только в немедленных интересах какого-нибудь индивида, но и в долговременных интересах человеческого общества. Каким же образом доктрина радикального краткосрочного индивидуализма может поддерживать долгосрочные интересы общества? Как может капитализм выдвигать ценности, поддержание которых нужно ему самому, если он отрицает, что ему вообще нужно выдвигать какие-нибудь ценности? Короче говоря, кто представляет в настоящем интересы будущего?

Таким образом, от капитализма потребуется делать то, что он делает хуже всего – инвестировать в отдаленное будущее и делать намеренные приспособления в структуре своих учреждений, чтобы поощрить индивидов, фирмы и правительства принимать долговременные решения. На вопрос, что должны делать в капиталистическом обществе правительства, чтобы улучшить существующие в нем условия, социалисты отвечали: они должны владеть и управлять предприятиями. Этот ответ оказался неверным. Правильный ответ – установить высокий уровень обязательных частных и общественных инвестиций.

Как видно из истории, возможны весьма различные формы равновесия между общественной и частной сферами жизни, а также между потреблением и инвестициями. Но история свидетельствует также, что хорошее общество невозможно без равновесия в обоих областях. Модель коммунизма – где все общественное не работает. Модель феодализма и неявная модель капитализма – где все частное – тоже не работает. Не могут работать ни потребление, ни инвестиции. В предстоящей эпохе капитализм должен будет создать новые ценности и новые учреждения, которые позволят достигнуть нового стратегического равновесия в обеих этих областях.

Внутри вулкана растет напряжение. Как может действовать капитализм, если важные типы капитала не могут быть собственностью? Кто будет делать необходимые долгосрочные инвестиции в квалификации, инфраструктуру, исследование и развитие? Как сформировать квалифицированные коллективы, нужные для успеха? В период кусочного равновесия надо ответить на вопросы, не имеющие очевидных ответов.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 14

1. Joseph Nathan Kane, Famous First Facts (New York: H. W. Wilson, 1981), p. 611.

2. Peter F. Drucker, "The Age of Social Transformation," Atlantic Monthly, November

1994, p. 53.

3. "It's People, Stupid," The Economist, May 27, 1995, p. 67; U. S. Department of Commerce, 1987 Census of Service Industries (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1990); American Bar Foundation, Lawyers' Statistical Report (Chicago: 1994), p. 6.

4. Lester С Thurow, Investment in Human Capital (Belmont, Calif.: Wadsworth, 1970).

5. ,

где NPV— чистая текущая стоимость (Net Present Value);

r – норка учетной ставки (discount rate);

t – время (time);

R – доходы (returns);

С – издержки (costs).

6. При капитализме противоречие между потреблением и инвестированием разрешается путем приведения норм (процентов) временного предпочтения к равновесию с банковской ставкой процента. Если банковская ставка составляет 10%, то любой индивидуум с нормой временного предпочтения ниже 10% может повысить свою чистую текущую стоимость будущих потребительских товаров, если станет делать сбережения, не потребляя сегодня, и тем самым сможет потребить на 10% больше год спустя. Каждый такой индивидуум продолжает делать сбережения до тех пор, пока соотношение между текущим и ожидаемым будущим потреблением не поднимет его личную норму временного предпочтения до 10% — банковской ставки процента. В этот момент он максимизирует чистую текущую стоимость будущих потребительских товаров и больше не будет заинтересован в сокращении текущего потребления с целью увеличения будущего потребления.

С другой стороны, если нормы прибыли от новых инвестиций ниже процента временного предпочтения для некоторых потребителей, последние увеличат свое потребление (и с этой целью сократят сбережения и возьмут заем), чтобы опять же увеличить чистую совокупную стоимость своего потребления. Сегодняшнее потребление для них стоит больше, чем потребление в будущем, когда им придется возвращать долги. Если банковская процентная ставка составляет 10%, то для любого индивидуума с нормой временного предпочтения ниже 10% благоразумно занимать денежные средства, чтобы поднять текущее потребление. Он будет поступать так до тех пор, пока его текущее потребление не станет настолько велико относительно будущего потребления, что его индивидуальный процент временного предпочтения упадет до 10% В этот момент он опять же максимизирует свою чистую текущую стоимость потребительских товаров за время жизни.

Если людей с нормами временного предпочтения ниже 10% много, то их общие сбережения снизят процентную ставку. Наоборот, если у многих норма временного предпочтения выше 10%, их дополнительное потребление повысит банковскую процентную ставку. То же самое справедливо для инвесторов. Благодаря инвесторам, которым требуются денежные средства на финансирование проектов, приносящих больше 10% дохода, банковская процентная ставка повысится; прекращение инвестиций, приносящих меньше 10% дохода, понизит ее. Оптимум капиталистических вложений достигается, когда процентная ставка такова, что ни у кого нет стимула изменять ни объем своего потребления, ни объем инвестиций.

7. U. S. Department of Commerce, Bureau of the Census, Money Income of Households, Families, and Persons in the United States, 1992, Current Population Reports, Consumer Income, Series P-60 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1993), pp. 144, 146.

8. Ibid., p. 121.

9. George Psacharopoulos, "Returns to Education: A Further International Update and Implications, Journal of Human Resources, 1985, p. 583.

10. James M. Poterba, Government Intervention in the Markets for Education and Health Care: How and Why? NBER Working Paper No. 4916, 1995.

11. James M. Poterba and Lawrence H. Summers, "A CEO Survey of U. S. Companies'Time Horizons and Hurdle Rates," Sloan Management Review, Fall 1995, p. 145.

12. Poterba, Government Intervention in the Markets for Education and Health Care.

13. Michael Prowse, "Time to Separate School and State," Financial Times, March 13, 1995, p. 15.

14. Michael J. Piore, Beyond Individualism (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995), p. 77.

15. Peter Passel, "The Wealth of Nations: A ‘Greener’ Approach Turns List Upside Down," New York Times, September 19, 1995, p. C12.

16. Richard D. Bartel, "Editorial Perspective," Challenge, January-February 1995, p. 3.

17. "Size of the Internet," The Economist, April 15, 1995, p. 102.

18. Computer Science and Telecommunications Board and National Research Council, Realizing the Information Future: The Internet and Beyond (Washington, D. C: National Academy Press, 1994), p. 2.

19. "A Survey of the Internet: The Accidental Superhighway," The Economist, July 1, 1995, p. 13.

20. M. Ishaq Nadiri and Theofanis P. Mamuneas, Infrastructure and Public R&D Investments and the Growth of Factor Productivity in U. S. Manufacturing Industries, NBER Working Paper No. 4845, August 1994; Douglas Holtz-Eakin and Amy Ellen Schwartz, Infrastructure in a Structural Model of Growth, NBER Working Paper No. 4824, August 1994; Dean Baker and Todd Schafer, The Case for Public Investment (Washington, D. C: Economic Policy Institute, 1995), pp. 4, 6, 9.

21. Robert Ford and Pierre Poret, Infrastructure and Private Sector Productivity, OECD Economic Studies No. 17, Autumn 1991, p. 63.

22. Baker and Schafer, The Case for Public Investment, pp. 4, 6, 9; Council of Competitiveness, "Charting Competitiveness," Challenges, October 1995, p. 3.

23. Natalie Angier, "Science Mimics the Movies: Frankensteinian Fruit Fly Experiments point to Master Gene for Буе Formation," International Herald Tribune, March 25-26, 1995, p. 1.

24. John Holusha, "The Risks for High Tech When Non-Techies Take Over," New York Times, September 5, 1993, p. F7; Gautam Naik, "Corporate Research: How Much Is It Worth? Top Labs Shift Research Goals to Fast Payoffs," Wall Street Journal, May 22, 1995, p. В1.

25. Malcolm W. Browne, "Prized Labs Shift to More Mundane Tasks," New York Times, June 20, 1995, p. CI.

26. Laura D'Andrea Tyson, Who's Bashing Whom? Trade Conflict in High-Technology Industries (Washington, D. C: Institute for International Economics, 1992), p. 32.

27. Karen Southwick, "How Far Can Serendipity Carry Adobe?" Upside, September 1995, p. 48.

28. Marguerite de Angeli, Book of Nursery and Mother Goose Rhymes (New York: Doubleday and Co., 1953), p. 137.

29. Ann Markusen and Michael Oden, "Investing in the Peace Dividend," in T. Schafer, ed., Foundations for a New Century (Washington, D. C: Economic Policy Insti-tute/M. E. Sharpe, forthcoming), p. 17.

30. Malcolm W. Browne, "Budget Cuts Seen by Science Group as Very Harmful for U. S. Research," New York Times, August 29, 1995, p. CI.

31. Philip J. Hilts, "U. S. Intends to Raise Science and Technology Spending, Gore Says," New York Times, August 4, 1994, p. 19.

32. "Survey Defense Technology," The Economist, June 10, 1995, p. 8; Carol Lessure, Defense Budget Project, President Clinton's Defense Transition Program, May 10, 1994, p. 8.

33. "Of Strategies, Subsidies, and Spillovers," The Economist, March 18, 1995, p. 84.

34. Edward O. Wilson, "Is Humanity Suicidal?" New York Times Magazine, May 30, 1993, p. 25-26.

35. Barry Bosworth, Prospects for Saving and Investment in Industrial Countries, Brookings Discussion Papers No. 113, May 1995, p. 2.

36. Ibid., p. 4; Martin Wolf, "The Costs of Low Savings," Financial Times, May 2, 1995, p. 20.

37. Bosworth, "Prospects for Saving and Investment," pp. 8-9.

38. Ibid., appendix, table 1.

39. Budget of the United States Government, Fiscal Year 1996, Historical Tables (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. 122; Council of 1 Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. 274; U. S. Department of Commerce, Statistical Abstract of the United States 1994 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 372, 607; Statistical Abstract 1979, p. 285; U. S. Department of Commerce, National Income and Product Accounts of the United States, 1959-1988 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1992), p. 64; Richard Ruggles, "Accounting for Savings and Capital Formation in the United States, 1947-1991," Journal of Economic Perspectives, Spring 1993, p. 11.

40. Robert Heilbroner and William Milberg, The Crisis of Vision in Modern Economic Thought (New York: Cambridge University Press, 1995), p. 86.

41. Federal Reserve Bank of Kansas City, Policies for Long-Run Growth, 1992, p. 186.

42. Sylvia Nasar, "Older Americans Cited in Studies of National Savings Rate Slump," New York Times, February 21, 1995, p. 1.

43. Edward С Banfield, The Unheavenhj City Revisited (Boston: Little, Brown, 1968), p. 53.

44. U. S. Department of Commerce, Long-Term Economic Growth 1960-1970 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1973), pp. 222-25.

45. "French Finance Minister Resigns," Boston Globe, August 26, 1995, p. 2.

46. Shlomo Maital and Sharone L. Maital, "Is the Future What It Used to Be? A Be-

havioral Theory of the Decline of Savings in the West," Journal of Socio-Economics, Vol. 23, No. 1/2, 1994, p. 10.

47. Economic Report of the President 1986, pp. 282, 336, 338.

48. Economic Report of the President 1995, pp. 306, 362-363.

49. Council on Competitiveness, "Can Credit-Happy America Be Saved?" Challenges, February 1995, p. 1.

50. "How Washington Can Stop Its War on Savings," Fortune, March 6, 1995, p. 133.

51. "Global 500," Fortune, August 7, 1995, p. Fl.

52. Martin Feldstein, "Too Little, Not Too Much," The Economist, June 24, 1995, p. 72.

53. Lester С Thurow, The Zero-Sum Society, Chapter 5, "Environmental Problems"

(New York: Basic Books, 1980), pp. 103-122; Lester С Thurow, Head to Head, Chapter 7, "Festering Problems: Global Environmentalism" (New York: Morrow, 1992), p. 219.

54. Richard M. Coughlin, ed., Morality, Rationality, and Efficiency: New Perspectives in Socio-Economics (London: M. E. Sharpe, 1991), p. 5.

55. Ibid., p. 46.

56. Richard Thaler, Quasi Rational Economics (New York: Russell Sage Foundation, 1991), p. 77.

57. Piore, Beyond Individualism, pp. 137-138.

58. Fred Hirsh, Social Limits to Growth (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1976), pp. 143, 156.

59. Ibid., p. 137.

60. Bruno Dagens, Angkor: Heart of an Asian Empire (New York: Harry N. Abrams, 1995); Dawn F. Rooney, Angkor (Chicago: Passport Books, 1994), p. 32.

Страница 7 из 8 Все страницы