(реферат книги: Allan Bloom. The Closing of the American Mind. N.-Y.: Simon and Schuster, 1987.)

Не все отдают себе отчет в том, что мы живем в эпоху катастрофического упадка культуры. Технические удобства жизни и приложения научных открытий прошлого скрывают от публики этот упадок.

Профессор Блум много лет преподавал в американских университетах и наблюдал изменение человеческого типа студентов. Его впечатления кажутся горестным свидетельством недавнего прошлого западной культуры о ее настоящем. Вряд ли в литературе имеется более проницательное изображение обнищания человеческой личности. Можно ли думать, что в России мы еще до этого не дошли? Какая музыка звучит в нашей душе?

Книга Аллана Блума называется "Закрытие американского духа". Несколько искусственный перевод связан с тем, что автор рассматривает "открытость" – справедливо или нет – как важное свойство прежнего американского общества и полагает, что это свойство теперь исчезает. Книга Блума появилась в 1987 году и сразу же стала бестселлером; это вовсе не значит, что многие американцы прочли и поняли ее. В России она почти неизвестна. Случайно она попала мне в руки в 1990 году, незадолго до моей поездки в Соединенные Штаты (тогда мне впервые разрешили выехать за границу). Я прочел ее первую, наиболее важную часть, а в Америке дочитал ее.

Недавно умерший Аллан Блум был специалистом по истории философии, переводчиком и истолкователем Платона и Руссо. Он был также внимательным и правдивым наблюдателем жизни. В течение тридцати лет он преподавал в лучших американских университетах и наблюдал изменения, происходившие в американской молодежи. В этом главный интерес его книги. Будучи в Чикаго, я хотел поговорить с ним, но он оказался в Европе. Во многом я хотел ему возразить, но не в самом главном, о чем будет речь ниже.

Вопреки хвалебным отзывам, украшающим по американскому обычаю обложку, эта книга написана не так уж хорошо. Она состоит из трех частей, несколько искусственно скомпонованных в одно целое. Первая часть – о детях и студентах – представляет потрясающий интерес, и только о ней я собираюсь в дальнейшем говорить; точнее, постараюсь как можно меньше говорить от себя, предоставляя слово профессору Блуму. Во второй части речь идет о судьбе философии в двадцатом веке и об ее восприятии в Америке; третья изображает процессы распада в американских университетах. Все это интересно, и при случае можно будет к этому вернуться.

Следующий отрывок из введения к книге свидетельствует о том, как автор представляет себе преподавание и какой опыт общения с учащимися выражается в его книге:

"Увлеченная работа с учениками приводит к пониманию того, что существуют разные виды души, с разной способностью к восприятию истины и заблуждения, а также с разной способностью к обучению. Такой опыт создает условия для исследования фундаментального вопроса: "Что такое человек?" – понимая это в смысле его высших чаяний, а не его низших и повседневных потребностей.

Смысл гуманитарного образования (liberal education) [Буквальный перевод: "свободное образование"] состоит именно в том, чтобы помочь учащимся поставить перед собой этот вопрос, осознать, что ответ на него не очевиден, но и не невозможен, что невозможна никакая серьезная жизнь, перед которой не стоит постоянно этот вопрос. Вопреки всем усилиям его извратить (некоторые из них будут рассмотрены в нашей книге), каждый молодой человек спрашивает себя "Кто я такой?", и это мощное стремление следовать дельфийскому [Дельфы - город в древней Греции, где в храме Аполлона находился оракул, предсказывавший будущее] поучению "Познай самого себя", рождающееся в каждом из нас, означает прежде всего: "Что такое человек?". В нынешних условиях, при нашей хронической неуверенности, дело сводится к знанию альтернативных ответов и размышлению над ними. Гуманитарное образование открывает доступ к этим альтернативам, многие из которых направлены против нашей натуры или нашей эпохи. Гуманитарно образованный человек – это человек, способный сопротивляться легким и предпочтительным ответам, – не из простого упрямства, но потому что знает другие, заслуживающие внимания. Хотя глупо отождествлять книжное образование с воспитанием в целом, оно всегда необходимо, особенно же в такие времена, когда недостает живых примеров, представляющих возможные высшие типы человека... Большинство учащихся довольствуется тем, что в настоящее время считается важным; у других останется дух энтузиазма, который сохранится и тогда, когда связи и честолюбие доставят им другие интересы; и небольшое меньшинство их посвятит свою жизнь стремлению к автономии. Они и станут образцами благороднейших человеческих качеств и, тем самым, благодетелями для всех нас – больше благодаря тому, чем они являются, чем тому, что они делают. Если их нет (или, следует прибавить, их не уважают), то никакое общество не может быть названо цивилизованным, сколь бы оно ни было технически оснащено, и какие бы в нем ни были приятные отношения.

С точки зрения учителя – понимаемой таким образом – я наблюдал и выслушивал моих студентов с самым напряженным интересом, в течение более тридцати лет...

По поводу моей выборки скажу, что она состояла из тысяч студентов со сравнительно высоким интеллектом, в материальном и духовном отношении вполне способных делать все, что они хотели, в течение нескольких лет обучения в колледже, – иначе говоря, молодых людей, наполнявших двадцать или тридцать наших лучших университетов".

В самом начале книги Аллан Блум описывает на примере своих студентов господствующий в современной Америке "культурный релятивизм", характерный для интеллектуальной атмосферы нынешнего Запада и выражающий неуверенность в ценностях собственной культуры, а по существу потерю интереса к культуре вообще.

"В одном преподаватель может быть абсолютно уверен: почти каждый студент, поступающий в университет, убежден – или говорит, что убежден – в том, что истина относительна. Если сделать это убеждение предметом опроса, можно предсказать реакцию студентов: они вас попросту не поймут. Если кто-нибудь не находит это утверждение самоочевидным, они реагируют на такое мнение, как если бы вы сомневались в том, что 2+2 = 4. Это вещи, о которых не задумываются. Исходные позиции столь разнообразны, как только могут быть в американских условиях. Некоторые из них верующие, другие атеисты; некоторые левые, другие правые; некоторые собираются заниматься естественными науками, другие – гуманитарными, или свободными профессиями [Такими как право или медицина], или бизнесом; некоторые бедны, другие богаты. Объединяют их лишь релятивизм и признание равенства. То и другое связаны в нечто вроде моральной установки. Относительность истины для них не теоретическая идея, а моральное требование, условие свободного общества, как они его понимают. Все они очень рано обзавелись этой конструкцией, ставшей современной заменой традиционной американской веры, что основой свободного общества являются неотъемлемые естественные права человека. Самый характер ответов свидетельствует, что для студентов это моральный вопрос; они реагируют на него комбинацией недоверия и негодования: "Неужели вы – абсолютист?", что говорится таким же тоном, как вам сказали бы: "Неужели вы – монархист?", или: "Вы в самом деле думаете, что бывают ведьмы?"... Как их научили, опасность абсолютизма – не заблуждение, а нетерпимость. Релятивизм необходим для открытости, а открытость – это добродетель, даже единственная добродетель, которую школьное образование старается привить им в течение более чем пятидесяти лет. Открытость – это великое достижение нашего времени, а релятивизм – это единственная возможная установка перед лицом разнообразных притязаний на истину и различных человеческих типов. Подлинно верующий – это и есть настоящая опасность. История и изучение различных культур учат, что весь мир был в прошлом безумен; люди всегда думали, что они правы, и это приводило к войнам, преследованиям, рабству, ксенофобии, расизму и шовинизму. И дело вовсе не в том, чтобы исправить эти заблуждения и найти подлинную правду: надо попросту никогда не думать, что вы правы.

Конечно, студенты не способны защитить свое мнение. Это нечто, что было им просто внушено. Самое большее, они могут сказать вам, что были и есть такие-то мнения и культуры, и может ли кто-нибудь утверждать, что одна из них лучше других? Предположим, я задаю шаблонный вопрос, чтобы смутить их и заставить думать: "Если бы вы были английским администратором в Индии, разрешили бы вы туземцам сжечь вдову на погребальном костре ее мужа?" На это они отвечают молчанием, или говорят, что англичанину вообще нечего было делать в Индии. Они мало знают о других нациях, и даже о своей собственной. Их воспитывали не для того, чтобы сделать их образованными, а чтобы привить им некую моральную добродетель – открытость. ...

Есть два вида открытости: открытость равнодушия – распространяемая с двоякой целью, унизить нашу интеллектуальную гордость и позволить нам быть чем угодно, лишь бы только не людьми, уверенными в своих взглядах; и открытость, побуждающая нас к исследованию в поиске знания и уверенности, для чего мы находим великолепный ряд примеров в истории и разнообразии существующих культур. Второй вид открытости поощряет стремление, воодушевляющее любого серьезного учащегося и поддерживающее в нем интерес: "Я хочу знать, чт? хорошо для меня, в чем я найду мое счастье"; первый же – подавляет это стремление. Открытость в той форме, как ее обычно понимают, это способ, позволяющий придать видимость принципиальной позиции повиновению любой силе, преклонению перед любым вульгарным успехом. … Подлинная же открытость означает закрытость по отношению ко всему, что делает приятной и удобной нашу повседневную жизнь".

Одна из главных тем книги – разрушение системы образования в Соединенных Штатах. В немногих лучших университетах там все еще продолжается научная деятельность, и это маскирует подлинное положение вещей: типичные выпускники американских университетов попросту малограмотны – не умеют грамотно писать по-английски, как может убедиться каждый знающий этот язык. Что же касается американской школы, то все наши преподаватели, побывавшие в Америке, и все американские, посетившие Россию, единогласно приходят к парадоксальному выводу: после всех злоключений образования в советское время наша школа все же лучше американской. Я в это просто не хотел верить, пока меня не засыпали живыми примерами и статистическими данными об американских школах. Все попытки исправить это ни к чему не ведут, о чем много говорит профессор Блум. Приведем только один отрывок:

"Почти все люди среднего класса имеют диплом какого-нибудь колледжа, большинство – какую-нибудь степень. Те из нас, чьи родители или предки никогда не переступали порога высшей школы, могут поздравить себя, сравнивая свои достижения со скромным образованием своих предшественников. Но нельзя избежать впечатления, что иллюзия лучшей образованности этой массы населения зависит от неоднозначности самого слова "образование", от смешения технического образования с гуманитарным. Весьма искусный специалист по компьютерам так же мало нуждается в обучении морали, политике или религии, как любой невежда... Когда юноша, подобный Линкольну, хотел заняться своим образованием, то очевидными и доступными предметами изучения были для него Библия, Шекспир и Евклид. Был ли он от этого хуже образован, чем молодые люди, проглотившие технический винегрет нынешней школьной системы, с ее полной неспособностью отличить важное от неважного, не оглядываясь на рынок?"

И дальше он говорит об уважении к книге:

"Мои дедушки и бабушки находили смысл существования своей семьи и выполнения своего долга в серьезных книгах, и они соотносили свои личные страдания с великим, облагораживающим прошлым. Их простая вера и благочестие связывали их с великими учеными и мыслителями, размышлявшими над теми же предметами, причем не внешним образом, с какой-нибудь чуждой точки зрения, а с той же верой, но более глубоко, и чтение доставляло им руководство. У них было уважение к подлинной учености, потому что они ощущали в ней связь с собственной жизнью. ...

Не думаю, чтобы мое поколение, или мои двоюродные братья и сестры, воспитанные на американский лад и все ставшие докторами медицины или философии [В Соединенных Штатах "доктор медицины" - дипломированный врач; "доктор философии" - примерно соответствует нашему кандидату наук в любой области естествознания], получили сравнимое с этим образование. Когда они толкуют о небе и земле, об отношениях между мужчиной и женщиной, родителями и детьми, об условиях человеческой жизни, я слышу одни только штампы, банальности, достойные сатиры. Я вовсе не хочу сказать какую-нибудь пошлость вроде того, что жизнь становится полнее, если у людей есть мифы, которыми можно жить [на популярную книгу Дж. Кемпбелла (Myths To Live By)]. Но я думаю, что жизнь, основанная на Книге, ближе к истине, что она доставляет материал для более глубокого исследования и проникновения в подлинную природу вещей. Без великих откровений, без эпоса и философии, как части нашего естественного взгляда на мир, не остается ничего стоящего внимания во внешнем мире и, в конечном счете, мало что во внутреннем. Библия – не единственный источник для наполнения человеческой психики; но без книги подобной же серьезности, читаемой с серьезностью потенциально верующего человека, жизнь остается неполной. ...

Этим постоянным ослаблением старых политических и религиозных пережитков в душах молодых людей объясняется разница между студентами, каких я знал в начале моего преподавания, и теми, кого я вижу сейчас. Потеря книг сделала их более узкими и плоскими. Более узкими – потому что им недостает самого необходимого – подлинного основания для недовольства настоящим и сознания, что возможны альтернативы нынешнему положению вещей. Они более склонны довольствоваться существующим, и в то же время не надеются его избежать. Стремление к необычному у них ослаблено. Исчезли самые образцы для восхищения и презрения. И они стали более плоскими, потому что без понимания мира, без поэзии и воображения их души подобны зеркалу, отражающему не природу, а всего лишь ближайшее окружение. Утонченность духовного зрения, позволяющая видеть тонкие различия между людьми, между их поступками и их мотивами, утонченность, составляющая подлинный вкус, невозможна без содействия литературы высокого стиля. ...Теперь гораздо труднее связать классические книги с каким-либо опытом или потребностью нынешних студентов".

Интеллектуальное обнищание, о котором говорит профессор Блум, отражает общий процесс распада культуры, который он не может охватить и объяснить: он ведь не философ, а только наблюдатель отдельных симптомов, сопровождающих этот процесс. Естественно, в его положении воспитателя молодежи он особенно озабочен разрушением семьи:

"Я говорю здесь не о несчастных разрушенных семьях, составляющих столь значительную часть американской жизни, а об относительно счастливых, где муж и жена относительно хорошо относятся друг к другу и заботятся о детях, часто посвящая им лучшую часть своей жизни. Но им нечего дать детям в смысле понимания мира, высоких образцов деятельности и глубокого содержания связи с людьми. Чтобы выжить и выполнить свое назначение, семья нуждается в весьма утонченном сочетании природы и условности, человеческого и божественного. В основе ее лежит простое физическое воспроизводство, но цель ее – образование цивилизованного человека. Семья должна обладать некоторым авторитетом и мудростью относительно путей небесных и человеческих. Родители должны обладать знаниями прошлого и предписаниями относительного должного будущего, чтобы сопротивляться лицемерию и испорченности настоящего. Теперь нередко говорят, что семья нуждается в ритуале и церемониях, но их уже нет. Семья должна быть священным сообществом, верящим в непреходящую ценность того, чему она учит; лишь в этом случае ритуал и церемонии могут выразить и передать тот чудесный нравственный закон, который может передать только семья, – что придает ей особую роль в этом мире, поглощенном человеческой, слишком человеческой погоней за полезным. Когда эта вера исчезает, что произошло у нас на глазах, то от семьи остается, в лучшем случае, временное сообщество. Люди вместе едят, вместе играют, вместе путешествуют, но уже не думают вместе. Вряд ли теперь есть семьи с общей интеллектуальной жизнью, тем более – с общим пониманием насущных вопросов жизни. Высший уровень умственной деятельности семьи сводится к образовательным передачам телевидения. ...

Родители не имеют уже той юридической и моральной власти, какую они имели в Старом Мире. Как воспитатели своих детей, они не уверены в себе; они питают лишь неопределенную надежду, что дети будут лучше своих родителей, не только в отношении материального благополучия, но и в моральном, физическом и интеллектуальном развитии. ...

Наряду с непрерывным потоком новшеств и переездами с места на место, радио, а затем телевидение подорвали и уничтожили интимную жизнь семьи, ту подлинно американскую интимность, которая была условием развития высокой и независимой жизни в демократическом обществе. Теперь родители уже не контролируют атмосферу в своем доме, и даже потеряли желание это делать. Телевидение с большой утонченностью и энергией вторгается не только в жилища, но и во вкусы людей, старых и молодых, апеллируя к немедленному удовольствию и подрывая все, что этому препятствует".

Вряд ли надо объяснять, что телевидение играет во всем мире фатальную роль в разрушении культуры. Ведь культура строится на системе ограничений, как раз препятствующих "немедленному удовлетворению", чтобы сделать возможным систематический осмысленный труд. Этим дело не ограничивается: телевидение разрушает также физическое здоровье, как это было доказано в Америке опытами на крысах. Крысы не видели передач, они просто облучались экраном телевизора и гибли через несколько недель. Никакое лекарство, убивавшее крыс, не стали бы давать детям, а телевизоры им дают. Об этом говорит книга американца Джерри Мандера "Четыре довода в пользу устранения телевидения", о которой можно прочесть в нашей библиотеке.

Телевидение – только часть общего явления коммерческой наркотизации детей. Наркотизацией я называю любое воздействие на человека, аналогичное применению наркотиков, то есть искусственное возбуждение и мнимое удовлетворение, заменяющее настоящую жизнь. Для этого явления в нашем языке нет даже общего термина: самая страшная опасность нашего времени подкралась к нам без названия! В английском языке есть термин addiction, означающий наркотизацию химическими веществами: "обычную" наркоманию, пьянство и даже курение. Но это слово по самому своему смыслу ("вовлеченность", "втянутость") подчеркивает роль жертвы наркотизации; между тем, главным ее фактором является коммерческое внедрение и распространение наркотиков, спиртных напитков и табака, чем занимаются вездесущие корпорации, влияющие на политическую жизнь.

Но опаснейшая сторона коммерческой наркотизации – это не химическое отравление, не радио и даже не телевидение, а так называемая "рок-музыка" и аналогичные ей виды шумового развращения. Анализ этого явления, содержащийся в книге Блума, не нуждается в комментариях:

"Ницше [Ницше противопоставлял современному цивилизованному обществу, в котором он усматривал упадок жизненных сил, возрождение варварства, понимая под ним безжалостную борьбу за власть, выдвигающую "сверхчеловека" - "белокурую бестию". Эта теория Ницше была источником вдохновения немецких фашистов] в особенности пытался вновь отворить иррациональные источники жизненной силы, пополнить высохший поток ее из варварских" источников; поэтому он поощрял дионисическое начало и музыку, происходящую от него.

Таков смысл рок-музыки. Я не хочу этим сказать, что у нее есть высокие интеллектуальные источники. Но она поднялась до своего нынешнего положения в воспитании молодежи на развалинах классической музыки и в атмосфере, в которой отсутствует всякое интеллектуальное сопротивление попыткам открыть дорогу самым грубым страстям. Современные рационалисты, например экономисты, равнодушны к тому, что она собой представляет. Иррационалисты все – за нее. Можно не опасаться, что из слабых душ наших подростков возникнет "белокурая бестия"["Сверхчеловек" в фантазиях Ницше]. У рок-музыки есть лишь единственная, варварская привлекательность: она апеллирует только к половому влечению – не к любви, не к эросу, а к недоразвитому, незнающему половому влечению. Она распознает первые проявления детской сексуальности и принимает их всерьез, возбуждая и узаконивая их – не как юные побеги, нуждающиеся в тщательном уходе, чтобы из них выросли роскошные цветы, а как некую законченную реальность. Рок подносит детям на серебряном блюдечке, со всем публичным авторитетом индустрии развлечений, те самые вещи, о которых родители всегда говорили, что с ними надо подождать, что сначала надо подрасти, чтобы их понять.

Молодые люди знают, что рок имеет ритм полового сношения. Именно поэтому "Болеро" Равеля – единственное произведение классической музыки, которое они знают и любят. С небольшим прибавлением искусства и большой дозой псевдоискусства целая промыщленность культивирует вкус к оргиастическим состояниям чувства, связанным с сексом, поставляя непрерывный поток пищи для их жадного аппетита. Никогда еще не было формы искусства, столь исключительно адресованной детям. ...

Представьте себе тринадцатилетнего мальчика, сидящего в гостиной своей семьи и готовящего свой урок по математике, с наушниками на голове или поглядывающего на телевизор. Он наслаждается свободой, завоеванной в многовековой борьбе союзом философского гения и политического героизма, освященной кровью мучеников; самая производительная экономика в истории доставляет ему удобства и свободное время; наука проникла в тайны природы, чтобы доставить ему этот чудесный, подобный живому электронный звук и это изображение, которыми он наслаждается. Но чему же служит весь этот прогресс? Перед нами подросток, тело которого содрогается в ритме, симулирующем оргазм; чувства которого формируются гимнами, воспевающими радости онанизма или убийство родителей; честолюбие которого – добиться славы и богатства, подражая наряженному женщиной обольстителю, производящему эту музыку. Короче говоря, жизнь превращается в непрерывную фантазию онанизма в коммерческой упаковке. ...

Это явление поразительно, и в то же время невыносимо, а между тем его едва замечают, оно стало привычным. То, что в нашем обществе лучшая пора юности, ее лучшая энергия поглощаются этим способом, приобрело историческое значение. Люди будущих цивилизаций будут удивляться этому, найдут это столь же непостижимым, как мы находим кастовую систему, сожжение вдов, людоедство, гаремы или бои гладиаторов. Вполне возможно, что величайшее безумие общества кажется нормальным ему самому. ...

Результат всего этого крайне важен: Родители теряют всякий контроль над моральным воспитанием детей в такое время, когда этим всерьез не озабочен никто другой. ...

Рок-музыка доставляет преждевременный экстаз и, в этом смысле, напоминает наркотики, которым она родственна. Она искусственно вызывает экзальтацию, в естественных условиях связанную с завершением величайших дерзаний – победой в справедливой войне, триумфом любви или художественного творчества, обретением религиозной веры или постижением истины. Плодами всего этого может теперь пользоваться кто угодно, без усилий, без таланта, без добродетели, без упражнения своих способностей. Как показывает мой опыт, студенты, испытавшие серьёзное действие наркотиков – и преодолевшие его – с трудом поддаются энтузиазму и редко питают большие надежды. Они производят такое впечатление, будто их жизнь обесцвечена и они видят все в черно-белом свете. Удовольствие, испытанное в самом начале, было столь сильным, что они уже не ожидают его в конце, или в качестве завершения. Они могут функционировать вполне удовлетворительно, но сухо, шаблонным образом. Их энергия подорвана, и они рассчитывают всего лишь произвести своей жизнедеятельностью средства к жизни; между тем, гуманитарное образование должно поддерживать веру в то, что хорошая жизнь – это приятная жизнь, а наилучшая жизнь – самая приятная жизнь. Я подозреваю, что действие рок-музыки, особенно при отсутствии сильных противодействий, аналогично действию наркотиков. Студенты преодолеют эту музыку, или по крайней мере исключительную страсть к ней. Но они сделают это таким же образом, как, по словам Фрейда, принимается принцип реальности – как нечто суровое, неприятное, по существу непривлекательное, как простую неизбежность. Такие студенты будут усердно изучать экономику или какую-то профессию; они снимут наряд Майкла Джексона, под которым обнаружится костюм от братьев Брукс. Они захотят продвигаться по службе и жить с комфортом. Но жизнь эта будет так же пуста и ложна, как и оставшаяся позади. Настоящий выбор – это вовсе не выбор между быстрым удовлетворением и скучным расчетом. Именно это должно было показать им гуманитарное образование. Но пока на них наушники, они не способны услышать, что говорит им великая традиция. А когда, после продолжительного пользования, они их снимут, то окажется, что они оглохли".

Предельным достижением наркотизации было бы электрическое стимулирование мозга с помощью введённых внутрь черепа электродов, как это делали физиологи – Дельгадо и другие. Сначала они делали это с крысами, которые могли включать такие переживания, нажимая на педаль. По-видимому, крысы получали от этого сильное удовольствие, так как продолжали нажимать эту педаль до полного изнеможения. Потом эти опыты были проведены со студентами, но их переживания почему-то не были описаны. С электродом в мозгу можно вовсе не жить, а лежать в постели и всем наслаждаться – как это делали курильщики опиума, лёжа на своей циновке. Жаль только, что эти прежние любители немедленного удовлетворения жили недолго; нынешние живут дольше.

Но представим себе относительно благополучный случай, который изображает профессор Блум: молодого человека, "преодолевшего" шумовую болезнь. Посмотрим, как он описывает своих нынешних студентов:

"Хотя они хотели бы хорошо думать о себе, как и все люди вообще, они сознают, что заняты лишь своей собственной карьерой и своими отношениями. Такой жизни придаётся некоторая внешняя привлекательность риторикой по поводу реализации личности; но молодые люди знают, что во всем этом нет ничего особенно благородного. Качеством, вызывающим восхищение, стала теперь способность выжить, а не героизм, как было в прежние времена. И этот поворот к личному вовсе не является возвращением к нормальности от лихорадочного возбуждения шестидесятых годов [Речь идет о студенческих волнениях, охвативших в 60-ые годы ряд западных стран. Студентам недоставало тогда, как говорил выше Аллан Блум, "подлинных оснований для недовольства", что придало их протестам карикатурный характер], как хотели бы думать некоторые; он не является также выражением извечного эгоизма. Это новая ступень изоляции, не оставляющая молодому человеку другого выбора, кроме обращения к самому себе. Предметы, почти автоматически привлекающие внимание к более общим вопросам, попросту отсутствуют. Конечно, голод в Эфиопии, массовые убийства в Камбодже или атомная война – все это подлинные бедствия, заслуживающие внимания. Но они не связаны непосредственно и органически с жизнью студента. Его повседневные дела редко включают в себя заботы о более широких общественных вопросах таким образом, чтобы личное и общественное сливались в его мыслях. ... Современный экономический принцип, по которому личная порочность производит общественную добродетель, проник во все аспекты повседневной жизни до такой степени, что не видно причин быть сознательной частью гражданской жизни ["Современный экономический принцип", о котором здесь говорится, есть из-вращенное понимание идей Адама Смита, объяснившего рыночную экономику. Теперь это извращение усиленно пропагандируется в России].

Отечество, религия, семья, идеи цивилизации, эти эмоциональные и исторические силы, стоявшие между бесконечностью космоса и индивидом, дававшие ему некоторое представление о его месте в мире, все это подверглось рационализации и потеряло свою притягательную силу. Америка не ощущается уже как некоторый общий проект, а как нечто вроде рамки, в которой отдельные люди предоставлены самим себе. ... Единственный общий проект, привлекающий воображение молодых людей, это исследование космоса, который, как известно, пуст.

Возникающий отсюда неизбежный индивидуализм, присущий нашему политическому строю, усиливается другим, непредусмотренным и непредвиденным явлением – упадком семьи, которая была посредником между индивидом и обществом, доставляла индивиду в некотором смысле естественные внеличные привязанности, внушала ему необходимые заботы по крайней мере о некоторых ближних и создавала совсем иное отношение к обществу, чем проявляет теперь изолированный индивид. Родители, мужья, жёны и дети – это залог продолжения общества. Они смягчают равнодушие к нему, связывая с его будущим личный интерес. Это не просто инстинктивная любовь к своей стране, а любовь к ней ради самого себя. Это мягкая форма патриотизма, простейшим образом вытекающая из личной заинтересованности и не требующая слишком большого самоотречения. Распад семьи означает, что общество потребует от человека крайней самоотверженности в такое время, когда всё побуждает его лишь потворствовать собственным желаниям.

Наряду с тем, что многие студенты пережили развод своих родителей и знают из статистики, что развод с большой вероятностью ожидает их самих, они вряд ли думают, что им придется в будущем заботиться о своих родителях или о других родственниках, или даже часто видеть их, когда они станут взрослыми. Социальное обеспечение, пенсионные фонды и медицинское страхование для престарелых освобождают детей даже от необходимости оказывать им материальную поддержку, не говоря уже о том, чтобы родители жили в их доме. Когда ребенок поступает в колледж, это действительно начало конца его жизненной связи с родителями, хотя сам он едва ли это сознаёт. Родители имеют мало власти над детьми, когда те уходят из дома, а детям приходится думать о том, что их окружает, и о будущем. Не то, чтобы они были бессердечны: попросту их главные интересы теперь в другом. В духовном смысле семья уже была довольно пуста, и новые предметы заполняют их поле зрения по мере того, как старые блекнут. ...

Они могут стать всем, чем захотели бы стать, но у них нет особенных причин стать чем-то определённым."

Первая черта, бросающаяся в глаза при наблюдении нынешней молодёжи, – если только сам наблюдатель сохранил некоторое понимание своей культурной традиции – это её так называемая "сексуальная свобода". Аллан Блум говорит нам, что он об этом думает, и его рассказ следует сопоставить с известным фактом снижения половой потенции у нынешней "освобождённой молодёжи" [См., например, книгу Конрада Лоренца "Восемь смертных грехов цивилизованного человечества" (в сборнике "Оборотная сторона зеркала", изд-во "Республи-ка", М., 1998)]:

"Сексуальное освобождение выступило на сцену как смелое утверждение бесспорного естественного побуждения, против нашего пуританского наследия, общественных условностей и репрессий, поддерживаемых библейским мифом о первородном грехе. С начала шестидесятых годов началось постепенное испытание прочности барьеров, ограничивавших выражение сексуальности, и оказалось, что они легко распались или уже исчезли, незаметно для всех. Легко было преодолено осуждение родителей и учителей по отношению к юношам и девушкам, спящим или живущим вместе. Исчезло всё, что препятствовало добрачным половым сношениям – страх болезни, риск беременности, семейные и общественные последствия, трудности с помещениями. Студенты, особенно девушки, больше не стеснялись демонстрировать свою сексуальную привлекательность или свои сексуальные успехи. Вид сожительства, который в двадцатые годы был опасен, в тридцатые и сороковые был рискован и отдавал душком богемы, стал теперь столь же нормальным, как членство в гёрл-скаутах. Я говорю "особенно" о девушках, потому что юноши, как всегда предполагалось, склонны к немедленному удовлетворению, тогда как молодые женщины, поддерживаемые скромностью, должны были, как раньше считалось, этому сопротивляться. Новые отношения стали возможны благодаря изменению или устранению женской скромности. Но поскольку скромность рассматривалась теперь как простая условность или привычка, её ничего не стоило преодолеть. ...

Обещанное немедленное сексуальное освобождение было попросту ожиданием счастья, понимаемого как освобождение энергии, подавленной мрачными тысячелетиями репрессий: это должно было привести к непрерывной великой вакханалии. Но как только открылась дверь клетки, рычавший за нею лев оказался безобидным маленьким котёнком. В самом деле, в исторической перспективе сексуальное освобождение можно истолковать как признание того, что заключённая в нас сексуальная страсть уже не опасна, и что разумнее предоставить ей свободу, чем рисковать мятежом, ограничивая её. Однажды я спросил моих студентов, как это могло быть, что в недавнем прошлом родители говорили заблудшей дочери: "Никогда больше не переступай нашего порога", между тем как теперь они редко возражают, когда их дочери спят со своими приятелями в их доме. И очень милая, очень нормальная молодая женщина ответила: "Но ведь это не так уж важно". В этом всё дело. Самый поразительный результат, подлинное откровение сексуальной революции – именно это бесстрастие, делающее молодое поколение более или менее непостижимым для старших".

Всё дело, конечно, в том, что человеческие переживания зависят не столько от физического поведения, сколько от понимания этого поведения в определённой культуре. Распад культуры обессмысливает отношения между мужчиной и женщиной, сводя их (как объясняется в упомянутой выше книге К. Лоренца) к биологическому типу отношений, наблюдаемых у домашнего скота. К сожалению, это не сатирическое преувеличение, а результат объективного исследования. Профессор Блум этого, в сущности, не объясняет, но подробно описывает; в отличие от домашних животных, люди рационализируют своё поведение, и вот к чему это приводит:

"Восторг освобождения испарился, поскольку неясно, от чего именно нас освободили. ... И здесь мы вернёмся к нашим студентам, для которых всё ново. Они не уверены в своих чувствах друг к другу и не знают, чем руководствоваться, если какие-то чувства возникают.

Студенты, о которых я говорю, осведомлены о всевозможных сексуальных альтернативах, они знали их с самого раннего детства, и они полагают, что допустимы любые сексуальные акты, не наносящие вреда другим. Они не думают, что должны испытывать по поводу секса чувства вины или стыда. В школе они получили сексуальное воспитание, либо в варианте "биологических фактов с предоставлением выбора ценностей им самим", либо даже в варианте "выборов и ориентаций". Они жили в мире, где повсюду вокруг них секс является предметом самых бесцеремонных разговоров и жалоб. Они мало опасаются венерических болезней [(Примечание Блума). Неясно ещё, каково будет действие СПИДа. Волна пуб-ликаций по поводу лишая несколько лет назад почти не имела психологических последствий. (Примечание референта). СПИД не вызвал никаких изменений в психологии американской молодёжи]. С самого начала половой зрелости в их распоряжении были противозачаточные средства и легкодоступный аборт. Для значительного большинства из них половые сношения были нормальной частью жизни ещё до поступления в колледж [То есть примерно до 18 лет. Как известно из американской статистики, около 30% мальчиков и 20% девочек начинают половые сношения в 13-14 лет или даже раньше, задолго до наступления эмоциональной зрелости, необходимой для пол-ноценных отношений между полами. Испорченные таким образом дети вряд ли способны к любви и браку в том смысле, как обычно понимались эти слова. Чита-тель, не разделяющий опасений по поводу "раннего секса", может представить себе (вполне реальный через несколько лет) случай СПИДа в классе, где учится его ребёнок.], без опасения социального осуждения и, тем более, возражений родителей. Девочки были менее ограничены в своих отношениях с мальчиками, чем в любую другую историческую эпоху. Нельзя назвать этих молодых людей в точности язычниками, но они вполне знакомы с телом своего партнера и легко пользуются своим собственным телом для целого ряда эротических целей. Девственности партнёра или своей собственной не придаётся особенного значения. Предполагается, что у партнёра раньше были другие связи, и – что кажется невероятным людям старшего возраста – это их не беспокоит, хотя даёт основания для предсказания будущего. Они не беспорядочны в половых отношениях, не предаются оргиям и не имеют так называемого случайного секса. Как правило, они имеют в данное время одну связь, но большинство из них имело уже раньше несколько последовательных. Они привыкли к общим спальням. Многие живут совместно, почти никогда не рассчитывая на брак. Это попросту удобное соглашение. Это не пары в смысле какого-то подобия брака или в смысле образа жизни, отличного от жизни не связанных таким образом студентов. Как они сами себя называют, они соседи по комнате, включающие секс и удобства в квартирную плату. Исчезло всякое препятствие к половым отношениям между молодыми людьми, не состоящими в браке, и эти отношения имеют шаблонный характер. Для пришельцев с другой планеты самым поразительным покажется то, что сексуальная страсть уже не содержит в себе иллюзии вечности. ...

Фрейд и Д.Г. Лоуренс [Английский писатель начала двадцатого века, автор нашумевшего романа "Лю-бовник леди Четтерли"] для них – старая чепуха. Это им не интересно. Ещё меньше они могут узнать о своём положении из старой литературы, которая – начиная с Эдема – изображала совокупление таким тёмным и сложным делом. Подумав, нынешние студенты недоумевают, из-за чего было всё это беспокойство. Многие полагают, что секс открыли их старшие братья и сёстры, и это было, как известно, в шестидесятых годах. На меня произвело впечатление, как удивились студенты, узнав из "Исповеди" Руссо, что он состоял во внебрачной связи с женщиной – в восемнадцатом веке. Как он до этого додумался?

Конечно, бывает литература, глубоко трогающая одно поколение, но теряющая всякий интерес для следующего, поскольку её главная тема оказывается преходящей; между тем, величайшие произведения литературы обращаются к вечным проблемам человека. Например, "Привидения" Ибсена потеряли всё свое действие на молодых людей, когда сифилис перестал быть угрозой. Как учит Аристотель, мы испытываем сострадание к чужому несчастью лишь в том случае, если то же может случиться с нами. Так вот, со студентами не случаются больше многие вещи, происходившие с людьми прежде – во всяком случае, в отношениях между полами. И поскольку эти предметы не кажутся им вечными проблемами, они должны удивляться, почему литература вечно занималась такими вещами. ...

Анна Каренина и мадам Бовари были прелюбодейки, но их поступки уже не потрясают вселенную. В наши дни Анна получила бы, вероятно, своего сына посредством мирного развода с мужем. Все романы, с их описанием резкой противоположности мужчины и женщины, с их напряжённой сублимированной чувственностью и с их настойчивым подчёркиванием святости брака, попросту не имеют отношения к реальности, интересующей нынешних молодых людей. Ни Ромео и Джульетта, вынужденные бороться с сопротивлением родителей, ни Отелло с его ревностью, ни Миранда с её тщательно хранимой невинностью. Как мне сказал один студент в моем семинаре, у святого Августина были "заскоки на сексуальной почве". Что уж там говорить о Библии, раз каждое "нет" в ней превратилось в "да". Все запреты, кроме, может быть, запрета, нарушенного Эдипом, исчезли, и вместе с ними исчезла скромность".

Разумеется, ссылка на Библию вовсе не означает, что профессор Блум предлагает вернуться к религии. Сам он, по-видимому, был неверующий, лишь испытывавший ностальгию по вере своих предков. Но Библия была основой культуры, теперь именуемой западной, а раньше называвшейся христианской. А библейские запреты – это в общем запреты любой культуры, и каждая культура есть система ограничений, препятствующих "немедленному удовлетворению" ради более высоких целей. "Скромность" же означает уважение к культурной традиции, без которой никто не может воспитывать и никого нельзя воспитать.

Поколение, порвавшее с прошлой культурой, и вдобавок лишённое психической и моральной энергии, конечно, никакой новой культуры не создаст, а будет пробавляться осколками разбитого прошлого, погружаясь в варварство.

Отзывы американской критики о книге профессора Блума лишь подтверждают ту известную из истории истину, что больная цивилизация не способна понять своё положение. В общем, критики поняли его так, что он жалуется на "упадок классического образования"; на языке американской печати это значит – добивается ассигнований на свой факультет. Да и сам автор книги вряд ли понял, чт? он изобразил в её начале. Во всяком случае, его советы в конце книги выглядят достаточно наивно: он рекомендует читать старых философов, особенно своего любимого Платона.

Верующие слышат уже приближение всадников Апокалипсиса. Не обязательно думать, что крушение нашей культуры непоправимо. Но, может быть, мы задумаемся, что нам делать с нашими детьми?

Н.Т.