Синтаксис

***

Наш современный интеллигент представляет собой почти не изученный тип человека. Предшественник его, дореволюционный русский интеллигент, более не существует, и над могилой его протекли реки чернил. Очернили его столь основательно, что отмыть покойного до исторической узнаваемости все еще остается задачей будущего историка. Главная причина, по которой старый русский интеллигент стяжал себе столь незавидную репутацию, — это его общеизвестное бескорыстие: не имея никаких планов для себя самого, кроме стремления унавозить собою почву для будущего, он исчез, предоставив эту почву заботам народа. Из народа и вышла та социальная группа, которая называется интеллигенцией в наше время. Следует иметь в виду, что прямая — физическая и культурная — связь этой группы со старой русской интеллигенцией пренебрежимо мала. Прежняя интеллигенция нашла свой конец в эмиграции или в лагерных общих могилах; немногие уцелевшие семьи, потеряв отцов и дедов в передрягах минувшей эпохи, трогательно приспособились к установившемуся уровню дикости. Немногие деятели, проявившие готовность на все для спасения своей жизни и комфорта, умерли не так давно или готовятся умереть дряхлыми старцами: это последний эшелон наших «специалистов», способных грамотно писать по-русски и, в минуты откровенности, отдавать себе отчет в собственном положении.

Нынешний наш интеллигент, как и старый, вышел из народа, но вышел совсем по-иному. Принцип отбора, создавший старую русскую интеллигенцию, основывался прежде всего на способностях. Правящие круги России ощущали потребность в образованных чиновниках, техниках, офицерах; конечно, ощущение это всегда было связано с опасениями охранительного рода, но без европейского образования Россия не могла бы уцелеть уже в восемнадцатом веке. Реформы Петра и создали русскую интеллигенцию; как всегда бывает в истории, последствия этого факта вышли далеко за пределы его первоначальной причины. Учить приходилось не только дворянских детей, а сплошь и рядом худородных, если только они могли и хотели учиться. Аппарат образования был целиком пересажен с запада, вместе с критериями выбора профессоров, способом экзаменов и т. д. Конечно, уже при Николае Павловиче проявилась тенденция ставить лояльность выше других заслуг: известное изречение этого императора, что русские всё об отечестве хлопочут, а немцы преданы лично ему, предвещало уже другой стиль государственного руководства. Однако, эпоха великих реформ обратила систему образования к ее существенным задачам: исторические условия требовали того, что теперь называется «квалифицированными кадрами». Конечно, после Крымской войны оставался и другой выход: откровенно признать политическую власть иностранцев, перейдя в положение посредников-компрадоров в колонизации России. К чести правителей того времени, на столь радикальное решение они не были способны. Все же эти люди сознавали себя хозяевами России, а не лакеями, не умеющими жить без господ.

Окрепшие русские университеты и институты стали очагами культуры, и явились в России семьи, где уже несколько поколений знали свое ремесло, читали важные книги на европейских языках и превыше всего ставили благо народа, со всей серьезностью обсуждая, в чем оно состоит.

Совсем иначе выходил из народа наш новый интеллигент. Ему не надо было пробивать себе путь к образованию тяжелым трудом: классовые привилегии проложили ему дорогу, убрав с нее интеллигентских детей и вообще всех, чьи родители занимали уже какое-то место в жизни. Мотивировалось это, конечно, социальной справедливостью, но дело не ограничивалось созданием ликбезов и рабфаков для обделенных культурой: по существу, все не обделенные ею были поставлены в положение классового врага. Таким образом, отбор по способностям был отброшен и заменен — вначале — отбором по «социальному происхождению». В стране, где «наследственный пролетарий» был редким исключением, хорошее соцпроисхождение означало происхождение крестьянское или мещанское. Конечно, в двадцатые годы влечение к образованию было еще сильно, и лишь постепенно сменилось сознательным или подсознательным карьеризмом. Но привилегия рождения, особенно при отсутствии сопутствующей ей сословной этики, неизбежно ведет к разложению морали. Вместо классового происхождения очень скоро установился критерий политической лояльности, а по мере формирования нового правящего класса он нечувствительно перешел в критерий лояльности начальству. В послевоенные годы идеологические соображения и государственные интересы были окончательно переведены в разряд более или менее изящной словесности, и лояльность начальству стала означать вполне конкретную приспособленность, притертость к ближайшему чиновничьему окружению.

Очевидно, в этих условиях способности должны были превратиться в нечто второстепенное и даже подозрительное, поскольку всеохватывающий принцип лояльности не терпит конкуренции пережиточного принципа, чуждого законам функционирования аппарата. Да и на практике оба критерия трудно совместимы, потому что способный человек крайне неохотно повинуется бездарному, и даже повинуясь причиняет ему серьезные травмы. После некоторых переходных явлений во всех местах, где интеллигент получает зарплату, установился порядок, лучше всего описываемый итальянской пословицей: «где не лезет голова, просовывают хвост». Само собою разумеется, при таких порядках деятельность ученых учреждений скоро становится чисто мнимой, и «передовую технологию» приходится покупать за валюту у иностранцев; а это прямо ведет к тому самому решению, на которое никак не могли пойти былые хозяева земли русской. Но все это служит лишь фоном интересующего нас явления и по необходимости описывается здесь в самых общих чертах. Историки займутся этим в более спокойные времена.

Какой же тип человека вырабатывается в этих условиях? Мне хотелось бы заметить, что термин «тип человека» я заимствую у Экзюпери. Как все великие философы, он пытался понять свое время, но не имел времени написать о нем подробнее — от него остались неразборчивые записи, расшифрованные после его смерти и составившие так называемый «дневник». Экзюпери считал, что оценка каждого человеческого общества должна определяться не его материальным могуществом или благосостоянием, а типом человека, который оно создает. С этой точки зрения целью общества является человек, и если человек в данном обществе жалок и бессилен, то и средства, порождающие такого человека, должны расцениваться как бессмысленные и вредные. Конечно, Экзюпери продолжает здесь (и формулирует для нашего времени) некоторую философскую традицию, которую можно принять или отвергнуть. Есть и другие традиции, ставящие на главное место государство-муравейник и подчиняющие ему человека-муравья или описывающие все-это-что-с-нами-происходит как детали непостижимой биографии божества. Эти другие традиции, и в особенности первая из них, могут сделать философа нечувствительным к такой мелочи, как отдельный человек. Божество может вдруг возжаждать свободной любви человека, и тогда ему уже не все равно, способен ли человек его свободно любить; государство же не требует любви, а оплачивает по тарифу телодвижения.

Какой же тип человека вырабатывается в наших университетах, конструкторских бюро, культурных учреждениях? В описанных выше условиях у человека складывается состояние, называемое «фрустрацией». Слово это означает психическую подавленность, разбитость, возникающую в результате какого-либо жизненного поражения. Фрустрация от любовной неудачи может сделать физически здорового человека импотентом. Всякое поражение, не вызывающее у человека реакции сопротивления и реванша, ведет к состоянию психического бессилия, главным признаком которого является неуверенность в себе. Поражение, с которым сталкивается наш интеллигент, — это не карьерное поражение, которого может и не быть, и даже не профессиональное поражение, потому что в ряде случаев покорность начальству удается совместить с некоторыми спортивными достижениями в своей специальности. Речь идет о биологическом поражении, столь же глубоком, как фрустрация половой сферы, и отнюдь ей не чуждом; поражение это присутствует в самых удачных, самых благополучных биографиях, оно неотделимо от жизни нашего интеллигента, если только — по исключительно счастливому стечению обстоятельств — он не перестает быть «нашим», ускользнув, таким образом, от общего закона фрустрации. (Конечно, здесь не имеется в виде эмиграция, попросту переносящая «наших» в «не нашу» обстановку).

Человек наделен инстинктами, составляющими основу его психической жизни. Одним из сильнейших инстинктов человека, исследованным сравнительно недавно и имеющим фундаментальное значение для объяснения человеческого поведения, является «внутривидовая агрессивность», оборонительная и наступательная реакция, направленная против любого другого человека. Как и все инстинкты, эта реакция сама по себе не хороша и не плоха, а может приобрести этическую оценку в зависимости от своего социального проявления. Бывают случаи, когда этот инстинкт принимает разрушительный, опасный для общества характер, ведет к садизму и преступлениям. В более «здоровых» случаях естественная агрессивность человека, сдерживаемая другими стимулами социального поведения, принимает характер самоутверждения, и в таком виде представляет законное и необходимое проявление человеческой личности. Конечно, из всех возможных способов самоутверждения общество выбирает и санкционирует лишь некоторые, социально приемлемые. Иерархия организованного общества предоставляет каждому человеку определенные «степени свободы», дозволенные ему способы действия, в пределах которых он и пытается утвердить свое человеческое «я». Естественные агрессивные импульсы человека, отведенные в некоторые свободные русла, становятся, тем самым, движущими силами его семейной, профессиональной и общественной жизни. Такая «переадресовка» инстинктивных импульсов называется (чаще всего в применении к творческой деятельности) «сублимацией». Возможность сублимации чрезвычайно важна для здорового развития личности: если агрессивность не находит себе «законного» выхода, она обращается — одинаково разрушительным образом — против других людей или против самой личности, зажатой такими условиями жизни.

Для обычного, не «интеллигентного» советского чиновника способы самоутверждения определены однозначно: это утехи призрачной власти в паркинсоновски замкнутом мире бюрократии и, в дозволенных чином пределах накопления и демонстрации имущества, нечто вроде постоянного конкурса воров по известным кавказским образцам. Для интеллигента дело обстоит сложнее. Желая сделать карьеру, он вкладывает в это предприятие особого рода капитал — свои профессиональные знания и способности. Не будь у него таких знаний и способностей, шансы его на продвижение были бы среднеарифметическими (конечно, при обязательном условии полуарийского происхождения — не немец и не еврей). Этот свой капитал и несет интеллигент в учреждения, где рассчитывает получить от него оптимальный доход. Но беда в том, что капитал этот, как уже сказано, особого рода, очень неудобно сочетаемый в ходе оптимизации с другими видами карьерной одаренности. Те самые свойства, которые дают интеллигенту преимущества перед среднеарифметическим чиновником, служат орудием его самоутверждения в чиновничьем мире: как раз по причине своей «интеллигентности» он должен считать себя лучше других. В самом деле, человеку свойственна почти непреодолимая тенденция строить свое самоутверждение как раз на тех преимуществах, какими наделила его природа: белой или черной коже, половой потенции или способности пить водку, физической силе или физической интуиции. Повинуясь этому психологическому закону, интеллигент строит свое самоутверждение на том специальном виде способностей или навыков, который и делает его «интеллигентом» в собственных глазах. При этом вовсе не обязательно, чтобы такое преимущество реально существовало: мнимые преимущества с еще большей легкостью ведут к тем же патологическим последствиям.

Однажды возникнув, такая установка становится неотделимой частью самосознания интеллигента, его «я-образа». Но тогда он неизбежно вынужден принять пережиточный, скомпрометированный в советском обществе принцип «отбора по способностям». Здесь важно подчеркнуть, что речь идет не о сознательном, сколько-нибудь произвольном выборе ценностей, а о гораздо более глубоких, четко детерминированных процессах, происходящих в подсознании субъекта. Универсальность этих психических механизмов нисколько не затрагивается искренним желанием субъекта жить как все, не лезть на рожон, его столь же искренним непониманием более высоких жизненных целей, чем ученая степень, квартира или автомобиль. И вот встроенный в подсознание интеллигента принцип отбора по способностям сталкивается с господствующим принципом отбора по лояльности — и самоутверждение его оказывается сломленным уже на первых этапах карьеры. Преимущества, уже не отделимые от «я-образа», с которыми он связывает свои надежды, позорнейшим образом фрустрируются успехами комсомольского деятеля, обязательного стукача студенческой группы или особо протежируемого отпрыска номенклатурного семейства.

Страница 1 из 4 Все страницы