«Нормальная» реакция, которая могла бы спасти интеллигента от последствий такой фрустрации, кажется вполне естественной и наблюдалась в таких ситуациях в былые времена; назовем ее «вторичной компенсацией». Если «первичная компенсация» интеллигента состояла в том, что в какой-то момент его школьной жизни ему удалось компенсировать недостаток физической силы или гормонального превосходства умением решать задачи или писать сочинения, то во «вторичной компенсации» интеллигент должен отбросить всю систему ценностей, делающую его человеком низшего сорта, и научиться презирать своих удачливых конкурентов с позиций некоторой другой системы ценностей, предпочитающей его собственные преимущества и способной доставить ему требуемое самоутверждение. Но этого наш юный интеллигент сделать не может. Он не может отбросить чиновничью, карьерно-воровскую систему ценностей, усвоенную им в детстве от родителей и составляющую уже неустранимый слой его психической ткани. Чтобы подобная перестройка ценностей могла произойти, необходимы совсем другие, достаточно рано приобретенные и достаточно глубоко заложенные представления, конкурирующие с общепринятой философией успеха: представления этические, эстетические или, как это чаще всего бывало в прошлом, религиозные, некогда составлявшие прочную основу формирования личности. Но как раз этих представлений нашему интеллигенту и негде взять в его убогом, ограбленном детстве, у его жалких, уже духовно искалеченных родителей. В попытках утвердить себя он хватается за все доступные ему виды самообмана. Он готов даже отказаться (на словах) от доктрины потребительского материализма, он крестит потихоньку своих детей, дает им непривычные русские имена и проявляет сентименты по поводу органически чуждой ему старины. Но все это ни к чему не ведет, потому что не имеет корней в его воспитании. На практике наш интеллигент всегда держит свой товар в сухом месте. Это немецкая поговорка, подходящей русской не могу сразу припомнить. Но и русская, без сомнения, найдется — в мещанском слое нашего фольклора. Ведь наш нынешний интеллигент, как правило, мещанского происхождения, и он хочет соединить психологию лавочника с претензией на честность и умственное превосходство.

Конфликт между несовместимыми ценностями загоняется в подсознание, становится его хронической болезнью, трещиной, по которой разрушается личность. Постоянное, неустранимое состояние фрустрации, внутренней сломанности и является тем фоном, на котором развертываются его комические поиски самооправдания, при уловках побольше откусить от казенного пирога.

Теперь мы уже подготовлены понять философию нашего интеллигента, ту самую, которой мы попытались дать название в заглавии этой работы. Внутренне сломленный, потерпевший глубокое биологическое поражение в своей попытке самоутверждения, наш интеллигент должен создать для себя философию, в свете которой он выглядел бы сколько-нибудь прилично. Форма такой философии зависит, конечно, от его индивидуальной способности к самообману. Может показаться, что мы встречаемся здесь с разными взглядами, начиная с откровенно ущербных, бессильно восхваляющих отсутствующие доблести, до мнимо самодовольных, признающих всякие доблести несвоевременными. Но в основе всех этих взглядов, как мы увидим, лежит одно и то же психическое содержание.

Наиболее обычная и самая спокойная с виду доктрина, имеющая хождение в нашей интеллигенции, представляет собой малограмотную подделку философского скептицизма. Истинный скептицизм всегда был плодом глубокого творческого страдания, связанного с мучительным отвержением какой-то части собственного существа. Ничего подобного у нашего интеллигента не может быть, поскольку ничего по-настоящему важного для себя он не отвергает, а пытается все совместить; страдать же он не умеет и не согласен, а, напротив, всю жизнь старательно уклоняется от любого страдания. Мнимый скепсис его касается лишь вещей для него в сущности безразличных, хотя и представляемых с некоторым традиционным почтением. Если речь идет о религии, то он готов признать аргументы и за, и против бытия божия, так как внутренне убежден в практической неважности этого вопроса. С другой стороны, традиция и приличия требуют, чтобы вопрос этот обсуждался с видимой серьезностью. Сочетание полного внутреннего равнодушия к богу и причитающегося ему декорума превращает религию в лакомый кусок для застольных разговоров. При этом допускаются любые взгляды, за исключением «крайних», вызывающих сомнение в подлинности: нельзя быть, или притворяться, не сомневающимся верующим или не сомневающимся рационалистом. Состояние сомнения, столь мучительное для всех искренне добивающихся истины, служит в этом обществе непременным условием душевного комфорта. Удобным оправданием такого состояния служит слабость человеческого разума: такая позиция особенно комфортабельна, поскольку сторонникам ее чрезмерные умственные усилия просто не подобают. Другая излюбленная тема обсуждения — гражданская. Вопрос о путях развития общества, о революциях, о демократии изобилует пикантными темами для разговора, при условии, что все это не воспринимается всерьез и, следовательно, не требует никаких поступков. Чтобы такое требование не могло возникнуть, достаточно настаивать на бесконечной, неразрешимой сложности общественных дел. Все вместе составляет приятное препровождение времени, напоминающее известное определение Писарева: «кукольная комедия с букетом гражданской скорби».

Единственное правило игры, которого здесь обязательно придерживаться, — это никогда ни в чем не быть уверенным. Ни в каком вопросе нельзя иметь выработанного, определенного мнения; но пуще всего запрещается — знать, как себя вести. Сомнение по поводу поступков является первым условием существования нашего интеллигента; оно зашло у него дальше, чем у любого поколения людей, жившего до нас. Люди, жившие до нас, хотя бы теоретически допускали возможность какой-нибудь этики. Римляне времен упадка, уже не принимая себя всерьез, сохранили все же восхищение доблестью предков, и вот нашелся герой, разбивший гуннов на Каталаунских полях. Очевидно, последние римляне не доросли до нашей утонченности, недооценив достоинства гуннов: может быть, их надо было приветствовать, как рекомендовал в свое время Брюсов?

В любом упадке люди искали спасения, надеялись на приход избавителя, и если уж не мог им помочь ни бог, ни царь и не герой, то высказывали совершенно непостижимую надежду спастись собственной силой. Кто не знает, что это учение большевистское, и что из него вышло? Надеяться на сверхъестественного избавителя еще дозволяется, но без неуместного энтузиазма. Ведь слишком сильно надеяться — значит предвидеть, а предвидеть нам не дано.

Поразительное резюме этой философии принадлежит известному современному поэту, прямо предупреждающему нашу публику, под каким видом должен явиться Антихрист; опасаться надо тех, кто скажет: «я знаю, как надо». Здесь — кажется, впервые в истории — неуверенность в себе выступает не робко и стеснительно, а в некотором роде требовательно и агрессивно, в качестве этического императива. Возможно, автор этой песни, вообще выражающий душевное состояние не типичного, более совестливого интеллигента, полагал, что воспитывает своих слушателей в христианском духе.

В самом деле, в Евангелии можно найти предостережение от ложных пророков; теперь же нам открылось, что истинных пророков не бывает.

Страница 2 из 4 Все страницы