* * *

Человек, которого мы описали, не может быть носителем никакой интересной философии. В самом деле, чего стоит философия, служащая лишь для самооправдания и застольных разговоров? Подлинной философией такого человека является его подсознательный практицизм, ориентирующий его на достижение и сохранение статуса и материальных благ. Назовем эту философию, для краткости, мещанской, хотя это название неточно. «Сознательная» же философия нашего героя, словесная надстройка, рационализирующая его поведение, представляет собой беспорядочную смесь унаследованных идей, рассыпающуюся при первом прикосновении. Таким образом, ни подлинная, ни мнимая его философия не представляет «философского» интереса. Наш интерес к этой философии — социологический. Зоолог может интересоваться существом, ничем не привлекающим наши чувства. Точно так же, мы можем интересоваться остаточным человеком, продуктом разложения некоторой культуры, — скучной и беспомощной личностью нашего современника, — именно потому, что он наш современник, которого надо основательно понять и изучить, чтобы можно было что-нибудь сделать с обществом, окружающим нас в конце двадцатого века. Но, конечно, мы не можем относиться к нему с невозмутимым спокойствием зоолога, потому что он все-таки наш ближний, потому что в нем от рождения заложена невероятная возможность быть человеком. Мы дали ему название, требующее исторического обоснования. Надо было бы написать историю распада западной культуры, иначе именуемой христианской, и показать, каким образом возникла эта переходная форма человека, — переходная к чему-то, что может быть лишь более совершенным человеком, или уже не человеком вообще, и завершить эту историю объяснением, почему вторая из этих возможностей неизбежно приведет к физической гибели вида. Но такая задача далеко выходит за пределы нашей небольшой работы. Поэтому мы даем нашему человеку имя несколько произвольно. Следовало бы перевести этот термин на латынь, по образцу зоологических видов: homo habilis, homo sapiens. Итак, назовем его homo reliquus.

Конечно, мы занимаемся здесь лишь определенной разновидностью этого человека — современным советским псевдоинтеллигентом. Для краткости мы будем называть его просто «интеллигентом», как он сам (наивно) себя называет.

Заметим, прежде всего, что подлинная философия нашего интеллигента может быть названа мещанской лишь по своей основной психической установке, направленной на имущество и социальный престиж. Но исторически это название неточно. Дореволюционный («горьковский») мещанин был человечески значительнее и крепче. Даже не углубляясь в традиционные основы его личности, легко заметить, что он отличился от современного мещанина в двух важных отношениях: он способен был ставить себе честолюбивые цели, и в достижении этих целей был реалистом. Для «горьковского» мещанина главным мерилом достижений были деньги, а от денег уже зависело его общественное положение. Нынешний же мещанин измеряет свои успехи статусом, а от статуса уже зависят все другие блага, к которым он стремится. Иначе говоря, он чиновник. Если он при этом интеллигент, то есть делает карьеру при помощи своих умственных способностей или художественных дарований, то он обычно не рассчитывает на высокие должности в партийном или государственном аппарате, поскольку там эти способности и дарования несомненно мешают и, за исключением немногих особенно виртуозных жуликов, никому еще не удалось туда пробраться с таким багажом. Предел его честолюбия — стать академиком или членкором, народным или заслуженным артистом. Но и этих целей достигнуть трудно — слишком уж много желающих и требуется не то чтобы особенная одаренность, но особенная ловкость, а с этим тоже надо родиться. Поэтому цели нашего интеллигента определяются, как правило, более низким уровнем чиновничьего успеха. Если он «ученый», то целью его становится уровень доктора или кандидата: это и значит быть ученым в его глазах. Достигнув своего предельного уровня, чиновник-интеллигент может еще пытаться перейти в более престижное учреждение, если он начал «на периферии», перебраться в Москву и т. д., но все это случается редко. Обычно он сидит всю жизнь на одном месте, принимает форму этого места и затрачивает всю свою энергию, чтобы на этом месте удержаться, извлекая все свои удовольствия и огорчения из служебных сплетен и интриг. Это — вся его жизнь. Малейшее изменение в условиях существования выбивает его из колеи: вне своего учреждения, своего насиженного места он беспомощен, как ребенок, суетлив и плаксив. Выражаясь биологическим языком, советский интеллигент приспособлен к своей экологической нише, вне которой он не может существовать. Но человеческие учреждения не столь долговечны, как условия жизни животных. Поэтому советский интеллигент никогда не уверен в своем благополучии: «реорганизации», «сокращения штатов» воспринимаются им как стихийные бедствия, а «реформа» может быть для него экологической катастрофой. Он всячески противится любым переменам, потому что лишен гибкости и воображения. Часто мы видим, как человек, вчера еще скрупулезно рассчитывавший мельчайшие варианты своих служебных дел, в изменившихся условиях сразу теряется, делает невообразимые глупости и как будто перестает понимать единственно важные для него интересы. Нет, ассоциация с «горьковским» мещанином для него незаслуженно лестна. Его нельзя сравнить не только с удачливым дельцом, ворочавшим миллионными предприятиями, но даже с лавочником или ремесленником, имевшим свое независимое «дело», считавшим себя хозяином и противостоявшим, как отдельная личность, рынку и конкуренции. Если иметь в виду подлинные основы поведения советского интеллигента, его психологический «базис», то сравнить его можно только с особым типом дореволюционного мещанина — чиновником.

Выяснив человеческую сущность нашего интеллигента (или его «структуру личности», если выразить то же научным языком), обратимся теперь к его «идеологической надстройке», к сознательной и словесной составляющей его мышления.

Страница 3 из 4 Все страницы