В логове зверя

Не пора ли вернуться к давно прерванному повествованию? Брошенная жена с двумя маленькими девочками, Лизой и Машей, живет зимой на даче, унаследованной ею от отца, и пишет его биографию.

Умер Сталин. Его смерть внесла в мою жизнь кардинальные перемены. Василий Сергеевич Федоров боялся, панически боялся м продолжал бояться, когда времена стали не те. Геночка Шмаков — поэт, переводчик, литературовед — сказал, сравнивая «те» времена с «не теми» — послесталинскими: «Раньше у дирижерского пульта стоял страх смерти, теперь на машинке стучит страх (получить вместо зернистой — паюсную».

Кабинет Кирилла Михайловича Завадского — заведующего кафедрой дарвинизма Ленинградского государственного университета имени А.А. Жданова — отделен от главного коридора пятью дверьми. Василий Сергеевич убедился, что все они заперты и ни за одной из них никого нет, кто бы слушал, и что на кафедре мы одни. Потом он сказал: «Вы не можете представить себе, что они делают на кафедре генетики». Кафедрой заведовал в это время Н.В. Турбин. «Они расшатывают наследственность с помощью страдания. Страдание получается от недоопыления, недоопыление достигается с помощью волоска из хвоста одной собачки — шпицик у нас есть карликовый. Волосок надо выдернуть, набрать им пыльцы из пыльников и наносить на рыльце. Из семян, полученных от этой процедуры, вырастут растения с расшатанной наследственностью. Остается взять нужные для практики формы. Я предложил им количественный учет страдания — считать число пыльцевых зерен, наносимых на рыльце растения, но они отвергли это как мендельянство и продолжают использовать волосок. Только не говорите никому, что я сказал вам это».

Это было в 1954 году, когда под влиянием страха я была зачислена на полставки и без степени и стажа, хотя были у меня и степень и стаж, на должность ассистента этой самой кафедры дарвинизма Ленинградского государственного университета им. А.А. Жданова.

Василий Сергеевич, в прошлом сотрудник Николая Ивановича Вавилова, занимался генетикой гороха. Простой голубоглазый великоросс, член КПСС, пролетарское происхождение. Порядочность погубила его. Когда Вавилова арестовали, Василий Сергеевич отказался оплевывать своего учителя. Он продержался до 1948 года. В 1948 году его прогнали с работы. Н.В. Турбин, занявший кафедру генетики ЛГУ в 1948 году, встретил Василия Сергеевича на улице, когда он дошел до крайних степеней обнищания, взял его на работу и продиктовал ему жесткие условия — исповедовать учение Лысенко. И Василий Сергеевич исповедовал.

В то самое время, когда я читала введение в эволюционную теорию на философском факультете ЛГУ, Василий Сергеевич читал на том же факультете генетику. Студенты показывали мне свои записи: наследственность — свойство живого тела требовать определенных условий среды и ассимилировать их. Она меняется, если меняется то, что надлежит ассимилировать. Подействуйте холодом — он будет ассимилирован, и потомство станет холодоустойчивым и без всякого участия отбора. На кафедре генетики Василий Сергеевич обучал студентов настоящей генетике, и они его любили и благодарны ему. С местными властями он не ссорился, и они использовали его как свою марионетку.

Я сказала, что меня взяли на работу из страха и я — заядлый антилысенковец — очутилась в самом логове зверя — на кафедре дарвинизма ЛГУ. А кафедру эту возглавлял перед тем сам великий непобедимый Презент. Но Презента — ярчайшую звезду на небосклоне лысенковщины, ее идеолога — ненавидел весь биолого-почвенный факультет, видно очень круто он с ними расправлялся, и его удалось спихнуть.

«Известные в науке люди, в том числе ваш покорный слуга, пытались, — сказал мне как-то Валентин Александрович Догель — ученый среди ученых, заведующий кафедрой зоологии беспозвоночных ЛГУ, — и ничего сделать не смогли, а три никому не известных доцента нашли способ и добились». Одним из этих трех оказался... ну как бы Вы думали кто? Ни за что не отгадаете... оказался Леонтий Евменович Ходьков. Это он кричал на лекции Презента, отвечая на заданный мне профессором вопрос: Что такое марксистско-ленинская теория познания? — про рабочих, которые без математических формул, движимые энтузиазмом, создали Волховстрой. Теперь Ходьков укреплял своими познаниями и своим партийным билетом кафедру дарвинизма ЛГУ. Неисповедимы пути Твои, Господи!

Презент продолжал царствовать под эгидой Лысенко в Москве. В ЛГУ его сменил Завадский — человек, способный произносить свое — чего изволите? — убежденным тоном, безупречным в эндокринном отношении голосом с великолепными интонациями угрозы в адрес тех, кто еще не понял, перед кем в данный момент надлежит пресмыкаться. Он лучше кого бы то ни было чувствовал, откуда дует ветер, попал было под подозрение как вредитель, но отбоярился доносами, без стеснения хвастался мне этим и имена своих жертв называл. Мне запомнилось одно имя — Савич, ботаник, друг моего отца. Завадского тоже ненавидел весь факультет, очень уж умен по сравнению с теми, кто во времена гонений на профессоров Петербургского университета занял их место.

Положения заведующего кафедрой дарвинизма он добился хитроумнейшими средствами — умелым сочетанием угодничества с видимостью научной полемики. Он прославлял Лысенко, Лепешинскую, но в одном-единственном вопросе — в вопросе о виде и видообразовании — он расходился с ними. Это делало его научным противником Презента и Лысенко. Тем не менее он дал Лысенко такие недвусмысленные свидетельства своего верноподданничества, что теперь, после смерти Сталина и с приходом к власти Хрущева, когда Лысенко временно впал в немилость, наступило его время дрожать за свою шкуру. Он дрожал напрасно. Ему не грозило решительно ничего.

Способы удержать баранку в должном положении при крутых поворотах гениально описаны Пушкиным.

Борис Годунов, умирая, говорит наследнику престола:

Не изменяй теченья дел. Привычка —
Душа держав. Я нынче должен был
Ввести опалы, казни — можешь

Их отменить; тебя благословят...
...Со временем и понемногу снова
Затягивай державные бразды.
Теперь ослабь, из рук не выпуская...
...Со строгостью храни устав церковный...

Когда по законам смены власти «опалы и казни», введенные Сталиным, были отменены и менделистам-морганистам-вейсманистам — этим мухолюбам-человеконенавистникам, продажным наемникам Уолл-стрита, дали возможность благословлять принявшего престол Хрущева, лысенковцы задрожали. Представители правительственной идеологии, они ждали разгрома, смещения с должностей, публичных разоблачений, арестов, того, что в 1948 году учинено по отношению к генетикам. Завадский заготовил меня на случай разгрома. Рисовалась безупречная перспектива. Начнут громить лысенковцев — помилуйте, да какие же мы лысенковцы, вон кто у нас преподает — генетик Раиса Берг. Ну, а если все останется по-старому и начнут упрекать, что мракобеса допустили к занятиям со студентами, тогда — что вы? что вы! — она у нас на полассистентской ставки, занятия по биометрии ведет. Пожалели мы многодетную женщину — и порядок.

Мне он сказал: «Я буду держать вас за горло и вышвырну (так и сказал: «за горло и вышвырну») при первом изменении ситуации. Согласны?» И я ответила: «Согласна. Мои недостающие полставки будут моей платой вам за свободу. Я буду читать по своим программам, а если ситуация изменится и вам прикажут разоблачать хромосомную теорию наследственности с позиций диалектического материализма, вы будете это делать без меня. У меня найдется другое дело».

Его цинизм не имел границ. Он усаживал меня в своем кабинете, в том самом, где мы в отсутствие кого бы то ни было разговаривали с Василием Сергеевичем, и говорил: «Вот я вам почитаю, а вы скажете, какой это прохвост писал?» — и читал, слово в слово, конечно, не помню, но вроде того: «Только Лепешинская вывела советскую науку на передовые рубежи мировой науки. Именно она обосновала возможность возникновения одного вида из живого вещества другого путем изменения крупинок этого живого вещества в результате ассимиляции внешних условий...» — и все в таком духе. Я ему говорю: «Ваш вопрос незаконный. То, что вы мне читали, не наука, а исповедование учения под страхом смерти. Идеи Лысенко, а писать мог любой прихлебатель — Глущенко, Нуждин, Столетов, Кушнер, Презент, Дворянкин, Бошьян, Дмитриев, Бабаджанян и несть им числа. Различить же их нет никакой возможности». «Это я писал», — говорит, «это был бунт на коленях». «Да где же бунт!» Молчит с торжеством. Он боялся, что его не переизберут и жаловался мне, что декан факультета, Георгий Александрович Новиков — Жорж, как прозвал его съедаемый им и съеденный впоследствии Павел Викторович Терентьев — выдающийся зоолог, заведующий кафедрой, где профессором был Жорж, — приходил к нему и предлагал отречься самому, так как все равно не переизберут. Мы Жоржа в этом разговоре, само собой разумеется, по фамилии называли или по имени отчеству, а Жоржем — только с Павлом Викторовичем — великим остроумцем — наедине. Я Завадскому говорю: «Врет он, вас на пушку берет. Вас переизберут неукоснительно, ибо, как только они вас забаллотируют, они получат Презента. Он только того и ждет, чтобы вы оступились. А Презента они боятся, как огня. И переизберут» Так и было. Студенты не шли на кафедру к Завадскому. Их загоняли силком. Дипломные работы, которыми руководили сотрудники кафедры, представляли собой чудовищную профанацию науки. Объект — непременно важный для сельского хозяйства. Клевер, кролики. Была и лебеда — сорняк. Подходит ли объект для решения поставленной задачи, никого не интересовало. Одна бедняжка-студентка занималась вегетативной гибридизацией черных и белых кроликов. Предполагалось, что если белой крольчихе впрыскивать кашицу, сделанную из черного кролика, произойдет вегетативная гибридизация и у белой крольчихи родятся от белого самца черные крольчата. И крольчата действительно потемнели. Они были той породы, которая на холоду темнеет, а в крольчатнике испортилось отопление.

Дипломную работу по влиянию измененного обмена веществ на наследственность у клевера студентка защищала со слезами на глазах. Клевер производит два типа семян — одни прорастают на следующий год, а другие — только через два года. Великое приспособление, и каждое растение страхует себя таким образом от случайностей бытия. Расщепление на типы поставлено под жесткий генный контроль, от условий жизни данного растения не зависит и не к этим условиям приспособлено. Семеноводство клевера затруднено этими хитроумностями природы. Нужно сделать так, чтобы семена были одного типа. Вместо того, чтобы постараться получить желательную мутацию под воздействием облучения или химического агента, руководитель — Леонтий Евменович Ходьков — предлагает получить семена с растений, листья с которых систематически удалялись. Страдание должно изменить наследственность в желаемую сторону. Семена получить трудно. Результат нулевой.

Ленинградский университет стал форпостом антилысенковщины отчасти в силу того, что люди, способные восстановить генетику, сохранились, и еще потому, что ученые смежных специальностей нашли в себе смелость защищать генетику. Они не рисковали потерять должность, но все же рисковали многим. Полянский, Насонов, Тахтаджян, Терентьев, Данилевский, Мальчевский, Шванвич. Все это не сработало бы, если бы не страх получить Презента. Как кстати здесь был Завадский!

Время после смерти Сталина и до свержения Хрущева — время надежд и разочарований. Смелые речи звучали порой даже перед аудиторией.

Водя пером по бумаге, даже смельчаки старались не только пребывать в границах дозволенного, но и предвосхитить будущее сужение этих границ. Самые свободолюбивые речи звучали на траурных митингах, где заведомо нет протокола и резолюции. Смелость, обреченная смерти. Погребение.

Школьный учебник по биологии Веселова в Академии педагогических наук на заседании обсуждали. 1959 год, насколько помнится. Генетика и теория эволюции освещены с позиций лысенковщины. О Менделе ни слова. Новое издание получше старого.) Порождения видов оно не содержало, иллюстраций больше и в цвете. Учителя говорили, что учебник стал лучше. Выступали профессора ЛГУ, в их числе Ю.И. Полянский. Он сказал, что учебник НПО биологии без законов Менделя все равно, что учебник по арифметике без таблицы умножения, и что все изложение генетики и теории эволюции никуда не годится, а потом предложил резолюцию — одобрить новое издание. И когда я запротестовала и процитировала его выступление, все очень обиделись, сочли, что я не уважаю мнения большинства. С этим я могла только согласиться. Если мнение невежественное, то тем хуже для большинства, если оно его придерживается.

Хрущев попал под влияние Лысенко, и положение становилось все хуже и хуже. Оно становилось хуже во всех областях. Цензура завинчивала гайки. В центральной прессе появились разгромные статьи против генетиков и биологов, поддерживающих генетику. Разгромили редакцию «Ботанического журнала», и статья в «Правде» поносила порочную его линию. Очень попало Жоресу Александровичу Медведеву и Валентину Сергеевичу Кирпичникову и журналу «Аврора», поместившему их статью. Гром грянул из высших сфер. Лысенко получил трибуну на страницах «Правды». Печальная эпопея с бычком жирномолочной джерсейской породы, которого надлежало скрещивать с жидкомолочными удойными коровами для получения в первом же поколении новой советской породы жирномолочного скота, дающего сверхизобильные удои, разыгралась именно в это время. Лысенко к своим лаврам агронома спешил прибавить лавры зоотехника и почвоведа. Одно практическое предложение следовало за другим. Его статья в «Правде» весной 1963 года занимала 4 страницы газеты, которая по этому случаю имела вкладыш. Я еще работала в университете. На нашу кафедру, где вот уже 9 лет я оставалась единственным генетиком, обратился Николай Львович Гербильский — талантливый биолог-эндокринолог, тонкий исследователь, великолепный педагог — заведующий кафедрой ихтиологии ЛГУ. Он просил организовать семинар, где он мог бы сделать доклад. Мы созвали семинар. И он доложил о значении работ Лысенко для науки и для практики. Он говорил, что нам надо скорее перестроиться, так как новый разгром генетики неизбежен. Нужно с величайшим вниманием следить за мыслью Лысенко и пытаться понять его. С большим самодовольством этот вполне интеллигентный пожилой человек с хорошим профилем, хорошей улыбкой и очень стройный, говорил, что ему пришлось беседовать с Лысенко во время одной конференции. Они очутились в буфете за одним столиком. И Лысенко обратился к нему на «ты». Он что-то сказал о докладе Гербильского, — а Гербильский докладывал о способе получения зрелой икры у рыб, идущих на нерест, но не могущих достичь нерестилищ из-за плотин электростанций, — а потом спросил: «А ты можешь щенка вырастить?» А Гербильский, надо сказать, специалист по выращиванию щенков, — заядлый любитель-собаковод, — дом полон собак, — я с ним один раз в очереди случайно встретилась и 4 часа стояла, — выставка была западногерманской книги в Русском музее, — и он мне все 4 часа про собак очень интересно рассказывал, и не заметила, как простояли. Лысенко его спрашивает. Он говорит: «Могу». «Ну, как будешь дело начинать?» — спрашивает. Говорит: «Пойду в аптеку, соску куплю, молочную смесь так и так сделаю». «Правильно», — говорит Лысенко. — «А зубную щетку купишь?» «А зачем?» «Нужно под хвостом у щенка зубной щеткой гладить, а иначе дехфекации не будет». Гербильский так и говорил «дехфекации», потому что Лысенко именно так произносил. Это были последние слова его доклада. И он с торжеством ждал реакции. И я сказала, что это позор и что в Советском Союзе создано великое здание генетики и великие люди создавали его, и вот оно уничтожено и на пепелище звучит голос разнуздавшегося невежды — поджигателя. Гербильский никак этого не ожидал и как-то весь поник, и задор его прошел. Он болен был очень тогда и, видно, из последних сил хорохорился и тут очень стал плохо выглядеть и сказал только, что рассматривает мое выступление как личный выпад.

Он был в том потоке, который шел в направлении новой катастрофы. Но были и противотечения. История генетики — цепь триумфов. Конец сороковых годов и начало пятидесятых — время познания физико-химических основ наследственности. Родители передают своим детям некую субстанцию, клетку или часть ее, и из этой субстанции развивается организм. Что это — готовый человечек, которому надо только расти, или нечто на человека не похожее, но способное развиться и стать человеком? Оказалось, ни то, ни другое. Генетика в контакте с цитологией — наукой о клетке — показала, что родители передают детям зашифрованную запись их признаков, код наследственной информации. Развитие зародыша — перевод записи с языка генов на язык признаков. Это генетики установили до того, как их наука вступила в физико-химическую, молекулярную фазу развития, еще, я бы сказала, в фазе стереометрической. Ген — элементарная единица наследственной информации. Он меняется — мутирует; и в потомстве появляются новые признаки. Гены получили имена в соответствии с теми признаками, развитием которых они управляют. Где они, — знали. Стал известен порядок их расположения по отношению друг к другу. Но никто не знал, что же такое они сами. Нечто подобное было и с витаминами. Авитаминозы указывали на их существование. Стало известно, где изобилует тот или иной витамин. Наконец, узнали их химическое строение.

1948 год — роковой для советской генетики — открыл блистательную эру в познании генов. Шаг за шагом изучена физико-химическая природа генов, познаны интимнейшие механизмы связи между геном и признаком. Оба языка — тот, на котором сделана запись наследственных императивов, и другой — язык развивающихся признаков — расшифрованы и не в принципе только, что было бы само по себе великим открытием, а в деталях. А в то самое время, как на Западе вершились великие дела, В.П. Эфроимсон с безумной смелостью доказывал, что расщепление в кратных отношениях — основа теории гена — не выдумка менделистов-морганистов, а факт, и что численное равенство самцов и самок с необходимостью вытекает из него.

В свете все новых и новых достижений науки, лысенковские шаманства выглядели уж совсем непристойными, и все труднее было выдавать их за самую передовую в мире науку. Сведения проникали, хотя в библиотеках на выставочных стендах новых выпусков журналов стояли не сами журналы, а их фотокопии, где иные статьи изъяты. Будто их и не было никогда. Слухом земля полнилась. Имеющий уши слышал. Изменился сам, я бы сказала, фон науки. Другая крамольная наука — служанка империализма — кибернетика — трудами, талантами и смелостью Колмогорова, Ляпунова, Соболева стала завоевывать права гражданства и давать ростки на «порабощенных браздах» советской нивы. И генетика вошла с нею в контакт. Кибернетика, биохимия, биофизика, математические методы в биологии, теория систем — это уже можно, и языки этих наук стали эзоповским языком генетики.

По приказу Александра Даниловича Александрова — многострадального ректора ЛГУ — организован общеуниверситетский семинар по кибернетике. И, волею судеб и игрою случая, я стала его председателем, хотя ни по чину, ни по специальности не могла занимать этот высокий пост. 24 декабря 1958 года назначен первый из серии докладов на тему «Кибернетика и генетика». Код наследственной информации, его физико-химическая и биологическая природа, моделирование самовоспроизводящихся систем, управляющие механизмы эволюции — таково должно быть содержание моих докладов. Я дам формулировку закона о ненаследовании признаков, приобретенных в индивидуальном развитии. Презанятную машинку создали только что Пенрозы — генетик и математик. Она собирает части, выстраивает их в линейном порядке, копируя свою собственную структуру, и новую эту последовательность отторгает от себя, и снова начинает самокопирование, лишь бы были части. Точь-в-точь, как хромосома. Теория Дарвина только что переведена на язык кибернетики моим учителем и другом И.И, Шмальгаузеном.

Накануне доклада мне позвонил Павел Викторович Терентьев и говорит: «Не делайте доклад. В «Правде» статья против редакции «Ботанического журнала» появилась. Сделаете доклад — семинар запретят, ректору неприятности будут, скажите, что вы больны». Но я делала свой доклад, позвонила ректору, оказалось, что он не боится.

Семинар не был запрещен. И я приглашала Тимофеева-Ресовского, Эфроимсона с его теориями иммунитета и канцерогенеза, Александра Александровича Малиновского. Его отец, А.А. Богданов не только профессиональный революционер, но и крупнейший теоретик революции. Он истинный создатель кибернетики. Отрасль науки, созданная им, и названная им тектологией, включает в себя кибернетику как свою часть. Тектология — это теория систем. Кибернетика ведает системами с обратными связями. Малиновский излагал теорию кибернетики, включая идеи своего отца. Все это звучало на семинаре, который стал общегородским, печаталось в университетской газете, даже в «Известиях» была статья про семинар покойного О. Писаржевского.

Мой доклад на семинаре о живых системах привлек внимание, и я делала его на ученой сессии ЛГУ. В частности, говоря об обмене веществ, я решительно отступила от формулировки Энгельса, который ввел обмен веществ в определение жизни. Обмен веществ — не основа жизни, а причина смерти. Элементарная живая структура — хромосома не имеет обмена веществ, ток вещества через нее не идет. Она строит свою копию и отторгает ее от себя. Она бессмертна. И клетка бессмертна, но в силу делимости. Клетка — единственная система, сочетающая обмен веществ и бессмертие. Многоклеточный организм — это система, включающая, как и клетка, метаболические котлы в свой состав. Они работают на износ. А делимость утерялась по мере возрастания сложности, по мере индивидуализации. Смерть и бессмертная душа вышли на арену жизни рука об руку. Смерть — плата за бессмертную душу — дитя обмена веществ. Все ничтожное бессмертно — клетка, хромосома. Смертен только многоклеточный организм. Там, у начала жизни, есть только аккумуляция вещества и энергии, а обмена веществ нет. Во время доклада я получила

записку. На ней было написано: «Не для ответа». Она гласила: «Вот из-за таких, как Вы, погибла генетика, А.С Данилевский». Это означало — вы и иже с вами превысили меру дозволенного и разгром генетики — кара за нарушение предначертанных свыше границ свободы. А.С. Данилевский — Александр Сергеевич Данилевский — праправнук по прямой линии А.С. Пушкина, — родственник Гоголя и Данилевского. Я, конечно, не отвечала. После доклада он подошел ко мне и повторил свой упрек. «Нет, — сказала я, — генетика погибла из-за такой вот черни, как вы. Из-за предательства ученых. Физиологи восхваляли Лысенко как генетика и эволюциониста. Генетики — как физиолога. Эволюционисты восхваляли его как генетика и физиолога. Он получил высшую аттестацию от биологов всех специальностей. Каждый действовал по принципу собаки, отгоняющей вора в калитку соседа. И получили, что заслужи ли». Он посмотрел на меня грустно. Лицо такое тонкое, очень похож на автопортрет Пушкина, как он сам изобразил себя пером в профиль. Ничего не сказал и отошел. Мне жалко его, жалко, что я уж слишком нагрубила ему. Он очень выдающийся ученый-энтомолог. И никогда ни в каких гадостях не участвовал. Он молчал. Он не сердился на меня, простил — аристократ. Когда я в последний раз видела его, он говорил, что разочаровался в людях. Не очень глубокомысленное утверждение для человека с его родословной и в его возрасте — ему было около шестидесяти.

В 1960 году философы пригласили меня делать доклад на кафедре диалектического материализма философского факультета ЛГУ, и там ничего достопримечательного не произошло, кроме моего знакомства с женщиной-философом, назовем ее Марией Ивановной. Она пригласила меня делать доклад «Генетика и кибернетика» в Институт истории естествознания и техники Академии наук СССР совместно с философом-специалистом по истории химии. Когда я пришла в Академию в назначенный срок, Мария Ивановна встретила меня. Вид у нее был перепуганный, ее едва можно было узнать. Она сказала, что на семинар прислали представителя Обкома и, что теперь делать? «Ну, постараюсь говорить поученеи, Менделя и Моргана поминать не буду, авось не разберет, что к чему». Так и порешили. Но не упоминать Шмальгаузена я не могла — новое слово в науке — не сама же я это выдумала. И он разобрал. Директор института еще масла в огонь подлил, сказал: «Вот генетики не уступили, боролись, и развитие науки дает все новые доказательства их правоты, и с более широких позиций теперь виднее, насколько они правы». После доклада подходит ко мне Мария Ивановна и говорит: «Беда, он понял. Спрашивает, откуда такая взялась, и что за честь ей такая в Академии докладывать. Реваншизм, говорит. Реакционерами нас называет. Он с вами говорить хочет». «А он молодой или старый?» — спрашиваю. «Молодой». «А я дама почтенного возраста, — говорю, — так вот пусть этот молодой человек сам подойдет, если хочет со мной поговорить». Его привели. Физиономия испитая, бледный, в морщинах, хотя и молодой, — портрет Дориана Грея после того, как преступления оставили на нем свой отпечаток. Он заговорил. Но я не могла расслышать его голоса и не потому, что он говорил тихо или невнятно, я не знаю, как он говорил, я вообще не слышала ни звука. Я смотрела на его лицо, и оно выражало такую крайнюю степень презрения и так смешно выражало, что я всеми силами старалась не рассмеяться и не слышала ничего. Но тут подошел мой содокладчик — очень красивый молодой человек, очень ученый и приличный человек — и представитель обкома отвернул свое презрительное лицо от меня, и в тот же миг у него прорезался голос, и он сказал: «Вот вы говорили, что можно моделировать все. Это ошибка. Бесконечность нельзя моделировать». И красивый молодой философ сказал, что он имел в виду конечные объекты. Тут я встряла: «Ах, что вы такое говорите, совсем это неверно. Вот моя дочка, когда в третьем классе училась, дроби им задали. Нужно было квадраты и круги нарисовать, пополам делить и на четвертушки и раскрашивать. И она красила и говорила: "Вот квадрат можно разделить пополам четырьмя линиями, а пятиугольник пятью, а шестиугольник шестью, а круг можно разделить пополам бесконечным числом линий. Это потому, что у крута нет углов, или, можно сказать, что у него бесконечное количество углов. Значит, ноль и бесконечность в некотором отношении одно и то же". Вот это и есть модель бесконечности. А теория пределов? Не говоря обо всем прочем». «Ваша дочь будет математиком», — сказал обкомовец. «Или логиком», — сказал красивый философ. И обкомовец повернулся ко мне, и ни малейшего презрения не было в его лице. Он сказал, и я нормально слышала на этот раз: «Скажите, вы дочь академика Акселя Ивановича Берга?» «Нет, — сказала я, — я дочь другого академика». «Так вы дочь Льва Семеновича Берга? Я был во Дворце пионеров членом Географического общества Дворца пионеров, а ваш отец был почетным президентом». «Как же ты до этакого сервилизма докатился?» — хотелось мне спросить его. Но помалкивала. И все обошлось.

Чем я занималась на кафедре дарвинизма? Я читала лекции на Биологическом факультете, на Географическом, на философском. Назывались мои курсы «Генетические основы эволюции», «Эволюционная генетика» и «Дарвинизм». В иные годы название «Дарвинизм» заменялось, и тогда звучало как «Введение в эволюционную теорию».

Огромный курс «Дарвинизм и генетика» с практическими занятиями по генетике на дрозофиле я читала на Философском факультете и с большим удовольствием сеяла семена сомнения в души будущих работников на идеологической ниве. Презрительный философ, будь он помоложе, оказался бы в числе моих учеников. С философами у меня отличные отношения. Посеянные мной семена давали всходы. Некоторые покинули философию и стали генетиками.

Один-единственный раз в жизни я почувствовала непреодолимое желание пойти на открытое партийное собрание. Было это в марте 1956 года. Собрание назначено в Актовом зале. Объявили, что заседание переносится в Большую аудиторию исторического факультета. Актовый зал Главного здания университета не пригоден для многотысячных собраний. Его антресоли грозят обрушиться. Князь Меньшиков и его казнокрадство тому виной, или два столетия сделали свое дело, я не стала размышлять, и пошла на Исторический факультет. Аудитория переполнена. Генетики занимали целый ряд. М.С. Навашин, прекрасная серебристо-седая голова, благородная форма, не соответствующая трусливому содержанию, Оленов, Чуксанова, Федоров, другие гвардейцы Турбина. Его самого уже не было, он вкушал полагающиеся ему по чину блага в своей родной Белоруссии. Они видели, что я ищу места, а прекрасные скамьи аудитории давали возможность потесниться. Они и не пошевелились. «Идите к нам», — позвали меня мои философы. Зал все наполнялся и наполнялся. Двери закрывались и раскрывались под напором толпы. За дверью скандировали: «Пустите нас». Притащили пожарный рукав, не для того, как показалось попервоначалу, чтобы струей воды отпугнуть желающих войти, а чтобы связать створки двери, которые уже не запирались на ключ. Наплыв прекратился, но в зале слишком много народа. С точки зрения тех, кому надлежало командовать парадом. Они приняли мудрое решение. Их главарь — однорукий Савонарола — объявил: «Пусть все беспартийные выйдут». Я было тронулась. Философы запротестовали. Время шло, никто не шевелился. Савонарола повторил свое требование. Тщетно. Полнейшая организационная беспомощность заправил очевидна. «Не умеют обращаться с популяцией», — сказала я философам. «Я за десять минут навела бы порядок». «А как?» «Надо мгновенно перевести неименованные величины в именованные. Каждому левофланговому ряда поручить составить список и объявить кару за неповиновение». Но сработала и более гуманная стратегия. Потянулась реденькая вереница беспартийных. Красивая женщина изысканной внешности шла на костылях. Угадывалось: покорные — преподаватели кафедр иностранных языков, те, кто уцелел от арестов. Они не дошли до выхода. Видно, дрогнуло сердце Савонаролы. Он сказал тихо: «Вернитесь». Они вернулись.

Тогда была объявлена повестка: текст секретного доклада Хрущева на Двадцатом съезде партии, где всю вину за злодеяния социалистического режима Хрущев взвалил на Сталина. Читал Савонарола. Когда речь шла о роли Сталина в убийстве Кирова, о пытках, зал стонал.

Кроме чтения лекций, у меня были и другие обязанности. Я должна заниматься научной работой и выдавать научную продукцию в виде статей. Университет готовил сборник по проблеме вида, и мне надлежало написать для него статью «Типы полиморфизма». Сборник выходит .в мае. Я подгадывала окончание статьи к этому сроку. Выяснилось, однако, что в плане стоит срок — 1 марта. Предвидя репрессии, зная, что и у Завадского и у Жоржа и многих других я стою поперек горла, я написала декану — Жоржу — докладную записку, объясняя мою задержку с выполнением плана. Я перечисляла конференции и съезды, участником которых была, прилагала список печатной продукции. Статей много, но они не по тематике, предусмотренной планом. В мае получаю вызов к ректору по научной части — Кондратьеву. Незадолго перед тем я узнала, что из Совета по генетике при Академии наук пришла бумага с предложением организовать лабораторию радиационной генетики и моя фамилия упоминалась в качестве потенциального главы. Книгу Кондратьева «Солнечные излучения» я хорошо знала, штудировала ее, когда в изгнании занималась озоновым экраном в связи с происхождением жизни на Земле.

Я предвидела приятный разговор, предложение возглавить лабораторию. Однако оказалось, что я глубоко заблуждаюсь. Жорж представил меня к изгнанию, и Кондратьев взял на себя миссию объявить мне об этом. План есть план.

Статья, за ненаписание которой я изгонялась, готова. Рукопись у меня в портфеле. Я не стала показывать ее Кондратьеву. «Вы видели мою объяснительную записку? » — спрашиваю. Он видел, но именно она и доказывает, что план не выполнен. «Скажите, — спросила я его, — вы отдаете себе отчет в том, с кем вы разговариваете?» Я имела ввиду не имя мое, и не профессию и, конечно, не заслуги, а должность. Он понял. «Вы доцент кафедры дарвинизма». «Вас ввели в заблуждение, — сказала я. — Я ассистент на полставки, без степени и стажа. Получаю 87 р. 50 к. в месяц номинально. Я была уверена, что вы вызываете меня, чтобы предложить мне возглавить лабораторию». На том разговор и кончился.

Я пришла на кафедру, отдала машинистке первые страницы рукописи и таблицы, показала рукопись Завадскому и пошла домой составить список цитированной литературы по тем страницам рукописи, которые со мной. Прихожу домой — рукописи в портфеле нет. Забыла на кафедре. Звоню дежурной — аспирантке Болотовой-Хахиной. Телефон не работает. Чем свет назавтра отправляюсь на кафедру. Рукописи нигде нет. В присутствии машинистки Болотова-Хахина говорит мне: «Может быть, и не было рукописи?» «Это вопрос чести, — говорю я ей, — только не моей, а вашей». Заседание редакционной комиссии через три дня. Я вернулась домой, села за письменный стол и по памяти, часов за четырнадцать, восстановила весь текст. Еще и добавила. И машинистка не подкачала. Были во вражьем стане и те, кто сочувствовал мне. За пятнадцать минут до начала заседания редакционной комиссии, — Полянский председатель, его кафедра над нами на третьем этаже, — я склеивала таблицы только что отпечатанной статьи и вносила последние исправления машинописи. В последнюю минуту все готово. Я несусь наверх. Успела.

Вечное перо мое марки «Ленинград» я оставила на столе, где клеила и исправляла рукопись. Возвращаюсь через пятнадцать минут. Ручки нет. Режиссура предельно ясна. Сейчас я скажу: «Где моя ручка?» Антонина Павловна — аналог Софочки, но уж совсем неграмотная, скажет: «Вы сами все теряете, а потом людей обвиняете». Я никого никогда не обвиняла, когда искала то, что они издевательски тащили: записную книжку, оставленную у телефона, пустой кошелек... Слова о чести были единственным моим упреком. Но я и не собиралась быть актером в их пьесе. Констатировав отсутствие ручки, я не проронила ни звука.

Прошло много времени, год, полтора, не помню. Я вошла в комнату, где не состоялась официальная сцена их пьесы. Антонина Павловна сидела перед выдвинутым ящиком стола в глубокой задумчивости и держала в руках вечное перо марки «Ленинград». Она созерцала ручку, а потом перевела взгляд, невидящий взгляд на меня. И я, глядя на нее невидящим взглядом, сказала, указав рукой на то место на столе, где лежала когда-то пропавшая ручка: «Вот здесь я оставила пятнадцатого мая в двенадцать пятьдесят девять точно такую ручку». Она, нисколько не оживляясь, протянула мне ручку и почти беззвучно сказала: «Не я взяла ее». Больше мы не проронили ни слова.

Нет, она не взяла ручку. Кто-то взял ее и сказал ей — спрячьте. Она спрятала. Для полноты картины скажу, что Антонина Павловна — персона значительная. Каждому вновь прибывшему она с гордостью объявляет, что ее брат работает в Большом доме следователем, а Большой дом — это ленинградская Лубянка. В непобедимой когорте моих преследователей она — незаменимый член.

Я знаю, кто взял ручку и кто уничтожил рукопись.

Одна из бесчисленных лаборанток кафедры дарвинизма, оставшихся Завадскому в наследство от Презента, предложила мне вступить в черную кассу кафедры. Я было подумала, что это касса взаимопомощи, где можно занять недостающие до получки пять рублей. Оказалось — касса недаром носит название черной. Сотрудники кафедры играли в азартную игру. Они вносили деньги, а затем бросали жребий, кому достанется вся касса. Странно, что мне предложили участвовать, зная, что я откажусь. Деньги хранились у Болотовой-Хахиной, по ее словам, на кафедре. Перед самым розыгрышем деньги исчезли. Хахина вызвала следователя. Он должен был выяснить обстоятельства кражи. Она назвала всех, кто по вечерам работал в лаборатории. Я каждую ночь сдавала ключи от лаборатории в проходной университета и расписывалась в книге. Меня она не назвала. Я до сих пор помню и никогда не забуду номера линий мух, которые они уничтожили, погибшие опыты из-за испорченного корма, фальсифицированные ведомости проведения занятий, ложные доносы. Все с милостивого благословения Завадского. Пусть страдает престиж кафедры, лишь бы сделать мне гадость. А кафедра висела на волоске. Ни один студент не желал попасть под руководство Завадского, Ходькова или Горобца.

Ректор согласился не закрывать кафедру по моей настоятельной просьбе. Когда я уехала в Новосибирск, кафедра прекратила свое существование.

Следующая часть:

Суховей. Воспоминания генетика. Часть 2

Страница 15 из 15 Все страницы