Бронзовые и золотые рыцари

И наступили блаженные четыре года, когда я беспрепятственно могла заниматься наукой, и Дамоклов меч не висел над моей головой и в газете не появилось ни одного пасквиля, срывающего маску с лица классового врага. Я постаралась сузить границы моего общебиологического невежества. Я слушала курсы сравнительной анатомии беспозвоночных В.А. Догеля и сравнительной анатомии позвоночных Гавриленко и курс общей протистологии Ю.И. Полянского. Роза Андреевна Мазинг, преподавательница кафедры — речь о ней впереди, — проводила свои исследования в тесном контакте со мной. 4 Главные события этих лет — отъезд Меллера и мое вступление на стезю популяционной генетики. Это произошло в один и тот же год, в кровавый 1937 год. Террор этого года затмил и превзошел все мыслимое, все чудовищные кровопролития прошлых лет.

Институт генетики переехал в Москву, но я поддерживала, связь с Меллером, ездила к нему, результаты опытов показывала.

Вклад Меллера в мировую науку огромен. Он один из создателей хромосомной теории наследственности. Первым в мире он применил ионизирующие излучения для искусственного получения наследственных изменений – мутаций. Он разработал методы, позволяющие различать вновь возникающие, новые мутации и те, что в скрытом виде предсуществовали в половых клетках подопытных животных — дрозофил. Он сперва поставил мутационный процесс под строжайший количественный контроль и только тогда подверг дрозофил температурным и лучевым воздействиям. Лучи Рентгена повысили частоту возникновения мутаций в сотни раз. Меллер первым указал на опасность, грозящую потомству лиц, подвергающихся облучению. По его предложению приняты меры сократить сколько возможно применение облучения с диагностическими и лечебными целями. Он разгадал природу радиационной опасности. Его опыты по искусственному вызыванию мутаций — исток новой отрасли науки — радиационной генетики. В качестве ее основателя он награжден Нобелевской премией.

Но как ни велик вклад Меллера в науку, не исследование природы было целью его жизни. Молодой ученый горел желанием улучшить род человеческий, избавить страждущее человечество от физических и духовных бедствий. Он — ярый враг любых ограничений свободы личности — боролся с теми течениями, которые в Германии завоевывали права гражданства и находили приверженцев и в других странах, в том числе в Америке. Бесстрашный среди бесстрашных, он считал, что только переустройство общества на социалистических началах позволит внести улучшения в частную жизнь человека. Он жаждал революции, которая свергла бы капитализм. Гегемон переустройства новой жизни, носитель морали будущего — пролетариат. Взгляд Меллера с надеждой обращен к Советскому Союзу. Он хотел быть в той точке земного шара, где вершились судьбы грядущего Коммунизма. Он поехал в Германию, которая, казалось ему, стоит в преддверии великих прогрессивных перемен. В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, он покинул Германию. Незадолго перед тем он был избран иностранным членом-корреспондентом Академии наук СССР и с благодарностью принял почетное звание. В том же году Вавилов пригласил Меллера занять пост заведующего отделом общей генетики в Институте генетики Академии наук СССР. С директором института Николаем Ивановичем Вавиловым Меллера связывали узы пламенной дружбы. Американский генетик Бент-ле Гласе, одновременно с Меллером стажировавшийся в Берлине, говорил ему, что все тоталитарные режимы на одно лицо и что в России он найдет гитлеризм в его развернутой форме. Меллер и слышать не хотел.

В 1933 году Меллер стремился в Россию. В 1936 году он поехал в Испанию, чтобы отдать свои силы сражающимся за свободу. В составе Канадского подразделения он занимался переливанием крови. В Мадриде он спасал из горящего здания университета библиотеку.

Во время его краткого пребывания в США Меллер подвергся нападению ку-клукс-клановцев. Его хотели раздавить машиной. Его сбили с ног. Пальто его было порвано. Он сам мне рассказывал.

Меллер переехал в Ленинград в момент, когда воссоединились две могучие деструктивные силы — Лысенко и Презент, и генетика повисла над бездной, куда пятнадцать лет спустя ей предстояло рухнуть.

В начале тридцатых годов Меллер написал книгу Out of the Night — «Из ночи». Из ночи современности он призывал человечество сделать все возможное, чтобы приблизить светлое будущее — будущее коммунизма. Сам человек подлежал изменению.

Доброта и ум должны стать критериями оценки человеческого совершенства. Мера, которую можно применить в самом ближайшем будущем, — искусственное осеменение спермой тех, кто соответствовал критериям совершенства.

Приехав в Советский Союз, Меллер добился, чтобы перевод его книги был показан властям. Власти отнеслись к его проекту улучшить человечество крайне отрицательно. Понять их не трудно. Во-первых, они обладали средствами улучшить популяцию своей страны. Кнут и пряник служили им для этой цели. Пряник, и один только пряник — для избранных, кнут — для прочих. Английской модели stick and karrot этот способ действий не соответствует. Групповое уничтожение потенциальных врагов с этой уютной моделью ничего общего не имеет. Так обстояло дело на деле. А во-вторых, и это было на словах, строители коммунизма — рабочие и колхозное крестьянство Советского Союза — ни в каком улучшении своей природы не нуждались. Преисполненные энтузиазма и любви к своему правительству, они только что выполнили Первый пятилетний план — пятилетку — в четыре года. Они завершили всеобщую коллективизацию и героически проводили в жизнь индустриализацию. Они уничтожили в своей среде врагов Советской власти, миллионы зажиточных крестьян — кулаков и кровопийц, и многие тысячи буржуазной интеллигенции, вредителей и саботажников. Они неустанно вели в своей среде классовую борьбу, которая все разгоралась и разгоралась. Они уничтожали пережитки капитализма в сознании людей. Все это и есть создание человека нового типа. Коллективный труд, по принципу наследования приобретенных в течение жизни признаков порождает коллективную совесть, коллективное сознание, групповую волю, всеобщий энтузиазм. А тут Меллер с его генами и банками замороженной спермы лучших представителей рода человеческого!

Поражение Меллера следовало за поражением. Он ринулся в полемику с Лысенко и с Презентом. В 1936 году на дискуссии по вопросам генетики на очередной сессии Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина вместе с А.С. Серебровским и Н.И. Вавиловым выступал Меллер. Они метали не бисер — жемчуг и бриллианты метали они перед свиньями. Оппоненты великих ученых — Лысенко, его прихлебатель — Презент и их клика.

Ламаркизм в его карикатурном варианте стал теперь их знаменем. Касаться генетики человека запрещено. Дискуссия ограничена вопросами сельского хозяйства. Серебровский и Вавилов подчинились запрету. Меллер единственный, кто нарушил его. Он говорил, что принцип наследования приобретенных признаков на руку расистам. Представители богатых рас и эксплуататорских классов, вкушая из поколения в поколение плотские прелести бытия и плоды просвещения, живя в довольстве и холе, совершенствуют из поколения в поколение свою породу. Бедные народы и все эксплуатируемые элементы высокоразвитых стран обречены согласно этому принципу на деградацию.

Меллер, помимо атаки на ламаркизм, приводил новые доказательства хромосомной теории наследственности и показывал изображения гигантских хромосом в клетках слюнных желез личинок дрозофил. На экране в свете прожектора возникали те самые картины, которые я собиралась демонстрировать Презенту в Институте генетики Академии наук СССР.

Серебровский и Вавилов говорили о пользе, которую уже сейчас приносит генетика сельскому хозяйству. Презент жонглировал словами. Ламаркизм Берга был в свое время поповщиной. Ламаркизм Лысенко именовался теперь творческим дарвинизмом. Речь Лысенко была профанацией науки. Скрывать свое невежество он не имел ни малейшего основания. Зал бешено аплодировал, и я в том числе, когда А.С. Серебровский рассказывал, как он покупал гены. Он поехал за кроликами породы «Рекс» в Германию, Он заведовал тогда кафедрой генетики и селекции в Институте кролиководства. Стоят эти «Рексы» дорого и выносливостью не отличаются. Платить надо валютой. Серебровский купил двух плебейского вида, дешевых, выносливых кроликов, зная, что они гибриды и что в их генотипе содержится ген, придающий кроличьей шерсти драгоценные свойства породы «Рекс». В Москве гибридам предоставили возможность плодиться. Часть их потомства имела чудо-шерсть.

— Нет наследования признаков. Признаки развиваются в каждом поколении заново в результате взаимодействия генотипа и среды, — говорил Серебровский. — Из поколения в поколение передаются не признаки, а гены. Вероятность, что ген будет передан следующему поколению, не зависит от того, выявился или не выявился соответствующий ему признак. Мы знали не только, что в потомстве гибридов родятся нужные нам крольчата. Мы могли предсказать, сколько их будет.

Серебровский мог убедить аудиторию, но не правительство, не прессу.

Пребывание Меллера в Советском Союзе ставило под удар не только его самого, но и Вавилова. В 1937 году Вавилов сказал Меллеру, что ему лучше уехать.

В сентябре этого года я только-только вернулась из экспедиции, уехала со своими мухами в Петергоф и днем и ночью сидела за бинокуляром. Как я сменила радиационную генетику на анализ популяций, я расскажу потом. В канцелярию Петергофского института позвонил мой отец и попросил передать мне, чтобы я немедленно ехала в Ленинград. Вавилов приглашает меня к нему домой к шести часам вечера. Дело было утром, я поехала. Жила я в то время в квартире отца и мачехи. Отец сказал, что Меллер уезжает, и Вавилов приглашает меня на проводы.

В Петергофе к тому времени уже провели электричество, но ни ванн в общежитиях, ни бани не было. Я грязна, как сапог. Я мылась, сушилась, а отец негодовал, боясь, что я опоздаю.

— Я не стал бы звонить тебе, если бы знал, что ты будешь вести себя так безобразно, — говорил он в огорчении.

Но я не опоздала. Я пришла в квартиру Вавилова и застала там Меллера, одного. Вавилов где-то на заседании. Когда Вавилов вошел в свой кабинет, он застал картину, которая привела бы моего отца в полнейшее расстройство. Я лежала на диване на животе, Меллер стоял на коленях рядом с диваном. Мы чертили кривые и схемы скрещиваний на одной и той же бумажке, всецело поглощенные научной полемикой. О смущении не могло быть и речи.

К ужину Вавилов пригласил несколько человек. Помню среди них Марию Александровну Розанову, профессора университета. Потом Вавилов повел нас в кино. Смотрели фильм «Петр Первый». Потом гуляли по ночному Ленинграду. Меллер провел последнюю ночь в России в гостинице «Англетэр» на Исаакиевской площади. «Англетэр» — прежнее название гостиницы. Теперь она зовется «Ленинградская». Она не была еще переименована, когда поэт Сергей Есенин покончил в ней жизнь самоубийством. Маяковский в стихотворении «На смерть Есенина» называет ее старым именем. У входа в нее в первом часу ночи мы и расстались.

— Завтра в пять часов утра встреча на этом самом месте, – сказал Вавилов, прощаясь.

От Исаакиевской площади до дома минут двадцать ходьбы. Спать оставалось часа два с половиной. Я разбудила няню.

— Разбудишь меня в четыре? — спрашиваю.

— Разбужу.

В пять я была в назначенном месте. Вавилов принес яблоки и угощал нас. Он выглядел совершенно выспавшимся. Чтобы выспаться, ему достаточно было трех часов. Это — его фамильная черта.

Вавилов возглавлял не только Институт генетики. Он организовал огромное учреждение — Всесоюзный институт растениеводства, и теперь директорская машина подкатила к гостинице, чтобы везти Вавилова, Меллера и меня в Детское Село, где помещался загородный филиал института. Вавилов хотел показать Меллеру на прощание свое детище. Он водил нас по участкам, где высеяны образцы культурных растений, собранные Вавиловым буквально во всем мире — живая коллекция сортов. Великолепно, большими голубыми цветами цвели абиссинские льны. Кучки клубней лежали на картофельном поле. Нам показывали урожай индивидуальных растений. Розовые клубни напоминали поросят.

В цитологической лаборатории Левитский демонстрировал препараты. В лаборатории по изучению хлебопекарных свойств злаковых культур нас угощали маленькими хлебцами, похожими на просфору. В одной из лабораторий сервирован завтрак: чай, белый хлеб, копченая рыба и плиточный шоколад. Шофер, возивший нас, завтракал вместе с нами. Я обратила на это внимание. Отец, при всем своем толстовстве, не посадил бы шофера с собой за один стол.

Мы вернулись в Ленинград, Вавилов отправился на очередное заседание, и я была единственным человеком, провожавшим Меллера, когда он навсегда покидал Россию. В кабинете Вавилова Меллер оставил заявление, мотивирующее его отъезд. Он чуть было не захлопнул дверь квартиры, помедлил, вернулся в кабинет на миг, и мы вышли. Он объяснил мне причину задержки: «Я написал в заявлении, что вернусь через два года. Я переправил. Я вернусь через год».

Он не вернулся никогда.

Я продолжала заниматься природными популяциями дрозофил. Первые наблюдения над мутационным процессом у диких мух были сделаны мною. Умань — колыбель моих открытий. Там я нашла среди диких мух мутацию yellow (желтое тело), и она навела меня на мысль о высокой частоте возникновения мутаций.

Дрозофилы прекрасны. Смотреть на них в бинокуляр — одно удовольствие. Их красные фасеточные глаза подобны гранатовым люстрам, их прозрачные крылья отливают радугой, щетинки, покрывающие тело мухи, кажутся сделанными из нейлона. Последнее сравнение не мое. Аспирант Завадского китаец Шао сделал его в 1956 году. Я проводила тогда практические занятия по генетике на кафедре дарвинизма Ленинградского университета, откуда незадолго перед тем был изгнан Презент. Речь об этом впереди. Тельце мух цвета меда, старой светлой бронзы. Мутация yellow-желтая делает их золотыми. Как бы сделанными из золота становятся щетинки и волоски, в том числе малюсенькая шерстка, покрывающая крылья, и крылья отливают уже не радугой, а золотом. Мутация уеПочг стала моей путеводной звездой, звездой Вифлеема. Я показала, еще будучи в Умани, что желтые мухи стали встречаться среди диких мух так часто потому, что мутация yellow стала возникать с большой частотой.

Была ли популяция Умани с ее высокой частотой возникновения мутаций исключением? Проводив Меллера, я отправилась в Никитский Ботанический сад на берег Черного моря. На его винодельне и на винном заводе «Магарач», что у самого моря среди кипарисов, — кипарисовая аллея, изгибаясь, ведет к заводу — я ловила мух. Желтые попадались и здесь, мутация возникала и здесь с большой частотой. В цитологической лаборатории института (Никитский сад — филиал Института растениеводства и подчинялся Вавилову) я обосновалась со своим бинокуляром и пробирками с мухами. Преграды возникали одна за другой. В состав мушиного корма входят дрожжи. Сухие дрожжи я достать в Ленинграде перед отправлением в экспедицию не могла, взяла свежие, прессованные. Их я попросила положить на лед в леднике институтской столовой. На протяжении тридцати пяти лет я двенадцать раз ездила к мухам Никитского сада и жила каждый раз по месяцу и дольше. Всякий раз я питалась в его столовой. Хуже этой столовой я ни одной забегаловки никогда и нигде не встречала. Но на другой день после моего приезда в столовой появились прекрасные пышки. Когда я пришла в ледник за дрожжами, оказалось, что они исчезли.

— Где дрожжи?

— А вы пышки ели?

Я лишилась возможности работать. Самый дефицитный товар из бесчисленного числа дефицитных товаров в Крыму — дрожжи. Жить в Советском Союзе было бы невозможно, если бы не существовало могучего рычага советской жизни. Рычаг этот — блат, знакомство. В институте работала женщина, дочь заведующего продуктовой базой в Ялте. Она написала записочку. Я отправилась в Ялту на автобусе. Только отъехали — остановка. Горный обвал, дорогу завалило лавиной. Даже пыль еще не осела. Две нарастающие с хвоста вереницы легковых и грузовых машин и автобусов образовались по обе стороны запруды. Стадо коров взобралось на лавину, и одна корова, стоя к нам задом, задрала хвост и добавила кое-что к груде камней и земли. Писать об этом не стоило бы, но ничтожность события искупается его давностью. Сорок шестой год пошел с той поры. Я перебралась вслед за коровами через лавину. В хвосте вереницы грузовики поворачивали назад в Ялту. На одном из них я добралась до продуктовой базы. Влезая в кузов грузовика, я порвала юбку. Иголки и нитки у меня с собой. Нужна заплата. Один из пассажиров дал мне галстук. С галстуком на бедре я предстала перед начальником базы. Дрожжи есть, целый ящик, но он в подвале, никто не пойдет доставать: в подвале полчища крыс. Крысы — утка, обычный способ получить взятку под видом оплаты тому, кто, рискуя жизнью, спустится в подвал. В те времена, хотя и было мне уже 24 года, я верила, конечно, в смертельную опасность, стоящую на пути к дрожжам. Я спустилась в подвал и обрела желаемое, не встретив ни одной крысы.

Обратно в Никитский сад я шла пешком — двадцать миль, приблизительно. Варить корм мухам, мыть и стерилизовать пробирки взялась супружеская чета рабочих сада. Когда подошла пора сбора винограда, они, не предупредив меня заранее, отказались работать, если я не увеличу оплату. Их условия были для меня непосильны. Директор Петергофского биологического института, известный эколог Калабухов дал деньги на экспедицию, хотя идея экспедиции возникла внезапно и не была предусмотрена планом. Деньги мизерные, и те на исходе. Выручила меня из беды молодая татарка — цитолог, лаборантка лаборатории, где я днем и ночью считала мух. Она согласилась заменить мне покинувшую меня чету и бесплатно делать для меня всю черновую работу. За это она попросила прочитать ей те стихи, которые я вслух читала, когда думала, что нахожусь в лаборатории одна. Я читала Мандельштама, Есенина, Блока, Ахматову, Пастернака, Маяковского, Клюева, Гумилева.., кого только я ни читала.

Я пью за военные астры, За все, чем корили меня, За барскую шубу, за астму... — читала я по ночам. Барская шуба, астма — это то, чем корили Мандельштама, Из воспоминаний его жены теперь знаю. При чем тут военные астры — золотые шнуры, свисавшие наподобие лепестков астр с эполет высших чинов царской армии, — ума не приложу. [Тогда не знала, а теперь знаю: военные астры - это букеты цветов, дары граждан воинским подразделениям, уходившим в 1914 году на оборонительную войну с Германией].

Поэзия спасла меня.

В конце первого года исследования я имела материал для сравнения двух популяций дрозофил: Умани и Никитского сада и одной лабораторной линии по имени «Флорида». Высокая мутабильность диких мух отличала именно дикарей. Мухи лабораторной линии стабильны.

Трех великолепных помощниц подарила мне судьба. Это были К.Ф. Галковская, В.Т. Александрийская и Э.Б. Бриссенден. Об этой Бриссенден речь впереди.

Сохранится мутантный ген или будет выброшен из популяции в процессе смены поколений? От чего зависит его судьба? Что способствует повышению численности мутантных индивидов, и какие силы препятствуют мутантам вытеснить прежнюю норму? Эти традиционные вопросы популяционной генетики интересовали нас. Я изучала численность желтых самцов среди мух в местах их вылупления и среди мигрировавших мух. Желтые самцы встречались среди номадов реже.

Александрийская — это ее дипломная работа — исследовала, как конкурируют желтые и нормальные самцы друг с другом за самок. Золотые рыцари имели мало шансов в соревновании с бронзовыми. Не наличие лат дает мне повод назвать самцов дрозофилы рыцарями, а способ их ухаживания за самками. Их галантность ничего общего не имеет с грубыми повадками комнатных мух. Желтые оказались менее активны. Мутационный процесс, а не отбор, — причина того, что желтые самцы встречались среди диких мух с такой поразительной частотой. В окружении самцов дикого типа в естественных обиталищах мух отливающие золотом мутанты не имеют никаких шансов оставить потомство.

Но не эти вопросы были для нас главными и отличали нашу работу от того, что сделано до нас. Мы исследовали свойства нормальных генов в популяции, и эти свойства мы изучали в их взаимосвязи.

Частота, с которой возникают мутации, определяется свойствами нормального гена. Будет мутантов мало или много, зависит, прежде всего, от свойств нормального гена, от его стабильности. Мы изучали оборотную сторону медали — мутабильность. Но не ее одну. Судьба мутантного гена зависит от множества причин. Одна из них — взаимоотношения мутантного гена с его немутантным нормальным партнером. Нормальный ген подавляет, как правило, действие мутантного. Но это подавление неполное. Чем оно полней, тем более укрыты от действия отбора и тем более скрыты от нашего глаза мутации. Мы установили, что нормальные гены популяций гигантов и гены лабораторных линий отличаются по способности подавлять вредоносное действие этих новшеств. Гены диких обладали меньшей способностью подавлять действие мутаций, чем гены лабораторных линий. В некотором отношении это различие не усугубляло различия между полчищами диких мух и малочисленными лабораторными отводками, а парадоксальным образом способствовало их сходству. Скрытые вредоносные мутации насыщали их в одинаковом количестве. У дикарей они часто возникали, но и отсев больше, в лаборатории все наоборот. Мутабильность мала, но мал и отсев. Количество скрытых мутаций должно быть приблизительно одинаковым. И так оно и оказалось на самом деле.

Лето и осень 1938 года я провела в Никитском Ботаническом саду.

Весной 1939 года я защищала диссертацию на степень кандидата биологических наук. Название диссертации длинное: «Сравнение генетических свойств природных популяций и лабораторных линий дрозофилы. Гипотеза генетических корреляций». Мой великий покровитель, заведующий кафедрой генетики и экспериментальной зоологии, прекрасный педагог и ученый, сын священника и член Коммунистической партии, великий молчальник, когда творились у него на глазах декретированные беззакония, Александр Петрович Владимирский скоропостижно скончался. Он начал свою ученую карьеру ламаркистом. Повторял он опыты Кам-мерера, только на другом объекте. Каммерер изучал изменения окраски саламандр в зависимости от окраски субстрата, на котором обитали их родители. Каммерер считал, что ему удалось доказать наследование признаков, приобретенных в индивидуальном развитии. Владимирский работал с капустницей. Куколки этой бабочки меняют окраску в зависимости от окраски фона. И Владимирскому, как и Каммереру, казалось, что различия в окраске, приобретенные в течение жизни, вызванные средой, передаются потомству. Бабочки, вылупившиеся из светлых куколок, порождали бабочек со светлыми куколками, а бабочки, вышедшие из темных куколок, давали потомство, развивающееся в темных куколках. А будет куколка темной или светлой зависело от фона, на котором окуклилась гусеница. Владимирский доказал, что отбор, а не наследование приобретенных признаков, — причина заблуждений Каммерера. Отбор чуть было не ввел в заблуждение и его самого. Он поместил окукливающихся гусениц на один и тот же фон. Он отобрал светлые куколки и те, что потемнее, и получил от бабочек, вылупившихся из этих куколок, потомство. Потомство светлых имело светлые куколки, потомство темных — темные. Различия были наследственные, врожденные, генотипи-ческие. Принцип: разделяя, властвуй — гнусный в политике, безотказно служит делу познания. Владимирский стал дарвинистом.

Только мне не ясно, зачем они оба, и Каммерер и Владимирский, делали все это. Принцип наследования приобретенных признаков — это отрицание ненаследственной изменчивости, а ее наличие в самом начале века с предельной убедительностью доказано Иоганнсеном в его опытах по отбору в популяциях и чистых линиях бобов.

Я защищала диссертацию, когда Владимирского уже не было в живых. Его преемник из выдвиженцев — Михаил Ефимович Лобашев, никогда не простивший мне моей знатности, — отца он почитал, а дочери его, профессорской дочке, всю жизнь чинил преграды — стал, если не номинальным, то фактическим вершителем, судеб кафедры. В 1935 году Владимирский, выдвигая аспирантов, назвал пятерых: Новикова, Баранчеева, Ковалева, Рапопорта и меня. Лобашев оспаривал кандидатуры мою и Рапопорта. Рапопорт намного превосходил способностями всех нас. Как удалось Владимирскому отстоять меня, описано выше. Рапопорта ему отстоять не удалось. Но Рапопорт и не добивался аспирантуры в Ленинграде. Он поступил в аспирантуру в Институт эксперименттальной биологии и под руководством его директора, одного из основателей генетики в Советском Союзе, Николая Константиновича Кольцова, начал свои знаменитые опыты по искусственному получению мутаций химическими препаратами. В 1939 году, когда Владимирского не стало, Лобашев дал понять, что моему пребыванию на кафедре пришел конец.

Страница 5 из 15 Все страницы