А. К. Соколенко

Преступление капитана Иванова

Из книги воспоминаний "Хранить вечно"

1

Увидел я его первый раз за зоной. Странным показался он мне: сутулый, щупленький, одетый в короткую не по нем английскую шинель, с помятыми капитанскими погонами, в резиновых сапогах и в защитной фуражке с красным околышем, значительно засаленным. Стояла зима, и он, втягивая голову в такой же засаленный воротник своей шинели, бегал небольшими шажками, семеня резиной.

Местные лагерные офицеры были полной противоположностью новичку. Они были одеты с иголочки, по территории лагеря ходили с важным видом и относились с большим пренебрежением к арестантской массе, а выше чина лейтенанта даже не замечали эту «сволочь».

Это, как называли их заключенные, тюремщики. Как правило, они были необразованными людьми, и не имели никакой гражданской специальности. Для них тюрьма, лагерь – единственное место существования. Они отличались грубостью и невежеством. От многолетнего общения с королями воров они усвоили не только их лексикон, но их взгляды на жизнь, привычку к легкой наживе. Как и урки они страстно ненавидели «политиков», контру». И эта страсть возникала отнюдь не от их патриотизма. Нет. Просто они знали, что их различные махинации лишь у «политиков» найдут осуждение.

Правда, и среди лагерного командного состава попадались единицы, отличавшиеся своей человечностью и порядочностью. Это, хотя те же тюремщики, но имеющие какую-нибудь гражданскую специальность, служащую им как бы отдушиной « на всякий случай», если вдруг выгонят из «органов». Или армейские офицеры, часто с высокими воинскими званиями, нюхавшие порох на фронте и попавшими какими-то неисповедимыми путями в «органы». Они, как правило, присмотревшись ближе к лагерной «малине», вскоре из «органов» сматывались на гражданку « по собственному желанию».

2

Я работал участковым агрономом. Жил в зоне на центральной усадьбе, а на работу ходил пешком (участок от центра находился в 2 км). Начальником участка был милейший хохол Степан Никитич Ткачев, человек без всякого воинского звания, держали его в начальниках за хорошее знание местных природных условий и сельского хозяйства (основное занятие этого лагеря). Сам он был из местных зажиточных мужиков, сумел вовремя переориентироваться и даже перекочевать в те органы, которые могли в свое время ликвидировать его, как класс.

Вот он как-то мне и говорит:

− А ты знаешь, что я ухожу с работы? Уезжаю в Или, на гражданку. Уже на мое место и человека прислали.

− «Кого бы это? – думаю я, − Не капитана ли?»

Вскоре мое предположение подтвердилось. Новым начальником участка стал капитан Иванов.

При первой же встрече наедине он признался мне, что до войны работал тюремным надзирателем и никогда сельским хозяйством не занимался. Он даже выразил сомнение, потянет ли он этот лагерный участок. Я разъяснил, что, как участковый агроном, фактически веду хозяйство участка. Ему же посоветовал, если он действительно не знает сельское хозяйство, пока присматриваться, учиться, а главное, не мешать мне. На этом мы заключили наш устный договор. Он пожал мне руку и стал намекать мне на какую-нибудь в будущем совместную крупную экспроприацию, словно я какой-нибудь бандит-грабитель. А пока, мол, надо как следует осмотреться. Я понял его и сразу же предупредил, что я не уголовник, а политический и ни на какие « дела» не пойду. Капитан осекся, скис и замолчал. А потом стал жаловаться мне, какой он несчастный: демобилизовавшись с женой из армии, он вез домой из Венгрии кучу разного барахла. И вот, в Киеве их совершенно обчистили.

− Что было на нас с Марусей и то продали по дороге. Теперь гол, как сокол, закончил он.

После этого стало понятным, почему он зимой приехал в лагерь в старой шинелишке, и в резиновых сапогах.

3

Работа на участке продолжала кипеть. Капитан в ней действительно ничего не смыслил. Вечерами в конторе он только подписывал бумаги, не понимая их сути. Ему очень понравилось проверять и утверждать наряды на произведенные работы бригадами заключенных. Бригадир Костин – тертый калач. Он быстро раскусил капитана. Каждый день его бригада, ранее отстающая, стала выполнять дневное задание на 160−180%. Делал он это очень просто: в начале наряда он записывал действительно сделанную работу, равнявшуюся иногда 40−50% дневной выработки, а дальше шла сплошная, как в лагере называли сплошная «тухта». Например, записывалась

такая работа: «буртование дыма», «двойная перекидка того же дыма» и т. д. Вся эта «работа» сопровождалась соответствующими цифрами: единица измерения, норма выработки, всего выработано, проценты. Слава бригады Костина гремела по лагерю: бывшие воры и тунеядцы стали показывать чудеса трудовой доблести. Идея перевоспитания тяжких преступников находила свое воплощение в усердной деятельности капитана Иванова, и выражалась в том, что он ставил каждый день свою собственноручную подпись под отчетом очередной «тухты».

Капитан радовался: дела идут неплохо. Единственно, что его огорчало – отсутствие семьи.

− Уж очень соскучился по дочурке и жене. Надо их перевезти в лагерь.

Жена капитана Маруся с трехлетней дочерью находилась в 45 километрах от лагеря в пригородном совхозе. Она, как и капитан, по известной уже причине, была «голенькой», и мне пришлось собирать по кладовым участка разное старое барахлишко, чтобы санным путем целой и невредимой перебросить капитаншу с ее дочкой на участок.

Как-то я зашел на квартиру к капитану. Дома его не оказалось. А капитанша, развалившись на жарко натопленной русской печке, лежа приглашала посидеть, подождать Леньку (так она называла мужа), который вот-вот должен де явиться. Она была не в меру болтлива, о моем существовании, видимо, знала от мужа и сразу стала меня называть на ты.

− Вот придет весна, говорила она, закатывая глаза, мальчика себе заведу…,

и жеманясь добавила, − А что делает кот, когда ему делать нечего?

В этих словах проявилась вся Маруся.

4

Вскоре Леня получил полное новенькое обмундирование, стал веселее и стал больше вникать в процесс ведения хозяйства.

Подходила весна. Преграждавшая дорогу на Алма-Ату река должна была вскрыться, и таким образом увеличивалось километров на 50 расстояние до города за счет объезда на Илийский мост. Нужно было построить свой мост. Давно назрела в нем необходимость, но не было соответствующего материала, и строительство из года в год откладывалось. Эту историческую задачу взялся выполнить новый начальник. Он верхом на лошади предварительно объездил окрестности, а потом однажды организовал пару саней, взял из зоны шесть уголовников и ночью с ними (он верхом, а они на санях) смотался в неизвестном направлении. Утром у переправы, где должен быть построен мост, лежало десяток железнодорожных рельсов, экспроприированных капитаном из запасников соседней железной дороги. Ранней весной начали строить мост, река еще не очистилась ото льда. Нужно было вбить в дно реки десяток полтора свай. Сваи забивали, стоя в холодной воде. «Заботясь» о здоровье строителей, капитан выписал со склада несколько литров спирта. Когда сваи была вбиты, на берегу началась попойка. Спирту больше попало не тем, кто лазил в воду, а тем, кто руководил работой, капитану и кто охранял заключенных, конвоирам. Вечером заключенные принесли к центральной усадьбе на носилках капитана Иванова и с ним двух солдат, пьяных в стельку, и их оружие. Происшествие действительно чрезвычайное, но оно вскоре забылось. Главное: никто из заключенных не убежал.

Наступали теплые дни, начальник участка готовился к докладу на партсобрании о подготовке к весеннему севу. Оказалось, что он не может даже записать нужные цифры к себе в блокнот. Составил я ему такую грамотку, по которой он еле читал. Но козырь у него уже был: он мобилизовал внутренние резервы и построил через реку мост.

Перед посевной обнаружилась недостача конской сбруи. Капитан с помощью тех же уголовников начисто обнес конюшню соседнего колхоза. Хвалились потом капитанские экспроприаторы, как легко работать с капитаном:

− Мы ломаем замки, а он с пистолетом на лошади прикрывает нас.

Правда, последняя капитанская операция оказалась неудачной: на следующий день колхозные следопыты нашли в кладовой конюшни капитанского участка свою сбрую. С жалобой они пошли к полковнику, начальнику лагеря, так как капитан обругал их, заявив, что ни о каких чужих хомутах, он не слышал. Полковник понял, в чем дело, и мягко сказал:

− Ну что ж забирайте. Это дело рук заключенных, уголовников. Они за такие дела и сидят. Перевоспитываем. Не все сразу.

Те были довольны мягким обхождением полковника, забрали сбрую и отбыли восвояси. И на этот раз капитан Иванов вышел сухим из воды.

5

К весне на участке появился младший брат капитана Иван Иванов, не в меру долговязый, внешне очень сильно похожий на Леньку. Видел я его отиравшимся у дверей кабинета полковника. Перед самым выездом тракторного отряда в поле Иванов младший был назначен начальником отряда. Механике он не учился никогда, трактора видел только издали, но у него было водительское удостоверение шофера третьего класса. Такой начальник мог внести сумятицу в работу отряда. Но этого не случилось. Отряд был укомплектован опытными механизаторами: механиком, бригадиром и трактористами из заключенных. Трактористы отдавали должное своему механику и бригадиру за их знание техники, и могло случиться, что они освистят нового начальника. Но, к удивлению, Иванов младший сразу завоевал сердца многих трактористов. Я не мог понять, чем же эта любовь могла быть вызвана. Оказалось, что этот Иванов бывший вор-рецидивист, правда, мелкий воришка, отбывший к этому времени два непродолжительных срок, поэтому он быстро нашел с ними общий язык. Он наобещал трактористам кучу льгот, которые он добьется через Леньку (своего брата), что вообще они в будущем под его началом будут жить во-как! Узнали трактористы кое-что и о его брате – капитане. Рассказ об Иванове старшем вызвал бурю эмоций. – Свой в доску! Вот так капитан, говорили они, рассказывая об его похождениях другим.

6

Прошлое капитана действительно говорило о нем как об очень деятельной личности. Перед войной он был сержантом МВД. Потом, во время войны, находясь в заградительном отряде, он проявлял чудеса храбрости, правда, в тылу, против своих же, советских войск. За это быстро стал подниматься вверх и уже, когда наши войска перешли в Западную Европу, на его погонах красовались четыре маленьких звездочки: капитан. Капитан особого отдела, Иванов Леонид Степанович. Его часть базировалась в Венгрии, и там проявилась в нем неуемная тяга к наживе. Прежде всего, к своему удивлению он обнаружил, что венгры имеют слабость к золотым вещам: золотые часы, обручальные кольца, серьги, крестики с цепочкой носили очень многие даже простые люди, и он сразу же повел борьбу с этим презренным металлом, этими оковами капитализма. Он устраивал ночные рейды по квартирам, делал там обыски и возвращался к себе не с пустыми руками. Все задержанные патрулями по разным причинам венгры, попадавшие в особый отдел к капитану Иванову, уходили от него (если еще уходили) облегченные ровно на то количество граммов, сколько весили их золотые вещи. Причем часы он не брал целиком, он обламывал у них крышки, а остальное выбрасывал.

Скольким потенциальным нашим друзьям подорвал капитан веру в лучшие идеалы, об этом история до времени умалчивает. Ведь часто золотые вещи переходили по наследству от дедушек и бабушек.

Положение в стране постепенно приходило в норму, и Иванов спешил. Скоро в его тайнике лежало килограмма полтора золотого лома. Но интерес проявлял капитан не только к золоту. Ему были небезразличны, как он их сам презрительно называл, и «тряпки». Чудесными отрезами на костюмы, на платья, разной готовой одеждой – мужской и дамской – костюмами пальто и платьями постепенно набивались до отказа объемистые добротные, кожаные, английской работы чемоданы, реквизированные у буржуазии, с чудесными замками, отмыкавшимися или замыкавшимися чуть ли не по одному желанию их нового хозяина.

Когда управление страной перешло в руки венгров и началась демобилизация нашего персонала, капитан срочно вызвал из СССР своего брата Ивана, недавно отбывшего небольшой срок в тюрьме. По какой-то капитанской липе тот быстро появился в Венгрии. Они выпили за встречу, и Ленька быстро ввел брата в курс дела.

− Понимаешь, Ваня, шептал ему, − хватит на жизнь и мне и тебе.

Вскоре они составили план возвращения на родину.

7

Пока капитан с капитаншей оформляли свою демобилизацию, Иван отремонтировал брошенную немцами легковушку. Золото они замотали в тряпки и спрятали его в камере запасного колеса, предварительно проделав в ней дыру, и потом завулканизировав ее. Запасное колесо, как колесо, оно было накачено воздухом и не могло вызвать подозрений, если бы даже кто-нибудь его проверил. Ивановы знали, что им грозит, если золото будет обнаружено. Экспроприанторами все было предусмотрено. Нагрузив машину до отказа разными чемоданами, они отправились на Восток. Но тут путникам нашим сразу не повезло. На советской границе после проверки документов им сказали:

− А теперь, товарищи, забирайте из машины свои чемоданы и мотайте через мост, а машину поставьте в сторону. Вчера получен приказ: на частных машинах с сегодняшнего утра переезд в сторону СССР запрещен. Можно только на мотоциклах.

Братья были убиты. Иван отогнал в сторону автомобиль, и они медленно, сгибаясь под тяжестью чемоданов, направились через мост, в страну Советов.

8

В Киеве Капитан Иванов обратился к личному представителю Министра внутренних дел СССР Берии и его направили в распоряжение Министерства внутренних дел Казахской ССР. Иван Иванов из Киева уезжал к матери куда-то под Москву.

Чемоданы свои капитан с капитаншей не хотели сдавать в багаж. «Еще обнесут там, − думали они. Железнодорожники тоже волки, им палец в рот не клади. Знают, где можно поживиться. Путь длинный. Наложат по дороге для веса разного барахла. Судись тогда, доказывай». И все чемоданы они решили взять с собой и везти в своем купе. Благо, на целое купе – пара литеров.

В ожидании подхода поезда к перрону, все чемоданы были свалены в кучу на перроне Киевского вокзала. На радостях братья побежали выпить, оставив Марусю с дочуркой у вещей. Вскоре за спиной Маруси какое-то жулье затеяло кровавую драку. Все свое внимание Маруся сосредоточила на дерущихся. Прибежала милиция. Когда с перрона уходил последний милиционер, уводя нарушителей порядка, Маруся повернулась к вещам. К ее ужасу, чемоданов не было. На их месте прыгало несколько жуликоватых воробьев, подбирая крошки. Как раз в это время, словно предчувствуя беду, вернулись братья. Маруся стала оправдываться, рассказывая, как было дело.

− Закрой свое хайло! – Закричал в бешенстве капитан и, огрев ее трехэтажным матом, повалился, словно подстреленный, на скамейку.

Вскоре к перрону подошел поезд. Налегке супруги Ивановы заняли свое купе. По дороге они, распродав имевшееся на них барахлишко, еле доехали до Алма-Аты.

9

Весна 1947 года вступала в свои права медленно. Весь тракторный отряд участка уже был в поле в ожидании команды:

− Заводи!

Нужно было по возможности раньше пустить цепы Власенко на поля, чтобы закрыть влагу на озимых и зяби. Трактористы скучали от безделья, рассказывали друг другу разные были и небылицы, но о своей скуке вслух не говорили. А что нам? От лежания на нарах тоже срок идет.

Иногда заводили по одному трактору и пускали на поле для пробы. Но он погружался в сырую почву так, что выезжал потом на дорогу при помощи подкладываемых под него борон. Рано еще: почва не созрела.

Пожилой тракторист Боровиков Иван, как-то оставшись со мной наедине, сказал мне:

− Смотри, агроном, женит тебя на второй срок наш новый бригадир. Планы у него на семена алчные.

Я и до этого разговора думал о семенах, об их сохранности. Сотни центнеров отборного зерна заброшено к полям для посева. А недалеко город, зерно на рынке говорят, дорого и нарасхват. Чувствовал я и то, что братья Ивановы за все их прошлые неудачи готовы на любой реванш, и решил поговорить с капитаном о сохранности семян во время сева, ссылаясь на целый ряд газетных статей по этому поводу.

Я ему так сказал: если мы с вами в первую же весеннюю кампанию промажем на семенах, самое большее через месяц раскроется все. Семена проверены на всхожесть, и если мы их не внесем в землю, на полях вырастет только бурьян. А за это меня, как агронома, а вас, как начальника будут судить.

Он согласился с моими доводами, и полагаю, что все семена, предназначенные для посева, попали по назначению – в землю. Правда, начальник тракторного отряда , видимо, по собственной инициативе или по врожденной привычке при возможности что-нибудь стянуть, пытался припрятать несколько мешков зерна. Но у него ничего из этого не вышло: спрятанные мешки нашли, и зерно внесли в землю. В этой моей борьбе за сохранность зерна принимали участие и некоторые трактористы, понимавшие, что даже лагерные поля это тот сук, на котором они не так уж бедно живут в сравнении с заключенными, работавшими на иных производствах, далеких от сельского хозяйства. А тут, разотрешь колосок и то можно съесть.

Сев закончили по-хозяйски. Всходы радовали глаз.

После сева стали готовиться к сенокосу, очередной сельскохозяйственной кампании. Семиреченская многолетняя синяя люцерна росла как на дрожжах, на полях кормового севооборота. Люцернища были пересечены арыками, и сенокос можно было проводить только сенокосилками на лошадиной тяге.

В кузнеце на участке ремонтировалась несложная сеноуборочная техника, шорники чинили сбрую. Вот в этот-то период капитан перестарался с колхозными хомутами. Но ведь он эту операцию проделал в общественных интересах, для общего дела. Правда то, что без сбруи мог сесть в лужу и обобранный капитаном колхоз (он тоже готовился к сенокосу). Но это уже выходило за пределы понятий капитана, так же как и в Венгрии с присвоением чужих крестиков.

10

Подготовка к очередной сельхозкампании шла у нас неплохо. Беда была с концентратами для лошадей. Все имеющиеся в закромах сырые хлеба по каким-то неведомым причинам были зачислены в «НЗ» и без разрешения алма-атинского начальства нельзя было расходовать на корм и килограмма.

В сенокосилки мы запрягали першеронов, этих медленноалюрных силачей, вывозивших каждый год всю сеноуборочную. Косили обычно с раннего утра до позднего вечера. Нужно было заготовить люцерну в период бутонизации. Опоздаешь – скосишь на сено, или на топливо. Но першероны плохие работники без концентратов. Я несколько раз говорил об этом капитану, он в свою очередь докладывал полковнику и получал один ответ:

− «НЗ», кормов нет.

Боясь завалить сенокосную, я сам обратился к полковнику. Я ему объяснил, что пока мы сенокос закончим, поспеет в первую очередь на полях ячмень (овса у нас не было), и тогда мы сможем всегда засыпать в «НЗ» то количество зерна, которое взяли. И выиграем во всех отношениях. Начальник со мной согласился, и вскоре я вез ордер на две тонны ячменя. В тот же день зерно было получено с центрального склада и засыпано в кладовую конюшни нашего участка под ответственность старшего конюха-заключенного.

Но как я был удивлен, когда на следующее утро, придя на конюшню, увидел, что вернувшимся с водопоя лошадям не дали зерна. В кладовой конюшни я не обнаружил ни одного зернышка. На вопрос старшему конюху, куда делось зерно, он безнадежно махнул рукой в сторону Алма-Аты.

С конюшни я сразу же пошел на квартиру к капитану (она была рядом). Его и Ваньки не было дома. Маруся, как ни в чем не бывало, сообщила, что они ночью уехали в город. Все было ясно: зерно уехало на рынок. Это меня просто убило. Что делать? Срок у меня большой и никуда не уйдешь привязанный на долгие годы к этой колеснице. В хозяйственной деятельности забывалось свое рабское положение, и дни шли незаметно от одной сельхозкампании до другой. А что будет теперь?

Опечаленный я уехал на поля и там встретил вольнонаемного мираба Мищенко. По должности он подчинялся мне, и мы часто беседовали о хозяйственных делах. Он заметил мое угнетенное состояние и сразу догадался, чем оно вызвано. Про зерно он уже знал. Жил он по соседству с Ивановым и видел ночью, всю эту операцию. Возмущенный, он ничего не сказал мне, сел на лошадь и уехал в сторону центральной усадьбы. Там он обо всем доложил полковнику. Тот всю жизнь проработавший следователем, сразу же все события перевел на юридический язык. Был собран по этому случаю штаб, и там приняли решение устроить на мосту, по которому будет возвращаться из города Иванов, засаду. Ночью ровно в 12 ноль ноль к мосту подъехали ивановские подводы. При обыске были обнаружены пустые мешки из-под зерна и пара новеньких кожаных пальто: одно черное на байковой подкладке, другое коричневое до половины на меху.

Братья попались с поличным. На следующий день начальник тракторного отряда Иван Иванов был уволен, а капитан отстранен от должности, так как офицерский состав мог принимать на работу и увольнять только министр республики по представлению начальника лагеря.

11

Одна сельскохозяйственная кампания сменялась другой. Был ссыпан в закрома богатый урожай, провели лущение стерни, посеяли озимую пшеницу, подняли зябь, а лагучасток №2 все оставался без начальника.

Как-то случайно встретившийся мне полковник сказал:

− Понимаешь! Дело с Ивановым задержалось. Оказывается, что вопрос с увольнением из органов не может решить здешний министр. Дело пошло в Москву, к Берии.

Кстати сказать, полковник настолько был корректен, что на протяжении всей ивановской истории с зерном, никогда ничего не спрашивал меня о нем.

Прошло еще некоторое время. На дворе полетели белые мухи. Наконец пришел долгожданный ответ из Москвы от Берии. Он, прежде всего указал на политическую близорукость казахстанского министра внутренних дел, сразу не пресекшего третирование чекиста капитана Иванова. Было приказано полковника Мазюкова, оформившего «дело» на Иванова, из органов уволить. Капитана же Иванова немедленно восстановить в прежней должности с выплатой содержания за вынужденный прогул.

12

Иванов не помнил себя от радости, Он потребовал, чтобы меня немедленно убрали с участка, хотя знал из дела, что я лично не принимал участия в его падении.

Я был законвоирован и заперт в центральной зоне. Присланный вместо полковника майор Бунин вызвал меня к себе в кабинет и назидательно в течение получаса вбивал мне в голову мысль, что работники министерства внутренних дел это основа нашего государства, партии, товарища Сталина. Сомневаться в их революционной честности – преступление, что они стояли и стоят на страже революционных завоеваний против многочисленных врагов советской власти и т. д. и т. п. Потом он начал перечислять все судебные процессы, от Шахтинского, промпартии, процессов над разными врагами народа и т. д.

Я молчал. Впереди было еще много лет каторги. У меня была семья. Я хотел жить.

Майор, расходовав свое красноречие, замолчал. Потом, как бы подводя черту, заявил мне:

− Я вас все же использую по специальности. Можете идти.

13

Вскоре меня откомандировали на первый лагучасток, находившийся километрах в пяти от центральной усадьбы учетчиком. Майор не сдержал своего обещания использовать меня по специальности, но все же «паспорт» на безконвойное хождение я получил. Тем не менее от Леньки всего можно было ожидать. Он хотел бы пришить мне какое-нибудь вредительство на участке (тогда это было модно), но не находил себе сторонников да и ума не хватало, чтобы составить фальшивку. Передавали мне, что даже лошадь, на которой я ездил верхом, он, мстя мне, загнал, и она подохла. Вот как-то узнаю от сочувствующей мне сотрудницы учетно-распределительной части лагеря (УРЧ) совершенно секретную новость: готовится этап в Монголию на строительство железной дороги. Отобрана туда первая группа по здоровью и по настоянию капитана Иванова в этот этап включили меня и моего друга-однодельца милого Г.Н. Владиславлева, хотя мы никогда по состоянию здоровья в первой группе не числились. Он тоже знал, что его отправят этапом. Прощаясь со мной, он сказал:

Смотрите же, отправление назначено на завтра.

Дело шло к вечеру. Ночь я должен был провести в зоне участка и следовательно сдать свой пропуск на вахте. Всю ночь я не мог уснуть. Недавно за несколько тысяч километров сюда, ближе ко мне, приехала на постоянное жительство моя жена с четырьмя малыми детьми. Теперь, если угонят в Монголию, встречусь ли я вообще с ними? В постели я ворочался, вставал, выходил во двор. Но на дворе все еще стояла глухая ночь. Перед рассветом я задремал и когда схватился, на дворе серело. Я быстро оделся и пошел на вахту. «Есть ли там пропуск? Пустит ли вахтер?» − пробегали в голове вопросы.

Молодой вахтер сразу же разыскал мой «паспорт» и вручил его мне.

«Ну, Ленька, ищи теперь ветра в поле», − произнес я про себя, и, пользуясь темнотой, направился в поле к самой высокой точке, откуда, как на ладони была видна вся центральная усадьба и лагучасток №1, к которому я теперь был приписан. Там я залег в сухом арыке и надежно прикрытый бурьяном, стал вести наблюдение.

Вот подошло время развода бригад на работу, но развода нет. Видимо, и не будет, так как готовят этап. Вот с центральной усадьбы от конторы едет пара солдат. «Это, − думаю, − за мной». Часа полтора они проторчали на участке и уехали ни с чем обратно. «Шиш вам», − посылаю из укрытия. Наконец из центральной зоны стали выводить людей с вещами. «Этапники, − определяю. Там, видимо, и Георгий Николаевич». Долго пересчитывали, строили в колонну, наконец, погрузили в грузовики и повезли в сторону железной дороги.

Через пару часов после отправки этапа от центральной усадьбы отделилась пара новых всадников и направилась снова на мой участок. Лошади под ними играют. «Начальство», − догадываюсь я. Оно проехало недалеко от меня: это был знакомый уже нам майор Бунин и оперуполномоченный младший лейтенант Сонин.

«Ну, − думаю, − теперь можно и объявляться».

Я встал во весь рост и тоже пошел к участку. Меня издали заметил помкомвзвода. Он подъехал ко мне на взмыленной лошади, видимо, немало изъездил в поисках меня.

− Где был? – закричал он.

Я тихо ему ответил, что был на работе, но случился приступ малярии (я действительно болел малярией) и несколько часов пролежал в поле. То же самое я рассказал высокому начальству. Оно о чем-то догадывалось, но юридически мне нельзя было пришить побег. Но пропуск у меня забрали, перевели на центральную усадьбу и направили на тяжелые земляные работы.

14

Дни шли. Я продолжал работать на тяжелых земляных работах. Как-то я встретился в карьере с главным механиком лагеря, вольнонаемным инженером Григорием Николаевичем Бережным, с которым уже пару сельскохозяйственных сезонов проработал вместе. Он посмотрел на меня на мой заступ, покачал головой и, нагнувшись с лошади, тихо сказал мне:

− Ничего. Завтра же поеду в Алма-Ату и поговорю о тебе с самим начальником управления Черемисиным. – Потом он посмотрел в сторону центральной усадьбы и процедил: Сволочи, воры! – Повернувшись ко мне, прошептал: Жди новостей, − и уехал.

На третий день после этого разговора с Бережным был выходной, воскресенье. На пороге того барака, где я жил, появился вахтер и громко произнес мою фамилию.

− С вещами на вахту! – закончил он.

Вначале я выскочил без вещей. Но тот же вахтер объяснил мне, что нужно с вещами личными, постель не брать.

Значит, куда-то увезут. Странно, что в выходной. Но рассуждать было некогда. Я распрощался с Федором Семеновичем Юдиным, своим соседом , с которым сумел за короткое время крепко подружиться, и отправился на вахту.

А вопрос, куда, к кому, не покидал меня. Я знал только, что на монгольский этап я уже не попаду.

Около ворот зоны стояла легковая машина и около нее человек в чине капитана. Он вежливо мне объяснил, что он начальник Илийского лагеря и, что ему нужен агроном и что по рекомендации Г.Н. Бережного он в управлении лагерей взял на меня наряд. Показывая на свой портфель, он сказал:

− Здесь уже все оформлено. Садитесь! – обращаясь ко мне, на вы, и показывая на сиденье, − и поедем.

Начиналась для меня новая лагерная жизнь. Что она принесет мне нового?

Если до заключения все представители органов принуждения представлялись мне какой-то грубой, тесноспаянной массой не только формой одежды, которая их объединяла, но и единым внутренним содержанием, как мы, например, представляем сейчас опричников Ивана Грозного. Но теперь, спустя три года заключения, убедился я воочию, что этого единства среди них нет.

Как-то говорил мне наедине наш начальник культурно-просветительной части, молодой лейтенант:

− А я завидую вам, с удовольствием бы поменялся.

Чувство сострадания к безвинно осужденным, видимо, никогда не покидало людей, в какие бы одежды они не рядились. Глубоко сочувствующих мне, я, к удивлению моему, стал встречать среди сотрудников правоохранительных органов.

Вопрос, к кому я попаду, к друзьям или недругам, не мог не волновать меня.

***

Находясь в здравом уме и твердой памяти, я показания свои написал чистосердечно и добровольно, без чьих-либо побуждений пытками, бессонницей и голодом, как это было сделано надо мной четверть века назад, в назидание моим внукам и правнукам.

А так как на арестантском моем липовом деле 1944 года стояла пометка: «хранить вечно», то и мои показания завещаю «ХРАНИТЬ ВЕЧНО».

Январь 1970 года