12

Иванов не помнил себя от радости, Он потребовал, чтобы меня немедленно убрали с участка, хотя знал из дела, что я лично не принимал участия в его падении.

Я был законвоирован и заперт в центральной зоне. Присланный вместо полковника майор Бунин вызвал меня к себе в кабинет и назидательно в течение получаса вбивал мне в голову мысль, что работники министерства внутренних дел это основа нашего государства, партии, товарища Сталина. Сомневаться в их революционной честности – преступление, что они стояли и стоят на страже революционных завоеваний против многочисленных врагов советской власти и т. д. и т. п. Потом он начал перечислять все судебные процессы, от Шахтинского, промпартии, процессов над разными врагами народа и т. д.

Я молчал. Впереди было еще много лет каторги. У меня была семья. Я хотел жить.

Майор, расходовав свое красноречие, замолчал. Потом, как бы подводя черту, заявил мне:

− Я вас все же использую по специальности. Можете идти.

13

Вскоре меня откомандировали на первый лагучасток, находившийся километрах в пяти от центральной усадьбы учетчиком. Майор не сдержал своего обещания использовать меня по специальности, но все же «паспорт» на безконвойное хождение я получил. Тем не менее от Леньки всего можно было ожидать. Он хотел бы пришить мне какое-нибудь вредительство на участке (тогда это было модно), но не находил себе сторонников да и ума не хватало, чтобы составить фальшивку. Передавали мне, что даже лошадь, на которой я ездил верхом, он, мстя мне, загнал, и она подохла. Вот как-то узнаю от сочувствующей мне сотрудницы учетно-распределительной части лагеря (УРЧ) совершенно секретную новость: готовится этап в Монголию на строительство железной дороги. Отобрана туда первая группа по здоровью и по настоянию капитана Иванова в этот этап включили меня и моего друга-однодельца милого Г.Н. Владиславлева, хотя мы никогда по состоянию здоровья в первой группе не числились. Он тоже знал, что его отправят этапом. Прощаясь со мной, он сказал:

Смотрите же, отправление назначено на завтра.

Дело шло к вечеру. Ночь я должен был провести в зоне участка и следовательно сдать свой пропуск на вахте. Всю ночь я не мог уснуть. Недавно за несколько тысяч километров сюда, ближе ко мне, приехала на постоянное жительство моя жена с четырьмя малыми детьми. Теперь, если угонят в Монголию, встречусь ли я вообще с ними? В постели я ворочался, вставал, выходил во двор. Но на дворе все еще стояла глухая ночь. Перед рассветом я задремал и когда схватился, на дворе серело. Я быстро оделся и пошел на вахту. «Есть ли там пропуск? Пустит ли вахтер?» − пробегали в голове вопросы.

Молодой вахтер сразу же разыскал мой «паспорт» и вручил его мне.

«Ну, Ленька, ищи теперь ветра в поле», − произнес я про себя, и, пользуясь темнотой, направился в поле к самой высокой точке, откуда, как на ладони была видна вся центральная усадьба и лагучасток №1, к которому я теперь был приписан. Там я залег в сухом арыке и надежно прикрытый бурьяном, стал вести наблюдение.

Вот подошло время развода бригад на работу, но развода нет. Видимо, и не будет, так как готовят этап. Вот с центральной усадьбы от конторы едет пара солдат. «Это, − думаю, − за мной». Часа полтора они проторчали на участке и уехали ни с чем обратно. «Шиш вам», − посылаю из укрытия. Наконец из центральной зоны стали выводить людей с вещами. «Этапники, − определяю. Там, видимо, и Георгий Николаевич». Долго пересчитывали, строили в колонну, наконец, погрузили в грузовики и повезли в сторону железной дороги.

Через пару часов после отправки этапа от центральной усадьбы отделилась пара новых всадников и направилась снова на мой участок. Лошади под ними играют. «Начальство», − догадываюсь я. Оно проехало недалеко от меня: это был знакомый уже нам майор Бунин и оперуполномоченный младший лейтенант Сонин.

«Ну, − думаю, − теперь можно и объявляться».

Я встал во весь рост и тоже пошел к участку. Меня издали заметил помкомвзвода. Он подъехал ко мне на взмыленной лошади, видимо, немало изъездил в поисках меня.

− Где был? – закричал он.

Я тихо ему ответил, что был на работе, но случился приступ малярии (я действительно болел малярией) и несколько часов пролежал в поле. То же самое я рассказал высокому начальству. Оно о чем-то догадывалось, но юридически мне нельзя было пришить побег. Но пропуск у меня забрали, перевели на центральную усадьбу и направили на тяжелые земляные работы.

14

Дни шли. Я продолжал работать на тяжелых земляных работах. Как-то я встретился в карьере с главным механиком лагеря, вольнонаемным инженером Григорием Николаевичем Бережным, с которым уже пару сельскохозяйственных сезонов проработал вместе. Он посмотрел на меня на мой заступ, покачал головой и, нагнувшись с лошади, тихо сказал мне:

− Ничего. Завтра же поеду в Алма-Ату и поговорю о тебе с самим начальником управления Черемисиным. – Потом он посмотрел в сторону центральной усадьбы и процедил: Сволочи, воры! – Повернувшись ко мне, прошептал: Жди новостей, − и уехал.

На третий день после этого разговора с Бережным был выходной, воскресенье. На пороге того барака, где я жил, появился вахтер и громко произнес мою фамилию.

− С вещами на вахту! – закончил он.

Вначале я выскочил без вещей. Но тот же вахтер объяснил мне, что нужно с вещами личными, постель не брать.

Значит, куда-то увезут. Странно, что в выходной. Но рассуждать было некогда. Я распрощался с Федором Семеновичем Юдиным, своим соседом , с которым сумел за короткое время крепко подружиться, и отправился на вахту.

А вопрос, куда, к кому, не покидал меня. Я знал только, что на монгольский этап я уже не попаду.

Около ворот зоны стояла легковая машина и около нее человек в чине капитана. Он вежливо мне объяснил, что он начальник Илийского лагеря и, что ему нужен агроном и что по рекомендации Г.Н. Бережного он в управлении лагерей взял на меня наряд. Показывая на свой портфель, он сказал:

− Здесь уже все оформлено. Садитесь! – обращаясь ко мне, на вы, и показывая на сиденье, − и поедем.

Начиналась для меня новая лагерная жизнь. Что она принесет мне нового?

Если до заключения все представители органов принуждения представлялись мне какой-то грубой, тесноспаянной массой не только формой одежды, которая их объединяла, но и единым внутренним содержанием, как мы, например, представляем сейчас опричников Ивана Грозного. Но теперь, спустя три года заключения, убедился я воочию, что этого единства среди них нет.

Как-то говорил мне наедине наш начальник культурно-просветительной части, молодой лейтенант:

− А я завидую вам, с удовольствием бы поменялся.

Чувство сострадания к безвинно осужденным, видимо, никогда не покидало людей, в какие бы одежды они не рядились. Глубоко сочувствующих мне, я, к удивлению моему, стал встречать среди сотрудников правоохранительных органов.

Вопрос, к кому я попаду, к друзьям или недругам, не мог не волновать меня.

***

Находясь в здравом уме и твердой памяти, я показания свои написал чистосердечно и добровольно, без чьих-либо побуждений пытками, бессонницей и голодом, как это было сделано надо мной четверть века назад, в назидание моим внукам и правнукам.

А так как на арестантском моем липовом деле 1944 года стояла пометка: «хранить вечно», то и мои показания завещаю «ХРАНИТЬ ВЕЧНО».

Январь 1970 года

Страница 3 из 3 Все страницы