На главную / Биографии и мемуары / Аксель Мунте. Легенда о Сан-Микеле. Часть 1

Аксель Мунте. Легенда о Сан-Микеле. Часть 1

| Печать |


Глава 14. Виконт Морис

Я не женился и не спился.

Я нашел иной выход – я почти перестал бывать на авеню Вилье. В семь часов утра Розали приносила мне в спальню чай и «Фигаро», и полчаса спустя я исчезал, чтобы вернуться ровно к двум часам, когда начинался прием. С последним пациентом я вновь исчезал и возвращался лишь ночью, пробираясь к себе в спальню тихо, точно вор. Жалованье Розали было удвоено. Она мужественно оставалась на своем посту и страдала только оттого, что ей нечего было делать – разве что открывать дверь. Все остальное делала мамзель Агата: выколачивала ковры, чинила мою одежду, чистила мои башмаки, стирала мое белье и стряпала для меня. Понимая, что ей нужно связующее звено с внешним миром, а также какой-нибудь повод для ссор, мамзель Агата мрачно смирилась с присутствием Розали. Она даже один раз ей улыбнулась, дрожащим голосом сообщила Розали. Вскоре и Том начал избегать авеню Внлье из страха перед мамзель Агатой. Весь день он ездил со мной, навещая моих пациентов, почти не ел дома и никогда не заходил на кухню, куда обычно рвутся все собаки. Попав домой, он немедленно забирался в свою корзину в моей спальне, так как чувствовал себя там в относительной безопасности. Моя практика росла, и мне становилось все трудное выкраивать время для наших воскресных веселых прогулок по Булонскому лесу. Собакам, как и людям, необходимо порой вдохнуть запах Матери Земли для поддержания бодрости духа. Пробежаться среди друзей-деревьев (пусть даже прирученных деревьев Булонского леса), поиграть в прятки со случайным знакомым среди кустов – что может быть лучше этого? Однажды, когда мы прогуливались по боковой аллее и наслаждались обществом друг друга, мы услышали за собой отчаянное фырканье и пыхтение, сопровождаемое приступами кашля и одышки. Я решил, что с кем-то случился припадок астмы, но Том немедленно распознал, что за нами, хрипя и задыхаясь, гонится маленький бульдог или мопс и просит подождать его. Через мгновение к моим ногам прижался полумертвый Лулу – жир мешал ему дышать, а утомление – говорить. Его черный язык вывалился изо рта, а налитые кровью глаза вылезали из орбит от радости и волнения.

– Лулу! Лулу! – раздавался отчаянный крик из коляски, проезжавшей по главной аллее.

– Лулу! Лулу! – звал лакей, пробираясь к нам через кусты.

Лакей объяснил, что маркиза с Лулу, по обыкновению, вышла из коляски, чтобы пять минут погулять пешком для моциона, как вдруг Лулу возбужденно понюхал воздух и стремительно исчез в кустах. Горничная помогла готовой упасть в обморок маркизе сесть в коляску, и вот он уже полчаса ищет Лулу, а кучер ездит взад и вперед по аллее, расспрашивая всех встречных, не видели ли они маленького мопса.

Маркиза пролила поток радостных слез, когда я положил ей на колени Лулу, все еще не обретшего дара речи. У него будет апоплексический удар, повторяла она, всхлипывая. Я прокричал ей в слуховую трубку, что он просто взволнован, однако на самом деле ни один старый, толстый мопс не был так близок к апоплексии, как Лулу в ту минуту. Так как я послужил невольной причиной всего случившегося, то мне оставалось только согласиться, когда его хозяйка пригласила меня поехать к ней выпить чаю. Том прыгнул мне на колени, и Лулу чуть не задохнулся от ярости. Затем он до конца поездки лежал неподвижно на коленях хозяйки, полностью лишившись сил, и только злобно сверкал одним глазом и сторону Тома, а другим нежно взирал на меня.

«Мне в жизни приходилось обнюхивать много вещей, – говорил этот глаз, – но твой особый запах я не забыл, и он мне приятнее всех других. Какая радость, что я тебя снова нашел! Пожалуйста, возьми меня на колени вместо этой черной дворняжки. Дайте мне немного отдышаться, и я ей хорошенько задам!»

«Болтай, болтай, курносый уродец! – высокомерно сказал Том. – В жизни я ничего подобного не видел – даже стыдно чувствовать себя собакой. Породистый пудель, вроде меня, не рычит на колбасу, но все-таки придержи свой черный язык, не то как бы тебе вовсе без него не остаться!»

Когда мы допивали вторую чашку чаю, в гостиную вошел аббат, обычно посещавший маркизу в этот час. Добряк аббат пожурил меня за то, что я не сообщил ему о моем возвращении в Париж. Граф постоянно справляется обо мне и будет очень рад меня видеть. Графиня уехала в Монте-Карло, чтобы переменить обстановку. Теперь она совсем здорова и чувствует себя прекрасно. К сожалению, он не может сказать того же о графе, который опять проводит все дни в кресле, выкуривая одну сигару за другой. Аббат счел своим долгом предупредить меня, что виконт Морис страшно зол на шутку, которую я сыграл с ним в Шато-Рамо. Я внушил и ему, и тихому деревенскому доктору, что у него колит, – загипнотизировал его, чтобы помешать ему получить золотую медаль на соревнованиях Общества стрелков Франции. Аббат умолял меня всячески избегать виконта, готового в любую минуту прийти в ярость и затеять ссору – не далее как месяц назад он вновь дрался на дуэли. Одному богу известно, что может произойти, если мы встретимся.

– Ничего не произойдет! – ответил я. – Мне нечего бояться этого негодяя, так как он боится меня. Прошлой осенью в курительной Шато-Рамо я доказал, что из нас двоих сильнее я, и, судя по вашим словам, он не забыл этого урока. Все его преимущество передо мной заключается в том, что он может на расстоянии в пятьдесят шагов попасть из револьвера в летящую ласточку или жаворонка, тогда как я, по всей вероятности, промахнусь и по слону. По вряд ли он когда-нибудь решит воспользоваться этим преимуществом – он никогда меня не вызовет на дуэль, так как, по его мнению, с такими, как я, не дерутся. Вы заговорили про гипноз, – не могу слышать этого слова, оно меня преследует потому, что я был учеником Шарко. Поймите же раз навсегда, что все эти глупости о силе гипноза – давно разоблаченная теория, которую современная наука отвергает. И виной тут был не гипноз, а воображение виконта. Этот болван воображает, будто я загипнотизировал его, но вовсе не я подсказал ему эту нелепую мысль, а он сам, – мы называем это самовнушением. Но тем лучше для меня. В результате он не рискнет причинить мне вред – во всяком случае, в моем присутствии.

– Но вы могли бы его загипнотизировать, если бы захотели?

– Без всякого труда. Он очень легко поддается внушению. Шарко с большим удовольствием демонстрировал бы его на своих еженедельных лекциях в Сальпетриер.

– Раз, по вашим словам, никакой гипнотической силы не существует, значит, и я, например, мог бы заставить его подчиниться моим приказаниям, как он подчиняется вашим?

– Да, если он будет верить, что вы обладаете подобной силон, но он в это не верит.

– Почему же?

– Вся трудность заключается именно в том, что пока ответить на ваш вопрос невозможно. Это еще сравнительно молодая наука, не вышедшая из пеленок.

– Могли бы вы заставить его совершить преступление?

– Только если он вообще на это способен. Но так как я убежден, что у него есть преступные наклонности, то в данном случае на этот вопрос можно ответить утвердительно.

– А могли бы вы заставить его отказаться от графини?

– Только если бы он сам этого хотел и добровольно подвергся гипнотическому внушению. Но даже тогда на это потребовалось бы много времени, потому что половой инстинкт у человека наиболее силен.

– Обещайте мне его избегать, так как он клянется, что при первой встрече изобьет вас хлыстом.

– Пусть попробует. Я знаю, как поступать в подобном случае. Не беспокойтесь, я вполне могу постоять за себя.

– К счастью, он находится со своим полком в Туре и не так скоро появится в Париже.

– Дорогой аббат, вы наивнее, чем я думал, – он сейчас в Монте-Карло с графиней и вернется в Париж, когда вернется она.

Уже на следующий день меня пригласили к графу как врача. Аббат оказался прав, графа я нашел в очень скверном состоянии, и физическом и душевном. Чем можно помочь пожилому человеку, если он весь день сидит в кресле, курит бесконечные сигары и думает только о своей молодой жене, которая уехала в Монте-Карло «переменить обстановку»? Ему не могло помочь и ее возвращение, когда она вновь вернулась к своей роли одной из самых восхитительных женщин парижского общества и все дни проводила у Ворта за примеркой новых платьев, а вечером отправлялась на бал или в театр, пожелав мужу спокойной ночи и холодно поцеловав его в щеку.

Чем больше я видел графа, тем больше он мне нравился, так как это был самый совершенный тип французского аристократа старого режима. Но истинная причина моего к нему расположения, быть может, заключалась в том, что я его жалел. В те дни я еще не подозревал, что могу привязываться только к тем, кого жалею. Наверно, именно поэтому я ощутил неприязнь к графине, снова увидев ее – в первый раз после нашей встречи под липой в парке Шато-Рамо, когда светила полная луна и сова спасла меня от совсем иного чувства к ней. Да, она мне вовсе не нравилась, когда я сидел рядом с аббатом и через стол наблюдал, как весело она смеялась шуткам виконта – в том числе и тем, которые, судя по его наглым взглядам в мою сторону, отпускались в мой адрес. Ни он, ни она не сказали со мной ни одного слова. Графиня рассеянно пожала мне руку и больше не обращала на меня внимания. Виконт вообще игнорировал мое присутствие. Графиня осталась такой же красавицей, но это была совсем другая женщина. Она выглядела цветущей, и меланхоличное выражение исчезло из ее глаз. Я с первого взгляда понял, что в парке Монте-Карло светила полная луна, но на липе не пряталась благоразумная сова. Виконт Морис сиял самодовольством, и его победительный вид был особенно неприятен.

– Вот так, – сказал я аббату, когда мы сидели в курительной после обеда. – Любовь действительно слепа, если только это можно назвать любовью. Она заслуживала лучшей судьбы, чем оказаться в объятьях этого дегенеративного болвана.

– Вы знаете, всего месяц назад граф заплатил его карточные долги, иначе ему пришлось бы уйти из полка, а к тому же ходят слухи о подложном чеке. Говорят, он тратит бешеные деньги на одну известную кокотку. Подумать только, что такой человек повезет сегодня вечером графиню на бал-маскарад.

– Жаль, что я не умею стрелять.

– Ради бога, не говорите так. И я предпочел бы, чтобы вы ушли. Сейчас он придет сюда пить коньяк с содовой.

– Ему следовало бы пить коньяка поменьше – вы заметили, как дрожали его руки, когда он капал лекарство в стакан с вином? Во всяком случае, это хорошее предзнаменование для ласточек и жаворонков! И не смотрите так озабоченно на дверь – он предпочитает общество графини в гостиной. К тому же мне пора, меня ждет экипаж.

Я пошел наверх, чтобы еще раз взглянуть на графа, – он уже собирался лечь и сказал, что очень хочет спать, счастливец! Когда я с ним прощался, я услышал внизу отчаянный собачий визг. Я знал, что Том ждет меня в вестибюле в своем привычном углу – граф, очень любивший собак, не только дал на это постоянное разрешение, но и приказал постлать там для него особый коврик. Я бросился вниз. Том лежал, прижавшись к входной двери, и изо рта у него лилась кровь. Виконт Морис яростно бил его ногой. Я набросился на негодяя так неожиданно, что он потерял равновесие и упал на пол. Второй удачно рассчитанный удар снова опрокинул его, когда он пытался встать. Схватив шляпу и пальто, я, держа на руках собаку, вскочил в свой экипаж и помчался на авеню Вилье. С самого начала стало ясно, что бедняга Том получил тяжелые внутренние повреждения. Я просидел с ним всю ночь. Но его дыхание становилось все тяжелее, а кровотечение не прекращалось. Утром я застрелил своего верного друга, чтобы избавить его от дальнейших страданий.

Я почувствовал только облегчение, когда днем получил записку от двух товарищей виконта Мориса, которые просили меня назвать им моих секундантов, так как виконт, после некоторых колебаний, все же решил оказать мне честь и т. д.

Я с трудом уговорил шведского военного атташе полковника Стаффа помочь мне в этом деле. Вторым моим секундантом согласился стать мой друг Эдельфельд, известный финский художник. Норстрема я попросил присутствовать на дуэли как врача.

– Никогда в жизни мне так не везло, как за эти последние сутки, – сказал я Норстрему, когда мы с ним обедали за нашим обычным столиком в кафе «Режанс». − Говоря откровенно, я страшно боялся, что буду бояться. Однако мне было так любопытно узнать, как я буду держаться в этой истории, что ни о чем другом я просто не думал. Ты ведь знаешь, как я интересуюсь психологией!

Норстрем в этот вечер, по-видимому, нисколько не интересовался психологией, как, впрочем, и всегда. Он был необычайно молчалив и торжествен, и я заметил в его тусклых глазах такую нежность, что мне стало стыдно.

– Послушай, Аксель, – сказал он слегка охрипшим голосом, – послушай...

– Не смотри на меня так, а главное – не предавайся сентиментальности, она не идет к твоему типу красоты. Поскреби свой глупый затылок и попытайся понять ситуацию. Неужели ты хоть на минуту поверил, будто я так глуп, что был бы способен подставить себя завтра в лесу Сен-Клу под пулю этого дикаря, если бы думал, что он может меня убить? Это слишком нелепое предположение, чтобы о нем говорить серьезно. Кроме того, эти французские дуэли – чистейшей воды фарс, как тебе отлично известно. Мы с тобой не раз, как врачи, участвовали в этих комедиях, когда актеры порой попадают в дерево, но только не друг в друга. Давай разопьем бутылочку шамбертена и ляжем спать – от бургундского меня всегда клонит ко сну, а после смерти моей бедной собаки я почти не смыкал глаз, но сегодня я во что бы то ни стало должен уснуть.


Утро было холодное и туманное. Мой пульс бился ровно и не учащенно, но я заметил какое-то странное подергивание в икрах, а кроме того, мне трудно было говорить, и как я ни старался, мне не удалось отхлебнуть коньяка из фляжки Норстрема, которую он протянул мне, когда мы выходили из экипажа. Бесконечные предварительные формальности раздражали меня тем больше, что я ни слова в них не понимал. Как это все глупо, какая напрасная трата времени, думал я. Насколько проще было бы отхлестать его на английский манер – и дело с концом. Кто-то сказал, что туман рассеялся настолько, что уже не помешает целиться. Это меня удивило, так как мне казалось, что туман, наоборот, сгустился. Тем не менее я отлично видел виконта Мориса, стоявшего напротив меня в обычной нагло-небрежной позе, с папиросой в зубах – он, по-видимому, совсем спокоен, пришло мне в голову. В кустах позади меня запела малиновка, и я принялся размышлять о том, почему эта крошка так задержалась в лесу Сен-Клу, но полковник Стафф вложил мне в руку длинноствольный пистолет.

– Цельтесь ниже, – прошептал он.

– Огонь! – скомандовал резкий голос.

Я услышал выстрел. Я увидел, что виконт выронил папиросу изо рта и к нему бежит профессор Лаббе. Секунду спустя я обнаружил, что сижу в карете полковника Стаффа, а напротив сидит Норстрем и широко улыбается. Полковник похлопал меня по плечу, но все молчали.

– Что случилось? Почему он не стрелял? Я не желаю никакой милости от этой скотины, я сам его вы зову, я...

– Ничего подобного вы не сделаете. Благодарите бога за свое чудесное спасение, – прервал меня полковник. – Он очень старался вас убить и, конечно, убил бы, дай вы ему время для второго выстрела. К счастью, вы выстрелили одновременно: опоздай вы хоть на долю секунды, вы не сидели бы сейчас здесь. Разве вы не слышали, как просвистела пуля над вашей головой? Взгляните-ка!

Я посмотрел на свою шляпу – и внезапно занавес задернулся и я перестал играть героя. Неумелый грим храбреца стерся, и из-под него выглянуло лицо подлинного человека – человека, боящегося смерти. Дрожа от страха, я забился в угол экипажа.

– Я горжусь вами, мой юный друг, – продолжал полковник. – Мое солдатское сердце радовалось, глядя на вас, – я и сам бы не мог держаться лучше! Когда мы при Гравелоте поскакали на пруссаков...

Мои зубы стучали так, что конца его фразы я не расслышал. Мной овладели слабость и тошнота, и, когда я хотел попросить Норстрема опустить окно, чтобы вдохнуть воздуха, язык мне не повиновался. Мне хотелось распахнуть дверцу и броситься наутек, но я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Он потерял много крови, – усмехнулся Норстрем. – Профессор Лаббе сказал, что пуля прошла сквозь основание правого легкого. Ему повезет, если он пролежит в постели не больше двух месяцев.

Мои зубы сразу перестали стучать, и я начал внимательно слушать то, что говорили мои спутники.

– Я и не подозревал, что вы такой блестящий стрелок! – объявил бравый полковник. – Почему вы сказали, что никогда прежде не держали в руках пистолета?

Я вдруг расхохотался без всякой причины.

– Тут нет ничего смешного, – строго сказал полковник. – Ваш противник тяжело ранен. У Лаббе был очень озабоченный вид, и еще неизвестно, чем это кончится.

– Тем хуже для него! – сказал я, чудом обретая дар речи. – Он убил мою беззащитную собаку, в часы досуга он стреляет ласточек и жаворонков, – он это заслужил! Вам известно, что афинский ареопаг приговорил к смерти мальчика, который выколол глаза птице?

– Но ведь вы не афинский ареопаг!

– Нет. Но если виконт умрет, в его смерти я также не буду виноват. Я ведь даже не успел прицелиться – пистолет выстрелил сам собою. Легкое ему прострелил не я, это сделал кто-то другой. Кроме того, раз уж вам так жаль этого негодяя, то позвольте задать вам вопрос – вы рекомендовали мне целиться ниже для того, чтобы я промахнулся?

– Я рад, что вы вновь обрели красноречие, Милейший хвастун, – улыбнулся полковник. – Когда я вел вас к карете, вы бормотали что-то несуразное про малиновок.

Когда мы проехали Порт-Майо, я уже обрел полную власть над своими нелепыми нервами и был очень доволен собой. Когда я подъезжал к авеню Вилье, мне почудилось, что из утреннего тумана, точно голова медузы, возникло лицо мамзель Агаты и ее белесые глаза грозно уставились на меня. Я посмотрел на часы и ободрился – была половина восьмого.

«Она трет бронзу на обеденном столе, – подумал я, – и, если удача от меня не отвернется, я сумею незаметно проскользнуть к себе в спальню, подав Розали знак принести мне чаю».

Розали вошла на цыпочках с завтраком и «Фигаро».

– Розали! Вы прелесть! Ради бога, не допускайте ее в переднюю: я хочу через полчаса улизнуть. И еще – почистите меня немного щеткой, это крайне необходимо.

– Но господин доктор не может навещать пациентов в этой старой шляпе! Поглядите-ка – спереди круглая дырочка и сзади такая же. Чудно! Моль ее прогрызть не могла – весь дом пропах нафталином с тех пор, как мамзель Агата поселилась тут. Может быть, крыса? Комната мамзель Агаты кишит крысами. Мамзель Агата любит крыс.

– Нет, Розали, это червь смерти – его зубы тверды, как сталь, и он может прогрызть такую дырочку не только в шляпе, но и во лбу человека, если тому не повезет.

– Почему бы господину доктору не подарить эту шляпу старику Гаэтано, шарманщику? Как раз сегодня день, когда он приходит играть под балконом.

– Можете подарить ему любую из моих шляп, но только не эту; ее я хочу сохранить, чтобы иногда смотреть на эти две дырочки, ибо они знаменуют удачу.

– А почему господин доктор не носит цилиндр, как другие доктора, – это куда элегантнее?

– Дело не в шляпе, а в голове. А моя голова совсем неплоха, особенно когда мне с вашей помощью удается ускользнуть от мамзель Агаты.

 


Страница 15 из 17 Все страницы

< Предыдущая Следующая >
 

Комментарии 

# зиновьева людмилаb   28.09.2013 15:15
язык прекрасный - изумительное ощущение солнца,воздуха, моря, молодого здорового восприятия красоты - романтика!!!!!! !!!
Ответить | Ответить с цитатой | Цитировать

Вы можете прокомментировать эту статью.


наверх^