• Рассыпанные страницы. Часть 1
• Рассыпанные страницы. Часть 2
• Рассыпанные страницы. Часть 3

Страницы из сиреневой тетради

Моей милой внучке Сонечке

Записки зам. декана

Мы переехали из Миассово в Академгородок в августе 1964 года. Это время было последними месяцами правления Хрущева, в октябре 1964 г. его снимают, он становится обычным пенсионером и вся страна, удивляясь, повторяет: «Надо же – не расстреляли, в тюрьму не посадили, а просто отправили на пенсию». Верно, пришли другие времена! Главным становится Брежнев. Еще катятся великолепные шестидесятые с их духом раскрепощения и свободы. Самые острые вещи обсуждаются в клубе «Под интегралом», который вскоре и закрывают. В моде барды и авторская песня. В городке проводят многоавторский концерт бардов, и среди них поет Галич. Но вскоре Галич почти под запретом, зато мощно врывается Высоцкий – его знают и любят все, но он официально не признан. Постепенно шестидесятые закатываются.

Городок еще очень молод и мы тоже молоды, полны творческих сил и веры в науку. Как говорит Полетаев: вот, кажется, еще чуть-чуть поднапрячься и мы все сделаем. Главное – космос и вычислительные машины. Их возможности кажутся безграничными. Именно в это время я вижу на остановке около Вычислительного Центра группу молодых людей, совершенно счастливых. Они колотят друг друга по плечам, хохочут и кричат: мы это сделали! Сто тысяч чертей, но, мы, сволочи, это сделали!

Вероятно, они решили какую-то сложную проблему. Городок строится, на наших глазах поднимаются Торговый центр, 90-е отделение почты, строится и открывается Дом Ученых. Пока не открыт Дом Ученых, мы слушаем концерты в кинотеатре «Москва». Приезжают выдающиеся исполнители, посещает нас и дирижирует оркестром Шостакович. На концертах масса народу, от академиков до школьников. В моде короткие стрижки, очень высокие каблуки-шпильки, маленькие черные платья и очень короткие юбки. Несмотря на весьма скромные зарплаты, мы живем весело и кажемся себе молодыми и красивыми.

Однако время движется вперед и с ним меняется политический климат. Откровенные разговоры перемещаются на кухню, в обиходе «диссидент», и кое-кого из писателей уже посадили. Холодает, сознательно строится новый культ, культ посредственности – Брежнева. Именно в это время я работаю заместителем декана.

Предисловие

Я проработала семь лет заместителем декана факультета естественных наук (ФЕН) в Новосибирском университете. Надо сказать, что НГУ – один из лучших и прогрессивных университетов, его студенты были умными и толковыми, его преподаватели (в основной своей части) – людьми культурными и образованными. Как я уже упомянула в предисловии, годы моей работы пришлись на период, когда славные шестидесятые сменялись затхлыми семидесятыми. «Роль партии» был очень велика и с ней, с партией, как-то приходилось и сотрудничать и считаться.

Я была не совсем обычным зам.декана в связи с устройством факультета. Он состоял из двух отделений: биология (около 200 студентов) и химия (около 450 студентов). Декан был всегда химиком и у него был заместитель – тоже химик. Заместители по биологии всегда пользовались большой свободой действия, так как возглавляли отдельное подразделение.

В студенческие годы я просто не понимала, зачем нужен деканат и зам. декана. Роль декана мне как бы была понятна, а вот роль зам. декана – совершенно не ясна. Я за все время учебы, по-моему, никогда и не была в деканате. Туда ходил староста группы, а мы «жили» в лабораториях различных кафедр. Так что мне после двенадцати лет в начале полупроизводственной, а затем научной работы должность зам. декана казалось довольно странной. Оказалось, что это сложная работа, иногда бюрократическая, иногда творческая, но это всегда работа с людьми. Зам. декана постоянно взаимодействует со студентами, с преподавателями всех рангов и специальностей, с заведующими кафедрами, с проректорами, со своим собственным деканом, с деканами и зам. деканов других факультетов, с ректором, с учебной и хозяйственной частью, а главное – с секретарями собственного факультета, что очень важно. Добавим сюда партбюро университета, партбюро факультета и список будет довольно полным.

Самое интересно, что большинство случаев, имеющих литературный интерес, относятся не к студентам, а к отношениям с различными звеньями университетской организации. Почему? Не знаю и сама удивляюсь.

Как я стала зам. декана

Я приехала в городок, не имея приглашения на работу. А.А. Ляпунов говорил, что работа найдется и повел меня на вечернее чаепитие домой к Д.К. Беляеву (академику, директору Института цитологии и генетики и зав. кафедрой цитологии и генетики, в общем – генералу, которым в силу своего характера был Д.К. Беляев. Д.К. предложил мне две работы на выбор: ученого секретаря биологического отделения СО РАН и зам. декана ФЕН. Ни о первой, ни о второй работе я не имела никакого представления, но решила, что первая уж чересчур бюрократическая, я с ней ни за что не справлюсь, да еще и от скуки помру. Я выбрала ФЕН, в чем никогда не раскаивалась. Кроме того, я надеялась и оказалась права, что в Университете я смогу заниматься наукой и перейду, наконец, из лаборатории в поле. В общем так оно и получилось.

Напутствие Раисы Львовны Берг

Раиса Львовна была женщиной умной, талантливой и крайне своеобразной. Однажды мы с Полетаевым были у нее в гостях и я рассказала, что завтра выхожу на работу в должности зам. декана ФЕН. «Запомните, Аргента, – в своей обычной манере, растягивая слова, сказала Р.Л. – никто не имеет права учить, судить и лечить».

Странно, но я потом долго думала над ее словами и приняла за правило – не учить, не судить и не лечить, хотя именно в этом состоит работа зам. декана со студентами. Я очень серьезно решила: не имею права судить, ибо никогда не буду знать всех обстоятельств, толкнувших человека на тот или иной поступок; не имею права учить жизни, ибо у каждого свое представление о том, какая у него или у нее должна быть жизнь; не имею права лечить, ибо причины болезни почти всегда скрыты. Что же я могу? Могу попробовать понять и помочь. И никогда, никогда не относиться к ребятам со звериной серьезностью, а по возможности, всегда легко и с юмором.

Ситуации, конечно, заставляли меня принимать жесткие решения: лишать стипендии, выселять из общежития, отчислять из Университета. Но в этих случаях я всегда придерживалась строгих, формальных, известных студентам правил.

В целом я относилась к своей работе несерьезно и, может быть, именно поэтому нравилась студентам. Они постоянно толклись в предбаннике – комнате, где сидели секретари, и так и норовили проскочить в кабинет. В кабинете стоял большой стол декана и напротив – мой, поменьше. А где был и был ли стол зам. декана по химии – я и не помню. Я выходила в предбанник и спрашивала: «Ну что вы тут постоянно третесь? У вас что, никаких больше дел нет? Ну так идите и гуляйте!». Но они тут же находили неотложные дела, которые им надо было обсудить со мной – иногда пустяковые, иногда серьезные. Я всегда этому удивлялась, вспоминая свое собственное студенческое отношение к деканату.

А если это любовь?

Однажды ко мне пришла пара. Оба с третьего курса, красивые, светловолосые, чрезвычайно влюбленные и счастливые. Он был, если мне не изменяет память, из глубинки, но точно не из городка, то есть он был «простой». Она же была городковской, дочкой профессора, который работал в Институте цитологии и генетики. Инга (так ее звали) уже была замужем, полюбив Женю, ушла от мужа. Жить у ее родителей Инга с Женей не могли, так как ее отец был категорически против развода и «новой связи». Они пришли просить у меня маленькую комнату (на двоих) в общежитии. И хотя такие комнаты городковским не давали (им вообще не выделяли мест в общежитии), посмотрела я на их светлые озабоченно-счастливые лица, да и выделила (из спец. фонда) им такую комнатку. Сияющие они ушли, унося с собой мое разрешение.

Через несколько дней меня попросила секретарь директора ИЦИГ прийти к Д.К. Беляеву для разговора. Дмитрий Константинович (Д.К.) чувствовал себя неуютно, мялся, вел пустые разговоры, поил меня чаем. Наконец, я спросила «Ну не на чашку же чая Вы меня пригласили. У Вас вопрос?». «Да – ответил он – и не из приятных. Видите ли, N (от назвал отца Инги) очень обеспокоен неразумным поступком дочери. Они знают своего зятя, он – хороший человек; Инга, видимо, была с ним счастлива. А тут вдруг новый неожиданный роман с Женей. Он, по-видимому, неплохой парень, но ведь совсем из другой среды, и они боятся, что Инга будет с ним… и т. п.». И видно, что Д.К. самому неприятен, просто противен этот разговор, но он продолжает «Родители надеялись, что эта блажь пройдет сама собой, а тут Вы выделили им отдельную комнату и, как Вы сами понимаете, все стало гораздо серьезнее». Тут я дальше ничего слушать не стала. Встала, подошла к Д.К. близко-близко, взяла его за лацканы пиджака, заглянула в глаза и тихо спросила «А если это любовь?». «А вы думаете, что это любовь?». «Уверена. Я их видела». «Ну ладно, ну тогда, наверное, Вы правы и т. д.». Видно было, что Д.К. с облегчением закончил этот разговор. Это действительно была любовь, они были счастливы и только его преждевременная смерть разрушила этот союз.

Выстрел

Однажды меня срочно вызвали в Университет. «Ваш студент убил человека!». Я бегом в Университет. Студент второго или третьего курса, Юра, был уже под стражей, но мне разрешили с ним поговорить. Он бледный, испуганный, но почему-то решительный объяснил мне ситуацию так. Он и Оля (студентка того же курса), которую он любил, находились в поле, в экспедиции. Почему-то в отряде были карабины и валялись эти карабины около палатки начальника отряда. Оля, смеясь, подняла карабин «Хочу научиться стрелять». Я стал ей показывать, как надо целиться и нечаянно нажал на курок. Я был уверен, что карабин не заряжен, но он был заряжен. Раздался выстрел и шофер экспедиции упал. Насмерть, отец двоих детей. Юра еле сдерживал слезы, а я пришла в бешенство. Дело в том, что за оружие отвечает начальник отряда. Оружие в лагере не должно быть заряженным и уж, конечно, не должно валяться около палатки. К тому же, в те места, где стояла экспедиция, брать нарезное оружие – чистое пижонство. Там не было ни волков, ни медведей. Я попрощалась с Юрой, сказала, что напишу ему хорошую характеристику (и это честная характеристика) и что я уверена в его досрочном освобождении. Я горела пламенем мести и хотела подать в суд на начальника отряда. Не тут то было! Он был кандидатом наук, подающим большие надежды ученым и никто судить его не собирался (А надо бы!) и не судил. Со всеми своими заявлениями я натыкалась на глухую стену. (Кстати, с тех пор прошло много лет, он – теперь профессор и известный ученый).

А через день вечером ко мне в деканат пришла Оля. Села около стола, подняла карие в слезах глаза и сказала: «Это не Юра, это я нажала на курок. Юра решил взять мою вину на себя. Но я больше не могу! Я должна пойти к следователю и признаться». «Погоди, – остановила я ее. – Прежде всего ответь мне на вопрос: ты его любишь?» «Да!» «Ты будешь ждать его, сколько надо, пока он не выйдет из тюрьмы?» «Да!» «Тогда разреши мне поговорить с Юрой, а потом мы решим, что делать. Но помни – он поступил правильно, как настоящий мужчина». Еле-еле я добилась второго свидания с Юрой. «Оля мне все рассказала» – тихо сказала я. «И Вы считаете?» «Я считаю, что ты поступил правильно, ей признаваться совсем не нужно. Она тебя любит и будет тебя ждать». «Только пусть она больше никому не говорит». «Конечно».

Я имела еще один разговор с Олей и мы до всего договорились. Через несколько лет Юра вышел из тюрьмы, восстановился в университете, они с Олей поженились.

Прошло много лет, я уже давно не работала в университете. Однажды в Городке, в лесочке на дорожке меня встретила невысокая женщина, сказала «Здравствуйте, Аргента Антониновна» и поцеловала меня. Я ее не узнала и взглянула на нее с недоумением. «Я – Оля» – ответила она на мой удивленный взгляд.

Мой непедагогический поступок

Однажды группа девушек пожаловалась мне на одного из наших студентов (смазливого парня), который ухлестывал то за одной девушкой, то за другой. Добившись своего (а иногда и не добившись!), распространял по факультету о них всякие гадости. Сказали они мне уж совсем странную вещь, что он пишет эти гадости на стене комнаты в общежитии, где он живет. Вызывать в деканат я его не стала, а вечерком пошла в общежитие. К счастью, я застала его одного в комнате. Он очень растерялся, а я без всяких разговоров уставилась на стенку около его кровати. Там висел расчерченный на графы лист ватмана. Точного текста я, конечно, не помню, но писанина была приблизительно такой.

Надя (определение) дала (и число).

Люба (определение) дала (и число).

И т. д.

В списке было около восьми девичьих имен. Я закрыла задвижку двери, подошла к этому козлу и методически стала бить его по щекам, приговаривая: – за Надю, – за Любу и далее, по списку со всеми остановками. А это лично от меня – дала я ему последнюю пощечину. Потом серьезно сказала «Лист сними, глумление свое прекрати, а не то вылетишь с факультета. Это я тебе твердо обещаю».

Открыла задвижку и спокойно ушла. Все, ну просто как рукой сняло; заткнулся, от меня убегал мелкой рысью.

Лавров

Однажды, лет через двадцать после того, как я ушла из Университета, в городе я встретила мужчину средних лет, хорошо одетого и выглядевшего молодцевато. Он радостно бросился ко мне – Аргента Антониновна, здравствуйте! – «Здравствуйте» – спокойно ответила я. «Вы меня не узнаете?» «Нет, но догадываюсь, что Вы были моим студентом!». «Аргента Антониновна! Но я же Лавров!» «Ну и что, Лавров?» – спросила я его. «Да вы же меня отчислили!» – с восторгом сообщил Лавров. «Какая радость, Лавров» – по-прежнему не понимала я его. «Ну я же был на четвертом курсе и нахватал двоек». Тут я его вспомнила, потому что это был редкий случай. С четвертого курса не отчисляли, потому что все, кого надо было отчислить – уже были отчислены. Остальные учились очень хорошо и четыре двойки Лаврова были какой-то немыслимой глупостью. «И я Вас отчислила» – предположила я. «Да!» – радостно подтвердил он. «Вы меня вызвали в деканат и сказали – ну, если ты, Лавров, такой дурак, то иди служить в армию! (Если студента, который имел отсрочку от армии, отчисляли, то его немедленно забирали в армию). Отслужишь – приходи. Если поумнеешь – восстановим». Ну, я отслужил два года, пришел к вам в деканат и отрапортовал «Здравия желаю, Аргента Антониновна!». А Вы в ответ:

– «А, Лавров! Ну как, отслужил? –

– Так точно, Аргента Антониновна!

– Поумнел?

– Так точно, Аргента Антониновна!

– Ну иди, пиши заявление, будем восстанавливать.

И восстановили, я все двойки исправил, и диплом защитил на пять. Ну а теперь я – зав. лабораторией.

«Рада за Вас, Лавров» –- тепло сказала я ему, потрепала по плечу и пошла к себе на работу, улыбаясь. Все-таки, наверное, не зря я просидела в деканате семь лет.

Сапоги

Он пришел ко мне в деканат поздно вечером, когда все уже ушли, а я дописывала какой-то отчет. Сказал – проходил мимо, увидел свет в окне и решился зайти. Он был студентом 5-го курса и у него была девушка, которую он любил и на которой хотел жениться. И тут случилось горе-позор. Она, эта милая девушка, украла сапоги не то в той же комнате, где жила, не то – в другой. Сапоги эти она где-то надежно запрятала. Сапоги были совершенно новые, модные (а с сапогами тогда было ой как трудно!) и хозяйка украденных сапог была в полном отчаянии. Их искали повсюду и не нашли. Почему-то заподозрили его девушку (скажем, Юлю) и предъявили всей комнатой ей это обвинение. Юля долго упиралась, потом созналась и вернула сапоги. Ее исключили из комсомола и, по всем правилам, я ее должна была отчислить из университета.

Он пришел ко мне не просить за нее, он спросил меня – как ему теперь жить. Наверное, это был самый непростой разговор в моей деканатской практике. Все, что я могла спросить – ты ее любишь? «Да, ответил он, – я не могу без нее жить. Но и жить с ней я тоже не могу. Я бы простил ей эту кражу, но я так просил ее сказать мне правду, а она соврала. Значит, она или не доверяет мне или может соврать просто так, даже мне. Что мне делать?».

Мне давно было пора домой, но я не могла оставить его в таких растерзанных чувствах. Мы говорили с ним часа два о любви, дружбе, доверии, преступлениях, ответственности и о прощении. Обычно я все же осторожно советовала, как лучше поступить. В этом случае я не дала ему совета. Это должно было быть только его решение. В конце разговора он сказал: «Спасибо. Вы мне очень помогли. Теперь я знаю, что смогу принять решение».

На другой день пришла она – очень миленькая, с невинной рожицей и совершенно лживыми глазами. Она каялась, она рыдала, она просила меня обо всем сразу: не отчислять ее, убедить ее подруг по комнате, что на нее нашло какое-то затмение и, главное, поговорить с ним, чтобы он ее не бросил. Слушала я ее, слушала и поняла, что ничего я для нее делать не буду. Отчислю и все. А ей сказала: «Сапоги – это ерунда, по сравнению с тем, что ты украла у него доверие к себе самой». Она уехала домой. Он кончил университет, тоже куда-то уехал, а года через два я получила от него коротенькое письмо. «Я женился на ней. Я знаю, что она лгунья и будет мне врать и изменять. Но я люблю ее. А любовь – это самое главное в жизни. Это Вы мне сказали».

Вот уж такого финала я не ожидала и не хотела. Но он действительно ее любил, и это, конечно, было главное.

Неожиданная встреча

Прошло 30 лет, как я ушла из Университета. Какое-то время в 1997–2003 гг. я занималась экологическим образованием. Меня пригласили на семинар, который проводили английские специалисты для наших учителей. Тема – игровые методы в обучении экологии – что-то вроде этого. Там в конце семинара каждому учителю-участнику семинара предлагалось сообщить, что ему понравилось больше всего и что было для него неожиданным. Ну, все учительницы (их было большинство) что-то и говорили. Последним поднимается мужчина, лет пятидесяти, учитель биологии и экологии в Кольцово, и говорит:

«Для меня было самым неожиданным и важным то, что я встретил после стольких лет Аргенту Антониновну, которую я глубоко почитаю, но которая меня не узнала».

– Не узнала – соглашаюсь я. «Я – говорит он – тот математик, который со второго курса решил перейти на биологический. Меня отговаривали все, кроме Вас. Вы сказали, что если математик решил перейти в биологию, то это серьезно, но учиться на биологии труднее, чем на математическом. К моему удивлению, Вы объяснили, почему и тут же предложили мне начать посещать практикум по зоологии б/п, а потом и сдать его. Посмотрев на пятерку, Вы засмеялись и быстро расписали мне, что я должен доделать, досдать и т. д.

Я закончил биологическое отделение ФЕН, чтобы стать учителем по биологии, хорошим учителем. И я им стал. Большое Вам спасибо, что Вы в меня поверили и не отговаривали». Он поцеловал мне руку и низко поклонился. Я никогда не думала, что он станет учителем, но я так рада, что такой образованный и нестандартный человек учит детишек биологии.

Как я принимала делегацию Би-Би-Си

Я поступила работать в Университет, не зная английского языка, совсем не зная. В Университете я учила немецкий и преподавали нам только научное чтение. С научным немецким у меня было все хорошо. Но вот еще в Миассово, когда я писала диссертацию, я вынуждена была переводить английские статьи. Надо, так надо! Взяла словарь и села переводить, как с немецкого. Научилась читать научный текст довольно быстро, на как произносить слова – не имела представления. Так и читала про себя «тхе, тхрее» и т. д.

Я проработала в деканате уже больше месяца. Однажды декан (В.В. Воеводский, среди своих В.В.) вошел с англичанами или американцами, подвел их к моему столу представить их мне и с ужасом понял, что я не знаю ни слова по-английски. Он как-то снял неловкость, увел гостей, затем появился вновь страшно разгневанным. Уж не помню, что он говорил об образовании, интеллигентности и т. д. Все это звучало для меня просто ужасно. Наконец, он сказал: «С сегодняшнего дня Вы начнете учить разговорный английский. Идите к Танкреду Голенпольскому (Танкред был не то зав. кафедрой английского языка на филфаке, не то ведущим преподавателем) и пусть он Вас или сам учит или найдет Вам учителя. Через год я приведу к Вам английскую делегацию, чтобы Вы с ней работали столько, сколько надо. Не будете знать языка к этому времени – уволю. Мне немые заместители не нужны. Если Вам нечем платить учителю, я буду платить из своего кармана».

Мне нечем было платить, я получала 120 рублей (зарплата ассистента), но только фыркнула в ответ на такое благодеяние. Однако, делать нечего – английский надо знать! Пошла к Танкреду и изложила ему эту трагическую историю от начала до конца. Танкред долго хохотал, глядя на мой мрачный вид, а потом сказал «Он тебя не выгонит, а английскому ты научишься. Я тебе в учителя дам свою ученицу с третьего курса – Нелю. Она способная, но будет учить тебя по моей методе – сразу фразы, разговор без всякой фонетики и прочих причиндалов».

Действительно, пришла Неля и стала меня учить разговаривать по-английски по методу Танкреда. Беда метода в том, что я совсем не учила грамматику и до сих пор должна лезть в словарь почти за каждым словом, чтобы написать его без ошибки. Худо-плохо, но через год я кое-как говорила. И вот, действительно, через год В.В. мне объявляет – приехала съемочная группа Би-Би-Си, они делают фильм о городке и три дня будут работать в Университете. Ректору я сказал, что мы берем на себя эту работу и что Вы с ней прекрасно справитесь.

Никакого выхода, кроме как принимать группу Би-Би-Си, у меня не было. Зато я всегда была хитроумной и заранее подготовила свою речь для съемочной группы. В группу входили Лорд N – специалист по высшему образованию, продюсер, режиссер, и секретарь – молодая женщина. Не могу воспроизвести свою речь по-английски – не помню. Но содержание было таким: «Господа! Я очень рада помочь вам в работе и буду помогать, как только могу. Однако прошу вас принять во внимание, что год тому назад я совсем не знала английского языка. Мой шеф – академик Воеводский, узнав об этом, очень рассердился и велел мне выучить язык за год. Он пообещал уволить меня, если через год я не справлюсь с заданием – принять в университете английских гостей. Вы – мой экзамен. Если я не справлюсь, не смогу вам обеспечить условия для съемок – он меня уволит. Поэтому прошу вас помочь мне – быть очень терпеливыми – говорить медленно и не удивляться, если я буду переспрашивать что-то несколько раз. Вы убедитесь, что я буду очень стараться и сделаю все, чтобы вы могли выполнить вашу работу в запланированное время». Англичане были растроганы, между прочим, я им к тому же сообщила, что у меня двое детей. Они сказали, что со своей стороны сделают все возможное, чтобы мы друг друга понимали.

Секретарь продюсера отвела меня потом в сторону и открыла свою большую сумку, чтобы показать, что там лежит. А там лежала груда сигарет и спичек. Она мне шепнула: «Я Вас очень хорошо понимаю. Когда шеф принимал меня на работу, он пообещал, что в тот день, когда у меня не окажется спичек или сигарет – он меня уволит». Я имела надежную союзницу.

Несмотря на мой нищенский английский, работали мы быстро. Я с необыкновенной ловкостью выполняла все их поручения. «Мало народу на лекции? – сейчас исправим». Шла в соседнюю аудиторию, вначале тихонько объясняла лектору неожиданный трюк, потом с его согласия – студентам и уводила химиков слушать лекцию по математике.

Надо мощный поток студентов на лестнице? – Сейчас все устроим – подождите 10 минут до звонка. Быстро с помощью студентов перегораживали чем-нибудь один из проходов. Там ставила студента, который всех спускающихся отправлял к другой лестнице. Поток был что надо! В общем, я старалась и была все время в состоянии решения неожиданных проблем. Но тут с самого начала въехала еще одна проблема – КГБ. Через каждые два часа меня звали в деканат к телефону и один и тот же мужской голос интересовался: «Что они делают?». Вначале я ему рассказывала, что они делают, потом сухо отвечала «Работают». А на второй день, когда меня оторвали от решения очередной проблемы со съемками, я озверела и ответила: «Работают, в отличие от вас». Больше мне из КГБ не звонили.

Расстались мы со съемочной группой друзьями, выпив в деканате вина и съев отличный торт. Режиссер сказал, что он был бы счастлив, если бы остальные 17 дней в качестве организатора съемок была бы опять я. Думаю, что это был милый комплимент. Я попросила повторить этот комплимент попозже, Воеводскому, что режиссер и сделал. В.В. был весьма доволен собой, прямо как профессор Хиггинс в «Пигмалионе», когда цветочница Элиза Дулиттл выступила в виде графини на светском рауте и изъяснялась на великолепном английском языке.

Кое-что о зам. деканах

У меня было два хорошо знакомых зам. деканов. С одним, зам. декана Мехмата я была в непрерывных контрах. С другим – зам. декана Физфака – дружила и он был моим большим приятелем.

Зам. декана Мехмата (назовем его Иванов Василий Сергеевич) имел логику прямолинейную и несгибаемую, как телеграфный столб. Он был твердо уверен и постоянно повторял: кандидат наук умнее не кандидата, доктор наук умнее кандидата, членкор умнее доктора, а академик умнее членкора. Одновременно Иванов был ловким манипулятором, что было крайне важно, так как именно он возглавлял комиссию по распределению мест в общежитиях. Каждый год факультеты вели бой за места в общежитиях, которых всегда не хватало. Все благие намерения «давайте, наконец, расселим факультеты по принадлежащим им общежитиям, запретим все перемещения и покончим с бардаком» были также не реальны, как запрет растениям весной зеленеть. Химичка вышла замуж за физика и переехала к нему в общежитие, математик женился на биологичке и переехал в общежитие ФЕНа, а у историков появилась сестра с геологического, которая живет теперь со своей сестрой у историков. Тысячи комбинаций, которые начисто нарушали систему: физике – физиково, а ФЕНу – феново.

После работы комиссии первый год оказалось, что все факультеты должны места математикам. Иванов исписал всю большую доску, показывая перемещения и ставя минусы и плюсы. Все минусы (пропало место) у математиков, очень мало у физиков, а у остальных факультетов – только + (ваша жена живет у нашего мужа!). Все удивлялись, но спорить не стали. Я была твердо уверена, что это умышленные махинации. На следующий год я всеми правдами и неправдами достала соответствующие ведомости из общежитий, а там отмечались все переселения: например, у физиков комната 5 – живет брат с ФЕНа. Разложила я эти ведомости на полу своей квартиры и методично (столбиком!) стала пересчитывать места, занятые, так сказать, незаконно.

И вот у меня получилось, что не другие факультеты должны места Мехмату, а прямо наоборот – Мехмат должен всем, кроме физиков. Уж очень мужья-математики любили селиться в общежития своих жен.

Полностью готовая, в боевом настрое и с намерением уничтожить Иванова я явилась на заседание. Снова он разводит свои схемы и опять все должны Мехмату. А я смотрю внимательно и вижу все места, где он смухлевал, иногда просто поменяв «+» на «–». Кончил. Есть вопросы? Я говорю – вот у меня вопросов нет, зато есть ответы. Или вы, Василий Сергеевич, сейчас признаетесь, что математики не умеют считать, или я потребую организовать специальную комиссию для проверки Ваших расчетов, потому что… тут я открываю свой реестр и зачитываю, кто кому сколько должен. Иванов смутился ну всего на одну секунду, он понял, что я все просчитала. «Да, – сказал он, – давайте мы с Аргентой Антониновной еще раз проверим и завтра вам доложим». Все радостные разошлись. Мы сели друг против друга: «Сколько уступите?» – спрашивает он. «А вот ни одного места ни уступлю». «Ну – начинает он заводиться – я понимаю, что с ФЕНом я просчитался. А другие-то чем Вам так милы? Чего же Вам тут не уступить Мехмату, ведь все знают, что Вы – любите математиков».

– Люблю, а вот Вас лично, Василий Сергеевич, совсем не люблю. Так что завтра докладываем вот эти, мои результаты. – Доложили, вроде разобрались, но с физиками он устроил свару. Впрочем, это меня уже не интересовало.

Еще раз об общежитиях

В 1970 г. вышел исторический приказ ректора о кардинальном переселении студентов. Обычно студсоветы селили одного пятикурсника в маленькую комнату, а первокурсников по пять человек в большую. Ректор приказывал расселить так, чтобы в большой комнате было не больше четырех человек, это означало – потеснить пятикурсников.

Три недели деканаты только этим и занимались, а в последнюю неделю к ним еще подкинули партбюро. Настоящее кино было в 10-м общежитии, где жили разные факультеты. Вот тут-то я поняла, что значит Содом и Гоморра.

Содом – это ситуация (№ 1), когда пять деканатов и пять студсоветов переселяют в одном общежитии пять факультетов.

Содом и Гоморра – это ситуация № 1 с добавлением истерического секретаря парторганизации Матмеха – Тайулина.

О другом заместителе деканата – моем приятеле

Николай Георгиевич Преображенский происходил из староинтеллигентной томской семьи. Был музыкален, играл на рояле, имел большую библиотеку, играл в теннис, что было тогда редкостью, и, к счастью, был наделен чувством юмора. Разведясь с женой, все думал, как бы ему выгодно жениться, чтобы было, где разместить книги и рояль. Мы с ним приятельствовали, и если у него было лишних три рубля, шли в ресторан ДУ и выпивали бутылку сухого вина.

У меня сохранилась его открытка с юга, весь стиль которой рисует его таким, каким он был.

Дорогая Аргента Антониновна!

Поздравляет Вас с праздником и желает всех благ (+ куль червонцев)

мастер по срывам прощальных встреч, незадачливый авантюрист из фирмы «22 несчастья», и все же верно и искренне скучающий по вас. Сегодня, раскрыв № 10 «Природы» и наткнувшись на статью А.А. Ляпунова, где, куда ни глянь, «мы с Титляновой», «под руководством Титляновой», как-то особенно болезненно ощутил невозможность простой операции: снять трубку, набрать № 65-74-49 и объявить, что трешка до получки еще есть. Однако скоро такой звонок последует! Ваш Н.П.

Так вот, именно его, тогда уже профессора Преображенского, послали в Италию директором научной выставки Сибирского отделения Академии. Был среди экспонатов выставки мамонтенок (думаю, скелет все-таки), которого звали Митя, какие-то драгоценные камни и много еще чего.

Рассказывал об этой своей поездке Н.Г. с присущим ему юмором. «Чин у меня был высокий «Синьор Директор», а денег мне на гостиницу дали столько, что можно было снять номер только в задрипанной гостинице, где жили мелкие жулики и уличные проститутки. И денег для организации выставки выделили 8,5 тыс. $. А что с ними делать? Оказывается, нельзя было открыть счет в банке на частное лицо, хоть ты и Синьор Директор. Вынужден я был таскаться по Риму с пачками долларов в кармане». «Но не таскали же Вы с собой 8 тысяч?». «Конечно, нет. Основная сумма лежала в гостинице». «В сейфе, что ли?». «Да какой сейф в этой гостинице?! В грязной тряпке лежали, в чемодане под кроватью. Да я после этого плевал на всю их хваленую мафию!». «Мафия не будет возиться с 8 тыс., хоть и долларов. Это для них заподло, да и не нужно! А вот как Вы не боялись мелких воришек?». «Этих-то? Да они со мной в одной гостинице жили, я поил их пивом, у них же есть понятия, да кроме того, две самые уважаемые проститутки были моими подружками. Я их в ресторанчики водил и всю эту историю им изложил. Они сказали: «В этой гостинице, Синьор Директор, Вас все уважают, живите спокойно».

Как уж он потом в КГБ отмазывался от подружек-проституток и приятелей-воров, не знаю. Но как-то, значит, отмазался.

О том, как общаться с ближайшим начальством

Моим ближайшим начальником был декан В.В. Воеводский. Это был энергичный, умный и образованный человек, а как выяснилось впоследствии – добрый. Однако и в разговорах и в поступках он проявлял жесткость и требовательность. В эти годы я дружила со Светой Лахтиной – переводчицей и референтом директора какого-то Института, член-корреспондента Солоухина. Света была умна, наблюдательна и выразительна в своих мыслях. Это ей принадлежат слова о мужчинах Академгородка. «Я нигде еще не видела такого количества хорошо одетых, талантливых и трусливых мужчин!». А Света хорошо знала мужчин Ленинграда и Одессы, где она жила долгие годы. Вот, со Светой Лахтиной мы и разработали список сигналов, с помощью которых удается держать начальство в рамках, т.е. в состоянии легкого подавления.

1. Начальство требует действия невыполнимого или глупого.

а. Начальство в хорошем настроении…

− Да будет Вам, что попало…

(Тут важно выдержать правильную паузу.)

б. Начальство в плохом настроении…

− А как же, а как же. Конечно, конечно…

(Пауза такая же, как и в случае а).

2. Начальство приступает к разносу, даже справедливому.

(Проникновенно): Ни одна бумажка (дело), даже самая важная, не стоит Ваших нервов и Вашего здоровья.

3. Начальство перечисляет свои многочисленные дела и важные обязанности.

(В середине перечисления, глядя в потолок, задумчиво) – Он – государственный человек, а мы его так расстраиваем…

4. В любой ситуации, когда начальство начинает выставляться.

(Сугубо серьезно) – Вот возьмите, к примеру, мою жизнь…

5. Начальство начинает орать…

С самого начала, не давая ему взять разгон (твердо) – А Вы на меня не кричите…

6. Если уж скандала не избежать, все равно начался (на полтона выше, чем начальство)

– Вы можете не считаться с моим мнением, но выслушивать Вы его будете! (Важно произнести так, чтобы у начальства возникло чувство безысходности).

Разработано А.А. Титляновой и С.В. Лахтиной. Апробировано на академике В.В. Воеводском и чл.-корр. Солоухине.

Употребляйте с доверием.

Студенческий пикет у столовой

Был очень тяжелый период в моей жизни: В.В. умер, его заместитель по химии заболел, и я осталась одна на весь факультет и.о. декана. Это само по себе было трудным испытанием, но тут еще произошла знаменитая история с пикетом у столовой. Студенческая столовая была очень плохой, хотя и дешевой. Кормили невкусно, часто испорченными продуктами, да еще и хамили в ответ на жалобы.

У студентов кончилось терпение, они объявили забастовку и выставили пикет у столовой с плакатами, призывающими в столовую не ходить. Я-то и внимание на это не обратила, пока мне не позвонила секретарь ректора. В университете проректоров тогда еще не было. Если ректор уезжал, его замещал декан мехмата, а далее декан физфака и последним – декан ФЕНа. Было, по-видимому, какое-то академическое сборище в Москве, ректор и два декана уехали в Москву, и я по приказу чисто формально, как декан ФЕНа, оказалась временно исполняющей обязанности ректора. И так ничего хорошего, а тут еще забастовка. Я решила ничего не выяснять; вот приедет ректор – пусть разбирается.

Но секретарь ректора мне объяснила, что завтра меня (как и.о. ректора), членов партбюро университета и заведующего учебной частью вызывают к 10 часам утра в Советский райком по причине забастовки. Надо идти. Я шла утром и у меня, буквально, подгибались ноги от страха. Я знала, что сейчас будет. Нам начнут шить политику. Поднимут меня, я встану и скажу, что никакой политики нет, а есть просто плохая столовая, где студенты наживают себе желудочные заболевания. Все это я скажу и останусь одна. Никто меня из университета не поддержит. Вот это и было страшным – остаться одной.

Пришли, сели, кто-то из членов райкома проинформировал (довольно умеренно) о событии. Все шло более или менее спокойно. Но тут встал прокурор района и действительно начал шить политику и всерьез. «А что скажет руководство университета?». Руководство университета, в моем лице, поднимается и сообщает, что никакой политики нет, а есть просто отвратительная столовая. «Ну а что скажет партийное руководство университета?». И тут, совершенно неожиданно, секретарь парткома университета говорит то же самое, и его поддерживает секретарь комсомольской организации. Вот это да! Члены райкома несколько растерялись и в конце концов отпустили нас с условием, что к 17 часам будет представлена объяснительная записка, написать которую поручено нашему партбюро. Я совершенно счастливая (конечно, выйдя уже из райкома) поздравляю всю нашу команду и спокойно отправляюсь обедать. «Вы зайдите в партбюро к 15 часам» – приглашает меня секретарь. «Кончено, зайду». С легким сердцем прихожу на партбюро и немею от изумления. Выйдя из райкома, они испугались, да так сильно, что сами на себя начали шить политику. И выносят решение: найти зачинщиков забастовки и исключить их из университета. Здесь я озверела, но спокойствие сохранила. Встала и сказала твердо «На ФЕНе искать зачинщиков не будут. И отчислять из университета в связи с пикетом тоже никого не будут. А теперь, до свидания, у меня много дел». С тем и ушла.

Сижу у себя в деканате и занимаюсь делами. Дверь открывается – здравствуйте, пожалуйста, мой приятель Преображенский. Он не только зам. декана, но еще и член партбюро. Он начинает мне морочить голову о последствиях. Я ему – слышали, что я сказала на партбюро, ну и до свидания. А он мне: «Вам легко рассуждать. Вам же лично ничего не будет. Во-первых – вы не член партии. Во-вторых, женщина, в-третьих – не преподаватель, а административный работник. Кроме того, и декана на ФЕНе пока нет, а на носу защита дипломов. В общем, Вас не тронут. Но Вы подумайте о своем секретаре парторганизации факультета. Вот на кого попадают все шишки».

«Хорошо» – говорю я и вызываю в кабинет секретаря парторганизации. Это маленький, толстый человек с бородавкой на носу. Ровным голосом я ему повторяю все, что сказал Преображенский и добавляю: «Так, мне ничего не будет, а Вы можете сильно пострадать. Решение за Вами». Он боится партбюро, но еще больше он боится мнения студентов, до которых все равно дойдет, кто какую позицию занимал. И с дрожью в голосе он говорит «Я с Вами, Аргента Антониновна». «Спасибо» – говорю ему и поворачиваюсь к Преображенскому. «Так вот, Николай Георгиевич, пойдите в партбюро и скажите, что на ФЕНе искать зачинщиков не будут». «Пожалеете, Аргента Антониновна!» «Посмотрим, Николай Георгиевич».

На следующий день нам объявляют, что мы (я и секретарь) вызваны в понедельник в партбюро по вопросу «Политико-воспитательная работа на ФЕНе». Я уже в таком настроении, что ничего не боюсь. И вот понедельник. Дверь партбюро открыта. Мы с секретарем ФЕНа входим и садимся. Но вокруг происходит какая-то суета, беготня, бюро не начинают, чего-то ждут. Дверь открывается, и входит Ректор. (Вот так, с большой буквы – Ректор, он этого заслуживает). Входит и спрашивает: «Что тут происходит?». И я скороговоркой, не дав секретарю Партбюро сказать ни слова, выпаливаю: «Здесь собираются разбирать политико-воспитательную работу на ФЕНе в связи с тем, что ФЕН отказался искать зачинщиков пикета у столовой». «Что за чепуха? – говорит ректор – все свободны».

Мы с нашим секретарем, счастливые выкатываемся из комнаты и я ему говорю «Пошли, выпьем водки!». И вот, в середине рабочего дня и.о. декана и секретарь партбюро ФЕНа сидят в ресторане «Золотая долина», едят мясо и пьют водку за ФЕН и друг за друга.

Как была создана специализация. Математическая биология (матбиология)

Участниками этой истории являются пять человек: Алексей Андреевич Ляпунов, Вадим Александрович Ратнер, Юрий Иванович Журавлев, ректор университета Спартак Тимофеевич Беляев и я. История эта почти неправдоподобная и, если бы я сама все это не провернула, то, пожалуй, и не поверила бы, что это может быть правдой. Но это правда и порукой тому наши матбиологи НГУ, который работают сейчас в разных странах.

Инициаторами создания специализации были Ляпунов и Ратнер. Ляпунов считал, что без специалистов, знающих серьезно и биологию и математику, моделировать, а следовательно, продвинуться в области теоретической биологии, невозможно. Ляпунов просто фанатично хотел иметь такую специализацию и разработал для нее полную учебную программу. Ратнер сам занимался математической генетикой, видел огромные перспективы в данном направлении и хотел иметь работающую с ним группу молодых, талантливых людей.

Однажды мы с Ратнером пили чай у меня на кухне и обсуждали программу матбиологии. Эту программу Вадим написал на пачке сигарет «Шипка». Мы были готовы к действию и у нас родился даже свой девиз «Только бы проскочить!» А вот это было трудно.

Написали мы с Ратнером обоснование необходимости открыть такую специализацию на биологическом отделении ФЕН, приложили программу, сочиненную Ляпуновым и подработанную Ратнером, и с этими бумагами я пошла к Ректору. Спартак все внимательно прочел и задал мне вопрос, которого я больше всего боялась: «А кто будет руководителем специализации?». «Алексей Андреевич Ляпунов». «Под Ляпунова не открою». «Почему?». «Потому что Ляпунов ничем руководить не может, он развалил им же созданную специализацию «матлингвистика», у него нет ни института, ни отдела, куда бы гарантированно могли быть распределены выпускники специализации. Ляпунов – большой ученый, теоретик и пропагандист матбиологии, но он безответственный человек. Под него не открою». «А под кого откроете?» – спросила я почти без всякой надежды. «Под кого?» «Под Журавлева. У него есть отдел, он занимается кибернетикой и он достаточно ответственен». Пошла я к себе в деканат, села, взяла голову в руки и глубоко задумалась. Журавлеву ни на черта не нужна специализация «матбиология», но он должен за нее отвечать. Алексей Андреевич не может помыслить, чтобы кто-нибудь, кроме него, был руководителем специализации. И уж этим кто-нибудь никак не мог быть бывший ученик, а теперь почти враг – Журавлев. Вадим Ратнер сделает все, что от него зависит, но он даже не доктор наук, под него специализацию не откроют, но именно к нему в Институт цитологии и генетики пойдут первые выпускники. Ничего нельзя сделать?! Но недаром еще шеф в Миассово называл меня «Мастерицей варить кашу». По возникшему в моей голове плану Журавлев должен был согласиться взять перед ректором ответственность за специализацию, все подписывать, ничего не делать и никогда-никогда никому не проговориться, что он руководит специализацией матбиология. Ляпунов должен был быть уверен, что именно он руководитель, подписывать необходимые бумаги и никогда не услышать, что он формально не является руководителем.

Я изложила свой план Ратнеру.

«Но как Вы уговорите Журавлева на эту аферу, он никогда не согласится, ведь он нормальный человек». «Я тоже нормальная, – ответила я и спросила: «А у вас есть какой-либо иной план?». «Нет» – ответил Ратнер. «Ну вот, и помните наш девиз – только бы проскочить». «Ну а на что вы надеетесь?» «На то, что у Журавлева есть хоть остатки совести». «Звучит загадочно» – прокомментировал Ратнер.

Еще бы. Ведь мой план строился на том, что у Журавлева есть чувство вины и передо мной и перед Ляпуновым – меня он обманул, Ляпунова обидел.

Я попросила Журавлева прийти ко мне в деканат вечером, когда никого уже не было. Не знаю, почему, вероятно из любопытства, но он пришел. Я ему последовательно изложила схему действия. Журавлев просто обалдел от моего предложения. «Ты сумасшедшая – сказал он – я никогда на это не соглашусь». «Согласишься» – твердо сказала я. «Почему?». «Потому, что ты должен – должен мне, должен – Ляпунову. Должен?». «Ну, должен в каком-то смысле» – признал он. «Вот тебе и представляется возможность заплатить долги и очистить совесть». Он долго молчал, мы курили, глядя друг на друга. «Что же я должен сделать?» – наконец спросил он. «Пойти со мной к Ректору, заявить, что ты согласился быть руководителем специализации, берешь на себя ответственность за будущее выпускников. Тут не бойся – они уйдут в Институт цитологии и генетики, ты еще будешь рад взять к себе кого-нибудь. Мы подобрали очень способных ребят. Сказать ректору, что ты поручаешь Ляпунову и Ратнеру составить программу, но все это будет под твоим приглядом. Все!». «Ну а что потом?». «Потом, если надо, подпишешь несколько бумажек, которые я подготовлю и покажу тебе заранее. Обещаю держать тебя постоянно в курсе всех дел, а ты обещай мне никогда никому не говорить обо всей этой истории».

Я и сама до сих пор не понимаю, почему он согласился. Через несколько лет он сказал мне, что я его просто околдовала в тот вечер и он не мог сказать «нет». Ну, может быть!

Все прошло как по маслу. Мы пошли к Ректору, Журавлев говорил, как по нотам. Ректор подписал приказ. Время от времени я подписывала ведомости или бумажки одинакового содержания и у Ляпунова и у Журавлева. Бумаги с подписью Ляпунова лежали у меня в столе в деканате, с подписью Журавлева – шли по назначению. Учеба началась. Ляпунов был счастлив и ничего так и не узнал вплоть до своей смерти. Более того, когда часть студентов была передана Полетаеву, то Алексей Андреевич еще грозил (мне и Ратнеру): «Если вы у меня отберете хоть одного, я брошу все». Но мы с Вадимом понимали, что нельзя давать Ляпунову (хоть вместе и с Ратнером) больше трех студентов.

Крутились мы с Ратнером как ужи, чтобы ублажить Ляпунова, оптимально распределить студентов между руководителями, сдерживать недовольство Журавлева и улыбаться и кланяться, кланяться и улыбаться. «Только бы проскочить!» И мы проскочили. Специализация утвердилась и теперь ученики Ляпунова-Ратнера развивают матбиологию в Биоинформатику.

Такая вот история. Невероятная, но реальная и никто из наших выпускников матбиологии не знает, как мы с Ратнером провели этот корабль через все рифы и отмели. Но провели!

Приемная комиссия и новые проректоры

Спартаку Тимофеевичу дали в помощь двух проректоров – физика (назовем его Петровым) – по учебной работе и математика (назовем его Сидоровым) – по научной работе. Совпало это назначение с новым веянием в политике – ущемлением еврейской национальности. Вероятно, в мире было много шума по поводу запрещения (фактического) евреям переезжать в Израиль (а потом из Израиля – в любую страну) и, как реакция, последовало жидоедство. У меня к евреям нет никакого особенного отношения. В Сибири, где я училась, евреев вообще не было. В Ленинграде у меня были и приятели среди евреев, и евреи, которых я недолюбливала за специфические еврейские качества. Но это твое личное дело – любить или не любить евреев, казахов или немцев. Но если ты государственный служащий, то засунь свои чувства в карман и исполняй свои обязанности без оглядки на национальность. Ну а дома, можешь поносить «всю еврейскую сволочь», как хочешь – это твое дело.

Но вот не любят многие русские евреев, и когда антисемитизм становится государственной политикой, они довольны, что могут «ущемлять» евреев на законном основании.

Так вот, повеяло антисемитизмом, а оба проректора были откровенными антисемитами. Совпало так или специально было организовано – не знаю.

Все началось с приемных экзаменов и зачисления в университет. Декан, как всегда, в отъезде. Я, как всегда, на посту зам. председателя приемной комиссии ФЕН.

Лето, июль, жарко, хочется на пляж, а тут звонок от девочек из нашей приемной комиссии: «Аргента Антониновна! Пришел ответственный секретарь приемной комиссии университета (важный пост) и требует, чтобы мы выдали ему экзаменационные работы по математике с рубашками». Рубашка – это обложка, где Ф.И.О. абитуриента и его №. А на экзаменационных листах стоят только номера. Экзаменатор ставит отметку самой работе, не зная, кто носит тот или иной номер. И только на комиссию по зачислению приносят работы с рубашками. Я уже догадываюсь, откуда дует ветер, и говорю девочкам: «Стойте, как спартанцы, работ не давайте, а я сейчас бегом к вам». Прибегаю и застаю довольно скучную перебранку. Ответственный секретарь на разные лады приказывает отдать работы с рубашками, а девушки (их две) довольно однообразно талдычат, что вот сейчас придет А.А., с ней и разговаривайте. Я со свежими силами танцующим шагом приближаюсь к этой троице и с любопытством спрашиваю: «Что за суета вокруг дивана? (это в книге «Понедельник начинается в субботу» есть глава «Суета вокруг дивана»). Ответственный секретарь (далее – Отв. Сек.) смотрит на меня ошарашенно и спрашивает: «А почему вокруг дивана?». «Вот-вот, – поддерживаю я его – почему вокруг дивана?». Озадачив его таким образом, ласковым голосом спрашиваю: «Что же Вы хотите, Отв. Сек.?» «Я хочу получить экзаменационные работы по математике с рубашками!». «И только-то?» – удивляюсь я. «Да сейчас мы Вам все выдадим, вот только напишите на мое имя распоряжение такого содержания: Я, Отв. сек. приемной комиссии НГУ, приказываю зам.пред. приемной комиссии ФЕН выдать мне из сейфа экзаменационные листы по математике с рубашками. Число, роспись».

«Да Вы что, А.А., как же я могу написать такую бумагу? Вы что, не понимаете?».

«Очень хорошо понимаю, как и то, что я не имею никакого права до начала зачисления кому-либо даже показывать листы с рубашками. Инструкция у нас с Вами общая. Еще есть вопросы?». Молча повернулся на каблуках и пошел жаловаться на меня проректорам.

Девушки спрашивают: «А что, если проректоры придут?». «Тот же сценарий – вызывайте меня. Да не придут они». Не пришли, решили дать бой на комиссии по зачислению.

Общая диспозиция такая: девочка из Академгородка с 14 баллами (а всего 15 баллов) должна иметь не больше прав на зачисление, чем мальчик из деревни с 12 баллами. Может оно и правильно, несмотря даже на сексизм, но получается так, что девочка – всегда при этом еврейка, а мальчик – русский. На таком поле можно было еще драться, но тут проректоры просто оборзели. Хватают они работы по математике евреек из Академгородка (теперь все работы в рубашках) и начинают как бы проверять правильность ответов и орать – «Тут ошибка, тут еще одна, какая пятерка, тут и на четверку не вытягивает». Так вот они орут и роются в кипе экзаменационных работ, а Ректор отчужденно смотрит на это безобразие. Через 5-7 минут я наливаюсь холодным бешенством и очень-очень спокойно говорю: «Спартак Тимофеевич! Почему Вы допускаете такой произвол? Ведь Иван Евгеньевич и Федор Иванович подвергают сомнению компетентность экзаменационной комиссии. По какому праву?». Спартак как будто очнулся и с отвращением говорит: «Прекратите этот базар. Аргента Антониновна, докладывайте следующие дела». «Нет, давайте закончим с этими работами, примем по ним решение, а потом пойдем дальше». Базар кончается. Выбираем схему: без обращения внимания на национальность и пол, смотрим только – откуда абитуриент и деревне даем изначально один дополнительный балл. В целом зачисление проходит более или менее нормально, а я понимаю, что нажила себе врагов в лице обоих проректоров. Но зачисление математиков, как мне рассказывали потом, было еще хлеще. Однако тут произошло неожиданное. Уважаемые евреи-доктора наук явились к Лаврентьеву и ультимативно заявили: «Или к их детям при зачислении будут относиться справедливо или они (ведущие доктора наук) возвращаются в Москву». Раздался звонок от Лаврентьева, и проректора умерили свою активность.

Мои беседы с проректорами

Однажды меня вызвал Петров – посоветоваться, как с биологом. На физфаке у одного студента выявили сифилис – сообщил он мне. Ну и что тут страшного? – спросила я. Не помню, что уж тут говорил Петров, но его вывод был убойным. «Парня надо исключить из университета». «За что? – удивилась я. – Ведь это болезнь, Иван Евгеньевич, просто болезнь. Да, заразная, как грипп, как скарлатина, но просто болезнь, которая теперь довольно просто лечится». «Но она же передается половым путем!». «Врач должен объяснить парню, что он обязан воздержаться от секса до конца излечения». «Вы считаете, что этого достаточно?». «Считаю». Не знаю, что было дальше, но надеюсь, что парня не исключили.

Хотя от Петрова можно было ожидать всего. Вот он был твердо уверен, что он должен «учить, судить и лечить» и главное, знает как это делать. Со временем он стал настолько невыносимым со своей уверенностью, что он знает все лучше всех, что я не выдержала и как-то спросила его: «Иван Евгеньевич! А вы не ощущаете нимб над своей головой?». «Что?» – удивился он. «А то – ответила я – Вы считаете себя просто святым, непогрешимо знающим, что надо делать и как кому надо поступать, и так болезненно реагируете на любое несовпадение чужого мнения с Вашим, что мне кажется, вы – больны – у Вас известный синдром: есть два мнения – мое и неправильное. Люди так шутят, а Вы – так думаете, и если это еще не клиника, то субклиника. Вам пора обратиться к психиатру». Как он мог после этого ко мне относиться?

Не лучше обстояли мои дела и с другим проректором. Была одна очень тяжелая история с изгнанием нашего профессора и все по той же причине – откровенного антисемитизма. Я боролась как могла и как умела и проиграла это дело почти подчистую.

Федор Иванович вызвал меня, чтобы объяснить неправильность моей личной и административной позиции. Он долго толковал мне, что цель оправдывает средства, что надо заботиться о чести мундира и прочую чепуху. Слушала я эту ахинею, слушала, а потом вдруг спрашиваю: Федор Иванович! А Вы читали роман «Венок на могилу Майклу Удома» (Был такой интересный роман в Иностранной литературе). «Нет» – удивленно отвечает Федор Иванович. «Тогда послушайте – это как раз о чести мундира и о цели, которая оправдывает средства. В одной из Африканских стран вырос свой национальный образованный лидер, борец за независимость страны. Он учился в Европе и был влюблен в белую женщину. У него был друг – революционер, вроде Че Гевара и родное племя, которое его очень любило. И вот Майкла Удома народ готов выбрать президентом, но народу не нравится, что подруга у него белая. И Майкл, ради страны, предает любовь, оставляет свою любимую и становится президентом. Затем его друг вместе со своим отрядом попал где-то в засаду и просит помощи. Но это может привести к конфликту с соседней страной, и Майкл предает друга. Друг и его отряд убиты. Наконец, наступает конфликт с его родным племенем и ради чести мундира Майкл предает племя. И знаете, чем все кончается? Под бой священных барабанов племя убивает Майкла Удома». Не знаю, почему Федор Иванович так взорвался. Он заорал на меня: «Да что дает Вам право так разговаривать со мной?». «Уверенность» – ответила я. «Я урожденная сибирячка и я хожу по своей земле». Я даже прошлась по кабинету в качестве иллюстрации, как я хожу по своей Земле. «Здесь знают моих родителей, моего брата, и я легко получу работу в любом сибирском городе. А вы все – пришлые! Вы из Москвы – чужаки. Потому и не понимаете, почему я так с Вами разговариваю».

В общем, как я понимаю, я их – проректоров «достала». Причины, почему меня надо убрать с факультета, были смешными: 1) Титлянова слишком увлеклась наукой (я уже работала в ИПА) и не может уделять должного внимания отделению. 2) Титлянова настолько слилась со своим коллективом, что уже не отличает, что хорошо и что плохо. В общем, ей пора уходить!

И начались проверки: а) насколько выполняются учебные планы и нагрузки; б) проверка документации; в) проверка хождения на работу и т. д. и т. п. После третьей проверки я обратилась за помощью к декану – Кнорре Д.Г. Не защитил. После пятой пошла к Ректору и заявила: «Через год я полностью ухожу из Университета в Институт почвоведения. Прошу прекратить эти ненужные проверки». Проверки прекратились. Через год я ушла из НГУ.

Прощай, университет

Получив свою рабочую книжку, поинтересовалась, есть ли у меня выговоры. Выговоров не было, зато была благодарность от Министерства просвещения за участие в работе комиссии по проверке работы Башкирского университета в Уфе. Прочитав эту запись, вспомнила забавный случай, произошедший в Уфе, которым и заканчиваю записки зам. декана.

Мы жили в приличной гостинице и туда же поселили ансамбль песни и пляски им. Александрова. Я должна была из Уфы куда-то лететь и у меня было мало времени, чтобы кратко и точно написать отчет. Сижу утром и пишу… И вдруг.. Красивый бас за стенкой «Здоров ли, князь?». И снова «Здоров ли, князь?». И снова и снова. Бас распевается и поет эти два слова на все лады. «Здоров ли, князь?» и более ничего. Я писать не могу, сбивает он меня. Через 15 минут непрерывного пения я громко объявила «Князь умер». Пение, слава богу, прекратилось. Вдруг стук в дверь. Открываю, плотный, среднего роста обладатель баса с интересом спрашивает: «Извините! А от чего умер князь?» – «От ностальгии!».

Дверь закрывается, через минуту он поет прекрасную арию Кончака полностью, а я, после ее окончания, радостно и громко аплодирую.

Страницы из белой тетради

Посвящается моему другу Сергею Гордееву

Разговоры с Полетаевым

«Моё мнение перпендикулярно Вашему»

И.А. Полетаев

Предисловие

Я хотела написать это сюжет в форме диалогов только. Но не получается, а получается как у Окуджавы:

Каждый пишет, как он слышит,

Как он слышит, так и пишет,

Не желая угодить…

И я пишу, как слышу то далекое прошлое: музыку, голоса, споры, смех, слезы и стихи. Я не буду описывать, кто был Игорь Андреевич Полетаев – об этом написано много. Формально – он был ученый, кибернетик, математик. Но себя он называл – инженер Полетаев (по образованию). Если он был в научном споре не понят, или кто-то пенял ему, что он себя не реализовал, то он, усмехаясь, отвечал собеседнику: «Ну что Вы, я больше по электричеству…».

По сути и содержанию он был человеком необыкновенным, бесконечно талантливым во многих областях и необычайно трудным. Блеск, яркость ума, энциклопедическая образованность, резкость и острота в спорах. «От Вас исходят интеллектоны …» – написал ему в поздравлении к 50-летию академик Александр Данилович Александров. Ну, а сам Данилыч был настоящим русским академиком, но равными себе по интеллекту признавал немногих.

Что касается меня, то могу лишь процитировать Джека Лондона: «Таких боги отливают раз в столетие, а форму потом разбивают». Уверена, сказано о таких, как Полетаев. Но я таких в своей жизни, кроме него, никого не встречала, хотя по воле случая принадлежала к интеллектуальной элите второй половины ХХ века.

Познакомились мы в Миассово – Мекке математиков, физиков, биологов в 50-60-ые годы. В одной из комнат нашей трехкомнатной квартиры летом жили старшие Ляпуновы. Младшие обитали в «палаточном колхозе», где со своими детьми жил и Игорь Андреевич. Однажды Игорь Андреевич сильно простудился, шел дождь, в палатках было холодно и Алексей Андреевич Ляпунов попросил меня приютить И.А.Полетаева в доме. Я молча принесла раскладушку. Зашел бледный, очень смущенный Полетаев и спросил меня: «Я Вам буду очень мешать?» «По моему, – ответила я – Ляпуновым никто не мешает, а если уж у вас в доме Ляпуновы, то еще помешать просто невозможно. Так что успокойтесь, выздоравливайте, а я Вам сейчас заварю отличный чай». Дня через три он поправился и вышел в кухню. Я стояла около окна и задумчиво смотрела на березу, еще (а это был июль) совершенно, а после дождя ослепительно зеленую. Но порыв ветра уже сорвал с нее первый желтый лист, который, кружась, медленно опускался на землю. В этот же день утром я увидела в своих темных волосах первый седой волос.

«Что Вы так задумчиво смотрите в окно?» – спросил Полетаев. – «Сочиняю хокку» – ответила я. «Если сочинили – прочтите» – мягко попросил он. Ладно – согласилась я.

– Первый желтый лист

И первый волос седой –

В середине лета.

«Хорошо – заметил Полетаев – Под Басё?» И неожиданно прочел:

– Сыплются ягоды с веток …

Шумно вспорхнула стая скворцов.

Утренний ветер. /Басё/

Под Басё, согласилась я, и ответила:

– Вечерним вьюнком

Я в плен захвачен. Недвижно

Стою в забытьи. /Басё/

«Как-нибудь продолжим турнир?» – предложил Игорь Андреевич. «Продолжим», – ответила я, не подозревая о будущем.

А в 1964 г. я приехала в Академгородок, где жили и Ляпуновы и Полетаев, который к этому времени был уже один, разведясь и оставив бывшую жену и детей в Москве.

Я вспоминаю 2-ое февраля 1965 г. Пятидесятилетие Полетаева. Мне 35 лет, а Глебу Медунову – 31 год. В этот вечер мы с Медуновым заглянули друг другу в глаза и увидели несбыточное.

Своим звериным чутьем, которое у Полетаева просыпалось каждый раз, когда я была на пороге нового романа, Игорь Андреевич предугадал, что будет сегодня, завтра, через месяц … Несколько раз в течение вечера то смеясь, то совершенно серьезно, то слегка угрожающе он просил: «Глеб Николаевич, отойдите от Аргенты Антониновны». А потом мне ласково, почти умоляюще: «Аргента Антониновна, я Вас прошу, отойдите от Глеба Николаевича». А мы смеялись, танцевали, пили вино и ни на минуту не отходили друг от друга.

А дождь все идет и идет всю ночь. В эту ночь я опять тебя вспоминаю и как будто слышу твой голос в темных сумерках февраля:

«Голубчик мой, не верьте ему, он Вас бросит. Он может оставить ради Вас семью, но от Института систем, который ему светит, он ради Вас не откажется. Он никогда не откажется от карьеры, которая у члена ЦК ВЛКСМ может рухнуть, если он бросит семью. Райком, Крайком партии, ЦК ВЛКСМ! Да не выдержит он этого никогда. Оставьте его сами, пока не поздно».

Я молчу.

Полетаев: «Я боюсь за Вас, у Вас хрупкая конструкция. Вы можете сломаться».

Я: «Что Вы разговариваете со мной, как с больной?»

Полетаев: «А Вы и есть больная. Влюбленность – это болезненное состояние, а влюбленность в Глеба Медунова – это просто патология с непредсказуемым концом. Хотя в данном случае конец известен. Медунов обманет Вас и Вы будете страдать. А я не хочу, чтобы Вы страдали».

Я молчу.

Полетаев: «Так, не мешай ближнему своему падать в пропасть – подтолкни его».

Я просыпаюсь утром от яркого солнца и вспоминаю солнечный март в Академгородке.

Медунов обманул меня, обманул меня тогда первый раз в марте, а потом обманывал неоднократно, пока, довольно неожиданно, наши роли не переменились. Но это было потом.

А тогда в марте, сияющим белым искрящимся снегом, залитым веселым ярким солнцем, я иду по узкой дорожке и, сдерживая слезы, пытаюсь улыбнуться идущему мне навстречу Полетаеву.

И сразу, как всегда, Полетаев понимает все. Он берет меня за отвороты моей серенькой шубки, заглядывает в глаза и спрашивает: «Ну, что? Все так плохо? Муж – дурак, любовник – сволочь?» Я утыкаюсь ему в плечо и плачу.

Ну-у-у, – говорит Игорь Андреевич – такая красивая женщина и плачет о таком подонке! Вот приходите ко мне вечерком, будут интересные люди, выпьем водочки, авось полегчает». – И полегчало.

И этой теплой октябрьской осенью я вспоминаю холодную осень в октябре.

Академгородок. Коттедж Ляпунова. День рождения Алексея Андреевича. Много народа, все пьют вино, коньяк, говорят, шутят и танцуют. Я гляжу на себя в зеркало: кудри, черное платье, тоненькая фигурка. Я остаюсь удовлетворенная собственным видом – «Всё прихорашиваетесь?», подходя и протягивая руку для танца, говорит Полетаев. – Вы взгляните туда – показывает он в угол. А там, в платье, которое явно не идет ей, сидит располневшая, но весьма довольная собой женщина – это жена Медунова. Сам он в Москве.

Полетаев, танцуя, насмешливо: «Говорят, Ваш ГЛМ – перевожу – горячо любимый мужчина получил Отдел систем, а вскоре получит и Институт. Видите, как сияет мадам Медунова! «Ой, Игорь Андреевич, – говорю я – так хочется подойти к ней и сказать: «Хоть ты и мадам Медунова, но корова!» «Не возбуждайтесь – отвечает Полетаев, лихо закручивая меня в вальсе перед Медуновой – хотя она и корова, но это она – мадам Медунова». «Дурак» – огрызаюсь я. «Вот так всегда – замечает Игорь Андреевич – за правду тебя же и обругают. Пойдем лучше к столу, хватим ляпуновского коньячку – предлагает он. Пойдем – говорю я. – И не того еще хватим – вдруг уныло предсказывает Полетаев – наш центр прогнозов.

Темным холодным октябрьским вечером, когда не было видно звезд, я прочла Полетаеву строчки Гарсия Лорка о зеленых звездах.

– Сто звезд зеленых

Плывут над зеленым небом,

Не видя сто белых башен,

Покрытых снегом –

«Лапонька, – сказал он – ну, сколько можно страдать и надеяться? Всё это пустое. Ваш ГЛМ – талантливый ученый и, безусловно, умный человек. А на таких женщинах, как Вы, женятся только дураки. Таких женщин надо иметь или в друзьях, или – в любовницах; оптимально – в друзьях-любовницах».

Все уходит. И все, казалось, ушло в тот холодный ноябрьский вечер, когда мы с Полетаевым шли мимо коттеджа Ляпунова. Из калитки навстречу нам вышел Медунов и чуть кивнул в нашу сторону.

– Игорь Андреевич! – сказала я – посмотрите, какая сытая рожа стала у Медунова!

– Мадам! Сегодня – четверг, 20 ноября. Вы здоровы. О’ревуар! – Поднес два пальца к берету, повернулся и пошел в другую сторону, нарочито прихрамывая.

– Игорь Андреевич, – заскулила я – ну куда же Вы? Мы ведь с Вами собирались в кино … – Это Вы со мной собирались в кино – ответил Игорь Андреевич, – а я – старик и мне пора спать. – И ушел.

–   Всё придуриваетесь, инженер Полетаев – мягко укорила я его и, посмотрев ему вслед, пошла лесной дорожкой.

Начало

Я люблю август и как много раз я читала Полетаеву стих Пастернака:

– Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеяно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать.

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

…

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

Кленового листа

И с дней экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви

Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя, – подробна.

Избыточно красиво – говаривал Полетаев и отвечал мне совсем другими стихами Пастернака, например:

В родстве со всем, что есть, уверяясь

И знаясь с будущим в быту

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

– Странно, – замечал Игорь Андреевич, – но ведь это правда и с этой правдой надо считаться.

Сколько было стихов и музыки, когда все началось! А начиналось так легко, так дружески, так задушевно-весело. Ни страданий, ни ревности. Просто легкий роман.

И уходя, целуя его на пороге, я цитировала Цветаеву, ее Манон Леско:

– Долг и честь, кавалер, условность.

Дай Вам бог целый полк любовниц.

Выражаю при этом готовность …

Нежно любящая Вас Т.

Его серые глаза смеялись, и он обнимал меня тепло и нежно. Иногда мы засиживались за полночь. Я брала томик Марины Цветаевой и читала:

– Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может, пьют вино,

Может – так сидят.

Или просто – рук

Не разнимут двое

В каждом доме, друг,

Есть окно такое.

В один из таких вечеров я встала на стул около книжных полок, искала, нашла нужную книгу и стряхнула с нее пыль. Он подошел, крепко обнял, осторожно снял со стула, поставил на пол и сказал:

– Грех думать – ты не из весталок

Вошла со стулом

Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула. /Пастернак/

Наверное, именно в тот пронзительный момент счастья я поняла, что все не просто и не легко и, может быть, драматично для меня. Это тогда он написал:

– Я хожу, тобою пьяный, как в бреду …

Наша дружба крепла. Мы часто встречались, ходили обедать в ресторан Дома Ученых, ходили в кино, посещали все художественные выставки. Я забегала к нему вечером, иногда на час, на два-три, редко оставалась до утра, взяв за правило ночевать дома и не возбуждать лишнего любопытства, а, может быть, страдания моих детей. Он понимал и никогда ни на чем не настаивал. Мы много читали. Не было лучшего отдыха, чем прибежав из Университета, вытянуться в кресле, которое он сделал по моей мерке, выпить бокал густого красного вина и слушать, как Игорь Андреевич читает мне вслух. Он читал Платонова, Лескова, редко Чехова. Любил выразительность и этакую чертовщину в русском языке.

Любимая книга – «Мастер и Маргарита» Булгакова. Я была в Москве и случайно купила «Новый мир» с первой частью. Прочла, удивилась, восхитилась и не поняла, как это так написано, о чем? Почему нельзя оторваться? В чем загадка? Приехав в Новосибирск, рано утром полетела к Полетаеву с журналом и восклицанием (вместо «здравствуй, как ты?») «Что я тебе привезла!»

Полетаев сидел на кухне, пил чай и что-то читал. И вместо приветствий радостно объявил: «Посмотри, что я тебе припас». Мы посмотрели на наши подношения и расхохотались. И у меня и у него в руках был один и тот же журнал с Мастером и Маргаритой. Потом пришел второй журнал и долгим осенним вечером, переходящим в ночь, Полетаев прочел вслух мне вторую (последнюю) часть. Через некоторое время вышла книжка. Наша очередная игра была в том, что я открывала книгу на любой странице и спрашивала Полетаева – о чем тут? Если он угадывал, то прямо с этого места вслух читала я, а если ошибался – то читал он.

Но чаще всего мы читали стихи: я ему – Ахматову и Цветаеву, он мне – Сельвинского, которого почему-то очень любил. Иногда мы устраивали поэтический турнир. Я – стих, Он – в ответ и т. д. Пастернак был нашим любимым поэтом, и тут мы были наравне. Древнюю японскую поэзию я знала лучше. У каждого из нас были свои любимые хокку и танка. Полетаеву очень нравился Басё. После спокойного дня бывало улыбнется и скажет: «И всего-то событий за день – еловая шишка с ветки упала».

Но, хотя я думала, что знаю Пушкина, я замолкала, не начав говорить, потому что он знал ВСЕГО Пушкина наизусть и очень любил его читать (без книги). Декламирование, такое слово здесь не подходит. Странно, но его любимым произведением был «Граф Нулин», а я любила больше стихи.

Мы часто слушали музыку и классическую и бардов. Тут я вообще молчу. Люблю классическую музыку, немного в ней разбираюсь. Но он, например, знал весь «Хорошо темперированный клавир» Баха наизусть. Обладал абсолютным слухом, играл на фортепьяно без нот очень многие вещи. Играл и на скрипке, но никогда не играл по просьбе, лишь по собственному внутреннему желанию.

Мы посещали все художественные выставки. Сам он чертил, писал акварелью, гуашью, лепил, вырезал из дерева, занимался гончарными поделками. У меня до сих пор есть несколько украшений из обливной керамики, которые он изготовлял в специальной печи на своей кухне. Он знал живопись в совершенстве. Был уверен, что только при собственном умении рисовать или лепить, можно разбираться в живописи и скульптуре. Удивлялся мне: «Вот ты сразу выделяешь лучшие из картин на выставке, а сама умеешь нарисовать только кошку сзади, да и то плохо».

Но чаще всего мы просто разговаривали: о науке, политике, литературе, психологии, о людях, о странном мире отношений и в животном сообществе и в людском обществе, о дружбе, любви и очень редко о войне и о наших отношениях, которые не напоминали, а были качелями.

Разговоры с Полетаевым

О музыке. Мы слушаем старинную музыку возрождения – такую ясную и прозрачную.

Я спрашиваю: Что, они так жили?

– Они так думали – отвечает Полетаев.

На художественных выставках. Мы никогда не смотрели картины вместе: я по левую сторону галереи, он по правую, а потом наоборот. После окончания просмотра Полетаев мне: «Ну, а теперь пройди еще один раз, посмотри внимательно и скажи, какие картины ты хотела бы украсть».

Прохожу, смотрю, называю – почти всегда мы хотели украсть одни и те же две-три картины, а чаще всего одну.

О политике. В стране, из которой можно уехать, можно жить (А уехать из СССР было практически нельзя, только сбежать).

О партиях. Готов присоединиться лишь к Партии умеренного прогресса в рамках законности.

О начальстве.

а) Всегда выполняй все просьбы директора Института, если это не противоречит твоим внутренним убеждениям.

б) Я страшно злюсь на начальство, уже не помню на какое – университетское или институтское.

Полетаев: Ты на дождь сердишься?

Я: Как я могу сердиться на дождь, это же явление природы.

Полетаев: А на кошку ты сердишься?

Я: Чего же я буду сердиться на кошку – она же – животное.

Полетаев: А чего же ты сердишься на начальство? Это такое же явление природы, как дождь и кошка.

в) После какого-то скандала в Институте.

Полетаев: Ты боишься, что тебя уволят? А ты напиши заявление «Прошу уволить меня из Института по собственному желанию в связи с самодурством дирекции».

Я смеюсь и говорю, что если они меня «достанут», то так и напишу. Но случая такого мне так и не представилось.

О лжи. Полетаев: Не хочешь, чтобы тебя обманывали – не задавай вопросов.

О науке.

а) Насмешливо, когда возвеличивают науку. – Да, как у Кассиля: «Наука умеет много гитик».

б) В науке, как в жизни, надо вкалывать.

в) О математическом моделировании – Посылки должны быть адекватными природе явлений, изложения математически аккуратным, а результаты – конструктивными.

г) Ты знаешь, что такое история? Это искусство предсказывать прошлое. – Но разве поспоришь с этим парадоксом после переписывания истории России в разных вариантах?

Об окружающей среде. Беседа по поводу моих лекций учителям о загрязнениях биосферы, о прессе на окружающую среду и об опасных последствиях этого пресса для самих людей.

Полетаев: Всё человечество спасаешь? Ты что, против эволюции?

Я: Ну, при чем здесь эволюция?

Полетаев: А если подумать? В эволюции уже были тупики. Тебе не кажется, что человек – тупиковый вид?

Я: Представь себе – не кажется!

Полетаев: Блаженны нищие духом!

О манере действовать. – Раисе Львовне Берг в связи с ее манерами разрешать вопросы: «Скажите, Раиса Львовна, чего Вы хотите? Вы хотите войти в трамвай или Вы хотите войти в трамвай, держа лыжную палку поперек двери?»

В связи с вступлением в КПСС. Было довольно много людей, которые рвались в партию. Были и другие, которых приглашали, иногда настойчиво, но они отказывались. Отказы были стандартны и банальны вроде: еще не решил окончательно, не достоин и прочая мура.

Мой отказ привел в шок секретаря парторганизации нашего факультета: – Не могу вступить в партию, так как не разделяю принципов демократического централизма – «Как это?» – ошарашено посмотрел на меня молодой секретарь. – А очень просто – ответила я. Десять дураков примут дурацкое или несправедливое решение. А я, умная женщина, должна буду подчиняться большинству? Увольте! «Знаете что, – сказал секретарь – Вам больше никогда не предложат вступить в партию». «Ну и прекрасно!» – ответила я.

Но самая фантастическая причина отказа была у Полетаева: «Пока не могу». – Но почему? – «А я, видите ли, не до конца уверен в материальности электромагнитного поля».

О журналистах. В ресторане Дома Ученых к нашему столику подсели двое. Один из них был успешным журналистом областного уровня, нахальным и лживым. Полетаев мне очень громко: «Кстати, ты знаешь, чем отличается собака от журналиста?» – Нет – «Собака всё понимает и молчит, а журналисты ничего не понимают и брешут!»

Поговорить о приятном. Тема разговора не занимает Игоря Андреевича. «Давайте поговорим о чём-нибудь приятном» – предлагает он. «Например?» – спрашиваю я. И.А.: «Ну, например, о холере в Одессе». Ясно, что цитата из писем Пушкина, но откуда – я не помню.

Полетаев обо мне и мне.

а) Еще в Миассово, еще на Вы.

– Вы ходите так, как будто бы отталкиваетесь от всего земного шара.

б) Подавая мне новую каракулевую шубу.

– А приятно чувствовать себя шикарной женщиной?

в) Полетаев поливает свои всегда отлично растущие цветы.

– У меня цветы растут плохо, зато я знаю очень много о физиологии растений и восхищаюсь всегда, как почти оптимально работают в растении процессы. Глядя на Полетаева, я ему доверительно сообщаю: «Знаешь, я так люблю растения».

– Ты любишь не растения – отвечает он – ты любишь модель растения.

г) – Все люди думают то, что они чувствуют, а ты чувствуешь то, что думаешь.

д) – Ты – удивительная женщина! В упор не видишь того, что видят все и видишь то, что скрыто за семью покрывалами. Откуда у тебя этот дар – видеть невидимое и понимать непонимаемое?

Я: От бабушки, она была немного колдуньей.

Полетаев: Бойтесь колдуний, ибо они ведают, что творят.

О моей дочери.

– Ты, конечно, выдающаяся женщина, но настоящей женщиной будет твоя дочь, когда повзрослеет.

С тех пор 35 лет я смотрю на свою дочь и убеждаюсь, что Полетаев, как всегда, прав.

Убийственная точность.

У Полетаева был очередной накат. Накат – это когда вся лаборатория и близкие друзья по какому-нибудь случаю (например, кто-то защитил диссертацию) вкатывались в квартиру Игоря Андреевича с бутылками и закуской, накрывали стол и… «пошла писать губерния». Помню, что в тот раз пили водку. Когда водка кончилась, Полетаев достал коньяк и накат продолжился. Я долго объясняла Игорю Андреевичу, что не люблю коньяк, а он смеялся и подливал.

Как я дошла до дома, как поднялась утром на работу – в деканат, не помню. Помню лишь, что во второй половине дня у меня так прихватило печень, что я стонала от боли. Декан вызвал свою машину и отправил меня домой.

Вечером я возмущенно выговаривала Полетаеву: «Мне было так плохо на работе, что меня привезли домой на машине декана. Я же говорила тебе, что мне нельзя пить коньяк.

–   Тебе нельзя пить много коньяка после большого количества водки – уточнил Полетаев.

Норма одиночества. У всех людей разная норма одиночества. У Полетаева она была очень высокой. Думаю, что лучше всего ему было одному. Отсюда и шутка. Подходим вечером к его дому. Полетаев смотрит на тёмные окна своей квартиры и с удовольствием говорит: «Как хорошо, что дома никого нет, даже Полетаева».

Неожиданный аргумент.

Я стала плохо видеть и думала, что – очень плохо. Лишь сейчас я понимаю, что это было лишь началом потери зрения, и я видела тогда еще обоими глазами и не так уж плохо.

Пошла я в больницу к известному в городке офтальмологу Сазонову. Сазонов – единственный мужчина в моей жизни, который напугал меня до слёз. Он сказал, что природа отпустила человеку четверной запас зрения, что я израсходовала почти весь запас, что конец известен – это слепота. Я постоянно буду к ней катиться по наклонной плоскости и единственное, что могут сделать врачи – это уменьшить угол скольжения. Он сказал, что мне нельзя ездить в экспедицию (тряска в машине приведет к отслоению сетчатки), нельзя работать в наклон, так как это прямой путь к кровоизлиянию в сетчатку, нельзя много читать и писать – может развиться острая дистрофия сетчатки. «Но, доктор, – сказала я – Вы мне запрещаете заниматься наукой. А я больше ничего не умею и не люблю». «Я Вас предупредил» – ответил Сазонов.

Вечером на кухне у Полетаева я изложила ему этот разговор и залилась слезами от жалости к себе. Я рыдала, Полетаев молча ходил по кухне, курил и вдруг неожиданно ворчливо сказал: «Я вообще не понимаю, почему ты ревёшь. Еще неизвестно, что будет раньше – умрёшь ты или ослепнешь». От такого пассажа я даже реветь перестала. Воспользовавшись короткой паузой, Полетаев спросил: «Ну, чего тебе налить – валерьянки или водки?»

– Водки – всхлипнула я и получила полстакана отличной водки.

В этот вечер он больше не говорил со мной на тему моих глаз. Увиделись мы с ним через несколько дней, и он очень серьезно сказал: «Голубчик мой, твоя проблема стара, как мир. Это – проблема выбора. Только ты можешь выбрать или жизнь, наполненную работой, поездками с обязательной опасностью неожиданной слепоты, или жизнь размеренную, скучную, полную запретов, жизнь, которая всё равно не даст тебе гарантию сохранения зрения надолго. Думай и выбирай».

Я выбрала свою обычную жизнь, с её работой, поездками, встречами с новыми людьми и местами. Сегодня я вижу одним глазом, и им только 20% от того, что видят нормальные люди. И не жалею о своем выборе.

Приходящая семья.

Наши отношения, несмотря на разрывы и крутые повороты, стали такими близкими и доверительными, что он как-то сказал мне: «Ты со мною нежней, чем жена».

Итак, была я. Были две прелестные девочки из ФМШ (физико-математическая школа-интернат), которые забегали к нему каждую неделю. Они любили меня и рассказывали мне свои секреты, но Игоря Андреевича они любили гораздо больше. Еще был кот Кузьма. Кузьма был очень независимой личностью, сидел, обычно, на моем кресле, а когда я его сгоняла, он оскорблено выгибал спину и уходил в спальню. Часто он вообще уходил из дома. Где-то погуляет недельку и вернется. Терпеливо сидит у дверей, ждет, когда придет хозяин.

Полетаев, шутя: – У меня идеальная семья: приходящая жена, приходящие дочери и приходящий кот.

Как я верила в его способности.

Полетаев всерьез изучал такие вещи, как экстрасенсорику, телепатию, телепортацию и т. д. Я не поддавалась его увлеченности и называла все это «мутью». Однажды Полетаев привязал металлический диск на кусок шпагата, а шпагат к полке. Шпагат был вертикален по отношению к полу и диск висел абсолютно неподвижно. Я с интересом смотрела на действия И.А., совершенно не понимая их смысла. Закончив приготовления он спросил меня: «Хочешь, раскачаю диск взглядом?» «Нет, не хочу», – быстро ответила я и даже вышла из кухни. «Почему ты отказалась от опыта?» – допытывался он, а я ничего внятного не отвечала. Не могла же я ответить, что была уверена, что он раскачает этот проклятый диск своим взглядом. Этого еще мне не хватало! Я и так была подавлена его личностью.

Понедельник начинается в субботу.

Мы все, невзирая на возраст, увлекались книгой братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Мы и работали так, что у нас понедельник начинался уже в субботу. Кроме того, мы цитировали в разговорах выдержки из этой книги.

Я обожала разговор автора с Корневым.

– Грубый ты человек, Корнев. Не буду я с тобой общаться.

– А что же ты будешь?

– Да, что-нибудь буду.

В моих разговорах с Полетаевым не раз повторялась эта сцена. Я обиженно:

– Грубый ты человек, Полетаев, не буду я с тобой общаться.

– А что же ты будешь? – с любопытством спрашивал Полетаев.

– Да, что-нибудь буду – то весело, то грустно, то нахально, то с уверенностью в себе отвечала я.

Игра состояла в том, чтобы мне интонационно не повториться.

Стихи Николая Олейникова

Полетаев обожал Олейникова. Он умел цитировать его необычайно к месту.

Кто-нибудь задекламирует о служении науке, как Полетаев:

– И мне не дороги теперь любовные свиданья,

Меня влекут к себе основы мирозданья,

Я стал задумываться над пшеном,

Зубные порошки меня волнуют.

Я увеличиваю бабочку увеличительным стеклом,

Строенье бабочки меня интересует.

Мне, перед очередной экспедицией:

– Зовут меня на новые великие дела

Лесной травы разнообразные тела,

В траве жуки проводят время в занимательной беседе,

Спешит кузнечик на своем велосипеде.

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит, я вижу резвость эту,

И меня берет тоска. Мне тяжко!

Я декламировала ему (часто в ресторане) тоже из Олейникова, намекая на его известную книгу «Сигнал».

– Тебе селедку подали. Ты рад.

Но не спеши ее отправить в рот

Гляди, гляди, она тебе сигналы подает.

У меня куда-то пропал томик Олейникова (его подарок) и Женя Волокитин (спасибо ему!) подарил мне такой же томик «Пучина страстей».

Праздник – Ленинградский ТЮЗ

Полетаев редко устраивал праздники, но если уж устраивал – то это был Праздник, и вы его помнили всю жизнь.

Как-то в семидесятые, наверное, годы в Новосибирск приехал на гастроли Ленинградский ТЮЗ. В те годы это был очень молодой, очень талантливый и очень веселый театр. Почему-то я не была на их представлении для взрослых, но Полетаев, конечно, был. Был, слушал их песни и влюбился сразу и во всех. Вот тогда-то он и решил устроить Праздник, праздник для меня, ну и для себя тоже. Он пригласил всю труппу в гости к себе домой.

Накануне вечером неожиданно говорит мне: «Вот ты не была на выступлении ТЮЗа и многое потеряла. Но не горюй, я пригласил их к нам в гости завтра вечером после спектакля. Да, всю труппу, с меня питьё, с тебя – закуска». «Господи! – взмолилась я – А сколько их будет и когда они придут?» (У меня на завтра были совсем другие планы – переделать массу рабочих и домашних дел). «Ну, человек двенадцать. Да ты не устраивай ужин, наделай бутербродов и дело с концом». С концом? А из чего, интересно, эти бутерброды делать, если в магазине ни сыра, ни колбасы? Ну, в общем-то, Полетаев прав, бутерброд можно сочинить из чего угодно.

Купила селедку, вечером же и разделала, а утром раненько побежала на базар, купила мяса, яиц, помидоры, соленые огурцы и гору зелени. Успела еще отварить мясо и сварить яйца и опять бегом на работу.

Вечером с корзиной еды прихожу к Полетаеву. А он, веселый и очень довольный собой, любуется батареей бутылок. Набор, конечно, разнообразием не блещет, но для тех времен вполне приличен: водка, коньяк «Белый аист» (по-моему молдавский) и неизбежная Гымза. Гымза – вино грубоватое, простое, но какое-то естественное, его можно пить просто так, без причины. Полетаев открывает бутылку. «Будешь?» «Ну, конечно!» Выпила стаканчик гымзы, заставила убрать бутылки «куда-нибудь», очистила кухонный стол и взялась за бутерброды. Наделала я их, по моим понятиям, массу. Все-таки, если на черный хлеб немного намазать масла, потом положить ломоть отварной говядины, а на него ломтик соленого огурца и щедро посыпать мелко нарубленной зеленью, то получается очень даже ничего. В общем, я фантазировала и с помидорами и с какой-то ягодой, что-то сотворила из отварной картошки. Всего оказалось много и это всё красиво разложила по тарелкам. Полетаев подошел, посмотрел на труды моей деятельности, одобрительно хмыкнул, поцеловал куда-то в ухо и отправился в большую комнату.

А время-то идет, ждали гостей к десяти вечера, уже одиннадцать, мы оба голодные, а сотовых телефонов не было, чтобы узнать, где же гости. В начале двенадцатого Полетаев махнул рукой, налил по стаканчику водки (от огорчения) и мы взялись за бутерброды. А в 1130 на лестнице шум, смех, звуки гитары. Полетаев открывает дверь и вваливается человек двенадцать молодых, веселых и очень голодных ребят. Полетаев с бутылкой в руках кивнул на меня – Аргента Антониновна, она вас угощает, а я приставлен разливать.

Сразу же заполнилась вся кухня – кто на стульях, кто пристроился на подоконнике, остальные столпились вокруг стола. Водка, вино наливаются в рюмки, стаканы, чашки и тут же выпиваются. Все руки тянутся к бутербродам, которые исчезают с невероятной быстротой. Через десять минут тарелки пусты, и кто-то из парней робко спрашивает меня, показывая на холодильник: «А там еще что-нибудь есть?» Полетаев в полном восторге. Я же в удивлении говорю им: «Я-то ждала артистов, утонченных людей, придумывала всяческие изыски, а вы – просто орда полевиков, вернувшаяся после дня работы!» Открываю холодильник, достаю кус мяса, не облупленные яйца, банку какого-то старого майонеза, оставшиеся соленые огурцы. И уже кто-то режет хлеб, кто-то мясо, все хватают из миски огурцы и вся эта еда под смех и водку исчезает.

«Ну, теперь вы наелись?» «Спасибо, конечно, вот еще выпьем по стаканчику гымзы и будем вам петь до утра».

Мы переходим в большую комнату с бутылками гымзы, я сажусь в кресло Игоря Андреевича, напротив в моем кресле – Юра Каморный со своей гитарой, остальные рассаживаются на полу. Одну минуту обсуждают с чего начать, и гикнув, с присвистом запевают казачью песню. В хоре четыре девушки и семь парней, у них четыре гитары, молодость, талант и кураж. Как они пели! Как они пели!

То хором, то квартетом, то дуэтом, то соло, которое в припеве подхватывается разнотональным хором. Лучшего и более трагичного «Черного ворона» я в своей жизни не слышала, не слышала и более залихватской «В кейптаунском порту с командой на борту Жаннета поправляла такелаж…». Русские старинные песни, цыганские романсы, бардовские песни. Звучит то одна, то две, а то все четыре гитары. Прекрасно поют все, но Юра Каморный выделяется. Как красив, как талантлив! «Но мне нельзя, Я – Павел Первый, мне бунт устраивать нельзя!» – пропел так, что горло перехватывает.

На какой-то песне Полетаев обнимает меня за плечи и доверительно сообщает кампании: «Вот в такие моменты Аргента говорит – Ну и сволочь ты, Полетаев!» И все понимают.

«Юра, – просит Полетаев – спойте для Аргенты частушки, которые Вы пели на концерте». «Вы любите частушки?» – удивляется Каморный. «Я из деревни, я очень люблю частушки». «Хорошо». Ударил по струнам и завёл: «Ах, подружка моя, чем ты умываешься? Или розовой водой? Все ребята за тобой!» Со слезами на глазах я смеюсь от какой-то захватывающей меня радости. И далее одна частушка за другой, всё ярче, всё картиннее. И наконец: «Ах! Как вспомню, милый мой, как ты уговаривал … Под ногами белый снег до земли протаивал …» Смотрю на него безотрывно и вижу – такой уговорит любую. Их девушки глядят на него влюбленно и восхищенно.

Все уже немного устали. «Пойдемте, я напою вас чаем» – говорю девушкам и веду их на кухню, где кипит чайник, и на столе стоят чашки. Разливаю чай, смотрю на них красивых, стройных, влюбленных и спрашиваю: «Ну? Все в Каморного влюблены? Или есть исключения?» Хохочут, выкладывают свои тайны и щебечут как будто мы закадычные подружки. Затем неожиданно переходят в атаку: «Вы его жена?» Это они о Полетаеве. «Нет». «А кто?» «Подруга». «А это, наверное, здорово быть подругой Полетаева?» «Ну, как сказать …» «А Вы нам скажите, как есть, нам же интересно!» Интересно им, видите ли! «Здорово – наконец отвечаю я – но иногда бывает трудно аж до слёз». «А бывает хорошо до зелёных звёзд?» – спрашивает самая хорошенькая. «Бывает» – отвечаю. «Вот тогда Вы ему и говорите – ну и сволочь ты, Полетаев?»

Тут на моё счастье в кухню вваливаются ребята с криком «Это они про нас здесь сплетничают!» и сразу хватаются за чашки с чаем. Ещё бы! Столько петь! Уже поздно, около трёх часов ночи. «Что тебе завтра соседи скажут?» – сочувствую я Полетаеву. В это время в большой комнате под две гитары начинают петь девушки какую-то старинную французскую балладу.

Я выхожу на балкон. Раннее-раннее летнее утро, еще даже и не утро, а пред утро, светает. И в утренних сумерках я вижу и на верхнем, и на нижнем, и соседних балконах сидят люди и слушают пение. Грустными звуками какого-то старинного вальса девушки заканчивают балладу и тут отовсюду – снизу, сверху, сбоку раздаются аплодисменты.

В четыре утра усталые, но по-прежнему весёлые и готовые снова петь уходят наши гости. Мы с Полетаевым стоим в дверях. Мужчины целуют меня и жмут руку Полетаеву, девушки целуют обоих и весёлой стайкой сбегают по лестнице. Мы некоторое время так и стоим молча у раскрытой двери. «Останешься?» – обняв меня, спрашивает Полетаев. «Нет. Знаешь, у меня внутри чаша, полная радости, и я боюсь ее расплескать. Я лучше тихо-тихо пойду по лесной дорожке и сохраню эту радость на целый день». «Понимаю – мягко говорит Полетаев. – Тебе понравился праздник?» «Еще бы! Спасибо! Спасибо на всю жизнь».

Полетаев редактирует

В 1975 г. я писала книгу «Круговорот углерода в травяных биогеоценозах». Ее первая глава была посвящена теоретическим вопросам, там были довольно сложные схемы, описание взаимодействий и немного формул.

Естественно, что я попросила Игоря Андреевича прочесть эту главу и сделать замечания. Он прочел, позвонил мне, я пришла, тихо села в кресло и приготовилась к критике. Это была не критика – это был полный без пощады разнос, он не оставил, как мне показалось, камня на камне от моей рукописи. Я чувствовала себя раздавленной, а он еще и шутил по поводу моих ошибок и без повода (от вредности, надо полагать).

Кончил, посмотрел на меня и удивленно спросил:

– Что-нибудь не так?

– Нет, всё так – ответила я.

– А что же у тебя такой похоронный вид? Ты же сама просила меня навести критику.

– Да, но я не просила тебя танцевать канкан на моей могиле!

– Вот так всегда, ты же работаешь, тебе же и влетает. Видимо, ты чего-то недопереоценила.

– Это я тебя недопереоценила – ответила я, взяла рукопись и молча пошла к двери.

– Куда ты? – удивился Полетаев

– Домой, работать!

Десять дней я сидела над своей рукописью с его правками. Там зеленым чернилом что-то было зачеркнуто, что-то написано, на полях стояли издевательские восклицания: ОХ! ХИ-ХИ! ХА-ХА! У-У-У! и красовались смешные то унылые, то смеющиеся рожицы.

Пережив шок, я села работать. В 70% случаев он был прав, в 30% – абсолютно не прав. Что-то не учел, что-то спутал и т. д. Я переписала главу, учтя все 70% справедливой критики. Глава стала чище, яснее, доходчивее. После этого я красным чернилом разрисовала все его промахи и довольная собой отправилась к нему в гости.

– Что, я прощен? – спросил прямо у двери.

– Не только прощён, но заслуживаешь самой глубокой благодарности.

Отдала ему старый и новый тексты. Надел очки, внимательно прочел, пошел в кухню, открыл шампанское.

– За твою докторскую диссертацию!

Книга действительно стала основой моей докторской диссертации.

– А тебе палец в рот не клади – заметил он, показывая на пометки красным чернилом.

– А то! – ответила я. – Я на тебе еще отыграюсь, когда ты, наконец, напишешь свою книгу о том, как моделировать.

– А вот этого ты вряд ли дождешься – я ведь больше по электричеству!

Полетаев учит меня

Вот пример неправильного употребления слов. Ничему специально Игорь Андреевич меня никогда не учил. Но восемнадцать лет нашей дружбы не могли не наложить на меня отпечаток его личности. Внимательно, не перебивая выслушать – от него. Вопросы двух типов – по существу дела и семантические «Что вы под этим понимаете?» – от него. Не засорять свою речь псевдонаучной шелухой и прямо указать на такую шелуху в работах и высказываниях других – от него.

Как он неустанно боролся с неопрятностью в употреблении термина «Информация», так я постоянно бьюсь за правильное толкование термина «Устойчивость». Заставить докладчика признать, что он сам не понимает, что пытается изложить аудитории – опять же от Игоря Андреевича.

И так присущая мне от природы искренность в оценках работ коллег: жёсткость по отношению бессодержательным докладам и статьям и открытая похвала, когда сделано что-нибудь интересное, поддерживалась и часто стимулировалась Игорем Андреевичем.

Не учил, но не спускал мне неряшливости в научных высказываниях, докладах, отдельных (интересных для него) статьях. И в то же время очень внимательно выслушивал мою критику в его адрес и часто принимал ее. Вероятно, самое главное, что, может быть, всегда было в моем подходе к науке, но несомненно усилено его влиянием – это конструктивность.

Я теперь даже и не знаю, что было изначально присуще мне, а что было привито Игорем Андреевичем в моем подходе к науке и к искусству. Вот только ко многим людям у нас часто было разное, иногда противоположное отношение. Но ведь в большинстве случаев мы его как-то согласовывали, и тут, я думаю, влияние было обоюдным.

Полетаев ревнует

Ни за что, ни за какие коврижки, Полетаев не признался бы, что он меня ревнует. Но было трое мужчин, к которым он меня ревновал. Ревновал к Медунову и сделал всё, чтобы я избавилась от своего чувства к Глебу. Иногда он ревновал меня к нашему общему другу, художнику Рубену Габриэляну. Это было просто смешно, потому что Габриэлян боготворил Полетаева, а ко мне относился ласково, как к сестре – «Аргента-джан!» Наконец, он ревновал меня к очень интересному мужчине, который был моложе его, любимцу всех женщин, математику-модельеру из Ленинграда Ратмиру Полуэктову. Полуэктова Наталья Ивановна Базилевич любовно называла князь Ратмир, а Полетаев – не иначе, как Полуактовым.

Однако в этой ревности было больше от математика, чем от мужчины. Дело в том, что Игорь Андреевич пытался моделировать растение, исходя из тех действительных знаний физиологических и экологических процессов, которыми мы, биологи, обладали.

Его определение модели: « Модель есть аккуратно собранная система гипотез, изложенная математически, с целью построения теории объекта». Итак – это система гипотез и теория объекта, а вовсе не математическое описание реакций растений в разных обстоятельствах, реакций, замеченных биологами. Вероятно, наши знания – биологов и экологов – были либо отчасти неверными, либо поверхностными. В результате растение в моделях Полетаева росло плохо и никак не могло дойти до цветения.

Ратмир моделировал поле пшеницы, и его модель строилась не на собранных системах гипотез, а на собранных системах фактов. Я долго, как эколог, работала вначале с А.А. Ляпуновым, затем с Полетаевым. И это у нас с Полетаевым не росло растение, хоть ты убейся. Может быть, я была виновата, не обладая достаточными знаниями и интуицией. Но я была разочарована нашими неудачами. Я хотела посмотреть в компьютере (а тогда была только Ямаха! и не было персоналок) как растет растение и, увы!

Когда Полуэктов предложил мне принять участие в моделировании поля пшеницы, точно указав, какие практические, измеренные в поле данные, ему надо, я тотчас согласилась. Я хотела, чтобы мои знания агроценозов, которыми я в то время занималась, наконец, пригодились моделированию.

Плуэктов мне это обещал и у нас завязался деловой роман на почве поля пшеницы. Полетаев не просто ревновал, он был в тихом бешенстве от моей «измены». Но он же не мог в этом признаться и поэтому ехидно спрашивал: «Ну, как развивается твой роман с Полуактовым?» «Очнись, – отвечала я – у меня нет никакого романа с Ратмиром. У нас исключительно деловые отношения и нас связывает лишь модель поля пшеницы». Мой ответ позволил Полетаеву допекать меня вопросами:

Весной – Ну, как ваша пшеница, взошла? –

Ранним летом – Ну, как там вегетирует ваше поле пшеницы? –

В середине лета – Колосится ли ваша пшеница? –

В конце лета – Как наливается ваша пшеница? –

Осенью – Ну и каков же урожай у вас с Полуактовым? –

Полетаев мог бы и не заводиться. Наша модель давала сбои, и пшеница до урожая не дошла. Это был первый этап моделирования со всеми его ошибками. Лишь через 15 лет модель инвариантно заработала. Это был успех, с которым на совещании в Академгородке я поздравила Ратмира. Но Полетаева, который бы признал нашу общую (и его в том числе, ибо это он создал системы с лимитирующими факторами!) победу уже не было на этой земле.

Как Игорь Андреевич покупал ситец

Зная английский, французский, немецкий, читая на польском «Шпильки», он решил выучить еще и японский. Будучи мастером на всякие выдумки, он решил, что японский будет сподручнее учить в кимоно и надо кимоно сшить. А чтобы сшить кимоно – нужен ситец. Так пойдем в ТЦ (Торговый центр) и купим ситец. Пришли, народу нет, ситца много, рулоны лежат на столах, выбрали один симпатичный ситчик и посмотрели где же продавщицы. А трое девушек-продавщиц стояли в сторонке и обсуждали какую-то захватывающую новость.

Полетаев подошел к ним и вежливо попросил отрезать ситец. Продолжается «А он, а я, а она ….» и никакой реакции на покупателя. Полетаев, уже повышенным тоном, повторил просьбу. Опять никакой реакции. Тогда Игорь Андреевич идет к столу, берет метр, ножницы и начинает отмеривать нужное количество материи. Как они всколыхнулись, как закудахтали, как завизжали!

Полетаев уже отрезал материал, сделал страшную рожу и полковничье-металлическим голосом спросил: «А Вы знаете постановление по Министерству торговли № 286, пункт в? Ах, не знаете? Ну, тогда живо зовите вашего директора!» Вот тут они по настоящему испугались. Ведь они не знали этого чрезвычайно важного мифического постановления. А вдруг их вообще уволят? Они извинялись, они улыбались, они заискивали и готовы были отдать ему весь ситец, лишь бы ушёл. «Ладно, – сказал Полетаев – запомните, когда к Вам обращаются – надо отвечать. Но, вероятно, вас мамы в детстве вежливости не научили». Мы ушли и долго смеялись уже на улице. «И всё же ты сволочь, Полетаев! До чего же ты любишь людей пугать. Ты обожаешь валять дурака! Но надо же было в свое время завернуть на весь Союз дискуссию «Физики и лирики». Люди-то все всерьез приняли, а тебе хаханьки. Кстати, наш сибирский поэт Илья Фоняков, довольно известный, написал стих по этому поводу и там есть такие слова:

– И может быть, найдется свой Игорь Андреевич Полетаев,

Который скажет, что устарел Ньютон

В век стихов и музык.

И кто-нибудь ответит ему, что взгляд его слишком узок.

«Видишь, уже предсказывают появление Анти-Полетаева». «Господи, – взмолился Полетаев – и почему же так много дураков? И к тому же везде! А не написать ли мне книгу о дураках? А?» «Лучше бы ты писал книгу о моделировании» – в сто первый раз взвилась я. «Успокойся, голубчик, и имей в виду, что методы моделирования преходящи, а дурак – вечен! Наука же должна заниматься фундаментальными вещами, поскольку она (наука), как ты знаешь, умеет много гитик!» «Вот просто иногда хочется забыть все буквы алфавита и не разговаривать с тобой». «А ты позабудь для начала все согласные и начинай, как на Венере, говорить одними гласными. Помнишь, как у Гумилева:

– Говорят ангелы на Венере

Языком из одних только гласных.

Если скажут «Еа» или «Аи» –

Это радостное обещанье,

«Уо», «Ао» – о древнем рае

Золотое воспоминание. /Гумилев/

Полетаев стареет

Полетаев старел, переживал это состояние и не любил себя старого.

Я часто называла его ИА-ИА, как ослика в книжке о Вини-Пухе. Он и разговаривал как ослик ИА-ИА, бреясь утром и смотря на себя в зеркало. Зеркало это было грубо сделано из большого осколка увеличительного стекла. Оно стоит сейчас на моем туалетном столике.

Полетаев, рассматривая после бритья левую щеку: «Душераздирающее зрелище!», немного погодя, брея правую щеку: «И здесь то же самое. И главное, что это никого не волнует».

Позже, собираясь на работу, надев берет и взглянув на себя в зеркало: «Нет повести печальнее на свете, чем морда Полетаева в берете».

Мне по поводу покупки билетов на концерт:

– Ну, куда с такой рожей в партер! На галерку, только на галерку! –

– Ну, чего ты несешь, – сержусь я.

– Ты просто, душенька, не понимаешь пока этого, молода еще. Постареешь – поймешь!

Постарела – поняла.

Чего же мы с ним недопереучли?

Я очень уважала Игоря Андреевича и боялась его ума, острого, как бритва, всеохватываюшего, поднимающего его над другими людьми. Я говорила себе: «Да, я ему не соответствую, но покажите мне женщину, которая ему соответствует».

И вот однажды я услышала от него не насмешливое, но горькое признание:

– Ну, как мне с тобой быть? Ты не просто есть, ты – существуешь, ты не входишь – ты являешься. И тебе каждую минуту надо соответствовать. Ну, можно соответствовать день, два, неделю, месяц, но не всю же жизнь, помилуй бог! –

Я была сбита с толку и ничего не понимала. Он считает, что он должен мне соответствовать? Кто из нас ошибается? Кто из нас, зная так много о другом, не понимает в другом чего-то очень существенного?

Разрывы и примирения

В самом начале он меня предупредил:

– Мы будем много раз расставаться и неизменно возвращаться друг к другу.

– Но почему мы будем расставаться? – спросила я.

– Ну, это понятно, – ответил он; – Я могу тебе надоесть, ты меня можешь оскорбить, появится новая женщина или другой мужчина, да мало ли причин для разрывов. –

– Но почему тогда мы будем возвращаться друг к другу? – спросила я.

– Ответ на этот вопрос ты знаешь, и знаешь лучше меня, – проговорил он задумчиво. Ответ на этот вопрос я знала: между нами существовало притяжение. Нас неодолимо тянуло друг к другу.

И он оказался прав. Мы расставались за 18 лет неоднократно. Как-то после очередного примирения я сказала:

– Ты оказался прав. Я возвращаюсь к тебе в шестой раз –

– Седьмой, – поправил он.

– Ты считал наши разрывы? – несказанно удивилась я.

– Нет, – ласково ответил он – Я считал твои возвращения ко мне.

Я вспоминаю разрывы и примирения. Понимаю, что многое забылось. В памяти навсегда остались лишь три.

Первая ссора

Моя душа истекала кровью после первой крупной и совершенно беспредметной ссоры и моего молчаливого ухода. Ухода навсегда, как я тогда полагала. Еще до отъезда в экспедицию я встречала И–А несколько раз и он вместо «здравствуйте» говорил – «Предлагается мир». «Мир отвергается, – неизменно отвечала я и шла своей дорогой, напевая стих Марины Цветаевой:

– Мой путь не лежит мимо дому – твоего,

Мой путь не лежит мимо дому – ничьего.

Потом я уехала в экспедицию. Вернулась к осени, загорелая, веселая и спокойная. Уж очень хорош был сезон на Алтае в Курайской степи.

Через несколько дней позвонил Ляпунов и пригласил на семинар к себе в коттедж. Он обычно проводил небольшие семинары у себя дома. Конечно, Полетаев был на семинаре. Алексей Андреевич довольно скучно и многословно объяснял нам (что мы с Полетаевым и без него знали) как надо организовывать блок-схемы процессов. Полетаев строил мне уморительные рожи, а я в ответ отворачивалась, чтобы не расхохотаться. Наконец, он подошёл ко мне и шепнул: «Давай возьмем вот тот большой нож и изрубим все кактусы (их было много на веранде, где проходил семинар), а сами сбежим». «Сбежим, – согласилась я – но кактусы рубить не будем, они ведь выращены Анастасией Савельевной (жена Ляпунова), которая тут совсем ни причем. Ведь не она же вогнала нас в такую скуку». Но Полетаев уже ничего не слушал и тянул меня за руку вниз по лестнице. В саду, насаженном Анастасией Савельевной, мы дружно расхохотались. Вдруг Полетаев сорвал только что распустившийся ярко-красный георгин, преподнес его мне и шепнул на ухо: «Ну, как ты живёшь, королёк мой тигровый?»

Этот тигровый королёк растопил всю мою обиду и всю мою решительность – никогда, ну просто никогда не иметь больше романа с Полетаевым. Мы смеялись по дороге к Дому Ученых, за обедом в ресторане, по дороге домой к И–А. И только когда за нами закрылась дверь, мы замолчали, обнявшись.

«И манит страсть к разрывам»

Прошло несколько лет. Наступил какой-то странный период в жизни И.А. Он слишком часто пил водку у себя на кухне с разными девушками, женщинами и девками. С каких панелей приводил он этих девок – не знаю. Я то терпела этих девок, то выгоняла их. Полетаев выйдет из кухни, а я им сквозь зубы: «Пошли вон, немедленно!» Странно, что они уходили, хотя потом стояли под дверью. Полетаев, глядя на меня, то смеялся, то мрачно молчал, то обнимал хихикающих девок. Однажды я не выдержала этой оскорбительной ситуации, сопровождаемой обидными колкостями И–А в мой адрес. Я поднялась со своего кресла и молча пошла к двери. Полетаев, глумливо ухмыляясь, широко распахнул передо мной входную дверь. Я повернулась и с размаху дала ему пощечину. Полетаев взялся за щёку и тихо спроси: «За что?» «За всё!» – сухо ответила я и ушла.

Шли месяцы. Мы раскланивались при встрече, я спешила мимо, а хотелось спросить:

– Как живётся Вам – здоровится –

Можется? Поётся – как?

С язвою бессмертной совести

Как справляетесь, бедняк? /Цветаева/

Но ничего не спрашивала, знала, что рано или поздно вернусь, но уж на тигрового королька он меня больше не поймает. Пусть придумает что-нибудь другое. Тут подвернулась поездка за границу, а потом я около месяца жила в Москве и довольно часто встречалась с Медуновым. Как всё изменилось! Отношения наши стали любовно-дружескими, почти задушевными.

В сентябре я вернулась в Городок. Падали и шуршали под ногами желтые листья. Я шла к Морскому проспекту и перед Домом ученых увидела Полетаева. Чтобы его обойти, свернула на боковую дорожку. Но он вдруг запел – заорал изо всей дурацкой мочи:

– Антонинна идёт,

На меня не глядит

За один её лишь взгляд

Я бы жизнь отдать был рад!

Ну, что тут скажешь? Полетаев и есть Полетаев. Повернулась, подошла к нему и пропела частушку своей молодости:

– Дура, дура, дура я,

Дура я проклятая.

У него четыре дуры,

А я дура пятая.

Полетаев вдруг сделал крайне серьёзную мину и вежливо спросил меня:

– Аргента Антониновна, можно ли задать Вам серьёзный вопрос? –

– Задавайте свой вопрос, Игорь Андреевич.

– Есть хочешь?

– Ужасно.

– А выпить?

– Еще больше!

Подхватил под руку и потащил к Дому Ученых, распевая при этом из Галича:

– И пошли они рука об руку,

И пошли они как по облаку …

– Ну и сволочь ты всё же, Полетаев, – сказала я.

– Ну, вот теперь всё в порядке, лапонька. Если ты назвала меня сволочью – значит, мы находимся в правильном измерении.

Все дела, все обиды и оскорбления – всё было забыто в этот вечер. Наливая мне терпкого, красного вина, спросил:

– И где же ты была так долго?

– В Москве.

– И где же ты там жила и что делала?

– Жила в квартире Натальи Ивановны, которая уехала на дачу. Писала длинную статью, ездила на дачу к Наталье Ивановне, ела там яблоки, да, и, кстати, встречалась с Медуновым.

– Значит, – резюмировал Полетаев – ты жила в пустой квартире и встречалась с Медуновым. Я правильно понимаю?

– Правильно!

Помолчал, улыбнулся:

– Ну, на этот раз о тебе можно не беспокоиться. Пусть теперь его жена беспокоится.

– Пусть, – злорадно сказала я.

Через некоторое время Полетаев как бы между прочим спросил:

– Кстати, а за что я получил пощечину? Я что-то не понял.

– Ах, ты не понял! Так я сейчас тебе объясню. Помнишь на мат-экологической школе я написала тебе эпитафию:

– Он был гуманен и циничен,

Любовниц и врагов имел,

Был в философии практичен,

Всё знал, всё понимал и всё умел.

«Всё знал, всё понимал и всё умел – звучит неплохо, – высказался И. А. «Да? – поинтересовалась я. А как тебе понравится такой парафраз?»

– Остановись, прохожий, и замолкни.

Лежит здесь мой и дам других любовник.

Он эксперт был по части этих дел,

Всё знал, всё понимал, но вот вопрос – умел?

– Негуманно со стороны молодых женщин, – назидательно произнес Полетаев – обижать стариков. Это говорит об их невоспитанности и врожденной жестокости. И вообще, не мешай мне.

Сел к столу и что-то начал писать. Через несколько минут с поклоном подал мне листок бумаги, на котором я прочла:

– Дружила с Ляпуновым,

Встречалась с Медуновым,

А с Полетаевым – спала,

Недаром умною слыла.

– Один – один, – отреагировала я.

– Нет, один – два, – нахально заявил Полетаев.

– Это почему? – возмутилась я.

– Потому, – пояснил Полетаев, – что твоя эпитафия безадресна. Она может быть выбита на могильном камне каждого из пяти-шести мужчин. А вот моя эпиграмма точна и корректна. Ты в ней узнаваема на сто процентов. Только ты дружишь с Ляпуновым и далее со всеми остановками.

– Всё равно один – один, упорствовала я.

– Да, почему? Будь же справедлива!

– Да потому, что вторую строчку «встречалась с Медуновым» ты стырил из моего рассказа о Москве. Это плагиат чистой воды и он говорит о твоей врожденной потребности что-нибудь слямзить у бедной женщины.

– Ладно, – согласился Полетаев – два-два, я сегодня добрый.

И опять на месяцы, год-два голубой период понимания и счастья. Потом неожиданно новый срыв.

Последний разрыв

Это был тот самый случай, когда я не видела того, что видели и знали все. Эта женщина не входила в нашу компанию, не работала по причине нервно-психического заболевания, была страшно непривлекательной и несчастной. Именно в том, что она была несчастна и заключалась причина внимания к ней И.А. Внимание к ней – в противовес моей веселой активности и самодостаточности.

Однажды, отвернувшись от меня к окну, как будто бы там происходило что-то очень интересное, Полетаев сообщил мне нарочито будничным тоном: «Знаешь, у Тамары родилась дочь, и Тамара попросила меня записать девочку, как моего ребенка. Ей так удобнее, а мне даже лестно». «А кто отец?» – спросила я. «Не знаю» – ответил Полетаев. И только я (и никто кроме меня!) могла поверить и даже ничего не заподозрить.

Прошло года полтора и я встретила его на улице, гуляющего с Любой (так звали девочку). Я наклонилась и внимательно посмотрела в лицо Любы. На меня глядели серые полетаевские глаза. Такие же глаза у его взрослых детей – Андрея и Инги. Я посмотрела в серые, грустно-виноватые глаза Полетаева и тихо сказала: «Не надо было меня обманывать. Я этого не заслужила». Повернулась и ушла.

Как бы я не болела, но переболела. Переболев, решила начать другую жизнь. Другую – значит без Полетаева. Уезжала почти на всё лето в Казахстан, много, очень много работала и обрела нового друга и поклонника. Мой новый друг был хорошим человеком, талантливым конструктором и верным товарищем. Он любил меня и хотел на мне жениться. Я же и не хотела и просто не могла выйти за него замуж. На это было несколько причин: его привычка устраивать маленькие землетрясения по любому поводу (чего я очень не люблю); его полная невосприимчивость классической музыки, хорошей поэзии, живописи; его стихи, которые он мне писал от всего своего рыцарского сердца и которые удручали меня тем, что были просто плохими. Я бы, наверное, могла припомнить еще что-нибудь в этом же роде, но на самом деле причина была в другом.

Я скучала по Полетаеву, по разговорам с ним, по тихим вечерам, когда мы слушали музыку или читали стихи, по научным спорам, по его насмешливым серым глазам.

С Полетаевым мы сохраняли деловые отношения. Иногда я получала от него записочки (E-mail не было еще) с приглашением на семинары в его лабораторию со смешными подписями – Змей Горыныч Кощеев-Бессмертный из Новодырска или Фортинбрас при Умслопогассе. Я приходила, слушала, выступала, пила чай со всей лабораторией и уходила.

У себя в кабинете он пытался что-то сказать, приглашал в ресторан Дома Ученых или «забежать к нему, выпить водочки». Благодарила и молча уходила. Лишь один раз не выдержала и произнесла:

– Было дружбой, стало службой,

Бог с тобой, брат мой волк!

Подыхает наша дружба!

Я тебе не дар, а долг!

Удержать – перстом не двину,

Перст – не шест, а лес велик,

Уноси свои седины,

Бог с тобою, брат мой клык!

Прощевай, седая шкура!

И во сне не вспомяну!

Новая найдется дура –

Верить в волчью седину!

«Ведь это не ты говоришь, а Цветаева» – сумрачно заметил Полетаев. «Ну, я бы лучше не сказала, брат мой клык». И ушла.

Я слышала, что в Институте математики у Игоря Андреевича начались какие-то неприятности, но упрямо говорила себе, что меня это больше не касается. Дело в том, что трое его сотрудников уехали в Израиль, а затем в США и Канаду. Полетаевская лаборатория была «несоветской», диссидентской, ненадежной и пр., пр.

Но вот однажды вечером ко мне пришла секретарь его лаборатории и сказала следующее: «Сегодня было созвано собрание, на котором нам предложили осудить уехавших ребят. Мы отказались. Тогда был поставлен ультиматум. Или Полетаев пишет заявление с просьбой освободить его от заведования лабораторией, либо спецмеры будут приняты и к нему и к сотрудникам. Он был еще в Институте, когда я ушла. Но сейчас все у него уже дома и ребята меня послали за Вами». «Зачем?» – спросила я. «Потому, что ему без Вас плохо. Мы понимаем, что в такой критический для него момент он Вас не позовёт. Но мы – лаборатория – знаем, что сейчас ему нужны именно Вы и мы просим Вас пойти к нему». Не говоря больше ни слова, я надела любимое платье Полетаева, накинула шубку и вместе с Ирой пошла в квартиру Полетаева.

Там была вся лаборатория и близкие к ней люди. На маленьком столике стояли бутылки водки и вина. Кто-то что-то варганил на кухне, кто-то накрывал на стол. Но большинство, сгрудившись около Полетаева, уже пили. По выражению И.А это называлось «размяться красненьким в буфете». Мне привычно налили красного сухого вина и, подойдя с бокалом к креслу, где сидел Полетаев, я спросила: «Ну, как? Ты подписал заявление?» «Подписал» – с вызовом ответил И.А и, повернувшись к толпе, добавил: «А она, конечно, хотела бы, чтобы я не подписал, меня бы расстреляли, и она могла бы мной гордиться». «Дурак ты, Полетаев, – сказала я, и уже никого не стесняясь, добавила – Я тебя люблю и всё, что мне надо, чтобы ты был жив-здоров и по возможности спокоен».

В этот вечер я увидела, как он устал и постарел, ему было уже за 60.

Гости разошлись довольно рано, тихо убрав комнату и вымыв посуду. Наконец мы остались вдвоем.

– Ты вернулась?

– Да.

– Ты больше не уйдешь?

– Нет, никогда, даже если ты будешь меня провоцировать.

– Спасибо. Я всегда знал, что ты – мой единственный дружочек.

Уткнувшись ему в плечо, я наконец заплакала от боли за него, за нас и счастья, что мы снова вместе.

– Как же долго тебя не было, – тихо сказал он, покачивая меня в своих объятьях.

Уже поздно, ночью он прочел мне стих Пастернака:

– Не волнуйся, не плачь, не труди

Сил иссякших и сердца не мучай.

Ты жива, ты во мне, ты в груди,

Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз, –

Обоюдный обман обрубаем.

Последние годы

Прошло три года. Я много работала. Мы встречались довольно редко, еще реже я оставалась у него до утра. В эти годы стали понятны те слова признаний, которыми мы обменивались на протяжении всех восемнадцати лет.

– Знаешь, Полетаев, за что я тебя люблю? – спрашивала я.

– Нет, скажи, – с неизменным интересом говорил он.

– За то, что мне с тобой никогда не бывает скучно!

– Знаешь, душенька, за что я тебя люблю? – спрашивал Полетаев.

– Нет, скажи, – любопытствовала я в двадцать первый раз.

– За то, что ты всё понимаешь.

Эти наши слова не были признаниями в любви. Но они были точным объяснением, почему мы провели вместе 18 лет.

Сколько бы ни было ссор, разрывов, измен, оскорблений – главным было то, что нас постоянно тянуло друг к другу, нам вместе было интересней, чем порознь. Мы всегда знали, что никто лучше, чем мы сами, не поймет наших мыслей, поступков, темных провалов и светлых часов. В конечном счете, мы понимали друг друга лучше, чем иногда сами понимали себя.

Игорь Андреевич последний год худел, слабел и бледнел. Все годы я говорила ему: «Сколько бы лет мне ни было, а я всегда моложе тебя на 15 лет». «Это твое преимущество сохраняется, пока я жив. После моей смерти ты будешь моложе на 10, потом на 5, затем мы станем ровесниками, а потом ты начнёшь стареть, будешь старше меня на год, три, пять и далее по маршруту со всеми остановками». Сегодня я старше его на десять лет.

Лето 1983 года

Мне надо в экспедицию. Мы должны выбрать новое место для стационара в Красноярском крае и начать совсем новый цикл работ. За неделю до отъезда захожу к нему. Болеет, худ, слаб, мучают боли и бессонница. Даже вызывал врача, которая поставила дурацкий диагноз – межрёберная невралгия.

Сердце моё за него болит, а ехать надо. Достала для него хорошее снотворное, сильное болеутоляющее. Принесла поесть что-то лёгкое, он не ест почти ничего.

Захожу накануне отъезда. Дела еще хуже. Говорю: «Может быть мне не ехать, я так боюсь за тебя. А вернусь я только через месяц». Берет руку, целует, мягко говорит: «Не бойся, я доживу до снега». «Доживёшь?» – с надеждой спрашиваю я. «Обязательно доживу. Поезжай. Как там у вас говорят? Лёгкого поля». Ухожу успокоенная и, как последняя дура, верю ему опять, верю, что не только до моего приезда, до снега доживёт. А я приеду и уговорю его лечь в больницу. И его ребята за ним последят без меня.

На следующий день выезд срывается – нет машины. Лаюсь в дирекции, уговариваю другого зав.лаба поменяться со мной бортами и т. д. вечером звоню И–А. Говорю: «Сейчас приду». «Нет, – отвечает он – не приходи, я уже выпил снотворное, дай поспать старику».

Следующий день: «Так Вы, чёрт возьми, берёте ГАЗ-53 или будете ждать у моря погоды?» «Да! Беру, пусть выезжает из гаража, будем грузиться!»

В середине дня ко мне подходит Наталья (моя ученица и подружка его сотрудников), садит меня в кресло, берёт мои руки в свои и говорит:

– Игорь Андреевич умер.

– Когда?

– Ночью. Утром пришла его сотрудница, он специально оставлял ей ключ от квартиры, и нашла его уже мёртвым.

– Где он? Почему сразу же не сказали мне?

– Так решили ребята – сказать Вам, когда его увезут в морг и на вскрытие. Они заботились о Вас.

Ночь в его квартире, без него, когда всё еще полно им. Кладу голову на его подушку и беззвучно рыдаю. А потом брожу из большой комнаты в спальню, из спальни – на кухню и все твержу, как Цветаева:

– Твоё лицо,

Твоё тепло,

Твоё плечо

Куда ушло?

– Напрасно глазом – как гвоздём

Пронизываю чернозём:

В сознании – верней гвоздя

Здесь нет тебя – и нет тебя.

Напрасно в око оборот

Обшариваю небосвод:

Дождь! Дождевой воды бадья

Там нет тебя и нет тебя.

Твоё лицо – куда ушло?

Твоя душа – куда ушла?

Бродя по квартире, вышла на балкон и ахнула. Все цветы, которые я сама поливала два дня тому назад, завяли. ВСЕ! Даже астры! Вот только тогда, только тогда поверила – его нет и никогда больше не будет. Не будет серых глаз, улыбки, разговоров … И в эти минуты, минуты осознания потери только мой голос к нему:

– Никогда я тебя не услышу,

Все вопросы – теперь без ответа.

Никогда я тебя не увижу

В тёмных окнах не вспыхнет света.

Не вернусь я к тебе никогда.

Ты ушёл от меня навсегда.

Размышления

Отчего умер мой друг? Вскрытие показало: от разрыва аневризмы аорты, а боли были от раковой опухоли кишечника. Тогда вспомнила, как он весело говорил: «Ну, кто как будет умирать, я не знаю, а я легко – разрыв аорты и всё».

Никто не поверит в это, а я знаю точно. Как всегда, он всё понял, понял, что у него рак, не захотел мучиться и мучить других. Не закрыл глаза перед смертью, а холодно принял решение. Усилием воли и могучего мозга разорвал аневризму и умер мгновенно. Как решил, так и сделал. Был Полетаевым.

Его дочь – Инга недавно сказала мне, что она, как и я, уверена, что это было самоубийство. Конечно не посредством сверхъестественной воли, как казалось мне, а вполне естественным путём. Она нашла в шкафчике около постели препараты, с помощью которых можно было вызвать разрыв аневризмы.

Похороны это уже не о нём.

В ту страшную ночь в его квартире я думала – но куда же уходят мысли? Вот был великолепно работающий мозг, что с ним? Я понимаю, что, как орган, он мёртв. Но мысль, но её движение – они же не могут исчезнуть! Не может природа, создав возможности для блестящих мыслей – просто кинуть это в никуда. Слишком расточительно! Я не верю в бога. Но в ту ночь я первый раз всерьёз подумала о существовании космического мышления и надеялась, что мысли моего друга летят сейчас где-то во вселенной, чтобы присоединиться к космической мысли.

Накануне похорон, будучи еще в полном сломе, я всё старалась понять: а любовь? Куда девается любовь? Два дня назад он был, и я его любила, моя любовь была с ним. Но вот его нет, но любовь-то никуда не может деться. Может быть, происходит метаморфоза, и любовь превращается в страдание – тоже очень сильное чувство. Но ведь они с разным знаком любовь и страдание об ушедшем. Потом я поняла, что моя любовь к нему никуда не делась – она перетекла на его детей, на его друзей. Как они были мне дороги в те дни. Его образ как бы замещался другими людьми, теми, кого любил он. Годы прошли, но его сын Андрей и его любимый ученик – Волокитин – они мои друзья и очень дороги мне. В них – частица И. А. Особенно, конечно, в Андрее с его полетаевскими глазами.

Одна загадка осталась для меня неразрешимой. Полетаев писал книгу о принципах математического моделирования. Две главы «О том, как не надо моделировать» по выражению И.А. были написаны – я их сама читала. Когда мы с Андреем Полетаевым разбирали рукописи и книги – мы нигде не нашли этих глав. Там, где они обычно лежали – во втором правом ящике стола – их не было. Куда они делись? Выбросил он их, сжёг перед смертью? Но зачем? Хотя я «всё понимала» – этого поступка я не могла ни понять, ни принять. О, это вечное стремление к совершенству! Уничтожить потому что:

–   Ты сам свой высший суд,

Всех строже оценить умеешь ты свой труд,

Ты им доволен ли, взыскательный художник? /Пушкин/

Видимо был не доволен.

Я кончаю записки о последних днях стихами Марины Цветаевой:

И если где-нибудь ты есть –

Так – в нас. И лучшая вам честь

Ушедшие – презреть раскол:

Совсем ушёл. Со всем – ушёл.

Прошло какое-то время после смерти И.А. и я осознала – что-то кардинально изменилось в моём естестве. Я не хотела больше танцевать (и не танцевала больше) и мне не нужны стали мужчины, как сексуальные партнёры. При жизни И.А. я могла кем-нибудь увлечься, пофлиртовать, а если мы были в длительном разрыве, то и завести любовника. Со смертью И.А. во мне умерла любовь, как чувство, влекущее женщину к мужчине. Мужчины стали для меня лишь приятелями, редко друзьями. И даже лёгкий флирт меня больше не привлекал. Действительно, «со всем ушёл» и забрал с собой весь мой интерес к мужчинам.

Сны

«Во сне мы сходим с ума, чтобы сохранить свой разум» –

так говорят психиатры

Около года после смерти И.А. меня мучили сны. Я не видела во сне Полетаева, как будто бы на его образ был наложен запрет. Я видела яркие, рельефные и очень странные сны.

Сон первый – сюрреалистический

Я стою перед зеркалом на веранде; в зеркале отражается столик, а на нем вазочка с вареньем, чашки, чайник. Вокруг столика несколько стульев. Они пустые, кроме одного, на котором сидит мой приятель Краснер – старый, седобородый, худой. Я поворачиваюсь к столику, чтобы сказать что-то Краснеру. Но на стуле не Краснер, а приятель Лены – Гришковский. Я, удивленная, поворачиваюсь к зеркалу, вижу в нем точное отражение столика со всеми стоящими на нем предметами, а за столиком на стуле – Краснер. Я быстро поворачиваюсь к столику – Гришковский! Я по-прежнему стою у зеркала и мучительно раздумываю – как же это может быть – и вдруг вижу в зеркале сам процесс превращения – текучий, проявляющий в одном лице другое. Я хочу посмотреть, как это происходит не в зеркале, а в натуре. Поворачиваюсь – за столиком Гришковский, вновь к зеркалу – лицо Краснера начинает расплываться, мутнеть и в нем проступают чьи-то другие черты. Поворачиваюсь к столику, за ним – Гришковский.

И долго-долго я бьюсь над неразрешимостью: Кто же это? Как они превращаются друг в друга? Мои попытки тщетны. Наконец я просыпаюсь и с облегчением понимаю, что это всё происходило в другом мире, куда мне на несколько минут приоткрыли дверь.

Сон второй – трансцендентный

Я стою на горе, на её вершине. У меня в душе нет ничего, кроме изнуряющей тоски. Но тоска не только во мне – она вокруг. Окружающая меня Тоска – нематериальная субстанция, но она имеет цвет и форму, которые непрерывно меняются. Тоска похожа на туман – она то разреживается и я вижу внизу пейзаж; то сгущается, темнеет, то разрывается на клочки, клочья, клубы – страшные, черные. Временами Тоска охватывает всё, проникает в меня и тогда моя тоска сливается с этой надмировой Тоской и я сама превращаюсь в Тоску и исчезаю. Где-то в надмировом пространстве я плаваю и мне уже не так больно, потому что меня нет – я растворена в этой огромной Тоске.

Но потом я отделяюсь от Тоски, вновь остаюсь одна на высокой горе со своей тоской, вновь смотрю, как течет, меняется, превращается в различные ипостаси Тоска. Мне очень больно, но я уже знаю, что надо слиться с Тоской и тогда тоже будет больно, но больно по-другому – всечеловечно, всемирно. И вот мне вновь удается раствориться в Тоске, отдать ей что-то своё и, видимо, что-то взять у неё.

Когда я просыпаюсь, мне по-прежнему тоскливо, но более просветленно, как будто бы я что-то отдала Тоске, что-то конкретное и тёмное, а взамен получила что-то абстрактное и светлое.

Эти два запомнившиеся сна, причудливые, сюрреалистические, отпечатались в моей памяти. Но были и другие – назойливые и очень трудные – я что-то решала, что-то склеивала, что-то развязывала и не могла ни решить, ни склеить, ни развязать.

Я боялась засыпать и стала вечерами, иногда поздними, практически ночью читать книгу Ромена Роллана «Великие духовидцы Индии». Я читала её внимательно, медленно и потихоньку тоска уходила. И вот я увидела последний сон.

Сон третий – радостный

Мы стоим на высокой горе с пологими заснеженными склонами. Я посередине, слева мужчина 30-40 лет, дорогой мне, родственный. Кто это? Мой сын? Или брат? Или это Андрей – сын Полетаева? Не знаю, кто, но кто-то надёжный и близкий. Справа – девчушка лет семи – короткая юбочка, голубые сапожки, распущенные белокурые волосы – любимое маленькое чудо. Кто? Выросшая внучка Даша? Маленькая дочка Лена? Не знаю. Прелестная, дорогая девочка.

Мы стоим, готовые к спуску с горы на лыжах. А внизу роскошный город, белокаменный, с дворцами, цветущими садами, зелёными газонами. Сейчас мы спустимся туда …

Просыпаюсь, радостно стряхиваю сон, подхожу к двери на лоджию и растворяю её. Солнечное утро! Я чувствую, что хочу гулять, хочу утренний кофе, хочу работать, хочу жить!

Послесловие. Присутствие.

Когда я входила в комнату, в зал на совещание, в гости, на концерт, я уже знала, еще не увидев, здесь ли Полетаев. Его присутствие я ощущала сразу – своим шестым (десятым?) чувством. Он здесь.

Прошло два года после его смерти. Я поехала зимой в Красноярск читать лекции. Вместе с одной знакомой пошли в малый органный зал на концерт. Зал прекрасный, уютный, на 50-70 человек, переделанный из польского костёла. Я сидела во втором ряду, и рядом со мной было пустое место.

Шла первая половина концерта, торжественно звучал Бах, я вошла в музыку, это бывает редко со мной, но бывает. Тогда музыка звучит не только вокруг, но и во мне, как будто бы я сама – инструмент.

И вдруг, острое чувство – Он здесь. Тут рядом, справа, рука его на подлокотнике, он слушает, он со мной, он всё понимает. Это было Присутствие. Я не повернулась, не взглянула, мне было достаточно Присутствия. Он исчез вместе с последними звуками музыки…

Прошли годы после смерти Игоря Андреевича. Я многое узнала – о нём такого, чего раньше не предполагала – о неуёмном стремлении к свободе от каких бы то ни было уз и обязательств, о разных, весьма разных женщинах, которые заполняли время наших разрывов. Постепенно я поняла, что он в чём-то использовал меня, но был, как ни странно, при этом честен. Он предупредил меня о разрывах – «другая женщина, другой мужчина». Он был уверен, что всё равно я буду к нему возвращаться, и оказался прав.

Он же мне прямо сказал: «И тебе каждую минуту надо соответствовать». И это тоже было правдой, ему со мной подчас было очень трудно. Он не мог и не хотел постоянно соответствовать моим ожиданиям.

Я недооценивала себя и в то же время задавала слишком высокую планку нашим отношениям. Всё это я поняла значительно позже и восприняла вначале своё новое понимание с обидой. А потом спросила себя: «А если бы я тогда всё знала и понимала, я бы оставила его? Я бы не вернулась к нему после очередного разрыва? Я бы вышла замуж за того, кто так долго на это надеялся?» И ответила себе: «Нет! Я бы не оставила Полетаева, я бы вернулась к нему в любом случае и я бы ни за кого не вышла замуж».

Игорь Андреевич, может быть, был далеко не таким, каким казался мне, но он был единственным, кто был мне нужен.

Прошло уже двадцать четыре года после его смерти и мне двадцать четыре года не с кем поговорить. Поговорить так, как часами разговаривали мы с ним, разговаривали обо всём – то легко и весело, то тяжело и трудно, то уклончиво, то откровенно, то напряженно, стремясь «дойти до самой сути», то молча.

Следующая часть:

Рассыпанные страницы. Часть 3