• Рассыпанные страницы. Часть 1
• Рассыпанные страницы. Часть 2
• Рассыпанные страницы. Часть 3

Страницы из фиолетовой тетради

Эстеле Федоровне Ведровой – в память о дружбе

Соприкосновения

О тебе вспоминаю я редко

И твоей не пленяюсь судьбой,

Но с души не стирается метка

Незначительной встречи с тобой. /Ахматова/

Я часто думаю о формах человеческих отношений. Насколько же они разнообразны, иногда запутаны, иногда загадочны.

Мне кажется главное – кровные связи. Родители, дети, внуки, братья, сестры: ты и я – мы одной крови. Этот круг постоянен, пока живы члены семьи и именно он дает тебе уверенность – ты не один. Затем в жизни мы встречаем людей, любимых нами или любящих нас. Тут чувства не вложены в тебя с рождения, как они вложены к членам семьи. Отношения начинают развиваться, и, если по каким-либо причинам не обрываются, то у тебя появляются мужья, любовники, друзья и подруги. Эти связи душевно очень тесные и долгие годы разлуки не ослабляют их. «Старые друзья – они от бога, посланные нам в особый дар…» – как поет Трофимов. Однако круг возлюбленных, друзей и подруг узок. Зато широк круг приятелей и приятельниц. В самом этом слове заложено объяснение отношений – нам приятны наши встречи. Еще шире круг знакомых, многих из которых, благодаря какому-нибудь групповому общению (работа, спорт, клубы и т. д.), мы видим очень часто, гораздо чаще, чем друзей, но они так и остаются знакомыми. И вся эта совокупность отношений живет вместе с нами и это и есть наша жизнь.

Но изредка выпадают удивительные встречи. Неожиданно вы соприкоснетесь с человеком на час-два, иногда на день-два, но память об этих соприкосновениях остается на всю жизнь. Что-то меняется в нас самих после таких встреч, как будто бы судьба специально послала нам этих людей, чтобы они открыли для нас нечто незнаемое. А иногда судьба посылает нам людей из страны, которая называется «несбывшееся», и тогда власть этого несбывшегося остается с нами до конца наших дней и часто имеет такую же эмоциональную силу, как сбывшееся.

Романс

Свердловск, пятидесятые годы

Мое поколение знало Бориса Штоколова. Он, обладая прекрасным басом, пел в опере Свердловска, потом Ленинграда, на концертах задушевно исполнял русские народные песни и романсы. Я познакомилась со Штоколовым года через два после его демобилизации из флота. Он поступил в Свердловскую консерваторию, но был отчислен со второго курса за то, что не мог сдать «Историю партии». Борис брал частные уроки у Егорова (тоже имевшего бас), который когда-то учился у самого Шаляпина. В те годы Штоколов был молодым высоким, тощим, малообразованным парнем с прекрасным голосом.

Встретила я его в очень симпатичном доме. У меня был друг Борис Михайлович Агафонов (Б.М.), который вместе со мной работал на биостанции Миассово. Борис был женат на подружке своего детства – Полине (Песе), хорошенькой брюнеточке, которая недавно окончила консерваторию и пела в оперетте. Ее мать – рыжая, высокая, моложавая женщина также была артисткой оперетты. Отец – маленький, толстенький еврей работал снабженцем в том же театре оперетты. Дом их был открытым, хлебосольным и веселым. Там всегда терлась консерваторская и оперно-опереточная молодежь, там смеялись, постоянно пели, а по особой просьбе мать с дочерью и ее подружками отплясывали канкан. В этом доме любили и приютили всегда голодного Бориса Штоколова. Мать Полины (Соня) жарила ему бифштексы 45-го размера. А как-то я наблюдала сценку: Борис стоял на коленях перед Соней и пел ей любовную арию, а она кокетливо била его по рукам веером и тоже пела: «Всё слова, слова, слова»! В общем, это был богемистый и очень дружеский дом. Туда раза три и приводил меня Б.М., который и сам обладал неплохим голосом и отличным слухом.

И вот, как-то за столом, когда винегрет и картошку съели и какого-то портвейна выпили, молодежь закричала: «Борис! Поля! Спойте!» – Полина взяла гитару, они переглянулись с Борисом, и тот запел: «Утро туманное, утро седое… Нивы печальные, снегом покрытые …» Полина подпевала своим серебристым голоском. Голоса то расходились, то вновь сливались.

– Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды, так жадно, так робко ловимые,

Первые встречи, последние встречи,

Тихого голоса звуки любимые…

Я слышала и до и после этого вечера довольно много певцов, опер, песен и романсов. Наверное, были и голоса лучше и исполнение искуснее, но ничего более волшебного и проникновенного, чем романс «Утро туманное, утро седое…», спетый под гитару Штоколовым и Полиной, я в своей жизни не слышала. Потом они то вдвоем, то Штоколов один пели еще много романсов. Помню их дуэт:

– То было раннею весной,

Трава едва всходила,

Ручьи текли, не парил зной

И зелень рощ сквозила –

А потом грустный щемящий бас Штоколова:

– Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер,

Чтоб ветер умчал его вдаль…

С этого вечера я особенно люблю романсы и слушаю их всегда, когда мне предоставляется такая возможность. Не будь этой встречи, этого соприкосновения с душой романса какая-то часть моего сознания, где живут любимые картины, стихи, мелодии, рисунки танцев осталась бы пустой и я была бы беднее.

И всю жизнь, слушая «Я помню чудное мгновенье», «Я ехала домой», «Гори, гори моя звезда», «Ночи безумные, ночи бессонные» я вспоминаю этот гостеприимный дом, звуки гитары, звенящий голос Полины, бархатный, пленяющий бас Штоколова. И каждый раз я благодарю судьбу за соприкосновение.

В мастерской скульптора

Челябинск, конец пятидесятых

Я довольно часто приезжала в Челябинск, где жили мои друзья-художники: Рубен Габриелян и его жена Кнарик Оганесян. Мы обычно ходили с ними в мастерские других челябинских художников. Как-то Кнарик сказала: «Сегодня мы пойдем с тобой в мастерскую одного молодого скульптора. Его скульптуры напоминают работы Эрнста Неизвестного, но все-таки у него другая манера». «А чем они отличаются?» – спросила я. «Видением, – вмешался Рубен – у Григория говорит форма, у Неизвестного – сюжет. Эрнст, конечно, талантливее, но Григорий – интересней. Я бы сказал, Эрнст – рассказчик, а Григорий – мим». Я ничего не поняла в этом объяснении, это какой-то чужой мне язык, но при этом очень интересный.

И вот в воскресенье мы с Кнарик пошли к Григорию. Он встретил нас радушно. С первого взгляда было видно, что ему очень нравится Кнарик. Она была удивительно хороша – стройная, ярко одетая, с огромными тёмными глазами и вьющимися черными волосами. Кроме того, она считалась в Челябинске известной художницей и её мнением дорожили. Так что всё своё внимание Григорий отдал Кнарик, а мне позволил без присмотра бродить по его мастерской. Я и бродила по этому ангару, ошеломленная и захваченная увиденным. Помню овал из рук, держащих другие овалы, напоминающие то яйцо, то земной шар, то яблоко, то лицо. Странные угловатые фигуры, с нарушенными пропорциями, но необычайно выразительные. Иногда какие-то замысловато скрепленные железные детали и то лицо, то нога, то рука, появляющиеся из этого хаоса. Точно могу сказать, что до этого дня я знала только классическую скульптуру, здесь же был модерн. Я увидела еще не вещи, а только замыслы, идеи будущих огромных и талантливых скульптур. Это была лаборатория, экспериментальные поиски художника, который со временем стал известным скульптором, но все-таки не Эрнстом Неизвестным.

С тех пор я стала смотреть на уличную скульптуру по-другому и «модерн» мне часто кажется более выразительным, чем классика. В каждом новом для меня городе я иду рассматривать уличную скульптуру и вспоминаю мастерскую Григория . Судьба подарила мне соприкосновение с этим огромным талантом, и я всегда благодарна Кнарик – проводнице в мир скульптуры, новой для меня.

Ну, а скульптор даже и не спросил меня о моём впечатлении. Его интересовал лишь вердикт Кнарик. А та, кое-что похвалив, не очень-то восторгалась и на прощанье сказала хозяину: «Гриша, конечно, интересных решений много, но как-то у тебя всё негармонично».

Вот так-то!

Наваждение

Мне было 38 лет, я была умна, стройна, привлекательна и уверена в себе. У меня был любимый друг, единственный, кто мне нужен, думала я.

И вот в Университет на ФЕН, на биологическое отделение приезжают из Венгрии два профессора, чтобы познакомиться с методологией образования в НГУ и на биологическом отделении ФЕН в частности. Один из них Имре Иштван из Университета в г. Дебрецен, куда я потом поеду читать лекции, приходит первым и мы начинаем разговаривать. Второй, Георг Бартош – академик, сидит в кабинете у Ректора. Секретарь ректора мне позвонила, и я пошла встречать гостя. Я шла по коридору, когда дверь приёмной отворилась. Оттуда хлынул солнечный свет и в этом потоке света навстречу мне шагнул мужчина. Высокий, стройный, седой, очень красивый и элегантный. Но я в своей жизни уже повидала разных мужчин, и не было никакой причины к тому, чтобы у меня пересохло во рту, а ноги как будто прилипли к полу. Я не могла ни шагнуть вперед, ни сказать что-нибудь. Он подошел ко мне, протянул руку, улыбнулся и представился: «Георг Бартош, профессор Будапештского Университета. Но, пожалуйста, называйте меня Георг». Он задержал мою руку в своей чуть дольше, чем положено при официальном знакомстве, а у меня сердце вдруг ухнуло куда-то вниз. «Господи, – подумала я – что за наваждение».

Всё-таки я заставила себя глубоко вздохнуть и оторвать ноги от пола. Мы пошли на факультет и продолжили прерванный с Имре разговор теперь втроем, а потом и с другими сотрудниками отделения.

Кажется, я успокоилась и взяла себя в руки. Однако моего спокойствия хватило только до того момента, когда мы поехали обедать, и он подал мне руку, помогая сесть в машину. Его прикосновение бросило меня не то в жар, не то в холод, а во рту снова стало сухо-сухо. После обеда я пришла в себя и до ужина в Доме Ученых находилась в нормальном состоянии. Ужин был и хорош и дружелюбен, присутствовали еще какие-то люди. Я совершенно не помню, о чем шел разговор, потому что непрерывно боролась с искушением коснуться руки или плеча Георга, который сидел рядом со мной. Слава богу, что гостей увезли на машине, а я пошла холодным вечером по лесным дорожкам, пытаясь понять, что за наваждение на меня нашло. Не любовь же это с первого взгляда – чепуха, какая! К любви охватившее меня чувство имело косвенное отношение – это было страстное физическое влечение. Мне все время хотелось прильнуть к нему, ни о чем не думая.

На следующий день они уезжали. Уже обсудили вопрос как мне приехать в Будапешт или Дебрецен с ответным визитом. «Пообещайте, что Вы приедете и как можно скорее» – попросил меня Георг. Потому, как он взял меня под руку, как заглянул в глаза, я поняла – наваждение охватило и его. Мы были, как будто бы наэлектризованы, и молния могла ударить в любой момент. Против всех правил гостеприимства я решила не ехать провожать их в аэропорт. Я боялась, что в последнюю минуту брошусь ему на шею в буквальном смысле этого слова. Прощаясь, перед машиной он поцеловал мне руку и слишком долго ее не отпускал. Я глупо твердила: «Счастливого пути, да я приеду, приеду, счастливого пути …» Наконец мы оторвались друг от друга, и я пошла домой в совершенно растрепанных чувствах. Наваждение!

Потом одна моя приятельница, врач и генетик, выслушав эту историю, сказала, что бывает такая комбинация генотипов мужчины и женщины, что их просто бросает в объятия друг другу. Страсть за пределами добра и зла! Ну, может быть и бывает, но не со мной же!

Время шло, наваждение ослабло, однако, по-прежнему вспыхивало, когда я думала о поездке в Венгрию. Прошел почти год. Приглашение в Венгрию пришло, но где-то бродило в верхах, а мне предложили поехать в туристическую автобусную экскурсию в Чехословакию и Венгрию. Я поехала, и должна сказать, что поездка была неплохой. Правда, вначале я жила в одной комнате со «старшей пионервожатой» (была такая специальность и есть такой характер). Я изнывала от ее правильности и безудержной патриотичности. Наконец, как-то с кем-то я поменялась местами, и все остальное время мы делили номер в гостиницах с Ниной-балериной. Ну, это совсем другое дело! Мы и шутили, и смеялись, и она вечерами учила меня танцевать канкан. Руководитель группы – Валентин (от которого очень многое зависело!) был вполне приличным и понимающим мужиком.

После Чехословакии мы приехали в Венгрию и посетили разные маленькие городки. Будапешт был последним городом. Первый день, как мы с Нинкой ни упрашивали Валентина, (у Нины были свои друзья в Будапеште) он нас не отпустил никуда. Мы должны были участвовать в официальных экскурсиях и встречах. Второй день, ура, свободный. Все бабы, конечно, по магазинам, а мы с Ниной – к телефонам. Я сразу дозвонилась до Георга, он очень обрадовался и сказал, что заедет за мной в гостиницу к 12-ти часам. Валентин, выслушав наши планы – смыться как можно наподольше, сказал: «Чтобы к девяти вечера были обе на месте». Мы ему это пообещали и пошли к себе в номер одеваться, причесываться и подкраситься.

Был сентябрь – мой любимый месяц. Я после экспедиционного сезона была покрыта ровным загаром и Нина нашла, что мое очень открытое тёмно-красное платье с серебряными босоножками (которые я в каком-то городе успела купить) – просто то, что надо. Мы расстались с ней, пожелав друг другу: «Ну, счастливо!»

В 12 часов к гостинице подъехала машина, за рулём сидел Георг. Наваждение продолжалось, только к нему еще примешалось чувство человеческого интереса к другому: кто ты? что ты? что тебе дорого? что интересно? и т. д. Когда я села в машину, Георг предложил мне на выбор: 1) поездка за город, обед в загородном ресторане и прогулка по горному лесу; 2) экскурсия по городу. Всё было ясно, и не колеблясь, я выбрала экскурсию по городу. Я твёрдо решила наваждению не поддаваться и искуса избежать. Георг не упирался. Он, будучи в то время секретарем крупной парторганизации, прекрасно понимал, что мы на виду и под контролем.

Мы поехали по городу, часто останавливаясь, разглядывая архитектуру, памятники, красивые улицы старого Будапешта. Но что бы мы ни делали и что ни говорили, наваждение – ошеломляющее влечение друг к другу – только усиливалось. А мы держали себя в поставленных (кем, по какому праву?) рамках. Мы долго сидели около развалин римского цирка. Целуя мне руки, он сказал вдруг с сильным акцентом, хотя хорошо говорил по-русски: «Мне трудно по-русски найти слова» «Не надо» – ответила я. Ведь и без слов всё было понятно:

Мы ехали вдоль реки и он показал мне восемь мостов, соединяющих два города: Буду и Пешт. «Вы ощущаете оковы?» – вдруг неожиданно спросил он меня. «Да – ответила я – и их не сбросить». Он привел меня к своему любимому месту, которое называется «Холм роз», неожиданно обнял за плечи и погладил мои волосы. «Давайте выпьем кофе» – предложила я. Сидя в очаровательном открытом кафе на берегу реки, мы, наконец, говорили и говорили. Политика, наши страны, судьбы, наши такие разные специальности (он был ученым-психиатром), всё обсуждалось, кроме возможного или невозможного развития наших отношений.

Затем он повёл меня в старинный ресторан, в самый старый ресторан Будапешта, где есть специальный зал токая. На столах горят свечи и подают здесь только токай. Девушки в тёмных платьях, неслышно скользя по полу, разносят подносы-лодочки, на которых стоят свеча и хрустальный бокал, полный золотистого ароматного вина. Мы молча пили это изысканное вино в полутьме зала, в обстановке, когда можно сказать всё. Он сказал: «Я всю зиму мечтал привести Вас в этот зал, зал встреч и прощаний.

Когда мы вышли из ресторана, уже были ранние сумерки. Мы присели на скамейку на набережной и молча смотрели, как по тёмной реке плывут лодки. Время скользило, его оставалось всё меньше, а мы молчали, и само молчание говорило за нас. Около девяти я сказала: «Пора» и мы также молча пошли к машине. «Когда Вы уезжаете?» «Завтра, в 10 часов утра автобус отходит от гостиницы». «Мы должны еще встретиться, я приеду к гостинице к 8 утра, мы позавтракаем в ближайшем кафе». «Хорошо, я буду Вас ждать».

Не доезжая до гостиницы, за углом он остановил машину, обнял меня и, наконец, я прижалась к нему и услышала, как стучит его сердце. «Что происходит с нами?» – спросил Георг. «Наваждение» – ответила я. «Я не знаю этого слова». «Теперь знаете». «Да, пожалуй, теперь знаю» – и очень нежно произнёс что-то по-венгерски. «Не надо подъезжать к гостинице – я дойду сама. До завтра». Я шла в состоянии оцепенения и громадной усталости, как будто бы все мои силы ушли в это единственное объятие.

В холле сидел Валентин и пил пиво. Я села рядом. «Уже не 21, а 21-30» – мрачно объявил он мне. «Ну и что?» «Ты, что пьяная?» – спросил он меня. «Нет!» «Действительно, нет, а что тогда с тобой? Где ты была?» «В несбывшемся» – ответила я. «Да пошли вы вместе с Нинкой к чёрту со своими выдумками. Её, между прочим, до сих пор нет, пляшет в какой-то Синей Птице и я, как дурак, должен её ждать». «Ну и жди» – довольно равнодушно ответила я и, наконец, пошла в свой номер. После душа мне стало немного легче, я села на широкий подоконник и долго смотрела на вечерний Будапешт, чужой город, который я теперь буду помнить всю жизнь.

В 11 часов вечера нарисовалась Нинка, она была в хорошем подпитии и шла как бы по стеночке. «Что тебе сказал Валентин?» – спросила я. «Явилась, наконец? Ну и сволочь ты, Нинка!» – ответила она. Сбросив туфли, не раздеваясь, она свалилась на кровать, и пробормотав: «Всё-таки Валька хороший мужик» – немедленно заснула.

Утром я проснулась очень рано, открыла окно, ночью прошел дождь и воздух был свежим и ароматным. В 7-30 я надела лёгкий шёлковый синий плащик и пошла к двери. «Ты куда?» – спросила проснувшаяся Нина. «На свиданье». «А сколько времени?» «Скоро восемь». «Ты сумасшедшая – объявила Нинка – никто в такую рань не ходит на свиданье!» «Ну, а я пошла». Для Будапешта, где начинают работать в 7 утра, было совсем не рано, и около гостиницы уже стояли корзины с цветами, которые продавали прохожим симпатичные цветочницы. Я думала, что Георг приедет раньше. Но вот 8 утра, а его машины нет. В 8-05 я решила, что он уже не приедет, и впала в отчаяние. И тут же увидела – вот он седой, стройный, в светлом костюме бежит ко мне с огромным букетом темно-красных георгинов. Вместе с поцелуем я приняла букет, шепнула: «Я сейчас» и бегом бросилась в гостиницу, в свою комнату. «Это что?» – спросила Нина. «Это цветы, которые он мне подарил. Пожалуйста, Ниночка, сделай что-нибудь с ними, чтобы они не завяли в автобусе» – и стремглав – на улицу.

Мы завтракали в маленьком уютном кафе. «Вы можете остаться – спросил он меня – хоть на несколько дней? Мы бы как-нибудь это устроили». «Вы же знаете, Георг, не могу». «Я даже не знаю, может быть, это к лучшему. Если бы Вы остались – я бы стал бешено ухаживать за Вами». «А я бы не устояла» – ответила я. «Но, может быть, Вы приедете читать лекции в Дебрецен, и мы встретимся?» «Может быть, но, как написала наша известная поэтесса Ахматова: «Разлуку, наверно, неплохо снесу, но встречу с тобою – едва ли!» Мы пили кофе и молча курили. Всё было сказано, всё было понято. Он мне был послан судьбой, чтобы я узнала страсть, такую страсть, когда всё забывается и всё кажется неважным, кроме пронзительной близости. Не сбылось!

Он проводил меня до автобуса, помог сесть и долго стоял в ожидании, когда автобус тронется. Тронулся. Рядом сидела Нина с моим букетом, прекрасно упакованным в дорогу. «К такому можно бежать на свиданье и в 6 часов утра» – с уважением отметила Нина. «Да, Ниночка, можно!»

К обеду мы приехали в Эгер, где должны были ночевать. Я под предлогом головной боли осталась в гостинице. Сидела на веранде, пила кофе, смотрела на клумбу с огромными каннами и вспоминала: георгины с капельками росы; горящее в токае пламя свечи; маленькое кафе на берегу Дуная; Зеленый остров Маргит и Холм роз; плывущие по темной реке лодки; грустный ранний завтрак; нежные слова, сказанные на чужом языке и единственное объятие страстное и горькое.

Когда на следующее лето я приехала в Дебрецен читать лекции, Георга в Будапеште не было. Он на полгода уехал в Штаты. Имре Иштван передал мне подарок от Георга – серебряный браслет простой формы, слишком простой формы. Я, уезжая, оставила для Георга красивый конверт с маленьким листком бумаги, где были строфы Марины Цветаевой.

– Никто ничего не отнял,

Мне радостно, что мы врозь!

Целую Вас через сотни

Разъединяющих верст. –

Видимо Иштван переслал этот конверт в Америку. Как-то у меня дома раздался международный звонок, и далёкий голос Георга произнёс: «Аргента? Это Георг. Спасибо!» «Будьте счастливы и прощайте» – ответила я и положила трубку.

We Could Be Friends

Словакия – Новосибирск, 1973−1976 гг.

Эта встреча произошла в зáмке. Старинный зáмок, башни, смотровые площадки, крутые лестницы, залы, покрытые коврами, старая мебель. Вид из зáмка на гористую местность. Тёмные огромные деревья и белый снег. И ведь всё это было: снег, деревья, зáмок. В зáмке в семидесятые годы располагался Дом учёных Словацкой Академии наук и там проходил наш симпозиум: география и биология.

Я увидела его первый раз в кабинете доктора Милана Ружички, где мы пили чай и кофе в ожидании автобусов, чтобы ехать в зáмок. Входили всё новые люди, стоял разноязычный говор, мешались словацкий, немецкий и английский языки. Неожиданно проф. Исаков сказа мне: «Посмотрите, вот типичный швед». Я посмотрела и решила, что этот мужчина – действительно типичный швед, хотя никогда и не видела их раньше.

Он здоровался с Миланом – высокий, худощавый, чуть сутулый, русый с загорелым продолговатым лицом и светлыми глазами. Одетый с элегантной небрежностью, удивительно мягкий в движениях, голос глубокий и негромкий. Весь – сдержанность и вежливость. Ружичка представил нас друг другу: Мистер Беллоу, Швеция – пани Титлянова, Советский Союз. Беллоу улыбнулся мягко и приветливо, осторожно пожал мне руку и спросил, говорю ли я по-английски. Я сказала: «Немного». На том и кончился наш разговор. Затем я потеряла его в толпе всё прибывающих мужчин и забыла о нём. (На симпозиумах у Ружички большинство участников были мужчины).

Вновь я обратила на него внимание во время его доклада. Профессор, дизайнер – он конструировал ландшафты. Город, вписанный в естественный ландшафт. Ландшафт, сконструированный им для другого города. Большой город со спутниками, размещение которых идеально подходит для рельефа и гидросети местности. Такое я слышала в первый раз, доклад был интересным, еще интереснее были карты. Мне хотелось поговорить с ним и внимательно посмотреть карты. Но, как всегда, в перерыве меня окружили, заговорили о том, другом и я забыла о картах. О картах, но не о нём, о нём я уже не забывала, его трудно забыть. – Что в нём такое? – думала я. – В чём секрет его обаяния? Почему он так привлекателен? –

«Мистер Беллоу, ах мистер Беллоу» – девушки в рецепции ахали и готовы были сделать для него, что угодно. Но не только девушки. Он был постоянно окружён разными людьми. Только и слышно: «Где Беллоу? Что сказал Эркхард? Куда делся Беллоу?» и т. д. Что-то было в нём особенное: мужественность с мягкостью, элегантность с лёгкой небрежностью. Он привлекал и интриговал меня. Однако прошёл день, второй, а я с ним и словом, кроме здравствуйте, не перемолвилась.

Но вот конец симпозиума – бал! Только Милан Ружичка мог устраивать такие балы. И сам Милан в смокинге, с сигарой в одной руке, с бокалом шампанского – в другой, медленно прохаживался между столиками, улыбаясь, говоря комплименты дамам и пожимая руки мужчинам. Меня посадили за самый торжественный стол, и я весело болтала с проф. Шметьюзеном. Но вот выпили и первый и третий бокал, цыганский оркестр играл то медленно, то в бешеном ритме. Хозяин бала уже кружился в танце. А я прошлась в первом официальном вальсе с проф. Преображенским.

После вальса между столиками я столкнулась с Беллоу, он обнял меня за талию, я положила ему руки на плечи и вдруг …, он скинул свои туфли. Я с ужасом подумала: «а что же будет, если я наступлю ему на ногу?» – и тоже сбросила свои красивые лодочки. Босиком, поднявшись на цыпочки (он же высокий!), забыв всё и помолодев лет на двадцать, я танцевала и танцевала. Коварный цыганский оркестр, меняя мелодии, играет без остановки, танец сменяется танцем, свет то гаснет, то вспыхивает, а мы танцуем, шутим, разговариваем и, боже мой, как мне было хорошо!

Но вот я чувствую, что танец продолжается так долго, а Эркхард так близко и меня так тянет к нему. И когда он в танце поцеловал меня, я только нежнее прижалась к нему.

И вдруг: – What about spending this night together? –

Первое, что я могла ответить: – That’s impossible! –

–   Why? We have means. I’m alone in my room. –

Я снова: – Sorry, that’s impossible. –

Беллоу: – I see, you have a special reason. –

Я: – What do you mean? –

Беллоу: – You don’t like me. Do you?

Я: – Oh, no, no. I like you. I like you very much, but I just can’t.

Беллоу: – Why? I don’t understand.

Я: – Sorry I can’t explain. It is very difficulty for me.

Он был удивлён, даже растерян – Strange. I don’t understand. I can see it’s really impossible for you. I believe, but … И вдруг: – Yes, I see, I understand.

Я замерла, сейчас скажет: – KGB – clearly. Но вместо этого слышу: – Russian women, Do-sto-yev-sky.

О боже! Достоевский! А может быть и правда Достоевский? Почему это было невозможно для меня? Боязнь доноса? Измена И.А.? Всё это глупости, но я действительно не могла, хотя Беллоу привлекал меня очень.

Я устала от танцевального вихря, мы присели, он принёс вина, мы пили, курили и болтали, как старые друзья. Тут кто-то пригласил меня танцевать, а когда я вернулась – Эркхарда не было. Я ждала его, искала, но его нигде не было. Я присела, выпила вина и подумала: « Может быть, оно и лучше. Еще танец-другой, еще один бокал вина, еще поцелуй, и кто знает, чем бы всё кончилось».

В три часа после политического объяснения с немцем и гулянья по снегу с моим приятелем-чехом я ушла спать. На следующий день у всех болела голова, и все двигались, как мухи. Беллоу не было. А я чувствовала себя (физически) отлично; выхожу из столовой, навстречу Беллоу.

– Oh, how are you?

– Fine, and you?

–   So am I.

– Why did you disappear? I was looking for you – это я ему.

Он ответил мне мягко, что он решил пойти спать, он думает, что так было лучше. Он был полон уважения и мягкости, он был рядом и бесконечно далёк от меня. Я сказала вежливо: «Thank you, everything was fine!» – и пошла наверх. Там в холле меня встретил голландец (молодой, с длинными волосами и очень милый!) и попросил поговорить с ним о моделировании биогеоценоза. Я сказала – all right – и вдруг вспомнила, что оставила папку со своими схемами внизу, где разговаривала с Беллоу. Сказав голландцу, что я сейчас вернусь, я побежала вниз. Около окна, где лежала моя папка, в роскошной белой меховой куртке стоял Беллоу. Он улыбнулся мне: «I’ve been waiting for you. We have about an hour before the bus arrives. Let’s take a walk in the park». «Oh, sure! Just a minute -. I need to bundle up» Побежала наверх, голландец меня ждал. «Oh, I beg your pardon! I have no time!» – и бегом на третий этаж за шубой. Голландец обалдело смотрел мне вслед.

Когда я спустилась вниз голландец стоял рядом с Беллоу. Эрхард взял меня под руку – Let’s go!

«Oh!» – воскликнул голландец. – «Mr. Bellow is the mr. Bellow! Splendid!» Я улыбнулась голландцу и мы ушли.

Смеркалось. Падал мягкий снег, темнел удивительный старый зáмок, возвышались огромные заснеженные сосны – всё было неправдоподобно и сказочно. А самым неправдоподобным было то, что шёл со мной рядом и твёрдо поддерживал под локоть швед, дизайнер-архитектор ландшафта, Эркхард Беллоу – такой далёкий и такой близкий. Мы говорили о тысяче вещей: о работе, о домах, о семье, о детях, о наших странах. Чувство удивительного понимания и проникновения возникло сразу и больше не покидало нас.

Но вот прошёл час, и мы вернулись в зáмок. Автобус еще не пришёл. Беллоу принёс нам кофе и коньяк. Затем он вытащил свои альбомы и стал показывать ландшафтные карты. Симпозиум крутился вокруг нас и кто только не отметил, что уже второй час в холле сидят и разговаривают мистер Беллоу (Ах, мистер Беллоу!) и пани Титлянова и так они заняты друг другом, что не замечают никого.

Еще раньше в парке и теперь тут в холле я ощутила всей глубиной своей сущности, что сейчас со мной рядом человек, может быть, самый близкий мне по складу души, по образу мысли, по полю восприятий. Нет, рядом со мной был не поклонник, не потенциальный любовник, рядом со мной был несбывшийся друг, человек, который природой был предназначен мне в друзья, но судьбой отброшен в чужую далёкую Швецию. Я отложила альбом и посмотрела на Беллоу. «We could be friends» – неожиданно для самой себя сказала я. Беллоу накрыл своей тёплой рукой мою руку – Of course, dear, we could –

Подошел автобус, мы собрались, пошли за вещами и расстались, сидели в автобусе на разных местах.

Вот мы и приехали к отелю. Все вышли и начали прощаться, так как все жили в разных отелях. Я попрощалась с немцами, голландцами, поляками. Беллоу простился с русскими, со всеми кроме меня. Затем стал пожимать руки и говорить прощальные слова немцам и полякам. Он хотел, он ждал, когда русские уйдут. Но, увы! Наши мужики стояли и с любопытством глядели на меня. Ждать было больше нельзя. « Mr. Bellow! – я протянула руку – Good bye! Everything was nice!» Беллоу долго и ласково смотрел на меня, держа мою руку в своей, затем наклонился (такой высокий) и нежно поцеловал меня в висок – Thank you. See you later, dear. I hope I’ll meet you in my country. – Я снова – That’s impossible! И он ласково: That’s possible. I’ll send you a letter. – Он поцеловал мне руку, повернулся и пошел – высокий, чужой, в своей великолепной белой куртке. Около угла остановился, повернулся, поднял руку в прощальном приветствии и ушел … навсегда.

К чести наших мужчин они промолчали.

Нет, он не написал мне тогда письма, я не поехала в те годы в Швецию. Но все это не важно. Я знала где-то на свете живёт, работает, любит других и изредка вспоминает меня Эркхард Беллоу, человек, который мог бы быть моим лучшим другом.

А через два года я получила от него новогоднюю открытку из Америки, которая начиналась словами: «There is no castle in America» и кончалась словами: «I hope to see you again someday, somewhere. Meanwhile, take care of yourself. E.B.» А на другой странице открытки замечательные стихи Mary Ellen Lowe. Стихи – напоминание или воспоминание о зáмке, снеге и чужой стране, где мы встретились.

The country was a wonderland

Of snow-capped fields and trees,

The woodpile waited by the door,

The pantry held good food galore …

What a wealth of memories!

К следующему Новому году я отправила ему в Америку открытку, где были слова:

Where are you? What do you do now?

What kind of castles do you plan?

Life is long but time flies.

I am losing hope to see you one day.

Ответа я не получила

P.S. А Полетаев, выслушав мой рассказ, сказал, что ради таких встреч стоит жить!

Дом-сон

Мне часто, может быть раз в год, вот уже полвека снится один и тот же сон.

Озеро, сосновая аллея, на пригорке двухэтажный дом. Я медленно иду вдоль озера по аллее к дому. Дом с верандами, мансардой и флюгером – золотым петушком. Крыльцо каменное, широкое, перед крыльцом дорожка, выложенная жёлтыми камнями, уже местами поросшими мхом. Я поднимаюсь на крыльцо. Широкая двустворчатая дверь открыта и я вхожу в огромный холл. На второй этаж спиралью ведёт деревянная лестница. Я поднимаюсь. Большая комната, высокий потолок, много воздуха и света, окна открыты, и ветер колышет лёгкие занавесы золотистого цвета. В комнате какие-то картины, диван, кресла и высокая напольная ваза с ветками липы или ясеня. Огромный букет тёмно-красных георгин стоит на маленьком столике, и откуда-то издалека слышны аккорды пианино.

В доме живут, и люди просто куда-то вышли. Вот раскрытая книга, чашка недопитого чая, брошенная на кресло шёлковая шаль. Я жду хозяев, хожу по комнате, вижу, как опускается солнце, разглядываю озеро, открывающееся с двух сторон комнаты, поправляю ветки в вазе. Я жду, но никто никогда не приходит, и я просыпаюсь. Просыпаюсь с чувством сожаления, что я опять никого не дождалась.

Я знаю, что такой дом есть, я бы узнала его сразу, я хочу жить в этом доме, может быть, это даже мой дом. Но этот дом там – в несбывшемся и мне в него уже никогда наяву не войти.

P.S. Вот так в несбывшемся остались любовь, дружба и собственный дом.

Страница 1 из 5 Все страницы