Страницы из белой тетради

Посвящается моему другу Сергею Гордееву

Разговоры с Полетаевым

«Моё мнение перпендикулярно Вашему»

И.А. Полетаев

Предисловие

Я хотела написать это сюжет в форме диалогов только. Но не получается, а получается как у Окуджавы:

Каждый пишет, как он слышит,

Как он слышит, так и пишет,

Не желая угодить…

И я пишу, как слышу то далекое прошлое: музыку, голоса, споры, смех, слезы и стихи. Я не буду описывать, кто был Игорь Андреевич Полетаев – об этом написано много. Формально – он был ученый, кибернетик, математик. Но себя он называл – инженер Полетаев (по образованию). Если он был в научном споре не понят, или кто-то пенял ему, что он себя не реализовал, то он, усмехаясь, отвечал собеседнику: «Ну что Вы, я больше по электричеству…».

По сути и содержанию он был человеком необыкновенным, бесконечно талантливым во многих областях и необычайно трудным. Блеск, яркость ума, энциклопедическая образованность, резкость и острота в спорах. «От Вас исходят интеллектоны …» – написал ему в поздравлении к 50-летию академик Александр Данилович Александров. Ну, а сам Данилыч был настоящим русским академиком, но равными себе по интеллекту признавал немногих.

Что касается меня, то могу лишь процитировать Джека Лондона: «Таких боги отливают раз в столетие, а форму потом разбивают». Уверена, сказано о таких, как Полетаев. Но я таких в своей жизни, кроме него, никого не встречала, хотя по воле случая принадлежала к интеллектуальной элите второй половины ХХ века.

Познакомились мы в Миассово – Мекке математиков, физиков, биологов в 50-60-ые годы. В одной из комнат нашей трехкомнатной квартиры летом жили старшие Ляпуновы. Младшие обитали в «палаточном колхозе», где со своими детьми жил и Игорь Андреевич. Однажды Игорь Андреевич сильно простудился, шел дождь, в палатках было холодно и Алексей Андреевич Ляпунов попросил меня приютить И.А.Полетаева в доме. Я молча принесла раскладушку. Зашел бледный, очень смущенный Полетаев и спросил меня: «Я Вам буду очень мешать?» «По моему, – ответила я – Ляпуновым никто не мешает, а если уж у вас в доме Ляпуновы, то еще помешать просто невозможно. Так что успокойтесь, выздоравливайте, а я Вам сейчас заварю отличный чай». Дня через три он поправился и вышел в кухню. Я стояла около окна и задумчиво смотрела на березу, еще (а это был июль) совершенно, а после дождя ослепительно зеленую. Но порыв ветра уже сорвал с нее первый желтый лист, который, кружась, медленно опускался на землю. В этот же день утром я увидела в своих темных волосах первый седой волос.

«Что Вы так задумчиво смотрите в окно?» – спросил Полетаев. – «Сочиняю хокку» – ответила я. «Если сочинили – прочтите» – мягко попросил он. Ладно – согласилась я.

– Первый желтый лист

И первый волос седой –

В середине лета.

«Хорошо – заметил Полетаев – Под Басё?» И неожиданно прочел:

– Сыплются ягоды с веток …

Шумно вспорхнула стая скворцов.

Утренний ветер. /Басё/

Под Басё, согласилась я, и ответила:

– Вечерним вьюнком

Я в плен захвачен. Недвижно

Стою в забытьи. /Басё/

«Как-нибудь продолжим турнир?» – предложил Игорь Андреевич. «Продолжим», – ответила я, не подозревая о будущем.

А в 1964 г. я приехала в Академгородок, где жили и Ляпуновы и Полетаев, который к этому времени был уже один, разведясь и оставив бывшую жену и детей в Москве.

Я вспоминаю 2-ое февраля 1965 г. Пятидесятилетие Полетаева. Мне 35 лет, а Глебу Медунову – 31 год. В этот вечер мы с Медуновым заглянули друг другу в глаза и увидели несбыточное.

Своим звериным чутьем, которое у Полетаева просыпалось каждый раз, когда я была на пороге нового романа, Игорь Андреевич предугадал, что будет сегодня, завтра, через месяц … Несколько раз в течение вечера то смеясь, то совершенно серьезно, то слегка угрожающе он просил: «Глеб Николаевич, отойдите от Аргенты Антониновны». А потом мне ласково, почти умоляюще: «Аргента Антониновна, я Вас прошу, отойдите от Глеба Николаевича». А мы смеялись, танцевали, пили вино и ни на минуту не отходили друг от друга.

А дождь все идет и идет всю ночь. В эту ночь я опять тебя вспоминаю и как будто слышу твой голос в темных сумерках февраля:

«Голубчик мой, не верьте ему, он Вас бросит. Он может оставить ради Вас семью, но от Института систем, который ему светит, он ради Вас не откажется. Он никогда не откажется от карьеры, которая у члена ЦК ВЛКСМ может рухнуть, если он бросит семью. Райком, Крайком партии, ЦК ВЛКСМ! Да не выдержит он этого никогда. Оставьте его сами, пока не поздно».

Я молчу.

Полетаев: «Я боюсь за Вас, у Вас хрупкая конструкция. Вы можете сломаться».

Я: «Что Вы разговариваете со мной, как с больной?»

Полетаев: «А Вы и есть больная. Влюбленность – это болезненное состояние, а влюбленность в Глеба Медунова – это просто патология с непредсказуемым концом. Хотя в данном случае конец известен. Медунов обманет Вас и Вы будете страдать. А я не хочу, чтобы Вы страдали».

Я молчу.

Полетаев: «Так, не мешай ближнему своему падать в пропасть – подтолкни его».

Я просыпаюсь утром от яркого солнца и вспоминаю солнечный март в Академгородке.

Медунов обманул меня, обманул меня тогда первый раз в марте, а потом обманывал неоднократно, пока, довольно неожиданно, наши роли не переменились. Но это было потом.

А тогда в марте, сияющим белым искрящимся снегом, залитым веселым ярким солнцем, я иду по узкой дорожке и, сдерживая слезы, пытаюсь улыбнуться идущему мне навстречу Полетаеву.

И сразу, как всегда, Полетаев понимает все. Он берет меня за отвороты моей серенькой шубки, заглядывает в глаза и спрашивает: «Ну, что? Все так плохо? Муж – дурак, любовник – сволочь?» Я утыкаюсь ему в плечо и плачу.

Ну-у-у, – говорит Игорь Андреевич – такая красивая женщина и плачет о таком подонке! Вот приходите ко мне вечерком, будут интересные люди, выпьем водочки, авось полегчает». – И полегчало.

И этой теплой октябрьской осенью я вспоминаю холодную осень в октябре.

Академгородок. Коттедж Ляпунова. День рождения Алексея Андреевича. Много народа, все пьют вино, коньяк, говорят, шутят и танцуют. Я гляжу на себя в зеркало: кудри, черное платье, тоненькая фигурка. Я остаюсь удовлетворенная собственным видом – «Всё прихорашиваетесь?», подходя и протягивая руку для танца, говорит Полетаев. – Вы взгляните туда – показывает он в угол. А там, в платье, которое явно не идет ей, сидит располневшая, но весьма довольная собой женщина – это жена Медунова. Сам он в Москве.

Полетаев, танцуя, насмешливо: «Говорят, Ваш ГЛМ – перевожу – горячо любимый мужчина получил Отдел систем, а вскоре получит и Институт. Видите, как сияет мадам Медунова! «Ой, Игорь Андреевич, – говорю я – так хочется подойти к ней и сказать: «Хоть ты и мадам Медунова, но корова!» «Не возбуждайтесь – отвечает Полетаев, лихо закручивая меня в вальсе перед Медуновой – хотя она и корова, но это она – мадам Медунова». «Дурак» – огрызаюсь я. «Вот так всегда – замечает Игорь Андреевич – за правду тебя же и обругают. Пойдем лучше к столу, хватим ляпуновского коньячку – предлагает он. Пойдем – говорю я. – И не того еще хватим – вдруг уныло предсказывает Полетаев – наш центр прогнозов.

Темным холодным октябрьским вечером, когда не было видно звезд, я прочла Полетаеву строчки Гарсия Лорка о зеленых звездах.

– Сто звезд зеленых

Плывут над зеленым небом,

Не видя сто белых башен,

Покрытых снегом –

«Лапонька, – сказал он – ну, сколько можно страдать и надеяться? Всё это пустое. Ваш ГЛМ – талантливый ученый и, безусловно, умный человек. А на таких женщинах, как Вы, женятся только дураки. Таких женщин надо иметь или в друзьях, или – в любовницах; оптимально – в друзьях-любовницах».

Все уходит. И все, казалось, ушло в тот холодный ноябрьский вечер, когда мы с Полетаевым шли мимо коттеджа Ляпунова. Из калитки навстречу нам вышел Медунов и чуть кивнул в нашу сторону.

– Игорь Андреевич! – сказала я – посмотрите, какая сытая рожа стала у Медунова!

– Мадам! Сегодня – четверг, 20 ноября. Вы здоровы. О’ревуар! – Поднес два пальца к берету, повернулся и пошел в другую сторону, нарочито прихрамывая.

– Игорь Андреевич, – заскулила я – ну куда же Вы? Мы ведь с Вами собирались в кино … – Это Вы со мной собирались в кино – ответил Игорь Андреевич, – а я – старик и мне пора спать. – И ушел.

–   Всё придуриваетесь, инженер Полетаев – мягко укорила я его и, посмотрев ему вслед, пошла лесной дорожкой.

Начало

Я люблю август и как много раз я читала Полетаеву стих Пастернака:

– Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеяно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать.

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

…

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

Кленового листа

И с дней экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви

Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя, – подробна.

Избыточно красиво – говаривал Полетаев и отвечал мне совсем другими стихами Пастернака, например:

В родстве со всем, что есть, уверяясь

И знаясь с будущим в быту

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

– Странно, – замечал Игорь Андреевич, – но ведь это правда и с этой правдой надо считаться.

Сколько было стихов и музыки, когда все началось! А начиналось так легко, так дружески, так задушевно-весело. Ни страданий, ни ревности. Просто легкий роман.

И уходя, целуя его на пороге, я цитировала Цветаеву, ее Манон Леско:

– Долг и честь, кавалер, условность.

Дай Вам бог целый полк любовниц.

Выражаю при этом готовность …

Нежно любящая Вас Т.

Его серые глаза смеялись, и он обнимал меня тепло и нежно. Иногда мы засиживались за полночь. Я брала томик Марины Цветаевой и читала:

– Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может, пьют вино,

Может – так сидят.

Или просто – рук

Не разнимут двое

В каждом доме, друг,

Есть окно такое.

В один из таких вечеров я встала на стул около книжных полок, искала, нашла нужную книгу и стряхнула с нее пыль. Он подошел, крепко обнял, осторожно снял со стула, поставил на пол и сказал:

– Грех думать – ты не из весталок

Вошла со стулом

Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула. /Пастернак/

Наверное, именно в тот пронзительный момент счастья я поняла, что все не просто и не легко и, может быть, драматично для меня. Это тогда он написал:

– Я хожу, тобою пьяный, как в бреду …

Наша дружба крепла. Мы часто встречались, ходили обедать в ресторан Дома Ученых, ходили в кино, посещали все художественные выставки. Я забегала к нему вечером, иногда на час, на два-три, редко оставалась до утра, взяв за правило ночевать дома и не возбуждать лишнего любопытства, а, может быть, страдания моих детей. Он понимал и никогда ни на чем не настаивал. Мы много читали. Не было лучшего отдыха, чем прибежав из Университета, вытянуться в кресле, которое он сделал по моей мерке, выпить бокал густого красного вина и слушать, как Игорь Андреевич читает мне вслух. Он читал Платонова, Лескова, редко Чехова. Любил выразительность и этакую чертовщину в русском языке.

Любимая книга – «Мастер и Маргарита» Булгакова. Я была в Москве и случайно купила «Новый мир» с первой частью. Прочла, удивилась, восхитилась и не поняла, как это так написано, о чем? Почему нельзя оторваться? В чем загадка? Приехав в Новосибирск, рано утром полетела к Полетаеву с журналом и восклицанием (вместо «здравствуй, как ты?») «Что я тебе привезла!»

Полетаев сидел на кухне, пил чай и что-то читал. И вместо приветствий радостно объявил: «Посмотри, что я тебе припас». Мы посмотрели на наши подношения и расхохотались. И у меня и у него в руках был один и тот же журнал с Мастером и Маргаритой. Потом пришел второй журнал и долгим осенним вечером, переходящим в ночь, Полетаев прочел вслух мне вторую (последнюю) часть. Через некоторое время вышла книжка. Наша очередная игра была в том, что я открывала книгу на любой странице и спрашивала Полетаева – о чем тут? Если он угадывал, то прямо с этого места вслух читала я, а если ошибался – то читал он.

Но чаще всего мы читали стихи: я ему – Ахматову и Цветаеву, он мне – Сельвинского, которого почему-то очень любил. Иногда мы устраивали поэтический турнир. Я – стих, Он – в ответ и т. д. Пастернак был нашим любимым поэтом, и тут мы были наравне. Древнюю японскую поэзию я знала лучше. У каждого из нас были свои любимые хокку и танка. Полетаеву очень нравился Басё. После спокойного дня бывало улыбнется и скажет: «И всего-то событий за день – еловая шишка с ветки упала».

Но, хотя я думала, что знаю Пушкина, я замолкала, не начав говорить, потому что он знал ВСЕГО Пушкина наизусть и очень любил его читать (без книги). Декламирование, такое слово здесь не подходит. Странно, но его любимым произведением был «Граф Нулин», а я любила больше стихи.

Мы часто слушали музыку и классическую и бардов. Тут я вообще молчу. Люблю классическую музыку, немного в ней разбираюсь. Но он, например, знал весь «Хорошо темперированный клавир» Баха наизусть. Обладал абсолютным слухом, играл на фортепьяно без нот очень многие вещи. Играл и на скрипке, но никогда не играл по просьбе, лишь по собственному внутреннему желанию.

Мы посещали все художественные выставки. Сам он чертил, писал акварелью, гуашью, лепил, вырезал из дерева, занимался гончарными поделками. У меня до сих пор есть несколько украшений из обливной керамики, которые он изготовлял в специальной печи на своей кухне. Он знал живопись в совершенстве. Был уверен, что только при собственном умении рисовать или лепить, можно разбираться в живописи и скульптуре. Удивлялся мне: «Вот ты сразу выделяешь лучшие из картин на выставке, а сама умеешь нарисовать только кошку сзади, да и то плохо».

Но чаще всего мы просто разговаривали: о науке, политике, литературе, психологии, о людях, о странном мире отношений и в животном сообществе и в людском обществе, о дружбе, любви и очень редко о войне и о наших отношениях, которые не напоминали, а были качелями.

Разговоры с Полетаевым

О музыке. Мы слушаем старинную музыку возрождения – такую ясную и прозрачную.

Я спрашиваю: Что, они так жили?

– Они так думали – отвечает Полетаев.

На художественных выставках. Мы никогда не смотрели картины вместе: я по левую сторону галереи, он по правую, а потом наоборот. После окончания просмотра Полетаев мне: «Ну, а теперь пройди еще один раз, посмотри внимательно и скажи, какие картины ты хотела бы украсть».

Прохожу, смотрю, называю – почти всегда мы хотели украсть одни и те же две-три картины, а чаще всего одну.

О политике. В стране, из которой можно уехать, можно жить (А уехать из СССР было практически нельзя, только сбежать).

О партиях. Готов присоединиться лишь к Партии умеренного прогресса в рамках законности.

О начальстве.

а) Всегда выполняй все просьбы директора Института, если это не противоречит твоим внутренним убеждениям.

б) Я страшно злюсь на начальство, уже не помню на какое – университетское или институтское.

Полетаев: Ты на дождь сердишься?

Я: Как я могу сердиться на дождь, это же явление природы.

Полетаев: А на кошку ты сердишься?

Я: Чего же я буду сердиться на кошку – она же – животное.

Полетаев: А чего же ты сердишься на начальство? Это такое же явление природы, как дождь и кошка.

в) После какого-то скандала в Институте.

Полетаев: Ты боишься, что тебя уволят? А ты напиши заявление «Прошу уволить меня из Института по собственному желанию в связи с самодурством дирекции».

Я смеюсь и говорю, что если они меня «достанут», то так и напишу. Но случая такого мне так и не представилось.

О лжи. Полетаев: Не хочешь, чтобы тебя обманывали – не задавай вопросов.

О науке.

а) Насмешливо, когда возвеличивают науку. – Да, как у Кассиля: «Наука умеет много гитик».

б) В науке, как в жизни, надо вкалывать.

в) О математическом моделировании – Посылки должны быть адекватными природе явлений, изложения математически аккуратным, а результаты – конструктивными.

г) Ты знаешь, что такое история? Это искусство предсказывать прошлое. – Но разве поспоришь с этим парадоксом после переписывания истории России в разных вариантах?

Об окружающей среде. Беседа по поводу моих лекций учителям о загрязнениях биосферы, о прессе на окружающую среду и об опасных последствиях этого пресса для самих людей.

Полетаев: Всё человечество спасаешь? Ты что, против эволюции?

Я: Ну, при чем здесь эволюция?

Полетаев: А если подумать? В эволюции уже были тупики. Тебе не кажется, что человек – тупиковый вид?

Я: Представь себе – не кажется!

Полетаев: Блаженны нищие духом!

О манере действовать. – Раисе Львовне Берг в связи с ее манерами разрешать вопросы: «Скажите, Раиса Львовна, чего Вы хотите? Вы хотите войти в трамвай или Вы хотите войти в трамвай, держа лыжную палку поперек двери?»

В связи с вступлением в КПСС. Было довольно много людей, которые рвались в партию. Были и другие, которых приглашали, иногда настойчиво, но они отказывались. Отказы были стандартны и банальны вроде: еще не решил окончательно, не достоин и прочая мура.

Мой отказ привел в шок секретаря парторганизации нашего факультета: – Не могу вступить в партию, так как не разделяю принципов демократического централизма – «Как это?» – ошарашено посмотрел на меня молодой секретарь. – А очень просто – ответила я. Десять дураков примут дурацкое или несправедливое решение. А я, умная женщина, должна буду подчиняться большинству? Увольте! «Знаете что, – сказал секретарь – Вам больше никогда не предложат вступить в партию». «Ну и прекрасно!» – ответила я.

Но самая фантастическая причина отказа была у Полетаева: «Пока не могу». – Но почему? – «А я, видите ли, не до конца уверен в материальности электромагнитного поля».

О журналистах. В ресторане Дома Ученых к нашему столику подсели двое. Один из них был успешным журналистом областного уровня, нахальным и лживым. Полетаев мне очень громко: «Кстати, ты знаешь, чем отличается собака от журналиста?» – Нет – «Собака всё понимает и молчит, а журналисты ничего не понимают и брешут!»

Поговорить о приятном. Тема разговора не занимает Игоря Андреевича. «Давайте поговорим о чём-нибудь приятном» – предлагает он. «Например?» – спрашиваю я. И.А.: «Ну, например, о холере в Одессе». Ясно, что цитата из писем Пушкина, но откуда – я не помню.

Полетаев обо мне и мне.

а) Еще в Миассово, еще на Вы.

– Вы ходите так, как будто бы отталкиваетесь от всего земного шара.

б) Подавая мне новую каракулевую шубу.

– А приятно чувствовать себя шикарной женщиной?

в) Полетаев поливает свои всегда отлично растущие цветы.

– У меня цветы растут плохо, зато я знаю очень много о физиологии растений и восхищаюсь всегда, как почти оптимально работают в растении процессы. Глядя на Полетаева, я ему доверительно сообщаю: «Знаешь, я так люблю растения».

– Ты любишь не растения – отвечает он – ты любишь модель растения.

г) – Все люди думают то, что они чувствуют, а ты чувствуешь то, что думаешь.

д) – Ты – удивительная женщина! В упор не видишь того, что видят все и видишь то, что скрыто за семью покрывалами. Откуда у тебя этот дар – видеть невидимое и понимать непонимаемое?

Я: От бабушки, она была немного колдуньей.

Полетаев: Бойтесь колдуний, ибо они ведают, что творят.

О моей дочери.

– Ты, конечно, выдающаяся женщина, но настоящей женщиной будет твоя дочь, когда повзрослеет.

С тех пор 35 лет я смотрю на свою дочь и убеждаюсь, что Полетаев, как всегда, прав.

Убийственная точность.

У Полетаева был очередной накат. Накат – это когда вся лаборатория и близкие друзья по какому-нибудь случаю (например, кто-то защитил диссертацию) вкатывались в квартиру Игоря Андреевича с бутылками и закуской, накрывали стол и… «пошла писать губерния». Помню, что в тот раз пили водку. Когда водка кончилась, Полетаев достал коньяк и накат продолжился. Я долго объясняла Игорю Андреевичу, что не люблю коньяк, а он смеялся и подливал.

Как я дошла до дома, как поднялась утром на работу – в деканат, не помню. Помню лишь, что во второй половине дня у меня так прихватило печень, что я стонала от боли. Декан вызвал свою машину и отправил меня домой.

Вечером я возмущенно выговаривала Полетаеву: «Мне было так плохо на работе, что меня привезли домой на машине декана. Я же говорила тебе, что мне нельзя пить коньяк.

–   Тебе нельзя пить много коньяка после большого количества водки – уточнил Полетаев.

Норма одиночества. У всех людей разная норма одиночества. У Полетаева она была очень высокой. Думаю, что лучше всего ему было одному. Отсюда и шутка. Подходим вечером к его дому. Полетаев смотрит на тёмные окна своей квартиры и с удовольствием говорит: «Как хорошо, что дома никого нет, даже Полетаева».

Неожиданный аргумент.

Я стала плохо видеть и думала, что – очень плохо. Лишь сейчас я понимаю, что это было лишь началом потери зрения, и я видела тогда еще обоими глазами и не так уж плохо.

Пошла я в больницу к известному в городке офтальмологу Сазонову. Сазонов – единственный мужчина в моей жизни, который напугал меня до слёз. Он сказал, что природа отпустила человеку четверной запас зрения, что я израсходовала почти весь запас, что конец известен – это слепота. Я постоянно буду к ней катиться по наклонной плоскости и единственное, что могут сделать врачи – это уменьшить угол скольжения. Он сказал, что мне нельзя ездить в экспедицию (тряска в машине приведет к отслоению сетчатки), нельзя работать в наклон, так как это прямой путь к кровоизлиянию в сетчатку, нельзя много читать и писать – может развиться острая дистрофия сетчатки. «Но, доктор, – сказала я – Вы мне запрещаете заниматься наукой. А я больше ничего не умею и не люблю». «Я Вас предупредил» – ответил Сазонов.

Вечером на кухне у Полетаева я изложила ему этот разговор и залилась слезами от жалости к себе. Я рыдала, Полетаев молча ходил по кухне, курил и вдруг неожиданно ворчливо сказал: «Я вообще не понимаю, почему ты ревёшь. Еще неизвестно, что будет раньше – умрёшь ты или ослепнешь». От такого пассажа я даже реветь перестала. Воспользовавшись короткой паузой, Полетаев спросил: «Ну, чего тебе налить – валерьянки или водки?»

– Водки – всхлипнула я и получила полстакана отличной водки.

В этот вечер он больше не говорил со мной на тему моих глаз. Увиделись мы с ним через несколько дней, и он очень серьезно сказал: «Голубчик мой, твоя проблема стара, как мир. Это – проблема выбора. Только ты можешь выбрать или жизнь, наполненную работой, поездками с обязательной опасностью неожиданной слепоты, или жизнь размеренную, скучную, полную запретов, жизнь, которая всё равно не даст тебе гарантию сохранения зрения надолго. Думай и выбирай».

Я выбрала свою обычную жизнь, с её работой, поездками, встречами с новыми людьми и местами. Сегодня я вижу одним глазом, и им только 20% от того, что видят нормальные люди. И не жалею о своем выборе.

Приходящая семья.

Наши отношения, несмотря на разрывы и крутые повороты, стали такими близкими и доверительными, что он как-то сказал мне: «Ты со мною нежней, чем жена».

Итак, была я. Были две прелестные девочки из ФМШ (физико-математическая школа-интернат), которые забегали к нему каждую неделю. Они любили меня и рассказывали мне свои секреты, но Игоря Андреевича они любили гораздо больше. Еще был кот Кузьма. Кузьма был очень независимой личностью, сидел, обычно, на моем кресле, а когда я его сгоняла, он оскорблено выгибал спину и уходил в спальню. Часто он вообще уходил из дома. Где-то погуляет недельку и вернется. Терпеливо сидит у дверей, ждет, когда придет хозяин.

Полетаев, шутя: – У меня идеальная семья: приходящая жена, приходящие дочери и приходящий кот.

Как я верила в его способности.

Полетаев всерьез изучал такие вещи, как экстрасенсорику, телепатию, телепортацию и т. д. Я не поддавалась его увлеченности и называла все это «мутью». Однажды Полетаев привязал металлический диск на кусок шпагата, а шпагат к полке. Шпагат был вертикален по отношению к полу и диск висел абсолютно неподвижно. Я с интересом смотрела на действия И.А., совершенно не понимая их смысла. Закончив приготовления он спросил меня: «Хочешь, раскачаю диск взглядом?» «Нет, не хочу», – быстро ответила я и даже вышла из кухни. «Почему ты отказалась от опыта?» – допытывался он, а я ничего внятного не отвечала. Не могла же я ответить, что была уверена, что он раскачает этот проклятый диск своим взглядом. Этого еще мне не хватало! Я и так была подавлена его личностью.

Понедельник начинается в субботу.

Мы все, невзирая на возраст, увлекались книгой братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу». Мы и работали так, что у нас понедельник начинался уже в субботу. Кроме того, мы цитировали в разговорах выдержки из этой книги.

Я обожала разговор автора с Корневым.

– Грубый ты человек, Корнев. Не буду я с тобой общаться.

– А что же ты будешь?

– Да, что-нибудь буду.

В моих разговорах с Полетаевым не раз повторялась эта сцена. Я обиженно:

– Грубый ты человек, Полетаев, не буду я с тобой общаться.

– А что же ты будешь? – с любопытством спрашивал Полетаев.

– Да, что-нибудь буду – то весело, то грустно, то нахально, то с уверенностью в себе отвечала я.

Игра состояла в том, чтобы мне интонационно не повториться.

Стихи Николая Олейникова

Полетаев обожал Олейникова. Он умел цитировать его необычайно к месту.

Кто-нибудь задекламирует о служении науке, как Полетаев:

– И мне не дороги теперь любовные свиданья,

Меня влекут к себе основы мирозданья,

Я стал задумываться над пшеном,

Зубные порошки меня волнуют.

Я увеличиваю бабочку увеличительным стеклом,

Строенье бабочки меня интересует.

Мне, перед очередной экспедицией:

– Зовут меня на новые великие дела

Лесной травы разнообразные тела,

В траве жуки проводят время в занимательной беседе,

Спешит кузнечик на своем велосипеде.

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит, я вижу резвость эту,

И меня берет тоска. Мне тяжко!

Я декламировала ему (часто в ресторане) тоже из Олейникова, намекая на его известную книгу «Сигнал».

– Тебе селедку подали. Ты рад.

Но не спеши ее отправить в рот

Гляди, гляди, она тебе сигналы подает.

У меня куда-то пропал томик Олейникова (его подарок) и Женя Волокитин (спасибо ему!) подарил мне такой же томик «Пучина страстей».

Праздник – Ленинградский ТЮЗ

Полетаев редко устраивал праздники, но если уж устраивал – то это был Праздник, и вы его помнили всю жизнь.

Как-то в семидесятые, наверное, годы в Новосибирск приехал на гастроли Ленинградский ТЮЗ. В те годы это был очень молодой, очень талантливый и очень веселый театр. Почему-то я не была на их представлении для взрослых, но Полетаев, конечно, был. Был, слушал их песни и влюбился сразу и во всех. Вот тогда-то он и решил устроить Праздник, праздник для меня, ну и для себя тоже. Он пригласил всю труппу в гости к себе домой.

Накануне вечером неожиданно говорит мне: «Вот ты не была на выступлении ТЮЗа и многое потеряла. Но не горюй, я пригласил их к нам в гости завтра вечером после спектакля. Да, всю труппу, с меня питьё, с тебя – закуска». «Господи! – взмолилась я – А сколько их будет и когда они придут?» (У меня на завтра были совсем другие планы – переделать массу рабочих и домашних дел). «Ну, человек двенадцать. Да ты не устраивай ужин, наделай бутербродов и дело с концом». С концом? А из чего, интересно, эти бутерброды делать, если в магазине ни сыра, ни колбасы? Ну, в общем-то, Полетаев прав, бутерброд можно сочинить из чего угодно.

Купила селедку, вечером же и разделала, а утром раненько побежала на базар, купила мяса, яиц, помидоры, соленые огурцы и гору зелени. Успела еще отварить мясо и сварить яйца и опять бегом на работу.

Вечером с корзиной еды прихожу к Полетаеву. А он, веселый и очень довольный собой, любуется батареей бутылок. Набор, конечно, разнообразием не блещет, но для тех времен вполне приличен: водка, коньяк «Белый аист» (по-моему молдавский) и неизбежная Гымза. Гымза – вино грубоватое, простое, но какое-то естественное, его можно пить просто так, без причины. Полетаев открывает бутылку. «Будешь?» «Ну, конечно!» Выпила стаканчик гымзы, заставила убрать бутылки «куда-нибудь», очистила кухонный стол и взялась за бутерброды. Наделала я их, по моим понятиям, массу. Все-таки, если на черный хлеб немного намазать масла, потом положить ломоть отварной говядины, а на него ломтик соленого огурца и щедро посыпать мелко нарубленной зеленью, то получается очень даже ничего. В общем, я фантазировала и с помидорами и с какой-то ягодой, что-то сотворила из отварной картошки. Всего оказалось много и это всё красиво разложила по тарелкам. Полетаев подошел, посмотрел на труды моей деятельности, одобрительно хмыкнул, поцеловал куда-то в ухо и отправился в большую комнату.

А время-то идет, ждали гостей к десяти вечера, уже одиннадцать, мы оба голодные, а сотовых телефонов не было, чтобы узнать, где же гости. В начале двенадцатого Полетаев махнул рукой, налил по стаканчику водки (от огорчения) и мы взялись за бутерброды. А в 1130 на лестнице шум, смех, звуки гитары. Полетаев открывает дверь и вваливается человек двенадцать молодых, веселых и очень голодных ребят. Полетаев с бутылкой в руках кивнул на меня – Аргента Антониновна, она вас угощает, а я приставлен разливать.

Сразу же заполнилась вся кухня – кто на стульях, кто пристроился на подоконнике, остальные столпились вокруг стола. Водка, вино наливаются в рюмки, стаканы, чашки и тут же выпиваются. Все руки тянутся к бутербродам, которые исчезают с невероятной быстротой. Через десять минут тарелки пусты, и кто-то из парней робко спрашивает меня, показывая на холодильник: «А там еще что-нибудь есть?» Полетаев в полном восторге. Я же в удивлении говорю им: «Я-то ждала артистов, утонченных людей, придумывала всяческие изыски, а вы – просто орда полевиков, вернувшаяся после дня работы!» Открываю холодильник, достаю кус мяса, не облупленные яйца, банку какого-то старого майонеза, оставшиеся соленые огурцы. И уже кто-то режет хлеб, кто-то мясо, все хватают из миски огурцы и вся эта еда под смех и водку исчезает.

«Ну, теперь вы наелись?» «Спасибо, конечно, вот еще выпьем по стаканчику гымзы и будем вам петь до утра».

Мы переходим в большую комнату с бутылками гымзы, я сажусь в кресло Игоря Андреевича, напротив в моем кресле – Юра Каморный со своей гитарой, остальные рассаживаются на полу. Одну минуту обсуждают с чего начать, и гикнув, с присвистом запевают казачью песню. В хоре четыре девушки и семь парней, у них четыре гитары, молодость, талант и кураж. Как они пели! Как они пели!

То хором, то квартетом, то дуэтом, то соло, которое в припеве подхватывается разнотональным хором. Лучшего и более трагичного «Черного ворона» я в своей жизни не слышала, не слышала и более залихватской «В кейптаунском порту с командой на борту Жаннета поправляла такелаж…». Русские старинные песни, цыганские романсы, бардовские песни. Звучит то одна, то две, а то все четыре гитары. Прекрасно поют все, но Юра Каморный выделяется. Как красив, как талантлив! «Но мне нельзя, Я – Павел Первый, мне бунт устраивать нельзя!» – пропел так, что горло перехватывает.

На какой-то песне Полетаев обнимает меня за плечи и доверительно сообщает кампании: «Вот в такие моменты Аргента говорит – Ну и сволочь ты, Полетаев!» И все понимают.

«Юра, – просит Полетаев – спойте для Аргенты частушки, которые Вы пели на концерте». «Вы любите частушки?» – удивляется Каморный. «Я из деревни, я очень люблю частушки». «Хорошо». Ударил по струнам и завёл: «Ах, подружка моя, чем ты умываешься? Или розовой водой? Все ребята за тобой!» Со слезами на глазах я смеюсь от какой-то захватывающей меня радости. И далее одна частушка за другой, всё ярче, всё картиннее. И наконец: «Ах! Как вспомню, милый мой, как ты уговаривал … Под ногами белый снег до земли протаивал …» Смотрю на него безотрывно и вижу – такой уговорит любую. Их девушки глядят на него влюбленно и восхищенно.

Все уже немного устали. «Пойдемте, я напою вас чаем» – говорю девушкам и веду их на кухню, где кипит чайник, и на столе стоят чашки. Разливаю чай, смотрю на них красивых, стройных, влюбленных и спрашиваю: «Ну? Все в Каморного влюблены? Или есть исключения?» Хохочут, выкладывают свои тайны и щебечут как будто мы закадычные подружки. Затем неожиданно переходят в атаку: «Вы его жена?» Это они о Полетаеве. «Нет». «А кто?» «Подруга». «А это, наверное, здорово быть подругой Полетаева?» «Ну, как сказать …» «А Вы нам скажите, как есть, нам же интересно!» Интересно им, видите ли! «Здорово – наконец отвечаю я – но иногда бывает трудно аж до слёз». «А бывает хорошо до зелёных звёзд?» – спрашивает самая хорошенькая. «Бывает» – отвечаю. «Вот тогда Вы ему и говорите – ну и сволочь ты, Полетаев?»

Тут на моё счастье в кухню вваливаются ребята с криком «Это они про нас здесь сплетничают!» и сразу хватаются за чашки с чаем. Ещё бы! Столько петь! Уже поздно, около трёх часов ночи. «Что тебе завтра соседи скажут?» – сочувствую я Полетаеву. В это время в большой комнате под две гитары начинают петь девушки какую-то старинную французскую балладу.

Я выхожу на балкон. Раннее-раннее летнее утро, еще даже и не утро, а пред утро, светает. И в утренних сумерках я вижу и на верхнем, и на нижнем, и соседних балконах сидят люди и слушают пение. Грустными звуками какого-то старинного вальса девушки заканчивают балладу и тут отовсюду – снизу, сверху, сбоку раздаются аплодисменты.

В четыре утра усталые, но по-прежнему весёлые и готовые снова петь уходят наши гости. Мы с Полетаевым стоим в дверях. Мужчины целуют меня и жмут руку Полетаеву, девушки целуют обоих и весёлой стайкой сбегают по лестнице. Мы некоторое время так и стоим молча у раскрытой двери. «Останешься?» – обняв меня, спрашивает Полетаев. «Нет. Знаешь, у меня внутри чаша, полная радости, и я боюсь ее расплескать. Я лучше тихо-тихо пойду по лесной дорожке и сохраню эту радость на целый день». «Понимаю – мягко говорит Полетаев. – Тебе понравился праздник?» «Еще бы! Спасибо! Спасибо на всю жизнь».

Полетаев редактирует

В 1975 г. я писала книгу «Круговорот углерода в травяных биогеоценозах». Ее первая глава была посвящена теоретическим вопросам, там были довольно сложные схемы, описание взаимодействий и немного формул.

Естественно, что я попросила Игоря Андреевича прочесть эту главу и сделать замечания. Он прочел, позвонил мне, я пришла, тихо села в кресло и приготовилась к критике. Это была не критика – это был полный без пощады разнос, он не оставил, как мне показалось, камня на камне от моей рукописи. Я чувствовала себя раздавленной, а он еще и шутил по поводу моих ошибок и без повода (от вредности, надо полагать).

Кончил, посмотрел на меня и удивленно спросил:

– Что-нибудь не так?

– Нет, всё так – ответила я.

– А что же у тебя такой похоронный вид? Ты же сама просила меня навести критику.

– Да, но я не просила тебя танцевать канкан на моей могиле!

– Вот так всегда, ты же работаешь, тебе же и влетает. Видимо, ты чего-то недопереоценила.

– Это я тебя недопереоценила – ответила я, взяла рукопись и молча пошла к двери.

– Куда ты? – удивился Полетаев

– Домой, работать!

Десять дней я сидела над своей рукописью с его правками. Там зеленым чернилом что-то было зачеркнуто, что-то написано, на полях стояли издевательские восклицания: ОХ! ХИ-ХИ! ХА-ХА! У-У-У! и красовались смешные то унылые, то смеющиеся рожицы.

Пережив шок, я села работать. В 70% случаев он был прав, в 30% – абсолютно не прав. Что-то не учел, что-то спутал и т. д. Я переписала главу, учтя все 70% справедливой критики. Глава стала чище, яснее, доходчивее. После этого я красным чернилом разрисовала все его промахи и довольная собой отправилась к нему в гости.

– Что, я прощен? – спросил прямо у двери.

– Не только прощён, но заслуживаешь самой глубокой благодарности.

Отдала ему старый и новый тексты. Надел очки, внимательно прочел, пошел в кухню, открыл шампанское.

– За твою докторскую диссертацию!

Книга действительно стала основой моей докторской диссертации.

– А тебе палец в рот не клади – заметил он, показывая на пометки красным чернилом.

– А то! – ответила я. – Я на тебе еще отыграюсь, когда ты, наконец, напишешь свою книгу о том, как моделировать.

– А вот этого ты вряд ли дождешься – я ведь больше по электричеству!

Полетаев учит меня

Вот пример неправильного употребления слов. Ничему специально Игорь Андреевич меня никогда не учил. Но восемнадцать лет нашей дружбы не могли не наложить на меня отпечаток его личности. Внимательно, не перебивая выслушать – от него. Вопросы двух типов – по существу дела и семантические «Что вы под этим понимаете?» – от него. Не засорять свою речь псевдонаучной шелухой и прямо указать на такую шелуху в работах и высказываниях других – от него.

Как он неустанно боролся с неопрятностью в употреблении термина «Информация», так я постоянно бьюсь за правильное толкование термина «Устойчивость». Заставить докладчика признать, что он сам не понимает, что пытается изложить аудитории – опять же от Игоря Андреевича.

И так присущая мне от природы искренность в оценках работ коллег: жёсткость по отношению бессодержательным докладам и статьям и открытая похвала, когда сделано что-нибудь интересное, поддерживалась и часто стимулировалась Игорем Андреевичем.

Не учил, но не спускал мне неряшливости в научных высказываниях, докладах, отдельных (интересных для него) статьях. И в то же время очень внимательно выслушивал мою критику в его адрес и часто принимал ее. Вероятно, самое главное, что, может быть, всегда было в моем подходе к науке, но несомненно усилено его влиянием – это конструктивность.

Я теперь даже и не знаю, что было изначально присуще мне, а что было привито Игорем Андреевичем в моем подходе к науке и к искусству. Вот только ко многим людям у нас часто было разное, иногда противоположное отношение. Но ведь в большинстве случаев мы его как-то согласовывали, и тут, я думаю, влияние было обоюдным.

Полетаев ревнует

Ни за что, ни за какие коврижки, Полетаев не признался бы, что он меня ревнует. Но было трое мужчин, к которым он меня ревновал. Ревновал к Медунову и сделал всё, чтобы я избавилась от своего чувства к Глебу. Иногда он ревновал меня к нашему общему другу, художнику Рубену Габриэляну. Это было просто смешно, потому что Габриэлян боготворил Полетаева, а ко мне относился ласково, как к сестре – «Аргента-джан!» Наконец, он ревновал меня к очень интересному мужчине, который был моложе его, любимцу всех женщин, математику-модельеру из Ленинграда Ратмиру Полуэктову. Полуэктова Наталья Ивановна Базилевич любовно называла князь Ратмир, а Полетаев – не иначе, как Полуактовым.

Однако в этой ревности было больше от математика, чем от мужчины. Дело в том, что Игорь Андреевич пытался моделировать растение, исходя из тех действительных знаний физиологических и экологических процессов, которыми мы, биологи, обладали.

Его определение модели: « Модель есть аккуратно собранная система гипотез, изложенная математически, с целью построения теории объекта». Итак – это система гипотез и теория объекта, а вовсе не математическое описание реакций растений в разных обстоятельствах, реакций, замеченных биологами. Вероятно, наши знания – биологов и экологов – были либо отчасти неверными, либо поверхностными. В результате растение в моделях Полетаева росло плохо и никак не могло дойти до цветения.

Ратмир моделировал поле пшеницы, и его модель строилась не на собранных системах гипотез, а на собранных системах фактов. Я долго, как эколог, работала вначале с А.А. Ляпуновым, затем с Полетаевым. И это у нас с Полетаевым не росло растение, хоть ты убейся. Может быть, я была виновата, не обладая достаточными знаниями и интуицией. Но я была разочарована нашими неудачами. Я хотела посмотреть в компьютере (а тогда была только Ямаха! и не было персоналок) как растет растение и, увы!

Когда Полуэктов предложил мне принять участие в моделировании поля пшеницы, точно указав, какие практические, измеренные в поле данные, ему надо, я тотчас согласилась. Я хотела, чтобы мои знания агроценозов, которыми я в то время занималась, наконец, пригодились моделированию.

Плуэктов мне это обещал и у нас завязался деловой роман на почве поля пшеницы. Полетаев не просто ревновал, он был в тихом бешенстве от моей «измены». Но он же не мог в этом признаться и поэтому ехидно спрашивал: «Ну, как развивается твой роман с Полуактовым?» «Очнись, – отвечала я – у меня нет никакого романа с Ратмиром. У нас исключительно деловые отношения и нас связывает лишь модель поля пшеницы». Мой ответ позволил Полетаеву допекать меня вопросами:

Весной – Ну, как ваша пшеница, взошла? –

Ранним летом – Ну, как там вегетирует ваше поле пшеницы? –

В середине лета – Колосится ли ваша пшеница? –

В конце лета – Как наливается ваша пшеница? –

Осенью – Ну и каков же урожай у вас с Полуактовым? –

Полетаев мог бы и не заводиться. Наша модель давала сбои, и пшеница до урожая не дошла. Это был первый этап моделирования со всеми его ошибками. Лишь через 15 лет модель инвариантно заработала. Это был успех, с которым на совещании в Академгородке я поздравила Ратмира. Но Полетаева, который бы признал нашу общую (и его в том числе, ибо это он создал системы с лимитирующими факторами!) победу уже не было на этой земле.

Как Игорь Андреевич покупал ситец

Зная английский, французский, немецкий, читая на польском «Шпильки», он решил выучить еще и японский. Будучи мастером на всякие выдумки, он решил, что японский будет сподручнее учить в кимоно и надо кимоно сшить. А чтобы сшить кимоно – нужен ситец. Так пойдем в ТЦ (Торговый центр) и купим ситец. Пришли, народу нет, ситца много, рулоны лежат на столах, выбрали один симпатичный ситчик и посмотрели где же продавщицы. А трое девушек-продавщиц стояли в сторонке и обсуждали какую-то захватывающую новость.

Полетаев подошел к ним и вежливо попросил отрезать ситец. Продолжается «А он, а я, а она ….» и никакой реакции на покупателя. Полетаев, уже повышенным тоном, повторил просьбу. Опять никакой реакции. Тогда Игорь Андреевич идет к столу, берет метр, ножницы и начинает отмеривать нужное количество материи. Как они всколыхнулись, как закудахтали, как завизжали!

Полетаев уже отрезал материал, сделал страшную рожу и полковничье-металлическим голосом спросил: «А Вы знаете постановление по Министерству торговли № 286, пункт в? Ах, не знаете? Ну, тогда живо зовите вашего директора!» Вот тут они по настоящему испугались. Ведь они не знали этого чрезвычайно важного мифического постановления. А вдруг их вообще уволят? Они извинялись, они улыбались, они заискивали и готовы были отдать ему весь ситец, лишь бы ушёл. «Ладно, – сказал Полетаев – запомните, когда к Вам обращаются – надо отвечать. Но, вероятно, вас мамы в детстве вежливости не научили». Мы ушли и долго смеялись уже на улице. «И всё же ты сволочь, Полетаев! До чего же ты любишь людей пугать. Ты обожаешь валять дурака! Но надо же было в свое время завернуть на весь Союз дискуссию «Физики и лирики». Люди-то все всерьез приняли, а тебе хаханьки. Кстати, наш сибирский поэт Илья Фоняков, довольно известный, написал стих по этому поводу и там есть такие слова:

– И может быть, найдется свой Игорь Андреевич Полетаев,

Который скажет, что устарел Ньютон

В век стихов и музык.

И кто-нибудь ответит ему, что взгляд его слишком узок.

«Видишь, уже предсказывают появление Анти-Полетаева». «Господи, – взмолился Полетаев – и почему же так много дураков? И к тому же везде! А не написать ли мне книгу о дураках? А?» «Лучше бы ты писал книгу о моделировании» – в сто первый раз взвилась я. «Успокойся, голубчик, и имей в виду, что методы моделирования преходящи, а дурак – вечен! Наука же должна заниматься фундаментальными вещами, поскольку она (наука), как ты знаешь, умеет много гитик!» «Вот просто иногда хочется забыть все буквы алфавита и не разговаривать с тобой». «А ты позабудь для начала все согласные и начинай, как на Венере, говорить одними гласными. Помнишь, как у Гумилева:

– Говорят ангелы на Венере

Языком из одних только гласных.

Если скажут «Еа» или «Аи» –

Это радостное обещанье,

«Уо», «Ао» – о древнем рае

Золотое воспоминание. /Гумилев/

Полетаев стареет

Полетаев старел, переживал это состояние и не любил себя старого.

Я часто называла его ИА-ИА, как ослика в книжке о Вини-Пухе. Он и разговаривал как ослик ИА-ИА, бреясь утром и смотря на себя в зеркало. Зеркало это было грубо сделано из большого осколка увеличительного стекла. Оно стоит сейчас на моем туалетном столике.

Полетаев, рассматривая после бритья левую щеку: «Душераздирающее зрелище!», немного погодя, брея правую щеку: «И здесь то же самое. И главное, что это никого не волнует».

Позже, собираясь на работу, надев берет и взглянув на себя в зеркало: «Нет повести печальнее на свете, чем морда Полетаева в берете».

Мне по поводу покупки билетов на концерт:

– Ну, куда с такой рожей в партер! На галерку, только на галерку! –

– Ну, чего ты несешь, – сержусь я.

– Ты просто, душенька, не понимаешь пока этого, молода еще. Постареешь – поймешь!

Постарела – поняла.

Чего же мы с ним недопереучли?

Я очень уважала Игоря Андреевича и боялась его ума, острого, как бритва, всеохватываюшего, поднимающего его над другими людьми. Я говорила себе: «Да, я ему не соответствую, но покажите мне женщину, которая ему соответствует».

И вот однажды я услышала от него не насмешливое, но горькое признание:

– Ну, как мне с тобой быть? Ты не просто есть, ты – существуешь, ты не входишь – ты являешься. И тебе каждую минуту надо соответствовать. Ну, можно соответствовать день, два, неделю, месяц, но не всю же жизнь, помилуй бог! –

Я была сбита с толку и ничего не понимала. Он считает, что он должен мне соответствовать? Кто из нас ошибается? Кто из нас, зная так много о другом, не понимает в другом чего-то очень существенного?

Разрывы и примирения

В самом начале он меня предупредил:

– Мы будем много раз расставаться и неизменно возвращаться друг к другу.

– Но почему мы будем расставаться? – спросила я.

– Ну, это понятно, – ответил он; – Я могу тебе надоесть, ты меня можешь оскорбить, появится новая женщина или другой мужчина, да мало ли причин для разрывов. –

– Но почему тогда мы будем возвращаться друг к другу? – спросила я.

– Ответ на этот вопрос ты знаешь, и знаешь лучше меня, – проговорил он задумчиво. Ответ на этот вопрос я знала: между нами существовало притяжение. Нас неодолимо тянуло друг к другу.

И он оказался прав. Мы расставались за 18 лет неоднократно. Как-то после очередного примирения я сказала:

– Ты оказался прав. Я возвращаюсь к тебе в шестой раз –

– Седьмой, – поправил он.

– Ты считал наши разрывы? – несказанно удивилась я.

– Нет, – ласково ответил он – Я считал твои возвращения ко мне.

Я вспоминаю разрывы и примирения. Понимаю, что многое забылось. В памяти навсегда остались лишь три.

Первая ссора

Моя душа истекала кровью после первой крупной и совершенно беспредметной ссоры и моего молчаливого ухода. Ухода навсегда, как я тогда полагала. Еще до отъезда в экспедицию я встречала И–А несколько раз и он вместо «здравствуйте» говорил – «Предлагается мир». «Мир отвергается, – неизменно отвечала я и шла своей дорогой, напевая стих Марины Цветаевой:

– Мой путь не лежит мимо дому – твоего,

Мой путь не лежит мимо дому – ничьего.

Потом я уехала в экспедицию. Вернулась к осени, загорелая, веселая и спокойная. Уж очень хорош был сезон на Алтае в Курайской степи.

Через несколько дней позвонил Ляпунов и пригласил на семинар к себе в коттедж. Он обычно проводил небольшие семинары у себя дома. Конечно, Полетаев был на семинаре. Алексей Андреевич довольно скучно и многословно объяснял нам (что мы с Полетаевым и без него знали) как надо организовывать блок-схемы процессов. Полетаев строил мне уморительные рожи, а я в ответ отворачивалась, чтобы не расхохотаться. Наконец, он подошёл ко мне и шепнул: «Давай возьмем вот тот большой нож и изрубим все кактусы (их было много на веранде, где проходил семинар), а сами сбежим». «Сбежим, – согласилась я – но кактусы рубить не будем, они ведь выращены Анастасией Савельевной (жена Ляпунова), которая тут совсем ни причем. Ведь не она же вогнала нас в такую скуку». Но Полетаев уже ничего не слушал и тянул меня за руку вниз по лестнице. В саду, насаженном Анастасией Савельевной, мы дружно расхохотались. Вдруг Полетаев сорвал только что распустившийся ярко-красный георгин, преподнес его мне и шепнул на ухо: «Ну, как ты живёшь, королёк мой тигровый?»

Этот тигровый королёк растопил всю мою обиду и всю мою решительность – никогда, ну просто никогда не иметь больше романа с Полетаевым. Мы смеялись по дороге к Дому Ученых, за обедом в ресторане, по дороге домой к И–А. И только когда за нами закрылась дверь, мы замолчали, обнявшись.

«И манит страсть к разрывам»

Прошло несколько лет. Наступил какой-то странный период в жизни И.А. Он слишком часто пил водку у себя на кухне с разными девушками, женщинами и девками. С каких панелей приводил он этих девок – не знаю. Я то терпела этих девок, то выгоняла их. Полетаев выйдет из кухни, а я им сквозь зубы: «Пошли вон, немедленно!» Странно, что они уходили, хотя потом стояли под дверью. Полетаев, глядя на меня, то смеялся, то мрачно молчал, то обнимал хихикающих девок. Однажды я не выдержала этой оскорбительной ситуации, сопровождаемой обидными колкостями И–А в мой адрес. Я поднялась со своего кресла и молча пошла к двери. Полетаев, глумливо ухмыляясь, широко распахнул передо мной входную дверь. Я повернулась и с размаху дала ему пощечину. Полетаев взялся за щёку и тихо спроси: «За что?» «За всё!» – сухо ответила я и ушла.

Шли месяцы. Мы раскланивались при встрече, я спешила мимо, а хотелось спросить:

– Как живётся Вам – здоровится –

Можется? Поётся – как?

С язвою бессмертной совести

Как справляетесь, бедняк? /Цветаева/

Но ничего не спрашивала, знала, что рано или поздно вернусь, но уж на тигрового королька он меня больше не поймает. Пусть придумает что-нибудь другое. Тут подвернулась поездка за границу, а потом я около месяца жила в Москве и довольно часто встречалась с Медуновым. Как всё изменилось! Отношения наши стали любовно-дружескими, почти задушевными.

В сентябре я вернулась в Городок. Падали и шуршали под ногами желтые листья. Я шла к Морскому проспекту и перед Домом ученых увидела Полетаева. Чтобы его обойти, свернула на боковую дорожку. Но он вдруг запел – заорал изо всей дурацкой мочи:

– Антонинна идёт,

На меня не глядит

За один её лишь взгляд

Я бы жизнь отдать был рад!

Ну, что тут скажешь? Полетаев и есть Полетаев. Повернулась, подошла к нему и пропела частушку своей молодости:

– Дура, дура, дура я,

Дура я проклятая.

У него четыре дуры,

А я дура пятая.

Полетаев вдруг сделал крайне серьёзную мину и вежливо спросил меня:

– Аргента Антониновна, можно ли задать Вам серьёзный вопрос? –

– Задавайте свой вопрос, Игорь Андреевич.

– Есть хочешь?

– Ужасно.

– А выпить?

– Еще больше!

Подхватил под руку и потащил к Дому Ученых, распевая при этом из Галича:

– И пошли они рука об руку,

И пошли они как по облаку …

– Ну и сволочь ты всё же, Полетаев, – сказала я.

– Ну, вот теперь всё в порядке, лапонька. Если ты назвала меня сволочью – значит, мы находимся в правильном измерении.

Все дела, все обиды и оскорбления – всё было забыто в этот вечер. Наливая мне терпкого, красного вина, спросил:

– И где же ты была так долго?

– В Москве.

– И где же ты там жила и что делала?

– Жила в квартире Натальи Ивановны, которая уехала на дачу. Писала длинную статью, ездила на дачу к Наталье Ивановне, ела там яблоки, да, и, кстати, встречалась с Медуновым.

– Значит, – резюмировал Полетаев – ты жила в пустой квартире и встречалась с Медуновым. Я правильно понимаю?

– Правильно!

Помолчал, улыбнулся:

– Ну, на этот раз о тебе можно не беспокоиться. Пусть теперь его жена беспокоится.

– Пусть, – злорадно сказала я.

Через некоторое время Полетаев как бы между прочим спросил:

– Кстати, а за что я получил пощечину? Я что-то не понял.

– Ах, ты не понял! Так я сейчас тебе объясню. Помнишь на мат-экологической школе я написала тебе эпитафию:

– Он был гуманен и циничен,

Любовниц и врагов имел,

Был в философии практичен,

Всё знал, всё понимал и всё умел.

«Всё знал, всё понимал и всё умел – звучит неплохо, – высказался И. А. «Да? – поинтересовалась я. А как тебе понравится такой парафраз?»

– Остановись, прохожий, и замолкни.

Лежит здесь мой и дам других любовник.

Он эксперт был по части этих дел,

Всё знал, всё понимал, но вот вопрос – умел?

– Негуманно со стороны молодых женщин, – назидательно произнес Полетаев – обижать стариков. Это говорит об их невоспитанности и врожденной жестокости. И вообще, не мешай мне.

Сел к столу и что-то начал писать. Через несколько минут с поклоном подал мне листок бумаги, на котором я прочла:

– Дружила с Ляпуновым,

Встречалась с Медуновым,

А с Полетаевым – спала,

Недаром умною слыла.

– Один – один, – отреагировала я.

– Нет, один – два, – нахально заявил Полетаев.

– Это почему? – возмутилась я.

– Потому, – пояснил Полетаев, – что твоя эпитафия безадресна. Она может быть выбита на могильном камне каждого из пяти-шести мужчин. А вот моя эпиграмма точна и корректна. Ты в ней узнаваема на сто процентов. Только ты дружишь с Ляпуновым и далее со всеми остановками.

– Всё равно один – один, упорствовала я.

– Да, почему? Будь же справедлива!

– Да потому, что вторую строчку «встречалась с Медуновым» ты стырил из моего рассказа о Москве. Это плагиат чистой воды и он говорит о твоей врожденной потребности что-нибудь слямзить у бедной женщины.

– Ладно, – согласился Полетаев – два-два, я сегодня добрый.

И опять на месяцы, год-два голубой период понимания и счастья. Потом неожиданно новый срыв.

Последний разрыв

Это был тот самый случай, когда я не видела того, что видели и знали все. Эта женщина не входила в нашу компанию, не работала по причине нервно-психического заболевания, была страшно непривлекательной и несчастной. Именно в том, что она была несчастна и заключалась причина внимания к ней И.А. Внимание к ней – в противовес моей веселой активности и самодостаточности.

Однажды, отвернувшись от меня к окну, как будто бы там происходило что-то очень интересное, Полетаев сообщил мне нарочито будничным тоном: «Знаешь, у Тамары родилась дочь, и Тамара попросила меня записать девочку, как моего ребенка. Ей так удобнее, а мне даже лестно». «А кто отец?» – спросила я. «Не знаю» – ответил Полетаев. И только я (и никто кроме меня!) могла поверить и даже ничего не заподозрить.

Прошло года полтора и я встретила его на улице, гуляющего с Любой (так звали девочку). Я наклонилась и внимательно посмотрела в лицо Любы. На меня глядели серые полетаевские глаза. Такие же глаза у его взрослых детей – Андрея и Инги. Я посмотрела в серые, грустно-виноватые глаза Полетаева и тихо сказала: «Не надо было меня обманывать. Я этого не заслужила». Повернулась и ушла.

Как бы я не болела, но переболела. Переболев, решила начать другую жизнь. Другую – значит без Полетаева. Уезжала почти на всё лето в Казахстан, много, очень много работала и обрела нового друга и поклонника. Мой новый друг был хорошим человеком, талантливым конструктором и верным товарищем. Он любил меня и хотел на мне жениться. Я же и не хотела и просто не могла выйти за него замуж. На это было несколько причин: его привычка устраивать маленькие землетрясения по любому поводу (чего я очень не люблю); его полная невосприимчивость классической музыки, хорошей поэзии, живописи; его стихи, которые он мне писал от всего своего рыцарского сердца и которые удручали меня тем, что были просто плохими. Я бы, наверное, могла припомнить еще что-нибудь в этом же роде, но на самом деле причина была в другом.

Я скучала по Полетаеву, по разговорам с ним, по тихим вечерам, когда мы слушали музыку или читали стихи, по научным спорам, по его насмешливым серым глазам.

С Полетаевым мы сохраняли деловые отношения. Иногда я получала от него записочки (E-mail не было еще) с приглашением на семинары в его лабораторию со смешными подписями – Змей Горыныч Кощеев-Бессмертный из Новодырска или Фортинбрас при Умслопогассе. Я приходила, слушала, выступала, пила чай со всей лабораторией и уходила.

У себя в кабинете он пытался что-то сказать, приглашал в ресторан Дома Ученых или «забежать к нему, выпить водочки». Благодарила и молча уходила. Лишь один раз не выдержала и произнесла:

– Было дружбой, стало службой,

Бог с тобой, брат мой волк!

Подыхает наша дружба!

Я тебе не дар, а долг!

Удержать – перстом не двину,

Перст – не шест, а лес велик,

Уноси свои седины,

Бог с тобою, брат мой клык!

Прощевай, седая шкура!

И во сне не вспомяну!

Новая найдется дура –

Верить в волчью седину!

«Ведь это не ты говоришь, а Цветаева» – сумрачно заметил Полетаев. «Ну, я бы лучше не сказала, брат мой клык». И ушла.

Я слышала, что в Институте математики у Игоря Андреевича начались какие-то неприятности, но упрямо говорила себе, что меня это больше не касается. Дело в том, что трое его сотрудников уехали в Израиль, а затем в США и Канаду. Полетаевская лаборатория была «несоветской», диссидентской, ненадежной и пр., пр.

Но вот однажды вечером ко мне пришла секретарь его лаборатории и сказала следующее: «Сегодня было созвано собрание, на котором нам предложили осудить уехавших ребят. Мы отказались. Тогда был поставлен ультиматум. Или Полетаев пишет заявление с просьбой освободить его от заведования лабораторией, либо спецмеры будут приняты и к нему и к сотрудникам. Он был еще в Институте, когда я ушла. Но сейчас все у него уже дома и ребята меня послали за Вами». «Зачем?» – спросила я. «Потому, что ему без Вас плохо. Мы понимаем, что в такой критический для него момент он Вас не позовёт. Но мы – лаборатория – знаем, что сейчас ему нужны именно Вы и мы просим Вас пойти к нему». Не говоря больше ни слова, я надела любимое платье Полетаева, накинула шубку и вместе с Ирой пошла в квартиру Полетаева.

Там была вся лаборатория и близкие к ней люди. На маленьком столике стояли бутылки водки и вина. Кто-то что-то варганил на кухне, кто-то накрывал на стол. Но большинство, сгрудившись около Полетаева, уже пили. По выражению И.А это называлось «размяться красненьким в буфете». Мне привычно налили красного сухого вина и, подойдя с бокалом к креслу, где сидел Полетаев, я спросила: «Ну, как? Ты подписал заявление?» «Подписал» – с вызовом ответил И.А и, повернувшись к толпе, добавил: «А она, конечно, хотела бы, чтобы я не подписал, меня бы расстреляли, и она могла бы мной гордиться». «Дурак ты, Полетаев, – сказала я, и уже никого не стесняясь, добавила – Я тебя люблю и всё, что мне надо, чтобы ты был жив-здоров и по возможности спокоен».

В этот вечер я увидела, как он устал и постарел, ему было уже за 60.

Гости разошлись довольно рано, тихо убрав комнату и вымыв посуду. Наконец мы остались вдвоем.

– Ты вернулась?

– Да.

– Ты больше не уйдешь?

– Нет, никогда, даже если ты будешь меня провоцировать.

– Спасибо. Я всегда знал, что ты – мой единственный дружочек.

Уткнувшись ему в плечо, я наконец заплакала от боли за него, за нас и счастья, что мы снова вместе.

– Как же долго тебя не было, – тихо сказал он, покачивая меня в своих объятьях.

Уже поздно, ночью он прочел мне стих Пастернака:

– Не волнуйся, не плачь, не труди

Сил иссякших и сердца не мучай.

Ты жива, ты во мне, ты в груди,

Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь

Показаться тебе краснобаем.

Мы не жизнь, не душевный союз, –

Обоюдный обман обрубаем.

Последние годы

Прошло три года. Я много работала. Мы встречались довольно редко, еще реже я оставалась у него до утра. В эти годы стали понятны те слова признаний, которыми мы обменивались на протяжении всех восемнадцати лет.

– Знаешь, Полетаев, за что я тебя люблю? – спрашивала я.

– Нет, скажи, – с неизменным интересом говорил он.

– За то, что мне с тобой никогда не бывает скучно!

– Знаешь, душенька, за что я тебя люблю? – спрашивал Полетаев.

– Нет, скажи, – любопытствовала я в двадцать первый раз.

– За то, что ты всё понимаешь.

Эти наши слова не были признаниями в любви. Но они были точным объяснением, почему мы провели вместе 18 лет.

Сколько бы ни было ссор, разрывов, измен, оскорблений – главным было то, что нас постоянно тянуло друг к другу, нам вместе было интересней, чем порознь. Мы всегда знали, что никто лучше, чем мы сами, не поймет наших мыслей, поступков, темных провалов и светлых часов. В конечном счете, мы понимали друг друга лучше, чем иногда сами понимали себя.

Игорь Андреевич последний год худел, слабел и бледнел. Все годы я говорила ему: «Сколько бы лет мне ни было, а я всегда моложе тебя на 15 лет». «Это твое преимущество сохраняется, пока я жив. После моей смерти ты будешь моложе на 10, потом на 5, затем мы станем ровесниками, а потом ты начнёшь стареть, будешь старше меня на год, три, пять и далее по маршруту со всеми остановками». Сегодня я старше его на десять лет.

Лето 1983 года

Мне надо в экспедицию. Мы должны выбрать новое место для стационара в Красноярском крае и начать совсем новый цикл работ. За неделю до отъезда захожу к нему. Болеет, худ, слаб, мучают боли и бессонница. Даже вызывал врача, которая поставила дурацкий диагноз – межрёберная невралгия.

Сердце моё за него болит, а ехать надо. Достала для него хорошее снотворное, сильное болеутоляющее. Принесла поесть что-то лёгкое, он не ест почти ничего.

Захожу накануне отъезда. Дела еще хуже. Говорю: «Может быть мне не ехать, я так боюсь за тебя. А вернусь я только через месяц». Берет руку, целует, мягко говорит: «Не бойся, я доживу до снега». «Доживёшь?» – с надеждой спрашиваю я. «Обязательно доживу. Поезжай. Как там у вас говорят? Лёгкого поля». Ухожу успокоенная и, как последняя дура, верю ему опять, верю, что не только до моего приезда, до снега доживёт. А я приеду и уговорю его лечь в больницу. И его ребята за ним последят без меня.

На следующий день выезд срывается – нет машины. Лаюсь в дирекции, уговариваю другого зав.лаба поменяться со мной бортами и т. д. вечером звоню И–А. Говорю: «Сейчас приду». «Нет, – отвечает он – не приходи, я уже выпил снотворное, дай поспать старику».

Следующий день: «Так Вы, чёрт возьми, берёте ГАЗ-53 или будете ждать у моря погоды?» «Да! Беру, пусть выезжает из гаража, будем грузиться!»

В середине дня ко мне подходит Наталья (моя ученица и подружка его сотрудников), садит меня в кресло, берёт мои руки в свои и говорит:

– Игорь Андреевич умер.

– Когда?

– Ночью. Утром пришла его сотрудница, он специально оставлял ей ключ от квартиры, и нашла его уже мёртвым.

– Где он? Почему сразу же не сказали мне?

– Так решили ребята – сказать Вам, когда его увезут в морг и на вскрытие. Они заботились о Вас.

Ночь в его квартире, без него, когда всё еще полно им. Кладу голову на его подушку и беззвучно рыдаю. А потом брожу из большой комнаты в спальню, из спальни – на кухню и все твержу, как Цветаева:

– Твоё лицо,

Твоё тепло,

Твоё плечо

Куда ушло?

– Напрасно глазом – как гвоздём

Пронизываю чернозём:

В сознании – верней гвоздя

Здесь нет тебя – и нет тебя.

Напрасно в око оборот

Обшариваю небосвод:

Дождь! Дождевой воды бадья

Там нет тебя и нет тебя.

Твоё лицо – куда ушло?

Твоя душа – куда ушла?

Бродя по квартире, вышла на балкон и ахнула. Все цветы, которые я сама поливала два дня тому назад, завяли. ВСЕ! Даже астры! Вот только тогда, только тогда поверила – его нет и никогда больше не будет. Не будет серых глаз, улыбки, разговоров … И в эти минуты, минуты осознания потери только мой голос к нему:

– Никогда я тебя не услышу,

Все вопросы – теперь без ответа.

Никогда я тебя не увижу

В тёмных окнах не вспыхнет света.

Не вернусь я к тебе никогда.

Ты ушёл от меня навсегда.

Размышления

Отчего умер мой друг? Вскрытие показало: от разрыва аневризмы аорты, а боли были от раковой опухоли кишечника. Тогда вспомнила, как он весело говорил: «Ну, кто как будет умирать, я не знаю, а я легко – разрыв аорты и всё».

Никто не поверит в это, а я знаю точно. Как всегда, он всё понял, понял, что у него рак, не захотел мучиться и мучить других. Не закрыл глаза перед смертью, а холодно принял решение. Усилием воли и могучего мозга разорвал аневризму и умер мгновенно. Как решил, так и сделал. Был Полетаевым.

Его дочь – Инга недавно сказала мне, что она, как и я, уверена, что это было самоубийство. Конечно не посредством сверхъестественной воли, как казалось мне, а вполне естественным путём. Она нашла в шкафчике около постели препараты, с помощью которых можно было вызвать разрыв аневризмы.

Похороны это уже не о нём.

В ту страшную ночь в его квартире я думала – но куда же уходят мысли? Вот был великолепно работающий мозг, что с ним? Я понимаю, что, как орган, он мёртв. Но мысль, но её движение – они же не могут исчезнуть! Не может природа, создав возможности для блестящих мыслей – просто кинуть это в никуда. Слишком расточительно! Я не верю в бога. Но в ту ночь я первый раз всерьёз подумала о существовании космического мышления и надеялась, что мысли моего друга летят сейчас где-то во вселенной, чтобы присоединиться к космической мысли.

Накануне похорон, будучи еще в полном сломе, я всё старалась понять: а любовь? Куда девается любовь? Два дня назад он был, и я его любила, моя любовь была с ним. Но вот его нет, но любовь-то никуда не может деться. Может быть, происходит метаморфоза, и любовь превращается в страдание – тоже очень сильное чувство. Но ведь они с разным знаком любовь и страдание об ушедшем. Потом я поняла, что моя любовь к нему никуда не делась – она перетекла на его детей, на его друзей. Как они были мне дороги в те дни. Его образ как бы замещался другими людьми, теми, кого любил он. Годы прошли, но его сын Андрей и его любимый ученик – Волокитин – они мои друзья и очень дороги мне. В них – частица И. А. Особенно, конечно, в Андрее с его полетаевскими глазами.

Одна загадка осталась для меня неразрешимой. Полетаев писал книгу о принципах математического моделирования. Две главы «О том, как не надо моделировать» по выражению И.А. были написаны – я их сама читала. Когда мы с Андреем Полетаевым разбирали рукописи и книги – мы нигде не нашли этих глав. Там, где они обычно лежали – во втором правом ящике стола – их не было. Куда они делись? Выбросил он их, сжёг перед смертью? Но зачем? Хотя я «всё понимала» – этого поступка я не могла ни понять, ни принять. О, это вечное стремление к совершенству! Уничтожить потому что:

–   Ты сам свой высший суд,

Всех строже оценить умеешь ты свой труд,

Ты им доволен ли, взыскательный художник? /Пушкин/

Видимо был не доволен.

Я кончаю записки о последних днях стихами Марины Цветаевой:

И если где-нибудь ты есть –

Так – в нас. И лучшая вам честь

Ушедшие – презреть раскол:

Совсем ушёл. Со всем – ушёл.

Прошло какое-то время после смерти И.А. и я осознала – что-то кардинально изменилось в моём естестве. Я не хотела больше танцевать (и не танцевала больше) и мне не нужны стали мужчины, как сексуальные партнёры. При жизни И.А. я могла кем-нибудь увлечься, пофлиртовать, а если мы были в длительном разрыве, то и завести любовника. Со смертью И.А. во мне умерла любовь, как чувство, влекущее женщину к мужчине. Мужчины стали для меня лишь приятелями, редко друзьями. И даже лёгкий флирт меня больше не привлекал. Действительно, «со всем ушёл» и забрал с собой весь мой интерес к мужчинам.

Сны

«Во сне мы сходим с ума, чтобы сохранить свой разум» –

так говорят психиатры

Около года после смерти И.А. меня мучили сны. Я не видела во сне Полетаева, как будто бы на его образ был наложен запрет. Я видела яркие, рельефные и очень странные сны.

Сон первый – сюрреалистический

Я стою перед зеркалом на веранде; в зеркале отражается столик, а на нем вазочка с вареньем, чашки, чайник. Вокруг столика несколько стульев. Они пустые, кроме одного, на котором сидит мой приятель Краснер – старый, седобородый, худой. Я поворачиваюсь к столику, чтобы сказать что-то Краснеру. Но на стуле не Краснер, а приятель Лены – Гришковский. Я, удивленная, поворачиваюсь к зеркалу, вижу в нем точное отражение столика со всеми стоящими на нем предметами, а за столиком на стуле – Краснер. Я быстро поворачиваюсь к столику – Гришковский! Я по-прежнему стою у зеркала и мучительно раздумываю – как же это может быть – и вдруг вижу в зеркале сам процесс превращения – текучий, проявляющий в одном лице другое. Я хочу посмотреть, как это происходит не в зеркале, а в натуре. Поворачиваюсь – за столиком Гришковский, вновь к зеркалу – лицо Краснера начинает расплываться, мутнеть и в нем проступают чьи-то другие черты. Поворачиваюсь к столику, за ним – Гришковский.

И долго-долго я бьюсь над неразрешимостью: Кто же это? Как они превращаются друг в друга? Мои попытки тщетны. Наконец я просыпаюсь и с облегчением понимаю, что это всё происходило в другом мире, куда мне на несколько минут приоткрыли дверь.

Сон второй – трансцендентный

Я стою на горе, на её вершине. У меня в душе нет ничего, кроме изнуряющей тоски. Но тоска не только во мне – она вокруг. Окружающая меня Тоска – нематериальная субстанция, но она имеет цвет и форму, которые непрерывно меняются. Тоска похожа на туман – она то разреживается и я вижу внизу пейзаж; то сгущается, темнеет, то разрывается на клочки, клочья, клубы – страшные, черные. Временами Тоска охватывает всё, проникает в меня и тогда моя тоска сливается с этой надмировой Тоской и я сама превращаюсь в Тоску и исчезаю. Где-то в надмировом пространстве я плаваю и мне уже не так больно, потому что меня нет – я растворена в этой огромной Тоске.

Но потом я отделяюсь от Тоски, вновь остаюсь одна на высокой горе со своей тоской, вновь смотрю, как течет, меняется, превращается в различные ипостаси Тоска. Мне очень больно, но я уже знаю, что надо слиться с Тоской и тогда тоже будет больно, но больно по-другому – всечеловечно, всемирно. И вот мне вновь удается раствориться в Тоске, отдать ей что-то своё и, видимо, что-то взять у неё.

Когда я просыпаюсь, мне по-прежнему тоскливо, но более просветленно, как будто бы я что-то отдала Тоске, что-то конкретное и тёмное, а взамен получила что-то абстрактное и светлое.

Эти два запомнившиеся сна, причудливые, сюрреалистические, отпечатались в моей памяти. Но были и другие – назойливые и очень трудные – я что-то решала, что-то склеивала, что-то развязывала и не могла ни решить, ни склеить, ни развязать.

Я боялась засыпать и стала вечерами, иногда поздними, практически ночью читать книгу Ромена Роллана «Великие духовидцы Индии». Я читала её внимательно, медленно и потихоньку тоска уходила. И вот я увидела последний сон.

Сон третий – радостный

Мы стоим на высокой горе с пологими заснеженными склонами. Я посередине, слева мужчина 30-40 лет, дорогой мне, родственный. Кто это? Мой сын? Или брат? Или это Андрей – сын Полетаева? Не знаю, кто, но кто-то надёжный и близкий. Справа – девчушка лет семи – короткая юбочка, голубые сапожки, распущенные белокурые волосы – любимое маленькое чудо. Кто? Выросшая внучка Даша? Маленькая дочка Лена? Не знаю. Прелестная, дорогая девочка.

Мы стоим, готовые к спуску с горы на лыжах. А внизу роскошный город, белокаменный, с дворцами, цветущими садами, зелёными газонами. Сейчас мы спустимся туда …

Просыпаюсь, радостно стряхиваю сон, подхожу к двери на лоджию и растворяю её. Солнечное утро! Я чувствую, что хочу гулять, хочу утренний кофе, хочу работать, хочу жить!

Послесловие. Присутствие.

Когда я входила в комнату, в зал на совещание, в гости, на концерт, я уже знала, еще не увидев, здесь ли Полетаев. Его присутствие я ощущала сразу – своим шестым (десятым?) чувством. Он здесь.

Прошло два года после его смерти. Я поехала зимой в Красноярск читать лекции. Вместе с одной знакомой пошли в малый органный зал на концерт. Зал прекрасный, уютный, на 50-70 человек, переделанный из польского костёла. Я сидела во втором ряду, и рядом со мной было пустое место.

Шла первая половина концерта, торжественно звучал Бах, я вошла в музыку, это бывает редко со мной, но бывает. Тогда музыка звучит не только вокруг, но и во мне, как будто бы я сама – инструмент.

И вдруг, острое чувство – Он здесь. Тут рядом, справа, рука его на подлокотнике, он слушает, он со мной, он всё понимает. Это было Присутствие. Я не повернулась, не взглянула, мне было достаточно Присутствия. Он исчез вместе с последними звуками музыки…

Прошли годы после смерти Игоря Андреевича. Я многое узнала – о нём такого, чего раньше не предполагала – о неуёмном стремлении к свободе от каких бы то ни было уз и обязательств, о разных, весьма разных женщинах, которые заполняли время наших разрывов. Постепенно я поняла, что он в чём-то использовал меня, но был, как ни странно, при этом честен. Он предупредил меня о разрывах – «другая женщина, другой мужчина». Он был уверен, что всё равно я буду к нему возвращаться, и оказался прав.

Он же мне прямо сказал: «И тебе каждую минуту надо соответствовать». И это тоже было правдой, ему со мной подчас было очень трудно. Он не мог и не хотел постоянно соответствовать моим ожиданиям.

Я недооценивала себя и в то же время задавала слишком высокую планку нашим отношениям. Всё это я поняла значительно позже и восприняла вначале своё новое понимание с обидой. А потом спросила себя: «А если бы я тогда всё знала и понимала, я бы оставила его? Я бы не вернулась к нему после очередного разрыва? Я бы вышла замуж за того, кто так долго на это надеялся?» И ответила себе: «Нет! Я бы не оставила Полетаева, я бы вернулась к нему в любом случае и я бы ни за кого не вышла замуж».

Игорь Андреевич, может быть, был далеко не таким, каким казался мне, но он был единственным, кто был мне нужен.

Прошло уже двадцать четыре года после его смерти и мне двадцать четыре года не с кем поговорить. Поговорить так, как часами разговаривали мы с ним, разговаривали обо всём – то легко и весело, то тяжело и трудно, то уклончиво, то откровенно, то напряженно, стремясь «дойти до самой сути», то молча.

Следующая часть:

Рассыпанные страницы. Часть 3

Страница 2 из 2 Все страницы