Глава 2 Установленная доктрина

История итальянского фашизма, рассматриваемая вместе с тем как история интеллектуального развития Муссолини, представляет единственное надлежащее изложение фашистской доктрины. Лишь в этом случае доктрина выступает во всей ее изменчивости, в ее противоречиях и вынесенных из жизни понятиях, но больше всего в ее постоянном взаимодействии с конкретными политическими ситуациями. Нельзя также упускать из виду, что сам Муссолини попытался формулировать эту доктрину, а именно, в статье Enciclopedia Italiana * Итальянская энциклопедия (итал.) впоследствии без конца воспроизводившейся под названием Dottrina del fascismo * Доктрина фашизма (итал.) и официально признанной каноническим текстом.

В дальнейшем мы не пытаемся дать полное изложение и интерпретацию, а ограничимся изображением некоторых основных тем, чтобы показать, что представляет собой эта официальная версия фашизма.

Важное и поддающееся проверке указание дает ее исторический раздел. Здесь, чтобы описать юношеское развитие Муссолини, идет речь о Сореле, Пеги, Лагарделе, о Pagine Libere * Свободных страницах (итал.) Оливетти и о Lupa * Волчице (итал.) Паоло Орано. Изображается только “революционный синдикалист” Муссолини, романтическое и модное явление, самой своей туманностью вызывавшее восхищение европейского буржуазного мира. Нет речи о непримиримом марксизме, и даже о тех, кто серьезно повлиял на Муссолини – о Ницше и Бергсоне. Это в точности тот Муссолини, который старался по возможности устранить единственное сколько-нибудь надежное описание его юности, книгу его бывшего друга Торквато Нанни, “потому что не так уж важно было, чтобы все знали в то время мое прошлое иконоборца”. Если подставить вместо иконоборца “марксиста”, то еще легче понять, почему в течение 20 лет никто не мог получить в итальянских библиотеках подшивки Аванти! или Лотта ди классе. Фашизм можно определить как такое движение, которое не имеет мужества встретиться с собственной предысторией. Можно продолжить, что чем меньше этого мужества, тем ближе соответствующее истолкование к академической схеме.

Природа этой схемы состоит в том, что к фашизму применяются традиционные понятия академическо-философской дискуссии ( форма, материя, самосознание, осуществление, свобода, государство). Вследствие этого историческая сущность и компромиссный характер фашизма исчезают в изяществе априорной конструкции, а сам он, очищенный от всякой необычности и опасности, вводится как младший сын в мир общепризнанных понятий.

Эта схема очевидным образом кладется в основу, например, в определении Серджо Панунцио: “Так же, как нет материи без формы, а форма без материи пуста, синдикализм не может быть понят без корпоративизма, и обратно, корпоративизм не существует без синдикализма”. В принципе сходно с этим определение Джованни Джентиле: "Фашизм направлен против либерализма не как система авторитета направлена против системы свободы, а как система истинной и конкретной свободы направлена против системы абстрактной и ложной свободы".

Достаточно привести единственное предложение из Доктрины, чтобы заметить ее близость к этой схеме: “Фашистское государство… есть образ, внутренний закон и дисциплина цельного человека. Оно пронизывает волю и дух. Его принцип, центральная идея человеческой личности, включающейся в гражданское общество государства, проникает вглубь и водворяется в сердце человека действия и мыслителя, художника и ученого – как дух духа”.

Это, конечно, красивые и впечатляющие слова. Но они так же мало говорят о специфической форме фашистского государства, об его отношении к своеобразной реальности партии, о конкретном положении духовного человека в действительности этого государства, как равномерно падающий дождь, капли которого стучат в окна зала, мало говорят о разнообразных делах, происходящих в этом зале. Заимствуя у Джентиле гегельянскую терминологию – в этом сочинении гораздо сильнее, чем во всех других – Муссолини достигает замечательной мистификации, но при этом отрезает фашизм от его настоящего духовного значения (которое надо искать в его отношениях с Марксом и Ницше), основывая его на более ранней ступени духовной истории. Затем, впрочем, он ампутирует и эту основу, почти нацело устраняя ее отношения к понятиям цивилизации и свободы, так что остается лишь обоснование сильного государства и осуждение анархии.

Там, где гегельянство служит для выражения оригинальных тенденций Муссолини, оно является просто терминологическим прикрытием идей философии жизни. К ним относится “спиритуалистический” антитезис к экономическому материализму, “так называемого научного или марксистского социализма”, который привел волюнтаризм молодого Муссолини к грубому конфликту с вульгарно понятым марксизмом; к ним относится также отказ вычеркнуть из истории демолиберальное 19 столетие в пользу де Местра. Одно из немногих утверждений, которых Муссолини твердо держался во все периоды своей жизни, состоит в том, что “нет пути назад”, и это давало ему легкий доступ к гегелевскому понятию синтеза. Что этот принцип нельзя сохранить, отбросив понятие “прогресса”, что фашизм, в своей внутренней тенденции, стремится уйти назад еще гораздо дальше 1789 года, этого ему, конечно, не сказал Джованни Джентиле; но тем убедительнее это сказал Адольф Гитлер, писавший ему в 1941 году: “Мне часто кажется , что последние 1500 лет были только перерывом в развитии человечества, и что теперь это развитие намерено вернуться на старый путь”. Впрочем, враждебность Муссолини к истории в чем-нибудь проявляется каждый раз, когда Муссолини говорит собственным языком, без более высоких претензий. Это прежде всего происходит в разделе, направленном против пацифизма, исходящем из романтического предположения, что одна лишь война ставит самостоятельного человека перед альтернативой жизни и смерти, и тем самым ведет его к высшему испытанию.

Вот пример фашистского стиля Муссолини без философской фальсификации: “Фашизм вносит этот антипацифистский дух также в жизнь индивидов. Гордые скуадристские слова “мне на это плевать” – это не только акт стоической философии, экстракт не только политического учения: они означают воспитание для борьбы, принятие кроющихся в ней опасностей; это новый стиль итальянской жизни”. Конечно, остается неясным, как соединить такие изречения (если они хотят быть чем-то большим, чем идеология бокса) с неизбежной “повседневной безопасностью” гражданской жизни, с непрозрачной рациональностью современного мира. Но Муссолини попросту не принимает всерьез противоречие между субъектом большой войны – государством – и стоящей над ним системой, лишающей его свободы решений и автономии: “То, что называют кризисом, может разрешиться лишь государством и внутри государства”. Через несколько лет мировой экономический кризис научил его чему-то другому. Впрочем, надо признать, что он сумел превратить его бедствия в народный энтузиазм по поводу завоевания Impero * Империи (итал.) . Остальные «типично фашистские» высказывания – о необходимости популяционной политики, о государстве как воле к могуществу и власти, об империализме как доказательстве жизненной силы – встречаются на каждом шагу и в менее официальных сочинениях, статьях и речах.

Однако, Доктрина принимает содержательную и полемическую определенность, лишь включив в себя общие места консерватизма, которые в такой форме и в таких выражениях не встречаются у Муссолини до 1920 года, или встречаются лишь в редких случаях, но которые в этом сочинении занимают центральное место.

Фашистский человек – это не отдельный от всех других, стоящий за себя индивид, живущий сиюминутным личным удовольствием; напротив, он воплощает в себе «нацию и отечество, моральный закон, соединяющий отдельных лиц и целые поколения в цепь традиции и призвания». Конечно, подчеркивание этой «традиции, связанной с историческими воспоминаниями, с языком и обычаями, с обязывающими предписаниями общественной жизни» звучит весьма странно в устах человека, который хочет сделать Италию «неузнаваемой» в течение десяти лет, и который ближе всего принимает к сердцу искоренение трехсотлетней итальянской традиции «рабства». Знатоку его развития и темперамента покажется столь же удивительным его высказывание «против всех индивидуалистических абстракций на материалистической основе в духе 18 столетия, против всех утопий и якобинских новшеств». Этот знаток, конечно, заметит, что, например, критика количественного понимания демократии кажется здесь совпадающей с тем, что он писал в своих самых ранних статьях, но помещается в другой контекст и меняет свой смысл. Если здесь он подчеркивает «неизменное, плодотворное и спасительное неравенство людей», то это звучит совсем иначе, чем слова его юности, восхвалявшие “élite proletaria”  * «Элиту пролетариата» (итал.) ; и уж совсем поразительно, когда он основывает критику либерализма не чем иным, как ссылкой на Германию, поскольку “его доктрина кажется чужой немецкому духу”. Но еще более характерно для этого сочинения, что он приводит в нем длинную цитату из единственного писателя – не Маркса или Ницше, не Сореля или Парето, а Ренана, которому он приписывает “предчувствие фашизма.” Содержание цитаты – это и в самом деле основной для самокритики либерализма страх, что “каждая утонченная культура и каждый высший порядок могут быть уничтожены низменной демократией”. Но именно этот страх, по-видимому, не находит выражения во всех предыдущих сочинениях Муссолини. В этом, пожалуй, одно из главных отличий Муссолини от Гитлера и Морраса и, как можно предположить, важнейшая причина, почему у него нет антисемитизма. Однако, заимствование консервативных изречений – отнюдь не безразличное явление. Оно свидетельствует о перемене политико-духовной атмосферы и позволяет подозревать, при впечатлительности Муссолини, дальнейшее развитие, которое приблизит его к Моррасу и даже к Гитлеру.

Для понимания “фашизма” Доктрина фашизма далеко не является столь фундаментальным сочинением, как Enquête sur la Monarchie * Исследование о монархии (фр., Морраса) или Mein Kampf * Моя борьба (нем.) Гитлера) . Ядро ее составляет неопределенная философия жизни, политическим выражением которой можно считать фашизм в его определенных аспектах – насколько эта философия фиксирована и приведена в действие гораздо более старым консерватизмом. Эта взрывчатая двойственность наряжена в праздничные одежды гегелевской терминологии, которая, впрочем, не является лишь внешним украшением, а наилучшим образом подходит к тому обстоятельству, что и философия жизни, и консерватизм выступают здесь без своих самых радикальных последствий: представления о восстании рабов, фундаментального ощущения страха и импульса антисемитизма. Доктрина фашизма – характерный пример компромиссного характера итальянского феномена, и в особенности его консервативно-академического истолкования; богатство его содержания, и вместе с тем задатки его более радикального развития надо искать не в тексте, а во всей его истории.

Страница 16 из 21 Все страницы