• Будущее капитализма. Часть 1
• Будущее капитализма. Часть 2

Лестер К. Туроу (Lester C. Thurow)

Как сегодняшние экономические силы формируют завтрашний мир

Перевод с английского выполнен А.И. Фетом (А.И. Федоров) для «Сибирского хронографа», 1999, по изданию
Lester C. Thurow. The Future of Capitalism. How Today’s Economic Forces Shape Tomorrow’s World. Penguin books, 1997

Мы подобны большой рыбе, выброшенной из воды и яростно бьющейся, чтобы вернуться назад. В таком случае рыба никогда не думает, куда приведет ее следующий прыжок. Она чувствует лишь, что ее нынешнее положение невыносимо, и надо попробовать что-то другое.

Анонимная китайская притча. Цитируется по Perry Link, China in Transformation, Daedalus (Spring 1993).

Глава 1

Новая игра, новые правила, новые стратегии

С начала промышленной революции, когда успехом стали считать повышение материального уровня жизни, не удалась никакая другая экономическая система, кроме капитализма. Никто не знает, как устроить успешную экономику на других основах. Господствует рынок, и только рынок. В этом не сомневается никто. Капитализм, и только он один, формирует теперь понятие о человеческой личности: чтобы повысить уровень жизни, он использует, по мнению некоторых, низменные мотивы человека – жадность и корысть. Никакая другая система с ним не сравнится, если надо приспособиться к чьим-нибудь желаниям и вкусам, сколь угодно тривиальным с точки зрения других. В девятнадцатом и двадцатом веке у него были конкуренты, и все они ушли в небытие: фашизм, социализм и коммунизм.

Но хотя эти конкуренты погружаются во мглу истории, остается, по-видимому, нечто, потрясающее основы капитализма. Он тоже напоминает рыбу из китайской притчи, снова и снова бьющуюся на берегу, пытаясь вернуться в ушедший поток.

В 60-е годы мировая экономика росла, с учетом инфляции, на 5,0 процента в год.[1] В 70-е годы этот рост снизился до 3,6 процента в год. В 80-е годы произошло дальнейшее замедление – до 2,8 процента в год, а в первой половине 90-ых годов нашему миру пришлось смириться со скоростью роста 2,0 процента в год.[2] За два десятилетия капитализм потерял 60% своего темпа.

С 1973 до 1994 года во всей Западной Европе не было создано ни одного нового рабочего места.[3] За то же время в Соединенных Штатах возникло целых тридцать восемь миллионов новых рабочих мест, хотя население там было на треть меньше. Процент безработных в Европе, который в течение 50-ых и 60-ых годов был вдвое ниже, чем в Соединенных Штатах, к середине 90-ых стал вдвое выше (10,8 процента против 5,4 процента в марте 1995 года).[4] Если включить в статистику еще европейцев нормального рабочего возраста, ушедших из производства, то безработица в Европе превысит 20 процентов.

Показатель японской фондовой биржи, так называемый индекс Никкеи, упал с 38,916 в декабре 1989 года до 14, 309 18 августа 1992 года – что в реальном выражении превосходит спад на американской фондовой бирже с 1929 по 1932 год.[5] Этот крах, наряду со столь же катастрофическим снижением цены собственности, вызвал в Японии экономический спад, которому, кажется, не будет конца. В 1994 году японское промышленное производство было на 3 процента ниже, чем в 1992.[6] Каждый год прогнозисты предсказывают, что рост возобновится в следующем году. Те из них, кто в середине 1994 года предсказывал рост в 1995, в середине 1995 года столкнулись с японской экономикой без всякого роста, и не обещающей никакого роста в 1996. Когда-нибудь прогнозисты могут оказаться правы; но пока что вторая в мире капиталистическая экономика застряла, неспособная снова запустить свой экономический двигатель.

В Соединенных Штатах, с учетом инфляции, реальный валовой внутренний продукт (ВВП) на душу населения с 1973 года до середины 1995 года повысился на 36 процентов, но при этом почасовая оплата рядовых рабочих (тех, кто не командует никем другим, а это подавляющее большинство рабочей силы) снизилась на 14 процентов.[7] В 80-ые годы весь прирост заработков достался верхним 20 процентам рабочей силы, а 64 % поразительным образом выпали на долю верхнего одного процента.[8] На сколько же может возрасти это неравенство, прежде чем система рухнет?

Летом 1994 года Мексика была страной, где все шло правильно, – она сбалансировала свой бюджет, приватизировала больше тысячи государственных компаний, сократила государственное регулирование, вошла в Американскую зону свободной торговли (НАФТА) и согласилась резко снизить таможенные тарифы и квоты. В страну устремился частный капитал. Президент Карлос Салинас был герой, его портрет украшал обложки всех экономических журналов. Но через шесть месяцев Мексика лежала в развалинах. К апрелю 1995 года потеряло работу 500 000 мексиканских трудящихся, и еще 250 000 ожидало вскоре того же.[9] Средняя покупательная способность упала почти на 30 процентов. Президент Салинас был снова на обложках – но уже как изгнанник, обвиняемый в некомпетентности и коррупции, подозреваемый даже в сделках с продавцами наркотиков, и потерявший шанс возглавить Всемирную Организацию Торговли. Почему же эта политика не привела к цели? Ведь это была в точности та политика, какую особенно рекомендовали лидерам, стремящимся к рыночной экономике.

Интеллектуальная дискуссия вокруг таких событий напоминает индийскую историю о том, как дюжина слепых ощупала разные части слона – хвост, хобот, бивни, ноги, уши и бока. Каждый из них думал, что воспринимает отдельное животное, но когда они обменялись впечатлениями, то назвали разных животных. Подлинный слон в их описании не появился.

Вечные истины капитализма – экономический рост, полная занятость, финансовая стабильность, повышение реальной заработной платы – по-видимому, исчезают по мере того, как исчезают его враги. Что-то изменилось внутри самого капитализма, отчего и происходят такие явления. И если капитализму суждено выжить, что-то должно в нем измениться, чтобы их устранить. Но что же это такое ? И как это можно изменить?

Чтобы понять, что за «слон» стоит за всем этим, надо исследовать силы, меняющие саму структуру экономического мира, в котором мы живем. Каковы эти основные силы? Как они взаимодействуют друг с другом? Куда они направляют события? Как они меняют характер экономической игры, и что нужно делать, чтобы выиграть в этой игре? Проецировать нынешние тенденции в будущее всегда опасно. Такое проецирование не предвидит поворотов в ходе человеческих дел.

Как и в случае китайской рыбы, упомянутой в начале этой книги, безумное подпрыгиванье не приближает, а скорее отдаляет людей от безопасной среды , где они умеют себя вести. Чтобы сделать безопасным новое окружение, где мы внезапно оказались, надо его понять.

Причины нынешнего положения заключаются во взаимодействии новых технологий с новыми идеологиями. Это и есть силы, движущие экономическую систему в новых направлениях. Вместе они создают новую экономическую игру, где нужны новые стратегии выигрыша.

Как же можно изменить капитализм? Если верить, что в капиталистической системе фирмы не могут быть эффективны без конкуренции, то каким образом эта система, сама уже не имеющая конкурентов, сможет приспособиться к окружению и сохранить свою эффективность? Может быть, изгнав с экономического поприща всех конкурентов, капитализм потерял свою способность приспосабливаться к новым условиям?

Люди, управляющие современной системой – сколь бы левой и революционной ни была их политическая идеология – неизбежно оказываются социальными консерваторами. В самом деле, поскольку система избрала их, чтобы они управляли, то она должна быть для них «правильной» системой. Если существующей системе ничто не угрожает ни извне, ни изнутри, то любые изменения в ней только снижают вероятность, что они и в будущем будут ею управлять. Так как они управляют по нынешним правилам, то они инстинктивно противятся изменениям: в самом деле, при других правилах управлять будут другие люди. Очевиднее всего этот принцип проявился в прежнем коммунистическом мире. Второе и третье поколение его лидеров в идеологическом смысле были все еще коммунисты, но в социальном отношении они превратились в наиболее консервативные элементы своего общества. Общественные системы вырабатывают защитные механизмы против изменений, точно так же, как тело вырабатывает защитные механизмы против болезней.[10]

Как известно из истории, военные угрозы извне и социальное беспокойство внутри, вместе с альтернативными идеологиями, служили оправданием нарушения частных интересов, лежавших в основе status quo. Именно эти угрозы и позволили капитализму выжить и преуспеть. Богатые оказались хитрее, чем думал Маркс. Они поняли, что само их существование – в длительной перспективе – зависит от устранения революционных ситуаций, и они их устранили. Бисмарк, немецкий консерватор и аристократ, изобрел в 80-ые годы девятнадцатого века государственные пенсии по старости и медицинское страхование. Уинстон Черчилль, сын английского герцога, в 1911 году учредил первую широкомасштабную систему социального страхования от безработицы.[11] Президент Франклин Рузвельт, потомок патрицианской семьи, спроектировал государство всеобщего благосостояния (social welfare state), которое спасло капитализм после катастрофы, постигшей его в Америке. Все это не произошло бы, если бы капитализм не был под угрозой.

Были другие периоды, когда господствующие общественные системы не имели конкурентов – в древнем Египте, в императорском Риме, в Средние века, в Японии до прибытия адмирала Перри, в Срединной Империи Китая. Во все этих ситуациях господствующая система потеряла способность к приспособлению. Когда менялись технологии или идеологии, они не могли удержаться – или дать им отпор.

Социализм был изобретен вскоре после капитализма, как средство устранения видимых недостатков капитализма девятнадцатого столетия – возрастающего неравенства, безработицы, нищеты и бесправия рабочих. Как полагали социалисты, после излечения этих болезней при социализме будет создан новый человек – «социальный индивид», который будет «краеугольным камнем производства и благосостояния».[12]

Коммунизм провалился, потому что на практике не удалось создать такого человека. Оказалось, что невозможно побудить большинство людей тяжело работать в течение длительного времени для общественных целей. В 20-ые и 30-ые годы советских людей можно было побудить строить социализм. В 40-ые годы их можно было побудить нанести поражение Гитлеру. В 50-ые и 60-ые годы их можно было побудить к восстановлению разрушенного фашизмом. Еще в 50-ые годы СССР казался дееспособным – рост производства в СССР был выше, чем в Соединенных Штатах. Но через семьдесят лет после начала эксперимента уже нельзя было побудить советских людей работать для строительства социализма, и советская система рухнула. В состязании между индивидуальными и социальными ценностями победили индивидуальные ценности.

Но во время этого состязания его исход никоим образом не был очевиден. 8 декабря 1941 года, когда Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну, Соединенные Штаты и Великобритания оставались, по существу, единственными капиталистическими странами на земле, причем Британия находилась на грани военного поражения.[13] Весь остальной мир был фашистским, коммунистическим, или представлял собой феодальные колонии. Финансовый кризис 20-ых годов и Великая депрессия 30-ых привели капитализм на грань гибели. Капитализм, который теперь кажется неодолимым, мог исчезнуть, если бы совершил хоть несколько ошибок.

Второй путь, коммунизм, и то, что европейцы называют третьим путем, государство всеобщего благосостояния – по существу перестали быть жизнеспособными альтернативами. Хотя государство всеобщего благосостояния не развалилось, как коммунизм, оно по существу потерпело поражение. Даже в таких странах, как Швеция, где государство всеобщего благосостояния имело наибольшую поддержку, оно теперь отступает. Остается только капитализм, основанный на «выживании наиболее приспособленного». У него нет альтернатив. Левые политические партии (французские или испанские социалисты) проводят в точности ту же политику, что и правые партии (британские или германские консерваторы).

Когда второй мир рухнул, третий мир распался. В нем есть теперь очевидные победители («маленькие тигры» – Гонконг, Сингапур, Тайвань и Южная Корея), потенциальные победители (Таиланд и Малайзия), страны, быстро интегрирующиеся с глобальным капитализмом (Китай), – и проигрывающие страны (Африка).[14] Третий мир ушел в прошлое, вслед за вторым.

Как мы видим, экономическая топография мира меняется.

Движущие силы

Чтобы понять динамику этого нового экономического мира, полезно заимствовать две концепции из физических наук – тектонику плит из геологии и кусочное равновесие из биологии. В геологии видимые землетрясения и извержения вулканов вызываются невидимым движением континентальных плит по расплавленному ядру Земли. Экономический кризис в Мексике был столь же неожиданным и бурным, как любое извержение вулкана. Сокращение деятельности корпораций потрясает основы человеческой жизни (экспектации людей относительно их экономического будущего) столь же глубоко, как любое землетрясение. Но вулканы и землетрясения нельзя понять, если просто на них смотреть. Чтобы понять силы, вызывающие землетрясения, геофизик должен смотреть глубже, изучая силы, порождаемые континентальными плитами под поверхностью земли. Точно так же, нельзя понять то, что случилось с Мексикой, рассматривая неуклюжие ошибки политиков, заправлявших делами в мексиканской столице. Те, кто внезапно оказался в центре экономического землетрясения, так же мало могут сказать о его причинах, как люди в центре настоящего землетрясения.

Но тектоника плит вызывает также медленные, почти незаметные изменения, коренным образом меняющие поверхность земли с течением времени – с геологической точки зрения, за очень короткие периоды времени. В тектонике континентальных плит поверхность земли, которая кажется неподвижной, в действительности находится в постоянном движении. Индийская плита проталкивается под азиатскую плиту, и от этого вес и объем величайшего в мире горного массива Нанга Парбат за каждые сто лет поднимается более чем на два фута.[15] По этой причине скоро произойдет важное событие: Нанга Парбат станет не только величайшей, но и самой высокой горой на земле.

Так же обстоит дело с тектоникой экономических плит – экономической поверхностью земли, то есть с распределением доходов и богатства: оно кажется статическим, так как его изменения почти незаметны в течение года. Но в сравнительно короткое время эти изменения радикально снижают покупательную способность населения: так, снижение заработной платы рядовых рабочих на 1 процент в год за двадцать лет становится весьма заметным. К концу этого века реальная заработная плата рядовых рабочих вернется к уровню середины века, на пятьдесят лет назад, несмотря не то, что валовой внутренний доход с тех пор вырос более чем вдвое.

Ниже уровня экономической поверхности земли, испытывающей в наше время фундаментальную перестройку, ниже столь заметных экономических землетрясений и извержений происходит движение пяти экономических плит. Пяти экономических плит, силы которых столь же неодолимы, как геологические силы.

Чтобы понять, что делают эти силы, и что надо делать, чтобы к ним приспособиться, надо заимствовать из эволюционной биологии концепцию «кусочного равновесия».[16] Нормальное течение эволюции столь медленно, что в человеческом масштабе времени совершенно незаметно. При этом вид, находящийся на вершине пищевой цепочки и наиболее приспособленный, обычно становится лишь более господствующим, то есть более крупным и сильным. Но иногда происходит нечто, что биологи называют «разрывом равновесия». Окружающая среда внезапно меняется, и господствующий вид вымирает, а место его занимают другие виды. Эволюция совершает квантовый скачок. Естественный отбор, обычно действующий на обочине, внезапно меняет саму сердцевину системы.

Конечно, самый известный пример – это динозавры. Они господствовали на поверхности земли в течение 130 миллионов лет, а затем все они внезапно вымерли (или превратились в птиц?).[17] По новейшим теориям, это могла сделать комета, ударившаяся о Землю близ полуострова Юкатан с такой силой, что вызвала извержение серных вулканов на другой стороне Земли.[18] Стойкое облако серной пыли настолько разрушило среду, что динозавры не могли выжить. По еще не выясненным причинам млекопитающие сумели удержаться в новой среде и стали господствующими видами. Но что бы тогда ни случилось, это случилось быстро, и это глубоко изменило судьбу тех, кто стал господствовать на Земле – и тех, кто вымер.

Периоды разрыва кусочного равновесия столь же отчетливо видны в человеческой истории. Армии Наполеона не могли двигаться быстрее армий Цезаря – те и другие зависели от лошадей и телег. Но через семьдесят лет после смерти Наполеона паровые поезда достигли скорости 112 миль в час.[19] Промышленная революция была уже на полном ходу, и эра сельского хозяйства, длившаяся тысячи лет, менее чем за столетие сменилась промышленной эрой. Длившаяся сотни лет социальная система выживания наиболее приспособленных – феодализм – быстро сменилась капитализмом.

Биологические, социальные и экономические системы входят в период кусочного равновесия с медленно развивающейся, но твердо установленной структурой. Они выходят из периода кусочного равновесия с радикально изменившимися структурами, которые снова начинают медленно развиваться. Свойства, необходимые для успеха по одну сторону разрыва, весьма отличаются от свойств, необходимых по другую сторону. В период кусочного равновесия все приходит в движение, неравновесие становится нормой, и царствует неопределенность![20]

В настоящее время мир находится в периоде кусочного равновесия, вызванного одновременным движением всех пяти экономических плит. В конце его возникнет новая игра с новыми правилами, требующими новых стратегий. Некоторые из нынешних игроков приспособятся и научатся выигрывать в этой новой игре. Это будут те, кто понимает движение экономических тектонических плит. Они и займут верхние места пищевых цепочек – «самые приспособленные» индивиды, фирмы и нации. В истории они будут рассматриваться как экономические аналоги млекопитающих.

Пять основных экономических плит

Конец коммунизма

Когда кончится коммунизм, треть человечества и четверть суши, находившиеся под властью этой системы, соединятся со старым капиталистическим миром. Те, кто раньше жил при коммунизме, будут жить в другом мире, с другими критериями успеха и неудачи; а те, кто уже живет при капитализме, увидят, что поглощение этой человеческой и географической массы глубоко изменит их экономический мир.

Технологический сдвиг к эре господства искусственной интеллектуальной промышленности

В промышленных обществах девятнадцатого и двадцатого века большинство индустрий имело свои естественные, данные Богом географические регионы. Эти регионы определялись расположением естественных ресурсов и наличием капитала. Уголь можно было добывать лишь там, где был уголь; большие морские порты требовали естественных гаваней. Продукты, требующие много труда, производились в бедных странах; продукты, требующие много капитала, производились в богатых странах. Напротив, искусственная интеллектуальная промышленность не имеет естественно предопределенных регионов. Она географически свободна – может быть размещена в любом месте земли. Те, кто экономически господствует, смогут создать, мобилизовать и организовать интеллектуальную силу, от которой будет зависеть размещение таких предприятий.

Невиданная демография

Население мира растет, движется и стареет. Население бурно растет в самых бедных странах мира. Давление нищеты в собственной стране, притяжение более высокого уровня жизни за рубежом побуждают десятки миллионов людей без квалификации перемещаться из бедных стран в богатые промышленные страны, где их рабочая сила не нужна. Кроме того, в мире развивается новый класс людей – очень многочисленная группа престарелых, относительно зажиточных людей, в большинстве не работающих, а получающих значительную часть дохода от правительства в виде пенсий.

Глобальная экономика

Сдвиги в технологии, транспорте и связи создают мир, где все может быть сделано в любом месте земли и продано кому угодно на земле. Национальные экономические системы исчезают. Возникает серьезный разрыв между фирмами глобального бизнеса, с широким мировым кругозором, и национальными правительствами, озабоченными благополучием «своих» избирателей. Страны раскалываются, растут региональные торговые блоки, глобальная экономика становится все более взаимосвязанной.

Эра, в которой нет державы, господствующей в экономическом, политическом или военном отношении

Правила мировой торговли всегда составлялись и навязывались господствующей мировой силой – Великобританией в девятнадцатом веке и Соединенными Штатами в двадцатом. Но в двадцать первом столетии не будет господствующей силы, способной планировать, организовывать и навязывать правила экономической игры. Униполярный экономический мир, где господствовали Соединенные Штаты, уже позади; ему на смену пришел мультиполярный мир, где нет господствующих держав. Как же планировать, организовывать и поддерживать экономическую игру в мультиполярном мире?

Экономическая магма

В геологии движения континентальных плит вызываются течениями в расплавленном ядре земли, ее магме. Аналогично этому, пять экономических плит, определяющих облик экономического мира, плавают в жидкой смеси технологии и идеологии. Изменения и взаимодействия этих двух сил создают течения, сталкивающие между собой экономические плиты.

Перед тем, как капитализм возник из феодализма – в последний период кусочного равновесия – в технологии и идеологии уже произошли необходимые изменения. Технологической предпосылкой капитализма был неодушевленный источник энергии, к которому можно было бы присоединять большое количество оборудования. Пока единственным источником энергии была энергия человека или животного, к этому источнику можно было присоединить столь же ограниченный набор основного оборудования – слишком ограниченный для создания капитализма. Например, Леонардо да Винчи сделал много чудесных изобретений, оставшихся на бумаге, потому что их нельзя было осуществить без источника энергии, который он не мог себе представить.

Недостающим звеном была паровая машина. С ее помощью можно было использовать огромное количество основного оборудования – в одном месте, например, на текстильной фабрике, или в обширной географической области, как это делается на железной дороге. Железные дороги с паровозами сделали возможным создание национальных рынков, а фабрики с паровыми двигателями сделали возможным создание больших компаний, способных обслуживать эти национальные рынки. Паровая машина и большое количество присоединенного к ней оборудования довели производство до уровня экономики широкого масштаба. При этом выход продукции мог возрастать быстрее, чем затраты на производство. Повышение производительности привело к повышению заработной платы и доходов, а это, в свою очередь, привело к росту покупательной способности, направленной не только на ранее существовавшие товары, но и на вновь изобретенные, быстро превращавшиеся из предметов роскоши в предметы первой необходимости. В использовании производительной силы, заключенной в механической энергии, главную роль играло накопление капитала и, тем самым, собственность на капитал.

В конечном счете паровой двигатель, как первичный источник энергии, был заменен электричеством и двигателем внутреннего сгорания, и это сделало возможной б`oльшую децентрализацию производства; но такая замена по существу не изменила систему, а увеличила ее эффективность.

Вследствие паровой энергии, феодализм, при котором важные решения принимали владельцы земли, сменился капитализмом, при котором важные решения принимали владельцы заводов и машин. Капитализм предоставил принятие решений владельцам капитала именно потому, что они управляли ключевым элементом новой системы – источником энергии. Это были генералы, командовавшие капитализмом. Они нанимали и увольняли солдат (рабочую силу), они повышали и понижали в чине офицеров (менеджеров), они решали, в каких местах давать битвы (устраивать производство). Они решали, где атаковать и где отступать (какие рынки завоевывать и какие оставлять без внимания), они выбирали такое оружие (технологию), которое принесет им победу (прибыль). Рабочие не участвовали в принятии решений ни при феодализме, ни при капитализме, поскольку главным стратегическим элементом феодализма была земля, а главным стратегическим элементом капитализма была механическая энергия. В течение девятнадцатого столетия «бароны-разбойники» капитализма сменили феодальных баронов старой системы. Капитализм предоставил принятие решений владельцам капитала именно потому, что в их власти был ключевой элемент новой системы – капитал.

Но капитализму нужно было также изменить идеологию. В Средние века корысть была худшим из грехов, и торговец никогда не был угоден Богу.[21] Капитализму нужен был такой мир, где корысть была бы добродетелью, а торговец был бы особенно угоден Богу. Человек должен был верить, что он не только вправе, но и обязан приобретать как можно больше денег. Представление, что благополучие индивида означает прежде всего максимальное личное потребление, возникло очень недавно – ему меньше двухсот лет.[22] Без этого представления вся структура мотиваций, на которой держится капитализм, не имеет смысла, а экономический рост – бесцелен.

В периоды кусочного равновесия идеологии и технологии – новые и старые – не подходят друг к другу. Чтобы восстановилась хорошая экономическая смесь тех и других, они должны стать совместимыми, согласными между собой. Это сложный процесс, поскольку то, что возможно, в значительной степени зависит от того, во что мы верим. Переживания фильтруются через убеждения, обусловливают ви`дение действительности и меняют входящие в употребление технологии. Но, в свою очередь, новые технологии меняют наши убеждения и предлагают новые пути.

Старые, установившиеся общественные системы могут приспособиться к новой окружающей среде лишь при видимой угрозе поражения. Без такой угрозы умы закрыты для нового – почти все умы и почти всегда. Лишь эта угроза открывает окна воображения, позволяет увидеть новые пути к новым свершениям. Новые условия должны быть поняты до наступления кризиса, к ним надо приспособиться заранее: тогда легче действовать, легче вынести болезненные перемены.

Общества процветают, когда убеждения и технологии согласны между собой; они приходят в упадок, когда неизбежные изменения убеждений и технологий не согласуются между собой. Справедливость этого доказывают благополучные общества прошлого; многие из них были построены на совсем иных ценностях и применяли совсем иные технологии, чем нынешние. Но все они нуждались в согласованности, о которой была речь: без этого они не могли бы преуспеть.

Сельское хозяйство началось в долине реки Нил, потому что люди еще не умели пахать землю и не знали удобрений – у них отсутствовали две основных техногогии.[24] Но Нил, с его ежегодными разливами и наносами ила, позволял им обойтись без обработки земли и без удобрения.[25] Достаточно было сеять. Мягкий, свежий ил сам собой избавлял от необходимости пахать и удобрять землю. Таким образом сама природа доставила технологии, обеспечившие процветание сельскохозяйственной экономики.

Но чтобы могла развиться сельскохозяйственная экономика, сменившая скотоводческую культуру кочевников, нужны были соответствующие ценности – идеология, убеждавшая большое число людей коллективно трудиться, строить и поддерживать принадлежащие общине плотины. Без этих плотин, удерживавших ил и воду на берегах Нила, они ушли бы обратно в реку, а в этой стране почти не было дождей. Чтобы действовала такая система орошения, необходимая для выращивания урожая, нужна была строжайшая дисциплина.

Вероятно, вследствие этого постоянства погоды и разливов Нила у древних египтян развилась идеология, очень непохожая на нашу. В центре внимания всей жизни была смерть. Вера в загробную жизнь, более реальную, чем сама жизнь, выработала социальную дисциплину, позволившую им вкладывать в будущее больше капитала, чем в любом обществе после них. Фараоны жили в глиняных дворцах, но хоронили их в монументальных каменных сооружениях. Доля времени и ресурсов, посвященных строительству пирамид, при технологиях, которые применяли египтяне, – для нас просто непостижима.[26] Когда нильская долина была под водой во время разлива, вся рабочая сила мобилизовалась на полгода, чтобы строить эти монументы, удивительные даже для современной технологии (большая пирамида в Гизе выше римского собора святого Петра).[27] В течение всей жизни фараоны копили сокровища, чтобы унести их с собой в вечную жизнь. Простые люди старались устроить себе скромные гробницы, чтобы совершить то же путешествие в вечную жизнь, что и фараоны из своих великолепных гробниц.[28]

Коллективные потребности были важнее индивидуальных – насколько нам известно, у них не было самоанализа и личного мнения.[29] Идеология, заинтересованная в далеком будущем и не заинтересованная в индивиде, была столь же важна для их длительного благополучия, как и разливы Нила, доставлявшие им плодородный ил.

У римлян, напротив, успех объяснялся не технологией, а идеологией. Вот что сказал об этом их современник, военный историк Вегеций: «Римляне были менее плодовиты, чем галлы, меньше ростом, чем германцы, слабее, чем испанцы, не столь богаты и хитроумны, как африканцы, они уступали грекам в технике и в понимании человеческих дел. Но они обладали способностью к организации и даром господства».[30]

Эта единственная в своем роде система ценностей доставила им армии с несравненной дисциплиной, выполнявшие приказы, когда другие отказывались повиноваться.[31] Их система связи, команды и управления была великолепна.[32] Римляне выигрывали войны, хотя у них никогда не было военных технологий, каких не было у их врагов. Они не были заинтересованы в развитии техники, за полторы тысячи лет почти не сделали в ней улучшений, а часто прямо их отвергали (один римский император намеренно отказался от механического устройства для передвижения каменных колонн).[33]

Их общественная организация привела к строительству мостов, дорог и акведуков, сохранившихся до сих пор. Через девятьсот лет после сооружения Аппиевой дороги (Via Appia) историк Прокопий причислил ее к величайшим достопримечательностям мира и заметил, что ни один ее камень не сломался и не истерся за сотни лет, без всякой починки.[34] Одним из экономических результатов этой идеологии была транспортная система, доставлявшая зерно со всех берегов Средиземного моря, чтобы насытить город, насчитывавший больше миллиона жителей, с их лошадьми.[35] Для сельского хозяйства у них были структуры, нужные для добычи удобрений и ежегодной доставки их на поля. Средний римлянин пользовался материальным благополучием, вновь достигнутым лишь в начале индустриальной эры, в восемнадцатом веке. Рядовые римляне никогда не опускались до бесправия и унижения, бывших уделом простого европейца в Темные века.[36]

Организация окупилась. Они создали империю из ста миллионов человек, простиравшуюся почти на три тысячи миль с запада на восток и на две тысячи двести миль с севера на юг.[37]

Но римляне достигли этого с убеждениями, не похожими на наши. Римляне не верили в права человека, не зависящие от его положения, и многие в их государстве были рабами. Даже свободные не были равны – каждый принадлежал определенному классу или сословию.[38] Индивид мало значил, и не было представления о «личности, находящей в самой себе опору против суждений, навязываемых сообществом извне».[39] Римляне не уважали диссидентов. Их религия подавляла индивидуализм и поощряла чувство принадлежности к сообществу – в полную противоположность нашей.[40]

Римляне осуждали как «вульгарные и неблагородные» те коммерческие ценности, которые теперь составляют сердцевину капитализма.[41] Свободный человек не должен был работать за плату, поскольку он подчинялся бы приказаниям другого, а это было равносильно рабству.[42] По словам Цицерона, «наемная работа омерзительна и недостойна свободного человека».[43] В самом городе Риме половина населения получала свой хлеб бесплатно, или по льготной цене. Это была «справедливая» цена, а не рыночная цена.[44] По закону и по традиции, римские сенаторы не могли заниматься бизнесом. Если они все же им занимались, они должны были это скрывать и часто использовали для этого своих рабов. Престиж зависел у римлян не от дохода или экономического положения, а от военной репутации.

Завоевания часто вели к обогащению, но богатство становилось достоинством (dignitas) не вследствие личного потребления, а вследствие даров; обычно дарили гражданам своего города общественное здание, начертав на нем свое имя. Глава государства не строил дворцов для самого себя: это подобало восточным деспотам.[45] Дары доставляли столь высокий престиж, что в самом Риме только императору дозволялось строить общественные здания. Цель жизни состояла не в том, чтобы быть богатым и пользоваться высоким уровнем потребления. Для римлянина коллективное благо его беспредельной империи было важнее его личного уровня жизни.[46]

С точки зрения Аристотеля, «великолепен человек, дающий дары» – а не человек, накопивший богатства.[47] Дары были моральной обязанностью. Но это вовсе не было наше представление о благотворительности в пользу бедных. Дар имел целью прославление империи и самого дарителя. Дар подчеркивал тот факт, что даритель был общественный деятель.[48] Начертать свое имя на здании значило обрести бессмертие.[49] Вследствие этого, дома цезарей были скромны по сравнению с теми, которые они строили для общества.[50]

Модель императорского Рима изображает совсем иное соотношение общественных и частных строений, чем можно увидеть на моделях современных городов. Доля общественного пространства была намного больше, а доля частного – намного меньше.[51] Общественные здания господствовали.[52] В современных обществах дело обстоит наоборот: господствует частное начало, а общественное вторично. Для них частное было отрицательно; общественное было благом.[53] У богатых людей не было водопроводов, но они были в общественных банях.[54] Цицерон сказал, что «римляне ненавидят частную роскошь, они любят общественное великолепие»; о современных обществах этого сказать нельзя.[55] Они построили свою империю, руководствуясь ценностями, отличными от наших.

На другой стороне земного шара, в Китае, все технологии, нужные для промышленной революции, были изобретены на сотни лет раньше, чем в Европе. По крайней мере за восемьсот лет до европейцев китайцы изобрели доменные печи и поршневые мехи для производства стали; порох и пушки для завоеваний; компас и руль для исследования мира; бумагу, подвижной шрифт и печатный станок для распространения знаний; подвесные мосты; фарфор; колесный металлический плуг; лошадиный хомут; ротационную молотилку и механическую сеялку для повышения урожайности; сверло, позволявшее использовать энергию природного газа; десятичную систему, отрицательные числа и нуль, чтобы анализировать свои действия. Даже простая колесная тачка и спички были у китайцев на сотни лет раньше, чем у нас.[56]

Если бы можно было в пятнадцатом веке спросить историков, какая страна должна победить и колонизировать весь остальной мир, а затем перейти раньше всех от сельскохозяйственной экономики к промышленной, то они назвали бы Китай. Между тем, действительно победившая Европа состояла из вечно ссорившихся мелких государств, далеко отставала от Китая в технологии, не знала его политической и социальной интеграции.

Почему же это произошло? У Китая не было надлежащих идеологий. Китайцы отвергали, не использовали и забывали те самые технологии, которые дали бы им господство над миром. В каждой новой технологии они видели не возможность, а угрозу. Новшества были запрещены. Решение всех проблем надо было искать в канонических текстах, вдохновленных Конфуцием.

Люди редко выбирают прямой и рациональный путь. У них всегда бывает много конкурирующих представлений о «правильной» организации труда. Даже в фирмах одной и той же национальной культуры технологический выбор часто зависит от соотношения сил, ценностей, истории и культуры отдельной фирмы.[57] Новые технологии влияют на производительность труда, но, кроме того, они влияют также на статус, суждения, влияние, власть и авторитет. История имеет значение.

Главные линии разлома

Как мы увидим в следующих главах, в эпоху искусственной интеллектуальной промышленности капитализму будут нужны долговременные общественные инвестиции в исследование и развитие, в образование и в инфраструктуру. Но когда используются нормальные для капитализма способы принятия решений, капитализм никогда не смотрит в будущее дальше, чем на восемь-десять лет, а чаще всего – на три-четыре года. Проблема ставится просто. Капитализм остро нуждается в том, чего он, по своей внутренней логике, не обязан делать.

В некоторой степени это было верно всегда, но эта проблема осложнилась из-за конца холодной войны, идеологии радикального индивидуализма и эпохи бюджетного дефицита, когда правительства не в силах делать долговременные инвестиции. В капиталистическом обществе эпохи искусственной интеллектуальной промышленности подлинная роль правительства состоит именно в том, что оно должно представлять в настоящем интересы будущего; но нынешние правительства действуют как раз наоборот. Они снижают инвестиции в будущее, чтобы повысить потребление в настоящем.

Когда интеллектуальная сила становится единственным источником стратегического превосходства, фирма должна – в интересах своей стратегической конкурентоспособности – интегрировать свою квалифицированную рабочую силу в сплоченную организацию. Но при сокращениях корпорации делают как раз обратное. Работникам всех степеней квалификации демонстрируют, что фирма не лояльна по отношению к ним, – а косвенным образом внушают, что они тоже не должны быть лояльны по отношению к фирме. При таких ценностях, каким образом фирма может сохранить и умножить интеллект – свое единственное стратегическое достояние?

Как же капиталистическая система может действовать в эпоху интеллектуальной рабочей силы, если эта сила не может быть собственностью? Б?льшая часть фирм, имеющих такой характер (юридические фирмы, бухгалтерские фирмы, инвестиционные банки) не управляются теперь сторонними собственниками-капиталистами. Эти фирмы нанимают людей, оплачивают их, повышают в должности, принимают решения и выбирают лидеров совсем иначе, чем это делают во всем мире всевозможные Дженерал Моторз и Дженерал Электрик. Когда фирмы, управляемые интеллектуальной рабочей силой, пытаются привлечь сторонних капиталистических собственников, из этого не получается ничего хорошего. «Делатели дождя» (the “rainmakers”), то есть люди, приносящие фирме деньги, попросту переносят свои способности в другое место. Капиталист не может дать им ничего, что им нужно.

Каким образом национальные государства могут навязать свои правила и нормы, если бизнес может перейти (часто электронным путем) в какое-нибудь другое место земного шара, где эти нормы не действуют? Каким образом международные организации, ориентированные на действия в униполярном мире, смогут действовать в мультиполярном мире без господствующей державы?

Как мы увидим, в международной экономике есть по крайней мере одна закономерность: никакая страна не может неограниченно долго жить с большим торговым дефицитом. Торговый дефицит надо финансировать, и просто невозможно занять достаточно денег, чтобы оплачивать сложные проценты. Но вся мировая торговля, особенно на Тихоокеанском крае, зависит от того, что б`oльшая часть мира извлекает прибыли из торговли с Соединенными Штатами, чтобы оплачивать ими дефициты в торговле с Японией. Когда Америка перестанет получать займы – что неизбежно произойдет – как это отразится на нынешних торговых потоках?

Чтобы человеческие общества могли процветать, им нужна мечта о чем-то лучшем. Утопии, по самому их определению, построить нельзя, но они доставляют элементы, которые можно встроить в наши нынешние, более чем несовершенные экономические системы, чтобы они могли приспосабливаться к новым условиям. В последние 150 лет социализм и государство всеобщего благосостояния были такими источниками новых идей. Элементы того и другого были заимствованы и встроены в структуру капитализма. Но социализм мертв, а государство всеобщего благосостояния обанкротилось и во многих странах естественным образом перестало развиваться. Откуда же взять теперь мечты о лучшем человеческом обществе? Если их не существует, то что случится с нашими нынешними обществами? Не потеряют ли они самую необходимую способность всех человеческих обществ – способность воспринимать и приспосабливаться?

Демократия верит в принцип «один человек – один голос» ( то есть в равенство политических прав), а капитализм полагает, что надо предоставить господство рынку (то есть, на практике, создает большое неравенство экономических прав). В двадцатом веке этот идеологический конфликт между эгалитарными принципами демократии и неэгалитарной реальностью капитализма пытались обойти, прививая капитализму и демократии общественные инвестиции и общество всеобщего благосостояния. Финансируемая государством служба социального страхования должна была защитить слабых (старых, больных, безработных и бедных) от экономической гибели, а социальные инвестиции в образование должны были уменьшить разрывы в заработках, создаваемые рынком. Но такие общественные инвестиции, как образование, изгоняются из государственных бюджетов ради оплаты пенсий и медицинского обслуживания престарелых. Идеология «включения» увядает, и ее сменяет возрождение старого капитализма, основанного на «выживании наиболее приспособленных».

Проигравшие, отвергнутые системой и неспособные ее использовать, отступают в религиозный фундаментализм, заменяющий мир неуверенности миром уверенности. Но ценности религиозного фундаментализма совершенно несовместимы с потребностями капитализма двадцать первого века. Первый хочет подавить независимую активность человека, тогда как второй нуждается в этой независимой активности, чтобы определить черты наиболее приспособленных будущего века.

Эпоха кусочного равновесия

Когда технология и идеология не сочетаются надлежащим образом, экономическая магма приходит в движение. Тектонические плиты яростно сталкиваются, вулканы извергают лаву, землетрясения колеблют земную кору, меняются контуры гор и долин. Наиболее приспособленный вид, занимавший высшее место в пищевой цепочке, стоит перед угрозой вымирания и пытается вернуться в поток, которого больше нет. Берега рек смещаются; вода течет в новых направлениях. Наступил период кусочного равновесия.

Экономическая поверхность земли – распределение доходов и богатства – теперь изменяется до основания. Проигравших в экономической битве разбрасывает социальный вулкан под названием «религиозный фундаментализм». Экономическое землетрясение колеблет экономику Мексики. Экономика Китая растет, экономика Японии падает. Драматически замедляется мировой рост. Падает реальная заработная плата большинства американцев. Европа неспособна создать рабочие места для своей молодежи. Проваливаются старые успешные стратегии бизнеса, исходящие из потребностей среднего класса. Никто не знает, что захочет или не захочет купить потребитель с помощью своих электронных карточек. Главные менеджеры больших корпораций теряют свои посты с невиданной быстротой. Начинается период кусочного равновесия.

Приходит совсем новый мир, с совсем новыми возможностями. Хотя экономические плиты нельзя оттолкнуть назад, нельзя воссоздать старую среду, их неодолимое движение можно понять: наши действия и учреждения должны измениться, чтобы мы могли преуспеть в этом мире.

Эта книга – попытка понять движение экономических плит, лежащих под видимой поверхностью нашей экономической земли, чтобы понявшие это могли наметить новые направления, позволяющие выжить и преуспеть. Периоды кусочного равновесия открывают перед нами много новых, неисследованных территорий. Мы живем в замечательное время. В нормальные времена, когда уже исследовано почти все, что можно исследовать, топография не столь интересна.

Может быть, предстоящее нам будущее лучше всего представить, вообразив себя Колумбом. В Ост-Индии можно сделать себе состояние, и вы верите, что есть новый, лучший путь, позволяющий туда добраться – не по суше на восток, а по морю на запад. Подобно Колумбу, вы располагаете картой, где половина территории – «terra incognita» («неизвестная земля»). Мир на запад от вас мало изучен, и вы еще должны построить судно, способное выдержать штормы неизвестной силы, снабдить его парусами, чтобы неведомые ветры понесли его в неясную даль, запастись водой и продовольствием на путь неизвестной длины.

Какова же будет динамика этого нового мира, куда мы поплывем?

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 1

1. International Monetary Fund International Financial Statistics, Washington, D. C, ежегодники за различные годы; Stuart Holland, Toward a New Bretton Woods (Nottingham, U. K.: Russel Press, 1994), p. 10.

2. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), p. 403.

3. Ibid., p. 314; Robert Solow, Is AU That European Unemployment Necessary? The World Economic Laboratory, MIT Working Paper No. 94-06.

4. "Labour Pains," The Economist, February 12, 1994, p. 74.

5. Richard Holt, The Reluctant Superpower (New York: Kodansha International, 1995), p. 246; "Stock Market indexes," Asian Wall Street Journal, January 1, 1990, p. 18, and August 24, 1992, p. 22.

6. "Industrial Growth," The Economist, September 16, 1995, p. 122.

7. Economic Report of the President 1995, pp. 276, 311, 326; Council of Economic Advisers, Economic Indicators, August 1995, pp. 2, 15.

8. Daniel R. Feenberg and James M. Poterba, Income Inequality and the Incomes of Very High Income Taxpayers, NBER Working Paper No. 4229, December 1992, p. 31.

9. "Mexico," International Herald Tribune, May 2, 1995, p. 1.

10. Kenneth E. Boulding, Economics as a Science (New York: McGraw-Hill, 1970), p. 7.

11. John A. Garraty, Unemployment in History (New York: Harper and Row, 1978), p. 134.

12. Fred Block, Post-Industrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse (Berkeley: University of California Press, 1990), p. 194.

13. Richard Holt, The Reluctant Superpower (New York: Kodansha International, 1995), p. 79.

14. Martin Carnoy et al., 77ie New Global Economy in the Information Age (University Park: Pennsylvania State University Press, 1993), p. 8.

15. John King et al., Pakistan (London: Lonely Planet Publications, 1993), p. 28.

16. John M. Gowdy, "New Controversies in Evolutionary Biology: Lessons for Economics," Methodus, June 1991, p. 86.

17. Robert T. Bakker, The Dinosaur Heresies (New York: Morrow, 1986), p. 16.

18. William J. Broad, "New Theory Would Reconcile Rival Views on Dinosaurs' Demise," New York Times, December 27, 1994, p. B7; John Noble Wilford, "New Dinosaur Theory: Sulfur Was the Villain," New York Times, January 3, 1995, p. B6.

19. "Railway," Encyclopedia Britannica, Vol. 18, 1972 edition, p. 1126, plate 1.

20. Michael J. Piore and Charles F. Sabel, The Second Industrial Divide (New York: Basic Books, 1984).

21. Robert L. Неilbroner, The Making of Economic Society (New York: Prentice-Hall, 1962), p. 39; The Nature and Logic of Capitalism (New York: W. W. Norton, 1985), p. 109.

22. Jerome M. Segal, "Alternative Conceptions of the Economic Realm," in Rationality and Efficiency: New Perspectives on Socio-Economics, ed. Richard M. Coughlin (London: M. E. Sharpe, 1993), p. 288.

23. Patrice Higonnet, David S. Landes, and Henry Rosovsky, eds., Favorites of Fortune:

Technology, Growth, and Economic Development Since the Industrial Revolution (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991), p. 2.

24. Encyclopedia Britannica, Vol. 8, p. 42.

25. Jane Chisholm and Anne Millard, Early Civilization (Tulsa, Okla.: Osborne, 1988), p. 14.

26. Ibid., p. 17.

27. John Romer, Ancient Lives: Daily Life in Egypt of the Pharaohs (New York: Henry Holt & Co., 1984), p. 123.

28. Encyclopedia Britannica, Vol. 19, p. 204.

29. Gay Robins, Women in Ancient Egypt (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993), p. 14.

30. Andrea Giardina, ed., The Romans (Chicago: University of Chicago Press, 1993), p. 1.

31. James P. Speer, Conflict and War: History, Causes, Consequences, Cures (Fort Bragg, Calif.: QED Press, 1986), p. 9; Edith Hamilton, The Roman Way (New York: W. W. Norton, 1993), p. 132.

32. Florence Dupont, Daily Life in Ancient Rome (Oxford, U. K.: Blackwell, 1989), p. 23.

33. Jean Paul Moreal, The Craftsmen," in Giardina, ed., The Romans, p. 228;

Braudel, History of Civilization, p. 19; Frances and Joseph Gies, Cathedral, Forge, and Waterwheel: Technology and Invention in the Middle Ages (New York: HarperCollins, 1994), p. 17; M. I. Finley, Economy and Society in Ancient Greece (London: Chatto and Windus, 1981), p. 173.

34. Anthony Marks, Graham Tingay, in Giardina, ed., The Romans, p. 18.

35. Ibid., p. 32.

36. Edith Hamilton, The Roman Way (New York: W. W. Norton, 1993), p. 178.

37. John Matthews, "Roman Life and Society," in The Oxford History of the Classical World, ed. John Boardman, Jasper Griffin, and Oswyn Murray (New York: Oxford University Press, 1986), p. 752; J. F. Drinkwater and Andrew Drummond, The World of the Romans (New York: Oxford University Press, 1993), p. 63.

38. Florence Dupont, Daily Life in Ancient Rome, p. 7.

39. Ibid., p. 27.

40. Robert Parker, "Greek Religion," in The Oxford History of the Classical World,

p. 261.

41. Jean Paul Morel, "The Craftsmen," in Giardina, ed., The Romans, p. 321; Jean

Michel Carried, "The Soldier," in Giardina, ed., The Romans, p. 228; Encyclopedia Britannica, Vol. 19, p. 453.

42. Encyclopedia Britannica, Vol. 20, p. 632.

43. Paul Veyne, "The Roman Empire," in A History of Private Life from Pagan Rome to Byzantium (Cambridge, Mass.: Belknap Press, 1987), p. 118.

44. Andrea Giardina, "The Merchant," in Giardina, ed., The Romans, p. 245; Andrea Giardina, ed., The Romans (Chicago: University of Chicago Press, 1993), pp. 30, 245.

45. Paul Veyne, Bread and Circuses (London: Penguin, 1990), p. 251.

46. Dupont, Daily Life in Ancient Rome, p. 31.

47. Veyne, Bread and Circuses, p. xvii.

48. Ibid., p. 16.

49. Ibid., pp. 136, 148.

50. Encyclopedia Britannica, Vol. 19, p. 454.

51. Leonardo B. Dal Maso, Rome of the Caesars (Florence: Bonechi Edizioni, 1990), p. 1.

52. Giardina, ed., The Romans, p. 33.

53. Paul Veyne, "The Roman Empire," p. 163.

54. Yvon Thebert, "Private Life and Domestic Architecture in Roman Africa," in A History of Private Life from Pagan Rome to Byzantium, p. 351.

55. Veyne, Bread and Circuses, p. 251.

56. Alain Peyrefitte, The Immobile Empire (New York: Knopf, 1992), p. 420; Braudel, History of Civilization, p. 168.

57. Robert J. Thomas, What Machines Cant Do: Politics and Technology in the Industrial Enterprise (Berkeley: University of California Press, 1994), pp. xiv, 6, 10.

Глава 2

Карта экономической поверхности Земли

В экономике распределение дохода и богатства аналогично поверхности Земли: оно формирует экономический климат. В капиталистической экономике распределение покупательной силы определяет, что будет произведено, кто будет платить, и кто будет пользоваться товарами и услугами, произведенными экономикой. Без покупательной силы индивиды – в некотором вполне реальном смысле – попросту не существуют. Для большинства индивидов покупательная сила зависит от их текущих и прошлых заработков. Например, среди мужчин в возрасте от двадцати четырех до сорока четырех лет заработки составляют 93 процента дохода.[1] Экономическая игра называется словом “труд”.

Но в отношении труда и заработков экономическая поверхность Земли преобразуется с невиданной быстротой. Возникает новая, непривычная топография.

Почти везде возникает неравенство

Неудивительно, что во время Великой Депрессии различия в доходах сократились. По мере того как рушилось деловое сообщество, накопленное богатство в форме капитала исчезало. Доходы и капиталы падали у всех, но для тех, кто был наверху, им было попросту дальше падать. Те же, кто были внизу, в ряде случаев все еще могли вернуться на семейную ферму к родственникам, где они могли обеспечить себе прожиточный минимум. Неудивительно также, что во время Второй мировой войны, когда двенадцать миллионов американцев сражались и умирали за свою страну (что было подлинно эгалитарной деятельностью), правительственный контроль над заработной платой и ценами намеренно использовался с целью сократить различия в заработках.

Удивительно, что когда контроль над ценами и заработной платой был отменен после окончания Второй мировой войны и экономика возвратилась к процветанию, при этом не вернулись более широкие различия в заработках, какие были в 20-ые годы. В 50-ые и 60-ые годы царила устойчивость. Экономисты, изучавшие распределение заработков в то время , с немалым трудом пытались объяснить, почему при столь заметных изменениях в экономической жизни распределение заработков оставалось неизменным.

Но вдруг в 1968 году неравенство начало возрастать, подобно внезапному смещению обычно неподвижного ледника.[2] В течение двух следующих десятилетий эта тенденция к неравенству настолько распространилась и усилилась, что к началу 90-ых годов неравенства – как между группами, так и внутри каждой группы –быстро возрастали. Это происходило во всех промышленных, профессиональных, образовательных, демографических (возраст, пол, раса) и географических группах. В группе мужчин, наиболее затронутой этим процессом, за два десятилетия неравенства в заработках удвоились.[3]

В течение 80-ых годов весь прирост заработков у мужчин достался верхним 20 процентам рабочей силы, и примечательным образом 64 процента этого прироста пришлось на долю верхнего 1 процента.[4] Если рассмотреть вместо заработков доходы, то оказывается, что верхний 1 процент получил еще больше – 90 процентов всего увеличения доходов.[5] Средний заработок 500 самых высокооплачиваемых управляющих в американских компаниях, по данным журнала “Форчен”, повысился с 35 до 157 средних заработков промышленных рабочих.[6] С 1984 до 1992 года заработная плата управляющего персонала указанной категории утроилась во Франции, в Италии и Англии и более чем удвоилась в Германии.[7] По этому поводу было удачно сказано, что возникает общество, где «все достается победителю».[8]

Заработки женщин следовали за заработками мужчин с отставанием в десять-пятнадцать лет. Вначале, в 70-ых годах, распределение заработков у женщин было гораздо более равномерным, чем у мужчин. Заработки женщин, окончивших колледж, ненамного превосходили заработки женщин, получивших только среднее образование. Женщины попросту не имели доступа к высокооплачиваемым видам работы, открытым для мужчин, окончивших колледж. Но к 90-ым годам по крайней мере некоторые из этих видов работы открылись для женщин, и распределение женских заработков начало напоминать гораздо более неравномерное распределение мужских заработков.

Несмотря на усилия миллионов жен, поступивших на работу, чтобы компенсировать потери заработков своих мужей, доля доходов верхней квинтили (20 процентов) домохозяйств неуклонно повышалась из года в год, тогда как доля нижней квинтили снижалась.[9] В конечном счете неравенство между ними выросло на треть.[10] Ни в одном отдельном году этот рост не был особенно велик, но кумулятивный эффект был столь же неумолим, как повышение горы Нанга-Парбат. К 1993 году Америка установила рекорд всех времен: доход верхней квинтили домохозяйств был в 13,4 раза выше дохода нижней квинтили.[11]

Загадочным образом б`oльшая часть этого возрастающего расхождения происходит внутри групп трудящихся, которые предполагаются однородными. Центральный статистический факт – это не расширение разрыва в заработках между квалифицированными и неквалифицированными, или между образованными и необразованными, а расширение разрыва в заработках внутри группы квалифицированных, внутри группы неквалифицированных, внутри группы необразованных и внутри группы образованных работников. Что касается возраста, то рост неравенства на 85 процентов относился к людям одного возраста, а не к людям разного возраста. Что касается образования, то рост неравенства на 69 процентов относился к людям с одинаковым образованием, а не к людям с разным уровнем образования. Что касается индустрии, то 89 процентов роста неравенства относилось к людям, занятым в одной и той же индустрии, а не в разных.[12]

Изменения в физическом богатстве отражали изменения в заработках и доходах. В чистой стоимости имущества доля верхней половины процента населения поднялась, в течение всего лишь шести лет с 1983 до 1989 года, с 26 процентов до 31 процента. К началу 90-ых годов доля богатства, принадлежавшая 1 верхнему проценту населения (более 40 процентов), по существу удвоилась по сравнению с серединой 70-ых годов и вернулась к той, что была в конце 20-ых годов, до введения прогрессивного налогообложения.[13 ]

Для большинства – падение реальных заработков

В 1973 году реальные заработки мужчин, с поправкой на инфляцию, начали снижаться. И в этом случае сокращение реальных заработков постепенно распространялось на всю рабочую силу, так что к началу 90-ых годов реальные заработки мужчин снижались во всех категориях возраста, профессии, занятий и во всех образовательных группах, в том числе в группе с учеными степенями.[14] В период с 1973 до 1993 года средний заработок мужчин, работающих круглый год с полной рабочей неделей, упал на 11 процентов (с 34048 долларов в год до 30407 долларов), хотя за то же время реальный валовой внутренний продукт на душу населения вырос на 29 процентов.[15] Еще хуже обстояло дело с реальным годовым заработком белых мужчин с полной занятостью, снизившимся на 14 процентов.[16] Мужчины, окончившие колледж, в возрасте от сорока пяти до пятидесяти четырех лет, то есть в периоде своих наивысших заработков, испытали почти невероятное снижение медианы заработка на одну треть.[17] Хотя подробные данные за более позднее время еще недоступны, в 1994 году и в начале 1995 года темп падения заработков ускорялся, при величине их снижения 2,3 процента в год.[18]

За последние два десятилетия повышение реальных заработков наблюдалось только у верхней квинтили рабочей силы (см. табл. 2.1). Чем ниже мы спускаемся по распределению, тем значительнее снижение – на 10 процентов для четвертой квинтили и на 23 процента для нижней квинтили.

Таблица 2.1

Изменения реальной заработной платы и прибылей

1973 – 1992

Источник: U.S. Bureau of the Census, Current Population Reports, Consumer Income (Washington, D.C.: Government Printing Office, 1973, 1992), pp. 137, 148.

Снижение возможностей заработка особенно остро ощущалось молодежью.[19] Несмотря на среднее повышение образовательного уровня, люди от двадцати пяти до тридцати четырех лет испытали снижение реального заработка на 25 процентов. Для мужчин с полной рабочей неделей, занятых круглый год, в возрасте от восемнадцати до двадцати четырех лет (большей частью со средним образованием) процент зарабатывавших меньше 12195 долларов (в пересчете на доллары 1990 года) поднялся с 18 процентов в 1979 году до 40 процентов в 1989 году.[20] Реальные начальные заработки снизились, и молодые люди попросту не получали повышений в должности, на которые они могли рассчитывать в прошлом.

Происшедшее невозможно объяснить превращением денежного дохода в дополнительные льготы.[21] С 1979 до 1989 года процент рабочей силы, получавших частные пенсии , снизился с 50 до 43, а процент пользовавшихся страхованием здоровья снизился с 69 до 61.[22] Выплаты пособий по состоянию здоровья предпринимателями лишь незначительно снизились для верхней квинтили наемной рабочей силы, но для нижней квинтили они были весьма существенно сокращены.[23] С 1978 до 1993 года разрыв в охвате пенсиями между мужчинами с незаконченным средним образованием и окончившими колледжи почти утроился.[24]

С тех пор как собираются данные, в Америке не было случая, чтобы средняя реальная заработная плата мужчин непрерывно снижалась в течение двух десятилетий. Никогда прежде не было так, чтобы большинство американских трудящихся испытывало снижение реальных заработков, в то время как реальный ВВП (валовой внутренний продукт) на душу населения повышался.[25] В американской экономике происходило в последнее время нечто очень необычное.

Для женщин снижение заработков началось позже, чем для мужчин, но к 1992 году они падали для всех работающих женщин, за исключением прошедших университетское обучение в течение не менее четырех лет.[26] При непрерывном снижении заработков мужчин, заработки женщин с полной занятостью в течение большей части 70-ых и 80-ых годов выросли по отношению к заработкам мужчин с 41 процента в 1968 году до 72 процентов в 1993.[27] Но для трудящихся женщин это было слабым утешением. Они хотели, чтобы их заработная плата сравнялась с заработной платой мужчин, но вовсе не хотели, чтобы это произошло за счет снижения заработков их мужей.

Президент Джон Ф. Кеннеди любил говорить о «волне прилива, поднимающей все лодки», но к началу 70-ых годов эта традиционная истина уже перестала оправдываться. Экономический прилив мог подниматься, но при этом большинство лодок опускалось. С 1973 до 1994 года реальный ВВП на душу населения вырос в Америке на 33 процента, тогда как реальная почасовая заработная плата для рядовых работников (мужчин и женщин, не командующих никем другим) упала на 14 процентов, а реальная недельная заработная плата – на 19 процентов.[28] К концу 1994 года реальные заработки вернулись к уровню конца 50-ых годов. Если нынешние тенденции продолжатся, то в конце столетия реальные заработки будут ниже, чем в 1950-ом году. Полстолетия не принесло никакого выигрыша в реальном заработке рядовому рабочему. Такого в Америке никогда не было.

Эти характерные изменения заработной платы наблюдаются уже в течение более двух десятилетий, и их нельзя связать с фазами каких-либо циклов деловой активности. Если вы сравните данные во время бума и во время ближайшего бума, или во время спада и во время ближайшего спада, то в течение этих двух десятилетий проявятся одни и те же характерные изменения. В то время как реальный ВВП на душу населения возрастал в течение восемнадцати из прошедших двадцати лет, реальная еженедельная заработная плата неуклонно падала в течение пятнадцати из этих лет.[29]

Исторический опыт говорит, что средством от низких заработков всегда было образование. Но теперь оно не особенно привлекает мужчин. Поскольку заработки окончивших среднюю школу снижаются быстрее, чем заработки окончивших колледж, разрыв между ними увеличивается, и вследствие этого окупаемость образования растет. Но когда снижаются реальные заработки мужчин обеих указанных категорий, инвестиции в образование не переводят индивидуального выпускника с эскалатора, везущего вниз, на эскалатор, везущий вверх. Они только замедляют его движение вниз, вместе с эскалатором, везущим вниз всех, и тех, и других. Инвестиции в образование становятся необходимой защитной мерой.

Как можно усмотреть из таблицы доходов домохозяйств 2.1, в 70-ые и 80-ые годы американская женщина пришла на помощь американскому мужчине.[30] Хотя мужские заработки были сильно сокращены, реальные доходы домохозяйств для нижних 60 процентов с 1973 до 1992 года снизились лишь незначительно. Доходы домохозяйств были уравновешены возрастанием на 32 процента реальных годовых заработков женщин.[31] Около трети этого возрастания произошло от увеличения оплаты труда, а две трети – от большего числа рабочих часов за год. Что касается нижних 80 процентов домохозяйств, то жены стали больше работать вне дома, и их возросшие заработки компенсировали, а в случае четвертой квинтили более чем компенсировали снизившиеся заработки их мужей.[32] К середине 90-ых годов более половины всех работающих женщин (заметим, что статистика включает и домохозяйства без мужчин) доставляли по меньшей мере половину дохода своих домохозяйств.[33] Но, несмотря на все эти чрезвычайные усилия, реальные доходы домохозяйств, достигнув максимума в 1989 году, к 1993 году снизились по сравнению с этим уровнем на 7 процентов.[34]

Насколько можно предвидеть, в будущем жены вряд ли смогут возместить снижение реальных заработков своих мужей. Жены, особенно если они замужем за мужчинами, принадлежащими к нижним 60 процентам распределения заработков, уже и теперь работают с полной нагрузкой, и у них будет мало времени для добавочных трудовых усилий.[35] Как мы видели, в последнее время женские заработки тоже уменьшаются, за исключением женщин, окончивших колледж. В будущем снижение мужских заработков, по-видимому, приведет к снижению доходов домохозяйств.

Сокращения корпораций

В конце 80-ых и в начале 90-ых годов по экономике прокатились две волны сокращений в корпорациях, уничтоживших добрых 2,5 миллиона рабочих мест.[36] Объем крупных сокращений, объявленных корпорациями, возрос с 300000 в 1990 году до 550000 в 1991, а затем упал до 400000 в 1992.[37] Эта первая волна сокращений не вызвала удивления, поскольку увольнения – традиционный американский ответ на экономический спад. Но две вещи были необычны: вместо временных увольнений были объявлены постоянные сокращения рабочей силы, и сокращения не ограничились работниками физического труда («синими воротничками»), а было уволено значительное число работников умственного труда и менеджеров(«белых воротничков»).[38] Во время спада 1980-81 года на каждых трех уволенных “синих воротничков” приходился один уволенный “белый воротничок”.[39] Между тем, во время спада 1990-91 года это отношение снизилось до двух к одному.[40] В конце 80-ых годов, когда не было спадов, 35 процентов уволенных составляли менеджеры, 31 процент – конторские работники, 8 процентов – продавцы, и лишь 19 процентов – работники физического труда.[41]

Но затем прошла вторая волна сокращений – волна, явно не связанная со спадом 1991-92 годов, поскольку она коснулась фирм с высокими и возрастающими доходами, причем уже после окончания спада. Объявленные сокращения в 1993 году поднялись до 600000, составив в январе 1994 года абсолютный месячный рекорд в 104000, а за весь этот год лишь немного снизившиеся, до 516000 рабочих мест.[42] И этот процесс продолжается. В 1995 году сокращения дойдут до 600000.[43] И в то же время корпорации получают теперь наибольшие доходы за период более чем в двадцать пять последних лет.[44 ]

Столь драматические сокращения создают экономическую загадку. Каким образом эффективно работающие, преуспевающие фирмы объявляют, что они способны обслуживать своих прежних потребителей, и в то же время сокращают в короткий срок свою рабочую силу на 10-30 процентов?[45] Каким образом фирмы, преуспевавшие в конкурентном рыночном хозяйстве, могли стать настолько неэффективными и обрасти жиром, как на это, по-видимому, указывает приведенная статистика? Происшедшее нельзя объяснить ненормально высоким ростом производства в таких фирмах, поскольку этот рост был у них не выше, чем в фирмах, не производивших сокращений.[46]

Один из возможных ответов состоит в том, что сокращения были не столь велики, как казалось. Некоторые сокращения были попросту сдвигом рабочей силы к внешним поставщикам. Если включить в статистику приращение рабочей силы у поставщиков, то сокращения представляются намного менее драматичными. В некоторой мере сокращения были техникой снижения заработной платы, избегавшей социальных столкновений с несчастной рабочей силой, заработки которой только что уже были снижены. Если бы крупные фирмы прямо снизили заработную плату, то готовность рабочей силы сотрудничать в повышении производительности труда могла бы исчезнуть. Чтобы избежать этого, крупные фирмы увольняли высокооплачиваемых рабочих, в то время как меньшие фирмы-поставщики прибавляли низкооплачиваемые должности к своим платежным ведомостям. Такие сокращения с внешними приращениями рабочей силы позволяли искать пути повышения производительности, снижая реальные заработки более мягким способом, сохраняющим рабочую силу с лучшей мотивацией и более высоким уровнем сотрудничества.

Было предложено другое объяснение, предполагающее внезапный сдвиг в технике (например, современные средства телекоммуникации и новые компьютерные технологии, позволяющие работать с иной структурой рабочей силы, чем прежде). Но это объяснение не согласуется с фактами: технологии, о которых идет речь, появились не вдруг, а постепенно проникали в производство в течение тридцати лет. Трудно поверить, что их влияние оставалось незаметным все это время, чтобы внезапно проявиться в последние годы.

Возможно, фирмы обнаружили, что они могут уменьшить рабочую силу при том же уровне производства, избавившись от традиционной иерархии, продвинув принятие решений на возможно более низкий уровень и развивая бригадные способы работы. Имеются свидетельства о таких радикальных реформах, лучшим примером которых были драматические перемены в корпорации Крайслер. Но если это верно, то выходит, что стремление корпораций к эффективности началось как-то «сразу». Конечно, такие перемены происходили, и должны были происходить уже давно.

Вторая волна сокращений может также рассматриваться как внезапно навязанный новый, более жесткий общественный договор между собственниками и работниками. В прежнем неявном общественном договоре, сложившемся после Второй мировой войны, крупные предприниматели платили, выражаясь языком описавших это явление экономистов, эффективную заработную плату. Заработная плата была выше уровня, необходимого для приобретения рабочей силы нужной квалификации, потому что сверхрыночная оплата побуждала рабочих добровольно сотрудничать со своим предпринимателем, побуждала их усердно трудиться, и не переходить к другому предпринимателю, принося ему свои навыки. Но теперь, без политической угрозы социализма или экономической угрозы сильных профсоюзов, эффективная заработная плата, может быть, уже не нужна. В будущем мотивация сотрудничества и усердия может стать иной: это будет уже не эффективная сверхрыночная заработная плата, а «страх» – страх быть выброшенным в экономику со снижающейся реальной заработной платой.

Какова бы ни была причина сокращений, они разрушили прежний неявный общественный договор, по которому все получали ежегодные прибавки заработка, а временные циклические увольнения ограничивались « синими воротничками», в то время как «белые воротнички» и менеджеры могли рассчитывать на пожизненную работу, если только их фирмы оставались рентабельными, а их индивидуальная деятельность удовлетворительной. В нынешнем прекрасном новом мире некоторые рабочие и менеджеры в конечном счете будут всю жизнь иметь работу, но очень немногим рабочим и менеджерам это будет гарантировано на будущее.

Сокращения, начавшись в Соединенных Штатах, распространились на Европу и теперь угрожают Японии. В первые четыре месяца 1994 года 180000 сокращений было объявлено в Германии, экономика которой составляет четверть экономики Соединенных Штатов.[47] В 1995 году крупнейшие фирмы, такие как Дейче Банк объявили сокращение на 20 процентов – что означает уничтожение 10000 рабочих мест в одной Германии – и объявили в то же время, что они получили в первой половине года прибыли в 1,75 миллиарда долларов.[48] В целом Германия должна потерять 500000 рабочих мест в важнейших секторах экономики, таких, как автомобильная промышленность, машиностроение, электротехническая и химическая промышденность.[49] Италия потеряла уже 200000 рабочих мест. Во Франции крупнейший производитель шин объявляет, что в течение трех лет на его главной французской фабрике рабочая сила сокращена наполовину, хотя в то же время там изготовляется больше шин, чем когда-либо раньше.[50]

В Соединенных Штатах сокращенные работники приняли на себя главные последствия экономического потрясения. В первую волну сокращений 12 процентов из них совсем ушли из рабочей силы, а 17 процентов все еще оставались безработными два года спустя. Из 71 процента вновь устроившихся на работу, у 31 процента заработки снизились не менее чем на 25 процентов, у 32 процентов на 1 – 25 процентов, и только 37 процентов нашли работу без снижения оплаты.[51] Если сокращенный работник имеет стаж не менее пятнадцати лет, живет в регионе медленного развития и вынужден переменить специальность, то он, как правило, теряет более 50 процентов своего прежнего заработка.[52] Люди старше пятидесяти пяти лет попросту выбрасываются из рабочей силы.

Как показало исследование уволенных из компании РДР Набиско (RJR Nabisco), 72 процента их в конце концов нашли работу, но с заработками, составлявшими в среднем лишь 47 процентов прежних.[53] В нынешней второй волне сокращений даже те, кто сохранил работу, в ряде случаев обнаружили, что им приходится мириться с большими потерями заработка. Крупнейшая в Бостоне сеть розничной торговли одеждой снизила в 1993 году заработную плату всем своим клеркам на 40 процентов, хотя она и была доходной.[54] Компания Бриджстон – Файерстон Раббер (Bridgestone/Firestone Rubber Company) перенесла длительную забастовку, чтобы вынудить свою рабочую силу согласиться с пониженными ставками и удлиненным рабочим днем, а также связать все будущие повышения заработной платы с ростом производительности труда.[55]

В ходе сокращений американские фирмы создают нерегулярную рабочую силу, состоящую из работников с принудительно укороченным рабочим днем, временных работников, работников, нанимаемых по контракту на ограниченный срок, а также ранее уволенных работников, используемых в качестве «вольнонаемных» консультантов за плату, намного низшую их прежних заработков. Даже такая компания мирового класса, как Хьюлет – Паккард, держит теперь 8 процентов своей рабочей силы на нерегулярном положении.[56]

С помощью нерегулярной рабочей силы компании добиваются снижения затрат на труд и большей гибкости в дислокации. Нерегулярные работники получают меньшую заработную плату, меньшие дополнительные льготы, меньше оплачиваемых выходных, и вынуждены мириться с б`oльшим экономическим риском и неуверенностью. В течение последнего десятилетия увеличение рабочей силы с неполной занятостью было на три четверти вынужденным. Для работников с неполной занятостью вероятность получения пенсий или пособий по болезни составляет менее трети по сравнению с аналогичными льготами работников с полной занятостью. Заработки их, в соответствующих категориях квалификации, намного ниже, а большинство доступных им видов работы имеют тупиковый характер.[57] Временно работающие мужчины в общем получают половину того, что они получали бы на регулярной работе.[58]

Люмпен-пролетариат

Таким образом, самые развитые экономические системы производят тип людей, которых Маркс назвал бы люмпен-пролетариатом – людей со столь низкой потенциальной производительностью, что частная экономика не желает оплачивать их труд вознаграждением, хотя бы отдаленно приближающимся к достаточному для нормальной жизни. В наши дни мы называем их бездомными – по оценкам, эта текучая масса в любую ночь составляет около 600000 человек, а за пять лет к ней принадлежало в Соединенных Штатах, в тот или иной период своей жизни, 7 миллионов.[59]

Бездомность началась в Соединенных Штатах в конце 70-ых годов. Сначала в других промышленных странах «бездомность» считали специфическим явлением, связанным с недостаточностью американской системы социального страхования, но теперь бездомность распространилась по всем промышленно развитым странам.[60] По оценкам французов, во Франции от 600000 до 800000 бездомных.[61] Почти в каждом большом городе богатого промышленного мира можно увидеть людей, спящих на улицах – даже в парке против Имперского Отеля в Токио, где туристы совершают пробежки вокруг императорского дворца.

Следующая категория населения, отчасти перекрывающаяся с бездомными, насчитывает 5,8 миллионов человек: это мужчины в рабочем возрасте, не посещающие школу и не имеющие права на пенсию по старости, состоявшие в прошлом на работе, а в настоящее время живущие без видимого источника средств к существованию. Эти люди были выброшены, или сами вышли из нормальной трудовой экономики Соединенных Штатов.[62] Это – масса социальных отщепенцев. Можно спорить по поводу связи этой группы с преступниками, но трудно придумать сценарий, сулящий ей какое-либо позитивное будущее.[63] В настоящее время в Соединенных Штатах больше людей, сидящих в тюрьме или освобожденных на поруки, чем безработных.[64] Сорок процентов неженатых бездомных мужчин уже побывали в заключении. Нельзя извлечь из этих чисел ничего хорошего.

Причины этих явлений разнообразны. Закрытие психиатрических больниц без обещанных домов реабилитации и групп поддержки, может быть, объясняет проблему на треть.[65] Когда Нью-Йорк сократил население своих психиатрических больниц с девяноста трех тысяч в 50-ые годы до девяти тысяч в середине 90-ых, это не могло пройти бесследно.[66] Реконструкция городов привела к сносу дешевых жилищ. Семейства не заботятся больше о своих членах. Но важнейшая причина – это экономика. Она попросту не нуждается в этой большой группе своих граждан, не хочет их и не знает, что с ними делать.

Президент Клинтон правильно сказал об этой проблеме:

«… отверженные и выброшенные, оставшиеся от бума 80-ых годов и живущие теперь отдельным миром. Они не голосуют, не работают, не жалуются на преступления, не всегда посылают своих детей в школу, а иногда у них нет даже телефона, чтобы до них можно было дозвониться. И поскольку они живут в этом вакууме, неясно, может ли общество иметь к ним претензии или притязать на право их осуждать».[67]

Экономическая жизнеспособность семьи

Когда товары дорожают, индивиды покупают меньше. Так же обстоит дело с детьми и с семьями, содержание которых обходится все дороже. Семейные структуры разлагаются во всем мире.[68] Этой тенденции к возрастанию числа разводов и числа внебрачных детей сопротивляется теперь одна Япония.[69] Во всех других местах резко повысилась рождаемость детей у незамужних женщин. Во всем мире с 1960 до 1992 года число рождений у незамужних матерей от двадцати до двадцати четырех лет почти удвоилось, а у матерей от пятнадцати до девятнадцати лет учетверилось.[70] Соединенные Штаты занимают далеко не ведущее место в этой категории, довольствуясь шестым.[71] Частота разводов растет и в развитом, и в слаборазвитом мире – также как и число домохозяйств, возглавляемых женщинами. В Бейпине процент разводов за четыре года, с 1990 до 1994, вырос с 12 процентов до 24.[72] Домохозяйства, возглавляемые женщинами, или домохозяйства, где женщины доставляют не менее 50 процентов общего дохода, повсюду становятся нормальным явлением.

Поскольку мужчины менее способны вносить главный вклад в содержание семьи, а дети нуждаются в более дорогом и продолжительном обучении, причем дети младшего возраста имеют все меньше возможностей пополнять семейные доходы временной или сезонной работой (как это было в больших семьях, живших в деревне), то стоимость содержания семьи и воспитания детей резко возрастает – и это в то время, когда способность семьи зарабатывать на жизнь убывает. С точки зрения экономического анализа, дети являются дорогостоящим товаром, цена которого быстро повышается.

В Америке 32 процента всех мужчин в возрасте от двадцати пяти до тридцати четырех лет зарабатывают меньше, чем нужно для содержания семьи из четырех человек выше уровня бедности. Если семья хочет иметь приемлемый образ жизни, жена должна пойти на работу.[73] Но перед женами возникает двойная проблема: они должны пойти на работу, чтобы добывать нужные семье деньги, и в то же время они должны быть дома, чтобы заботиться о детях. Жена принимается за наемную работу, чтобы поддержать экономическое положение семьи, но в конце концов все-таки выполняет вдвое больше работы по дому, чем муж.[74] Она испытывает стресс, поскольку находится в стрессовой ситуации.

Конечно, за эти изменения несет ответственность не только экономика. В опросах общественного мнения индивидуальное достижение оценивается теперь выше, чем семья.[75] «Состязательный индивидуализм» растет за счет «семейной солидарности».[76] Культура потребления под знаком «я» сменяет культуру инвестиций под знаком «мы».

Естественно, реакция на это состоит в том, что семей становится меньше, а число детей убывает. В Соединенных Штатах процент семей, живущих с воспитываемыми детьми, снизился с 47 процентов числа всех семей в 1950 году до 34 в 1992 году. Если дети есть, то родители проводят с ними меньше времени – на 40 процентов меньше, чем тридцать лет назад.[77] Более двух миллионов детей в возрасте меньше тринадцати лет, с работающими матерями, остаются до и после школы совсем без присмотра взрослых.[78] В действительности никто не перестает заботиться о детях, но их приходится оставлять одних, так как оплата присмотра за ними в дневное время поглотила бы б`oльшую часть материнского заработка, что прежде всего сделало бы бессмысленной работу матери.

В сельскохозяйственном укладе, где семья работала как одно целое, дети представляли реальную экономическую ценность уже с очень раннего возраста, особенно во время посева и уборки урожая. Старшие дети могли при этом заботиться о младших и немного работать. Большая семья социально обеспечивала всех своих членов при болезни, инвалидности или в старости. Так как было трудно прожить без семьи, член семьи поддерживал ее, сколько мог, и лишь неохотно с ней расставался.

В наши дни члены семьи меньше ее поддерживают, поскольку теперь это гораздо менее необходимо для их собственного экономического благополучия. Люди не работают больше всей семьей. Часто они лишь изредка видят друг друга, из-за несовместимых расписаний работы или образования. Когда дети вырастают и часто поселяются за тысячи миль от родителей, члены семьи теряют связь друг с другом. Вследствие такой отдельной жизни, большая семья распалась. Семья больше не выполняет функций социального обеспечения. Ее в этом сменило государство, и если бы даже государство перестало это делать, то семья не взяла бы это снова на себя. На языке капитализма, дети перестали быть «центрами прибыли» и превратились в «центры затрат». Дети все еще нуждаются в родителях, но родители не нуждаются в детях.[79]

У мужчин, в конечном счете, возникают сильные экономические мотивы избавиться от семейных отношений и семейной ответственности. Когда мужчина покидает семью, его реальный уровень жизни возрастает на 73 процента – между тем как реальный уровень жизни семьи снижается на 42 процента.[80] 25 процентов семей, имеющих на иждивении детей, живут без мужчин.[81] Мужчины выходят из игры – либо они порождают семью, не желая быть отцами, либо разводятся и не желают платить алименты для содержания детей, либо – если это приезжие рабочие из третьего мира – через короткое время перестают посылать деньги покинутой семье.[82] Современные общества неспособны делать из мужчин отцов.[83] Мужчины могут рассматривать свое собственное благополучие либо как нечто более важное, либо как нечто менее важное, чем благополучие своей семьи.[84] Но поддерживает ли давление общественных ценностей жертвы, необходимые для создания семьи? Нынешние ценности побуждают делать выбор, а не связывать себя обязанностями. Природа создает матерей, но обществу приходится создавать отцов.

Если теперь посмотреть на другую сторону уравнения, то в Соединенных Штатах женщины получают пособия социального обеспечения (уэлфер) лишь при условии, что в доме нет мужчин. Экономический уровень жизни детей часто оказывается выше, если они попадают под опеку государства, а не отцов, все еще остающихся в своих распадающихся семьях. Одиноких матерей можно заставить работать, но государству это обходится, к сожалению, дороже, чем просто посылать чеки уэлфера.[85] Чтобы такая работа стала экономически выгодной, женщины должны иметь оборудование, руководство и сотрудничество с работниками дополнительных специальностей. Заработная плата должна быть достаточной, чтобы покрыть добавочные расходы, связанные с началом трудовой деятельности (такие, как дневной присмотр за детьми и транспорт). Если бы нынешняя производительность такой работы оплачивалась, как в частной экономике, то все указанные расходы не окупились бы, и общество попросту не согласно их нести.

В истории одинокие матери никогда не были нормальным явлением, но патриархальная традиционная жизнь теперь экономически невозможна. Семейным ценностям угрожают не правительственные программы, мешающие образованию семей (хотя есть такие программы), и не передачи массовой информации, принижающие семью (хотя есть такие передачи); им угрожает сама экономическая система. Эта система попросту не позволит семьям существовать на старый лад, с отцом, доставляющим б`oльшую часть заработков, и матерью, выполняющей б`oльшую часть воспитания детей. Семьи среднего класса с одним кормильцем больше нет.

Социальные отношения не определяются экономикой – в одно и то же время может быть много возможностей – но каковы бы ни были эти отношения, они должны быть совместимы с экономической действительностью. Традиционные семейные отношения не таковы. Вследствие этого, семья как учреждение, находится в процессе изменения и подвергается давлению.[86] Дело здесь не в «формировании характера», а в упрямом экономическом эгоизме, или, точнее, в нежелании подчинить собственный интерес интересу семьи.[87] Экономическая действительность заставила пересмотреть основные вопросы об организации семьи. Изменения, происходящие внутри капитализма, делают семью и рынок все более несовместимыми между собой.

Средний класс

Поскольку трудящиеся с наименьшей заработной платой никогда не получали от частных предпринимателей пенсий или медицинского страхования, то они не могут их потерять. Поскольку они никогда не получали повышения в должности и никогда не рассчитывали, что их реальные заработки могут возрасти при их жизни, они не могут быть обмануты в своих ожиданиях. Люмпен-пролетариат не имеет политического значения. Эти люди не делают революций; они инертны. В Соединенных Штатах бедные даже не голосуют.

Имеют значение экспектации среднего класса. Обманутые экспектации среднего класса вызывают революции, и теперь среднему классу говорят, что их старые экспектации устарели.[88] Все меньшее число их сможет иметь собственный дом.[89] Они будут жить в очень непохожем мире, где неравенство будет расти, и где реальные заработки большинства из них будут снижаться. Прошла эпоха ежегодного роста заработной платы; они не могут надеяться на повышение уровня жизни ни для себя, ни для своих детей.

Средний класс боится, и у него есть причины бояться. Эти люди не унаследовали богатства, их экономическая безопасность зависит от общества, и как раз этой безопасности они не получат.[90] Правительство все больше отказывается обеспечивать экономическую безопасность, а корпорации рассматривают правительство как наемную «охрану», выдавая все меньше гарантирующих безопасность дополнительных льгот.

Богатые будут оплачивать из своих все более высоких доходов охраняющую их безопасность частную стражу, тогда как средний класс должен будет довольствоваться опасными улицами, плохими школами, неубранным мусором и ухудшающимся транспортом.[91] По меткому выражению консервативного аналитика Кевина Филлипса, «средний класс – это не определенный уровень материального комфорта, а социальная установка», но число индивидов, разделяющих эту установку, будет неизменно сокращаться, если она не найдет некоторой опоры в действительности.[92]

Действительность постепенно пробивает себе дорогу и меняет точки зрения. В 1964 году лишь 29 процентов населения говорило, что страна управляется в интересах богатых; а в 1992 году 80 процентов говорило, что по их мнению страна управляется в интересах богатых.[93] И если посмотреть на экономические результаты – кто что получил за предыдущие двадцать лет – то вряд ли кто-нибудь скажет, что эти люди неправы.

Различные социальные системы, различные внешние проявления

То, что началось в Америке, теперь очевидным образом распространяется на весь остальной западный мир. В начале 80-ых годов Соединенное Королевство начало испытывать рост неравенства, начавшийся десятью годами ранее в Соединенных Штатах. В то время как средний доход с 1979 года до 1993 года вырос на треть, доход нижних 10 процентов снизился на 17 процентов.[94] Через десять лет та же тенденция начала проявляться на европейском континенте.[95] В начале 90-ых годов разрыв в заработках между верхней и нижней децилью рабочей силы расширялся в 12 из 17 стран ОЭСР (Организация Экономического Сотрудничества и Развития, ОЕСD), собирающих такие данные – увеличившись в среднем с 7,5 к 1 в 1969 году до 11 к 1 в 1992.[96]

Небольшие снижения реальной заработной платы начали даже появляться в столь необычных для этого местах, как Германия.[97] Заработная плата в Финляндии падала четыре года из пяти, в начале 90-ых годов.[98] Как знак времени, как раз после Рождества 1994 года французское отделение ИБМ объявило снижение денежных заработков на 7,7 процента.[99] Персоналу был дан выбор между снижением заработной платы и постоянными сокращениями рабочей силы, и 95 процентов из четырнадцати тысяч затронутых этой мерой, проголосовали за снижение заработной платы. С их французскими профсоюзами даже не консультировались.

Но нечто случилось в Европе еще до того, как реальные заработки стали снижаться. В Европе социальное законодательство и структура организаций иначе реагировала на те же тектонические процессы, которые вызвали в Соединенных Штатах снижение заработной платы: они превращали снижение заработков в рост безработицы.[100] Европейское социальное законодательство делает увольнение работников очень дорогостоящим, почти невозможным делом. Поскольку работников нельзя уволить, им не приходится соглашаться на «уступки» и снижения реальной заработной платы, навязываемые американским трудящимся. Вследствие этого, на европейском континенте заработная плата и дополнительные льготы росли, в то время как в Соединенных Штатах они снижались. К середине 90-ых годов в б`oльшей части Западной Европы заработки были намного выше, чем в Соединенных Штатах. Германия возглавляла список, с почасовой заработной платой более 30 долларов при включении дополнительных льгот, и около 17 долларов без них.[101] С учетом социальных затрат, затраты на рабочую силу в германском производстве более чем на две трети выше, чем в Соединенных Штатах.[102]

Но если увольнение рабочей силы дорого или невозможно, то фирмы, стремящиеся получать максимальный доход, перестают ее нанимать. В течение 50-ых и 60-ых годов экономика европейских стран действовала с процентами безработных, примерно вдвое меньшими, чем в Соединенных Штатах. Но примерно в то же время, когда в Соединенных Штатах начала падать реальная заработная плата, в Европе начала расти безработица.[103] К середине 90-ых годов процент безработицы в Европе стал вдвое выше, чем в Соединенных Штатах (10,6 процента против 5,4 процента в марте 1995 года), а в некоторых странах втрое или вчетверо выше, например, в Испании (23,2 процента), в Ирландии (14,3 процента) и в Финляндии (16,8 процента).[104]

Жители Южной Европы говорят, впрочем, что публикуемые у них проценты безработицы в действительности не так страшны, как кажется, поскольку многие рабочие в действительности заняты в черной экономике (то есть в экономике, где не платят налогов и игнорируют трудовое законодательство), но объявляют себя безработными в белой (легальной) экономике. Но в Северной Европе проценты безработицы несомненно еще хуже опубликованных. При очень щедрой системе страхования по инвалидности, во многих из этих стран, например, в Нидерландах, имеется огромное число потенциальных трудящихся (около 15 процентов), официально находящихся вне рабочей силы, поскольку они получают от правительства пособия по инвалидности.[105] Но в действительности лишь очень немногие из них инвалиды, неспособные работать. Если причислить их к безработным, какими они в действительности являются, то величина безработицы окажется намного больше.[106]

В конечном счете в Европе процент работающих оказывается меньше, чем в Соединенных Штатах, хотя здесь действуют и другие факторы, кроме системы социального обеспечения. В целом, из людей рабочего возраста в Соединенных Штатах работает 77 процентов, а в Европе лишь 67 процентов.[107] Если эта разница в 10 процентов состоит из людей, которые работали бы, если бы жили в Соединенных Штатах, то реальный сравнимый процент безработицы в Европе оказывается примерно вчетверо больше, чем в Соединенных Штатах.

Европейские безработные, кроме того, остаются безработными очень долго – так долго, что их, может быть, правильнее рассматривать не как безработных, а как отверженных, просто выброшенных из производственного процесса. Во Франции 39 процентов безработных не имеют работы более года; в Германии длительная безработица составляет 46 процентов общей безработицы; в Ирландии эта доля доходит до 60 процентов.[108] Если сравнить с этим положение в Америке, то лишь 11 процентов американских рабочих не имеют работы более года.[109]

Кроме того, безработица особенно высока среди молодежи. В некоторых странах Европы более 60 процентов молодых людей, окончивших школы, не имеет работы. Со временем это создает рабочую силу, не получающую необходимой профессиональной подготовки, и тем самым поколение молодежи без трудового опыта. Еще предстоит выяснить, что может из этого выйти в течение длительного периода – как это отразится на трудовых навыках и на привычке к труду – но трудно представить себе сценарий, в котором постоянная безработица молодежи от восемнадцати до двадцати пяти лет привела бы к положительным результатам.[110] Насаждаются извращенные экспектации по поводу устройства мира, и со временем такие экспектации могут обойтись намного дороже, чем система социального обеспечения, пока еще усмиряющая молодежь.

Проблема Европы создается не потерей рабочих мест. В 80-ых годах Соединенные Штаты ежемесячно теряли 2 процента рабочих мест, тогда как Европа – лишь 0,4 процента.[111] Проблема создается тем, что число рабочих мест не растет. Между тем как в Европе с 1973 года до 1994 года не было введено новых рабочих мест, в Соединенных Штатах было введено в экономику 38 миллионов новых рабочих мест.[112]

Причины этого очевидны. Антиинфляционная политика привела к ограничительной денежной политике, намеренно производившей высокую безработицу. Поскольку люди, остающиеся долгое время безработными, все менее влияют на рост заработной платы (потому что они теряют опыт работы и трудовые навыки, а следовательно все менее способны конкурировать с работающими), для получения тех же антиинфляционных эффектов необходим все более высокий уровень безработицы.[113] При щедрых пособиях по безработице, рабочие неохотно берутся за новую работу и отказываются работать за более низкую заработную плату.[114]

Во Франции минимум заработной платы при рабочей неделе в тридцать девять часов составляет 1215 долларов в месяц, с прибавкой еще 40 процентов, идущих на социальные расходы.[115] Социальное законодательство, создающее такие заработные платы, вместе с другими социальными мерами, выработали в Европе экономические системы с весьма сжатым распределением заработков, где низшая дециль рабочей силы зарабатывает на 80 процентов больше, чем низшая дециль рабочей силы в Соединенных Штатах.[116] Вследствие этого, целый ряд производств и услуг с низкими заработками, существующих и расширяющихся в Соединенных Штатах, не может существовать и расширяться в Европе.[117]

Когда азиаты пишут о европейской системе социального обеспечения для людей рабочего возраста, они пишут о ней с недоверием.[118] Они просто не могут в это поверить. Отпуск в пять недель! Рождественская месячная надбавка! Восемьдесят процентов заработной платы в виде пособия по безработице! Их недоверие – одна из причин, по которым эта система не может продлиться. Фирмы могут перемещаться на Дальний Восток, избегнув тем самым всех этих европейских льготных выплат.

При столь высокой средней и минимальной заработной плате, европейские фирмы сделали необходимые инвестиции в основное оборудование, чтобы повысить эффективность и выжить при нынешней оплате труда, но они не заинтересованы в расширении персонала в Европе. Общие издержки здесь попросту слишком высоки по сравнению с остальным миром.[119] Если бизнес нуждается в расширении, то для этого есть более выгодные места, с более низким уровнем заработной платы. В 1994 году Германия инвестировала за границей более 26 миллиардов марок, в то время как иностранцы инвестировали в Германии лишь 1,5 миллиарда марок.[120] Шведские индустриальные фирмы повысили свою продукцию в Швеции на 16 процентов, и в то же время повысили свою продукцию в остальном мире на 180 процентов.[121] Переместив некоторые из своих предприятий в Алабаму и Южную Каролину, компании Мерседес и БМВ вдвое уменьшают свои затраты на рабочую силу. Они также надеются, что публикация этого факта привлечет должное внимание организованной рабочей силы Германии.[122]

Но в то же время Германия, при столь высоком уровне социальных льгот, имела замечательные экономические успехи. В ключевых отраслях индустрии, таких, как машиностроение, она смогла сохранить свою долю рынка, тогда как Соединенные Штаты, при гораздо более низких социальных затратах, потеряли более трети своей доли.[123] Поскольку подобные успехи случаются в некоторых секторах экономики, почему немецкие рабочие должны соглашаться на всеобъемлющее снижение заработков? Ведь еще не наступил кризис, заставляющий людей идти на перемены.

В основном континентальная Европа смогла защитить заработную плату тех, кто сохранил работу. В 1994 году девять стран Западной Европы имели значительно б`oльшую заработную плату, чем Соединенные Штаты, и две других – равную, хотя ни одна европейская страна не достигла уровня производительности труда в Соединенных Штатах; но им пришлось уплатить за это огромную цену в виде более высокой безработицы и потери рабочих мест.[124] Снижение заработной платы не распространялось здесь на всю рабочую силу: заработки были снижены до нуля для безработных. Вместо того, чтобы делить со всеми снижение своих заработков, как это происходит в Америке, европейцы, имеющие работу, делят свои доходы с безработными в форме высоких налогов, финансирующих весьма щедрую систему страхования от безработицы. Если усреднить все платежи заработной платы в Европе и в Америке по всем работающим и безработным, то реальная заработная плата, как обнаруживается, начала убывать примерно в то же время, и в грубом приближении на столько же – одни и те же тектонические силы вызвали разные внешние проявления, но в конечном итоге аналогичные результаты.

И вот, в этой системе можно заметить возникновение трещин.[125] Европейская Комиссия регулярно публикует отчеты, настаивающие на изменениях европейской системы социального обеспечения, минимальной заработной платы, правительственного регулирования труда с неполным рабочим временем, пособий по безработице, прав профсоюзов и законов о рабочих часах предприятий, с целью допустить б`oльшую «гибкость» рабочей силы. И хотя официальные лица не хотят это открыто признать, «гибкость» – это попросту кодовое обозначение для «снижения заработной платы».[126] Если такая «гибкость» будет осуществлена, то есть все основания полагать, что европейская структура оплаты труда начнет очень быстро приближаться к американскому образцу. Когда в Соединенном Королевстве были отменены Советы по заработной плате, то у 40 процентов рабочей силы заработки в конце концов опустились ниже прежнего установленного законом минимума.[127]

В более коммунитарной форме капитализма, существующей в Японии, пока не замечаются ни снижение реальной заработной платы, как в Америке, ни рост безработицы, как в Европе. Япония, с ее гарантией пожизненной занятости, имеет по существу систему частного страхования безработицы. Вследствие этого, японские компании держат в своих платежных ведомостях огромное число рабочих-бездельников. Даже японцы признают, что многим из этих рабочих просто нечего делать. Если прибавить людей, содержимых этой частной системой страхования от безработицы, к людям, официально признанным безработными, то получается, что около 10 процентов японской рабочей силы составляют безработные – что ненамного ниже данных по Европейскому Экономическому Сообществу в целом.[128]

Хотя японская социальная система защитила своих рабочих от сил, причиняющих страдания рабочим всех промышленных стран, за это пришлось уплатить тяжкую цену – в виде снижения доходности предприятий. По традиции, японские фирмы получают меньшие доходы, чем какие-либо другие фирмы, а в первые четыре из 90-ых годов японцы по существу имели «бесприбыльную» экономику. Фирмы, получавшие доходы, уравновешивали фирмы, которые несли потери. Но даже в японском варианте капитализма так не может продолжаться вечно. В японской деловой печати теперь много говорят о необходимости снижать заработную плату, чтобы сохранить конкурентоспособность, и приводят в пример фирмы, которые первыми стали переводить свое производство на заграничные базы, чтобы снизить расходы на заработную плату.[129]

Сопутствующие изменения экономических структур

Капитализм очень исправно следует за изменениями в доходах. Как только распределение доходов меняется, быстро происходит приспособление того, что продается, к тем, кому это продается. Маркетинг и производство сдвигаются в сторону групп, приобретающих покупательную силу, удаляясь от тех, кто ее теряет.

Такой сдвиг уже виден в розничной торговле. Все магазины среднего класса (Сирс, Мейси, Гимбелс и т.д.) в последние пятнадцать лет встретились с экономическими трудностями, тогда как магазины высшего класса (Блумингдейл) и низшего класса (Уол-Март) все вполне благополучны. В среде розничной торговли 80-ых и начала 90-ых годов выиграли те, кто способен извлекать преимущества из сдвига в распределении покупательной способности. Те же, кто носил на себе слишком отчетливый отпечаток среднего класса – наилучшим примером этого является Сирс – в конечном счете не смогли переместиться по этой шкале ни вверх, ни вниз, и оказались в тяжелом положении.

Этот сдвиг произошел не по той причине, что всеми магазинами среднего класса почему-то управляли идиоты, а на обоих концах спектра управляющими оказались гении. Просто становилось все меньше покупателей с доходами среднего класса – немногие из них перемещались по шкале вверх, по мере роста их доходов, а большинство перемещалось вниз, по мере убывания их доходов. Специалисты по рекламе иногда называют этот сдвиг «концом человека Мальборо».[130]

В будущие десятилетия в тяжелом положении могут оказаться такие магазины, как Уол-Март. Чтобы добиться таких успехов, как Уол-Март, эти магазины должны быть хорошими, их конкуренты плохими, и фундаментальные экономические силы должны быть на их стороне. Рынок магазинов Уол-Марта – это нижние 60 процентов семей, и при нынешнем снижении заработков мужчин и женщин из этих семей их покупательная способность должна убывать. Никто не может продать больше тем, у кого становится меньше денег. Если доля розничного продавца в этом классе потребителей уже очень велика (как в случае Уол-Марта), то будет очень трудно компенсировать падение покупок на душу населения повышением доли продавца на этом рынке.

Если доходы на душу населения растут, а заработная плата убывает, то весь избыточный доход кому-нибудь достается. Как мы подробно покажем в главе 5, этот «кто-нибудь» – престарелые люди. За последние два десятилетия доля дохода, получаемая престарелыми людьми, удвоилась. Это они выигрывают в экономике. Это они будут в будущем управлять экономической системой.

Смещение покупательной способности к пожилым проявилось уже в большом успехе промышленности круизных линий. Круизы – это превосходный вид отдыха для пожилых людей, у которых много свободного времени, подвижность которых часто ограничена, и которые во время отдыха иногда могут плохо себя чувствовать. В других видах промышленности развитие новой продукции будет подобным же образом сосредоточиваться на старших гражданах. Хорошим примером этого являются электронные домашние закупки.

С технической стороны, можно было бы завтра же закрыть все розничные магазины в Америке, и послезавтра все можно будет купить электронным путем. Что и в самом деле будут покупать электронным способом, зависит от того, какие американцы хотят делать покупки в качестве общественного переживания, и какие американцы хотят попросту покупать. Ощущая это, владельцы торговых рядов занимаются теперь устройством дворов, где продаются продовольственные товары, площадок для развлечений, скамей для отдыха и для встреч, и всеми другими способами поощряют людей проводить возле их лавок свое время. В конце концов, можно рассчитывать, что молодые люди захотят соединить свои покупки с общественным переживанием, тогда как пожилые люди, с их ограниченной подвижностью, пожелают купить свою банку томатов с помощью телевизора. Рынок электронных покупок могут составить не компьютерные болваны, а пожилые люди. Но тогда надо иметь оборудование и процедуры, создающие для пожилых людей уютную обстановку.

Вероятно, самые заметные перемены произойдут в программах телевидения. По традиции рекламодатели требовали программ, рассчитанных на молодежь от восемнадцати до двадцати пяти лет. Поскольку эти молодые люди, еще не обремененные семейной ответственностью, могли распоряжаться большим (как предполагалось, быстро растущим) доходом, и притом не имели сформировавшихся потребительских привычек, они были оптимальной мишенью рекламодателей. Но все эти предположения не подтвердились. При резко убывающих реальных доходах молодые люди имеют гораздо меньшие свободные доходы, чем в прошлом, и нет надежды, что их доходы быстро вырастут в будущем. Молодежь по-прежнему имеет более податливые потребительские предпочтения, но нет смысла менять предпочтения тех, у кого нет свободного дохода, чтобы удовлетворить вновь приобретенные вкусы.

Как трудно отделаться от старых «истин», чтобы воспринимать новые «истины», видно из того факта, что распорядители телевидения все еще занимаются демографией молодежи от восемнадцати до двадцати пяти лет – хотя эта мода уже очевидным образом прошла.[131] В конце концов они поймут. По мере того как свободный доход перемещается от молодых людей к пожилым, реклама будет следовать за ним. Телевизионные программы, адресуемые теперь молодым людям, будут переадресованы пожилым. Торговцы поймут, что если трудно сделать пожилого человека своим покупателем, то пожилой человек, однажды купивший товар, не так легко сменит его на продукцию кого-нибудь другого. Если уж эти люди стали вашими покупателями, то трудности в перемене их предпочтений становятся преимуществом, а не помехой

Заключения

Заключения просты. Вряд ли какая-нибудь страна, не испытавшая революции, или военного поражения с последующей оккупацией, пережила когда-нибудь столь быстрое или столь широкое возрастание неравенства, как это произошло в Соединенных Штатах за последние два десятилетия. Никогда прежде американцы не видели нынешнего характерного снижения реальной заработной платы, при растущем ВВП на душу населения. Причины этого составляют предмет следующих шести глав.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 2

1. U. S. Bureau of the Census, Money Income of Households, Families and Persons in

the United States 1992, Current Population Reports, Consumer Income, Series P-60-184 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1993), p. 176.

2. Claudia Goldin and Robert A. Margo, "The Great Compression: The Wage Structure of the United States at Mid-Century," The Quarterly Journal of Economics, February 1994, p. 4.

3. U. S. Bureau of the Census, Current Population Reports, Consumer Income, 1992, Series P-60 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1993), pp. xvi, xvii, 14; Sheldon Danziger and Peter Gottschalk, eds., Uneven Tides (New York: Russell Sage Foundation, 1993), p. 7.

4. Daniel R. Feenberg and James M. Poterba, Income Inequality and the Incomes of Very High Income Taxpayers, NBER Working Paper No. 4229, December 1992, p. 31.

5. Ibid., p. 5.

6. Margaret M. Blair, "CEO Pay: Why Such a Contentious Issue?" The Brookings Review, Winter 1994, p. 23; Nancy I. Rose, "Executive Compensation," NBER Reporter, Winter 1994-95, p. 11.

7. "Nice Work," The Economist, December 10, 1994, p. 67.

8. Robert H. Frank, "Talent and the Winner-Take-All Society," The American Prospect, Spring 1994, p. 99.

9. Peter Kilborn, "More Women Take Low Wage Jobs Just So Their Families Can Get By," New York Times, March 13, 1994, pp. 16, 24.

10. U. S. Bureau of the Census, Current Population Reports, Consumer Income, 1992, p. B-6.

11. Ibid., p. 21.

12. Lynn A. Karoly, "Changes in the Distribution of Individual Earnings in the United States, 1967-1986," Review of Economics and Statistics, February 1992, pp. 107, A 78; Danziger and Peter, eds., Uneven Tides, pp.69, 85, 102, 129; Steven J. Davis, Cross-Country Patterns of Changes in Relative Wages, Brookings Papers on Economic Activity, p. 273; Karoly, "Changes in the Distribution of Individual Earnings," pp. 107, 113; Frank Levy and Richard J. Murnane, "U. S. Earnings Levels and Earnings Inequality," Journal of Economic Literature, September 1992, p. 1333.

13. "Wealth: The Divided States of America," New York Times, April 23, 1995, p. F2; Steven Sass, "Passing the Buck," Regional Review, Boston Federal Reserve Bank, Summer 1995, p. 16.

14. Barry Bluestone, Economic Inequality and the Macro-Structuralist Debate, Eastern Economics Association Meetings, February 1994, p. 8; Lynn A. Karoly, "The Trend in Inequality Among Families, Individuals, and Workers in the United States," Rand Corporation, 1992, pp. 44, 66, A16, 221; Lawrence Mishel and Jared Bernstein, The State of Working America 1992-1993 (Washington, D. C: Economic Policy Institute/M. E. Sharpe, 1993), p. 14; "Male Educated in a Pay Bind," New York Times, February 11, 1994, p. Dl; Richard D. Reeves, "Cheer Up, Downsizing Is Good for Some," International Herald Tribune, December 29, 1994, p. 4.

15. U. S. Bureau of the Census, Income, Poverty, and Valuation of Noncash Benefits: 1993. Current Population Reports, Consumer Income, Series P-60-188 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. x; Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), pp. 276, 311.

16. Economic Report of the President 1995, p. 310.

17. Kevin Phillips, Boiling point: The Decline of Middle Class Prosperity (New York: Random House, 1993), p. xvii.

18. Keith Bradsher, "American Real Wages Fell 2.3 Percent in 12-Month Period," New York Times, June 23, 1995, p. D4.

19. Mishel and Bernstein, The State of Working America 1992-1993, p. 36.

20. Jason DeParle, "Sharp Increase Along the Borders of Poverty," New York Times, March 31, 1994, p. A18.

21. Center for National Policy, Job Quality Index, November 15, 1993.

22. David E. Bloom and Richard B. Freeman, "The Fall of Private Pension Coverage in the United States," American Economic Review, May 1992, p. 539; Virgina L. DuRivage, ed., New Policies for the Parttime and Contingent Work Force (New York: Economic Policy Institute/M. E. Sharpe, 1992), p. 22.

23. The Urban Institute, Inequality of Earnings and Benefits, Winter/Spring, 1994, p. 21.

24. "The Widening Pension Gap," Fortune, March 16, 1995, p. 48; Bloom and Freeman, "The Fall of Private Pension Coverage in the United States," p. 540.

25. Karoly, "The Trend in Inequality," pp. 44, 66, A16, 221.

26. Steven Greenhouse, "Clinton Seeks to Narrow a Growing Wage Gap," New York Times, December 13, 1993, p. Dl.

27. U. S. Bureau of the Census, Current Population Reports, Consumer Income, 1993, p. x.

28. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1995 (Washington,

D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 276, 311, 326.

29. Ibid., pp. 276, 326.

30. Kilborn, "More Women Take Low Wage Jobs," p. 24; Wallace C. Peterson, Silent Depression (New York: W. W. Norton, 1994). 3.1. Keith Bradsher, "Sluggish Income Figures Show Gains for Some," New York Times, October 6, 1995, p. A22.

32. U. S. Bureau of Census, Current Population Reports, Consumer Income, 1993, p. x.

33. Mishel and Bernstein, The State of Working America 1992-1993, p. 72.

34. Tamar Lewin, "Mom Is Providing More Income," International Herald Tribune, May 12, 1995, p. 14.

35. Danziger and Gottschalk, eds., Uneven Tides, p. 195.

36. "Getting Their Dues," The Economist, March 25, 1995, p. 86.

37. Stephen S. Roach, "Announced Staff Cuts of U. S. Corporations," in Morgan Stanley Special Economic Study, The Perils of America's Productivity-Led Recovery, 1994.

38. George Church, "The White Collar Layoffs That We're Seeing Are Permanent and Structural," Time, November 22, 1993, p. 35.

39. U. S. Department of Labor, Employment and Earnings, January 1981 and January 1982, pp. 36, 20.

40. Ibid., pp. 28, 29.

41. Richard E. Caves and Matthew B. Krepps, Fat: The Displacement of Nonproduction Workers from U. S. Manufacturing Industries, The Brookings Papers on Economic Activity, No. 2, 1993, p. 231.

42. John A. Byrne, "The Pain of Downsizing," Business Week, May 9, 1994, p. 61; Matt

Murry, "Amid Record Profits Companies Continue to Lay Off Employees," Wall Street Journal, Europe, May 8, 1995, p. 1.

43. Farrell Kramer, "AT&T and Sprint Plan Big Job Cuts," Boston Globe, November 16, 1995, p. 46.

44. Dean Baker and Lawrence Mishel, Profits Up, Wages Down, Economic Policy Institute Briefing Paper (Washington, D. C: 1995), p. 1.

45. Caves and Krepps, "Fat," p. 227.

46. Martin Neil Baily, Eric J. Bartelsman, and John Haltiwanger, Downsizing and Productivity Growth: Myth or Reality, National Bureau of Economic Research Working Paper No. 4741, May 1994.

47. Martin Orth and Rudiger Edelmann, "Flexible Working Times: Only a Trendy Concept?" Deutschland, No. 1, February 1994.

48. "Deutsche Bank Plan to Cut 10,000 Jobs," New York Times, September 18, 1995, p. C2.

49. German Information Center, Unemployment in Germany, March 1994.

50. Marlise Simons, "In French Factory Town, Culprit Is Automation," New York Times, May 12, 1994, p. A3.

51. Mishel and Bernstein, The State of Working America, p. 174; Robert E. Scott and Thea M. Lee, Reconsidering the Benefits and Costs of Trade Protection, Economic Policy Institute Working Paper No. 105, April 1991, p. 41.

52. William J. Carrington, "Wage Losses for Displaced Workers: Is It Really the Firm That Matters?" Journal of Human Resources, Summer 1993, p. 454.

53. Church, "White Collar Layoffs," p. 35.

54. Bruce Butterfield, "Working but Worried," Boston Globe, October 10, 1993, p. 1.

55. "Companies Rewrite the Rules on Jobs," Financial Times, January 7, 1995, p. 12.

56. Bennett Harrison, Lean and Mean (New York: Basic Books, 1994), p. 201; Polly Callaghan and Heidi Hartmann, Contingent Work (Washington, D. C: Economic Policy Institute, 1994).

57. DuRivage, ed., New Policies, p. 56.

58. Ibid., pp. 3,21, 22.

59. Jason DeParle, "Report to Clinton Sees Vast Extent of Homelessness," New York Times, February 17, 1994, p. 1; Christopher Jencks, "The Homeless," New York Review of Books, April 21, 1994, p. 20.

60. "Europe and the Underclass," The Economist, July 30, 1994, p. 19.

61. "Homeless in France," International Herald Tribune, December 20, 1994, p. 1.

62. Sylvia Nasar, "More Men in Prime of Life Spend Less Time Working," New York Times, December 1, 1994, p. 1.

63. Alan Cowell, "Where Juliet Pined Youths Now Kill," New York Times, March 22, 1994, p. A4.

64. Nasar, "More Men in Prime of Life," p. 1.

65. Jencks, "The Homeless," p. 23; Robert N. Bellah et al., The Good Society (New York: Knopf, 1991), p. 4.

66. A. M. Rosenthal, "Just Walking Past the Broken People," New York Times, January 18, 1995, p. 4.

67. Цит. по: Peter S. Canellos, "The Outer Class," Boston Globe, February 6, 1994.

68. Tamar Lewin, "Families in Upheaval Worldwide," International Herald Tribune, May 31, 1995, p. 1.

69. Tamar Lewin, "Family Decay Global, Study Says," New York Times, May 30, 1995, p. A5.

70. Urban Institute, Welfare Reform Brief No. 13, p. 3 as corrected.

71. "The Family: Home Sweet Home," The Economist, September 9, 1995, p. 26.

72. Seth Faison, "In China, Rapid Social Changes Bring a Surge in Divorce Rate," New York Times, August 22, 1995, p. 1.

73. Steven A. Holmes, "Low-Wage Fathers and the Welfare Debate," New York Times, April 25, 1995, p. A12.

74. Duncan Lindsey, The Welfare of Children (New York: Oxford University Press, 1994), p. 69.

75. Robert N. Bellah et al., The Good Society (New York: Knopf, 1991), p. 46.

76. Bob Tyrrell and Charlotte Cornish, "Beggar Your Neighbor," Financial Times, November 17, 1993, p. 14.

77. David Popenoe, "The Family Condition of America," in Values and Public Policy, ed. Henry J. Aaron, Thomas E. Mann, Timothy Taylor (Washington, D. C: Brookings Institution, 1994), p. 104.

78. Ibid.

79. Ibid., p. 46.

80. Ibid., p. 73.

81. "The Family: Home Sweet Home," p. 26.

82. Faison, "In China, Rapid Social Changes," p. 1.

83. James Q. Wilson, "Culture, Incentives, and the Underclass," in Values and Public Policy, p. 46.

84. Fred Block, Post-Industrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse (Berkeley: University of California Press, 1990), p. 27.

85. "Upon the States' Shoulders Be It," The Economist, March 25, 1995, p. 67.

86. "The Future Surveyed," The Economist, September 11, 1993, special section.

87. James Q. Wilson, The 1994 Wriston Lecture," The Manhattan Institute, November 1994.

88. Gunnar Myrdal, Against the Stream (New York: Pantheon Books, 1972), p. 175.

89. Peter Drier and John Atlas, "Housing Policies Moment of Truth," Challenge, Summer 1995, pp. 8, 70.

90. Jack Beatty, "Who Speaks for the Middle Class?" The Atlantic, May 1994, p. 73; Wallace С Peterson, Silent Depression (New York: W. W. Norton, 1994), p. 53.

91. Bellah et al., The Good Society, pp. 141, 175.

92. Phillips, Boiling point, p. 175.

93. Ibid.

94. David Fletcher, "Worst-Off Fall Further Behind," Daily Telegraph, June 3, 1995, p. 5.

95. Steven Davis, Cross-Country Patterns of Change in Relative Wages, NBER Working Paper, 1994.

96. "Inequality," The Economist, November 4, 1994, p. 19; "Rich Man, Poor Man," The Economist, July 24, 1994, p. 71.

97. "Real Earnings Down for West German Workers, up in East," The Week in Germany, arch 11, 1994, p. 4.

98. Ibid.

99. International Herald Tribune, "French Staff Takes IBM Wage Cut," December 27, 1994, p. 10.

100. Susan N. Houseman and Katharine G. Abraham, Labor Adjustment Under Different Institutional Structures: A Case Study of Germany and the United States, Upjohn Institute Staff Working Papers, April 1994, p. 6; R. Dore, Incurable Unemployment: A Progressive Disease of Modem Societies? Center for Economic Performance Paper No. 6, August 1994.

101. "Marketing Labour," The Economist, April 1, 1995, p. 44.

102. David Marsh, "German Exporters Feeling the Squeeze," Financial Times, March 24, 1995, p. 2.

103. Robert Solow, Is Afl That European Unemployment Necessary? The World Economic Laboratory, MIT Working Paper No. 94-06, 1993.

104. "Labour Pains," The Economist, February 12, 1994, p. 74.

105. Heino Fassbender and Susan Cooper Hedegaard, "The Ticking Bomb at the Core of Europe," McKinsey Quarterly, No. 3, 1993, p. 132.

106. Ibid.

107. "Doleful," The Economist, October 9, 1994, p. 17.

108. Richard Donkin, "World Outlook for Jobs Gloomy," Financial Times, April 27, 1994, p. 4.

109. Ibid.

110. Frank Riboud, "Army of Invalids," Worldhnk, May/June 1994, p. 5.

111. Ibid.

112. Council of Economic Advisers, Economic Report of the President 1095, p. 314.

113. Oliver J. Blanchard, "European Unemployment," NBER Reporter, Winter 1993-94, p. 7.

114. James M. Poterba and Lawrence H. Summers, Unemployment Benefits, Labor Market Transitions, and Spurious Flows, NBER Working Paper No. 4434, August 1993.

115. The 12% Shame," The Economist, April 1, 1995, p. 42.

116. Richard Freeman, "The Trouble with Success," The Economist, March 12 1994 p. 51.

117. "How Regulations Kill New Jobs," The Economist, November 19, 1994, p. 82.

118. "European Bosses Ask for Cuts in Employee Benefits," Straits Times, August 20 1994, p. 13.

119. Robert J. Gordon, Back to the Future: European Unemployment Today Viewed from America in 1939, Brookings Papers on Economic Activity, No. 1, 1988, p. 271.

120. Audren Choi, "Daimler Benz Looks to Flee German Woes," Asian Wall Street Journal, March 13, 1995, pp. 1, 2.

121. "Dark Days," The Economist, October 9, 1993, p. 59.

122. "Nothing Could Be Finer," The Economist, November 19, 1994, p. 77.

123. "Herr Lazarus," The Economist, March 18, 1995, p. 68.

124. "Labour Costs," The Economist, May 27, 1995, p. 110.

125. Ariane Benillard, "Cost Savings of Relocation Lure German Companies," Financial Times, November 9, 1993, p. 1.

126. "New Law Allows Private Employment Agencies," This Week in Germany, April 22, 1994, p. 4.

127. "Low Pay Forces Desperate 1 Million to Take Second Jobs," Guardian, October 24, 1994, p. 4.

128. Takeuchi Hiroshi, "Reforming Management," Journal of Japanese Trade and Industry, No. 2, 1994, p. 12; "Japan: One in Ten?" The Economist, July 1, 1995, p. 52.

129. "Inequality," The Economist, November 4, 1994, p. 19.

130. "Shoot Out at the Check Out," The Economist, June 5, 1993, p. 81.

131. Ed Bark, "CBS Is Joining the TV Youth Movement," Dallas Morning News, p. CI.

Глава 3

Плита первая: конец коммунизма

Землетрясение, покончившее с коммунизмом, обрушило на капиталистический мир 1,9 миллиарда людей.

Экономическая география

Для трети человечества, жившей в прежнем коммунистическом мире, глубоко изменится экономика повседневной жизни. Они получат возможность самостоятельно принимать решения, какой у них никогда не было в прошлом, но им придется идти на рискованные решения, которых тоже не было в их прошлом (на риск безработицы, риск снижения или повышения дохода) и заниматься деятельностью, которой они не должны были заниматься в прошлом (искать сделки или квартиры, начинать новые предприятия). У них будет шанс разбогатеть, но они лишатся некоторых жизненных благ, на которые они могли рассчитывать (высококачественный, общедоступный и бесплатный уход за детьми; большие субсидии на исполнительские искусства; бесплатное образование).Без больших субсидий, какие были при коммунизме, балет Большого театра может быть никогда уже не будет так хорош.

Но столь же глубоко изменится повседневная экономическая жизнь в прежнем капиталистическом мире. Индустрии географически перемещаются, и будут перемещаться. Часто высказывают общепринятые суждения, которые никогда не были верны. Говорят, например, что «крупнейшим в мире производителем нефти является Саудовская Аравия». Но этого никогда не было. Крупнейшим производителем нефти всегда был Советский Союз (19 процентов мирового производства в 1987 году), но этим можно было пренебречь, поскольку его нефтью пользовался коммунистический мир, и лишь небольшая часть ее попадала в прежний капиталистический мир.[1]

Теперь нельзя даже думать о нефтяном бизнесе, не принимая в расчет поставки нефти, которые потекут из стран, ранее составлявших Советский Союз. В конечном счете Каспийское море может стать важнее Персидского залива. К северу от побережья Сибири может оказаться еще что-нибудь большее. Новые поставки прежнего коммунистического мира покончили с монополией устанавливать цены, которой пользовались ОПЕК и страны Персидского залива. Теперь, когда исчез коммунизм, для людей, занятых нефтяным бизнесом, все совершенно изменилось: где производить инвестиции в скважины и трубопроводы, с кем вести переговоры, и как могут сложиться будущие цены на нефть.

Но все это справедливо не только для нефтяного бизнеса – это верно и для всех других. В 1993 году бывший Советский Союз поставлял бывшему капиталистическому миру 1,6 миллиона метрических тонн алюминия.[2] И во всем капиталистическом мире владельцы плавильных печей останавливали производство, или искали защиты у своих правительств. Норвежские плавильные печи могут быть эффективнее русских, но их предполагают остановить. У русских не было надобности платить капиталистам, они пользовались совершенно устаревшим оборудованием, и им не оставалось делать ничего другого. Что русским казалось вполне приличной долларовой ценой, для норвежцев было разорительной долларовой ценой.

В 1994 году русский экспорт алюминия был ограничен квотами, наложенными правительствами прежнего капиталистического мира, и теперь все были удивлены размерами русского экспорта никеля.[3] Советский титан раньше употреблялся для коррозионно устойчивых советских атомных подводных лодок. Теперь его можно найти в титановых крючьях и карабинах русского производства, которые вы можете купить в ближайшем магазине горно-спортивного оборудования – что кажется весьма низкопробным использованием прежде очень дорогого металла военного назначения.[4] В 1995 году в ход пошла шерсть. В какие-нибудь восемнадцать месяцев экспорт шерсти поднялся с 9 миллионов килограммов до 186 миллионов килограммов – разоряя прежних капиталистических производителей в таких местах как Австралия, потому что ее продавали за четверть нормальной цены.[5]

Кто был в девятнадцатом веке крупнейший в мире производитель зерновых? Это были не Соединенные Штаты, не Канада, Аргентина или Австралия – нынешние крупные экспортеры. Это была Российская империя – Украина и смежные с нею области. Украина – потенциально лучшее место в мире для выращивания зерна. Хорошая почва и хорошие дожди соединяются здесь с лучшей в мире естественной транспортной системой – рядом рек, текущих на юг к Черному морю, так что дешевый водный транспорт избавляет от стоимости всех этих тысяч километров длинных, дорогих железнодорожных перевозок, обременяющих другие страны-производители зерна.

Украина еще не пришла в себя, но что будет, когда она очнется? Крупнейшие производители сельскохозяйственных машин, Джон Дир и Фиат, учредят кредитные компании вроде Вспомогательной Корпорации Дженерал Моторс (General Motors Acceptance Corporation), которые будут давать взаймы собственникам земли деньги на закупку машин. Взамен они будут получать зерно для продажи на мировом рынке. Эта продажа разорит миллионы менее производительных фермеров во всем мире.

Очевидно, кто будет разорен в Соединенных Штатах. Найдите 98-ой меридиан, вспомнив, что треть Канзаса лежит к востоку от этого меридиана, проведите прямую от канадской границы к Мексиканскому заливу, а затем отклонитесь к западу до Скалистых гор. Земля здесь гораздо хуже, чем на Украине, дожди реже, а транспортная система намного, несравненно хуже украинской. Это произойдет еще не завтра, но это должно произойти.

Для французских производителей зерна главная угроза исходит не из Америки, а из Восточной Европы. Французы привыкнут есть рогалики из украинской пшеницы – если не захотят увидеть два миллиона украинцев, живущих в Париже. Все это верно не только для сельского хозяйства, но и для всего остального. Либо жители Западной Европы привыкнут покупать продукцию, которую может изготовлять Восточная Европа (закрыв свои собственные предприятия, производящие эту продукцию), либо жители Восточной Европы миллионами двинутся на запад в поисках более высоких заработков.

Прежний Советский Союз был обществом, высоко оснащенным наукой, способным делать самое изощренное вооружение – запустившим вдвое больше космических ракет, чем Соединенные Штаты. Все эти инженеры и ученые не исчезли. Уже есть американские компании, организовавшие инженерные группы в Санкт-Петербурге и Москве, которыми можно управлять из Калифорнии или Массачусетса с помощью электронной связи. Русские физики могут превосходно преподавать в американских университетах, и теперь десятки их претендуют на профессорские должности, когда на них объявляются конкурсы. Зачем платить американскому доктору физики (Рh.D) 75000 долларов в год, если можно нанять в прежнем Советском Союзе лауреата Нобелевской премии за 100 долларов в месяц? Заработная плата ученых уже начала реагировать на этот более дешевый источник высоко квалифицированной рабочей силы.

В каждой социальной системе есть вещи, которые она делает хорошо, и вещи, которые она делает плохо. У коммунизма была плохая экономика, но хорошая школьная система. Там верили во всеобщее образование и пытались осуществить этот идеал. В ряде стран оно строилось уже на весьма прочном основании (например, в Венгрии), а в ряде других (скажем, в Китае) оно прививалось к культуре, уже высоко ценившей образование (такова была конфуцианская культура). В любой коммунистической стране вы найдете лучшее образование, чем у ее соседей. На Кубе образование лучше, чем в Латинской Америке. В Китае образование лучше, чем в Индии. Если говорить о формальном образовании, которое можно получить в школе, то в Восточной Европе такое образование, возможно, лучше, чем в Западной Европе. Гражданам бывших коммунистических стран недостает еще конкретных навыков работы и умения играть в капиталистические игры, как это умеют делать в Западной Европе, но они этому научатся.

Предположим, что мы подробно проэкзаменуем всех выпускников средних школ Америки, проверив их уровень образования, а затем проведем такой же экзамен в прежнем коммунистическом мире (насчитывающем 1,9 миллиарда человек). Много ли окажется среди этих последних, кто сдаст экзамен с лучшими оценками, чем средний выпускник американской средней школы? Ответ будет, по существу,– «бесконечное множество», сотни миллионов людей знают больше среднего американца.

Кто станет платить выпускнику американской средней школы 20000 долларов в год, если можно найти за 35 долларов в месяц лучше обученного китайца, который будет усердно трудиться в Китае двадцать девять дней в месяц, по одиннадцать часов в день? Двигаясь к востоку от Германии, вы скоро окажетесь в странах с таким же уровнем образования, как в Германии, но с заработной платой в 5 или 10 процентов немецкой.[6]

Эффективные поставки образованной рабочей силы в капиталистический мир резко расширились, и это должно сильно отразиться на заработках образованных людей в прежнем капиталистическом мире – так что шокирующие испытания не позади нас, а впереди.

В то время как бывший Советский Союз будет сильнее всего влиять на разработку естественных ресурсов и научную работу, Китай будет больше всего влиять на обрабатывающую промышленность, использующую рабочую силу низшей и средней квалификации. Во всех видах промышленности, где можно быстро обучить производственным навыкам сообразительных, сравнительно образованных, стремящихся к продвижению работников физического труда, Китай сразу же войдет в мировую экономическую игру, как это уже произошло в некоторых отраслях, например, в текстильной, обувной промышленности и в изготовлении электронных деталей. Большая часть мирового производства с низкой или средней квалификацией переместится в Китай. Это коснется рабочих мест в богатых промышленных странах, но также и рабочих мест в развивающихся странах со средним уровнем заработной платы. Производство кожаной обуви в южной Бразилии и в северной Аргентине уже испытывает сильное конкурентное давление Китая.[7]

С космической точки зрения развитие Китая благотворно для всего мира. Но при ближайшем рассмотрении оно кажется угрожающим.

Китай

Китай экономически растет (на 10 процентов в год в течение более пятнадцати лет), и если прежний капиталистический мир хочет избежать расстройства пищеварения при попытке поглотить 1,2 миллиарда китайцев, включающихся в глобальную экономику, то он и сам должен быстро перестроиться. Придавая должное значение тому факту, что в Китае живет пятая часть человечества, рассмотрим этот вопрос более подробно.[8]

Вряд ли кто-нибудь более оптимистически относится к Китаю, чем я, но ввиду сверхоптимистических оценок, появляющихся в деловой печати, следует начать с некоторой дозы реализма. Прошлые проценты роста не так хороши, как кажется, а будущие не будут так хороши, как прошлые. Опубликованные проценты роста преувеличивают успехи Китая. Местные чиновники в Китае получают премии, зависящие от процентов роста в их регионе, и эти же местные чиновники отвечают за сбор статистических данных. Чтобы не преувеличивать собственные успехи, надо быть святым, а местные китайские чиновники – не святые. Время от времени Пекин наказывает какого-нибудь местного чиновника за преувеличения в области экономических достижений, чтобы вся эта система оставалась квази-честной, но все же опубликованная статистика нуждается в некоторых поправках для устранения преувеличений.[9]

Если в какой-нибудь стране недооценивается инфляция, то объем производства переоценивается, поскольку реальный объем – это попросту денежный объем за вычетом инфляции. Хотя недооценка инфляции и возникающая из нее переоценка объема производства не сохраняются из года в год, в последние годы они были, по-видимому, велики. Уже простая поправка на недооценку инфляции и вытекающую из нее недооценку объема производства снижает официальную оценку роста ВВП с 13,4 процента до 9,0 процента в 1994 году и с 11,8 процента в 1993 году до 7,0 процента.[10] Подобные же поправки для сельского хозяйства и услуг привели бы к дальнейшему снижению наблюдаемых приростов ВВП.

Коммунизм инвестирует средства во множество проектов, где просто делают не то, что нужно, и не там, где нужно – проектов, нежелательных для людей, которые в капиталистическом обществе считались бы убыточными. Многие из таких предприятий несут теперь большие денежные потери и могут выжить лишь при государственном субсидировании. Поскольку в рыночной экономике фирмы должны приносить доход, у этих предприятий в длительной перспективе нет будущего. Около трети этих государственных предприятий в конечном счете должны быть закрыты.[11] После этого их надо будет вычесть из статистики экономического роста. Такая перспектива закрытия не ограничивается фирмами, теряющими деньги в настоящее время. При коммунизме многие вещи (транспорт, сырье, энергия и так далее) доставались даром или в основном субсидировались государством. Когда Китай завершит свое движение к рынку, многие покупаемые промышленностью товары и услуги резко поднимутся в цене, и фирмы, которые кажутся преуспевающими, должны будут закрыться.

Низкий уровень производства в Восточной Европе отчасти связан с уже происшедшим закрытием предприятий и убытками, сопутствующими экономическому росту. В Китае большинство таких убытков еще предстоит в будущем. Когда они произойдут, рост замедлится.

Услуги при центральном планировании не ценились, и не включались в статистические данные об объеме продукции коммунистических стран.[12] Вследствие этого, объем доставляемых услуг был крайне недостаточен, а те услуги, которые доставлялись, не учитывались. Если учесть то, что всегда делалось, и если разрешить частному сектору доставлять услуги, не разрешенные ему при коммунизме, то происходит единовременный бум в производстве услуг, почти не требующий инвестиций. Но эти прошлые недостатки коммунизма в конце концов будут устранены, и дальнейший рост производства услуг потребует инвестиций. Когда это случится, рост замедлится.

Главная статистическая тайна окружает китайскую деревню. Поскольку в Китае 73 процента населения заняты в сельском хозяйстве, трудно обеспечить быстрый рост национального производства без достаточно быстрого развития сельского хозяйства.[13] В первые десять-пятнадцать лет движения к рынку в сельском хозяйстве происходил бум. Отмена коммун улучшила структуру мотивации и привела к большому скачку в объеме сельскохозяйственной продукции, без инвестиций в ирригацию, удобрения, машины, пестициды или транспорт. Но эти легкие успехи не могли продолжаться вечно. Было ясно, что рано или поздно недостатки коммунистического сельского хозяйства будут устранены, и дальнейшие успехи потребуют инвестиций. В сельском хозяйстве этот момент истины уже наступил. В последние пять-десять лет объем сельскохозяйственной продукции, по признанию Пекина, испытывает стагнацию (доходы в сельском хозяйстве упали с 58 до 38 процентов доходов городского населения), но в опубликованных данных еще нет замедления национального прироста продукции.[14] Вследствие этого, опубликованные проценты роста, вероятно, следует относить к росту городского, а не сельского производства.

Когда коммунизм еще прочно держался, на содержание и строительство жилищ уходил лишь 1 процент дохода домохозяйств. Квартирная плата не окупала даже отопления, не говоря уже о строительстве и содержании жилого фонда. Но при коммунизме заработная плата была значительно снижена, чтобы возместить предоставление бесплатных жилищ. Когда квартиры и другие товары и услуги переоцениваются и начинают продаваться по рыночным ценам, заработная плата должна повышаться для компенсации этих изменений. Необходимый компенсирующий рост заработной платы означает, что труд уже не будет в Китае так дешев, каким он кажется теперь. Поскольку заработная плата будет расти, чтобы покрыть реальную стоимость жизни, Китай скоро перестанет предлагать самую дешевую в мире рабочую силу. Фирмы, просто ищущие дешевую рабочую силу, должны будут отправиться в другое место. Чтобы окупить более высокий уровень заработной платы, Китаю придется повысить свой технический уровень, а этот процесс будет гораздо труднее и медленнее, чем простое привлечение иностранных предпринимателей, ищущих дешевую рабочую силу.

После устранения неэффективности коммун теперь возникает большой разрыв в доходах между сельскими и городскими местностями. 80 процентов китайцев живет в сельских местностях, и возникает проблема, как удержать их от перемещения в городские местности: по-видимому, около пятидесяти миллионов уже перешли в города. Чтобы увеличить производительность и доходы в сельских местностях, потребуются крупные инвестиции в удобрения, пестициды, машины, транспорт, коммуникации и электрификацию. Эти инвестиции могут прийти только от инвестиционных фондов, в настоящее время используемых для поддержки легкой промышленности в прибрежных областях, и когда станет ясно, что темпы роста придется замедлить.

Эти инвестиции в сельские местности должны быть сделаны уже для того, чтобы сохранить социальный мир. Фермер получает столько, сколько платит за его продукцию городской житель, минус расходы на транспорт и распределение. В настоящее время эти расходы столь высоки, что часто поглощают б?льшую часть стоимости продукции фермера. Во многих случаях они так высоки, что для фермера даже не окупается отправка его урожая на продажу. Он вынужден в таком случае оставаться в замкнутой крестьянской экономике, не связанной с денежным хозяйством.

Быстрый темп роста в последние два десятилетия скорее свидетельствует о неэффективности коммунизма, чем о долговременном потенциале роста китайского капитализма. Коммунисты сделали крупные капиталовложения, которые не окупились вследствие слабой структуры мотивации. Некоторые из этих предприятий нельзя спасти, но другие можно. Если исправить неэффективность коммунизма и ввести лучшую систему мотивации, то инвестиции, сделанные в прошлом, часто могут окупиться большими прибылями при очень малых новых инвестициях. Давно существующее здание отеля при хорошем управлении и обслуживании становится настоящим отелем. По существу, результат здесь несколько напоминает ремонт мостов на Рейне после войны. Один такой ремонт моста позволяет привести в действие значительные инвестиции, сделанные ранее.

Неэффективные коммунистические заводы могут выдавать намного больше продукции, если попросту применить лучшую технику управления. Расходы на это будут невелики, поскольку заводы уже есть. Но в конечном счете существующие заводы начинают работать с предельной эффективностью, и тогда инвестиции, нужные для любого дальнейшего роста производительности, резко возрастают.

Первоначально можно допустить рост производства вдоль побережья, где требуется немного инфраструктуры, особенно вдоль той части побережья, где можно использовать инфраструктуру Гонконга. Но Китай – большая континентальная страна. Нельзя допустить, чтобы миллиард китайцев двинулся к побережью – как это произойдет, если не будут сделаны инвестиции в инфраструктуру и доходы будут расти на побережье, при стагнации внутри страны. Китай должен сделать крупные инвестиции в новую инфраструктуру, чтобы передвинуть экономический бум в центр и на запад страны.

Вследствие своей истории, Китай имеет даже меньше инфраструктуры (коммуникаций, транспорта, электрификации), чем меньшие, более бедные страны, такие, как Индия. Китай втрое больше Индии, но имеет на 20 процентов меньше миль железных дорог.[15] В Индии железные дороги были построены в девятнадцатом веке английской армией с целью эффективного контроля над страной. Китай же, к своему ущербу, был квази-колонией, так что ни одна из стран, замешанных в его квази-колонизации (Англия, Франция, Россия, Германия, Япония и Соединенные Штаты), не взяла на себя задачу построить его национальную инфраструктуру.

Сверх того, вследствие своего опыта борьбы с японцами во время Второй мировой войны председатель Мао верил в региональную самодостаточность и не построил такой тяжелой инфраструктуры, как другие коммунистические страны, например, Советский Союз. В отношении современной инфраструктуры Китай – единственная в своем роде страна. То, что здесь предстоит сделать – огромно.

Эту проблему делают еще более трудной и дорогостоящей люди, которых можно назвать только местными экономическими диктаторами. Местные чиновники пытаются монополизировать экономический рост для своих областей, не желая тратить деньги на проекты кооперации региональных инфраструктур, которая в перспективе могла бы снизить расходы для всех. В то время как Китай нуждается в большем числе портов и аэропортов, у него есть уже и явно недогруженные порты и аэропорты, расположенные не там, где нужно. Лучший пример – это четыре новых аэропорта, построенные или строящиеся в области Гонконга. Один аэропорт со скоростными железнодорожными ветками к главным городам области был бы дешевле, и в то же время доставил бы для всей области транспортную сеть. Но это не было понято. Возникает много долгов и много неиспользуемых мощностей, расположенных в неудачных местах. Китай не может позволить себе дублирование и неправильное размещение предприятий транспорта и связи.

Заботясь о будущем, Китай должен будет использовать некоторые из инвестиционных фондов, вкладываемых теперь в быстро окупающиеся отрасли легкой промышленности, для долгосрочных инвестиций в инфраструктуру и сельское хозяйство. Когда это произойдет, темп роста замедлится.

По всем указанным причинам, темп роста Китая в будущем станет значительно ниже, чем он был в прошлом. Если речь идет о возможных темпах роста, следует вычесть из нынешних опубликованных чисел по меньшей мере 4 процента.

Популярные статьи также сильно преувеличивают скорость, с которой Китай может войти в развитый мир. Начнем с того, что в Китае ВВП на душу населения составляет, в международных валютных единицах, около 370 долларов, а ВВП на душу населения, измеряемый стоимостью в Америке того, что средний китаец в действительности покупает, составляет около 1600 долларов (экономисты называют это вычислением паритета покупательной силы).[16] В Японии ВВП на душу населения равен примерно 38000 долларов, считая 100 иен за доллар. Допустим, что рост в Японии составит 3 процента в год (что почти на 1 процент ниже достигнутого за последние 100 лет), и допустим, что рост в Китае будет 6 процентов в год (что более чем на 50 процентов превосходит рост в любой крупной стране, когда-либо достигнутый в течение столетнего периода). Если вы возьмете эти ВВП на душу населения и предполагаемые темпы роста для обеих стран на будущее и заложите их в ручной калькулятор, то программа со сложными процентами покажет вам, что к 2100-му году (через 104 года с этого момента) Китай будет все еще иметь ВВП на душу населения в 20 процентов японского, если исходить из 370 долларов, и в 70 процентов японского, если исходить из 1600 долларов.

Конечно, у Китая общий ВВП будет выше, чем в Японии, если его ВВП на душу населения станет равен лишь одной десятой японского, так как в Японии 123 миллиона населения, а в Китае 1,2 миллиарда. В двадцать первом веке Китай будет великой державой в политическом и военном отношении. Но ведь он и сейчас, вероятно, является второй в мире военной сверхдержавой после Соединенных Штатов. Военная мощь зависит от абсолютного размера. Но для того, чтобы стать участником мировой экономической игры, надо иметь высокий ВВП на душу населения и изощренную технику. У Индии общий ВВП больше, чем у Нидерландов, но Нидерланды участвуют в мировой игре (то есть имеют влияние на других), а Индия не участвует. Б`oльшая часть общего индийского ВВП состоит из еды и других простых предметов первой необходимости, производимых и потребляемых на месте. Исходя из нынешнего состояния Китая, можно предвидеть, что ему понадобится больше столетия, чтобы занять место в развитом мире. Японии понадобилось для этого сто лет, и вряд ли какая-нибудь страна в истории добилась этого скорее.

Может быть, Китай не войдет в развитый мир и в течение очень долгого времени – хотя я лично поручился бы, что войдет. Ведь для этого необходимо, чтобы десятилетия экономических успехов следовали одно за другим. Латинская Америка полна стран, переживших пару удачных экономических десятилетий, а затем потерпевших крах. Скептики могут обоснованно сослаться на периоды неустойчивости в китайской истории, не сулящие Китаю столь успешного экономического марафона. Может быть, он окажется, как многие страны Латинской Америки, экономическим спринтером, который потерпит крах, не достигнув финишной линии. Я сам в это не верю, но нельзя доказать, что такой исход невозможен. Впрочем, Китай не развалится, как развалился СССР, и как предсказывают недавние оценки американской разведки.[17] Тысячи лет совместной жизни в единой стране кое-что значат, если предсказывают будущий распад.

Все это в основном не снижает значение последних достижений Китая. Эти достижения были сенсационны. Проблемы Китая отражают его успех: это отчетливо проявившаяся напряженность в деревне, слишком большая миграция в города, недостаточно быстрое движение бума на запад.

Возникает интересный вопрос: почему Китай так быстро и легко движется к рыночной экономике, в то время как остальные страны бывшего коммунистического мира испытывают в этом столько трудностей? Можно привести четыре главных причины этого китайского успеха по сравнению со странами Центральной и Восточной Европы.

Во-первых, китайцы доказали также, что их все еще очень бедное общество способно добровольно сберегать и, следовательно, инвестировать высокий процент своего ВВП – около 40 процентов.[18] Это значит, что иностранные инвестиции важны, но не неизбежны. Ввиду столь высокого темпа внутренних сбережений, бегство капиталов в мексиканском стиле – случись оно с Китаем – не затронуло бы его таким образом, как это было с Мексикой в конце 1994-го года. Здесь есть ресурсы для построения будущего, с иностранными инвестициями или без них. Иностранная техника и менеджмент в самом деле необходимы, но не иностранные деньги.

Во-вторых, Китай имеет эффективное правительство, которое может планировать стратегии и, приняв решение по поводу этих стратегий, может их навязать. Переход от коммунизма к капитализму труден, и его нельзя выполнить без эффективного правительства. В Восточной Европе, где правительства по существу развалились, и где граждане относятся с недоверием к любой правительственной деятельности, «рынок столкнулся с сопротивлением».[19] Экономика на много лет погрузилась в разруху, и только теперь, кажется, дошла до низшей точки и начала медленно подниматься.

В конце 70-ых годов Китай начал свои реформы в деревне, отменив коммуны и предоставив каждому крестьянину его долю земли – то есть перейдя к системе семейной ответственности. В техническом смысле крестьяне получили землю в аренду на пятнадцать лет за ежегодные поставки ее продукции, и аренду древесных насаждений на пятьдесят лет за поставки их продукции, с правом передать (продать) аренду на землю в 1988 году.[20] Но в действительности каждый крестьянин знает, что земля принадлежит ему навсегда, и что государство ее не отберет. С такой лучшей мотивацией, в течение следующих шести лет, с 1978 до 1984 года, объем сельскохозяйственной продукции Китая вырос на две трети.[21] Приватизация городской промышленности при полных продовольственных магазинах, как это было в Китае, нисколько не напоминала попытки приватизации городской промышленности при пустых продовольственных магазинах, предпринятые в прежнем СССР.

В сельскохозяйственных местностях бывшего Советского Союза приватизация земли еще предстоит. Идеология просто не позволяет ее произвести. Официально колхозы распущены, но ничем не заменены. Руководители колхозов не хотят потерять свои должности и просто игнорируют указания из Москвы. Весьма запутанные законы о собственности приводят к такому положению, при котором никто не знает, кому принадлежит земля, и в результате 40 процентов урожая зерна гниет на полях. Опасаясь беспорядков в городах, правительство удерживает цены на зерно на столь низком уровне, что фермеры не испытывают желания его производить. В результате в 1995 году был самый плохой урожай зерна за тридцать лет – хуже, чем в то время, когда коммунизм был в полной силе.[22] Но следует также признать со всей откровенностью, что в Китае, после тридцати лет коммунизма, было гораздо легче произвести приватизацию сельского хозяйства, чем в России, после семидесяти лет коммунизма. В Китае все еще есть крестьяне, помнящие, как вести частное фермерское хозяйство. В бывшем Советском Союзе таких людей нет.

В области промышленности Китай вначале ограничился рыночными экспериментами в специальных экономических зонах, не пытаясь осуществить какой-нибудь экономический большой взрыв на всю страну. Китайская стратегия состояла в том, чтобы продвигаться постепенно, основывая каждый следующий успех на предыдущем. Приватизация сельского хозяйства привела к приватизации услуг, которая, в свою очередь, привела к приватизации мелкой розничной торговли, а эта привела к приватизации мелкого производства. Экспортный сектор был освобожден до импортного сектора. По мере расширения особых экономических зон, расширялся и объем рынка.

В настоящее время на очереди приватизация жилого фонда. Но захочет ли кто-нибудь купить свою квартиру, если теперь он платит за нее лишь 1 процент своего дохода? В первый же день владения такой собственностью у него будет та же убогая квартира, но ему придется оплачивать отопление, эксплуатацию и платить налоги. При капитализме жилище стоит от 30 до 40 процентов семейного дохода. В отношении жилищ для перехода к рынку нельзя использовать рыночный подход.

Поскольку китайское правительство может принимать эффективные решения, гражданам по существу объявили, что им придется купить свои нынешние жилища. Недавно я встретился с группой чиновников дипломатической службы, которым приказали купить свои нынешние квартиры. Им разрешили приобрести их примерно за треть стоимости постройки (весьма дорогостоящей с капиталистической точки зрения), но остаток их дохода, предназначенный на покупку других потребительских товаров, оказался вследствие этого сильно урезанным. Покупка им не нравилась, но они купили квартиры, так как у них не было выбора: в противном случае они потеряли бы работу.

Для успешной работы рыночной экономики должно быть известно, что кому принадлежит. При коммунизме все принадлежало государству. Рыночная экономика должна начаться с исходного распределения доходов и богатства. Правительства должны быть способны принимать и навязывать решения – отдавать или продавать все, что им угодно, тем, кому хотят.

Хотя китайский способ все это делать более чем несовершенен, китайское правительство способно принимать такие решения.[23] В большей части Восточной Европы правительства к этому неспособны. Приватизация слишком часто была там по существу процессом спонтанного самовозгорания, в котором более сильные (обычно прежние коммунисты) просто захватывали бывшее государственное имущество в собственные руки. Этот несанкционированный процесс приватизации создает ощущение всеобщей коррумпированности. Богатыми оказываются не те, кто организует новое производство, а те, кто лучше всех умеет захватить бывшее государственное – то есть общественное – имущество. Очень скоро рынок начинает рассматриваться как нечестное дело, и политическая поддержка официальной приватизации исчезает. В России значительную часть преступлений можно было бы назвать частной приватизацией.

Коммунизм и конфуцианская культура вместе поддерживали заинтересованность в образовании. По сравнению с другими крупными развивающимися странами, такими, как Индия, Индонезия и Бразилия, Китай имеет лучшее и более широко распространенное образование. Гораздо легче обучать навыкам современного производства людей с хорошим основным образованием, чем неграмотных.

Третье преимущество Китая – это заморские китайцы. Функции менеджмента весьма различны при коммунизме и при капитализме. При коммунизме менеджеры были по существу квази-военными экономическими чиновниками. Был центральный экономический план, план битвы, составленный в Москве или в Пекине. Менеджерам говорили, что им делать, и посылали им нужные материалы, компоненты, людей и деньги для уплаты заработной платы. Им говорили, что за их продукцией пришлют железнодорожную платформу, которая увезет ее неизвестно куда, а если продукция не будет готова, то их накажут (отдадут под военный суд). Менеджеры никогда ничего не покупали, никогда ничего не продавали, никогда ни с кем не торговались, никогда не изучали рыночную информацию, никогда не беспокоились о прибылях и потерях и никогда не говорили с потребителем. Они было полковниками экономической армии, исполнявшими приказы их генералов.

Какой процент успеха имели американские попытки сделать дельцов из армейских полковников? В точности нулевой. Для бизнеса требуется совсем иной склад ума. В России существующая система использует полковников прежней армии – и не работает. В Китае же полковников прежней армии заменили, главным образом, заморские китайцы, умеющие играть в капиталистическую игру, так как они были воспитаны в капиталистической экономике. Менеджеры заводов часто – заморские китайцы, а функции главного командования могут исполнять в Гонконге те из них (тайванцы), кто умеет пропускать через Гонконг свои деньги или свой талант. Эти заморские китайцы (живущие в Гонконге, на Тайване, в Северной и Южной Америке, в Юго-Восточной Азии и Сингапуре) приносят деньги и технику, но самое ценное из всего, что они приносят, – это знания и связи, необходимые для капиталистической игры.

Далее, доверие, порождаемое родственными отношениями, позволяет им научить этой игре китайцев из Китайской Народной Республики гораздо быстрее, чем если бы тем пришлось учиться у американцев, европейцев или японцев, не зная, верить им или не верить.

Четвертое важное преимущество Китая происходит от того факта, что лишь 18 процентов китайцев работало на больших государственных предприятиях, тогда как в России на государственных предприятиях работало 93 процента населения. В Китае были очень крупные заводы, часто построенные для них Советским Союзом (например, Пекинский завод железа и стали, где было занято шестьдесят две тысячи человек), но они составляют меньшую часть национальной экономики, и можно позволить национальной экономике расти вокруг них, прежде чем их придется закрыть.[24] Китай может отложить эту очень трудную проблему. Россия не может. В то же время в Китае 72 процента населения работало в колхозах, тогда как в СССР лишь 6 процентов.[25] Гораздо легче двигать к рынку экономику мелких предприятий, чем экономику больших.

В этом ключевом различии играли некоторую роль идиосинкразии коммунистических отцов-основателей. Сталин учился своей экономике в 20-ые годы, когда образцом для подражания повсюду считался завод Форда Руж Плант в Детройте – где в одну сторону завода входили железная руда и уголь, и с другой стороны выходили автомобили, причем на предприятии трудилось 112000 человек.[26] Сталин полюбил такие предприятия, и 77 процентов всей автомобильной продукции, выпускавшейся в прежнем Советском Союзе – стране с 280 миллионами населения – изготовлялось на единственном гигантском заводе.[27]

Капиталисты скоро поняли, что такие заводы непригодны. Но как приватизировать экономику, состоящую из таких заводов? Все знают, что при капитализме их надо закрыть. Если они все же работают, то, передав их кому-нибудь в собственность, этого человека превращают в монополиста. Но из отдельных монопольных производителей не получается рыночная экономика, потому что у них нет конкурентов. Что еще хуже, теперь СССР превратился в пятнадцать разных стран, и каждая из них производит слишком много того, что она производит, но недостаточно того, что производят остальные четырнадцать, и у них нет возможности торговать друг с другом. Физические проблемы СССР, воплощенные в бетон и металл, делают построение рыночной экономики очень трудным.

Председатель Мао учился своей экономике иначе – главным образом во время Второй мировой войны, когда он сражался с японской армией. Он заметил, что если в Китае нет ничего жизненно важного, что можно было бы разрушить или завоевать, то завоевать его вообще нельзя , потому что это слишком большая страна. Японцы могли бы поставить по одному солдату в каждую китайскую деревню, и все же в половине китайских деревень не было бы японских солдат. Этот военный опыт привел к тому, что Мао подчеркивал местную самодостаточность. Каждая область производила все – часы, велосипеды, еду. Частью этой стратегии стали дворовые сталеплавильные печи. Отсюда возникло большое расточительство; его можно даже сопоставить с потерями эффективности от сталинской гигантомании, но оно привело к экономике мелких предприятий, которую сравнительно легко приватизировать.

Хотя быть бедным – небольшое преимущество, но по этой причине Китай психологически готов был допустить, что он не первая страна в мире, и что ему приходится подражать другим, чтобы их догнать. Значительная часть Восточной Европы психологически отказывалась допустить, что она может чему-то научиться у «первого мира» по части менеджмента и техники.

Конечно, есть причины для неуверенности. Каким образом Китай сумеет продвинуть свой бум на запад, вглубь страны, и как он сумеет создать благополучие в деревне? Хотя Ден Сяо Пин еще жив, он, очевидно, вышел из круга деятелей, принимающих решения, и соотношение сил перестраивается – по-видимому, не нарушая экономического роста. В начале 90-ых годов в Китае был быстрый рост, тогда как в большей части промышленного мира был спад, или период медленного роста. Это создало для Китая блестящее положение на мировой экономической сцене, причем преувеличивались и его достижения, и важность этих достижений. В долях рыночного обмена Китай составляет в точности 1 процент мирового ВВП. Рост Китая замедлится, а рост в остальном мире уже ускорился и будет дальше ускоряться; японский спад, который кажется бесконечным, прекратится; но Китай останется крупнейшим явлением в реконструкции экономической поверхности Земли.

Те, кто изучает обычные землетрясения, направляются в Китай: там бывает больше землетрясений, чем в любом другом месте Земли. Тем, кто интересуется экономическими землетрясениями, можно дать тот же совет.

Конец замещения импорта и квази-социализма в третьем мире

Как заметил однажды лорд Кейнс, «практики, считающие себя свободными от всякого интеллектуального влияния, обычно находятся в рабстве у какого-нибудь покойного экономиста».[28] Для третьего мира таким рабовладельцем был Рауль Пребиш, возглавлявший в 50-ых годах Экономическую Комиссию по Латинской Америке. Он доказывал, что путь к развитию ведет через замену импорта внутренним производством и квази-социализм. Назначьте высокие пошлины и квоты на импорт из развитых стран, устройте финансируемые правительством корпорации для замены того, что прежде импортировалось, замените все эти вещи местной продукцией на уже существующем рынке – и тогда вы можете расти.

Это была правдоподобная теория, и она была принята почти везде в третьем мире. Быстрому принятию этой теории не помешал тот факт, что импорт собирались отрезать у старых колониальных господ. Не приняли во внимание того, что революционный коммунизм в 50-ые годы, по-видимому, развивался быстрее капитализма. К сожалению, квази-социалистические замены импорта не действовали нигде, где их пытались применить. Квази-частно-общественные фирмы попросту жили под защитой высоких квот и пошлин, пользовались правительственными субсидиями и зарабатывали массу денег; им жилось хорошо, и они никогда не беспокоились, что не достигают эффективности развитого мира.

В 70-ые и 80-ые годы было четыре развивающихся страны, отбросивших такую стратегию и начавших ориентироваться на экспорт. За исключением Гонконга, их фирмы были защищены на своих домашних рынках, где пошлины, квоты и административные меры сдерживали конкурирующие продукты первого мира, но эта защита предоставлялась лишь в том случае, если эти фирмы в то же время экспортировали свои изделия, не уступая в эффективности развитому миру. Полагали, что эти фирмы, вынужденные стать эффективными, чтобы выжить на мировых рынках, в конечном счете применят те же методы и в своей внутренней деятельности. Это предположение подтвердилось. Теперь эти четыре прежде бедных страны имеют ВВП на душу населения, по существу исключающий их из третьего мира: в Гонконге в 1993 году 18000 – 20000 долларов на душу населения; в Сингапуре в 1993 году 16000 – 17000 долларов на душу населения; на Тайване в 1993 году 10000 – 11000 долларов на душу населения; и в Южной Корее в 1993 году 8000 – 9000 долларов на душу населения.[29]

Важно осознать, что успех этих малых стран на Тихоокеанском Крае, вместе с крахом коммунизма и социализма, произвел интеллектуальную революцию в третьем мире. Например, Северо-Американское Соглашение о Свободной торговле (САССТ, North American Free Trade Agreement) без этой революции было бы невозможно. В течение десятилетий Мексика старалась экономически изолироваться от США. Были установлены строгие лимиты на использование американских менеджеров и американского капитала. Сейчас мексиканцы хотят участвовать в мировой игре. И так поступают теперь в третьем мире все остальные.

Некоторые страны (Индонезия, Малайзия) отбрасывают свои прежние идеологии быстрее других (Индия, Египет), но все отбрасывают свою веру в замену импорта и квази-социализм. Все хотят ориентироваться на экспорт. Вместо шестидесяти пяти миллионов людей в четырех странах, играющих в экспортную игру, будет три миллиарда людей во всем третьем мире, стремящихся играть в экспортную игру. Какова бы ни была степень конкуренции со стороны стран третьего мира с низкой оплатой труда в конце двадцатого столетия, по мере движения к двадцать первому веку все уровни интенсивности поднимаются . Некоторые из стран с низким уровнем заработков, участвующих в конкуренции, сосредоточиваются на высоко квалифицированном труде. Фирма Тексас Инструментс проектирует свои самые сложные компьютерные микросхемы в Индии. Фирма Моторола имеет центры проектирования оборудования в Индии и в Китае.[30]

Ближний Восток

Экономическая география всюду находится в движении. Рассмотрим Ближний Восток, исходя из предположения, что там будет мир: это тридцать миллионов низкооплачиваемых рабочих в Египте, техника в Израиле, палестинцы – самые образованные из арабов, богатые потребители и инвесторы в области Персидского залива. Все это случится не сразу, но через десять или двадцать лет в этой части мира может сложиться очень интересная экономика.

В некоторых видах промышленности, например, в туризме, это может произойти намного быстрее. Представьте себе туристский маршрут, начинающийся с древностей Египта, продолжающийся религиозными памятниками Святой Земли, затем посещение Петры в Иордании (фантастический римский город на дне каньона), и в заключение лучшие в мире пляжи и погружения с аквалангом в Красное море. Нужно не так уж много мира на Ближнем Востоке, чтобы там стало безопаснее, чем во Флориде, – и миллионы людей переменят свои планы отпусков.

Или предположим, например, что мир будет в области Кавказских гор. Если речь идет о горнолыжном спорте, то Кавказские горы куда лучше Альп – они выше, там больше снега, лучшая погода и нетронутая природа. Если уж лыжник садится в самолет, то зачем останавливаться на Альпах – можно пролететь часом или двумя дольше. Австрийские компании уже предлагают лыжный спорт с доставкой на вертолете на Кавказские горы, конкурируя с доставкой европейских лыжников в Канаду.

Есть также возможность создать тюркский общий рынок, который охватит тюркоязычные народы на окраине Европы, на Ближнем Востоке и в Средней Азии. Он может и не возникнуть, но он возможен.

Политическая география

Политические границы важны для экономики, поскольку они отмечают линии, на которых собирают пошлины, устанавливают квоты, применяют различные юридические и налоговые системы, делают социальные инвестиции и осуществляют административное руководство. Во время холодной войны СССР и Соединенные Штаты были согласны в одном вопросе: обе великие державы считали, что опасно разрешить изменение национальных границ, поскольку они были слишком уж склонны втягиваться в возникающие таким образом пограничные споры между своими клиентами. Если какая-нибудь страна полагала, что проигрывает в пограничном споре, то она обращалась за помощью к союзной великой державе, и очень трудно было отказать в такой помощи, не нарушая союзной солидарности. А если одна из великих держав оказывала помощь, то другая, конечно, должна была сделать не меньше. Обе великих державы на опыте научились, что если кто-нибудь пытается силой передвинуть границы (как это было на Кубе, в Южной Корее, Вьетнаме, Афганистане), то возникающие двухполюсные силовые конфликты угрожают выйти из-под контроля. Если по поводу границ нельзя было прийти к согласию (как это было в Южной Корее и в Германии), то обеим сторонам приходилось держать на этих границах большие армии, чтобы стабилизировать ситуацию. Обе сверхдержавы не могли допустить, чтобы их клиентов теснили клиенты соперничающего блока, но обе знали, что если они дадут втянуть себя в местные граничные споры своих клиентов, то возникнет слишком большая опасность, что Вашингтон и Москва начнут обмениваться ракетами.

Когда окончился колониализм, на карте мира стали часто меняться имена, но после Второй мировой войны почти не менялись границы. Когда окончился коммунизм, стали меняться не только имена, но и границы. Некоторые из этих новых государств не существовали как национальные государства полстолетия или три четверти столетия (например, Польша), у некоторых была очень короткая история (балтийские республики , современное существование которых было лишь между Первой и Второй мировой войной), некоторые не существовали сотни лет (Украина и мусульманские республики Средней Азии, завоеванные Россией в семнадцатом и восемнадцатом веке; страны Закавказья, которые были независимы лишь до Оттоманской империи), а некоторые в действительности не существовали никогда (Беларусь). Некоторые из этих стран основываются мирным путем (Чешская республика, Словакия и Словения), а другие появляются и исчезают в контексте войны (Грузия, Азербайджан, Армения, Хорватия, Сербия, Босния, Македония). Новые нации, имена которых едва известны (Чечня), будут продолжать откалываться, или пытаться откалываться от старых наций (России). И некоторые из нынешних новых наций вряд ли долго останутся нациями (Беларусь?).

В прежнем коммунистическом мире из развалин коммунизма строятся новые страны и новые правительства. Нации никогда не строятся легко. Правила еще должны быть написаны; традиции еще должны установиться. Политическая власть вначале подвижна и неустойчива. Можно предвидеть волнения и хаос.

Чтобы сплачивать нынешние воюющие этнические группы в Центральной и Восточной Европе, необходимы сильные идеологии и беспощадные революционные вожди. Коммунизм был такой идеологией. Сталин был таким вождем – он был грузин, правивший Россией. При нем не было разницы, к какой этнической группе вы принадлежали, его группе или какой-нибудь другой; подавлены были все. Столь же крут был Тито – хорват, правивший сербами с помощью сербской армии. После разложения коммунистической идеологии и смерти этих непреклонных революционных лидеров этнические группы Восточной Европы и Средней Азии обнаружили, что они не могут больше жить вместе. Они как будто вдруг вышли из обледенения, оттаяли и начали снова сражаться, как будто не помня десятилетий мира, в которых им довелось жить перед тем.

Но с окончанием холодной войны границы станут меняться и вне прежнего коммунистического мира. Ведь каждая граница в Африке, по существу, находится не на том месте – там, где случайно встретились английская армия с французской. Существующие границы бессмысленны с географической, этнической, лингвистической, исторической и экономической стороны. Сомали и Руанда были с самого начала местом африканских геополитических драк. Если вы посмотрите на то, как американцы негласно разрешили туркам вторгнуться в курдскую часть Ирака, защищенную от иракской армии американскими воздушными силами, и как они в то же время поощряют иранских курдов к мятежу против правительства в Тегеране, то становится наглядно очевидной и сложность, и нелепость происходящего.

Индия никогда не была единой страной, кроме случаев, когда ее объединяли внешние завоеватели (моголы или англичане). Это субконтинент с множеством религий, языков, этнических групп и цветов кожи. Британская Индия уже раскололась на три страны (Пакистан, Индия и Бангладеш), и таких частей будет больше. Националистические беспорядки не ограничиваются сикхами или Кашмиром. Одно из объединяющих начал Индии, вера в социализм и потребность в центральном планировании из Нью-Дели, растаяло вместе с концом коммунизма. Бомбей с его окрестностями имеют население, которое и без остальной Индии сделало бы его одной из крупнейших стран мира. Теперь, когда центральное планирование считается скорее препятствием, чем благом, что может внести Нью-Дели в экономический процесс?

Идеология малых этнических групп не ограничивается вторым или третьим миром. В Соединенном Королевстве лейбористская партия обещает деволюцию (отдельные парламенты) для Уэльса и Шотландии. В Италии Северная Лига говорит о разделе Италии на северную и южную части. В Испании баски и каталонцы требуют большей политической независимости. Во Франции недовольны бретонцы и корсиканцы. В Северной Америке есть проблема Квебека. А в Порто-Рико не знают, что делать.

Если речь идет о жителях Квебека, то ясно, что там произошло глубокое изменение установок. Во время последней волны национализма двадцать-тридцать лет назад там было подспудное беспокойство: думали, что для экономического успеха важнее всего рост масштабов производства. Для жителей Квебека независимость, то есть отделение от англоязычной Канады, означало бы резкое снижение уровня жизни. Они решили 60 процентами против 40 не выходить из Канады. В наши дни такого представления уже нет. На последних выборах 50,4 процента против 49,6 проголосовали за то, чтобы остаться в Канаде, но избиратели с французским родным языком 60 процентами против 40 проголосовали за выход из Канады.[31] Лишь твердое голосование за Канаду 18 процентов, для которых родной язык – не французский, сохранило Квебек в составе Канады.

Меньшинства, потенциально способные стать малыми странами, заметили, что некоторые из богатейших стран мира (например, Швейцария, Австрия, Норвегия, Швеция) и некоторые из самых быстрорастущих стран (Сингапур, Гонконг, Тайвань) – это малые страны, иногда попросту города-государства. Но тогда они могут сделать то, что сделали другие. Они хотят делать то, что другие делают у них на глазах. Если Квебек сможет остаться в САССТ, то, как справедливо полагают его жители, они могут сохранить высокий уровень жизни, связанный с ростом масштабов производства, без политической связи с англоязычной Канадой. Так или иначе, б`o льшая часть экспорта из Квебека идет не в остальную часть Канады, а в Соединенные Штаты.

В то же время, неизбежный торг за право доступа на мировой рынок побудил как раз те группы, которые не хотят жить вместе со своими непосредственными соседями, соединяться в б`oльшие региональные экономические организации, такие, как Европейский Общий Рынок или Северо-Американское Соглашение о Свободной Торговле. Они видят в этих б`oльших региональных группах полисы экономического страхования, гарантирующие их участие в мировой экономике. Куда лучше, если вами управляют издалека люди, которых вы едва знаете, чем если вами полностью управляют соседи, которых вы знаете слишком хорошо.

Развивается мощная динамика. Экономика в одно и то же время толкает нации к расхождению, а регионы к единству. События и учреждения в одной части мира воздействуют на события и учреждения в другой. Если бы не было Европейского Общего Рынка, никто не предложил бы Северо-Американское Соглашение о Свободной Торговле. Если бы не было этих двух соглашений, не было бы речи о торговой группе Тихоокеанского Края.

Геополитические перемены на карте мира, происшедшие за семь лет после падения Берлинской стены, поразительны – но это лишь начало, а не конец фундаментальной переделки политической карты Земли.

Без конкурентов

Капитализм и демократия живут теперь в небывалом периоде истории, где у них по существу нет жизнеспособных конкурентов в состязании за умы их граждан. Это назвали уже «концом истории».

В военном смысле теперь нет систематической угрозы главным капиталистическим демократиям мира. Никто не в силах вторгнуться и завоевать какую-нибудь из них. Нет сколько-нибудь правдоподобной военной угрозы Соединенным Штатам, какую даже американские военные могли бы вообразить для оправдания своих бюджетов. Им приходится прибегать к аргументам о защите разных мест вроде Балтийских республик, хотя неясно, кто им угрожает, и хотя вполне ясно, что при любых обстоятельствах Соединенные Штаты не собираются их защищать.

С политической стороны, все еще существуют авторитарные диктатуры, но они не могут опереться на идеологию (подобную утопиям нацизма или коммунизма), способную привлечь чью-нибудь добровольную поддержку, и не могут опереться на исторические традиции феодализма (то есть на аристократию, некогда почитаемую народом). У них нет обетованной страны, а потому им нечего обещать.

В течение большой части девятнадцатого века и всего двадцатого капитализм стоял пере лицом внутреннего социализма и внешнего коммунизма. Но теперь у этих идеологий нет будущего – они ушли в историю. Остался один капитализм.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 3

1. "Oil," The Economist, July 15, 1995, p. 88.

2. Clyde Prestowitz, "Good but Not Good Enough," World Link, March/April 1994,

p. 31.

3. Kenneth Gooding, "Metals Analysts Expect Fall in Russian Nickel Exports," Financial Times, May 2, 1995, p. 23.

4. Adi Ignatius, "Former U. S. Executives Advise Russians How to Convert Military

Factories," Wall Street Journal, June 26, 1992, p. D7.

5. Jenny Luesby, Mikki L. Tait, and Chrystia Freeland, "Australia "Furious' at Soaring

CIS Wool Exports," Financial Times, August 24, 1995, p. 5.

6. Craig R. Whitney, "West European Companies Head East for Cheap Labor," New

York Times, February 9, 1995, p. Dl.

7. "Making Shoes in Brazil," The Economist, June 24, 1995, p. 61.

8. Richard Eckaus, The Metamorphosis of Giants: China and India in Transition, MIT

Working Paper, March 1994.

9. "Statistics Cheats Disrupt China's Economic Plans," South China Morning Business

Post, August 18, 1994, p. 1.

10. "China: Not So Miraculous?" The Economist, May 27, 1995, p. 63.

11. "Survey: China," The Economist, March 18, 1995, p. 9.

12. Paul R. Gregory and Robert С Stuart, Soviet Economic Structure and Performance

(New York: Harper and Row, 1990), p. 356.

13. "Survey: Russia's Emerging Market," The Economist, April 8, 1995, p. 4.

14. "Rural Discontent Sparks Alarm," South China Morning Post, February 13, 1995,

p. 1; "Survey: China," The Economist, March 18, 1995, p. 23.

15. United Nations, Statistical Yearbook for Asia and the Pacific (New York, 1993),

pp. 86, 150.

16. "Fund Reviews China's Economy, It's Big," New York Times, May 10, 1993, p. 1.

17. John Gittings, "Chinese Whispers in a Vacuum," Guardian, February 3, 1995,

p. 26.

18. John D. Friske, Chinese Facts and Figures Annual Handbook, Vol. 18 (Beijing:

Academic International Press, 1994), p. 114.

19. Alice H. Amsden, Jacek Kochanowicz, and Lance Taylor, The Market Meets Its

Match: Restructuring the Economies of Eastern Europe (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1994).

20. Michael W. Bell, Hoe E. E. Khor, and Kalpana Kochhar, China at the Threshold of a

Market Economy, International Monetary Fund Report No. 107, September 1993, p. 16.

21. Ibid., p. 58.

22. Michael Specter, "Russia's Fall Grain Harvest Seen as the Worst in 30 Years," New

York Times, October 10, 1995, p. A10.

23. Wanda Tseng et al., Economic Reform in China, International Monetary Fund Report No. 114, November 1994.

24. Dun's Asia/Pacific Key Business Enterprises, 1993/94 (Sydney, Australia: Dun

and Bradstreet Information Series, 1994), p. 223.

25. Jeffrey D. Sachs, Reforms in Eastern Europe and the Former Soviet Union in Light of

East Asian Experience (Cambridge, Mass.: Harvard Institute for Economic Development, 1995), p. 44.

26. Платежные ведомости из архивов компании «Форд Моторз».

27. "USSR," The Economist, July 13, 1991, p. 110.

28. John Maynard Keynes, The General Theory (London: Macmillan & Co., 1936), p. 383.

29. "A Survey of Vietnam," The Economist, July 8, 1995, p. 4.

30. Keith Bradsher, "Skilled Workers Watch Their Jobs Migrate Overseas," New York Times, August 28, 1995, p. 1.

31. Andrew Stark, "Adieu, Liberal Nationalism," New York Times, November 2, 1995, p. A

Глава 4

Плита вторая: эпоха искусственной Интеллектуальной индустрии

Исчезновение классических сравнительных преимуществ

Классическая теория сравнительного преимущества была развита для объяснения географического расположения индустрии в девятнадцатом и двадцатом столетиях. В теории сравнительного преимущества расположение производства зависело от двух факторов – от наличия естественных ресурсов и от фактора пропорций (относительного наличия капитала или труда).[1] Страны с хорошей почвой, климатом и достаточными дождями специализируются на сельскохозяйственной продукции; страны, где есть нефть, производят нефть. Страны, богатые капиталом (с большим капиталом на работника), делают капиталоемкую продукцию; страны, богатые трудом (с небольшим капиталом на работника), делают трудоемкую продукцию.

В девятнадцатом веке и в большей части двадцатого века теория сравнительного преимущества объясняла то, что надо было объяснять. В Соединенных Штатах хлопок выращивали на Юге, потому что там была подходящая почва и был благоприятный климат; сукно делали в Новой Англии, потому что там была гидроэнергия для текстильных фабрик и был капитал, чтобы их финансировать. Нью-Йорк был крупнейшим городом в Америке, потому что там была лучшая на восточном побережье естественная гавань, и был капитал, чтобы устроить водное сообщение со Средним Западом (канал Эри). Питсбург был столицей железа и стали, потому что при заданных месторождениях американского угля, железной руды, и при заданной системе рек и озер он был самым дешевым местом для этого производства. В эпоху железных дорог Чикаго должен был стать транспортной столицей Америки и бойней для всего мира. Тексас был равнозначен нефти, а доступность электричества требовала делать алюминий на реке Колумбия, в штате Вашингтон.

Вот список двенадцати крупнейших компаний Америки на 1 января 1900 года: Американ Коттон Ойл Компани, Американ Стил, Американ Шугар Рефайнинг Компани, Континентал Тобакко, Федерал Стил, Дженерал Электрик, Нешнал Лед, Пасифик Мейл, Пиплс Гэс, Теннеси Коул энд Айрон, ЮС Ледер и ЮС Раббер.[2] Десять из этих двенадцати компаний были разработчиками естественных ресурсов. На рубеже столетия экономика была экономикой естественных ресурсов.

Но в этом списке есть еще кое-что интересное. От каждой из этих компаний остались обломки, существующие внутри других компаний, но лишь одна из них, Дженерал Электрик, жива и по сей день. Одиннадцать из двенадцати не смогли перейти в следующее столетие как отдельные субъекты. Мораль этой истории ясна. Капитализм – это процесс творческого разрушения, в котором динамичные новые небольшие компании постоянно заменяют старые большие, не сумевшие приспособиться к новым условиям.

Та же картина наблюдается и вне Соединенных Штатов. До Первой мировой войны более миллиона шахтеров работало в угольных шахтах Великобритании – 6 процентов общей рабочей силы.[3] Уголь царствовал. Он был движущей силой, дававшей миру энергию. В настоящее время в тех же угольных шахтах работает меньше тридцати тысяч человек.

В 1917 году обрабатывающая промышленность была на подъеме, но тринадцать из двадцати крупнейших промышленных предприятий, расположенных в порядке их активов, все еще были компании, разрабатывавшие естественные ресурсы; вот перечень указанных двадцати компаний: Юнайтед Стейтс Стил, Стандард Ойл, Бетлехем Стил, Армор энд Компани, Свифт энд Компани, Мидвейл Стил энд Орднанс, Интернешнал Харвестер, Э.И. Дюпон де Немур энд Компани, Юнайтед Стейтс Раббер, Фелпс Додж, Дженерал Электрик, Анаконда Коппер, Американ Смелтинг энд Рефайнинг, Сингер Сьюинг Машин Компани, Форд Мотор Компани, Вестингауз, Американ Тобакко, Джонс энд Лафлин Стил, Юнион Карбайд и Вейерхойзер.[4]

В конце девятнадцатого и в начале двадцатого века страны, богатые естественными ресурсами, такие как Аргентина и Чили, были богаты, тогда как страны без естественных ресурсов, такие как Япония, были обречены на бедность.[5] В девятнадцатом и двадцатом веке богател тот, у кого были естественные ресурсы.

Если страна становилась богатой, то она имела тенденцию оставаться богатой. Имея более высокие доходы, она больше сберегала; больше сберегая, она больше инвестировала; больше инвестируя, она имела больше заводов и оборудования; при большем капитале у нее была более высокая производительность; а при более высокой производительности она могла платить более высокую заработную плату. Для тех, кто становился богатым, неуклонно действовал цикл, доставлявший им все большее богатство. По мере того как они богатели, они переходили к капиталоемким производствам, порождавшим еще более высокие уровни производительности труда и заработной платы.

Рассмотри теперь, для сравнения, список, составленный в 1990 году в Министерстве Международной Торговли и Промышленности Японии, где перечисляются виды индустрии, имеющие наибольшие перспективы развития в 90-ых годах и в начале двадцать первого столетия: микроэлектроника, биотехнология, промышленность новых искусственных материалов, телекоммуникации, гражданское авиастроение, машиностроение и роботехника, компьютеры (аппаратное оснащение и программное обеспечение).[6] Все это – искусственные интеллектуальные виды индустрии, которые можно разместить где угодно на Земле. Их размещение зависит от того, кто организует для этого интеллектуальные силы.

Наличие естественных ресурсов выпало из уравнения конкуренции. Современная продукция попросту использует меньше естественных ресурсов. Мосты и автомобили содержат теперь меньше тонн стали, а такие устройства как компьютер почти совсем не требуют естественных ресурсов. Нынешние расходы на транспорт создали такой мир, в котором ресурсы можно дешево перемещать туда, где они нужны. Примером может служить Япония, доминирующая в мировом производстве стали, хотя и лишенная угля и железной руды. Это было бы невозможно в девятнадцатом веке и в б`oльшей части двадцатого.

Цены естественных ресурсов, с учетом общей инфляции, с середины 70-ых годов до середины 90-ых упали почти на 60 процентов.[7] Можно предвидеть, что в следующие двадцать пять лет они упадут еще на 60 процентов. Сырье будет течь сплошным потоком из бывшего коммунистического мира, но, что еще важнее, мир стоит на пороге революции искусственных материалов, которая принесет с собой изготовляемые по заказу вновь созданные материалы. Биотехнология должна ускорить зеленую революцию в сельском хозяйстве. В двадцать первом веке немногие смогут обогатиться просто потому, что владеют сырьем.

Из конкурентного уравнения выпала также доступность капитала. С развитием мирового рынка капиталов, каждый по существу занимает деньги в Нью-Йорке, в Лондоне или в Токио. В наши дни предприниматель в Бангкоке может построить завод, столь же капиталоемкий, как любой завод в Соединенных Штатах, Германии или Японии, хотя он и живет в стране с доходом на душу населения менее одной десятой по сравнению с этими тремя странами. Если речь идет об инвестициях, то по существу нет таких понятий, как богатая капиталами или бедная капиталами страна. Капиталоемкая продукция вовсе не обязательно делается в богатых странах. Рабочие в богатых странах не обязательно работают при б`oльших капиталовложениях, имеют более высокую производительность, или получают более высокую заработную плату.

В эпоху искусственной интеллектуальной индустрии отношения «капитал/труд» перестают быть осмысленными переменными, поскольку рушится все различие между капиталом и трудом. Человеческий капитал – квалификации и знания – создаются теми же инвестиционными фондами, что и физический капитал. Все еще существует грубая рабочая сила (готовность отдавать свое время), но она играет гораздо менее важную роль в производственном процессе и, во всяком случае, может быть куплена очень дешево, раз имеется для этого целый земной шар бедных людей, которым недостает работы.

В наши дни единственным источником сравнительного преимущества являются знания и навыки. Они стали ключевой составляющей размещения экономической деятельности в конце двадцатого века. Силикон Вэлли и Рут 128 находятся попросту в тех местах, где имеется интеллектуальная сила. Ничто иное не говорит в их пользу.

После изобретения в двадцатом веке наукоемких индустрий – первой из которых была химико-технологическая индустрия в Германии – важное значение приобрело намеренное изобретение новых продуктов. Те, кто изобретает эти новые продукты, производят эти продукты в течение начальных, самых прибыльных и высокооплачиваемых этапов своего жизненного цикла. В конечном счете производство переходит в третий мир, но тогда продукт становится трудоемким, низкооплачиваемым товаром невысокой доходности. Классическим примером была текстильная промышленность. Она питала промышленную революцию в Англии и в Соединенных штатах, но в настоящее время это стандартная продукция третьего мира.

Однако то, что называлось «жизненным циклом продукта», больше не существует. Искусство воспроизведения образцов, вместе с ростом мультинациональных компаний, заинтересованных в использовании технологий в местах с наименьшими издержками производства, создало мир, где технологии новых продуктов обходят вокруг света почти так же быстро, как капитал и естественные ресурсы. Патентованные технологии новых продуктов не обязательно применяются там, где они изобретены, или теми, кто их финансировал.

Подумайте о видеокамере и рекордере (изобретенных американцами), о факсе (изобретенном американцами), или о проигрывателе компакт-дисков (изобретенном голландцами). Когда дело дошло до продаж, рабочей силы и доходов, все эти продукты стали японскими, хотя японцы не изобрели ни одного из них. Изобретение продукта дает очень небольшое экономическое преимущество, если страна, где оно сделано, не является в то же время самым дешевым в мире производителем этого продукта. Технология никогда не была важнее, чем в наши дни, но более важно быть лидером в технологии производства, и менее важно – быть лидером в технологии новых продуктов.

Быть дешевым производителем – это отчасти вопрос заработной платы, но в гораздо большей степени вопрос, как овладеть технологией производства, как приобрести навыки и знания, как скомбинировать новшества, и как управлять процессом производства. Успешный бизнес, овладевший технологией производства, должен управляться таким образом, чтобы изобретение, проектирование, изготовление, продажа, снабжение и сервис составляли безупречно слаженное целое, с которым не могут сравниться конкуренты. Секрет, как быть наилучшим, оказывается, состоит не в трудоемкости и не в капиталоемкости, и даже не емкости менеджмента, но в обладании базой квалификаций, пронизывающей всю организацию и позволяющей дешево интегрировать все эти виды деятельности.

Классическая теория сравнительного преимущества часто излагается таким образом, как будто торговля приносит выгоды всем. В техническом смысле это неверно. Если страна пользуется сравнительным преимуществом, то ее общий доход растет, но внутри каждой такой страны есть индивиды, которые проигрывают. В действительности теория утверждает, что извлекающие выгоду из международной торговли получают избыток дохода, компенсирующий потери тех, кто проигрывает от начала международной торговли. Если такая компенсация в действительности не выплачивается (что почти никогда не происходит), то проигравшие имеют вполне разумные мотивы сопротивляться международной торговле

Но в классической теории потери обычно считаются совсем небольшими. Во первых, предполагается, что существует полная занятость, то есть что свободная торговля никого не делает безработным. Во вторых, цена перехода считается нулевой. Когда работники вынуждены перемещаться в другие регионы, индустрии или фирмы, то предполагается, что не разрушается никакой капитал – ни капитал региона или индустрии, ни специфический для фирмы физический или человеческий капитал. В-третьих, норма прибыли везде считается одинаковой. Предполагается, что все виды индустрии имеют одинаковую норму прибыли с человеческого или физического капитала. Полагают, что все фирмы и все индустрии платят рабочему одно и то же за его согласие отдать час своего времени. Вследствие этого, необходимость переменить место или характер работы не меняет, или почти не меняет заработка.

В классической теории сравнительного преимущества правительству не отводилось никакой роли в определении расположения индустрии. Считалось, что для всего есть «правильное» место, заданное естественными ресурсами и соотношениями факторов производства. Если все делается в «правильных» местах, то общая мировая продукция будет максимальна. При этом мудрые правительства знают, что любая попытка изменить частное решение о расположении предприятия обременит экономику лишними расходами, поскольку «неправильное» расположение попросту означает неэффективность.

Вся эта система верований нашла свое выражение в теперь уже бессмертных словах, приписываемых председателю Комитета экономических советников президента Джорджа Буша, Майклу Боскину: «Безразлично, делает ли какая-нибудь страна картофельные или компьютерные чипсы».[8]

Но, конечно, все эти предположения неверны. Торговля может вызвать безработицу. Люди, потерявшие работу при расширении импорта, могут оставаться безработными долгое время. Теоретически правительства могут стимулировать свою экономику, чтобы предотвратить рост безработицы, но часто они этого не делают. Перемещение людей в другие регионы, индустрии или фирмы требует расходов. Из опыта известно, что заработная плата и норма прибыли на капитал не выравниваются даже за долгое время.

В 1992 году средний заработок американца колебался от 20,68 долларов в час в производстве сигарет и 19,70 долларов в час в производстве солодовых напитков до 5,94 долларов в час в производстве женского платья и 5,29 долларов в час в предприятиях, торгующих едой и питьем.[9] Если прибавить дополнительные льготы, эти различия возрастают на четверть.[10] Средние проценты дохода на обыкновенные акции колебались в 1992 году от 27 процентов в фармацевтике до минус 26 процентов в строительных материалах.[11] Если рассматривать обороты фирм, а не видов индустрии, то различия оказываются еще большими.

Такие различия сохраняются долго. В экономике и динамике реального мира никогда не устанавливается мировое равновесие равной заработной платы и равной нормы прибыли. Фармацевтическая промышленность именно потому стала поводом для острых политических споров, что в этой отрасли была самая высокая норма прибыли на капитал почти за все время после Второй мировой войны. В нефтяной промышленности заработная плата была постоянно выше средней, (на 29 процентов), а в домашних услугах – ниже средней (на 36 процентов).

Заработная плата зависит не только от индивидуальной производительности. Экономисты с университетским образованием и дипломом доктора наук (Рh.D), работающие в американском коллективе, зарабатывают гораздо больше, чем в английском. У англичан знания не хуже наших, но они порождают своей деятельностью меньший доход, потому что производительность других членов коллектива у них ниже. Ценность знаний любого индивида зависит от того, насколько умно он используется во всей системе, то есть насколько способны абсорбировать его знания покупатели и другие поставщики.

Эти реальности не меняют того заключения, что международная торговля в целом приносит пользу; они лишь означают, что совокупные потери и число проигравших могут быть очень велики. Если бы выигравшие в самом деле компенсировали потери проигравших, то они могли бы потерять б`oльшую часть своей прибыли. Проигравшие нередко очень многочисленны и теряют значительные доходы. С их стороны разумно бороться, чтобы не допустить таких потерь.

Другой вид сложностей прибавляется, когда в системе доминируют искусственные интеллектуальные индустрии, зависящие от исследования и развития , а также от человеческих квалификаций, доминирующих в системе. Инвесторы не только реагируют на заданный набор инвестиционных возможностей. Инвестиции в исследования и развитие создают ряд новых индустриальных возможностей. У разных стран выбор возможных инвестиций различен.

Индустрии будущего еще предстоит изобрести. Они попросту еще не существуют. В грядущую эпоху страны должны будут делать инвестиции в знания и квалификации, которые создадут ряд искусственных интеллектуальных индустрий. Эти индустрии позволят их гражданам получать высокую заработную плату и обеспечат им высокий уровень жизни. По сравнению с такими видами промышленности, естественные ресурсы были по существу чем-то вроде права рождения. Человек рождался – или не рождался – в стране с обилием естественных ресурсов. Искусственные интеллектуальные индустрии – это не право рождения. Ни одна страна не получает эти индустрии без усилий и без необходимых для их создания инвестиций.

Теория сравнительного преимущества может сохранить свою силу, если сравнительное преимущество страны создается тем, что она делает – точнее, инвестициями, которые она делает. Если страна не порождает необходимую базу квалификаций, то есть, например, достаточное число докторов наук по микробиологии, то у нее не может быть биотехнологической индустрии.

Американские обозреватели часто беспокоятся по поводу чрезмерного роста сферы услуг, с ее заработками ниже средних. Хотя эта озабоченность понятна, она не оправданна. По историческим причинам наши статистические данные подразделяют индустрии на сельское хозяйство, горнодобывающую промышленность, строительство, обрабатывающую промышленность и услуги, причем услуги – это неоднородная категория, включающая все не вошедшее в четыре других категории. Услуги просто чересчур неоднородны, чтобы эта категория представляла интерес. В среднем индустрии услуг дают заработную плату, на треть меньшую по сравнению с обрабатывающими, но некоторые из услуг, например, финансы и медицина, дают наивысшую во всей экономике заработную плату.

Подлинный вопрос – это не рост услуг. Вопрос в том, успешно ли экономика переходит от низкооплачиваемых индустрий с низким уровнем квалификаций (некоторые из них имеются в каждой из наших стандартных статистических категорий) к высокооплачиваемым индустриям с высоким уровнем навыков (некоторые из них имеются в каждой из наших стандартных статистических категорий). Две из крупнейших компаний Америки в 1900 году (Пасифик Мейл и Пиплс Гэс) были компаниями услуг, а две из индустрий, рассматриваемых японцами через девяносто лет как наиболее перспективные (телекоммуникации и компьютерное программное обеспечение), также относятся к индустриям услуг. Успех или неудача зависят от того, успешно ли страна переходит к искусственным интеллектуальным индустриям будущего – а не от размеров какого-либо отдельного сектора их экономики.

В эпоху искусственной интеллектуальной индустрии глобальная экономика динамична, то есть всегда находится в переходном состоянии. Нет больше длительных периодов без технических перемен, когда конкуренция может выровнять заработную плату и норму прибыли на инвестированный капитал, так что все виды деятельности становятся одинаково прибыльными, и не имеет значения, кто чем занят. Хотя, конечно, есть долговременные рыночные силы, выравнивающие доходы, есть специфические фирмы и виды промышленности, которые сохраняют в течение длительного времени заработную плату и прибыль на капитал, превышающие средний уровень. Они достигают этого, очень быстро переходя внутри технологического семейства от одного продукта к другому. В таких случаях предприниматели, не принадлежащие к той же индустрии, почти не имеют шансов достаточно скоро в нее войти, поскольку им нужно время для развития необходимого интеллекта и квалификаций. Поэтому уровень доходов такой новой области остается выше среднего. Когда же другие входят в нее, они в действительности переводят производство в новую фазу, заменяя прежнюю деятельность другой, еще более доходной.

Чтобы войти в такую область, надо преодолеть высокий барьер расходов, и надо затратить много времени, чтобы догнать лидеров рынка. Например, чтобы догнать американское самолетостроение, европейской компании Эрбус Индастриз понадобилось более двадцати лет и 26 миллиардов долларов государственных денег.[12]

Применяемая экономистами концепция равновесия полезна, поскольку она описывает долговременное направление экономических сил, но эта концепция не приносит пользы, если надо описать экономическую реальность в данный момент. В каждый данный момент времени экономика действует в периоде кратковременного динамического неравновесия, двигаясь по направлению к равновесию. Но при этом динамические изменения слишком быстры по отношению к промежуткам времени, нужным для достижения равновесия, так что периоды кратковременного неравновесия никогда не могут превратиться в периоды долговременного равновесия.

В течение таких периодов неравновесия часто бывает очень высокая заработная плата и очень высокая прибыль на инвестированный капитал. Фирма Интел, опередив других на одно поколение в изготовлении микропроцессоров, получала доход в размере 23 процентов продажной цены и имела чистую прибыль на активы в 17 процентов, несмотря на то, что ей пришлось затратить почти 500 миллионов долларов, чтобы покрыть затраты на исправление дефекта в микросхеме Пентиум.[13] Поскольку фирма Микрософт одним скачком вырвалась вперед в программном обеспечении, ее чистый доход составлял в 1995 году 24 процента от суммы продаж.[14] Эти прибыли выше уровня равновесия сделали Билла Гейтса, которому еще не было и сорока лет, самым богатым человеком в Америке, с чистой стоимостью активов 15 миллиардов долларов.[15]

Такие прибыли не продлятся вечно (в экономике их называют неравновесными квази-рентами), но они могут длиться много лет – доходы Интела держатся намного выше средних уже больше десяти лет. Эти возможности дохода составляют современный эквивалент открытия Эльдорадо – города золота. Очень приятно получать их, пока они длятся, и они порождают постоянное богатство, которое не исчезнет, когда золотая жила выдаст последнюю унцию золота. Такие события определяют судьбу отдельных людей и наций.

Если фирма хочет оставаться на переднем крае технологии, по-прежнему порождая высоко неравновесные заработки и прибыли, она должна быть участником прогрессивной эволюции искусственных интеллектуальных индустрий, сохраняя таким образом способность извлекать преимущества из происходящих время от времени технических и экономических революций. Если фирму вытесняют из такой индустрии, то потери не сводятся к затратам на перевод людей и капитала из одной индустрии или географической местности в другую, или к снижению заработков уволенных рабочих после получения новой работы. В ближайшей и средней перспективе реальные потери – это потери высоких заработков и доходов, которые можно было бы иметь, оставаясь на переднем крае волны новых технологий. В длительной перспективе – это выключение из будущего развития и неспособность принять участие в игре, когда возникнут новые возможности высоких заработков и доходов. Страны, не сделавшие микросхемы памяти со случайным доступом, не будут делать микропроцессоры.

Если естественные ресурсы перестали доминировать в мировой экономике, уступая место искусственным интеллектуальным индустриям; если соотношения факторов рассеялись в мире глобальных рынков капитала и всеобщей организации снабжения; если новые продукты вводятся так быстро, что никогда не успевает установиться равновесие на рынках труда и капитала; если переходные расходы слишком велики; если высокая и неустранимая безработица стала повсюду жизненным фактом – тогда реальный мир далеко ушел от классической теории сравнительного преимущества. Торговля по-прежнему приносит прибыли, но проблема состоит в том,, как распределяются эти прибыли, кто теперь получает выгоды и кто проигрывает. Эта проблема стала намного сложней.

Квалификация: единственный источник устойчивого конкурентного преимущества

Знание становится единственным источником долговременного устойчивого конкурентного преимущества, поскольку все остальное выпадает из уравнения конкуренции; но знание может быть использовано только через квалификацию индивидов. Как и все остальное, знания и квалификации будут двигаться вокруг света – но медленнее, чем все остальное. Для завершения образования и профессиональной подготовки требуется много времени, и многие из необходимых навыков – это не те, которым учат в формальных учебных заведениях, поскольку производственные навыки могут быть усвоены лишь в производственном окружении. Сравнительно легко выучить теорию проектирования полупроводников, но в действительности изготовление полупроводников с требуемыми допусками (меньше половины микрона) очень трудно.

Современные технологии транспорта и коммуникации означают, что квалифицированные рабочие в первом мире могут эффективно работать совместно с неквалифицированными в третьем мире. Компоненты, требующие высокой квалификации, могут делаться в первом мире, а затем высылаться в третий мир, где они будут монтироваться со сделанными там компонентами, требующими лишь низкой квалификации. Соединение квалифицированных рабочих первого мира с низкооплачиваемыми рабочими третьего мира снижает затраты, позволяет увеличить прибыль и дает возможность некоторым из квалифицированных рабочих первого мира получать б`oльшую заработную плату, чем если бы они по-прежнему работали с неквалифицированными рабочими первого мира, получавшими более высокую заработную плату.

Квалификации исследования и проектирования могут доставляться из первого мира электронным путем. На фабрику в третьем мире можно будет быстро передавать, какой товар хорошо продается, причем розничные продавцы будут знать, что место производства не имеет существенного влияния на скорость доставки. Мгновенная связь и быстрая транспортировка означают, что рынки можно эффективно обслуживать из производственных точек на другом конце Земли.

Главную роль в этом процессе играют мультинациональные компании, поскольку их решения, где они будут развивать и поддерживать технологическое лидерство, определяют, где будет расположено большинство наилучших рабочих мест.[16] Мультинациональные фирмы (даже американские) могут решить, например, расположить свои высокооплачиваемые ведущие профессии в Соединенных Штатах, но лишь в том случае, если Америка предложит им самые низкие затраты для выработки этих ведущих технологических квалификаций. Страны, которые смогут предложить компаниям самые низкие затраты на развитие технологического лидерства, будут те страны, которые больше всех инвестируют в исследование и развитие, в образование и в инфраструктуру (системы телекоммуникации и т.п.), нужную для занятия рабочих мест. Национальное богатство пойдет к тем странам, которые воспитают сочетания квалификаций, усиливающих друг друга.

Надо будет создать организации с квалификациями глобального масштаба и управлять ими. Люди с навыками, позволяющими создавать необходимые всемирные сети знаний, могут получать самую высокую оплату из всех умственных работников – это будет элита элит.

В прошлом рабочие первого мира с квалификацией третьего мира могли получать премии в виде высокой оплаты, просто потому, что они жили в первом мире. Там они работали с лучшим оборудованием, лучшей технологией и с более квалифицированными сотрудниками, чем рабочие с квалификацией третьего мира, жившие в третьем мире. Эти добавочные факторы существенно повышали их производительность и заработную плату по сравнению с тем, что они получали бы, если бы работали в третьем мире. Но эта премия исчезает. Теперь их будут оплачивать по их собственной квалификации – не по квалификации их соседей. Просто-напросто, в экономике будущего люди с квалификацией третьего мира будут получать заработную плату третьего мира, даже если они живут в первом мире. Неквалифицированную работу будут покупать там, где она самая дешевая в мире.

Если посмотреть на передовые фирмы начала 90-ых годов, то становится ясно, что можно добиться значительного роста производительности, разрушив традиционные функциональные стены между такими областями, как исследование и развитие(ИР), проектирование, изготовление и продажа, а также опустив принятие решений в своей организации гораздо ниже и пробив тем самым сложившиеся слои иерархии менеджмента. Но все эти действия требуют намного более образованной и квалифицированной рабочей силы снизу. Эти люди в нижних слоях организации должны быть способны так хорошо понимать стратегию фирмы, чтобы, применяя свое непосредственное знание местной обстановки, принимать лучшие решения, чем «босс» при прежней системе.

Если человек, занимающийся разгрузкой, ведет компьютерную систему учета с помощью ручного компьютера, причем компьютер мгновенно выписывает чек, выданный водителю грузовика и подлежащий передаче в фирму, то устраняется надобность в больших бухгалтерских отделах, контролирующих закупки. Но этот человек в разгрузочном доке перестает уже быть простым грузчиком, переносящим ящики: от него требуется теперь совсем другая квалификация.

Заводские механики и рабочие имели обычно среднее, или даже неоконченное среднее образование. В наше время 16 процентов из них некоторое время учились в колледже, а 5 процентов окончили колледж. На прецизионных работах и на сложных станках 32 процента рабочих учились в колледже или окончили колледж.[17] Среди вновь нанимаемых этот процент намного выше.

В эпоху искусственной интеллектуальной индустрии любой экономический успех – индивидуальный, корпоративный или национальный – потребует новых, гораздо более широких наборов квалификаций, чем это было в прошлом. Сами по себе квалификации не гарантируют успеха. Они должны быть собраны вместе в успешно действующей организации. Но без квалификации не может быть успешно действующих организаций.

Признаком промышленной революции была постепенная замена неквалифицированной рабочей силы квалифицированной. Но в течение большей части этого процесса общественные инвестиции в образование повышали поставку квалифицированной рабочей силы по крайней мере столь же быстро, или даже быстрее, чем этого требовал рынок. Это не было случайностью. Всеобщее обязательное образование изобрели текстильные магнаты Новой Англии, нуждавшиеся для своих фабрик в более образованных рабочих. Мотивы их были отчасти альтруистическими, а отчасти экономическими. Они готовы были платить налоги для финансирования этого образования, но не хотели оплачивать всю его стоимость. Они хотели, чтобы им помогли другие налогоплательщики.

Инвестиции в образование, которые делают демократические правительства, по самой своей природе имеют эгалитарную тенденцию. Исторически эти правительственные инвестиции давали возможность неквалифицированным постепенно становиться квалифицированными – сначала посредством бесплатного начального образования, затем бесплатного среднего образования, и, наконец, с помощью мер по удешевлению университетского образования – бесплатного (билль GI, 91 миллиард в виде грантов и 103 миллиарда в виде займов, в нынешних долларах), за низкую плату (общественные университеты), или субсидируемого (индивидуальные стипендии).[18] Без правительственных инвестиций в образование оно несомненно осталось бы привилегией богатых, как это и было во всех странах, где не делали этих инвестиций. Правительственные инвестиции в образование создали средний класс.

Нам предстоит не период медленной эволюции, а период кусочного равновесия, когда необходимые для экономики наборы квалификаций будут радикально отличаться от прежних. Возрастающая потребность в этом видна из последних исследований, показавших, что нормы прибыли от инвестиций в квалификацию более чем вдвое превышают нормы прибыли от инвестиций в заводы и оборудование.[19] Но поддержка общественных эгалитарных инвестиций в образование сокращается – частные стипендии заменяются займами, а в общественных университетах, по мере уменьшения финансирования за счет налогов, быстро развивается платное обучение, и бывшие федеральные стипендии заменяются федеральными займами. При этом общественные расходы на образование более чем пропорционально урезываются при любом сокращении бюджета, на федеральном уровне или на уровне штатов.

В предстоящую эпоху необходимые поставки квалифицированной рабочей силы несомненно произойдут, но эти добавочные поставки не обязательно придут, а вероятно и вовсе не придут из числа неквалифицированных рабочих, ныне живущих в первом мире. При нынешних возможностях делать что угодно в любом месте мира и продавать изделия в любом другом месте, фирмы могут «выхватывать» квалифицированных людей, или легко обучаемых людей (квалификация которых дешево обойдется) в любой части мира. Некоторые из стран третьего мира делают теперь крупные инвестиции в начальное образование. Поэтому американские фирмы не будут нанимать выпускника американской средней школы, если только он не будет иметь мировой класс образования. Дефекты его образования их не касаются. Весьма вероятно, что будет куда более выгодной инвестицией дать необходимую рыночную квалификацию выпускнику китайской средней школы с хорошим образованием, чем переучивать человека, не окончившего американскую среднюю школу, или окончившего ее с жалкими знаниями. Как показывают данные о снижении заработной платы, неквалифицированные жители первого мира находятся на пути к обнищанию.

В глобальной экономике действует закономерность, которую экономисты называют «теорией выравнивания цены факторов производства». Представьте себе американского рабочего, который работает с естественными ресурсами, не б`oльшими, чем у южнокорейского рабочего (его преимущество не сохранится, поскольку теперь есть мировой рынок сырья, доступный для всех). Пусть он работает с капиталом, не б`oльшим, чем у южнокорейского рабочего (преимущество не сохранится, поскольку есть глобальный рынок капиталов, и каждый может занимать деньги в Нью-Йорке, Лондоне или Токио). Пусть он работает с не более квалифицированным вспомогательным персоналом, чем южнокорейский рабочий (и это преимущество не сохранится, поскольку мультинациональные компании могут посылать знания и квалификации в любое требуемое место мира). Наконец, пусть он работает с технологией, не лучшей, чем технология южнокорейского рабочего (это преимущество удастся сохранить немногим, поскольку техника копирования стала теперь международной формой деятельности, с помощью которой технологии новых продуктов очень быстро обходят весь мир, причем Южная Корея имеет более высокий процент инвестиций в исследование и развитие, чем многие развитые страны, а мультинациональные компании будут применять свои новые технологии в Южной Корее, если там это обойдется дешевле всего). Этот американский рабочий увидит, что ему придется работать за плату, сопоставимую с той, что получает рабочий его квалификации в Южной Корее. При равной квалификации, заработная плата в Южной Корее будет расти, а в Америке снижаться, до тех пор, пока они не станут равны. В этот момент и осуществится выравнивание цены факторов производства.

До начала 70-ых годов подлинно глобальная экономика еще не существовала, и неквалифицированные американцы вознаграждались премией к заработной плате просто потому, что они были американцы. Они автоматически работали с б`oльшими поставками сырья, применяли более капиталоемкие процессы, имели более квалифицированных сотрудников и использовали лучшую технологию, чем рабочие Южной Кореи. Но эта премия исчезает – и в конечном счете исчезнет совсем.

Ни одна из интеллектуальных индустрий, перечисленных японцами, не имеет естественной родины. Где расположатся эти семь индустрий, зависит от тех, кто организует интеллектуальную силу в определенном месте. Организация интеллектуальной силы – это не только построение системы исследования и развития, которая поставит данную нацию на передний край технологии в каждой из этих семи областей. Это организация всей рабочей силы, сверху донизу, которая будет обладать необходимым интеллектом, чтобы овладевать новыми технологиями производства и распределения и становиться, таким образом, производителем самой дешевой в мире продукции в каждой из этих семи областей.

В нынешней глобальной экономической игре центральное место заняли технологические стратегии. Американцы столкнутся при этом с другими, с их собственными стратегиями завоевания ключевых стратегических индустрий завтрашнего дня. Лучший пример этой сегодняшней реальности – европейская компания Эрбус Индастриз. В 1994 году она получила больше заказов на новые самолеты, чем Боинг. Чем же американцы отвечают на вызов Эрбус Индастриз? Какими бы доводами американцы ни пытались доказать, что Европа была «расточительна» в своих затратах на Эрбус, он существует и никуда не денется. Америке придется выработать оборонительную индустриальную политику, чтобы справляться с ситуациями, когда остальной мир будет угрожать одной из ключевых американских индустрий – если даже Америка решит не иметь никакой наступательной индустриальной политики. Но в экономике так же справедливо то, что хорошо известно в спорте: кто все время держится в защите и никогда не переходит в нападение, тот никогда не выигрывает.

Технологическая стратегия не означает, что победителей и проигравших должно выбирать правительство. Европейский Общий Рынок выбирает наиболее перспективные, по его мнению, технологии, и объявляет финансовую поддержку таких программ, как JESSI, ESPRIT или EUREKA, в которых по меньшей мере три компании из двух разных стран должны пройти предварительный отбор с хорошими проектами и половиной денег, после чего частные фонды будут поддержаны государственными деньгами. Государство не выбирает победителей и проигравших, а расширяет временны'е рамки и масштабы операций, что позволяет фирмам дешевле входить в завтрашнюю экономическую игру.

Технологическая политика страны – это ее индустриальная стратегия. Она определяет, на каком поле эта страна будет играть. Обратно, технологические инвестиции требуют индустриальной стратегии. Что же относится к стратегии, и что нет?

Чтобы делать надлежащие инвестиции в исследование и развитие, Америка должна проанализировать свои квалификации, сильные и слабые стороны своей технологии, а также технологии своих главных конкурентов. Она должна понять, где лежат ключи к экономическому успеху. Если мы хотим быть лидерами в будущей индустрии телекоммуникаций, то какой путь выбрать – следует ли усилить американское первенство в лабораторном исследовании ключевых технологий, или же построить стенд для испытания волоконной оптики, какой строится теперь в Восточной Германии?

Интеллектуальные технологии и природа фирм

Новые технологии коммуникаций, такие, как дешевые, высококачественные видеоконференции, преобразуют и будут преобразовывать внутренние коммуникации, командные и контрольные функции в мире бизнеса (то, что военные называют С³). Если отчеты должны происходить лицом к лицу, то как много людей физически способно отчитываться перед другим человеком – двадцать или тридцать? Каково бы ни было это число, разделите его на общую численность персонала фирмы, и вы найдете необходимые уровни иерархии. Когда люди, отчитывавшиеся друг перед другом, должны были жить в одном месте, чтобы физически встречаться, необходимые в то время условия коммуникации, команды и контроля диктовали многоуровневый менеджмент и большие управляющие органы корпораций.

В эпоху электронных взаимодействий вопросы, кто перед кем отчитывается, сколько человек отчитывается перед каждым начальником, и где должны находиться те, кто отчитывается и кто принимает отчеты, больше не решаются физической необходимостью. Усвоение корпоративных сплетен (кто выше и кто ниже) и поиск покровителя для своей карьеры (вероятно, два главных традиционных мотива, по которым люди хотели иметь кабинет в главном правлении фирмы) теперь уже не требуют их физического присутствия в этом правлении. Закрепленные системы С3 сменяются географически подвижными.

Как показала Джоан Йейтс, профессор Массачусетского Технологического Института, в своей превосходной книге о коммуникации в корпорациях, системы С³ современной корпорации все еще в поразительной мере моделируются по образцам железных дорог девятнадцатого века.[20] Это были первые фирмы, которые нуждались в системах коммуникации, команды и контроля, способных действовать на обширных географических пространствах. Перед ними стояла также особая проблема. Поскольку поезда были изобретены раньше телеграфа, они были самым скорым способом сообщения. Как же можно было координировать два события, часто на одном и том же рельсовом пути, где поезда могли столкнуться друг с другом, если эти события происходили быстрее любого другого способа коммуникации?

Ответом на это была иерархическая организация, управляемая расписанием, инструкциями и хронометражем. Коммуникация сверху вниз происходила посредством писаных правил и приказов; коммуникация снизу вверх – сообщением опыта и отчетами на заседаниях. Система была рассчитана на оптимизацию детальной передачи приказов сверху вниз по каналам корпоративной иерархии, поскольку такие приказы были важнее, чем информация снизу вверх, безопасно ли ходят поезда.

Удивительно, насколько наши современные корпорации все еще управляются тем же способом, хотя у них совсем другие проблемы и совсем другие методы коммуникации.

Иерархические цепи командования, почти по их определению, очень плохо приспособлены для передачи информации снизу вверх. Аморфная информация, переходя сверху вниз от одного человека к другому, имеет свойство теряться. Подчиненные не любят сообщать своим боссам дурные новости (за что их почти всегда ругают), а боссы не любят ощущать себя простыми передатчиками информации снизу вверх, от своих подчиненных. Сообщения о потенциальных бедствиях, уже с самого начала намеренно неясные, становятся все более неясными по мере продвижения снизу вверх.

Одно дело отдавать приказы вашему подчиненному с таким видом, как будто они исходят не от вашего босса, а прямо от вас; совсем другое дело – сообщать своему боссу то, что вам сказали ваши подчиненные, если он возложит на вас ответственность за сообщенные неудачи. Вверх по командной цепи информация проходит лишь в тех случаях, когда сообщается очень хорошая новость, или когда случилось что-нибудь очень плохое, чего нельзя скрыть.

Современные системы коммуникации делают нынешнюю организацию корпораций реликтом прошлого. Как лучше всего организовать современную корпорацию? Вероятно, такой способ еще не изобретен. Бизнес находится теперь в периоде изгнания слоев менеджмента (некоторые из них, вероятно, придется снова вернуть) и экспериментирования с различными системами отчета и информации. Мы знаем только, что совсем другие системы коммуникации, команды и контроля должны привести к совсем другим формам организации бизнеса.

Если знание – сила, а это верно, то носители знания в будущем будут совсем другими, чем теперь, и с этими различиями будут меняться и соотношения сил. Это заметно уже в розничной торговле, где штриховые коды и связанное с ними знание сдвинули экономическую власть от национальных производственных компаний со знаменитыми марками к розничным продавцам, контролирующим места хранения товаров и узнающих, что продается и что не продается, намного лучше и скорее тех, кто делает продукты.

Лучшие образцы нынешней практики подсказывают упразднение деления функций на маркетинг, изготовление, ИР и проектирование, с продвижением решений вниз по иерархии, насколько возможно. Это требует совсем других людей снизу – достаточно сообразительных, чтобы принимать правильные решения; но это требует также совсем других людей сверху, людей, способных так хорошо передавать стратегии компании, чтобы люди снизу принимали те же решения, какие принимали бы люди сверху, если бы имели всю информацию, которую имеют люди снизу.

Войдите в нынешнее здание офисов и сосчитайте, сколько в нем пустых комнат – они не используются, компьютеры не включены (9 процентов активного использования), телефоны бездействуют.[21] Нормальный обитатель офиса где-то в другом месте, где он занимается чем-то другим – заседаниями, путешествием, продажей, чем угодно. При нынешней технике все это пустое пространство и оборудование не нужно. Служащие могут войти в здание их компании, сесть за первый свободный стол, включить свой личный номер телефона, вызвать файлы своего компьютера, приказать висящему на стене телевизору с плоским экраном изобразить портреты своей семьи, и сразу же заняться бизнесом в помещении, превращенном в собственный кабинет. Проблемы здесь не технические – вся нужная техника есть – все дело в том, что возможно и что невозможно в социологическом смысле. Офис человека – это его пещера. Если приказать людям отказаться от их личных офисов, это вызовет революцию. Победителями станут те, кто найдет способ изменить эту социологию, придав временному офису такой вид, как будто это личная физическая пещера, куда служащий может спрятаться. Этим они разительным образом сократят административные расходы и станут новыми лидерами экономии расходов.

Нельзя сказать, как будет выглядеть в будущем организация бизнеса, но можно с уверенностью утверждать, что она будет совсем другой.

Ценности в электронно взаимосвязанной глобальной деревне

Те же новые технологии создают такой мир, где ценности и экономика воздействуют друг на друга, образуя нечто совершенно невиданное. Впервые человеческая культура и человеческие ценности формируются электронными средствами информации, максимизирующими прибыль. Никогда прежде человеческие общества не предоставляли рыночной коммерции почти полностью определять свои ценности и свои образцы социальных ролей. Телевидение по своей глубине (длительность времени, когда его смотрят) и по своей широте (процент популяции, который его смотрит) превратилось в вездесущую культурную силу, невиданную никогда в прошлом. Современная форма искусства – это фильмы. Руководитель Бостон Попс уходит в отставку, чтобы писать и исполнять музыку, сопровождающую фильмы: он полагает, что таким образом можно найти массовую аудиторию.

Телевидение и кино заменили семью в порождении ценностей.[22] Средний американский подросток (мальчик или девочка) смотрит телевидение двадцать один час в неделю, проводя пять минут в неделю наедине со своим отцом и двадцать минут в неделю наедине со своей матерью.[23] Ко времени, когда ребенок становится подростком, он уже видел на экране телевидения одиннадцать тысяч убийств.[24] Средний американец старше восемнадцати лет смотрит телевидение немногим меньше среднего подростка – восемнадцать часов в неделю – и, вероятно, находится под столь же сильным его влиянием.[25] Можно спорить о том, насколько телевизионное насилие вызывает подлинное насилие, и что будет, если число телевизионных убийств в час удвоится, но нет сомнений, что человеческие ценности находятся под сильнейшим влиянием того, что мы видим на телевизионном экране.[26] Может быть, неудивительно, что общая частота убийств снизилась, а частота убийств, совершенных молодыми людьми, поднялась.

Во время сафари в Саудовской Аравии в начале 1995 года я с моим старшим сыном наткнулся палаточную стоянку бедуинов-пастухов с их верблюдами, за много миль от ближайших дорог и электрических линий, но со спутниковой тарелкой, нацеленной в небо, и с генератором тока для телевизора. Они видели на экране то же, что смотрим по телевидению мы с вами. Таков современный мир.

Мир писаной коммуникации, мир, существовавший с тех пор, как широко распространилась грамотность, подчеркивает линейную последовательность аргументов, движущихся от каждого пункта к следующему, причем каждый пункт логически основывается на предыдущем. Конечно, здесь можно и обращаться к эмоциям, но на куске бумаги это выходит не так легко, как при прямом общении с людьми. Визуально-вербальные средства информации во многих отношениях возвращают нас в мир неграмотности. В этом мире имеет значение эмоциональное, зрительное обращение к чувству или страху, а не логическое обращение к абстрактному строгому мышлению.

Обращаться к логике возможно и с электронными средствами, но это гораздо лучшие средства для возбуждения эмоций, чем для передачи логической информации. Надо учиться читать. Для этого требуются работа, время и инвестиции. Но не надо учиться смотреть телевидение. Оно не требует усилий. Это большая разница. По мере того, как сокращается словарь выступающих по телевидению – что и происходит – сокращается также словарь тех, кто смотрит телевидение. Переход от писаного слова к визуально-вербальным средствам меняет самые способы мышления и принятия решений. Нет больше знаменитых ораторов и речей древней Греции и Рима. Нет и некогда знаменитых американских ораторов и их речей. Великие дебаты о рабстве между Вебстером и Калхуном, или Геттисбергская речь сегодня просто невозможны.

Письмо лишь медленно сменяло ораторское искусство, так как для полного действия письменности требовалась широкое распространение грамотности, а это произошло лишь через тысячи лет после изобретения письма. Электронные средства будут иметь столь же сильное действие, как письменные, но это произойдет гораздо быстрее, поскольку не надо «учиться» смотреть телевидение или кино. Новые средства более вербальны и более эмоциональны, но при этом они не являются прямой окружающей средой, такой, как неграмотная деревня. Это не вербальное и эмоциональное окружение, контролируемое старейшинами деревни или семей, а вербальное окружение, контролируемое людьми, желающими заработать деньги – то есть нечто совсем другое.

В Соединенных Штатах негативная политическая реклама отчетливо иллюстрирует столкновение рационального мышления с эмоциями. Публика говорит, что ей не нравится негативная политическая реклама. Люди полагают, что она коррумпирует политические процессы и оставляет у них циничное отношение ко всем политикам. Но негативная политическая реклама действенна – она выигрывает выборы для тех, кто ею пользуется. Публика эмоционально принимает то, что она рационально отвергает. Неудивительно, что политики пользуются методами, побуждающими публику изменить свое избирательное поведение, и не слушают, что публика говорит им о своих мыслях. Но то и другое реально. Негативная реклама может действовать (выигрывать выборы), но в то же время создавать циничных граждан, полагающих, что каждый политик коррумпирован и обворовывает страну.

Поскольку телевизионные камеры изображали визит Горбачева, площадь Тяньаньмынь была вытеснена из памяти мира. Ужасы Камбоджи и Бирмы были отрезаны от мира телевизионных репортажей и просто не существовали для публики, пока их не превратили в два фильма – «Убивающие поля» и «По ту сторону Рангуна». Боснию же мировые лидеры никогда не могли полностью игнорировать, поскольку она никогда не исчезала с телевизионных экранов.

В телевизионной культуре для понимания и предсказания человеческих действий часто важнее то, чему люди верят, чем то, что в самом деле верно. Cила этого воздействия ярче всего видна из того факта, как американцы реагируют на убийства. Частота убийств в американских городах в последние годы резко снижается – в некоторых городах, например, в Нью-Йорке, она резко снизилась, а в некоторых случаях, как в Бостоне, она упала до уровня, бывшего тридцать лет назад. Но телевизионные репортажи об убийствах убедили почти всех, что число убийств резко возрастает.[27] Ощущение нарастающей волны преступлений вызвало требования к властям принять по этому поводу какие-нибудь твердые меры. В Калифорнии референдум 1994 года привел к пересмотру тюремных приговоров, известному под именем «три удара – и ты уходишь». [По правилам бейсбола, после третьего нарушения игрок удаляется с поля. По закону, принятому в Калифорнии, после третьего обвинительного приговора срок заключения преступника не может быть сокращен, так что он надолго удаляется из уголовной среды. (Прим. перев.)]

Увиденное в телевидении более реально, чем действительность.[28] Эта нереальная «реальность» привела к такой озабоченности по поводу преступности, что бюджет Калифорнийского университета был сокращен, чтобы увеличить тюремный бюджет. Но если посмотреть на эту ситуацию рационально, то старики не совершают уличных преступлений. Закон, принятый в Калифорнии – это по существу пенсионная система для престарелых преступников. Число студентов убывает; население тюрем возрастает. К 1995 году тюремные бюджеты в Калифорнии были вдвое выше университетских, причем государственные расходы на содержание в тюрьме одного человека были в четыре раза выше, чем расходы на человека в университете.[29]

Такие фильмы, как «Джефферсон в Париже» или «Покахонтас», стирают у зрителей границу между исторически реальным и театральным.[30] Была ли у Джефферсона черная любовница? Какого возраста была Покахонтас? Были ли американские индейцы естественными энвайроменталистами? Поскольку известно, что изображаемое в этих фильмах будет приниматься за исторические факты, даже если это неверно, и даже если их производители на это не претендуют, они вызывают возражения.[31]

Средства массовой информации становятся светской религией, по существу заменяющей историческую традицию, национальные культуры, настоящие религии, семьи и друзей, как господствующая сила, создающая наши психические образы действительности. Но эти «средства» – не какой-нибудь Распутин со скрытой или явной политической целью. Они не левые и не правые. У них нет всеобъемлющей идеологии или программы.

Можно разоблачать их, как это делал республиканский кандидат в президенты Боб Доул («Мы дошли уже до того, что наша популярная культура угрожает подорвать наш характер как нации, [изображая] кошмары порока”), но эти разоблачения беспредметны, поскольку «средства» не контролируются никаким индивидом или группой индивидов.[32] «Средства» попросту доставляют все, за что кто-нибудь заплатит – все, что дает наибольшую прибыль. Если правые радиокомментаторы имеют высокий рейтинг, они будут в эфире. Если же левые радиокомментаторы получат более высокий рейтинг, то правые будут удалены из эфира.

То, что люди покупают, – это возбуждение. Те самые граждане, которые аплодировали атакам сенатора Доула на ценности, изображаемые в популярных фильмах и музыке, покупают то и другое. Если бы они не покупали эти вещи, которых, по их словам, они не любят, то таких вещей бы не производили. Когда люди видят, как сенатор Доул изображает социальные роли и ценности прошлого, это их не возбуждает.

То, что люди покупают – это скорое, немедленное удовлетворение. Телевизионные спектакли должны длиться от тридцати до шестидесяти минут, а фильмы – два часа; те и другие должны очень быстро переходить от одного эпизода к другому. Индивидуальное потребление прославляется как единственный предмет личного честолюбия (как это делается в «Стилях жизни богатых и знаменитых»); индивидуальное достижение – как единственная законная цель. Для телевизионного героя нет смерти и нет ограничений реального мира; нет долга и жертвы, нет общественной обязанности, нет общего блага; любое поведение считается законным; ценности воплощаются не в действиях людей, а в их чувствах. Чувствуйте, но не думайте. Общайтесь, но не обещайте. Воспитывается цинизм, поскольку все герои в конечном счете изображаются как глупцы. «Свобода не делать чего-нибудь» не влечет за собой «обязанности что-то делать». Все социальные учреждения, в том числе правительство, выбираются добровольно и существуют лишь для того, чтобы доставлять индивиду средства для преследования его личных целей. Если зрителям что-нибудь не нравится (чем бы это что-нибудь ни было), «средства» скажут, что такой зритель может убираться.[33]

Под давлением средств массовой информации, не верящих, что готовность ждать имеет какую-нибудь ценность, процент людей, верящих в ценность тяжелой работы, за последние десять лет упала с 60 процентов до 44.[34] Разрушение прошлого и устранение социальных механизмов, связывающих личный опыт человека с опытом прошлых поколений, представляет «жуткое явление» конца двадцатого века.[35]

В нынешнем мире сосед, которого чаще всего приглашают в гости, – это не реальный сосед. Это телевизионная семья, гораздо богаче (примерно вчетверо богаче) реальной средней американской семьи, оставляющая у реальной американской семьи крайне ошибочное, преувеличенное представление о том, насколько богат средний американец. Сравнивая себя с этой мифической семьей, все испытывают в конечном счете чувство ущербности.

В мире «средств» никто никогда не работает, кроме полицейских и торговцев наркотиками. Мир телевидения – это мир потребления без производства. В прошлом, как предполагается, ничего не надо было делать, чтобы обеспечить потребление в настоящем; и в настоящем ничего не надо делать, чтобы обеспечить потребление в будущем. Инвестиций в будущее просто не бывает. Но капиталистическая экономика должна делать инвестиции в будущее, если ей суждено выжить.

Капиталистическая культура и телевизионная культура превосходно подходят друг к другу, поскольку та и другая заинтересованы в деньгах. Но их ценности несовместимы. Первая должна иметь в виду будущее, вторая же не видит никакого будущего, если это будущее требует жертв.[36] Содержание «средств» можно изменить только убедив граждан, что некоторые вещи, кажущиеся им скучными, в действительности способны вызывать возбуждение. Сделать это очень трудно. Трудно даже представить себе, как можно было бы сделать возбуждающий телевизионный спектакль о людях, терпеливо откладывающих потребление, чтобы инвестировать в будущее.

В середине этого века были написаны книги (например, «1984» Джорджа Оруэлла и «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли), изображавшие, как современные технологии коммуникации сделают возможным авторитарный контроль над мыслями. Но все вышло как раз наоборот. Современные электронные технологии развивают радикальный индивидуализм, а массовая культура управляет национальными лидерами гораздо больше, чем национальные лидеры управляют массовой культурой. Электронные средства меняют ценности, а эти ценности, в свою очередь, меняют природу нашего общества.

Электронная деревня неизбежно влечет наш мир не к представительной демократии, а к прямой демократии. Можно говорить, что у представителей больше времени для размышления о разных вопросах; но сторонники прямой демократии ответят на это, что представители также более подвержены лоббированию. И если посмотреть на такие места как Швейцария и Калифорния, с традицией прямой демократии, то трудно утверждать, что это худшая форма правления. Но это другая форма правления. Прямая демократия наступает, нравится это вам или нет. Наша идеология потребует всего, что позволит технология.[37] Почему избиратели должны фильтровать свои убеждения через избранных представителей, если физической необходимости в этом больше нет?

Теперь у нас быстрее всего растет прибыльная индустрия, еще не имеющая имени, но возникающая на пересечении телефонов, телевидения, компьютеров и специфических видов искусства, свойственных средствам массовой информации. Она имеет огромное влияние на способы выполнения старой деятельности (например, покупки, не выходя из дома) и на новые виды деятельности (видеоигры), на которые потребитель готов тратить свои деньги. Но важнее всего влияние этой прибыльной индустрии на те ценности, которые она вносит в наше потребление и производство.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 4

1. Paul A. Samuelson and William D. Nordhaus, Economics (New York: McGraw-Hill, 1989), pp. 901-910.

2. Этот перечень был прислан мне одним из читателей моей книги «Head to Head» (New York: Morrow, 1992) и предположительно был опубликован в «Уолл-стрит джорнэл» на рубеже веков, но я не смог разыскать точную цитату.

3. В. R. Mitchell, British Historical Statistics (New York: Cambridge University Press, 1933), pp. 104, 253.

4. Alfred D. Chandler, Jr., Scale and Scope: The Dynamics of Industrial Capitalism (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990), pp. 638-43.

5. Lester С Thurow, Head to Head (New York: Morrow, 1992), p. 204.

6. Ibid., p. 45.

7. Eduardo Borenstein et al., The Behavior of Non-Oil Commodity Prices, International Monetary Fund, August 1994, p. 1; International Monetary Fund, Primary Commodities: Market Development and Outlook, July 1990, p. 26.

8. Профессор Боскин отрицает, что он когда-либо делал такое замечание, но оно войдет в историю как его самая знаменитая фраза независимо от того, произносил он ее в действительности или нет.

9. U. S. Department of Labor, Employment and Earnings, March 1993, pp. 93, 99.

10. Lawrence F. Katz and Lawrence H. Summers, Rents: Evidence and Implications,

Brookings Economic Papers, Microeconomics 1989, pp. 209, 220.

11. Fortune, The Fortune 500, April 19, 1993, p. 254.

12. "Put Away Childish Things," The Economist, July 8, 1995, p. 14; "Survey: The European Union," The Economist, October 22, 1994, p. 1.

13. Brent Schlender, "Why Andy Grove Can't Stop," Fortune, July 10, 1995, pp. 90, 94.

14. Lawrence M. Fisher, "Microsoft Net Is Stronger Than Expected," New York Times, July 18, 1995, p. D4; Michael A. Cusumano and Richard W. Selby, Microsoft Secrets (New York: Free Press, 1995).

15. "Oh What a Difference a Day Makes," Fortune, September 4, 1995, p. 21.

16. Office of Technological Assessment of U. S. Congress, Multinationals and the National Interest, 103d Congress, Washington, D. C, p. 2.

17. John Holusha, "First to College, Then the Mill," New York Times, August 22, 1995, p. Dl.

18. William L. O'Neill, American High: The Years of Confidence, 1945-1960 (New York:

Free Press, 1986), pp. 9-10.

19. Peter Applebome, "Study Ties Educational Gains to More Productivity Growth," New York Times, May 14, 1995, p. Y13.

20. JoAnne Yates, Control Through Communications (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1989).

21. John Koomey, Report for the Department of Energy on Usage of Computers (draft).

22. Daniel Yankelovich, "How Changes in the Economy Are Reshaping American Values," Values and Public Policy, ed. Henry J. Aaron, Thomas E. Mann, and Timothy Taylor (Washington, D. C: Brookings Institution, 1994), p. 46.

23. National Issues Forum, Kids Who Commit Crimes (New York: McGraw-Hill, 1994), p. 24.

24. Ibid., p. 26.

25. Suzanne Hamlin, "Time Flies, but Where Does It Go," New York Times, September 6, 1995, p. CI.

26. Elizabeth Kolbert, "Television Gets Closer Look as a Factor in Real Violence," New York Times, December 14, 1994, pp. 1, D20.

27. Ruben Cataneda, "Homicides in D. C. Fall," Washington Post, March 30, 1995, p. Bl.

28. Fox Butterfield, "Many Cities in U. S. Show Sharp Drop in Homicide Rate," New York Times, August 13, 1995, p. 1.

29. Martin F. Nolan, "California Sees Prisons Filling As Colleges Decline," Boston Globe, August 28, 1995, p. 3.

30. "Republic of the Image," New Perspectives Quarterly, Summer 1994, p. 25.

31. Richard Bernstein, "'Jefferson' Turning Rumor into Movie Fact," International Herald Tribune, April 13, 1995, p. 20.

32. Bernard Weinraub, "Dole Sharpens Assault on Hollywood," International Herald Tribune, June 2, 1995, p. 3.

33. Robert H. Bellah et al., Habits of the Heart (New York: Harper and Row, 1985), p. 279.

34. Shlomo Maital, Minds, Markets, and Money (New York: Basic Books, 1982), p. 39.

35. Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914-1991 (London: Michael Joseph, 1994), p. 3.

36. Robert L. Heilbroner, The Nature and Logic of Capitalism (New York: W. W. Norton, 1985), p. 109.

37. "The Future of Democracy," and "Democracy and Technology," The Economist, June 17, 1995, pp. 13,21.

Глава 5

Плита третья: демография, рост, движение, старение

Рост

Сэр Томас Мальтус ошибался в отношении скорости роста населения Европы в девятнадцатом веке. Он говорил о неизбежном голоде при той скорости роста, какая была в его время, но эта скорость резко снижалась. Через сто пятьдесят лет, в конце двадцатого века, б`oльшая часть развитого мира была ниже нулевого роста популяции (НРП). Но в третьем мире после Второй мировой войны развитие пошло в точности по обратному пути[.1] Проценты роста популяций там росли, по мере того, как снижались проценты смертности; особенно резко снизилась смертность в течение первого года жизни, вследствие применения современных медикаментов и мер здравоохранения (чистая вода, вакцинация, антибиотики). Произошел популяционный взрыв.

Например, в Индии цифры рождаемости и смертности в 1941 году были приблизительно равны и составляли 45 на тысячу. В 1991 году смертность упала до 9,9 на тысячу, а рождаемость также упала, но только до 29 на тысячу. В результате в течение последних четырех десятилетий темп роста популяции оставался примерно постоянным – на уровне 2 процентов в год – и это происходило в стране, которая в начале двадцать первого века, вероятно, будет иметь самое многочисленное в мире население.[2]

По предсказаниям Всемирного Банка, население мира вырастет с нынешних 5,7 миллиарда человек до 8,5 миллиарда в 2030 году.[3] В этих прогнозах Всемирного Банка устрашает не столько 50 процентов роста – то есть прирост в 2,8 миллиардов человек – сколько тот факт, что 2 миллиарда из них родятся в странах, где дневной заработок меньше 2 долларов. Эти страны просто не будут в состоянии сделать инвестиции, необходимые, чтобы обеспечить свое население водой – не говоря уже о том, чтобы дать им образование и нужные для выживания орудия труда. Если прибавить сюда проблемы вроде СПИДа (в Зимбабве инфицированные составляют, по оценкам, 20-25 процентов), то нетрудно предвидеть связанное с ростом населения бедствие.[4]

Непосредственную проблему составляет не пища, а вода. Если будет вода, то можно выращивать пищу на землях, где ее теперь не выращивают.[5] И точно так же, без воды производство пищи падает. В настоящее время восемьдесят бедных стран с 40 процентами мирового населения уже страдают от недостатка воды, угрожающего причинить ущерб сельскому хозяйству.[6] Но дело не в самой воде, потому что сама по себе вода не составляет проблемы, а в доступной воде. Имея достаточно денег, можно опреснять океанскую воду и выращивать пищу там, где ее раньше не выращивали, как это делают в Саудовской Аравии. Но опреснение и инфраструктура, нужная для доставки воды в место ее использования (трубы и насосные станции), чрезвычайно дороги.[7] Если выполнить соответствующий анализ, то оказывается, что доставка полученной таким образом пресной воды на поля внутри Аравийской пустыни, где выращивается пища, требует больше энергии, чем содержится в выращенной на этих полях пище. О подобных инвестициях могут думать только очень богатые страны, такие, как страны Персидского залива, да и там они не имеют смысла. В местах, богатых по другим стандартам, таких, как Гонконг, опреснительные установки уже поставили на консервацию, так как они были слишком дороги даже для получения питьевой воды.

Если скорость роста населения в бедных странах не уменьшится – причем живущие вне этих стран вряд ли могут что-нибудь сделать, чтобы замедлить этот рост – то легко предвидеть, что некоторым частям мира угрожает в двадцать первом веке весьма мальтузианское будущее. Популяции попросту продолжают расти, пока не наталкиваются на пределы недоедания. Первой встретится с этими пределами тропическая Африка. Ее население резко возрастает, ресурсы продовольствия далеко отстают, а доходы на душу населения ниже, чем они были в середине шестидесятых годов, когда многие из этих стран получали независимость.

Снижение процентов роста населения в 70-ые годы вызвало иллюзорный оптимизм в отношении населения мира. Снижение было реальным, но все оно относилось к Китаю. Размеры этой страны (1,2 миллиарда человек) и ее политика контроля рождаемости (один ребенок в семье) оказали резкое воздействие на процент роста населения Земли. Китайская политика остается в силе, но дальнейшее снижение зависит теперь от развития событий вне Китая. В настоящий момент замедление и ускорение роста в разных странах в основном уравновешивают друг друга.[8]

Максимальный рост человеческих популяций составляет около 4 процентов в год, и в наше время некоторые скорости роста не очень далеки от этого предела. Но в течение последнего столетия ни в одной стране средний экономический рост не превосходил 3,6 процента в год. Если бы в последние сто лет население Соединенных Штатов росло на 3,5 процента в год, то сейчас доход на душу населения был бы ниже, чем во время Гражданской войны, потому что средний экономический рост за это время составлял лишь 3,1 процента в год.

Как показывает простая арифметика, чтобы реальный доход на душу населения мог расти, рост населения должен быть меньше, чем экономический рост. При среднем росте населения 3 процента на Ближнем Востоке и в Африке и 2 процента в Южной Азии и Латинской Америке, эти регионы в целом могут иметь значительный темп реального экономического роста, но при этом не продвигаться в повышении реального дохода на душу населения.[9]

Вдобавок к этому, люди являются первичным источником загрязнения и деградации среды. По мере роста населения качество окружающей среды может только ухудшаться. Проекты по защите среды – всего лишь задерживающие меры, стремящиеся замедлить эту деградацию. Американский ребенок, родившийся в 1990 году, произведет за время своей жизни 1 миллион килограммов атмосферных отходов, 10 миллионов килограммов жидких отходов и 1 миллион килограммов твердых отходов. Чтобы иметь средний американский уровень жизни, он должен будет потребить 700000 килограммов минералов, 24 миллиарда Британских Тепловых Единиц энергии (что равносильно 4000 баррелей нефти), 25000 килограммов растительной пищи и 28000 килограммов животных продуктов (что означает забой 2000 животных).[10]

Можно спорить по поводу того, будет ли третий мир голодать, но нет сомнения в том, как повлияют проценты роста популяции на экономические успехи тех стран третьего мира, которые не сумеют контролировать рост своей популяции. В каждой стране, сумевшей вступить в развитый мир, рост населения оставался в течение столетия не выше 1 процента. Причины этого просты. Прежде чем доход на душу населения начнет расти, новые люди должны быть снабжены производственными ресурсами, позволяющими им создавать хотя бы существующий средний доход.

Чтобы новый американец стал средним американцем, уже существующие американцы должны сделать, в расчете на одного человека, 250000 долларов инвестиций на образование, на необходимую инфраструктуру, заводы и оборудование, жилища и еду, прежде чем этот новый американец достигнет рабочего возраста. При росте населения 4 процента в год (то есть прибавлении 10,5 миллиона человек ежегодно), американцам понадобилось бы инвестировать 2,7 триллиона в год, чтобы удержать от падения доход на душу населения, но полный ВВП Америки составляет всего 7 триллионов долларов. Это значит, что пришлось бы затрачивать чуть меньше сорока процентов всего производимого в Америке, чтобы делать из новых американцев средних американцев. Если учесть потребности и желания существующих американцев, относящиеся к их личному потреблению, то попросту не останется денег, чтобы инвестировать их в деятельность, необходимую для повышения уровня жизни этих уже существующих американцев.

Прямо выражаясь, это значит, что люди, родившиеся в бедных странах с быстрым ростом населения, умрут в бедных странах. Никакая внутренняя организация, никакая внешняя помощь не может преодолеть высокий процент роста населения. Что бы мы ни думали о способности мира произвести достаточно еды, возникнут большие разрывы в доходах – не только между третьим миром и первым миром, но и между теми частями третьего мира, которые сумеют контролировать свое население, и теми, которые не сумеют.

При нынешних тенденциях, продолженных в будущее, можно ожидать бедствий в некоторых регионах, но важно заметить, что популяционные предсказания весьма ненадежны. Можно объяснять различными факторами, почему люди имеют б`oльшие или меньшие семьи, но для любого объяснения где-нибудь в мире найдутся контрпримеры. Традиционная мудрость говорит, что в популяциях, которые подвергаются модернизации, урбанизации, становятся богаче и получают большее образование, процент роста популяции убывает.[11] Страны Персидского залива имеют все эти характеристики, но в то же время рост их популяции относится к самым быстрым в мире.

Движение

Будущий рост населения мира вызывает значительную неуверенность, но не вызывают сомнений массовые движения населения из третьего мира в страны первого мира. В 80-ые годы 7,9 миллиона человек легально въехало в Соединенные Штаты, и 7,3 миллиона легально въехало в остальные страны первого мира.[12] По оценкам, в 1992 году в Соединенных Штатах нелегально проживало 3,4 миллиона иностранцев (из которых около 2 миллионов прибыло в 80-ых годах).[13] В 90-ых годах иммиграция возросла, и к 1995 году 9 процентов всех американцев были люди, родившиеся за границей, с весьма неравномерным распределением по штатам – в том числе 25 процентов жителей Калифорнии не были уроженцами нашей страны.[14] Внутри третьего мира миллионы людей перемещаются из несколько более бедных стран в несколько более богатые – более 2 миллионов в год в одной только Азии.[15] Вдобавок в мире есть 23 миллиона беженцев. Всего есть около 100 миллионов человек, живущих вне стран, где они родились.[16]

Происходящее в наши дни нельзя сравнить ни с чем, кроме массовых миграций в конце девятнадцатого и в начале двадцатого столетия (когда в Соединенные Штаты ежегодно въезжало 650000 человек), но миграции того времени имели совсем иной характер.[17] Некоторые из въезжавших индивидов были бедны (американцы склонны преувеличивать число тех, кто был в самом деле беден), но по большей части это были семьи среднего класса, или нижнего слоя среднего класса, перемещавшиеся из богатых стран (Англии, Германии, Италии) в малонаселенные страны (Соединенные Штаты, Аргентина и т.д.). Эти малонаселенные страны нуждались и в людях, и в неквалифицированной рабочей силе. Нынешние индустриальные страны не нуждаются ни в том, ни в другом. Мигрирующие люди энергичны и часто сообразительны, но прежде чем они станут полезными гражданами развитого мира, им понадобятся крупные инвестиции в их квалификацию.

Несомненно, можно было бы спроектировать такую иммиграционную политику, которая способствовала бы экономическому росту Америки, а не подрывала бы этот рост. Можно было бы допускать индивидов, исходя из их квалификации и из денег, которые они хотели бы инвестировать в Америке.[18] Можно было бы исключать тех, кто нуждается в социальных услугах, например, в образовании. Можно было бы допускать только квалифицированных молодых людей, чтобы сохранить достаточно высокое отношение числа работающих налогоплательщиков к числу престарелых, живущих на пенсию.[19] Но такую иммиграционную политику, ориентированную на рост, надо было бы принять и проводить в жизнь. То и другое, по-видимому, неосуществимо. Иммиграционная политика Америки в близкие к нам времена, при всех ее изменениях, никогда не была ориентирована на рост, и никогда не проводилась в жизнь.

Мотивом эмиграции было отчасти притяжение к более высоким доходам в первом мире, и отчасти отталкивание от нищеты в третьем мире. Если темп роста населения будет следовать предсказаниям Всемирного Банка, то факторы отталкивания будут огромны. Влияние снижающегося уровня жизни на миграцию можно проследить по перемещениям из Мексики в Соединенные Штаты после мексиканского финансового кризиса и связанного с ним резкого снижения уровня жизни в Мексике в конце 1994 года. В первом квартале 1995 года число людей, добивавшихся гражданства Соединенных Штатов, удвоилось, а пограничная охрана произвела 1,4 миллиона арестов – на 30 процентов больше, чем в предыдущем году – причем на каждого задержанного приходилось не менее двух, перешедших границу без задержания.[20]

Но если даже зловещие популяционные предсказания Всемирного Банка ошибочны, то факторы отталкивания должны привести к столь массовым движениям населения, каких мир никогда не видел. Причины этого просты. Стоимость транспорта чрезвычайно снизилась.[21] Даже относительно бедные люди могут позволить себе купить билет в самолет, чтобы перелететь на другую сторону мира. Прежде была только одна граница, через которую можно было пешком перейти из страны третьего мира с низким доходом в страну первого мира с высоким доходом (граница между Мексикой и Соединенными Штатами), но теперь, после конца коммунизма, есть много мест с большим экономическим разрывом, то есть разрывом между странами с резко отличающимся уровнем доходов, достаточно близкими друг к другу (например, Восточная и Западная Европа, Китай и Япония).

Еще важнее тот факт, что впервые в истории электронные средства информации создали мир, где даже в самых примитивных деревнях Земли люди регулярно смотрят по своему деревенскому телевидению, каков уровень жизни в самых богатых странах мира. Изображение жизни в телевидении и уровень жизни средней телевизионной семьи часто намного превосходит уровень средней американской семьи, но люди, которые смотрят их по деревенскому телевидению, думают, что все это существует для средних американцев. Живя в бедности и видя этих богатых людей по телевидению, бедный житель деревни испытывает непреодолимое стремление куда-то из нее уйти! Даже в Японии, с ее несравненной системой социального контроля, теперь живет, как полагают, более миллиона незаконных иностранных рабочих.[22]

Посмотрите на бедного мексиканского крестьянина. Недалеко от него Калифорния, где доход на душу населения в двадцать раз выше, чем в Мексике. Что может случиться с ним, если он попытается перейти границу? В худшем случае его поймают, посадят в автобус и отошлют домой. Его усталые ноги отдохнут. Если он будет продолжать свои попытки, он в конце концов добьется своего. Калифорния не посадит его в тюрьму. Это слишком дорого. Впрочем, если принять во внимание жилую площадь на человека, еду, телевидение, спортивное оборудование и т.п., то уровень жизни в калифорнийской тюрьме выше, чем в бедной мексиканской деревне.

То, что происходит между Мексикой и Соединенными Штатами, повторяется между Северной Африкой и Европой. Рождаемость возрастает, выталкивая людей из своей страны. Разрыв в доходах притягивает людей к северу. Как и в Соединенных Штатах, наплыв иммигрантов вызывает немалую враждебность населения – во Франции, в Испании и в Италии.[23]

Движение от бедности к богатству – это нечто совсем иное, чем движение из богатых мест в ненаселенные места. Исторический факт состоит в том, что средний иммигрант, приезжавший в Соединенные Штаты, имел лучшее образование, чем средний коренной американец, и дети иммигрантов дольше оставались в школе. В течение пятнадцати лет доходы иммигрировавших семей достигали уровня доходов коренных американцев, а через тридцать лет превышали их. Они всегда реже прибегали к уэлферу, чем коренное население.[24]

Но в наше время иммиграция сложнее. По образованию иммигранты старше двадцати пяти лет бимодальны по отношению к родившимся в Соединенных Штатах. [Распределение некоторой случайной величины называется бимодальным, если у него есть два максимума (например, в рассматриваемом дальше случае максимум высоко образованных и максимум низко образованных иммигрантов). (Примеч. перев.)] Для такого иммигранта вероятность иметь степень бакалавра на 42 процента выше, чем для коренного американца, но в то же время для него на 112 процентов ниже, чем для коренного американца, вероятность не иметь законченного среднего образования.[25] Несмотря на огромную дисперсию, [Дисперсией случайной величины называется ее разброс вокруг ее среднего значения, измеряемый средним значением квадрата ее отклонения от среднего. Большая дисперсия означает, что есть много значений величины, далеких от среднего. (Примеч. перев.)] нынешние иммигранты в среднем менее образованы, более склонны бросать среднюю школу, и имеют доход, по-видимому, не догоняющий доход коренных американцев (см. таблицу 5.1).

С учетом образования, недавние иммигранты начинают со значительно меньшей заработной платы, чем ранние иммигранты.[26] Нынешняя экономика очень мало нуждается в необученной неквалифицированной рабочей силе. Многие из нынешних иммигрантов – несомненно очень хорошие люди (умные, энергичные, трудолюбивые), но без образования и профессиональной подготовки они будут представлять небольшую экономическую ценность. Кто же заплатит за образование, необходимое, чтобы сделать из них продуктивных, самостоятельных людей? Если посмотреть на калифорнийскую законодательную инициативу, принятую на выборах в ноябре 1994 года (предложение 187) [Имеется в виду результат референдума в штате Калифорния, ограничившего права иммигрантов из Мексики на государственные пособия. (Примеч. перев.)], то становится ясно, что коренные американцы не хотят платить за образование иммигрантов. Но если они не хотят платить, то кто заплатит? Если на это отвечают «никто», это значит, что Америка приняла неявное решение устроить внутри своего общества первого мира другое – общество третьего мира. Ведь если иммигрантов лишают образования, это не убедит их вернуться к себе домой. Впрочем, они не получат образования и там.

Иммигранты прошлого приезжали в страну без системы социального обеспечения. Нынешние приезжают в страну, где она есть.[27] И хотя люди не переселяются просто для того, чтобы получать уэлфер, уэлфер снижает риск переселения. Иммиграция – тяжкое дело. Около трети из тридцати миллионов иностранцев, прибывших в Соединенные Штаты между Гражданской войной и Первой мировой войной, вернулось к себе домой.28 Непосредственно после Второй мировой войны иммигранты были менее склонны пользоваться системой уэлфера, чем коренные американцы, но для нынешних иммигрантов более вероятно быть на уэлфере, чем для коренных американцев, и если они на уэлфере, то в расчете на человека это обходится дороже (см. таблицу 5.1). В итоге получаются затраты на человека примерно вдвое больше, чем на коренного американца.29

Таблица 5.1

Социоэкономические характеристики иммигрантов и коренных жителей

Источник: George J. Borjas, “The Economic Benefits of Immigration”,

Journal of Economic Perspectives, Spring 1995, p.4

Между группами иммигрантов существуют большие различия в пользовании уэлфером. Некоторые группы получают очень хорошие экономические результаты, а другие – очень плохие. В Калифорнии семьдесят семь процентов лаосцев и камбоджийцев находятся на уэлфере. Семь штатов с наибольшим числом нелегальных иностранцев ежегодно затрачивают около 4 миллиардов на их здравоохранение, образование и содержание в тюрьмах, в то время как налоги, уплачиваемые этими нелегальными иностранцами, составляют меньше двух миллиардов.[30] Республиканский «Контракт с Америкой» обязуется прекратить всякую помощь и легальным, и нелегальным иммигрантам, если они моложе семидесяти пяти лет.[31] Впрочем, трудно представить себе существование бок о бок людей с доходами третьего мира, лишенных правительственной помощи, но платящих налоги, и людей с доходами первого мира, получающих правительственную помощь, но не платящих налогов. Трудно предсказать, какие из этого могут произойти социальные и политические последствия.

Повсюду в развитом мире растут, как грибы, антииммиграционные движения. В первом туре президентских выборов во Франции в 1995 году крайне правый кандидат Жан-Мари Лепен получил 22 процента голосов работников физического труда, сильную поддержку в богатых областях и 15 процентов всех голосов, выступая с требованием изгнать из Франции три миллиона иммигрантов.[32]

Назревают массовые движения популяций. Хотя их, вероятно, нельзя остановить, их можно было бы сдержать, если бы американцы согласились принять ряд мер, которые они теперь отказываются принять: ввести национальное удостоверение личности со строгими штрафами для каждого, кто нанимает человека без этого удостоверения; часто и повторно проверять удостоверения личности каждого человека, чтобы установить, что он находится в стране легально; быстро депортировать каждого, не имеющего необходимого удостоверения. Удостоверения личности можно было бы регулярно проверять на контрольных пунктах, какие у нас есть теперь в аэропортах и на других видах транспорта. На автомобильных дорогах некоторые из кабин, где взимается пошлина, можно было бы использовать для выборочной проверки удостоверений личности. Наконец, на таких границах, как граница между Мексикой и Соединенными Штатами, можно было бы построить проволочные ограды с током высокого напряжения. Без такой политики тех, кто хочет мигрировать, нельзя остановить.

Старение

Но в действительности взрывчатая часть вулкана, разогреваемого демографией, заключается в старении мирового населения. Возникает новый класс людей. Впервые в истории наши общества будут иметь очень большую группу экономически бездеятельных пожилых людей, зажиточных избирателей, требующих дорогостоящего социального обслуживания, такого, как медицинское, и получающих б`oльшую часть своего дохода от правительства. Они отягощают государство всеобщего благосостояния, подрывают государственные финансы и угрожают инвестициям, которые все общества должны делать ради своего будущего.

В 1900 году 4 процента американского населения было старше шестидесяти пяти лет. Теперь люди старше шестидесяти пяти лет составляют 13 процентов населения.[33] После 2013 года число престарелых в Америке будет очень быстро расти, поскольку поколение так называемого «бума младенцев», начавшегося в 1947 году, достигнет шестидесяти пяти лет и начнет уходить на пенсию. Если в настоящее время на каждую выплачиваемую пенсию приходится 4,5 работающих, то в 2030 году будет только 1,7 работающих, с которых можно будет брать налоги для оплаты одной пенсии.[34]

Во многих богатых и бедных странах процент населения старше шестидесяти пяти лет к 2025 году удвоится.[35] В Японии в 2025 году, как предполагается, пожилые будут составлять 26 процентов населения. В Соединенных Штатах трудно предсказать, какую долю населения составят престарелые, поскольку она сильно зависит от численности предполагаемой иммиграции – источника молодых людей – но пожилых будет не меньше 20 процентов населения.[36]

Соединенным Штатам грозит явление, которое можно было бы назвать «кошмаром дважды по сорок». В среднем люди старше шестидесяти пяти лет получают чуть больше 40 процентов своего дохода от государства (точнее, 41 процент).[37] И чуть меньше 40 процентов престарелых (точнее, 38 процентов) получают не менее 80 процентов своего дохода от государства. (При этом шестьдесят два процента получают не менее 50 процентов). Заметим для сравнения, что лишь 35 процентов получают деньги из частных пенсий.[38]

Эта огромная передача ресурсов превратила престарелых в избирателей, заинтересованных в одном вопросе (увеличит или уменьшит правительство их пенсии и медицинские льготы). В демократиях такие избиратели, заинтересованные в одном вопросе, оказывают непропорциональное влияние на политический процесс, поскольку их голоса не раскалываются из-за расхождения интересов в других вопросах.

Нужды и требования престарелых уже потрясли до основания государство всеобщего благосостояния, практически его разорив. Если прибавить к платежам престарелым выплату процентов по национальному долгу, имея в виду, что нынешние бюджетные дефициты возникают от нашего нежелания оплачивать нынешние расходы на престарелых, то видно, что эти платежи и проценты поглощают государственный бюджет. Спроектируйте эти цифры в будущее, и вы увидите, что правительство просто разоряется. Обнаружится, что оно обещало престарелым больше, чем может собрать в виде налогов с работающих.

В наши дни уэлфер и платежи процентов (в последние годы накопившиеся главным образом из-за платежей престарелым) отнимают 60 процентов всех поступлений налогов. (Если исключить проценты по национальному долгу, то половина федерального бюджета идет престарелым.[39]). Если не изменятся нынешние законы, то к 2003 году на это уйдет 75 процентов, а к 2013 году – 100 процентов.[40] В Западной Европе нынешние программы для престарелых потребуют к 2030 году 50 процентов ВВП. В Восточной Европе дела обстоят еще хуже, поскольку коммунисты дали престарелым еще более щедрые обещания. Польша отдает своим престарелым б`oльшую часть ВВП, чем любая другая страна в мире (21 процент).[41]

Чтобы удовлетворить престарелых, в государственных бюджетах сокращается все остальное. Если оставить в стороне пожилых, то внутренние расходы в Соединенных Штатах упали за последние двадцать лет с 10 до 7 процентов ВВП.[42] В Организации Экономического Сотрудничества и Развития (OЭСР), которая представляет собой ассоциацию развитых стран, общие социальные расходы на людей старше шестидесяти пяти лет, в расчете на одного человека, в пять раз превосходят расходы на людей от пятнадцати до шестидесяти четырех лет.[43] Что еще более важно, расходы на престарелых истощают государственные бюджетные инвестиции в инфраструктуру, образование и исследование и развитие – упавшие за двадцать лет с 24 до 15 процентов федерального бюджета.[44]

Расходы на престарелых – это не вопрос о справедливости или о лишениях. В 1970 году процент престарелых, живших в бедности, был выше, чем процент бедных в любой другой части населения. Теперь среди престарелых меньше бедных людей, чем в любой другой группе населения. Для многих в Соединенных Штатах уход на пенсию в действительности означает повышение реального уровня жизни. Сбережения не работающих возрастают больше, чем убывают сбережения работающих.[45]

Учитывая величину семьи, прирост капитала, налоги штатов и федеральные налоги, неденежные льготы, такие, как страхование здоровья и школьные ленчи, а также вмененные прибыли на акционерный капитал, заключенный в жилищах, где проживают собственники, престарелые имеют доход на человека, поразительным образом превосходящий на 67 процентов доход на душу населения в целом.[46] Если рассматривать только денежный доход, то в 60-ые годы средний семидесятилетний человек тратил лишь 60 процентов по сравнению с тридцатилетним. Сейчас этот семидесятилетний тратит на 20 процентов больше.[47] Одни только государственные расходы на престарелых дают им доход на человека, составляющий 60 процентов американского среднего.[48] В Германии и Франции перечисления престарелым доставляют им доходы, равные 80 процентам средних.[49]

Престарелые также намного богаче не престарелых.[50] Люди от шестидесяти пяти до семидесяти пяти лет имеют 222000 долларов чистых активов, против 66000 долларов у людей от тридцати пяти лет до сорока четырех.[51]

Конечно, престарелые не хотят сокращения своих льгот. Альтернатива состоит в повышении налогов, но и это очень непривлекательный выбор. Нынешний 15-процентный налог на социальное обеспечение пришлось бы довести к 2029 году до 40 процентов, чтобы предоставить обещанные льготы.[52] В дальнейшем, при сохранении существующих законов и при пессимистической точке зрения на расходы по медицинскому обслуживанию престарелых, можно предвидеть возрастание этого налога до 94 процентов.[53] Так называемая бухгалтерия поколений приводит к весьма тревожным предсказаниям будущих процентов налогообложения. Налоговая система рушится.

В течение последних двадцати пяти лет многие из наших программ пособий неявно оплачивались за счет сокращения расходов на оборону, начиная с их максимальной величины во время вьетнамской войны. Но даже после окончания холодной войны и при готовности сокращать военный бюджет (между тем как новое республиканское большинство заявляет о своем нежелании дальше его сокращать), для такого перемещения затрат остается мало возможностей. Расходы на оборону упали теперь ниже 4 процентов ВВП, и если бы даже Америка готова была довести их до нуля, то час истины для государства всеобщего благосостояния был бы лишь отсрочен на несколько лет.

Пенсии зависят от предоставляемых льгот и от их размеров. Медицинское обслуживание престарелых зависит также от технологии. В настоящее время все более дорогие технологии постоянно увеличивают расходы на душу населения. Хотя эти расходы сильно различаются в разных странах, в последнем десятилетии доля расходов на здравоохранение по отношению к ВВП возрастала во всех странах ОЭСР, кроме Швеции и Ирландии.[54]

Расходы на престарелых существенно изменили нашу бюджетную систему. В 60-ые годы правительство получало так называемый бюджетный дивиденд. Но если бы в те годы был даже большой дефицит, а правительство просто ничего не делало бы (не вводило никаких новых законов), то через несколько лет оно стало бы получать бюджетный избыток. При экономическом росте налоговые поступления росли быстрее правительственных расходов. Но теперь происходит обратное. Даже при быстром экономическом росте и без новых программ, государственные расходы растут быстрее, чем налоговые поступления, вследствие пособий на возрастающую популяцию престарелых. Если правительство ничего не делает, дефицит быстро растет.

Все сокращения бюджета и повышения налогов в первые два года президентства Клинтона принесли лишь небольшое облегчение. В 1996 году дефицит будет опять быстро расти, даже если не будет принято никаких новых расходных программ. Другие правительства стоят перед той же проблемой, что и президент Клинтон. Даже Швеция, где во многих отношениях было изобретено государство всеобщего благосостояния, и где его политическая поддержка все еще не меньше, чем в любой другой стране, вынуждена производить сокращения.[55]

Вместо бюджетных дивидендов, правительства всего мира сталкиваются теперь со структурными бюджетными дефицитами, которых не может устранить экономический рост. Если рассмотреть положение Семерки (крупнейших в мире экономических держав), то их структурные дефициты в 1993 году, которые существовали бы даже при полной занятости, составили 3 процента ВВП в Германии, Соединенных Штатах, Франции и Канаде, 5 процентов в Англии и более 7 процентов в Италии.[56] Лишь Япония была в лучшем положении, со структурным дефицитом менее чем в 1 процент, но Япония стоит перед лицом самой быстрорастущей популяции престарелых во всем промышленном мире, и нынешний небольшой структурный дефицит Японии должен в будущем резко возрасти.

Во странах ОЭРС с 1974 до 1994 года общий государственный долг вырос с 35 до 71 процента ВВП, не считая предстоящего выполнения краткосрочных обязательств по пенсиям и здравоохранению.[57] В 1995 году лишь одна из стран ОЭРС, богатая нефтью Норвегия, рассчитывает на бюджетный избыток.[58 ]

В техническом смысле престарелые Соединенных Штатов могут возразить, что пенсионная часть их пакета льгот не отягощает государственный долг, поскольку пенсионная часть социального обеспечения – но не медицинская часть – доставляет избыток, а именно, поступления от целевых налогов превосходят расходы. Но это иллюзия. Чтобы оценить последствия для государственного бюджета, надо рассматривать общий доход и общий расход как одно целое. Если у правительства дефицит всего бюджета в целом, то не имеет значения то обстоятельство, что в части бюджета есть избыток из-за бухгалтерской условности, выделяющей для некоторого сектора расходов больше налогов, чем ему требуется. Каковы бы ни были эти условности, в том, что касается экономики, правительства просто расточительны. Важно то, чт`o стимулирует расходную часть бюджета. Стимулятор – это престарелые.

Проблема задолженности из-за выплат престарелым совсем несложна. Предположим для простоты расчета, что налоги составляют 30 процентов ВВП, и что рыночная норма прибыли равна 10 процентам. Если государственный долг достигает 300 процентов ВВП, то весь государственный доход приходится тратить на оплату процентов по непогашенному долгу, и не остается денег ни на что другое. Бельгия, Италия и Канада уже стоят перед этим пределом (см. таблицу 5.2).

Таблица 5.2

Долг в процентах ВВП

Источник: ОECD. Cited in “Public Sector Finances”, The Economist,

July 8, 1995, p.115

В Бельгии государственный долг составляет 142 процента ВВП, а краткосрочные пенсионные обязательства, кроме того – 165 процентов ВВП (см. таблицу 5.2). На краткосрочные пенсионные обязательства не выплачиваются проценты, но если правительство будет это делать (что необходимо, чтобы не подрывать дальнейшие государственные бюджеты), то при норме прибыли в 10 процентов правительство должно будет собирать в виде налогов 30,7 процента ВВП только для уплаты процентов на свои долги. Кроме того, правительство собирает с молодых 10 процентов ВВП для выплаты пенсий престарелым. Если прибавить еще кое-что на здравоохранение, то Бельгии придется собирать налоги в размере 50 процентов ВВП только для финансирования уплаты процентов и пособий престарелым.[59] Неудивительно, что эти расходы изгнали из бельгийского бюджета все инвестиции. Расходы на ИР далеко отстают от нормального европейского уровня и составляют лишь одну треть уровня Соединенных Штатов.

Хотя престарелым и нельзя отдать все наши экономические ресурсы (есть и другие вещи, которые просто необходимо финансировать, например, полицию и пожарную охрану), неизвестно, каким образом можно сдержать в демократическом обществе рост пособий для престарелых. Если даже они составляют всего 13 процентов населения, они столь сильны, что ни одна политическая партия не хочет с ними ссориться.

Программа «Контракт с Америкой» лидера большинства в палате депутатов Ньюта Гингрича более чем отчетливо исключает престарелых из своих планов сокращения государственных расходов. Она обещает больше тратить на престарелых – повысив размер дохода, который они получат до сокращения социальных льгот, и снизив налоги на социальные льготы, уплачиваемые индивидами с высоким доходом.[60]

Консервативный французский министр финансов Ален Мадлен должен был уйти в отставку лишь по той причине, что предложил заставить государственных служащих вносить больший вклад в свое пенсионное обеспечение.[61]

Задолго до того, как престарелые станут в техническом смысле большинством населения, они будут политически неодолимы, поскольку люди моложе восемнадцати лет не могут голосовать по закону, а люди от восемнадцати до тридцати лет чаще всего не голосуют. Конфронтация с экономическими требованиями престарелых должна стать решающим испытанием демократии. Смогут ли демократические правительства сократить льготы группы избирателей, близкой к большинству?

В настоящее время – не могут. Президент Клинтон назначил комитет для выработки рекомендаций, как изменить эту систему, но члены его могли только доложить, что «не могут согласиться ни с какими конкретными предложениями замедлить рост социального обеспечения (Social Security), бесплатной медицинской помощи (Medicare) или других программ государственных льгот», хотя они и согласились с тем, что если ничего не делать, то при существующих программах государственный дефицит к 2030 году возрастет в восемь раз.[62]

Демократия еще не является видом, выжившим в борьбе за существование. В смысле всеобщего голосования, ей меньше ста лет. Она должна встретиться с решающим испытанием в виде престарелых. Может ли она сократить льготы, получаемые большинством ее избирателей? В случае отрицательного ответа, у нее нет долговременного будущего. Нужны другие инвестиции, которые невозможно будет сделать, не взяв под контроль эти льготы.

Политические проблемы создаются не только политической силой все более многочисленных престарелых. Льготы по уровню дохода (то есть льготы, убывающие по мере возрастания дохода и богатства) привели бы к резкому снижению затрат, но такой мере противятся не только престарелые с доходами и богатством выше среднего. Все мы в конце концов стареем, и все мы, особенно пожилые, предпочли бы тратить собственные деньги на удовольствия жизни, предоставив правительству платить за наши жизненные потребности, когда мы состаримся. Таким образом, менее щедрые программы в конечном счете менее щедры не для каких-то них, а для нас.

Даже для молодых людей, еще не беспокоящихся о выходе на пенсию, перемена, которая заставила бы престарелых больше платить по своим счетам, не лишена оборотной стороны. Такая перемена означала бы, что молодым людям пришлось бы оплачивать некоторые нужды своих родителей, которые не смогут уже удовлетворить их из своего бюджета (или не оплачивать, но испытывать за это чувство вины). Что еще хуже, если у престарелых есть средства, из которых им пришлось бы платить, то для молодых людей это означало бы уменьшение наследства.[63] Такой молодой человек не получит дом, или портфель акций, которые он рассчитывал унаследовать, так как они будут проданы, чтобы оплатить медицинские счета, или доставить замену ежемесячной пенсии. Молодые люди не захотят потерять свое наследство.

Политический смысл этого ясен. Если ограничить предоставление льгот престарелыми семьями с низким доходом, это снизит затраты и улучшит экономическую эффективность (деньги попадут к тем, кому они больше всего нужны), но этот курс скоро потеряет политическую поддержку.

Часто предлагают в качестве решения сбалансированное дополнение к бюджету. Но это не решение. Можно провести сбалансированное дополнение к бюджету, но оно не будет иметь значения, если политики не захотят и не смогут сократить пособия для престарелых. Если те, кто делает законы, не хотят подчиняться духу закона, они всегда могут этого избежать. Для этого им просто надо тратить больше поступающих доходов, оправдывая это какими-нибудь примечаниями мелким шрифтом, которыми принято сопровождать любое сбалансированное дополнение к бюджету.

Любое сбалансированное дополнение к бюджету должно иметь некоторые исключения и некоторые правила реализации. Как можно предвидеть поступления и расходы? Что будет, если наступит неожиданный экономический спад? Что будет, если начнется большая война? Как считать расходы – включать ли в них расходы государственных корпораций, таких, как почтовая служба? Следует ли считать доходом выручку от продажи имущества? Надо ли включать в текущие расходы крупные инвестиции в инфраструктуру? Как учитывать гарантии займов? Все такие «детали» дают возможность правительству, не желающему подчиняться сбалансированному дополнению к бюджету, избежать подчинения ему. Если надо сократить расход, то в конце концов это должны сделать избранные для этого люди.

Проблема престарелых – это не только проблема правительства. С той же дилеммой сталкиваются частные фирмы, которые выплачивают частные пенсии и имеют программы здравоохранения для престарелых.[64] В частном секторе программы здравоохранения повсюду недостаточно финансируются, а пенсионные программы часто недостаточно финансируются. В Соединенных Штатах имеется 20-процентная недостача в частных пенсионных планах, причем 75 процентов компаний с недостаточно финансируемыми программами – финансово здоровые компании. Более старые компании, такие, как автомобильные, с множеством пенсионеров и щедрыми планами пенсий и здравоохранения для этих пенсионеров, имели бы очень мало, или совсем не имели бы акционерного капитала, если бы эти обязательства полностью отражались в их книгах.

Престарелые – не большие расточители, какими их иногда изображают (расходующими все накопленное ими богатство, так что они умирают в тот самый день, когда кончается их имущество); но понятно, что они не особенно сберегают на будущее. Результаты этого видны из процентов сбережений. В странах ОЭСР общий процент сбережений упал с 24 процентов ВВП в 1977 году до 19 процентов ВВП в 1992 году.[65]

Значительную часть снижения процента сбережений в Соединенных Штатах – с 9 процентов в первые десятилетия после Второй мировой войны до 3 процентов в 90-ые годы – можно приписать престарелым, или пожилым людям, которые скоро должны стать престарелыми.[66] Почти престарелые, более уверенные в общественных и частных предпринимателях, выплачивающих пенсии, меньше сберегают перед уходом на пенсию, а престарелые, знающие, что они будут ежемесячно получать пенсионные чеки и покрытие медицинских расходов, больше тратят после ухода на пенсию. Процент сбережений падает как раз в то время, когда, как мы увидим в главе 14, искусственные интеллектуальные индустрии требуют значительного увеличения сбережений.

Если искать группу наиболее нуждающихся, то это не престарелые. Теперь самая многочисленная в популяции группа нуждающихся – это дети моложе восемнадцати лет. Но правительство затрачивает в девять раз больше времени на человека, заботясь о престарелых (которые голосуют), чем о молодых людях (которые не голосуют).[67] Таким образом, та группа, которая больше всего нуждается в инвестициях, чтобы американская экономика могла рассчитывать на успешное будущее, получает их меньше всего. Как они смогут платить налоги на содержание престарелых, если не получат квалификации, чтобы зарабатывать на собственную жизнь?

В грядущие годы понятие классовой борьбы должно будет измениться: это будет не борьба бедных против богатых, а борьба молодых против старых. Во время забастовки протеста против введенных правительством законов, снижающих заработки молодежи, одна молодая француженка заявила: «У нас нет будущего! Поэтому мы сюда вышли».[68] В Америке этот конфликт уже отчетливо виден. Престарелые систематически голосуют против налогов на образование, каждый раз, когда им представляется случай.[69] Престарелые устраивают изолированные сообщества для себя, где не разрешают жить молодежи, чтобы не пришлось платить за школы.

Самый острый пример назревающего социального конфликта – то, что случилось в Калкаске, в штате Мичиган, убежище пенсионеров, где престарелые избиратели по существу ограбили школьный бюджет, чтобы оплатить другие расходы, вроде устройства лыжных трасс, а затем отказались вотировать средства, чтобы школы могли завершить учебный год. Школы закрылись на несколько месяцев раньше, и некоторые из мичиганских школьников потеряли часть годовой программы.[70] Вероятно, престарелые все еще заинтересованы в своих внуках, но они больше не живут в одной общине с ними. Таким образом, каждый престарелый избиратель в Калкаске может голосовать против образования чужих внуков, рассчитывая, что где-то в другом месте американские избиратели позаботятся о его собственных внуках.

Неявный общественный договор после Второй мировой войны предполагал, что родители будут заботиться о своих детях, а о родителях будет заботиться общество – то есть коллективный налогоплательщик. Теперь обе части этого соглашения рушатся. Все большее число родителей не заботится о своих детях, а налогоплательщикам придется нарушить свое обязательство заботиться о престарелых.

Реформа системы социального обеспечения

То, что надо сделать, столь же ясно с экономической стороны, как неясно в политическом смысле. Демократиям хуже всего удается политическое решение отдельных вопросов, где большие группы избирателей борются за перераспределение доходов.[71] Те, кто лучше всех знакомы с политикой, наши избранные политические деятели, всегда стремятся исключить престарелых из бюджетных сокращений; они уже решили, что политическое решение этого вопроса невозможно. Но проблему все-таки придется решать, потому что ни в каком обществе невозможно отдавать престарелым 100 процентов налоговых поступлений.

Ни одно общество, как бы оно ни платило за это, не может позволить себе, чтобы все б`oльшие части его населения в течение все более длительного времени жили в бездействии. Общество может гарантировать определенное число лет пенсионного обеспечения (десять, пятнадцать или двадцать лет), но больше невозможно гарантировать пенсию в определенном возрасте, например, в шестьдесят пять лет, если все время возрастает математическое ожидание продолжительности жизни. Нет также причины отдавать некоторой группе( какова бы ни была система уэлфера) столько ресурсов, чтобы она в конечном счете получала доходы выше среднего. Это приводит к социальному абсурду, когда более бедные члены общества субсидируют своими налогами более богатых.

Чтобы ответить на этот вопрос, надо поставить себе некоторые отчетливые цели. Какую часть дохода человека до ухода на пенсию следует заменить системой принудительных государственных пенсий? Вот зеркальное отражение этого вопроса: сколько сбережений должен делать человек, желающий сохранить после ухода на пенсию тот же уровень жизни, что и до ухода на пенсию? Я намечу возможный набор целей – просто для стимуляции мышления.

Пусть максимальной льготой будет государственная пенсия, гарантирующая вышедшей на пенсию супружеской паре не более двух третей среднего совместного заработка работающего мужчины и работающей женщины (23876 долларов в 1992 году), поскольку средняя пара содержит семью из трех человек.[72] Пусть минимальной льготой будет пенсия, обеспечивающая всем семьям престарелых доход, не меньший уровня бедности.

Каковы бы ни были заработки семьи до ухода на пенсию, пусть ей будет гарантирована пенсия на уровне бедности. Пусть, сверх этого уровня, семьи получат пенсию, равную половине их допенсионных заработков в течение десяти лет перед выходом на пенсию. Если допенсионные заработки семьи не менее чем вдвое превышали национальное среднее, пусть ей гарантируется пенсия в размере двух третей среднего совместного заработка работающих мужчины и женщины. Еще более высокие заработки не должны давать добавочных пенсий. При этом предполагается, что, за исключением работающих бедных, все желающие сохранить свой допенсионный доход будут делать сбережения.

В этих предположениях легко вычислить возраст выхода на пенсию. Сначала надо установить, сколько налогов люди согласны платить. Затем – во что обойдутся главные государственные службы и главные государственные инвестиции. Вычитание двух последних чисел из первого дает сумму, какую можно израсходовать на поддержание системы социального обеспечения. Вычтем теперь все остальные расходы, необходимые в системе социального обеспечения – кроме расходов на престарелых. Если теперь взять полученную сумму, принять годовой доход пенсионера равным годовому доходу не престарелого и учесть число престарелых, то легко сосчитать, сколько лет можно содержать на пенсии среднего престарелого. Если вычесть это число из ожидаемой продолжительности жизни в возрасте шестидесяти пяти лет (составляющей теперь семьдесят лет), то получится пенсионный возраст, который общество может себе позволить.

Возраст выхода на пенсию должен быть повышен, а ранний выход на пенсию устранен. Когда Бисмарк установил в германской пенсионной системе 1891 года пенсионный возраст в шестьдесят пять лет, средняя продолжительность жизни немца была меньше сорока пяти лет.[73] В наши дни это было бы примерно равносильно тому, чтобы государственная пенсия начиналась с возраста в девяносто пять лет. Если бы в самом деле было такое правило, то не было бы никакой проблемы.

Повышение пенсионного возраста будет непопулярно. Раньше наибольшее число людей уходило на пенсию в возрасте шестидесяти пяти лет, теперь же этот возраст составляет шестьдесят два года и продолжает снижаться.[74] К возрасту шестьдесят один год процент работающих уже на 10 процентов ниже, чем в пятьдесят пять лет. Но невозможно финансировать систему, в которой средняя продолжительность жизни растет, а пенсионный возраст убывает.

Конечно, некоторые ученые мужи говорят, что надо предоставить людям добровольно заботиться о своей старости, но простая истина состоит в том, что слишком многие не станут этого делать. При выходе на пенсию шестнадцать миллионов американцев не имеют никаких добровольных сбережений и могут рассчитывать только на свою пенсию.[75] Средняя американская семья имеет чистую сумму сбережений всего лишь в 1000 долларов, а между тем, чтобы финансировать будущий пенсионный доход, равный тому, какой теперь получают выходящие на пенсию, понадобились бы сбережения в размере одиннадцати ее текущих годовых доходов.[76] Для достижения такой цели те, кому осталось тридцать лет трудовой жизни, должны были бы откладывать в каждом году из этих тридцати лет одну треть своего дохода (без вычета налогов).

Те, кто собирается выйти на пенсию в возрасте с пятидесяти четырех до шестидесяти пяти лет, имеют в момент перехода на пенсию менее 7000 долларов чистых активов и оказываются в еще худшем положении.[77] Конечно, многие имеют капитал в виде домов и домашнего имущества, но с учетом выплаты займов на покупку домов этот капитал после выхода на пенсию и отдаленно не будет возрастать с прежней быстротой. Включая дома и домашнюю собственность, среднее американское домохозяйство в возрасте от пятидесяти одного до шестидесяти одного года имеет лишь 99350 долларов накопленного капитала.[78] Если бы это нынешнее поколение пожилых людей должно было само финансировать свое пенсионное обеспечение, ему пришлось бы резко сократить свое нынешнее потребление.

Как только американцы получают шанс поживиться за счет своих пенсионных программ, они это делают. Тридцать восемь процентов меняющих место работы и имеющих при этом возможность взять деньги со своих пенсионных программ – берут эти деньги без возврата.[79] Рабочие вообще, и низкооплачиваемые рабочие в частности, не используют преимущества своих не облагаемых налогами доходов для сбережений. Поколение «бума младенцев» систематически использует займы на приобретение домов, чтобы повысить свое текущее потребление – а это должно резко понизить их ресурсы в пенсионный период, поскольку к моменту выхода на пенсию они в конечном счете истратят на дома все свои капиталы.[80] Нынешние представители этого поколения сберегают лишь треть того, что нужно было бы, чтобы обеспечить им тот же уровень жизни на пенсии, каким пользуются теперь их родители.[81] Три из четырех американцев ожидают кризиса после выхода на пенсию, потому что они не сделали никаких, или почти никаких сбережений.[82] Эти их ожидания оправданны: им в самом деле угрожает кризис.

Фундаментальная истина состоит в том, что американцы не делают сбережений, если их не вынуждают это делать.

Предприниматели покидают пенсионный бизнес. С 1980 года до 1991 они снизили свои вклады в пенсионное обеспечение вдвое (с 1039 долларов до 506 долларов на работника), и эта тенденция лишь ускоряется.[83] Законодательство, требующее финансируемых предпринимателями пенсий, приведет лишь к тому, что те станут вкладывать свои капиталы в других местах.

История засвидетельствует, что Ли Куан Ю в Сингапуре пошел по правильному пути со своим Фондом Самообеспечения (самофинансируемых льгот социального обеспечения), тогда как Бисмарк в Германии избрал неправильный путь со своей системой социального обеспечения, основанной на передаче средств от одного поколения другому. В Сингапуре каждый человек должен вносить 20 процентов своей заработной платы на личный сберегательный счет, где к нему прибавляется такой же 20-процентный вклад предпринимателя. Инвестиции на этих счетах управляются наполовину индивидом и наполовину правительством и могут быть использованы только на здравоохранение, образование, жилища и обеспечение старости. Таким образом, старые люди живут на то, что их заставили сберечь, и на добавочные сбережения, сделанные ими добровольно.

Но если уже существует система передачи средств между поколениями, то перейти к самофинансированию можно лишь очень медленно. Дело обстоит просто. В этой системе главный выигрыш достается первому поколению. Они получают в старости льготы, ничего не внося в систему в молодости. Ведь система не существовала, когда они были молоды. Они получают, не уплатив. А главные проигравшие – это последнее поколение. Они платят в фонд в течение всей своей жизни, но за ними нет молодых людей, чтобы платить льготы им самим. Они платят, но не получают.

Нынешние пенсионеры – это по существу первое поколение, и им достался главный выигрыш в социальном обеспечении. И хотя никакое поколение не будет последним в человечестве, но поскольку поколения очень различны по величине, а уровень льгот резко повысился, то меньшие и более поздние поколения (например, нынешнее поколение, происшедшее от недостатка младенцев, родившихся после 1963 года) будут играть роль последнего поколения, которому придется платить за гораздо большее предшествующее ему поколение (поколение бума младенцев, родившихся между 1947 и 1963 годом).

Люди, родившиеся в 1900 году, получали реальную, с учетом инфляции, 12-процентную прибыль на свои вклады в социальное обеспечение (гораздо больше, чем они получили бы на частных рынках капитала); между тем, родившиеся в 1975 году получат менее чем 2-процентную реальную прибыль.[84] В Швеции поколение, вышедшее на пенсию в 60-ых годах, получило в шесть раз больше, чем внесло в систему, но поколения. которые выйдут на пенсию после 2010 года, должны, как предполагается, получить меньше 80 процентов того, что внесли.[85] Это просто нечестно, но большинство пожилых убедило себя, что они «уплатили» за свои текущие льготы и не находятся на уэлфере. Они думают, что «заработали» то, что получают.

Ничего нет дальше от действительности. Средний престарелый мужчина в наши дни получает возмещение всех уплаченных им налогов на социальное обеспечение, вместе с процентами на них, менее чем в четыре года.[86] После этого он находится на уэлфере в точно том же смысле, как любая находящаяся на уэлфере мать с ребенком.

Хотя следует поощрять большие сбережения на пенсионный период, такие действия не могут решить назревшую проблему. В действительности они ее осложняют. Если по существу заставлять («поощрять») нынешних работающих сберегать на старость, но ничего не делать для сокращения расходов существующей системы на нынешних престарелых, то нынешние работающие будут финансировать одновременно и нынешних престарелых, и свою собственную старость. Их экономическое бремя по существу удвоится. Вследствие этого, переход от системы передачи средств между поколениями к системе самофинансирования может осуществиться лишь очень медленно – за время от пятидесяти до семидесяти пяти лет. Переход к большему самофинансированию должен быть выполнен медленно за долгое время, в течение которого должны предприниматься необходимые изменения.

Все, что будет делаться, должно быть объявлено заранее, чтобы семьи могли планировать свой пенсионный период. Никто не может быстро менять эти планы. Пенсионные льготы и возрасты должны быть известны на пятнадцать-двадцать лет раньше. Новые законы должны быть составлены таким образом, чтобы не столько сокращать текущие льготы, сколько сокращать добавления к потоку этих льгот, запрограммированные в существующих законах. Лишь очень постепенно престарелые начнут больше платить из собственных сбережений. Но льготы непременно следует избирательно сократить, чтобы опять привести в равновесие доход на одного престарелого с доходом не престарелого. Просто невозможно оправдать систему социального обеспечения, облагающую налогами людей с более низкими доходами (молодых), чтобы отдать эти деньги людям с более высокими доходами (престарелым). Нет нужды возвращаться к «плохим старым временам», когда престарелый имел гораздо меньше, чем не престарелый, но нет нужды также продолжать финансирование такого общества, где доход на одного престарелого намного превосходит доход не престарелого.

Если окажется, что прямой контроль над размерами льгот невозможен, так как он подрывает политическую жизнеспособность системы, то престарелые должны будут платить подоходные налоги, соответствующие их доходам. В Соединенных Штатах супружеская пара с одним ребенком, зарабатывающая 30000 долларов, платит 2449 долларов федеральных налогов. Пара престарелых, содержащая только двух человек, с тем же доходом в 30000 долларов (40 процентов которого поступает от социального обеспечения), платит лишь 791 доллар налогов.[87] При одном и том же доходе престарелые должны платить те же налоги, что и все остальные.

Поскольку пенсии и льготы на здравоохранение суть формы потребления, то справедливое налогообложение пенсий и льгот на здравоохранение, предоставляемых престарелым, – это не налог на заработную плату, а налог на потребление, то есть налог на добавленную стоимость, относящийся к другим формам потребления. Чтобы пенсии не истощали инвестиции, их следует устанавливать таким образом, чтобы они истощали другие формы потребления. Прогрессивный налог на потребление означает также, что престарелые будут и дальше, когда они уже не работают, помогать оплачивать свои пенсии, даже не желая содействовать обществу своими сбережениями.

Использование налога на заработную плату для финансирования льгот, предоставляемых престарелым, создает то, что экономисты называют налоговым клином. Когда предприниматели смотрят на работников, они видят дорогих работников, поскольку они платят высокие компенсации рабочей силы, включающие заработную плату, дополнительные частные льготы и государственные налоги на заработную плату. Когда же работники смотрят на те же виды труда, они видят низкооплачиваемый труд, поскольку единственно важная для них часть пакета компенсаций – это получаемый на руки заработок. Остальная часть его либо уходит к другим (престарелым), либо должна доставить им блага в отдаленном будущем, нисколько не принимаемые во внимание.

Обе стороны по существу ускользают от этой экономической системы с ее налогообложением. Предприниматель перемещает свои операции в другую часть мира, где частные добавочные льготы и государственные социальные льготы не существуют. Продукцию этих заморских предприятий он по-прежнему продает на домашнем рынке, но не делает эту продукцию и не платит налоги на этом рынке. Таким образом он снижает затраты и повышает прибыль. Но и трудящийся пытается делать то же. Он старается получить все возможные льготы по социальному обеспечению (пособия по безработице и по нетрудоспособности) и переходит в нелегальную «черную» экономику, где не платят налогов, и где заработки в наличных часто превышают заработки в легальной белой экономике после уплаты налогов, поскольку предприниматели не должны оплачивать государственные или частные добавочные льготы.

Так как обе стороны перестают платить налоги, необходимые для финансирования системы социального обеспечения, то затраты на систему социального обеспечения возрастают для тех, кто а ней остается, увеличивая их побуждения ускользнуть. Система социального обеспечения, финансируемая налогами с заработной платы, оказывается в течение длительного времени просто нежизнеспособной.

Что бы ни было сделано по этому поводу, чем скорее это будет сделано, тем легче это пройдет. Если привести систему в равновесие сегодня, то завтра будет меньше долгов. Более низкие выплаты процентов означают, что для финансирования системы понадобится собирать меньше налогов. С политической стороны есть такая же заинтересованность в скором проведении мер. По мере того как число престарелых становится больше, их избирательная сила может только возрасти. Чем дольше престарелые приучаются к государственным пенсиям, тем труднее им будет избавиться от этой привычки. Люди всегда считают правом, а не привилегией, то, что у них было всегда. Такой сдвиг в установках отчетливо виден уже сейчас.

Но проблемы социального обеспечения не сводятся только к престарелым. В Швеции две трети населения регулярно получает от правительства чеки какого-нибудь рода.[88] В Северной Европе очевидным образом есть нечто, что можно было бы назвать проблемой «второго поколения». Когда были впервые введены системы уэлфера, существовавшая тогда нравственность ограничивала пользование им, так что люди обращались к нему лишь в крайней нужде. Такие установки все еще существуют, хотя и в гораздо меньшей степени: даже сейчас в Соединенных Штатах есть миллионы людей, имеющих законное право на уэлфер, которые имели бы более высокий семейный доход, если бы перешли на уэлфер, но которым было бы стыдно находиться на уэлфере; а поэтому они не просят о льготах, на которые имеют право. Но со временем такие сдерживающие мотивы отмирали, и система, которая первоначально предназначалась лишь на случай крайней нужды, стала правом, используемым в каждом удобном случае.

Но те же сдерживающие мотивы позволили политикам, проектировавшим эту систему несколько десятилетий назад, полагать, что она потребует намного меньше затрат, чем это оказалось в действительности. Поскольку в первом поколении системой пользовались лишь немногие, затраты были низки, и можно было сделать систему более щедрой, так как легко было позволить себе высокие льготы. Но со временем системы расширились до такой степени, что льготы стали составлять более 90 процентов заработной платы (107 процентов для пенсионеров в Греции, 100 процентов для инвалидов в Германии, 124 процента за отпуск по материнству в Португалии, 97 процентов за утрату трудоспособности в Бельгии), так что после вычета производственных расходов очень многие были в действительности в лучшем положении, не работая.[89] Но что было дешево в первом поколении, стало дорого во втором, когда все больше людей приучалось пользоваться этой системой.[90]

Этот процесс очень отчетливо виден в скандинавских системах пособий по нетрудоспособности и по болезни. В каждом обществе есть люди, которые становятся больными или нетрудоспособными, постоянно или временно, и не могут работать. Что с ними произойдет? Скандинавия выработала систему социального обеспечения, в которой нетрудоспособные получают пособия в размере 90 процентов той заработной платы, какую они получали бы, если бы могли работать. В течение десятилетий щедрость законов о нетрудоспособности менялась очень мало, но установки по отношению к этим законам чрезвычайно изменились. Процедура, к которой некогда прибегали только тяжело больные или попавшие в тяжкую нужду, стала использоваться миллионами в основном здоровых работников, чтобы доставить себе девятнадцать добавочных дней отпуска в год, или получить раннюю пенсию по инвалидности.[91]

Затраты росли, тогда как сбор налогов сокращался. То, что вначале было экономически возможной привилегией, становилось экономически невозможным общим правом. Скандинавские системы, действовавшие долгое время, нуждались теперь в сокращении масштабов, чтобы затраты не вышли из-под контроля. Когда такое сокращение систем было проведено, то пропуски рабочих дней резко уменьшились – на две трети.[92] Но, конечно, уменьшились также и льготы действительно нуждающимся.

Слыша все разговоры о желании платить меньше налогов, можно было бы подумать, что американцы хотят сократить социальные льготы. Важно не упускать из виду, что это вовсе не так. Престарелые хотят получать свои льготы, и не только они. Вместо того, чтобы частным образом платить за свое здоровье и оплачивать страховку от наводнений, ураганов и землетрясений, избиратели среднего класса хотят, чтобы необходимое страхование доставляло им правительство. Но если правительство в самом деле за это платит, то люди, купившие себе частную страховку от наводнений или землетрясений, оказываются простофилями – они частным образом оплачивают свою собственную безопасность, а общественным образом, посредством налогов, оплачивают безопасность кого-то другого. Каждое наводнение или землетрясение, которое правительство компенсирует чрезвычайными пособиями, уменьшает число тех, кто в будущем купит частную страховку, которая лишит их этих государственных льгот. Эти люди не глупы. В зонах Среднего Запада, подверженных наводнениям, в настоящее время лишь 7 процентов населения имеют страхование от наводнений.[93] Более 50 процентов людей, охватываемых бесплатным медицинским страхованием (Medicaid), в результате этого сократили свое частное страхование.[94]

Наша публика не интересуется теперь страховыми полисами, которые окупаются только в случае необычных катастрофических происшествий – то есть необычно высоких расходов, которые никто не может себе позволить, и которых никто не ожидает; публика хочет застраховаться от повседневных неприятностей. Она хочет, чтобы каждый необычный риск оплачивали правительство или корпорации – более того, чтобы они платили и за повседневно ожидаемые расходы, которые люди, как правило, могут и должны оплачивать сами.

Вероятно, возрастающее нежелание подвергаться риску, наблюдаемое в современных обществах, происходит от ухода из сельского хозяйства. В сельскохозяйственном обществе ежегодные доходы резко поднимаются и опускаются в зависимости от погоды. У людей нет выбора – им приходится жить в мире со значительной неуверенностью по поводу их годового дохода. Поскольку им приходится мириться с большим неизбежным риском, им кажется естественным подвергаться небольшому риску. Но в индустриальном мире все кажется более контролируемым. Здесь тоже могут быть неуверенности, но они создаются другими людьми, и по крайней мере в принципе их можно избежать. Поскольку людям не приходится мириться с большим неизбежным риском для своих доходов, они менее склонны мириться с небольшим неизбежным риском, когда он встречается в жизни.

Фатализм и “caveat emptor” [“Пусть остерегается покупатель” (латинская пословица). – Примеч. перев.] исчезли – их сменило государство социального страхования.95 В результате возникло огромное расхождение между стремлением к перераспределению и готовностью платить налоги, чтобы удовлетворить это стремление.

Заключения

Демографическая плита глубоко изменяет природу капиталистической системы. Миллионы низкооплачиваемых неквалифицированных иммигрантов должны будут воздействовать на заработки миллионов высокооплачиваемых неквалифицированных коренных американцев, и точно так же миллионы высоко образованных обитателей прежнего второго мира должны будут воздействовать на заработки образованных американцев. В капиталистической системе спроса и предложения это неизбежно.

Большое увеличение числа престарелых людей должно глубоко изменить природу системы. Эти люди, не рассчитывающие прожить очень долго и больше не работающие, попросту не заинтересованы – и не могут быть заинтересованы – в инвестициях на будущее. Но инвестиции необходимы, чтобы обеспечить экономическую жизнеспособность молодежи и произвести доход, нужный для финансирования пенсий и медицинского обслуживания престарелых. Нельзя облагать налогом то, чего нет. Ничто не должно быть важнее для старых людей, чем экономическое благополучие молодых.

Таким образом, мы встретились с финансовым «врагом» – это не кто иной, как престарелые «мы», в общественной и частной жизни.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 5

I. Paul Kennedy, Preparing for the Twenty-first Century (New York: Random House, 1992), p. 23. 2 "India's Long Multiplication," The Economist, February 18, 1995, p. 73.

3. "Two Billion More Third World People Predicted by 2030," Boston Globe, August 4, 1994, p. 4.

4. Paul Taylor, "AIDS Epidemic Casts Pall over Zimbabwe," International Herald Tribune, March 13, 1995, p. 2.

5. Lester R. Brown, Hal Kane, and Ed Ayres, Vital Signs 1993 (New York: W. W. Norton/World Watch Institute, 1993), p. 106.

6. Barbara Crossette, "Severe Water Crisis Ahead for Poorest Nations in Next 2 Decades," New York Times, August 10, 1995, p. A13.

7. Leslie Spencer, "Water: The West's Most Misallocated Resource," Forbes, April 27, 1992, pp. 68-74.

8. "India's Long Multiplication," The Economist, February 18, 1995, p. 73.

9. "Growing Population," The Economist, May 20, 1995, p. 116.

10. Charles A. S. Hall et al., "The Environmental Consequences of Having a Baby in the United States," Population and Environment, July 1994, p. 509.

II. Virginia D. Abernethy, Population Politics: The Choices That Shape Our Future (New York: Insight Books/Plenum Press, 1993), p. 37.

12. George J. Borjas, "The Economics of Immigration," Journal of Economic Literature, December 1994, pp. 1668, 1670.

13. The New Republic, January 20, 1995, p. 24.

14. Steven A. Holmes, "A Surge in Immigration Surprises Experts and Intensifies a Debate," New York Times, August 30, 1995, p. 1.

15. Paul J. Smith, "East Asia's Immigration Crisis Demands Careful Choices," International Herald Tribune, May 22, 1995, p. 8.

16. Hal Kane, "What's Driving Migrations?" World Watch, January/February 1995, pp. 25, 26.

17. U. S. Bureau of the Census, Statistical History of the U. S. (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1970), p. 105.

18. Vernon M. Briggs, Jr., "Immigration and the U. S. Labor Market: Public Policy Gone Awry," Public Policy Brief, Jerome Levy Economics Institute of Bard College, 1994, p. 9.

19. Ben J. Wattenberg and Karl Zinsmeister, "The Case for More Immigration," Commentary, April 1990, p. 19.

20. "Immigration: Tuscon or Bust," The Economist, May 20, 1995, p. 59.

21. Scott Derk, ed., The Value of a Dollar (Detroit: Gale Research, 1994), pp. 52, 53.

22. Suzuki Hiromasa, "Problems with Foreign Workers," Journal of Japanese Trade and Industry, November 2, 1994, p. 44.

23. Youssef M. Ibrahim, "Muslim Immigrants in Europe: A Population Apart," International Herald Tribune, May 6, 1995, p. 1.

24. National Issues Forum, Admissions Decisions (New York: McGraw-Hill, 1995), p. 27; Borjas, "The Economics of Immigration," pp. 1670, 1701.

25. Holmes, "A Surge in Immigration," p. A15.

26. Harriet Orcutt Duleep, Social Security and the Emigration of Immigrants, ORS Working Paper No. 60, p. 10.

27. George J. Borjas, Immigration and Welfare 1970-1990, NBER Working Paper No. 4872, September 1994.

28. Frederick Rose, "The Growing Backlash Against Immigration Includes Many Myths," Wall Street Journal, April 16, 1995, p. 1.

29. Holmes, "A Surge in Immigration," p. A15.

30. Borjas, Immigration and Welfare 1970-1990.

31. Ibid., p. 22.

32. John Ridding, "Disaffected Find a Home in the Front," Financial Times, May 2, 1995, p. 2; William Drozdiak, "French Gear Up for 2nd Vote on Presidency," Washington Post, April 25, 1995, p. A12.

33. Arsen J. Darney, ed., Statistical Record of Older Americans (Detroit: Gale Research, 1994), pp. 47, 48, 49, 64.

34. "Ageing Population Puts the Strain on Pensions," European, October 28, 1994, p. 20.

35. Aline Sullivan, "Retiring Baby Boomers Dread the End of the Boom Times," International Herald Tribune, March 11, 1995,p. 16.

36. U. S. Bureau of the Census, Statistical Abstract 1994 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), p. 16; Keizi Koho Center, Japan 1995: An International Comparison, p. 9.

37. Advisory Council on Social Security, Future Financial Resources of the Elderly: A View of Pensions, Savings, Social Security, and Earnings in the 21st Century, December 1991, pp. 12, 13.

38. Ibid., p. 39.

39. Elizabeth Kolbert, "Who Will Face the Music?" New York Times Magazine, August 27, 1995, p. 57.

40. Financial Times, Editorial, December 19, 1994, p. 13.

41. "A Powerful Political Lobby," Financial Times, March 28, 1995, p. viii.

42. Ibid.

43. Barry Bosworth, Prospects for Savings and Investment in Industrial Countries, Brookings Discussion Paper No. 113, May 1995, pp. 12, 14.

44. Office of Management and Budget, Budget of the United States Government, Fiscal Year 1996, Historical Tables (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. 122.

45. Erik Ipsen, "Europe's Ailing Pensions," International Herald Tribune, December 4, 1993, p. 1.

46. U. S. Bureau of the Census, Income, Poverty and Valuation of Noncash Benefits: 1993,Current Population Reports, Consumer Income, Series P60-188 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 41, 45.

47. Jean Michel Paul, "Belgium's Debt Crisis Is Europe's Too," Wall Street Journal Europe, May 22, 1995, p. C9.

48. Bosworth, "Prospects for Savings and Investment," p. 13.

49. Ibid.

50. Daniel B. Radner, The Wealth of the Aged and the Nonaged 1984, Social Security Administration, ORS Working Paper No. 36, 1988.

51. Edward N. Wolff, "Changing Inequality of Wealth," American Economics Review, May 1992, p. 554.

52. Ann Reilly Dowd, "Needed: A New War on the Deficit," Fortune, November 14, 1994, p. 191.

53. "The Budget Pain Will Come and the Young Will Suffer," International Herald Tribune, February 18, 1995, p. 6.

54. "Health Spending," The Economist, June 24, 1995, p. 98.

55. Richard W. Stevenson, "A Deficit Reigns in Sweden's Welfare State," New York Times, February 2, 1995, p. 1.

56. "Stripping Down the Cycle," The Economist, July 3, 1993, p. 61.

57. "House of Debt," The Economist, April 1, 1995, p. 14.

58. "Public Sector Finances," The Economist, July 8, 1995, p. 115.

59. Paul, "Belgium's Debt Crisis," p. 8.

60. Newt Gingrich, Contract with America (New York: Times Books, 1994), p. 115.

61. "French Finance Minister Resigns," Boston Globe, August 26, 1995, p. 2.

62. Robert Pear, "Panel on a U. S. Benefits Overhaul Fails to Agree on Proposals," New York Times, December 15, 1994, p. A24.

63. "Taking Care of Granny," The Economist, June 3, 1995, p. 25.

64. Health and Wealth, special issue of Daedalus, Journal of the American Academy of Arts and Sciences, Fall 1994.

65. John Pender, "Not Such a Safe Haven," Financial Times, December 23, 1994, p. 15.

66. Sylvia Nasar, "Older Americans Cited in Studies of National Savings Rate Slump, "New York Times, February 21, 1995, p. 1.

67. Wallace C. Peterson, Silent Depression (New York: W. W. Norton, 1994), p. 149; David Popenoe, "The Family Condition of America," in Values and Public Policy, ed. Henry J. Aaron, Thomas E. Mann and Timothy Taylor (Washington, D. C: Brookings Institution, 1994), p. 104.

68. Цит. по: Alan Riding, "Passions Ignited, French Students Protest Wage Policy Again," New York Times, March 26, 1994, p. 3.

69. Dennis Kelly, "Seniors Much Less Likely to Back Local Education Bonds," USA Today, June 30, 1993, p. 1.

70. William Celis, "Schools Reopen in Town That Made Them Close," New York Times, September 2, 1993, p. A14; Isabel Wilkerson, Tiring of Cuts, District Plans to Close Schools, "New York Times, March 21, 1993, p. 20.

71. Mancur Olson, The Rise and Decline of Nations (New Haven: Yale University Press, 1982), p. 8; Stephen P. Magee, William A. Brock, and Leslie Young, Black: Hole Tariffs and Endogenous Policy Theory (New York: Cambridge University Press, 1989), p. xv.

72. U. S. Bureau of the Census, Money Income of Households, Families, and Persons in the United States, 1992, Current Population Reports, Series P60-184, pp. 148, 150.

73. John Eatwell, Murray Milgate, and Peter Newman, eds., The New Palgrave: Social Economics (New York: W. W. Norton, 1987), p. 10; "Statistisches Budesamt," Sta-tistisches Jahrbuch 1994, Federal Republic of Germany, p. 82.

74. Michael V. Leonesio, The Economics of Retirement: A Nontechnical Guide, ORS Working Paper No. 66, Social Security Administration, April 1995, pp. 65, 66.

75. Leslie Wayne, "Pension Changes Raising Concerns," New York Times, August 29, 1994, p. 1.

76. "Skimpy Savings," Fortune, February 20, 1995, p. 38.

77. Ibid.

78. "Why Baby-Boomers Won't Be Able to Retire," Fortune, September 4, 1995, p. 48.

79. Ibid.

80. Ibid.

81. The Economics of Aging," Business Week, September 12, 1994, p. 60.

82. Louis Uchitelle, "Retirement? Most Americans Have Grown to Fear It," International Herald Tribune, March 27, 1995, p. 3.

83. Scott Lehigh, "Social Security," Boston Globe, August 20, 1995, pp. 81, 82.

84. Dean R. Leimer, A Guide to Social Security Money's Worth Issues, ORS Working Paper No. 67, Social Security Administration, April 1995, p. 28.

85. Assar Lindbeck, Uncertainty Under the Welfare State, Seminar Paper No. 576, Institute for International Economic Studies at University of Stockholm, July 1994, p. 6.

86. Leimer, A Guide to Social Security Money's Worth Issues, p. 26.

87. Dowd, "Needed: A New War on the Deficit," p. 191; Internal Revenue Service, "Form 1040A, 1994" (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1993).

88. "Sweden: Judgement Day," The Economist, February 18, 1995, p. 37.

89. The Enlightened Welfare Seeker's Guide to Europe," The Economist, March 12, 1994, p. 57.

90. Assar Undbeck, Overshooting, Reform, and Retreat of the Welfare State, Institute for International Economic Studies at University of Stockholm, No. 499, 1994.

91. Barry P. Bosworth and Alice M. Rivlin, eds., The Swedish Economy (Washington, D. C: Brookings Institution, 1987), pp. 199, 207.

92. "Sweden Shows Effects of Painful Cure," Financial Times, November 8, 1993, p. 3.

93. Damon Darlin, "A New Flavor of Pork," Forbes, June 5, 1995, p. 146.

94. "Expanded Medicaid Crowded Out Private Insurance," The NBER Digest 1994, p. 1.

95. Yair Aharone, The No Risk Society (New Jersey: Chatham House, 1981), pp. 48, 62.

Глава 6

Плита четвертая: глобальная экономика

Впервые в человеческой истории все может быть сделано где угодно, и продано кому угодно. В капиталистической экономике это означает, что изготовление любой компоненты и выполнение любой деятельности переносится в то место земного шара, где это обходится дешевле всего, а возникающие продукты и услуги продаются там, где выше всего цены и прибыли. Минимизация затрат и максимизация выручки – это и есть максимизация прибыли, в чем и заключается сердцевина капитализма. Сентиментальная привязанность к какой-нибудь географической части мира не входит в эту систему.

С технической стороны, затраты на транспорт и коммуникацию резко снизились, а скорость обоих – экспоненциально возросла. Это сделало возможной совершенно новую систему коммуникации, команды и контроля в секторе бизнеса. Можно координировать группы исследователей и проектировщиков, работающих в разных частях мира; можно изготовлять компоненты в любом месте мира, где это обходится дешевле всего, а затем отправлять их в такие места сборки, чтобы минимизировать общие затраты. Собранные изделия можно быстро отправлять туда, где они нужны, с помощью доставляющей их в точно указанное время системы воздушных перевозок. Продажа может быть глобальной. С 1964 до 1992 года мировое производство выросло на 9 процентов, но экспорт вырос на 12 процентов, а заграничное кредитование выросло на 23 процента.[1]

Но для развития глобальной экономики идеологии были столь же важны, как технологии. Когда сразу же после Второй мировой войны начала развиваться глобальная капиталистическая экономика, те новые технологии, которые считаются теперь важными для глобальной экономики, еще не существовали. Идеология придала капиталистическому миру глобальное направление, в дальнейшем усиленное технологией. Технологии, нужные для расширения и преобразования глобальной экономики, так или иначе развились бы, но исторически сложившиеся идеологии несомненно задержали бы их применение – и могли бы совсем его остановить. Технология ускорила развитие нынешней глобальной экономики, она создала ее социальные установки и вытекавшие из этих установок действия правительств.

В частности, Соединенные Штаты, с их историей изоляционизма, могли бы после Второй мировой войны превратиться в современный эквивалент китайской Срединной Империи. Это была богатая страна; она доминировала в военном отношении; с востока и запада она была защищена обширными океанами, а с севера и юга от нее были обширные страны, где жили дружественные, слабые в военном отношении соседи. С экономической стороны весь остальной мир ей был нисколько не нужен. Соединенные Штаты легко могли снова впасть в свой исторически сложившийся изоляционизм. И даже после возникновения врага в лице коммунизма были влиятельные политические лидеры, которые этого хотели.

В эпоху Маккарти американцы сделали себе из коммунизма внутреннюю угрозу, а во время холодной войны американцы рассматривали коммунизм как внешнюю военную угрозу; но в действительности коммунизм никогда не был ни внутренней угрозой «переворота» в Америке, ни внешней военной силой, прямо угрожавшей завоевать Америку. Повсюду в мире были внутренние политические угрозы и внешние военные угрозы (Италия, Франция, Западная Германия, Южная Корея), но они лишь косвенно угрожали Америке, поскольку она захотела стать глобальным лидером антикоммунистического военного блока. Если бы она захотела замкнуться в изоляции, то и в этом случае коммунизм ей бы непосредственно не угрожал. Вероятно, в конечном счете именно косвенная угроза глобального коммунизма, вставшая перед глобальным капитализмом, перетянула чашу весов и привела к тому, что изоляционизм уступил место интернационализму.

Но без угрозы коммунизма мир после Второй мировой войны был бы совсем иным не только в Соединенных Штатах. Если бы не внутренняя угроза социализма и внешняя военная угроза коммунизма, Европа имела бы внутреннюю сплоченность и экономические ресурсы, чтобы вернуть и удержать свои довоенные колониальные империи. Даже перед лицом внешнего коммунизма и внутреннего социализма такие страны, как Франция и Великобритания, лишь с большой неохотой отказались от своих колониальных империй, под военным давлением, и под огромным нажимом Соединенных Штатов, который происходил лишь оттого, что Соединенные Штаты считали колониализм несовместимым с сопротивлением коммунизму. Англо-французское вторжение в Египет, чтобы отвоевать Суэцкий канал, и их последующее отступление под американским давлением драматически символизируют, чт`o они хотели бы делать, и чего не смогли сделать без американской поддержки. Без американской поддержки им просто пришлось бы уйти из своих колоний. Но без угрозы коммунизма колониализм продлился бы гораздо дольше.

Внешняя угроза – коммунизм – был идеологией единого мира. Это было не национальное, а «экуменическое» событие.[2] В видении Маркса универсальная коммунистическая идеология должна была смести все национальные политические системы и создать объединенную глобальную общественную систему со всемирными эгалитарными нормами жизни. С его точки зрения национализм был одним из главных врагов коммунизма. Привязанность к своей нации следовало сокрушить и заменить ее мировым коммунизмом. «Подобно ранним христианам, до 1914 года социалисты в большинстве верили в великую апокалиптическую перемену, которая уничтожит все зло и создаст общество без несчастья, угнетения, неравенства и несправедливости».[3] В конце 40-ых годов, когда коммунизм только что распространился на Восточную Европу и Китай, были даже серьезные разговоры о формальном присоединении всех этих стран к Советскому Союзу и создании одной большой коммунистической страны, которая в конечном счете охватила бы весь земной шар.

После появления Спутника, когда Хрущев стучал ботинком по столу в Объединенных Нациях, когда, как полагали, экономический рост в Советском Союзе был быстрее, чем в Соединенных Штатах, когда Китай был образцом развития для третьего мира, и когда коммунизм только что пришел в западное полушарие, утвердившись на Кубе – в то время глобальную угрозу коммунизма принимали всерьез. Реакции отдельных капиталистических стран были явно недостаточны. Глобальному коммунизму надо было противопоставить также нечто глобальное, чтобы его «сдержать».

Хотя коммунистический мир и не стал единой страной, существование конкурирующей идеологии, проповедующей глобальный подход, навязало капиталистической экономике оборонительную позицию: чтобы бороться с чем-то единым, нужно было единство. Нужны были военные союзы в мировом масштабе. Экономический рост вне Соединенных Штатов стал важнее для Соединенных Штатов, чем экономический рост внутри Соединенных Штатов, потому что Соединенным Штатам нужнее были богатые партнеры, способные разделить бремя содержания армий для сдерживания коммунизма, чем повышение и без того очень высокого уровня жизни внутри страны.

Некоторые учреждения системы ГСТТ – Бреттон-Вудс [ГСТТ – Генеральное соглашение о тарифах и торговле (GATT, General Agreement on Tariffs and Trade). – Примеч. перев.] (Всемирный Банк, Международный Валютный Фонд [ВМФ], правила торговли с “наиболее благоприятствуемыми нациями” [НБН] ) были спроектированы еще до того, как опустился Железный Занавес, но их окончательная форма сложилась лишь в «горниле» холодной войны (ряд раундов торговых переговоров, отменивших тарифы и квоты, лидерство и менеджмент США, Соединенные Штаты как глобальный экономический двигатель, наконец, американский открытый рынок, где все могут продавать свои товары). Особенно важно было иметь Америку в качестве обширного, открытого, богатого рынка, так как гораздо легче стать богатым, продавая вещи богатым людям, чем продавая их бедным. Поскольку после Второй мировой войны на Земле была лишь одна большая группа богатых людей, доступ на рынок Соединенных Штатов был преимуществом, за которое стоило бороться. Соединенные Штаты могли использовать эту свою возможность допускать или не допускать на свой рынок, чтобы привязывать к американской системе людей во всем мире.

Если посмотреть на страны, которые стали богатыми после Второй мировой войны, то все они прошли через период времени, когда их экспорт был сосредоточен на американском рынке. В 60-ые годы 35 процентов японского экспорта шло в Америку, а в 80-ые 48 процентов экспорта азиатских «драконов» (Гонконг, Тайвань, Южная Корея и Сингапур) поступало в Соединенные Штаты.[4] То же делает Китай в 90-ые годы. За последние годы более 50 процентов роста его экспорта приходилось на Соединенные Штаты.

Хотя план Маршалла формально не был частью системы ГСТТ – Бреттон-Вудс, его вызвали к жизни те же силы.[5] Он принес массированную помощь прежде богатым странам, участвовавшим во Второй мировой войне и растерзанным этой войной. И бывшие враги (Германия, Япония, Италия), и бывшие союзники (Великобритания, Франция, Нидерланды) должны были быстро перестроиться, чтобы сохранить капитализм и иметь возможность содержать обширные военные силы, необходимые для сдерживания коммунизма.

Ту же роль, какую для богатых играл план Маршалла, для бедных играла иностранная помощь. До Второй мировой войны термин «иностранная помощь» не существовал. Назначение колоний, вошедших в третий мир, состояло в том, чтобы обогащать колониальные державы – но не наоборот. В контексте холодной войны иностранная помощь предназначалась для того, чтобы дать нациям третьего мира побуждение к капиталистическому развитию, в такое время, когда многие верили, что социалистическое развитие является для них единственно возможным путем в первый мир.

В развитии системы ГСТТ – Бреттон-Вудс, плана Маршалла и иностранной помощи всегда была некоторая смесь мотивов, но постепенно в этой смеси стал доминировать антикоммунизм. Экономическая помощь и открытые рынки предоставлялись для того, чтобы удерживать страны в орбите влияния США и вне обиты советского влияния. Было бы приятно сказать, что помощь оказывалась лишь тем, кто верил в демократию и капитализм, но это было бы неверно. Помощь оказывалась тем, кто соглашался оставаться вне коммунистической орбиты, независимо от того, были ли это диктатуры и верили ли они в рыночную экономику. Иностранную помощь часто оправдывали как дешевый способ покупать антикоммунистические войска.

Так как коммунизм мертв, эти угрозы, которые были полезны при возникновении глобальной капиталистической экономики, ушли в прошлое. Но многое зависит от пройденных исторических путей. Можно спорить, была ли бы построена глобальная экономика без угрозы коммунизма, но споры не меняют той нынешней реальности, что глобальная экономика существует. В начале ее развитие, может быть, нетрудно было бы остановить, но теперь разрушить ее было бы очень трудно – вероятнее всего, невозможно. Теперь глобальная экономика формирует мировоззрение каждого человека и изменяет мышление каждого из нас. Перед всеми стоит новая действительность. Все мы взаимно зависим друг от друга и связаны определенными шаблонами спроса и предложения, иными, чем могли бы сложиться в других условиях. Имеются мощные учреждения (всемирные банки, мультинациональные фирмы, международные организации), вложенные капиталы которых поддерживают их самих и их окружение. Чтобы избавиться от существующей мировой экономики, потребовалась бы болезненная структурная перестройка. Экспортные виды индустрии сократились бы. Индустрии, конкурирующие с импортом, пришлось бы расширить. Те, кто получает свои средства к жизни от экспорта или импорта в существующей глобальной экономике, понесли бы огромные экономические потери. Поскольку нельзя было бы пользоваться преимуществами, присущими иностранной торговле, цены на некоторые продукты (например, на нефть) резко поднялись бы, и покупатели таких продуктов испытали бы значительное снижение реальных доходов. Глобальная экономика в весьма реальном смысле физически воплотилась в наши порты, аэропорты и системы телекоммуникаций. Но, что важнее всего, она воплотилась в наши психические установки.

Региональные торговые блоки

Переход от национальных экономик к экономике единого мира – чересчур большой скачок. Вследствие этого, возникают региональные торговые блоки, как естественные ступени в эволюционном процессе, ведущем к подлинно мировой экономике. Однако, эти блоки приводят к некоторым противоречивым тенденциям. Блоки продвигаются в направлении более свободной торговли внутри каждого блока, но в то же время между блоками развивается большее правительственное регулирование торговли. Индекс свободной мировой торговли может повышаться (более свободная торговля внутри блоков перевешивает более регулируемую торговлю между блоками), но в то же время растет также индекс регулируемой торговли.

В мире региональных торговых блоков развивающимся странам становится все труднее продавать свои продукты, если они не входят в одну из торговых групп. Доступ на рынок будет не автоматически дарованным правом, а привилегией, которую надо заслужить. Большинство развивающихся стран должно будет вести переговоры о доступе на рынки богатого мира. Что же будет со странами, которых никто не хочет принять в свои торговые группы, и которые не настолько важны, чтобы требовать приема?

Лишь немногие страны третьего мира будут приняты автоматически. Мексика имеет уже такое право, будучи членом АЗСТ (Американской Зоны Свободной Торговли). Стратегические интересы Европы и опасение массовой миграции вынуждают ее найти какие-то формы ассоциации с Восточной Европой и Северной Африкой.[6] Экономический развал на востоке или на юге несомненно привел бы к неуправляемой миграции в Европейское Сообщество, а может быть и к войнам на его границах. Пригласят присоединиться тех, кто что-нибудь с собой принесет – обычно географию. Но некоторых не примут. Кто захочет принять в свою команду проигрывающих экономических аутсайдеров этого мира (например, Африку к югу от Сахары)?

После Второй мировой войны никто в мире не стал богатым без легкого доступа на богатые рынки первого мира – почти всегда рынки Америки, поскольку Япония потребляет очень мало продукции, производимой в третьем мире, а Европа лишь немногим больше. Чтобы добиться доступа, каждая страна Латинской Америки хочет войти в АЗСТ. Вероятно, даже Кастро просил бы о приеме, если у него был бы на это какой-нибудь шанс. Вся Центральная Европа и многие страны Восточной Европы хотят войти в Европейское Сообщество. Русские слишком горды, чтобы просить об этом, но им очень хотелось бы, чтобы им предложили войти в Европейское Сообщество.

Регионализация обещает стать весьма хлопотливым процессом – два шага вперед, шаг в сторону, или даже один или два шага назад. Нациям нелегко отказываться от своей власти. Региональные торговые группы – импульс которых необратим, потому что это волна будущего – часто производят впечатление, будто они скорее похожи на волну прошлого, как это было в начале 1995 года.

Из трех главных торговых регионов, существовавших в начале 1995 года, в экономическом отношении АЗСТ была, вероятно, в наихудшем положении. Чтобы предотвратить финансовый крах Мексики, Соединенным Штатам пришлось принять на себя огромные финансовые обязательства. Эти обязательства были политически непопулярны, они ослабили доллар, и возникший в Мексике экономический спад с сокращением импорта, как полагали, должен был стоить Соединенным Штатам 1,3 миллиона рабочих мест.[7] В самой Мексике пакет мер экономии, навязанный Соединенными Штатами и Международным Валютным Фондом, будет стоить, как ожидают, 750000 рабочих мест и сократит на треть реальную покупательную способность средней мексиканской семьи.[8]

Канада не привлекала к себе такого внимания, но ее экономические основы были еще слабее, чем у Мексики. Ее бюджетный дефицит был, в пропорциональном исчислении, втрое больше, чем у Соединенных Штатов, а платежи процентов на федеральные долги поглощали 40 процентов всех расходов.[9] Несмотря на большое активное сальдо в торговле с Соединенными Штатами, дефицит текущего счета Канады был, в пропорциональном исчислении, вдвое больше, чем у Соединенных Штатов, а стоимость канадского доллара падала даже быстрее, чем стоимость американского доллара.[10] В действительности Соединенным Штатам пришлось занять значительные суммы на мировых рынках капитала, чтобы, в свою очередь, одолжить их Канаде и тем самым не дать ей стать второй Мексикой.

Проблемы АЗСТ неудивительны. Как свидетельствует история, частота выживания зон свободной торговли очень низка. ЕЗСТ, Европейская Зона Свободной Торговли (EFTA, European Free Trade Area) потерпела крах перед лицом Европейского Общего Рынка. Зоны свободной торговли никогда не длились очень долго. Первоначальные попытки Америки установить, по существу, зону свободной торговли – такую роль играли Статьи Конфедерации [Конституция 13 американских колоний (Articles of Confederation), принятая в 1781 году и замененная в 1789 году Конституцией Соединенных Штатов] – не удались и были заменены через восемь лет нынешней конституцией Соединенных Штатов, учредившей единую страну с полным общим рынком, связанным взаимными обязательствами. Если АЗСТ не будет поддержан более широкой концепцией – хотя бы это был только план политического союза в каком-то отдаленном будущем – то у него мало шансов на длительное выживание.

Причины этого ясны. Зоны свободной торговли поддерживают равенство на низком уровне при падении заработной платы и цен, тогда как общие рынки используют социальные инвестиции, чтобы установить равенство на более высоком уровне. Свободная торговля для многих болезненна. Исчезают их фирмы и их рабочие места. Неудивительно, что они энергично сопротивляются установлению зон свободной торговли. Тех, кто выигрывает от свободной торговли, становится больше, но их выгоды обычно очень малы по отношению к их общим доходам. Вследствие этого, если они и более многочисленны, они не составляют особенной политической силы.

Совсем иначе идут дела у правительств, убеждающих своих избирателей подвергнуться болезненной реструктуризации, если они могут указать на большие выгоды – на ощутимые, определенные и регулярные социальные инвестиции. В Европейском Сообществе испанцам пришлось столкнуться с германской конкуренцией и разрешить немцам владеть собственностью в своих фирмах – но взамен этого они получили от этих же немцев деньги, позволившие им сделать очень большие инвестиции в свою инфраструктуру.

Чтобы убедить граждан своей страны подвергнуться болезненной реструктуризации, требуются также более широкие концепции, чем одни только экономические соображения. Общие рынки имеют такие широкие концепции, тогда как зоны свободной торговли их не имеют. Вначале Европейское Сообщество рассматривалось как орудие для прекращения войн между Германией и Францией. Без предложения таких неэкономических концепций никто не захочет выносить кратковременные трудности свободной торговли, требуемые для достижения долговременных выгод. Знание того, что структурное регулирование может в будущем принести выгоду некоему среднему американцу, никогда еще не вызывало у реального американца согласия на меры, сокращающие его нынешний личный доход.

Время от времени правительства обеих Америк встречаются для обсуждения Общеамериканских Зон Свободной Торговли (Free Trade Areas of the Americas, FTTA), которые должны включить все страны Северной и Южной Америки. Но единственное, о чем они смогли договориться – это что-нибудь сделать, неизвестно что, к 2005 году. Если все эти усилия были серьезны, то странам Латинской Америки будет дозволено поодиночке вступать в АЗСТ, при условии, что они будут удовлетворять ряду заранее установленных критериев вступления; какие-нибудь попытки организовать что-то новое не имеются в виду.[11]

Европейское Сообщество имеет политическую концепцию и представляет собой общий рынок, но страдает от некоторых очень трудных внешнеполитических проблем. Босния находится в самом сердце Сообщества, между Грецией и Италией. Вначале казалось, что именно в Боснии Европа сможет доказать свою способность выработать единую внешнюю политику. Летом 1991 года глава Европейского Сообщества Жак Делор просил американское правительство остаться в стороне от этого дела. «Мы не вмешиваемся в американские дела,– сказал он,– и мы надеемся, что Америка не будет вмешиваться в европейские дела».[12] Президент Буш согласился и намеренно оставался в стороне. Вероятно, он сделал это, чтобы доказать, что европейцы не могут управлять Европой без американского руководства. Оказалось, что президент Буш был прав, но ни он, ни европейцы не знали, что если Америка останется в стороне, пока не выяснится, что Европа не может решить европейские проблемы, то эти проблемы станут значительно труднее, и будет очень трудно снова втянуть Америку в эти дела. Босния теперь – европейская проблема, которую Европе придется решать лишь с частичной американской помощью, хотя Соединенные Штаты и выступили посредником при заключении мирного договора в конце 1995 года. Если она не сможет это сделать, то европейское единство потерпит большой урон, и, вероятно, возникнет ряд новых Босний.

Величайшая экономическая слабость Западной Европы состоит не в ее очевидных проблемах – двузначном проценте безработных и повторяющемся недостатке валюты в той или иной стране Европейского Сообщества. Величайшая ее слабость в том, что она должна играть в Центральной и Восточной Европе ту же роль, какую играют в Китае заморские китайцы – но она этого не делает. Она должна экспортировать в бывшие коммунистические страны Восточной Европы оборудование для инвестиций и утонченные потребительские товары, и в то же время реструктурировать свой импорт из этих стран, переводя его на изделия легкой промышленности и сельскохозяйственные продукты. Но до сих пор Европе недостает воображения и лидерства. Может быть, теперь, когда Восточная Германия находится на пути к экономическому подъему, немцы найдут время, деньги, интерес и воображение, чтобы стать заморскими китайцами Восточной Европы.

Бизнесмены обвиняют правительства в том, что они не дают отчетливых указаний, а правительства ссылаются на очевидный хаос и отсутствие системы управления в Центральной и Восточной Европе, но хаос и неуверенность в Восточной Европе не больше, чем в Китайской Народной Республике. На Тихоокеанском Крае руководство взяли на себя не правительства, а бизнесмены. Правительства, например, правительство Тайваня, часто сопротивлялись инвестициям в коммунистический Китай.

Но концепция великого европейского союза все еще жива и не должна быть забыта. Подписан Маастрихтский договор, и внутренняя группа обещала ввести в 1999 году общую валюту. В конечном счете они это сделают не столько потому, что этого хотят, а потому, что не сделать этого было бы слишком болезненно и для людей внутри зоны обще валюты, и для людей вне ее. Для приема в Сообщество страны должны удовлетворять требованиям конвергенции: это ряд условий, объявленных необходимыми для членства, например, дефициты и долги правительств не должны превышать определенной величины. Аутсайдеры, не удовлетворяющие этим требованиям, становятся «гражданами второго сорта», голодающими по капиталу, вынужденными платить более высокие проценты и подверженными атакам спекулянтов. Члены Сообщества должны при этом опасаться конкурентной девальвации со стороны этих аутсайдеров.[13] Члены Союза теряют экспортные рынки в пользу аутсайдеров, прибегающих к девальвации.

В конце концов три или четыре страны, голосовавшие о присоединении к Европейскому Союзу, в 1994 году решили значительным большинством в него вступить. 26 марта 1995 года семь европейских наций отменили контроль на границах между ними.[14] Несмотря на все проблемы, Европейское Сообщество движется вперед. Конечно, англичане остаются англичанами. Можно получить их голоса, затевая злобный «процесс против Европы», в котором Жан Монне, один из строителей Общего Рынка после Второй мировой войны, изображается как «французский торговец бренди, превратившийся в международного бюрократа». Консервативное правительство Англии раскалывается по этому вопросу.[15] Но в конце концов они согласятся, потому что у них нет выбора. Вне Европы у англичан нет экономического будущего.

Тихоокеанский Край выглядит лучше, если очень осторожно выбирать, куда вы смотрите, и не обращать внимания на такие места, как Филиппины, Лаос, Камбоджа, Вьетнам и Бирма. Некоторые части этого региона быстро растут. Но эти части представляют лишь 4 процента мирового ВВП, тогда как другая часть, Япония, представляет 16 процентов мирового ВВП и сжимается. 1,8 процента годового спада в Японии полностью перевешивают 7 процентов годового роста вне Японии. В результате, в первой половине 90-ых годов экономика всего Тихоокеанского Края (включая Японию) росла гораздо медленнее, чем экономика Соединенных Штатов.[16]

В 1994 году в Богоре (Индонезия) восемнадцать стран Тихоокеанского Края, в том числе Соединенные Штаты, Канада и Австралия, обещали создать к 2020 году зону свободной торговли под названием АТЭС – Азиатско-Тихоокеанское Экономическое Сотрудничество (APEC – Asia-Pacific Economic Cooperation). Что здесь в самом деле приковывает внимание первого встречного, это год, 2020. Когда политические деятели обещают сделать нечто в отдаленном будущем, но в настоящем ничего для этого не предпринимают, то они мошенничают.[17] Сказать «2020» – это значит сказать, что в течение вашей и моей жизни там не будет зоны свободной торговли. Встретившись через год, лидеры тех же стран не могли даже договориться об основном расписании движения, ссылаясь на «различия в группе». Как прямо заявил один из участников, у них «не было консенсуса».[18]

На Тихоокеанском Крае попросту не существует основ для торгового блока. Подобно АЗСТ, здесь ни у кого нет более широкой концепции политического объединения. Страны находятся на очень различных уровнях экономического развития и им нужны (то есть они хотят) совсем разных торговых режимов. Богатые хотят свободной торговли услугами; бедные хотят таможенной защиты.

Включить в эту группу Америку – значит включить туда троянского коня. Америка не заинтересована в сплоченной торговой группе в Азии. У нее есть собственное АЗСТ и слишком много европейских связей. Игра эта называется «разделяй и властвуй». Но Америку нельзя исключить, потому что, в отличие и от Европейского Сообщества, и от АЗСТ, в таком случае каждая страна региона не найдет в нем своего лучшего торгового партнера. Соединенные Штаты – крупнейший рынок для всех. Без доступа на этот рынок все они провалятся. Все они зажаты между американским рынком, который им нужен, и японскими займами, которых они хотят.[19]

Европейскому Общему Рынку повезло в том отношении, что он начался с трех стран приблизительно равного населения и не слишком отличавшихся по экономическому развитию (Германии, Франции и Италии), и притом с относительно небольшого числа стран. Ни одна из стран не могла доминировать. Консенсус был возможен. В АЗСТ дело обстояло наоборот. В нем две из крупнейших в мире экономик соединялись с двумя гораздо меньшими экономиками, и всегда было ясно, кто будет принимать в этой организации большинство решений. С Канадой даже не консультировались, когда президент Буш пригласил Мексику вступить в АЗСТ.

Каким же образом должны быть распределено право голосования в торговом блоке Тихоокеанского Края? В Тихоокеанском блоке есть одна страна, которая является экономическим гигантом, но военным пигмеем – это Япония; как страна, она очень мало заинтересована в проблемах других стран мира, даже Азии. В регионе есть и страна, которая является популяционным гигантом и, вероятно, уже второй в мире военной державой, но все еще с экономикой, составляющей менее 7 процентов японской – это Китай. Как они разделят между собой право принимать решения? Кто будет первым, кто вторым? Далее, при наличии этих двух гигантов, какие права голосования останутся другим странам? Эти другие страны все малы в экономическом, политическом и военном отношении, а также по своему населению. Взятые вместе, они не достигают ни населения или военной силы Китая, ни экономического могущества Японии. Если прибавить Соединенные Штаты, то распределение прав голосования становится совершенно невозможным. Пока нет реального ответа на такие вопросы, АТЭС следует рассматривать всего лишь как мираж. Цель этого предприятия – вызвать у граждан этих стран (также движущихся к регионализации) ощущение, будто нечто происходит, тогда как в самом деле этого нет.

Пять лет назад я написал мою предыдущую книгу, «Лицом к лицу: грядущая экономическая битва между Японией, Европой и Америкой». [Lester.C. Thurow. Head to Head: The Coming Economic Battle Among Japan, Europe and America. (Примеч. перев.)] Сравнивая написанное в этой книге с происходящим сейчас, можно убедиться, что Япония выглядит теперь много слабее. В 1991 году никто не поверил бы, что она может так застрять в экономическом спаде, чтобы не осталось никакой стратегии выхода из него, кроме времени и везения. Никто не поверил бы, что ее финансовые рынки рухнут и потеряют около трети своего богатства. Никто также не поверил бы, что ее политическая система может по существу развалиться от политических скандалов, сделав Японию неспособной формулировать общую, военную и экономическую политику. Однако, надо заметить, что общество, столь образованное, столь трудолюбивое и столь много инвестирующее, как японское, имеет еще важные долгосрочные предпосылки успеха.

Соединенные Штаты выглядят теперь сильнее, чем в начале этого десятилетия. Американские производители автомобилей и полупроводников снова занимают первое место на мировом рынке. Никто не мог бы предсказать, что они когда-нибудь смогут отнять у Японии и вернуть себе это первое место. Конкуренция и безжалостные сокращения принесли свои плоды. Система спустила с себя жир, но еще неясно, собираются ли американцы нарастить экономические мускулы на этот тощий костяк. Соединенные Штаты ничего не сделали, чтобы исправить свои низкие темпы сбережений и инвестиций. Можно даже сказать, что положение ухудшилось, так как правительство резко сократило инвестиции в образование, в инфраструктуру и в исследования. Оно также ничего не сделало, чтобы повысить образование тех, кто не учится в университетах. Для экономики первого мира массивная рабочая сила третьего мира – вряд ли самый прочный экономический фундамент.

Проблемы Европы – политические. Она может расколоться вследствие этнических конфликтов. Но, кажется, эти конфликты не угрожают ее региональной интеграции. Пожалуй, они даже усиливают ее, поскольку возникающие микространы все хотят присоединиться к большему экономическому союзу. Политические деятели должны проникнуться волей перестроить свои страны, чтобы сделать возможными темпы роста, создающие рабочие места и снижающие безработицу. В настоящее время они об этом говорят, но им придется это делать.

В конце моей книги «Лицом к лицу» я не утверждал, что Европа выиграет соревнование за первое место в индустриальном мире в двадцать первом столетии; но я настаивал, что она занимает позицию, позволяющую ей выиграть, чт? бы ни делали другие участники игры – если только она правильно разыграет свою нынешнюю позицию на шахматной доске. Я по-прежнему полагаю, что это верно – если даже я останусь последним еврооптимистом на Земле.

Национальная экономическая политика перед лицом глобальных угроз

Глобальная экономика создает фундаментальный разрыв между национальными политическими учреждениями с их политикой, предназначенной контролировать экономические события, и международными экономическими силами, подлежащими контролю. Вместо мира, где экономические силы регулировались политикой национальных государств, глобальная экономика создает другой мир, где экстранациональные геоэкономические силы диктуют экономическую политику национальным государствам. Эта интернационализация лишает национальные правительства многих традиционных рычагов экономического контроля.

Когда после Второй мировой войны американское правительство пыталось регулировать долларовые ценные бумаги, чтобы лучше контролировать свою денежную массу, в Лондоне тотчас же развился рынок евродолларов. Долларовые ценные бумаги продавались не в Нью-Йорке, а в Лондоне, где американские власти не могли регулировать торговлю: она происходила не на американской, а на британской территории, а там действовало британское регулирование, применявшееся лишь к ценным бумагам, выраженным в фунтах. Английские власти могли бы распространить свое регулирование на долларовые ценные бумаги, но они в этом не были заинтересованы. Эти финансовые инструменты не затрагивали британской денежной политики, а их продажа приносила Лондону много рабочих мест. Английские власти также знали, что если бы Лондон попытался регулировать долларовые ценные бумаги, то торговля ими переместилась бы в какое-нибудь другое место.

Франкфурт должен был бы стать финансовой столицей Европы, как финансовая столица сильнейшей экономики в Европе, но германские власти настаивали на регулировании финансовых операций, и эта настойчивость была второй составляющей в успехе Лондона, который в действительности и стал финансовой столицей Европы. Если бы не регулирующая политика Америки и Германии, Лондон остался бы лишь одной из региональных финансовых столиц Европы.

Позднее японское правительство пыталось запретить продажу некоторых современных сложных финансовых дериватов, зависевших от значения индекса Никкеи в Токио. В результате эта торговля просто переместилась в Сингапур, оказывая точно то же действие на японский рынок акций, как если бы это делалось в Токио. Мир увидел драматическую иллюстрацию этого явления, когда один-единственный трейдер акциями банка Баринга в Сингапуре сумел сделать ставку на индекс Никкеи в 29 миллиардов долларов и потерял 1,4 миллиарда, когда индекс не дал такого разброса в течение дня, как он ожидал.

Вследствие банковского краха 1932 года, американское правительство провело законы, запретившие американским коммерческим банкам заниматься инвестиционной деятельностью. Правительство хотело предотвратить потери текущих и сберегательных счетов коммерческими вкладчиками в результате неудачных банковских инвестиций. В наши дни это попросту означает, что Ситибэнк, второй по величине американский банк, предпринимает инвестиционные банковские операции из своих лондонских офисов, где они не подчиняются американскому регулированию. В результате Америка только потеряла рабочие места, ничего не выиграв в смысле уменьшения риска, поскольку лондонские действия Ситибэнка могут разорить его так же легко, как и действия в Нью-Йорке.

Рассмотрим, далее, антитрестовские вопросы. Чье регулирование применяется, к кому и где? Ройал Дач Эрлайнз (KLM) получил разрешение купить контрольный пакет акций Нортуэст Эрлайнз, и Бритиш Эр может, если захочет, осуществив опцион, взять под контроль Ю.С.Эр, хотя ясно, что если бы эти две авиалинии были американскими, то по антитрестовским законам Соединенных Штатов им не было бы разрешено купить ни Нортуэст Эрлайнз, ни Ю.С.Эр. С ними обращались иначе, потому что они были «иностранными». Но у нас теперь мировой рынок воздушных путешествий, в котором понятие «иностранный» имеет для путешественника очень мало значения. Антитрестовские законы следовало бы изменить, чтобы они равным образом применялись ко всем. То, что это не сделано, приводит к абсурдному положению, когда американские воздушные линии дискриминируются на своих внутренних рынках своим собственным правительством. Но мир еще более сложен: эти фирмы с иностранными главными управлениями, изъятые из американских антитрестовских законов, могут иметь своими главными акционерами американцев.

Поскольку немецкая публика, по-видимому, опасалась, что биотехника может создать ужасного монстра вроде Франкенштейна, в Германии были разработаны дорогостоящие регулирующие правила в этой области; это просто привело к тому, что немецкие химические и фармацевтические компании проводят свои биотехнические исследования в Америке – в значительной степени в Бостоне. Немецкие рабочие места переместились, таким образом, в Америку, а когда начнется производство, то рабочие места опять могут оказаться в Америке – а не в Германии.

Эпоха национального правительственного регулирования бизнеса попросту прошла. Деятельность перемещается туда, где она не регулируется, и часто это перемещение может происходить без какого-либо физического движения. Страховая и финансовая деятельность электронным путем выполняются на Бермудах или на Багамских островах, хотя почти все выполняющие эту деятельность продолжают сидеть в своих офисах в Нью-Йорке или Лондоне.

Европа очень старалась защитить рабочих от увольнений в случае экономических спадов и сокращений, сделав увольнение существующих рабочих длительной и очень дорогой операцией. Удалось сделать увольнение рабочих настолько дорогим , что лишь немногие фирмы решаются на требуемые расходы, но это же регулирование привело к такой европейской экономике, где никто не хочет нанимать новых рабочих, чтобы не нести потерь при их увольнении, когда произойдет следующий спад. Европейские фирмы перевели свою экспансию в другие части света, где не так дорого нанимать и увольнять людей. Мерседес-Бенц и БМВ не случайно переместились в Алабаму и Южную Каролину – это те места в Америке, где меньше всего государственного регулирования, и где ниже всего социальные расходы. В Европе число рабочих мест застыло на месте, и с течением времени безработица поднимается выше, чем она была бы, если бы фирмы могли свободно нанимать и увольнять.

Помня бедствия от бесконтрольных потоков капитала перед войной, после Второй мировой войны все правительства, кроме Соединенных Штатов, ввели контроль над потоками капиталов в свою страну и из нее. Многие из этих видов контроля сохранялись даже до 70-ых годов. Контроль этот был возможен, так как, например, итальянец, пожелавший нелегально перевезти деньги в Швейцарию, должен был положить эти деньги в свой рюкзак и перейти через Альпы. Но трудно представить себе, как можно осуществлять контроль над капиталом при наличии технологий и финансовых учреждений, позволяющих перемещать деньги с помощью персонального компьютера. Можно издавать законы, но их нельзя проводить в жизнь.

Поскольку при капитализме финансовая деятельность естественным образом мигрирует в те места, где меньше всего регулирования и где ниже всего социальные расходы, национальные правительства конкурируют теперь друг с другом за экономическую деятельность, что весьма напоминает американские штаты, конкурирующие между собой, убеждая фирмы расположить свой бизнес в их штате. Если в глобальной экономике некоторая страна сохраняет высокие налоги и расходы, как, например, Швеция, то бизнес попросту перемещается в общества с низкими налогами и расходами, например, страны Восточной Азии, чтобы избежать налогов. Швеция же остается без налоговых поступлений, необходимых для финансирования желательного для ее избирателей уровня обслуживания.

Правительственные расходы на программы, выгодные для бизнеса, такие, как финансирование образования или инфраструктуры, все еще можно защищать, поскольку фирмы получают от них льготы, которые могут превосходить связанные с ними затраты. Но потребительские льготы, поступающие прямо к гражданам, становится все труднее финансировать, облагая налогами бизнес. Размещая свои предприятия в Америке, Мерседес и БМВ снижают свои платежи для финансирования германской государственной системы пенсий.

Европейское Сообщество пытается теперь гармонизировать свои правила регулирования, налоги и социальные расходы, чтобы фирмы не принимали свои решения о расположении предприятий внутри Европейского Сообщества в зависимости от регулирования или налогов. Но гармонизация налогов несет с собой неявную гармонизацию уровней расходов, поскольку общее налогообложение должно быть в принципе сходно. Постановления Маастрихтского договора о создании общей валюты усиливают это давление, требуя единообразия государственных бюджетов и долговой политики. В конечном счете национальные правительства должны в значительной степени потерять свою власть.

В глобальном рынке все давления направлены в сторону гармонизации вниз – наподобие того как американские штаты конкурируют, побуждая фирмы размещать предприятия под их юрисдикцией посредством специальных налоговых льгот. Юрисдикции с низкими налогами и слабым регулированием не испытывают давления в сторону изменений; напротив, юрисдикции с сильным регулированием и высокими налогами находятся под значительным давлением, заставляющим их меняться.

Мировое регулирование не готово еще заменить национальное регулирование. Нет согласия в том, кто должен регулировать, что должно регулироваться, и каким образом должно производиться регулирование. О чем бы ни были соглашения, они имели бы мало смысла, потому что у кого-нибудь всегда могло бы возникнуть побуждение не принять этих согласованных способов регулирования. Если этот кто-нибудь не согласен, то соответствующий вид экономической деятельности просто переместится в его юрисдикцию и увеличит его экономический успех. Можно интеллектуально признавать, что определенная регулировка помогла бы мировой экономике, но не принимать или не применять ее в своей юрисдикции, повышая тем самым доходы собственных граждан.

В наши дни многие будут утверждать, что международное давление в сторону ослабления регулирования и снижения налогов – это хорошее давление, а не плохое. Но не мешает помнить, что нынешняя система регулирования бизнеса большей частью возникла из двух явлений реального мира – эпохи «баронов-разбойников» второй половины девятнадцатого века и финансовых крахов эпохи Великой Депрессии 20-ых и 30-ых годов. Те, кто жил в те времена, видели нечто, что нужно было регулировать. Без регулирования мы тоже можем, пожалуй, увидеть нечто, что нужно регулировать.

Но эпоха национального экономического регулирования кончается, а эпоха глобального экономического регулирования еще не пришла. По крайней мере в течение какого-то времени капитализм подвергнется испытанию в условиях намного меньшего государственного регулирования.

Международные организации перед лицом глобальных угроз

С прибавлением к капитализму второго мира, и после того как значительная часть третьего мира решила участвовать в глобальной капиталистической игре, глобальная экономика стала и больше, и реальнее, чем когда-либо раньше, но для руководства этой экономикой нет никакой системы правил. Существующая система торговли – система ГСТТ – Бреттон-Вудс – была спроектирована для униполярного мира, какой был сразу же после Второй мировой войны, а не для нынешнего мультиполярного мира. Она должна быть пересмотрена в свете новых мультиполярных реальностей, включая региональные торговые блоки.[20]

Сердцевину системы ГСТТ – Бреттон-Вудс составляет принцип так называемой НБН – наиболее благоприятствуемой нации. НБН означает, что каждая страна должна предоставить всем без исключения странам наилучшие условия, какие она предоставляет своему наиболее благоприятствуемому торговому партнеру – своей наиболее благоприятствуемой нации. Но этого как раз никто не хочет делать. Германия не предоставляет Соединенным Штатам тех же условий, какие она предоставляет Франции. Франция входит а Европейский Общий Рынок, а Соединенные Штаты не входят. Соединенные Штаты не предоставляют Бразилии тех же условий, какие они предоставляют Мексике. Мексика входит в АЗСТ, а Бразилия не входит. Клуб еще существует, но у клуба нет больше установленных принципов, говорящих ему, что надо делать.

С точки зрения легализма можно утверждать, что первоначальные правила ГСТТ, вероятно, допускают Европейский Общий Рынок, но не АЗСТ. В этом договоре есть статья, разрешающая таможенные союзы, если конечной целью этих таможенных союзов является политическая интеграция. В этой перспективе Европейский Общий Рынок выглядит легальным, поскольку по крайней мере некоторые из его участников говорят о создании единой страны, и они подписали договор о создании единой валюты. Но АЗСТ ни в каком смысле не является легальным. Это просто зона свободной торговли, без каких-либо, даже самых туманных планов эвентуального политического объединения. Но даже если Европейский Общий Рынок легален с точки зрения этих правил, то он разрушает эти правила, поскольку сам он является столь большим исключением из НБН.

Система ГСТТ – Бреттон-Вудс также и в экономическом смысле подошла к концу. Почти десять лет ушло на переговоры последнего раунда, уругвайского раунда, подписанного в Марракеше в 1994 году; но если разобраться в том, о чем там договорились, то подписанный документ по существу пуст. Коммюнике для печати говорят о снижении тарифов почти на 40 процентов, но за этой статистикой стоит уменьшение с 4,7 до 3 процентов. Различие между двумя столь малыми числами не составляет разницы для мировой торговли.[21] Всемирный Банк, ВМФ и ГСТТ предсказывают, что соглашения, достигнутые в Женеве, поднимут мировой ВВП на 140 миллиардов долларов – до 274 миллиардов долларов в 2002 году.[22] Это выглядит внушительно, пока не спрашивают, каков знаменатель. Мировой ВВП составляет около 30000 миллиардов долларов. Даже максимальный прирост в 274 миллиарда, разложенный на девять лет, означает возрастание мирового ВВП несколько меньше чем на 1 процент. Этот выигрыш столь мал, что помещается в пределах ошибки округления – никто никогда не узнает, действительно ли он был.

Приятно или даже важно, что правительства мира смогли поставить свои подписи на куске бумаги, но на этом куске бумаги ничего нет. Снижение тарифов и уменьшение квот (чем занимаются раунды торговых переговоров) попросту дошли до точки, когда прибыли начали убывать. Осталось уже немного квот и тарифов, которые можно сократить. Между тем, есть масса реальных дел, ждущих решения. Надо выработать новую систему торговых правил, регулирующих поведение региональных блоков. Что им дозволено делать друг с другом, и что не дозволено? Но непонятно, каким образом эти правила могут быть написаны и приводиться в действие. Кто будет управлять системой в мультиполярном мире без доминирующего экономического фокуса? Кто будет гарантом денежного рынка – какой заимодавец остановит финансовую панику и бегство капиталов, и тем самым не допустит крушения системы? Кто доставит открытые, легко доступные рынки странам, желающим развиваться?

Если оставшийся третий мир или второй мир будет развиваться, используя рыночные стратегии, то оставшийся богатый мир должен будет расширить свой импорт. Но почему они вдруг захотят это делать? Франция – четвертая по величине экономика в мире, но в ее импорте из третьего мира первое место занимают бананы. Она не покупает таких фабричных изделий третьего мира, как ткани. Япония также заперта для промышленных изделий третьего мира, как и для американских. Соединенные Штаты, имеющие теперь лишь 23 процента мирового ВВП, не могут больше быть экспортным рынком для всех желающих развиваться. Если же нынешние бедные должны стать богатыми, торгуя друг с другом (то есть продавая свои продукты другим бедным), то они разбогатеют очень не скоро – если это им удастся вообще.

В развитом мире центральное место займет проблема защиты культуры. Американская печать нередко насмехается над усилиями французов защитить французскую культуру – исключением английских слов из французского языка, борьбой за ограничение импорта американских фильмов и телевизионных программ и попытками остановить распространение интернета как электронного орудия английского языка. Можно выставить на смех что угодно. Но единственная действительно смешная сторона французской аргументации состоит в том, что Франция – четвертая страна в мире по своему экономическому значению и обладает мощной долгоживущей культурой, которой ни в каком серьезном смысле не угрожает культура англосаксонских средств массовой информации.

Малые страны, желающие сохранить свое культурное наследие, могут быть в самом деле серьезно озабочены. Можно справедливо утверждать, что защита собственной культуры есть вопрос жизни и смерти для человеческих обществ.[23] Этот вопрос был драматически поставлен Жаком Делором, в то время возглавлявшим Европейский Общий Рынок: «Я хотел бы просто спросить моих американских друзей: Имеем ли мы право существовать? Имеем ли мы право сохранить наши традиции, наше наследие, наши языки? … Входит ли в защиту свободы усилие каждой страны использовать аудиовизуальную сферу, чтобы обеспечить защиту своей индивидуальности?»[24]

Но нелегко провести границу между экономикой и культурой. Восемьдесят процентов фильмов, показываемых в Европе, – американские фильмы; но только 1 процент фильмов, показываемых в Америке, – европейские фильмы.[25] В течение десятилетия французский рынок для французских фильмов уменьшился вдвое, и в 1994 году все пять самых популярных фильмов, шедших во Франции, были американские.[26] Несомненно, это культурное вторжение. Фильмы относятся к культуре, но именно они, а не самолеты, составляют важнейший американский экспортный продукт. Индустрия, развивающаяся на пересечении телевидения, телефонов, компьютеров и визуальных искусств, – это самая быстро растущая индустрия в мире. Поскольку дело касается важнейшей для Америки экспортной индустрии и важнейшего в мире рынка, каким является Европа, Соединенные Штаты не могут позволить себе ограничиться 40 процентами европейского рынка, как это предлагает Франция. Если бы Америка согласилась на такое правило для Европы, то очень скоро каждая страна в мире завела бы подобное правило, и была бы разрушена крупнейшая в Америке индустрия. В конечном счете европейцы не приняли принудительного 40-процентного правила, но согласились разрешить отдельным странам ограничивать иностранные программы, если они этого пожелают.

Если такие аргументы законны, то их можно использовать для защиты едва ли не всего на свете. Например, американцы могли бы сказать, что автомобиль – это часть их национальной культуры (что вполне справедливо), и на этом культурном основании требовать недопущения японских и европейских автомобилей. Что такое профессиональный спорт – это культура или экономика? Во время матчей на Кубок Мира, проходивших в Соединенных Штатах в 1994 году, я задал этот вопрос мистеру Бенгеману, министру индустрии Европейского Общего Рынка. Он утверждал, что футбол – это культура; но его помощник сказал, что футбол – это экономика. Истина в том, что он – то и другое, причем невозможно провести границу. Изобилие и электроника превратили культуру в крупнейший бизнес из всех.

Как бы ни провести границы, и что бы ни захотели делать малые страны, по-видимому, уже невозможно ограничить импорт глобальной электронной культуры, в которой мы все живем: возврата к такому прошлому нет. Спутники и дешевые спутниковые тарелки находятся вне контроля правительств, и непонятно, как французское правительство могло бы помешать французам смотреть какие-нибудь программы, если им нравится их смотреть. Разве что оно занялось бы электронным глушением передач, чтобы таким образом помешать импортным программам проникнуть во Францию, как это делали в Советском Союзе во время холодной войны, но одно уже упоминание об этой возможности свидетельствует об абсурдности таких затей.

Для развитого мира главное – это продавать интеллектуальную собственность по возможно более высоким ценам. Для неразвитого мира главное – это покупать интеллектуальную собственность по возможно более низким ценам (а еще лучше – получать ее даром). Что же защищает права на интеллектуальную собственность? Свыше 90 процентов видеофильмов, компакт-дисков и компьютерных программ, используемых в Китае, получены пиратским путем. Американские компании теряют миллиарды. Но если кто-нибудь хочет войти в первый мир, он непременно станет копировать его изделия. Вспомните, как в Америке копировали текстильные фабрики англичан.

В мире интеллектуальных индустрий должны быть эффективные стимулы для развития новых идей. Патенты и авторские права всегда испытывают внутреннее напряжение между максимизацией стимулов к изобретению, требующей очень длительных, строго проводимых монопольных прав, и стимулами к распространению знания, требующими легкого и бесплатного копирования. То и другое необходимо, чтобы максимизировать национальный и мировой ВВП.

Глобальная экономика поощряет свободный поиск. Почему страна должна платить за фундаментальные исследования и развитие, если ее фирмы могут использовать какие угодно новые технологии, развитые где угодно? Пусть платят другие налогоплательщики. Будь свободным искателем. Хитроумные правительства злоупотребляют своими ассигнованиями на ИР. Они все больше направляют их на развитие и все меньше на фундаментальные исследования, необходимые для создания новых рабочих мест и высоких заработков и, тем самым, для их собственного переизбрания. Но если все будут держаться такой стратегии и никто не будет инвестировать в ИР, то новые индустрии не разовьются.

С экономической стороны можно было бы привести убедительный аргумент, что миру нужен глобальный научный фонд, наподобие Американского Национального Научного Фонда, который оплачивал бы фундаментальные исследования, а затраты на развитие должны быть предоставлены частным компаниям. Но обе части этого утверждения неприемлемы с политической стороны. Как будут распределены платежи, и где эти исследования будут выполняться? Оба вопроса политически неразрешимы. Даже в Соединенных Штатах, с тех пор как холодная война завершилась и расходы на ИР мотивируются скорее экономическими, чем военными соображениями, преобладает нажим в пользу более равномерного распределения федеральных ассигнований на ИР между штатами, вместо направления их тем, кто может лучше провести исследования.

Проблема касается не только правительств. Большой проблемой становятся мультинациональные фирмы. ИР в мультинациональных компаниях имеют тенденцию сосредоточиваться дома (87 процентов в 1991 году), но б`oльшая часть рабочих мест получается там, где ИР используются.[27] По мере того как фирмы будут все быстрее распространять на весь мир результаты ИР, правительства будут все менее склонны за них платить, и будет возрастать ощущение, что национальные фирмы предают своих сограждан – прячут расходы на исследования в цены своих продуктов и используют их, чтобы повышать доход кого-то другого.

Мир нуждается в новой системе торговли, соответствующей нынешней мультиполярной действительности, системе, способной заняться нынешними проблемами культурного экспорта и прав на интеллектуальную собственность, но такой системы торговли нет. Теоретически эти новые правила должна разработать новая Всемирная Организация Торговли (ВОТ), учрежденная в Марракеше, но это пустая организация, без лидерства и с процедурой голосования (одна страна– один голос), гарантирующей ее неспособность спроектировать новую систему. Любая международная организация со 117 членами, в которой Маврикий имеет такое же право голосования, как Соединенные Штаты или Китай, не может быть организацией, способной прийти к каким-либо полезным результатам.[28] Уругвайскому раунду ГСТТ понадобились годы сверх объявленного срока, чтобы прийти к консенсусу по поводу в основном пустого соглашения. Сговориться о новых правилах будет куда труднее, а мир не может ждать их в течение десятилетий.

Глобальная экономика не будет ждать, пока случится надлежащая конференция. В отсутствие такой конференции, правила нового мирового порядка как раз сейчас пишутся в Брюсселе. Общий Рынок теперь крупнейший рынок мира, а правила мировой торговли всегда писали те, кто контролирует условия допуска на крупнейший в мире рынок. По этой причине Великобритания писала правила мировой торговли в девятнадцатом веке, а Соединенные Штаты – в двадцатом. Иллюстрацией этой новой реальности могут служить стандарты качества “ISO 9000”, которых пытаются достичь все производители на свете. Чтобы продать на мировых рынках продукты высокой точности, вы должны иметь сертификат ISO 9000. ISO 9000 – это европейский стандарт, применяемый во всем мире. Если бы такой стандарт был двадцать лет назад, то он был бы составлен в Соединенных Штатах, а затем навязан всему остальному миру; теперь же он составлен в Европе, а затем навязан Соединенным Штатам.

Общий Рынок будет писать правила мировой торговли, в частности, по той причине, что это теперь единственная в мире группа, занимающаяся этим бизнесом – то есть писанием правил. Он должен писать правила для стран, входящих в Европейское Сообщество, и говорить не входящим, как они могут в него войти. Что бы он ни написал для этих аутсайдеров, те будут переписывать как собственные правила для аутсайдеров, поскольку аутсайдеры, не входящие в Европейское Сообщество, тем самым не входят в бизнес писания международных правил. В то время как торговая система ГСТТ – Бреттон-Вудс имеет ключевое значение, другие учреждения системы, возникшей после Второй мировой войны, Международный Валютный Фонд (МВФ) и Всемирный Банк, барахтаются в поисках своей роли. МВФ был первоначально устроен, чтобы кредитовать богатые промышленные страны для временного сбалансирования платежей, но в последние два десятилетия ни одна крупная промышленная страна не брала у него займов. За недостатком таких клиентов, он стал заимодавцем-спасителем для стран третьего мира, но у него нет достаточных ресурсов, чтобы задержать бегство капиталов из таких стран, как Мексика. Его нынешние функции необходимы, но если бы надо было спроектировать учреждение для его нынешней роли, то никто не спроектировал бы учреждение вроде нынешнего МВФ. Рост мировых рынков капитала и их способность перемещать массивные потоки денег в страны третьего мира и из этих стран уже сами по себе означают, что МВФ должен получить совсем другую структуру и иметь в своем распоряжении намного больше денег.[29]

Всемирный Банк был спроектирован для финансирования общественной инфраструктуры. Третий мир все еще нуждается в построении общественного сектора инфраструктуры, чтобы мог эффективно действовать частный сектор, но общественный сектор инфраструктуры, часто эффективно занимающийся кредитованием, в конце концов начинает поддерживать нечто иное, чем общественные инфраструктуры. Деньги взаимозаменимы. Если Всемирный Банк финансирует хороший проект, то можно предположить, что страна, получившая его заем, предприняла бы это дело и без его помощи, так что заем Всемирного Банка просто высвобождает ресурсы этой страны на что угодно. Тем самым Всемирный Банк финансирует другие проекты, то есть второстепенные проекты с высокой вероятностью провала. В этом свете Всемирный Банк имеет глупый вид. Чтобы такого не случалось, Всемирный Банк должен финансировать лишь проекты, которые отдельные страны без этого не стали бы предпринимать.

Поскольку до самого последнего времени многие люди в третьем мире верили в социализм, они тратили собственные ресурсы, освобожденные займом Всемирного Банка, на предприятия, которые вряд ли понравились бы многим политикам и налогоплательщикам – особенно американским консервативным политикам; например, они часто поддерживали квази-общественные корпорации, конкурировавшие с частными корпорациями. В ответ на подобную критику, Всемирный Банк имеет теперь отдел, финансирующий частный сектор. Но если кредиты предназначаются частному сектору, то зачем нужен банк, имеющий целью финансировать общественный сектор? Международные банки частного сектора с удовольствием финансировали бы в частном секторе любой хороший проект.

Опять-таки, подобно случаю МВФ, у третьего мира есть реальные проблемы, нуждающиеся в помощи первого мира, но для этого понадобится спроектировать учреждения, которые вряд ли будут похожи на нынешний Всемирный Банк.

Демократия, национальное государство и мировая экономика

Хотя еще не ведутся переговоры о глобальном общем рынке, весь мир по существу нуждается в такой же координации и гармонизации, какая теперь существует в Европейском Сообществе. В Европе идеология движет экономику; в мире экономика движет идеологию. Но как бы ни были направлены силы, движение направляется к той же цели.

Чтобы глобальная экономика работала, нужна политика сотрудничества, но сотрудничество потребует отказа от значительной части национального суверенитета. Кейнсианский локомотив сотрудничества резко ограничивает свободу правительства независимо действовать в сфере экономики. Сообщество стран неизбежно должно коллективно согласовывать ставки процента и бюджетные балансы. Микроэкономические системы государственного регулирования должны гармонизироваться. После такого согласования они не могут быть изменены односторонним решением. Условия, необходимые для работы «сотрудничества», не так уж сильно отличаются от условий, необходимых для работы формального общего рынка.

Чтобы могла работать глобальная экономика, потребуется в значительной степени пожертвовать национальным суверенитетом, но и левые, и правые политические направления справедливо говорят, что это недемократично. Недемократично правление иностранцев или, что еще хуже, правление международных бюрократов. Такое правление могло бы быть демократично лишь в случае, если бы было демократически избранное мировое правительство, но и левые, и правые первыми стали бы возражать против любого такого правительства.

Вследствие этого, в течение некоторого периода времени мировая экономическая игра будет происходить в среде, где правила изменчивы – и не вполне известны. Даже когда они будут написаны и известны, неясно, кто будет проводить их в жизнь. В периоды кусочного равновесия уровень неуверенности чрезвычайно повышается.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 6

1. Richard N. Cooper, Environmental and Resource Policies for the World Economy (Washington, D. C: Brookings Institution, 1994), p. xi.

2. Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914-1991 (London: Michael Joseph, 1994), p. 56.

3. Ibid., p. 72.

4. International Monetary Fund, International Financial Statistics, 1980 yearbook, Washington, D. C, pp. 62, 63; Financial Statistics, 1986 yearbook, pp. 70, 72; U. S. Department of Commerce, Survey of Current Business, Washington, D. С., 1989, 1992, p. 61.

5. J. Bradford De Long and Barry Eichengreen, The Marshall Plan: History's Most Successful Structural Adjustment Program, NBER Working Paper No. 3899, November 1991.

6. Tom Buerkle, "EU Heads Boldly into a High-Stakes Debate on Expanding Eastward," International Herald Tribune, June 2, 1995, p. 1.

7. DRI/McGraw-Hill, Impact of the Peso Crisis, February 1995, p. 1.

8. Ibid., p. 6.

9. "Canada's Endangered Bacon," Fortune, March 10, 1995, p. 75.

10. "Financial Indicators," The Economist, February 25, 1995, p. 109.

11. "The Americas Drift Toward Free Trade", The Economist, July 8, 1995, p. 45.

12. Noel Malcolm, "The Case Against ‘Europe’", Foreign Affairs, March/April 1995, p. 68.

13. "No Cannes Do," The Economist, July 1, 1995, p. 23.

14. Tom Buerkle, "Seven European Nations Drop Border Controls," International Herald Tribune, March 25, 1995, p. 1.

15. Malcolm, "The Case Against ‘Europe’," pp. 54, 59.

16. World Bank, World Tables for 1994 (Baltimore: Johns Hopkins University Press 1995), p. 27, 29.

17. Michael Richardson, "APEC's Crisis of (No) Consensus," International Herald Tribune, March 17, 1995, p. 17.

18. Steven Brull, "Waves in Pacific Trade: APEC Struggles to Tie Down Specifics," International Herald Tribune, July 6, 1995, p. 11.

19. Kevin Murphy, "Building Blocs: A Rising Yen Challenges the Dollar," International

Herald Tribune, March 27, 1995, p. 11.

20. Commission of the European Communities, Towards a New Bretton Woods: Alternatives for the Global Economy, European University Institute, May 1993.

21. International Labor Organization, World Employment Report, Geneva, 1995, p. 35; Warwick J. McKibbin and Dominick Salvatore, The Global Economic Consequences of the Uruguay Round, Brookings Discussion Papers No. 110 February 1995, p. 3.

22. David Buchan, "GATT Deal May Enrich World by $270 Billion," Financial Times, November 10, 1993, p. 7; McKibbin and Salvatore, The Global Economic Consequences of the Uruguay Round, p. 5.

23. Elmer Hankiss, "European Paradigms: East and West 1945-1994," After Communism, What? special issue of Daedalus, Summer 1994, p. 115.

24. Philip R. Schlesinger, "Europe's Contradictory Communicative Space," Europe Through a Glass Darkly, special issue of Daedalus, Spring 1994, p. 27.

25. "You're Not in Kansas Anymore," The Economist, February 4, 1995, p. 57; Schlesinger, "Europe's Contradictory Communicative Space," p. 33.

26. "La Regie du Jeu," The Economist, March 18, 1995, p. 18.

27. Office of Technology Assessment, Multinationals and the U. S. Technology Base (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1994), p. 7.

28. David Shribman, "GATT: Vilifying the Inscrutable," Boston Globe, July 22, 1994, p.3.

29. Zanny Minton-Beddoes, "Why the IMF Needs Reform," Foreign Affairs, May/June 1995, p. 123.

Глава 7

Плита пятая: мультиполярный мир без доминирующей державы

Американское лидерство в глобальном капитализме после Второй мировой войны естественно произошло из военного положения Америки в конце этой войны. В очень реальном смысле американская экономика была мировой экономикой. Все должны были продавать американцам или покупать у американцев, поскольку это был единственный народ, который имел деньги, чтобы их тратить, и располагал почти двумя третями мировых производственных мощностей.[1] Поскольку Соединенные Штаты разработали атомное оружие и были единственной некоммунистической страной, экономически способной содержать большие военные силы, то другого военного лидера и не могло быть.

Но специальная экономическая роль Америки произошла из особой последовательности событий после войны. Подобно тому, как люди ожидали, что после сноса Берлинской стены и развала СССР коммунизм безболезненно и быстро перейдет в капитализм, люди надеялись в то время, что экономическое восстановление после Второй мировой войны будет безболезненным и быстрым. Но это не произошло. Конец войны не принес быстрого восстановления ни старым союзникам, ни только что побежденным врагам. Проблема была проста. И у прежних союзников, и у прежних врагов валютные резервы были истощены закупками поставок, необходимых для ведения войны. Америка, не разрушенная войной, была единственным местом в мире, где можно было приобрести оборудование для восстановления разоренной войной экономики. Чтобы заработать деньги на закупку требуемого для перестройки оборудования, другие страны должны были что-то продавать американцам. Но для этого надо было изготовить продукцию, которую американцы захотели бы купить, а это можно было сделать только с помощью нового оборудования. Система попала в замкнутый круг. У иностранцев просто не было способа достать деньги, чтобы купить оборудование, а без покупки этого оборудования они не могли возобновить гражданское производство.

Ответом был государственный толчок – так называемый план Маршалла. Соединенные Штаты решили дать своим прежним союзникам и бывшим врагам финансовые средства, нужные им для покупки оборудования, чтобы перестроить их разоренные войной заводы. План Маршалла сработал, но надо помнить, что он был начат лишь в 1948 году, через три года после окончания войны.[2] Понадобилось значительное время, чтобы додуматься, что капиталистическое самовозгорание само по себе не произойдет. Повторные экономические кризисы и неспособность к восстановлению Великобритании, ближайшего военного союзника Соединенных Штатов, сыграли, по-видимому, ключевую роль в убеждении американского руководства, что надо что-то предпринять.[3]

Первоначально план Маршалла был предложен также СССР и Восточной Европе, но маршал Сталин отверг это предложение. Он объявил своей целью построение глобальной коммунистической экономики, которая будет соревноваться с капитализмом и в конечном счете одержит над ним верх.

План Маршалла включал значительные суммы денег. Платежи доходили до 2 процентов американского ВВП.[4] Со стороны получателей, это было около 10 процентов их ВВП. В наши дни 2 процента ВВП составили бы около 140 миллиардов в год в виде экономической помощи. По сравнению с этим, Америка предоставляет теперь лишь 8,7 миллиарда экономической и гуманитарной помощи и 5,3 миллиарда военной помощи – 0,3 процента своего ВВП.[5] Еще важнее был тот факт, что эти деньги представляли многолетнее обязательство, позволившее всем остальным странам мира рассчитывать на поддержку США в их длительных усилиях восстановить свое благосостояние.

Мотивы Америки были отчасти альтруистичны, но отчасти происходили от страха перед коммунизмом. Если посмотреть теперь, после прошедшего времени, на риторику, служившую политическим оправданием этих действий, то страх перед коммунизмом кажется более важным мотивом по сравнению с альтруизмом. В конце концов в Соединенных Штатах – стране исторического изоляционизма – под именем антикоммунизма удалось сбыть интернационализм. Через пятьдесят лет эта антикоммунистическая риторика, использованная для сбыта интернационализма, стала беспокоить тех, кто все еще верит в американский интернационализм. Если коммунизма больше нет, то зачем американцам интернациональная точка зрения? Республиканский «Контракт с Америкой» не содержит ни слова о международной экономике, о внешней торговле, об иностранных инвестициях.[6] Возможно, «Контракт с Америкой» не призывает к изоляционизму, но он, несомненно, призывает к значительному отходу Америки от своего мирового лидерства.

Непосредственно после Второй мировой войны американское лидерство в некоммунистическом блоке было просто необходимо, поскольку в Америке была единственная крупная неповрежденная индустриальная экономика, и только Америка обладала военной силой для сопротивления распространению глобального коммунизма. Если какая-нибудь страна хотела остаться вне коммунистического блока, то вряд ли у нее был иной выбор, чем присоединиться к американскому блоку и принять американское руководство. Поскольку все страны, за исключением Канады в Северной Америке и некоторых нейтральных стран Европы (Швеции и Швейцарии), нуждались в американской помощи, то американское руководство было после Второй мировой войны самой сердцевиной капиталистической экономики. После Второй мировой войны капиталистическая экономика была обречена на вращение вокруг Соединенных Штатов, точно так же, как коммунистическая экономика была обречена вращаться вокруг бывшего СССР. В некоммунистическом блоке ни одна крупная капиталистическая держава, даже Франция, никогда не стала столь независимой, каким стал в конце концов Китай в коммунистическом блоке. Каждый раз, когда союзники угрожали отойти от американского руководства, можно было использовать угрозу коммунизма, чтобы сохранить единство глобальной системы.[7]

Если план Маршалла был стартовым мотором, то система ГСТТ – Бреттон-Вудс была двигателем послевоенного экономического роста. Неудивительно, что эта система отразила методы, эффективные на американских внутренних рынках. С таким менеджером, как Соединенные Штаты, это была англосаксонская, то есть подчиненная правилам юридическая система. В центре ее были правила, а не административное руководство правительств (как в системах Японии и Франции). Экономическая движущая сила исходила от Соединенных Штатов. Соединенные Штаты доставляли обширный богатый рынок, куда легко было экспортировать продукцию. Их денежная и налоговая политика предотвращали внезапные спады и способствовали энергичному росту.

Соединенные Штаты сосредоточили внимание на геополитических военных потребностях союза, предоставив частным компаниям и своей экономике заботиться о самих себе. Япония была непотопляемым авианосцем на краю Северной Азии, равнины Северной Европы были местом, где надо было остановить русскую армию – и было бы политическим и военным бедствием, если бы одна из этих областей попала в коммунистическую орбиту.

Поскольку Америка была гораздо богаче других и не должна была беспокоиться о своем платежном балансе, ей не приходилось требовать себе взаимных прав на других рынках. Японцы могли ограничивать американский доступ на японские рынки и запрещать американцам покупать большинство акций в японских компаниях, в то же время имея неограниченный доступ на рынок США и право покупать в Америке что угодно. Японское правительство могло действовать, и действовало, как монопольный покупатель технологии, сбивая цены приобретаемой технологии и настаивая, чтобы лицензии выдавались всем – а не только некоторым «партнерским» компаниям. Америка не применяла своих антитрестовских законов и своей власти, а смотрела на все это с других позиций.

Американские компании не имели американское правительство на своей стороне, потому что они в этом не нуждались. Иностранные же компании, во всяком случае, нуждались в помощи правительства США, чтобы экспортировать продукцию на американский рынок и таким образом зарабатывать иностранную валюту, нужную им для защиты от коммунизма. Некоторые виды практики, ограждавшие Японию от американских компаний – вроде тех, какие сейчас пытаются изменить автомобильные компании США – были в действительности изобретены генералом Макартуром и его штабом.

Когда случались неизбежные циклические спады капитализма, на американцев ложилась ответственность одностороннего глобального кейнсианского локомотива. Чтобы стимулировать американскую экономику во время глобальных спадов, использовалась облегченная денежная политика (снижение процентных ставок) и экспансионистская налоговая политика (снижение налогов или повышение расходов). Как только возобновлялся рост на рынках США, автоматически повышался экспорт в Америку из остального мира, что было началом подъема во всем мире. Еще во время подъема 1982-83 годов, после спада 1981-82 годов, б`oльшая часть экономической стимуляции в Европе и в Японии могла быть сведена к расширению экспорта на рынки США.

Явная цель системы, устроенной после Второй мировой войны, состояла в создании среды, в которой другие страны могли бы стать столь же богатыми, как Соединенные Штаты. Это и произошло. Точное определение, какие страны теперь богаче Соединенных Штатов по величине ВВП на душу населения, зависит от того, производится ли оценка с помощью рыночного курса валют, или паритетов покупательной силы, превращающих различные ВВП в некоторую общую меру. Но по каждому из этих методов оценки теперь есть значительное число стран, в действительности столь же богатых, как Соединенные Штаты, и несколько значительно более богатых по обеим оценкам.

Оба вычисления отражают некоторые стороны истины. Вычисления с паритетом покупательной силы (ППС) измеряют, насколько богаты американцы по сравнению с остальным миром, если каждый тратит свои деньги у себя дома. Этот метод измеряет местные затраты на покупку одинаковой корзины товаров и услуг в разных странах и спрашивает, каким должен быть обменный курс валют, чтобы доход, нужный для покупки этой корзины, был один и тот же. (Поскольку люди в разных странах покупают не одну и ту же корзину товаров и услуг, точные меры ППС меняются в зависимости от того, какой корзиной товаров и услуг пользуются при измерении).

Вычисления ВВП на душу населения с помощью рыночного курса валют указывают, насколько богаты люди, если они тратят свои деньги за границей. Если средний американец берет свой долларовый доход в Японию и обменивает его на иены, то как много он сможет на него купить, по отношению к тому, что покупает средний японец? И наоборот, если средний японец берет свой доход в иенах в Америку и обменивает его на доллары, то как много он сможет на него купить?

Япония – страна, где разница между этими двумя мерами больше всего. Если принять за основу ВВП на душу населения в США, равный 25847 долларов в 1994 году, то в Японии паритет покупательной силы ВВП на душу населения составляет ровно 79 процентов соответствующего показателя в Соединенных Штатах (20526 долларов).[8] Но если производить оценку по обменному курсу, то при курсе 80 иен за доллар ВВП на душу населения Японии был на 80 процентов выше (46583 доллара). В то время, когда рынок оценивал доллар в 80 иен, вычисления с паритетом покупательной силы, проведенные ОЭСР, указывали, что обменный курс должен был быть от 180 до 225 иен за доллар.[10] Вследствие этого японцы богаты у себя дома, но очень богаты, когда путешествуют по другим странам.

По мере того как мир оправлялся от разрушений Второй мировой войны и некоторые части мира экономически догоняли Соединенные Штаты, американская доля мирового ВВП, естественно, должна была падать. Если еще в 1960 году Соединенные Штаты представляли более 50 процентов мирового ВВП, то сейчас они представляют несколько меньше 25 процентов мирового ВВП – в оценке с помощью рыночного курса валют.[11] По мере того как экономика Соединенных Штатов становилась меньше по отношению к остальному миру, их лидерство неизбежно должно было убывать. Первые двадцать пять лет после Второй мировой войны отличались исключительной экономической слабостью всего промышленного мира, кроме Соединенных Штатов. Этот период отражал не американское превосходство, а разрушения Второй мировой войны.

Вдобавок к тому, что Соединенные Штаты представляют теперь меньшую долю мирового ВВП, они являются теперь вторым по величине из мировых рынков, уступив Европейскому Общему Рынку первое место. Поскольку теперь есть несколько одинаково богатых экономических держав, одна из которых крупнее других, неудивительно, что остальной мир менее охотно принимает американское экономическое руководство, и в то же время Соединенные Штаты менее охотно предлагают руководство. Остальной капиталистический мир просто не так сильно нуждается в Соединенных Штатах, как раньше. Теперь гораздо легче говорить «нет».

Распад СССР

Когда СССР распался на пятнадцать различных стран, причем Россия в военном отношении отступила на тысячи километров на восток от центральной Европы, а российская армия неспособна даже поддерживать порядок на своей сильно сократившейся территории, например, в таких местах, как Чечня, – с этих пор просто не существует коммунистической военной угрозы, которая вынуждала бы капиталистические страны прижиматься друг к другу под военным зонтиком США. Другие страны не нуждаются в их военной защите.

На высшей ступени холодной войны НАТО рассматривалось как союз, который должен был держать русских снаружи, американцев внутри, а немцев снизу. Но теперь – зачем держать американцев внутри, когда русские ушли, а немцы оказались сверху, объединенной и заведомо сильнейшей экономической и военной державой Европы? Если кто-нибудь и верит, что Россия может в конце концов восстановить свое равновесие и стать военной державой, тем самым превратившись в угрозу, то это возможность далеких десятилетий. Понадобятся десятилетия, чтобы построить экономику, способную поддерживать большую современную армию, и еще десятилетия, чтобы возродить полностью разложившуюся военную силу. Русский военный медведь, может быть, не вполне еще вывелся, но ясно, что он близок к исчезновению, и потребуется очень много времени, чтобы он снова стал страшной силой.

На Дальнем Востоке бюджеты обороны очень быстро растут. Северная Корея отчетливо иллюстрирует проблемы лидерства США. Кто имеет плутоний, может легко делать ядерное оружие. Но системы для доставки ядерных бомб к отдаленным целям очень трудно сделать, и они дорого стоят. Реально северокорейская бомба будет угрожать лишь Китаю, России, Японии и Южной Корее. Если эти страны не захотят принять меры против возможной северокорейской бомбы, почему Америка должна брать эту проблему на себя? Северокорейская бомба не угрожает Америке. В годы холодной войны Советский Союз и Соединенные Штаты раздавили бы Северную Корею, потому что если бы Северная Корея сбросила бомбу на Южную Корею, то возникла бы нетерпимо высокая вероятность того, что тысячи ракет станут летать между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

Неуклюжие маневры американской внешней политики на Корейском полуострове не так уж удивительны, раз Советская империя мертва. Здесь просто нет прямого национального интереса Америки. Что же заменяет «сдерживание» в качестве сердцевины американской политики? Нерешительное американское руководство хочет выглядеть лидером, но не готово приложить военные и дипломатические усилия в Северной Корее или соседних с ней странах, которые прямо затрагиваются этой проблемой. Проблему дипломатически объявили «решенной», хотя она, очевидно, не решена.

Хотя во время холодной войны никогда не было явных угроз, что Америка не будет защищать тех, кто расходится с ней по экономическим вопросам, в таких угрозах и не было нужды. Все и без того знали, насколько они могут расходиться с американским руководством, не навлекая на себя неприятностей. Но эти неявные ограничения на несогласие с лидерством США ушли в прошлое. Вследствие этого, Соединенные Штаты не могут теперь неявно использовать свою военную мощь, чтобы укрепить свое лидерство.

Если иметь в виду грубую военную силу, то, вероятно, ни одна страна никогда не имела такой военной мощи перед лицом любого мыслимого врага, или даже всего остального мира, как Соединенные Штаты в середине 90-ых годов. Америка – единственная военная сверхдержава с ядерным оружием, новейшими системами доставки и глобальными организационно-техническими возможностями. При нынешней спутниковой технологии и ее способности прерывать системы коммуникаций врагов и друзей, вряд ли кто-нибудь может поверить, что способен причинить серьезный ущерб самим Соединенным Штатам, или не знает, что Соединенные Штаты могут стереть с лица Земли его самого и его страну.

Но в предстоящую эпоху вся эта военная сила по существу неприменима и бесполезна. У президента Буша была стратегия сохранения лидерства США. Америка должна была стать всемирным полицейским. Он вмешался в Персидском заливе, чтобы показать, что Соединенные Штаты могут руководить, и продемонстрировать, чт`o они могут сделать со своим современным оружием. Он не вмешался в Боснии, чтобы показать европейцам, что они все еще нуждаются в американском лидерстве. Оба урока были наглядны и убедительны – но бесполезны. Чтобы быть всемирным полицейским, надо быть готовым применять силу, а если используются и другие силы, то некоторые из солдат при этом умрут, или по крайней мере ими придется рисковать. Если великие державы не могут даже призвать к порядку мелких предводителей в Сомали, потому что при этом было бы несколько убитых солдат, то в мировой политике нечто серьезно изменилось.

Ввиду изоляционистской истории Америки, сложившееся у президента Буша представление Америки в роли всемирного полицейского, вероятно, всегда было нереалистично. Но телевидение делает такую роль просто невозможной. С логической стороны нет разницы, узнаёт ли человек из местной газеты, что солдаты его страны где-то умирают, или он видит это в местной телевизионной программе. Но это совсем не все равно с визуальной и эмоциональной стороны. Люди гораздо больше беспокоятся, когда солдаты умирают в реальном масштабе времени на телевизионном экране, чем если о их смерти сообщают газеты.[12] В итоге была строго ограничена способность правительств развертывать свои войска – даже в таких конфликтах, где смертность должна быть очень невелика, и при условии, что каждый из солдат этих войск добровольно избрал карьеру в вооруженных силах, то есть, как предполагается, искал для себя рискованную профессию. Даже русские в Чечне уяснили себе, что вести войну по телевидению – совсем иное дело, чем вести войну в газетах.[13]Русские матери не хотели видеть, как умирают их сыновья – точно так же, как американские матери.

Телевидение теперь не просто отражает действительность, оно само стало действительностью. Когда на телевизионном экране появляются умирающие от голода дети в Сомали, мир хочет, чтобы что-нибудь сделали. Если их нет на экране, они просто не существуют, и ничего не делается. В то же время, когда мировые средства информации вынудили вмешательство в Сомали, на Земле было много мест с б`oльшим хаосом и б`oльшим числом умирающих детей. Теперь в Сомали такой же хаос, но средства информации ушли – и ушли войска США и ООН. Результаты напоминают шизофрению. Публика хочет, чтобы правительство что-нибудь сделало по поводу Сомали, но не хочет, чтобы пострадал кто-нибудь из солдат.

Другой пример – Босния. Это не Вьетнам (страна со 100 миллионами населения, простирающаяся на две тысячи миль с севера на юг). Это очень маленькая страна с 4 миллионами людей. Если бы там оказались войска НАТО в 500000 человек, как во время войны в Персидском заливе, то под каждым деревом в Боснии был бы солдат НАТО. Но до тех пор, пока не начались этнические чистки и голод, никто не хотел посылать туда войска.

Сознавая политическую реакцию на жертвы, высшее военное командование было на стороне тех, кто не хотел ничего делать в Боснии. Но если жертвы недопустимы, то американское военное руководство должно будет столкнуться с тем, что американский избиратель рано или поздно поймет действительное положение вещей: он платит за огромные оборонительные организации, которые никогда не будут применены. Если Америка собирается быть мировым лидером и хоть иногда применять свою военную мощь, то ей и в самом деле нужно иметь большую армию, большой флот и большие воздушные силы. Но если единственной задачей военных будет отпор противнику, прямо угрожающему Америке, то Америке нужны будут лишь очень малая армия, очень малый флот и очень малые воздушные силы. В настоящее время не существует внешней угрозы Америке, и создание такой угрозы потребовало бы огромной и длительной военной подготовки, кто бы этим ни занялся. Если бы такая подготовка началась, Соединенные Штаты имели бы достаточно времени перестроить свою военную организацию, после сколь угодно резких сокращений. Неведомые опасности в отдаленном будущем не оправдывают таких военных расходов в настоящее время. Америка в самом деле имеет военную мощь, но совершенно неспособна ее использовать, если не возникнет прямая угроза Соединенным Штатам – а им никто не угрожает.

Установки и языковые штампы существуют долго после того, как они перестают отражать действительность. НАТО, как важный военный союз под американским руководством, постепенно угаснет, сколько бы ни ораторствовали, что это никогда не случится. С исчезновением Советского Союза, проблемы Европы и перспективы Европы – уже не американские проблемы и перспективы. Американские налогоплательщики попросту на собираются платить за оборону тех, кто богаче их самих, от врага, которого невозможно указать или вообразить. С другой стороны, Европа была бы шокирована слишком быстрым уходом американцев, но не желает больше, чтобы американцы управляли военной и внешней политикой европейских стран.

Торговый дефицит Америки

С теоретической стороны, торговые избытки и дефициты не особенно связаны с глобальным лидерством. Американская экономика работает очень хорошо. В первой половине 90-ых годов это была самая быстрорастущая экономика промышленного мира. Ее торговый дефицит – всего лишь небольшой дефект очень большой экономической машины. В техническом смысле торговый дефицит Америки не ограничивает ее ни в чем, что она могла бы предпринять. Но в действительности дело обстоит иначе. Нерешительность Соединенных Штатов, ничего не делающих по поводу своего торгового дефицита, в длительной перспективе существенно подрывает их способность осуществлять глобальное лидерство.

Поскольку Соединенные Штаты позволили развиться системе, где они прямо допускают большой торговый дефицит с Японией, позволяя остальному миру финансировать свои большие торговые дефициты с Японией за счет торговых избытков с Соединенными Штатами, иностранные валютные рынки систематически обменивают доллары на иностранные валюты по курсам, грубо недооценивающим доллар – с точки зрения паритета покупательной силы. Поскольку американцы оплачивают свой избыток экспорта над импортом долларами, на мировые финансовые рынки притекает большая масса долларов, не уравновешенная спросом на доллары, и этот избыток долларов должен сталкивать доллар вниз. Это приводит к тому, что доллар будет постоянно опускаться, пока не будет устранен нынешний торговый дефицит.

Хотя падение доллара не очень затрагивает американский уровень жизни (5-процентное снижение стоимости доллара повышает потребительские цены лишь на 0,2 процента), низкая стоимость доллара делает намного дороже участие Соединенных Штатов в международных делах. Доллары имеют меньшую международную покупательную силу, а поэтому приходится тратить больше долларов. В некоторой мере приходится покупать также влияние, и влияние обходится американцам дороже. Американская политическая и военная мощь – если ее приходится применять – попросту дороже стоит.[14 И поскольку она становится дороже, американцы покупают меньше. Недооцениваемый падающий доллар приводит, по существу, к тому, что американское влияние меньше, чем должно быть при американской эффективности и уровне производства.

С точки зрения американского налогоплательщика, падение доллара, по-видимому, приведет к тому, что ему придется больше платить, чтобы финансировать американскую внешнюю деятельность. Он субсидирует весь мир и платит за деятельность в интересах стран с более высоким доходом на душу населения (американские войска в Европе и Японии, проблема северокорейского ядерного оружия). Он живет в мире, где теряет больше рабочих мест ради импорта, чем получает от экспорта. Он чувствует себя простофилей.

Когда американцы вынуждены были просить Германию и Японию платить за войну в Персидском заливе, это сделало их наемниками, хотя они и не любят думать о себе таким образом. Америка уступила Японии свое место первого в мире дарителя иностранной помощи – не потому, что Япония увеличила свой бюджет на иностранную помощь, а просто потому, что повысилась стоимость иены по отношению к доллару.[15] Если надо купить влияние в третьем мире за иностранную помощь, Япония без труда заменяет в этом Соединенные Штаты.

Такое же уменьшение силы происходит и в частном секторе. По мере того как падает доллар, все меньше иностранцев хотят держать у себя долларовые резервы, а это снижает влияние американских банков. Иностранные инвестиции становятся для американских корпораций намного дороже, а американские инвестиции становятся намного дешевле для иностранных корпораций. Когда дело доходит до того, кто может позволить себе купить чье-то имущество, баланс покупательной силы ускользает от американцев.

Вследствие неустранимости японских избытков в торговле с Соединенными Штатами и остальными странами мира (американский дефицит не может исчезнуть без исчезновения японского избытка), падающий доллар ничем, или почти ничем не содействовал исправлению американского торгового дефицита. При этих реальных условиях для доллара в течение длительного времени остается лишь один путь – падение, хотя вычисления паритета покупательной силы показывают, что он сильно недооценивается уже сейчас.

На некоторой стадии падения доллара остальной мир перестанет держать доллары как резервы иностранной валюты (всякий, кто держит доллары, получит обратно намного меньше, чем обратил в доллары вначале), перестанет оценивать свою иностранную торговлю в долларах (по мере падения доллара продажная цена товара снижается, а вместе с ней прибыль), перестанет инвестировать в Америке (американские имущества дешевы, но они становятся еще дешевле, и их нынешние покупатели понесут тяжелые потери капитала), и будет требовать своевременного погашения причитающихся долгов. Все эти реакции подрывают желание и способность Америки быть глобальным лидером.

Если бы европейская денежная единица (теперь она именуется «экю», но в будущем будет называться «евро») была уже введена как валюта объединенной Европы зимой 1994 и весной 1995 года, она, вероятно, заменила бы доллар как избранную резервную валюту мировой торговли. Сразу же после мексиканского кризиса люди хотели избавиться от долларов, потому что несли огромные потери на своих долларовых инвестициях и сделках, но им некуда было деваться. Ни одна отдельная европейская валюта не настолько сильна, чтобы доставить необходимую степень ликвидности, а закрытые рынки Японии не позволяют получить иены, которые понадобились бы фирмам или правительствам, если бы иена стала резервной валютой.

С точки зрения сохранения мирового лидерства можно с уверенностью утверждать, что Америка должна сделать все необходимое у себя и за границей, чтобы сохранить стоимость доллара и его роль как избранной мировой резервной валюты.[16] Если доллар потеряет свое положение мировой резервной валюты, то Америка в значительной мере утратит свою свободу действий. У Америки могут кончиться резервы иностранной валюты, точно в том же смысле, как они кончились у Мексики в конце 1994 года, и тогда остальной мир будет диктовать ей внутреннюю экономическую политику точно так же, как он диктовал внутреннюю политику Мексике в 1995 году. Но американцы не собираются что-либо делать.

В других странах правительства принимают болезненные меры, чтобы остановить падение стоимости своей валюты, так как они испытывают сильнейшее давление общественного мнения, заставляющее их действовать. Но в Соединенных Штатах нет такого давления.

В других странах паление валюты означает возможное банкротство частных компаний или общественных учреждений, займы которых выражены в иностранной валюте. Если мексиканское песо падает в стоимости на 50 процентов, то следует удвоить заработки в песо для выплаты процентов и возмещения капитала – в противном случае фирма разорится. Неудивительно, что все, кому грозит банкротство, оказывают давление на правительство, чтобы оно защитило стоимость их валюты – защитило существование их инвестиций и их личного состояния. В случае Америки, где займы выражены в долларах, при падении доллара потери несут не американские заемщики, а иностранные кредиторы, займы которых, выраженные в их собственной валюте, стоят теперь гораздо меньше; но они не голосуют в Америке.

В остальном мире падение стоимости валюты ускоряет инфляцию. Импортные цены растут, и поскольку импорт составляет большую долю потребления, индекс потребительских цен растет вместе с импортом. Это снижает реальную покупательную силу заработков. Рабочие требуют повышения заработной платы в компенсацию выросших импортных цен, но если они получают такую компенсацию, это лишь ускоряет рост инфляции. Реальные доходы должны снижаться, поскольку в странах с падающей стоимостью валюты (с растущими импортными ценами) уменьшается спрос на товары и услуги, произведенные в остальном мире. Иностранные граждане требуют принять меры, чтобы остановить падение их собственных валют, защитить реальную стоимость их покупательной силы и остановить инфляцию.

Но в Соединенных Штатах происходит нечто совсем иное. Поскольку иностранные фирмы при подъеме их валют не хотят отказываться от своих крупных американских продаж, они сохраняют неизменными свои долларовые цены. По существу они готовы согласиться со снижением прибылей, оцениваемых в их собственной валюте, в виде необходимой потери для сохранения своих американских продаж. Для японского производителя автомобилей потерять 1000 долларов на продаже каждой машины, при цене, более чем покрывающей предельные издержки, может быть намного лучше, чем потерять в Америке три миллиона продаж, с необходимостью начать весьма болезненную структурную перестройку. Вследствие этого, если даже доллар падает, импортные цены растут сравнительно мало.

Хотя с 1984 года до 1994 года стоимость доллара в реальном торговом выражении упала на 33 процента, импортные цены выросли лишь на 11 процентов. Поскольку Америка импортирует около 12 процентов своего ВПП, импорт добавляет лишь 1,2 процента инфляции к 28 процентам инфляции, происшедшей за то же время (измеренной с помощью безусловного дефлятора цен для ВВП).[17] Если бы те же импортные покупки были сделаны в американской промышленности (где средний рост цен за десятилетие составил 31 процент), то эти продукты прибавили бы к общему темпу инфляции 3,7 процента, так что американский темп инфляции был бы на 2,5 процента выше, чем он был в действительности. Следовательно, импорт не повышал, а снижал внутренние цены, несмотря на падение стоимости доллара.

Поскольку падение доллара не ускоряет темпа американской инфляции, люди, полагающие, что они проигрывают от ускорения инфляции, не заинтересованы лоббировать за сильный доллар. Они могут гораздо больше потерять от повышения ставок процента, необходимого для поддержки доллара, чем выиграть от усиления доллара. И, конечно, избиратели не будут абстрактно заинтересованы в мерах сбалансирования бюджета, требуемых программами строгой экономии других стран – в повышении налогов и сокращении общественных услуг.

Поскольку защита доллара не может быть оправдана внутренней экономической необходимостью, американское правительство, которое за это возьмется, должно будет убедить американскую публику, что дело идет о мировом лидерстве, и что сохранение мирового лидерства оправдывает болезненные меры, снижающие американский уровень жизни. Некоторым лидерам придется прибегнуть к аргументу, что избыток импорта над экспортом, которым пользуется теперь американский потребитель, не стоит той цены, какую американцам в конечном счете придется уплатить. Потому что в конце концов накопившиеся долги придется уплатить за счет дешевой распродажи американского имущества (если угодно, капиталистического наследия Америки) и уменьшения влияния и лидерства в общественном и частном секторах мировой экономики. Но эта аргументация будет весьма затруднительна с политической стороны, потому что американцы привыкли верить, что мировое лидерство является, так сказать, их «прирожденным правом», хотя они и не уверены, что они вообще хотят быть мировыми лидерами.

Новая мировая система торговли

Торговая система ГСТТ – Бреттон-Вудс была системой, где доминировали американцы, и где все вращалось вокруг Америки. Но эта система должна была умереть своей естественной смертью. В самом деле, почти нет уже больше формальных тарифов и квот на промышленные товары, которые можно было бы снять.[18] Систему можно было бы расширить, включив в нее сельскохозяйственную продукцию (убывающий сектор), но торговля услугами – растущий сектор во всем мире – не стеснена формальными тарифами и квотами. Существуют ограничения, но они глубоко погружены в правовые системы, образ действий правительств и практику бизнеса, так что их нелегко свести к системным запрещениям, наподобие тех, которые вынуждают снижать тарифы.

Проблемы нынешнего дня – это такие виды торговли, как фильмы в Европе, интеллектуальная собственность в Китае, неизменные торговые избытки Японии, и ни одну из них нельзя решить с помощью ГСТТ. Каждая из этих трех проблем потребовала двусторонних переговоров в году, непосредственно следовавшем после завершения уругвайского раунда переговоров, но это соглашение было подписано и ратифицировано именно по той причине, что уругвайский раунд не касался ни одного из более широких вопросов. Важнее всего то обстоятельство, что ГСТТ не касался вопроса о построении новой системы правил для управления мировой торговлей – в нынешнем мультиполярном мире региональных торговых блоков.

Любая новая система торговли, по самой природе тех реальностей, которыми она должна заняться, неизбежно уменьшит роль США в мировой экономике, поскольку многие господствующие позиции Америки, такие, как значительное сосредоточение права голоса в организациях вроде Всемирного Банка или МВФ, были предоставлены ей после Второй мировой войны, когда она обладала гораздо большей долей мирового ВВП, чем сейчас. В любой новой системе Соединенные Штаты будут иметь меньше права голоса и меньше влияния. Как только откроются переговоры о новой системе торговли и американской публике станет ясно, насколько Америка потеряет свое былое могущество и нынешнюю руководящую роль, вряд ли эта публика поддержит какие бы то ни было новые соглашения. Ослабление относительной силы, которое отразят эти новые соглашения, в действительности уже произошло, но такие соглашения, в некотором смысле, выставили бы относительное ослабление Америки в неоновом свете.

Униполярный мир, лежащий в основе старой системы, уже исчез, и возник некоторый мультиполярный мир. Чтобы составить правила для этой новой мультиполярной экономики, была создана бумажная организация под названием «Всемирная Организация Торговли» (ВОТ), но по самой своей природе ВОТ (организация, где каждая страна имеет один голос) неспособна написать новые правила, нужные мультиполярному миру. В действительности не может быть мировой торговой системы, которой Соединенные Штаты могли бы распоряжаться, даже если бы они этого захотели. В отличие от периода Бреттон-Вудс (1944), они не могут заставить всех прийти к столу, посадить их, поощрить их к послушанию и вынудить принять составленную американцами торговую систему, подходящую к нынешней действительности.

Эту проблему иллюстрирует мексиканский финансовый кризис конца 1994 и начала 1995 года. Поскольку Мексика – сосед Америки и ее партнер по АЗСТ, президент Клинтон вынужден был составить план ее спасения, но не мог провести его через новый республиканский Конгресс. Он составил тогда новый план, гораздо больше рассчитанный на деньги МВФ. Старые европейские союзники Америки отказались, однако, голосовать за этот план. И первое предложение, и окончательный план вызвали спекулятивные атаки на доллар. По существу, международное финансовое сообщество уверилось в том, что Соединенные Штаты неспособны спасти Мексику. Король был мертв, но не было нового короля.

Конец американского интернационализма?

Поскольку в Америке интернационализм выдавали за коммунизм, то конец коммунизма привел к росту настроения, которое можно было бы назвать новым американским изоляционизмом.[19] Новый изоляционизм – это не внезапный драматический переход от образца 80-ых годов к образцу 30-ых, а медленное отступление от международной ответственности, причем на каждом шаге этого отступления энергично отрицают, что происходит какое-то отступление. Но хотя воздействие тектоники плит на земную поверхность незаметно в то время, когда оно происходит, – если присмотреться к американским реакциям на аналогичные события в последние годы, то видны драматические перемены.

Лучше всего эту реальность иллюстрирует сравнение американской реакции в Персидском заливе и войны в Боснии. Если бы Саддам Хусейн просто подождал несколько лет и вторгся бы в Кувейт сейчас, то никто бы ничего не предпринял. После крушения СССР, Персидский залив больше не важен – во всяком случае, для Америки. Босния потребовала бы внимания; два вмешательства нельзя было бы выполнить одновременно. Комментаторы тут же отметили бы, что очень странно рисковать жизнью американцев, чтобы защитить средневековое ближневосточное королевство в стране, которую выкроили из Ирака британские колониальные господа.

Это постепенное смещение установок впервые проявилось в президентских дебатах 1992 года между Биллом Клинтоном и Джорджем Бушем. Президент Клинтон настаивал, что он собирается быть «отечественным» президентом, а Буш обещал быть «международным» президентом. Буш проиграл. Когда наступило время выборов в ноябре 1992 года, продемонстрированный им международный успех в Персидском заливе за несколько месяцев перед тем ему нисколько не помог.

Избранный в 1994 году новый республиканский Конгресс начал с заявления, что он против многих международных учреждений, составляющих сердцевину нынешней глобальной системы. В предложенном проекте резолюции говорилось, что платежи на новые миротворческие операции ООН должны быть отменены, а финансирование старых операций должно быть сокращено с 31 процента до 20.[20] Американские войска больше не должны были ставиться под «иностранное» командование.[21] Эти предложения по существу покончили бы с миротворческими миссиями ООН. Американские деньги не должны были больше предоставляться многонациональным банкам, таким, как Всемирный Банк или Банк Развития Азии. Агентство по Контролю над Вооружениями и Разоружению и Агентство Международного Развития должны были быть упразднены, и вместе с ними Голос Америки и Радио Марти. Помощь России и другим бывшим советским республикам, а также Турции, Греции, Кипру и Ирландии должны были быть поэтапно прекращены в течение пяти лет.

Предлагалось повысить военные расходы на противоракетную оборонительную систему типа «Звездные войны», для защиты Америки от «гнусных диктатур вроде Северной Кореи» (такое событие очень маловероятно, поскольку гораздо труднее построить межконтинентальные ракеты, чем ядерное оружие), но американские войска не должны были участвовать в миротворческих миссиях – то есть в единственном виде военной деятельности, какая только и могла случиться.[22] Б`oльшая часть техники, использованной Америкой со Второй мировой войны для осуществления своего лидерства, должна была быть упразднена.[23] Например, должна была прекратиться помощь Турции, Греции и Кипру, которая была частью наших усилий поддерживать мир в восточном конце Средиземного моря и добиться соглашения по кипрскому спору между Грецией и Турцией (членами НАТО). Хотя на словах утверждалось, что Конгресс по-прежнему заинтересован в глобальном лидерстве США, американский военный бюджет предполагалось переделать в соответствии с изоляционистской версией Америки, предложенной «Контрактом с Америкой». Некоторые отколовшиеся республиканцы присоединились к демократам и помогли провалить эту резолюцию о «Звездных войнах», но остается еще увидеть, что произойдет, когда в самом деле будут распределяться ассигнования. Без применения войск и денег лидерская роль Соединенных Штатов в двадцать первом веке намного уменьшится.

Один из республиканских кандидатов на президентских выборах 1996 года, Пэт Бьюкенен, говорит даже о «Новом Мировом Порядке для восстановления нашего суверенитета».[24] Стремление остального мира расширить свое законное влияние на мировые решения в будущей эпохе он рассматривает как отказ Америки в пользу других от своих законных прав на принятие решений .

Но, конечно, все это не помешало тем же республиканцам жаловаться, когда европейские союзники Америки настояли на предоставлении европейцу одного из постов, по традиции принадлежавшего американцу – поста главы ЮНЕСКО. Риторика об эре американского лидерства еще продолжается. Чтобы угодить двадцати трем миллионам американских избирателей центрально-европейского и восточноевропейского происхождения, и республиканцы, и демократы говорят о расширении НАТО со включением таких стран, как Польша, но затем голосуют за сокращение инвестиций на инфраструктуру (базы, системы коммуникаций), необходимую для поддержания НАТО. Ясно, что никто не проголосует за ассигнование от 20 до 50 миллиардов долларов, во что обойдется распространение прикрытия НАТО на восток.[25] Несомненно, новый республиканский Конгресс проголосует против размещения добавочных войск США в Восточной Европе.

Угроза американскому лидерству видна в ближневосточном мирном процессе. Президент Клинтон обещал аннулировать 275 миллионов долларов иорданского долга, чтобы убедить Иорданию подписать мирный договор с Израилем. Республиканский конгресс сначала угрожал сократить эту сумму до 50 миллионов, то есть более чем в пять раз.[26] Конгресс также ясно дал понять Клинтону, что он не должен покупать сотрудничество в мирном процессе Сирии. Покупка мира на Ближнем Востоке была правильна, когда была угроза вмешательства СССР, и когда Америка конкурировала с СССР за лояльность арабов, но теперь, когда угроза коммунизма исчезла, мир уже не стоит покупать. Почему американские налогоплательщики – если они не евреи – должны щедро оплачивать мир между Израилем и арабами? Пусть они воюют, если им хочется, ведь русские не вмешаются в это дело, и во всяком случае это никак не коснется Америки. Но если все так пойдет, то Америка потеряет способность быть лидером в деле мира на Ближнем Востоке.

Лидерство предполагает не только силу, но и готовность нести бремя. К этому бремени относится меньшая возможность сосредоточиться на собственных узких краткосрочных экономических интересах. Страны, не являющиеся мировыми лидерами, не столь ограничены в этом отношении. Если страна столь слаба, или чувствует себя столь слабой, что вынуждена сосредоточиться исключительно на собственных краткосрочных интересах, то она не может быть глобальным лидером. Фактически Америка не столь слаба; она без особого труда могла бы перестроиться и стать высоко инвестирующим обществом, но психологически она, по-видимому, чувствует себя столь слабой, что не может действовать ни во внутреннем, ни в международном направлении.

В середине 90-ых годов Соединенные Штаты занимают то же положение, какое занимало Соединенное Королевство в конце Первой мировой войны. Они не хотят, а может быть неспособны делать то, что некогда делали. В отличие от того времени, теперь нет стоящей за кулисами страны, способной, если захочет это сделать, взять на себя ту же роль. Роль Соединенных Штатов после Второй мировой войны частично определялась их экономической мощью и их военной силой, но лишь частично. Их язык – это язык мирового бизнеса, их система высшего образования открыта для иностранцев, их средства массовой информации господствуют во всем мире – и все эти факты лежат в основе их лидерства.[27] Если речь идет о будущем, ясно, что ни одна страна или группа стран даже отдаленно не обладает необходимым сочетанием свойств, чтобы стать глобальным лидером.

Если бы Европа стала в самом деле одной страной с единой внешней политикой, она была бы способна взять на себя роль, которую играли Соединенные Штаты после Второй мировой войны. Например, «экю», или, как его теперь называют, евро мог бы заменить доллар. Но этого нет. По крайней мере в течение ближайшего полувека Европа не будет мировым лидером, поскольку ей придется сосредоточиться на осуществлении своего собственного объединения. Объединение Европы, включая прибавление к Европейскому Сообществу центральной и Восточной Европы, потребует всех его денег, всего общественного внимания и всей способности к лидерству. Военные проблемы на собственном заднем дворе (вроде Боснии) помешают ей проявить какой-либо интерес к военным проблемам более далеких областей – например, таким, как атомное оружие в Северной Корее.

Япония, как вторая по величине экономика мира, является кандидатом на глобальное лидерство, но у Японии нет глобальной военной силы и, что более важно, нет политического интереса ко многому, происходящему в мире. Она не собирается биться над проблемой Боснии, проблемой Руанды, или даже над такими проблемами, как Северная Корея, находящаяся в ее непосредственной окрестности. Но если бы и не было всех этих проблем, она все же не могла бы быть глобальным лидером без фундаментальной перестройки своей экономики и своего общества. Глобальный лидер должен иметь экономику и общество, понятные и доступные для иностранцев. Японская экономика и японское общество не таковы.

Например, чтобы валюта некоторой страны была резервной валютой, остальной мир должен быть способен получать избытки в торговле с этой страной, и таким образом накапливать необходимые ему валютные резервы. В случае иены, Япония может вынудить торгующие с ней экономически более слабые страны принимать долги, выраженные в иенах (как она это сделала в значительной части Восточной Азии), но выплату процентов на долги, выраженную в иенах, не следует смешивать с превращением иены в избранную резервную валюту. Она не сможет стать избранной валютой до тех пор, пока другие страны не смогут добровольно накапливать резервы в иенах, а это не может произойти до тех пор, пока эти страны не будут в состоянии получать избытки в торговле с Японией.

Весной 1995 года Китай и Индонезия жаловались на неравновесие между их выраженными в иенах долгами и их выраженными в долларах продажами.[28] В случае Индонезии, 40 процентов ее долга в 90 миллиардов было выражено в иенах, так что ее обязательства возрастали на 350 миллионов долларов каждый раз, когда стоимость иены повышалась на 1 процент, между тем как ее продажи большей частью были в Соединенных Штатах и, следовательно, выражались в долларах. Чтобы оплачивать это увеличение долга Японии, Индонезии приходилось снижать свой уровень жизни. Такие страны, как Индонезия, могут быть вынуждены принимать долги, выраженные в иенах, но они добровольно не согласятся выражать свою торговлю в иенах до тех пор, пока б`oльшая часть их продаж также не будет в иенах.

В поздний период Римской Империи германцы нередко командовали римскими армиями. Империя римлян имела систему превращения одаренных иностранцев из завоеванных ими территорий в римских граждан, и точно так же глобальный лидер должен иметь систему превращения одаренных иностранцев в некоторый эквивалент своих граждан. Можно убедиться, что иммиграционная политика Америки, ее университеты и ее бизнес очень легко абсорбируют одаренных иностранцев.

С Японией дело обстоит как раз наоборот. Для иностранца труднее, чем где бы то ни было на свете, стать японским гражданином, нормальным студентом хорошего японского университета или управляющим японской компании. Прежде чем Япония сможет стать глобальным лидером, она должна будет перестроить все свое общество.

Но в то же время японская практика делает лидерство невозможным ни для кого другого. Неспособность иностранцев успешно экспортировать товары в Японию или владеть успешными фирмами в Японии в действительности делает невозможным лидерство какой-либо другой страны. Если Соединенные Штаты – недостаточно большая страна, чтобы вынести торговый дефицит, требуемый японским избытком, то кто другой на это способен?

Поддержание системы без лидера

Есть целый ряд сил, поддерживающих существование социальных систем. Две из них – это язык и религия, но их недостаточно, как можно видеть на Ближнем Востоке, где арабы говорят на одном языке, имею одну религию, принадлежат к одной и той же этнической группе, но разделяются на многочисленные враждующие государства. Напротив, в Китае наибольшая в мире однородная группа людей составляла единое общество в течение четырех тысяч лет, с помощью объединяющей идеологии (конфуцианской системы), проповедующей не индивидуализм, а интеграцию. Но христианская и мусульманская религии, подчеркивающие личную связь между человеком и Богом, слишком индивидуалистичны и потому сами по себе не способны поддерживать социальное единство. И в христианских, и в мусульманских обществах войны с людьми той же религии даже более обычны, чем войны с людьми другой религии.

Сильный внешний завоеватель может удерживать вместе противоположные друг другу группы. Внешняя угроза коммунизма объединила страны, вошедшие в американский блок. Некоторые из них были демократическими, другие – нет. Некоторые верили в рыночную экономику, другие не верили. Некоторые были богаты, другие бедны. Общее между ними было то, что они хотели остаться вне орбиты коммунизма. Но без объединяющей идеологии единство быстро исчезает, как только уходит внешняя угроза.

Чтобы социальная система существовала очень долго, ей нужна поддержка сильной интегрирующей идеологии. Римляне строили «великую» империю; египтяне стремились к вечной жизни. Все такие идеологии предполагают некую цель, б`oльшую, чем индивид или местная этническая группа, к которой принадлежит индивид. В течение короткого периода коммунизм был такой идеологией. Он продлился намного меньше, чем любая из предшествовавших ему идеологий, может быть, потому, что ставил себе земную цель – повышение материального уровня жизни – что легко поддавалось проверке, и чего он не мог исполнить.

Когда исчезают и внешние угрозы, и объединяющие идеологии, следующий шаг в поисках единства – это направить гнев против какого-нибудь вида презираемых сограждан. Это явление иллюстрирует Югославия. После конца коммунизма и без внешней угрозы со стороны бывшего СССР она могла позволить себе начать внутреннюю борьбу. Американская версия этнических чисток – калифорнийское Предложение 187, касающееся эмигрантов, легальных и нелегальных, которым отказывают в государственной помощи.[29] Они и есть презираемая группа. «Контракт с Америкой» касается бедных – утверждая, что они бедны, потому что ленивы. Более половины сокращений бюджета, сделанных Палатой Депутатов и составивших 9,4 миллиарда долларов (точнее, 5,7 миллиарда долларов) относились к одной только жилищной программе для людей с низким доходом.[30] Это – презираемая группа.

К сожалению, ни капитализм, ни демократия не являются объединяющими идеологиями. Обе они – «идеологии процесса», утверждающие, что если человек следует рекомендуемым процессам, то он будет богаче, чем если он им не следует. У них нет никакого «общего блага», общих целей, ради которых все коллективно трудятся. Оба сосредоточены на индивиде, а не на группе. Предполагается, что трудящиеся максимизируют свои собственные доходы – оставляя работу, если где-нибудь можно получить больший заработок. Предполагается, что фирмы максимизируют свои доходы – увольняя рабочих каждый раз, когда это повышает прибыль. Предполагается, что избиратели голосуют в своих личных интересах. Никто не обязан беспокоиться о благополучии других.

Если кто-нибудь говорит, что общество – это органическое целое, нечто большее, чем простая статистическая сумма желаний и достижений его отдельных членов, то и капиталисты, и демократы утверждают, что ничего подобного не существует. В обоих случаях индивидуальная свобода доминирует над общественными обязанностями. Все политические и экономические соглашения добровольны. Если индивид не хочет голосовать, или не хочет что-нибудь купить, это его право. Если граждане хотят быть жадными и голосуют за свои узко корыстные интересы в ущерб другим, это их право. В самых строгих изложениях капиталистической этики преступление есть попросту еще один вид экономической деятельности, где приходится платить высокую цену в случае поимки (сидеть в тюрьме). Не существует социальной обязанности повиноваться закону. Нет ничего такого, чего человек «не должен» делать. Долга и обязанностей не существует. Существуют только рыночные сделки.

В минувшем полувеке капиталистическая мировая экономика держалась вместе не вследствие идеологии капитализма, а из-за страха перед коммунизмом и возникшего по этой причине могущества и руководства Соединенных Штатов. Что происходит, когда доминирующая идеология рушится и сменяется этническим национализмом, отчетливо видно на примере бывшего СССР и Восточной Европы.

В старой капиталистической экономике без лидерства можно видеть подобное же, хотя и более медленное развитие событий. Повсюду разрастается этнический регионализм – в Шотландии, Уэльсе, Квебеке; в конфликте между Северной и Южной Италией; в движениях бретонцев и корсиканцев, каталонцев и басков. Каждая неудача приводит к дальнейшим неудачам. НАТО теперь менее уважаемое учреждение, из-за своей неспособности справиться с Боснией. Теперь другие беспокойные этнические группы будут быстрее прибегать к оружию. Подобным образом, неспособность быстро сдержать мексиканский финансовый кризис означает, что финансовые рынки будут в будущем более агрессивны в своих атаках на попытки МВФ или американцев сдержать будущую нестабильность. Доллар считается ослабевшим, потому что предполагают, что такие страны, как Германия, не голосовавшие за план помощи Мексике, принятый МВФ по предложению американцев, в случае атаки на доллар отомстят им за этот план, отказавшись тратить свои деньги на его поддержку.[31] Неважно, действительно ли существует такое нежелание. В действительности важно другое: рыночные игроки больше не думают, что доллар автоматически получит поддержку других центральных банков, как это было в прошлом.

Сейчас нет угроз, нет идеологий и нет достаточно сильных лидеров, способных поддерживать единство мировой системы. В итоге это конец коммунизма, конец системы ГСТТ – Бреттон-Вудс, мир экономического паритета, мир, где ни одна страна не позволит своим солдатам умирать, если нет угрозы ее национальному существованию, мир без объединяющих идеологий и с неограниченным индивидуализмом демократии и капитализма. Это мир без объединяющих связей и глобального политического руководства.

Легко оплакивать тот факт, что президент Клинтон – не бесстрашный Гарри Трумэн, посылающий людей драться за правое дело; что премьер-министр Джон Мейджор отступает перед моральными аспектами положения в Боснии, в отличие от премьер-министра Маргарет Тэтчер, укреплявшей решимость президента Буша во время войны в Персидском заливе; что премьер-министр Гельмут Коль не побуждает немцев играть в Восточной Европе ту роль, какую заморские китайцы играют в Китае; что президент Жак Ширак не обладает широтой взгляда президента Шарля де Голля; и что японские премьер-министры остаются невидимками на мировой сцене. Если видишь повсюду слабых лидеров, это больше говорит о переживаемых временах, чем о самих индивидах.[32]

Недостаток лидерства у этих людей не зависит ни от их характера, ни от их умения руководить, хотя им может недоставать и того, и другого. Каковы бы ни были их личные недостатки, эти недостатки играют лишь второстепенную роль. В период кусочного равновесия просто нет лидеров, потому что ни у кого нет ясного понимания угроз – или возможностей окружающей среды. Все стало текучим, без неподвижных точек опоры для политических рычагов.

Как показывают обзоры высказываний американских политических лидеров, даже среди руководящих кадров нет консенсуса по поводу целей американской внешней политики. Ни в одном вопросе нет прочного большинства, кроме нераспространения ядерного оружия – и даже в этом случае есть согласие лишь на 70 процентов.[33] Никто не может руководить общественным мнением, не зная, в какую игру играют, и что требуется, чтобы ее выиграть – а этого никто не знает.

Новые электронные информационные технологии тоже сделали руководство гораздо более трудным. Чтобы управлять, необходимо иметь в какой-то степени чудо, тайну и авторитет; но чтобы быть избранным, достаточно войти по телевидению в гостиную избирателя, как средний приятный человек. Одна из неприятных реальностей электронных средств информации состоит в том, что они пожирают своих звезд так же быстро, как их создают. Никто не имеет долгого полупериода жизни в качестве звезды программы. В отношении лидеров это значит, что прощупывают их личную жизнь, чтобы доказать, что они не являются образцами добродетели – на что они претендуют для избрания. Немногие из великих людей американского прошлого выдержали бы такое моральное испытание (Джефферсон с его возможной черной любовницей, Бенджамин Франклин с возможной любовницей-подростком). Немногие знали, что Франклин Рузвельт мог ходить лишь с большим трудом. Но всем известен малейший порок президента Клинтона.

Недостаток лидерства производит еще больший недостаток лидерства. Чем хаотичнее выглядит мир, тем меньше гражданам любой страны хочется, чтобы их лидеры тратили свое время, пытаясь привести в порядок то, что все больше напоминает безнадежную глобальную неразбериху. Но если кто-то не будет руководить мировой системой торговли и оказывать давление на тех, кто злоупотребляет этой системой, то мировая система торговли постепенно атрофируется и в конце концов рухнет. В период кусочного равновесия, со все еще неясным становлением новой среды, потенциальные лидеры не знают, куда им идти, а их последователи просто не имеют причин за ними следовать.

Психиатр Роналд Хейфетс, гарвардский исследователь лидерства, полагает, что «любая испуганная группа избирателей станет жертвой людей, предлагающих легкие ответы… Лидерство означает способность вместе с народом браться за важные проблемы». Но каковы важные проблемы в меняющемся мире? «Власти вознаграждаются за то, что у них есть ответы, но часто не вознаграждаются, если они говорят «я не знаю».[34] Но кто же знает в тех случаях, когда по-настоящему никто не может знать? «Мы ищем авторитеты для поддержания равновесия социальной группы. Дело не в том, к чему мы приходим. Мы вовлечены в постоянный процесс адаптивного изменения».[35] Но кто входит в группу, и какие нужны адаптации?

В период кусочного равновесия нужны способности выживания, некогда проявленные млекопитающими, но биологи до сих пор не могут в точности сказать, какие именно способности позволили млекопитающим выжить в новой среде, когда вымерли динозавры. Если специалисты не знают этого о прошлом, то как может отдельный человек знать это о будущем?

Если посмотреть на великих исторических деятелей, то мы видим, что они являлись только в такие времена, когда у них были потенциальные последователи, понимавшие, что надо что-то сделать, и приблизительно знавшие, что именно надо сделать. Посмотрим на Уинстона Черчилля – вероятно, величайшего лидера, какого когда-нибудь имели англичане. Черчилль стал лидером во Второй мировой войне. Перед этим он был лидером с теми же лидерскими способностями, но не было страны, готовой за ним следовать. Он всегда был в политической пустыне, часто без должности. После войны его лидерство было вскоре отвергнуто, поскольку он хотел идти в направлении, куда англичане не хотели за ним следовать (сохранить Британскую Империю и сопротивляться государству социального благосостояния). Очень скоро он снова стал лидером без последователей и потерпел поражение, хотя все признавали, что он был великим лидером во время войны. Лидеры без последователей – это не лидеры. В теории лидеры могут создать себе последователей, но даже в нормальные времена это трудно, а в периоды кусочного равновесия – невозможно. Последователи почти всегда создают лидеров; но лидеры лишь очень редко создают последователей.

Современная технология также сделала лидерство более трудным. В прошлом, когда никто в точности не знал, состоится ли политическая демонстрация и куда она направится, невежество в некоторой степени порождало лидерство. Чтобы почувствовать, куда пойдет демонстрация, надо было ее организовать и вести ее, пока она не оформится.

В наши дни лидеры могут узнать, куда направится демонстрация, не будучи организаторами демонстрации. При современных методах статистического анализа можно, используя опросы общественного мнения и фокусные группы, выглядеть как лидер и без необходимости куда-то вести. Исполнитель опроса (важнейший советчик политика) говорит политику, куда идет демонстрация, так что политику остается выскочить вперед этой демонстрации, чтобы выглядеть как лидер – тогда как в самом деле он последователь.

Республиканский «Контракт с Америкой» был моден в фокусных группах, и ни один вопрос не был оставлен в этом контракте, если он не набрал благоприятный рейтинг в 60 процентов или выше.[36] Ньют Гингрич выскочил вперед демонстрации и выглядел как лидер. Но в действительности он был последователь. Поскольку теперь было легко выглядеть настоящим лидером, не будучи настоящим лидером, почему бы кто-нибудь захотел быть настоящим лидером? Настоящее лидерство состоит в том, чтобы изменить направление демонстрации или организовать новую демонстрацию – а это рискованно, и лишь немногие захотят это сделать. В конце концов государственный деятель, которого не переизбрали, это не государственный деятель.

Но риторика мирового лидерства все еще остается. По словам Ньюта Гингрича, «Только Америка может вести за собой мир. Америка остается единственной глобальной, универсальной цивилизацией в истории человечества… Без энергичной американской цивилизации на нашей планете будут множиться варварство, насилие и диктатуры».[37] Здесь действительность улетучилась без следа.

Наш единственный опыт мультиполярного мира без доминирующего лидера – это период между Первой и Второй мировой войной. Коммунистическая Россия; фашистская Германия, Япония и Италия; и демократическо-капиталистические Великобритания, Франция и Соединенные Штаты – все они столкнулись в мире без центра тяжести, и это привело к несчастливым результатам. Посмотрев на хаос между мировыми войнами, многие приписали бы его тому обстоятельству, что Британия перестала быть менеджером глобальной системы, а Соединенные Штаты еще не хотели взять на себя ответственность за глобальное лидерство. Когда система начала распадаться в начале 20-ых годов, никто не чувствовал себя ответственным за происходящее, и ничего не было сделано, чтобы предотвратить бедствия конца 20-ых и 30-ых годов.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 7

1. Eric Hobsbawm, Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914-1991 (London:

Michael Joseph, 1994), pp. 258, 275.

2. J. Bradford De Long and Barry Eichengreen, The Marshall Plan: History's Most Successful Structural Adjustment Program, NBER Working Paper No. 3899, November 1991.

3. Richard Holt, The Reluctant Superpower (Tokyo: Kodansha International, 1995), p. 117.

4. De Long and Eichengreen, The Marshall Plan, p. 14; U. S. Bureau of the Census, Historical Statistics of the United States, Colonial Times to 1970, Vol. 1 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1975), p. 228.

5. Budget of the United States Government, Fiscal Year 1996 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office, 1995), p. 115.

6. Newt Gingrich, Contract with America (New York: Times Books, 1994); New Republic, March 25, 1995, p. 21.

7. Robert W. Tucker and David C. Hendrickson, The Imperial Temptation: The New World Order and America's Purpose (New York: Council on Foreign Relations), 1992.

8. Samuel Brittan, Time to Bury Those League Tables," Financial Times, May 25, 1995, p. 10.

9. Steven Brull, International Herald Tribune, March 8, 1995, p. 1.

10. "Japan's GDP Rivals That of the U. S.," International Herald Tribune, May 10, 1995, p. 19.

11. Charles Wolf, Jr., "The Fine Art of the False Alarm," Watt Street Journal, November 1, 1994, p. A20; World Bank, World Tables 1994 (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994).

12. "Russians Don't Like Dead in Chechen on TV," International Herald Tribune, December 22, 1994, p. 6.

13. Russell Watson, "Russia's TV War," Newsweek, February 6, 1995, p. 8.

14. DRI/McGraw-Hill, Review of the U. S. Economy, p. 87.

15. "OECD Chides the U. S. Over Foreign Aid Cuts," International Herald Tribune, March 8, 1995, p. 2.

16. Johsen Takanashi, "Dollar Being Eclipsed as Global Standard," Nikkei Weekly, June 5, 1995, p. 6.

17. Economic Report of the President 1995 (Washington, D. C: U. S. Government Printing Office), pp. 278, 279.

18. International Monetary Fund, International Trade Policies: The Uruguay Round and Beyond, Vols. I, II, Washington, 1994.

19. David Halberstam, The Next Century (New York: Morrow, 1991), p. 52.

20. "U. S. House Votes to Cut UN Peacekeeping Funds," The Japan Times, February 18, 1995, p. 2.

21. "House Votes to Curb Role in UN," International Herald Tribune, February 17, 1995, p. 1.

22. Gingrich, Contract with America, p. 17.

23. Ibid.

24. Цит. по: Richard L. Berke, "Pat Buchanan Is Driving the "96 Race Rightward," International Herald Tribune, May 31, 1995, p. 1.

25. Michael Dobbs, "NATO Expansion Popular But Don't Look at the Price," International Herald Tribune, July 8, 1995, p. 1.

26. Clyde Haberman, "Israel Warns U. S. Not to Cut Aid to Nations in Peace Talks," New York Times, March 4, 1995, p. 4.

27. Michel Albert, Capitalism Against Capitalism (London: Whurr Publishers, 1993), p. 35.

28. Tan Kim Song, "Money Market Chaos a Threat to APEC's Aims," The Sunday

Straits Times, April 16, 1995, p. 1.

29. Laura Keeton, "Legal Beat: More Legal Aliens Seeking Citizenship to Keep Benefits," Wall Street Journal, March 6, 1995, p. Bl.

30. Jerry Gray, "Budget Axes Land on Items Big and Small," New York Times, February 28, 1995, p. A14.

31. "Mexico Crisis and Stable Rates Cause Dollar Malaise," International Herald Tribune, February 17, 1995, p. 11.

32. Anthony Robinson, "Warning on "Malady' of Weak Leadership," Financial Times, May 4, 1995, p. 4.

33. Steve Farka, Mixed Messages: A Survey of Foreign Policy Views of American Leaders (Washington, D. C: Public Agenda Foundation, 1995), p. 28.

34. Цит. по: Craig Lambert, "Leadership in a New Key," Harvard Magazine, March/April 1995, p. 31.

35. Ibid.

36. Major Garrett, "Beyond the Contract," Mother Jones, March/April 1995, p. 54.

37. Newt Gingrich, "Only America Can Lead," New Perspectives Quarterly, Spring 1995, p. 4.

Следующая часть:

Будущее капитализма. Часть 2