(реферат книги: Allan Bloom. The Closing of the American Mind. N.-Y.: Simon and Schuster, 1987.)

Не все отдают себе отчет в том, что мы живем в эпоху катастрофического упадка культуры. Технические удобства жизни и приложения научных открытий прошлого скрывают от публики этот упадок.

Профессор Блум много лет преподавал в американских университетах и наблюдал изменение человеческого типа студентов. Его впечатления кажутся горестным свидетельством недавнего прошлого западной культуры о ее настоящем. Вряд ли в литературе имеется более проницательное изображение обнищания человеческой личности. Можно ли думать, что в России мы еще до этого не дошли? Какая музыка звучит в нашей душе?

Книга Аллана Блума называется "Закрытие американского духа". Несколько искусственный перевод связан с тем, что автор рассматривает "открытость" – справедливо или нет – как важное свойство прежнего американского общества и полагает, что это свойство теперь исчезает. Книга Блума появилась в 1987 году и сразу же стала бестселлером; это вовсе не значит, что многие американцы прочли и поняли ее. В России она почти неизвестна. Случайно она попала мне в руки в 1990 году, незадолго до моей поездки в Соединенные Штаты (тогда мне впервые разрешили выехать за границу). Я прочел ее первую, наиболее важную часть, а в Америке дочитал ее.

Недавно умерший Аллан Блум был специалистом по истории философии, переводчиком и истолкователем Платона и Руссо. Он был также внимательным и правдивым наблюдателем жизни. В течение тридцати лет он преподавал в лучших американских университетах и наблюдал изменения, происходившие в американской молодежи. В этом главный интерес его книги. Будучи в Чикаго, я хотел поговорить с ним, но он оказался в Европе. Во многом я хотел ему возразить, но не в самом главном, о чем будет речь ниже.

Вопреки хвалебным отзывам, украшающим по американскому обычаю обложку, эта книга написана не так уж хорошо. Она состоит из трех частей, несколько искусственно скомпонованных в одно целое. Первая часть – о детях и студентах – представляет потрясающий интерес, и только о ней я собираюсь в дальнейшем говорить; точнее, постараюсь как можно меньше говорить от себя, предоставляя слово профессору Блуму. Во второй части речь идет о судьбе философии в двадцатом веке и об ее восприятии в Америке; третья изображает процессы распада в американских университетах. Все это интересно, и при случае можно будет к этому вернуться.

Следующий отрывок из введения к книге свидетельствует о том, как автор представляет себе преподавание и какой опыт общения с учащимися выражается в его книге:

"Увлеченная работа с учениками приводит к пониманию того, что существуют разные виды души, с разной способностью к восприятию истины и заблуждения, а также с разной способностью к обучению. Такой опыт создает условия для исследования фундаментального вопроса: "Что такое человек?" – понимая это в смысле его высших чаяний, а не его низших и повседневных потребностей.

Смысл гуманитарного образования (liberal education) [Буквальный перевод: "свободное образование"] состоит именно в том, чтобы помочь учащимся поставить перед собой этот вопрос, осознать, что ответ на него не очевиден, но и не невозможен, что невозможна никакая серьезная жизнь, перед которой не стоит постоянно этот вопрос. Вопреки всем усилиям его извратить (некоторые из них будут рассмотрены в нашей книге), каждый молодой человек спрашивает себя "Кто я такой?", и это мощное стремление следовать дельфийскому [Дельфы - город в древней Греции, где в храме Аполлона находился оракул, предсказывавший будущее] поучению "Познай самого себя", рождающееся в каждом из нас, означает прежде всего: "Что такое человек?". В нынешних условиях, при нашей хронической неуверенности, дело сводится к знанию альтернативных ответов и размышлению над ними. Гуманитарное образование открывает доступ к этим альтернативам, многие из которых направлены против нашей натуры или нашей эпохи. Гуманитарно образованный человек – это человек, способный сопротивляться легким и предпочтительным ответам, – не из простого упрямства, но потому что знает другие, заслуживающие внимания. Хотя глупо отождествлять книжное образование с воспитанием в целом, оно всегда необходимо, особенно же в такие времена, когда недостает живых примеров, представляющих возможные высшие типы человека... Большинство учащихся довольствуется тем, что в настоящее время считается важным; у других останется дух энтузиазма, который сохранится и тогда, когда связи и честолюбие доставят им другие интересы; и небольшое меньшинство их посвятит свою жизнь стремлению к автономии. Они и станут образцами благороднейших человеческих качеств и, тем самым, благодетелями для всех нас – больше благодаря тому, чем они являются, чем тому, что они делают. Если их нет (или, следует прибавить, их не уважают), то никакое общество не может быть названо цивилизованным, сколь бы оно ни было технически оснащено, и какие бы в нем ни были приятные отношения.

С точки зрения учителя – понимаемой таким образом – я наблюдал и выслушивал моих студентов с самым напряженным интересом, в течение более тридцати лет...

По поводу моей выборки скажу, что она состояла из тысяч студентов со сравнительно высоким интеллектом, в материальном и духовном отношении вполне способных делать все, что они хотели, в течение нескольких лет обучения в колледже, – иначе говоря, молодых людей, наполнявших двадцать или тридцать наших лучших университетов".

В самом начале книги Аллан Блум описывает на примере своих студентов господствующий в современной Америке "культурный релятивизм", характерный для интеллектуальной атмосферы нынешнего Запада и выражающий неуверенность в ценностях собственной культуры, а по существу потерю интереса к культуре вообще.

"В одном преподаватель может быть абсолютно уверен: почти каждый студент, поступающий в университет, убежден – или говорит, что убежден – в том, что истина относительна. Если сделать это убеждение предметом опроса, можно предсказать реакцию студентов: они вас попросту не поймут. Если кто-нибудь не находит это утверждение самоочевидным, они реагируют на такое мнение, как если бы вы сомневались в том, что 2+2 = 4. Это вещи, о которых не задумываются. Исходные позиции столь разнообразны, как только могут быть в американских условиях. Некоторые из них верующие, другие атеисты; некоторые левые, другие правые; некоторые собираются заниматься естественными науками, другие – гуманитарными, или свободными профессиями [Такими как право или медицина], или бизнесом; некоторые бедны, другие богаты. Объединяют их лишь релятивизм и признание равенства. То и другое связаны в нечто вроде моральной установки. Относительность истины для них не теоретическая идея, а моральное требование, условие свободного общества, как они его понимают. Все они очень рано обзавелись этой конструкцией, ставшей современной заменой традиционной американской веры, что основой свободного общества являются неотъемлемые естественные права человека. Самый характер ответов свидетельствует, что для студентов это моральный вопрос; они реагируют на него комбинацией недоверия и негодования: "Неужели вы – абсолютист?", что говорится таким же тоном, как вам сказали бы: "Неужели вы – монархист?", или: "Вы в самом деле думаете, что бывают ведьмы?"... Как их научили, опасность абсолютизма – не заблуждение, а нетерпимость. Релятивизм необходим для открытости, а открытость – это добродетель, даже единственная добродетель, которую школьное образование старается привить им в течение более чем пятидесяти лет. Открытость – это великое достижение нашего времени, а релятивизм – это единственная возможная установка перед лицом разнообразных притязаний на истину и различных человеческих типов. Подлинно верующий – это и есть настоящая опасность. История и изучение различных культур учат, что весь мир был в прошлом безумен; люди всегда думали, что они правы, и это приводило к войнам, преследованиям, рабству, ксенофобии, расизму и шовинизму. И дело вовсе не в том, чтобы исправить эти заблуждения и найти подлинную правду: надо попросту никогда не думать, что вы правы.

Конечно, студенты не способны защитить свое мнение. Это нечто, что было им просто внушено. Самое большее, они могут сказать вам, что были и есть такие-то мнения и культуры, и может ли кто-нибудь утверждать, что одна из них лучше других? Предположим, я задаю шаблонный вопрос, чтобы смутить их и заставить думать: "Если бы вы были английским администратором в Индии, разрешили бы вы туземцам сжечь вдову на погребальном костре ее мужа?" На это они отвечают молчанием, или говорят, что англичанину вообще нечего было делать в Индии. Они мало знают о других нациях, и даже о своей собственной. Их воспитывали не для того, чтобы сделать их образованными, а чтобы привить им некую моральную добродетель – открытость. ...

Есть два вида открытости: открытость равнодушия – распространяемая с двоякой целью, унизить нашу интеллектуальную гордость и позволить нам быть чем угодно, лишь бы только не людьми, уверенными в своих взглядах; и открытость, побуждающая нас к исследованию в поиске знания и уверенности, для чего мы находим великолепный ряд примеров в истории и разнообразии существующих культур. Второй вид открытости поощряет стремление, воодушевляющее любого серьезного учащегося и поддерживающее в нем интерес: "Я хочу знать, чт? хорошо для меня, в чем я найду мое счастье"; первый же – подавляет это стремление. Открытость в той форме, как ее обычно понимают, это способ, позволяющий придать видимость принципиальной позиции повиновению любой силе, преклонению перед любым вульгарным успехом. … Подлинная же открытость означает закрытость по отношению ко всему, что делает приятной и удобной нашу повседневную жизнь".

Одна из главных тем книги – разрушение системы образования в Соединенных Штатах. В немногих лучших университетах там все еще продолжается научная деятельность, и это маскирует подлинное положение вещей: типичные выпускники американских университетов попросту малограмотны – не умеют грамотно писать по-английски, как может убедиться каждый знающий этот язык. Что же касается американской школы, то все наши преподаватели, побывавшие в Америке, и все американские, посетившие Россию, единогласно приходят к парадоксальному выводу: после всех злоключений образования в советское время наша школа все же лучше американской. Я в это просто не хотел верить, пока меня не засыпали живыми примерами и статистическими данными об американских школах. Все попытки исправить это ни к чему не ведут, о чем много говорит профессор Блум. Приведем только один отрывок:

"Почти все люди среднего класса имеют диплом какого-нибудь колледжа, большинство – какую-нибудь степень. Те из нас, чьи родители или предки никогда не переступали порога высшей школы, могут поздравить себя, сравнивая свои достижения со скромным образованием своих предшественников. Но нельзя избежать впечатления, что иллюзия лучшей образованности этой массы населения зависит от неоднозначности самого слова "образование", от смешения технического образования с гуманитарным. Весьма искусный специалист по компьютерам так же мало нуждается в обучении морали, политике или религии, как любой невежда... Когда юноша, подобный Линкольну, хотел заняться своим образованием, то очевидными и доступными предметами изучения были для него Библия, Шекспир и Евклид. Был ли он от этого хуже образован, чем молодые люди, проглотившие технический винегрет нынешней школьной системы, с ее полной неспособностью отличить важное от неважного, не оглядываясь на рынок?"

И дальше он говорит об уважении к книге:

"Мои дедушки и бабушки находили смысл существования своей семьи и выполнения своего долга в серьезных книгах, и они соотносили свои личные страдания с великим, облагораживающим прошлым. Их простая вера и благочестие связывали их с великими учеными и мыслителями, размышлявшими над теми же предметами, причем не внешним образом, с какой-нибудь чуждой точки зрения, а с той же верой, но более глубоко, и чтение доставляло им руководство. У них было уважение к подлинной учености, потому что они ощущали в ней связь с собственной жизнью. ...

Не думаю, чтобы мое поколение, или мои двоюродные братья и сестры, воспитанные на американский лад и все ставшие докторами медицины или философии [В Соединенных Штатах "доктор медицины" - дипломированный врач; "доктор философии" - примерно соответствует нашему кандидату наук в любой области естествознания], получили сравнимое с этим образование. Когда они толкуют о небе и земле, об отношениях между мужчиной и женщиной, родителями и детьми, об условиях человеческой жизни, я слышу одни только штампы, банальности, достойные сатиры. Я вовсе не хочу сказать какую-нибудь пошлость вроде того, что жизнь становится полнее, если у людей есть мифы, которыми можно жить [на популярную книгу Дж. Кемпбелла (Myths To Live By)]. Но я думаю, что жизнь, основанная на Книге, ближе к истине, что она доставляет материал для более глубокого исследования и проникновения в подлинную природу вещей. Без великих откровений, без эпоса и философии, как части нашего естественного взгляда на мир, не остается ничего стоящего внимания во внешнем мире и, в конечном счете, мало что во внутреннем. Библия – не единственный источник для наполнения человеческой психики; но без книги подобной же серьезности, читаемой с серьезностью потенциально верующего человека, жизнь остается неполной. ...

Этим постоянным ослаблением старых политических и религиозных пережитков в душах молодых людей объясняется разница между студентами, каких я знал в начале моего преподавания, и теми, кого я вижу сейчас. Потеря книг сделала их более узкими и плоскими. Более узкими – потому что им недостает самого необходимого – подлинного основания для недовольства настоящим и сознания, что возможны альтернативы нынешнему положению вещей. Они более склонны довольствоваться существующим, и в то же время не надеются его избежать. Стремление к необычному у них ослаблено. Исчезли самые образцы для восхищения и презрения. И они стали более плоскими, потому что без понимания мира, без поэзии и воображения их души подобны зеркалу, отражающему не природу, а всего лишь ближайшее окружение. Утонченность духовного зрения, позволяющая видеть тонкие различия между людьми, между их поступками и их мотивами, утонченность, составляющая подлинный вкус, невозможна без содействия литературы высокого стиля. ...Теперь гораздо труднее связать классические книги с каким-либо опытом или потребностью нынешних студентов".

Интеллектуальное обнищание, о котором говорит профессор Блум, отражает общий процесс распада культуры, который он не может охватить и объяснить: он ведь не философ, а только наблюдатель отдельных симптомов, сопровождающих этот процесс. Естественно, в его положении воспитателя молодежи он особенно озабочен разрушением семьи:

"Я говорю здесь не о несчастных разрушенных семьях, составляющих столь значительную часть американской жизни, а об относительно счастливых, где муж и жена относительно хорошо относятся друг к другу и заботятся о детях, часто посвящая им лучшую часть своей жизни. Но им нечего дать детям в смысле понимания мира, высоких образцов деятельности и глубокого содержания связи с людьми. Чтобы выжить и выполнить свое назначение, семья нуждается в весьма утонченном сочетании природы и условности, человеческого и божественного. В основе ее лежит простое физическое воспроизводство, но цель ее – образование цивилизованного человека. Семья должна обладать некоторым авторитетом и мудростью относительно путей небесных и человеческих. Родители должны обладать знаниями прошлого и предписаниями относительного должного будущего, чтобы сопротивляться лицемерию и испорченности настоящего. Теперь нередко говорят, что семья нуждается в ритуале и церемониях, но их уже нет. Семья должна быть священным сообществом, верящим в непреходящую ценность того, чему она учит; лишь в этом случае ритуал и церемонии могут выразить и передать тот чудесный нравственный закон, который может передать только семья, – что придает ей особую роль в этом мире, поглощенном человеческой, слишком человеческой погоней за полезным. Когда эта вера исчезает, что произошло у нас на глазах, то от семьи остается, в лучшем случае, временное сообщество. Люди вместе едят, вместе играют, вместе путешествуют, но уже не думают вместе. Вряд ли теперь есть семьи с общей интеллектуальной жизнью, тем более – с общим пониманием насущных вопросов жизни. Высший уровень умственной деятельности семьи сводится к образовательным передачам телевидения. ...

Родители не имеют уже той юридической и моральной власти, какую они имели в Старом Мире. Как воспитатели своих детей, они не уверены в себе; они питают лишь неопределенную надежду, что дети будут лучше своих родителей, не только в отношении материального благополучия, но и в моральном, физическом и интеллектуальном развитии. ...

Наряду с непрерывным потоком новшеств и переездами с места на место, радио, а затем телевидение подорвали и уничтожили интимную жизнь семьи, ту подлинно американскую интимность, которая была условием развития высокой и независимой жизни в демократическом обществе. Теперь родители уже не контролируют атмосферу в своем доме, и даже потеряли желание это делать. Телевидение с большой утонченностью и энергией вторгается не только в жилища, но и во вкусы людей, старых и молодых, апеллируя к немедленному удовольствию и подрывая все, что этому препятствует".

Вряд ли надо объяснять, что телевидение играет во всем мире фатальную роль в разрушении культуры. Ведь культура строится на системе ограничений, как раз препятствующих "немедленному удовлетворению", чтобы сделать возможным систематический осмысленный труд. Этим дело не ограничивается: телевидение разрушает также физическое здоровье, как это было доказано в Америке опытами на крысах. Крысы не видели передач, они просто облучались экраном телевизора и гибли через несколько недель. Никакое лекарство, убивавшее крыс, не стали бы давать детям, а телевизоры им дают. Об этом говорит книга американца Джерри Мандера "Четыре довода в пользу устранения телевидения", о которой можно прочесть в нашей библиотеке.

Страница 1 из 3 Все страницы