Доклад прочитан в феврале 1992 года на семинаре Московской Хельсинской группы и опубликован, вместе с его обсуждением, в сборнике «Социальные проблемы и права человека», Москва, 1993.

В прошлом году мне довелось работать в одном из американских университетов. Как мне кажется, я был подготовлен к этому предприятию: я много читал об Америке, начиная с отцов американской конституции и классиков американской литературы, особенно заботился о том, чтобы понять не только историю, но и нынешнюю жизнь этой страны, и много говорил с американцами, приезжавшими в Россию. В отношении интимной, психологической стороны американской университетской жизни мне была особенно полезна книга Алана Блума «Угасание американского духа» (Closing of the American Mind), которую я прочел незадолго до поездки. Непосредственное знакомство с Соединенными Штатами очень мало изменило сложившиеся у меня представления и, пожалуй, самое сильное из моих впечатлений состояло в том, что я не увидел почти ничего нового.

Я многим обязан прошлой Америке, не только создателям этой великой демократии, но и американским ученым, во многом определившим мои собственные научные интересы. Полагаю, что я был беспристрастным наблюдателем впервые увиденной мною страны, и если мои мнения окажутся близкими к позиции какой-либо из сторон американского общественного мнения, это от меня не зависит. Разумеется, многое из того, что я имею сказать, относится не только к культуре Соединенных Штатов, но к современной западной культуре вообще.

В Соединенных Штатах больше шестисот университетов, но это название означает там почти то же, что у нас «вуз» – высшее учебное заведение. В университетах находятся также технические и медицинские факультеты; с другой стороны, имеются учебные «институты» с очень широким набором специальностей, к которым без изменений относится все дальнейшее. В отличие от России, в американских университетах выполняется также основная часть научной деятельности, хотя и есть отдельные научные учреждения, не связанные с преподаванием.

Университеты делятся на государственные и частные. Федеральное правительство не содержит учебных заведений, кроме военных; государственные университеты принадлежат отдельным штатам, и более точное их обозначение – «университет такого-то штата». Подавляющее большинство университетов – частные, содержащиеся за счет корпораций, общественных фондов и религиозных организаций. Роль государства сводится к финансированию некоторой части фундаментальных и прикладных исследований; но, в общем, даже государственные, а тем более частные университеты мало зависят от государства. А поскольку они, как правило, имеют много разных источников дохода, в том числе плату за обучение и заказы частных фирм, то обычно университет не зависит от какого-либо одного хозяина, а сам решает свои дела, как и все американские корпорации. Это создает большое разнообразие и конкуренцию между университетами, о чем мы пока не можем и мечтать; не говорю уже о том, что американские университеты богаты, их здания, оборудование и библиотеки превосходят все, что бывает у нас.

Молодые люди из многих стран жаждут получить образование в американских университетах, которые приобретают, вследствие этого, все более интернациональный характер. Многие из самых выдающихся ученых нашего времени получили образование в американских университетах, и хотя эта страна весьма заинтересована в импорте специалистов высокой квалификации, Соединенные Штаты могли бы теперь обойтись и без всякого притока эмигрантов, во всяком случае, после второй мировой войны. Можно было бы подумать, что мы должны принять за образец американскую систему высшего образования и стремиться создать подобную систему у нас.

Но в действительности дело обстоит не так просто. По моему мнению – и в этом со мною согласны все, кто имел возможность сравнить обе системы – средний американский университет по качеству доставляемого им образования не лучше среднего российского вуза. Подавляющее большинство из тех шестисот университетов, которые действуют под таким именем и выдают университетские дипломы, это очень слабые учебные заведения, и дипломы их мало стоят. Если оставить в стороне предприятия вроде колледжа доктора Беббита, то в «типичном» случае, когда выдача дипломов прикрывается видимостью экзаменов, между уровнем знаний среднего российского и американского студента или преподавателя особенной разницы нет. В обоих случаях это фиктивное образование, производящее дипломированных невежд.

Можно предвидеть два возражения. Во-первых, американские университеты по-прежнему выдают научные и технические результаты, несоизмеримые с нашими, а это трудно совместить с нарисованной выше картиной высшего образования в Штатах. Во-вторых, способы управления и финансирования столь различны, что можно удивиться, как они могут производить одинаковый культурный продукт. Начну со второго возражения, на которое проще ответить.

У нас вузы финансируются и управляются государством, у них они независимы и должны сами себя содержать; но в обоих случаях они заинтересованы выпускать как можно больше «специалистов». У нас от этого зависят штаты института и, следовательно, поддержание кормушки для устроившейся там публики: государство содержит вузы за то, что они готовят возможно большее число «специалистов», и не интересуется качеством этого продукта. Оставляю в стороне исторические причины, породившие такое положение вещей. В Соединенных Штатах университеты, содержащиеся за счет поступающей от студентов платы за обучение, точно так же заинтересованы в возможно большем числе выдаваемых дипломов. Это предприятия, производящие и продающие дипломы, и надо сказать, что из всех производимых в Америке товаров это самый низкокачественный товар. Дальше я объясню, почему такой товар имеет спрос, но если принять в виде опытного факта, что находят спрос даже дипломы совсем не престижных или сомнительных университетов, то остальное уже нетрудно понять. Американские университеты переполнены студентами, в каждом из них тысячи, а то и десятки тысяч, общее же число студентов в Штатах в несколько раз больше, чем у нас. В таких условиях университет, как и всякая корпорация, стремится расширять и поддерживать свое производство. Конечный продукт его – диплом – ценится и у нас, и у них.

Но зачем в Америке нужны дипломы? У нас это объясняется свойством бюрократического аппарата, не способного оценивать человека иначе, как с помощью официального документа и безразличного к тому, какое знание и умение стоит за этим документом. Но в Америке, казалось бы, ценится только эффективность труда, проверяемая заинтересованным в ней хозяином предприятия, – зачем же хозяину диплом, выданный неизвестными ему и ненадежными людьми? Ответ на это состоит, в общих чертах, в том, что личности хозяина в современном предприятий давно уже нет. Чем крупнее предприятие, чем больше дифференцировано на нем производство, тем сложнее бюрократическая система управления этим производством. Конечно, у нас бюрократия доведена до абсурда, поскольку отсутствие конкуренции позволяет зачастую вообще ничего не производить или производить смехотворно мало и плохо. У них до этого дело не дошло, но все уже понимают, что никакой компьютерный контроль не мажет заменить хозяйского глаза. Вероятно, по этой причине сохранились небольшие фермерские хозяйства, а в дальнейшем окажется невыгодным большинство крупных предприятий: их парализует сложность. Но пока эта сложность терпима, большие корпорации управляются бюрократией – не столь глупой и бесполезной, как наша, но все же бюрократией. О государственной бюрократии я уже не говорю, в Штатах ее все проклинают. Вообще, двадцатый век – это эпоха «белых воротничков»; чиновники же всегда имеют ту же психологию – судят о человеке по бумажке.

Мне объяснили, что в Америке, как и у нас, миллионы людей заинтересованы в приобретении дипломов, чтобы занять или сохранить определенные должности в компаниях или учреждениях. В отличие от нашей практики, в Америке иногда учитывается и качество диплома, если человека берут на важную должность; но скромные люди составляют большинство, они на многое не претендуют, и 600 университетов, таким образом, могут существовать.

Вы скажете, конечно, что в таком случае американские предприятия не могут быть эффективны. Они и в самом деле дают лишь малую долю того, что могли бы. Нынешние предприятия не похожи на потогонные системы прошлого века. Ни физический, ни умственный труд в Америке давно уже не связан с напряжением сил или риском: как правило, там работают аккуратно, но «не выкладываясь». Конкуренты, конечно, ecть, но у них такая же рабочая сила и, главное, такой же стиль. В действительности каждый американец должен уметь делать одну-единственную работу – не то, чтобы виртуозно делать ее, но прилично, на принятом уровне. Система действует гладко, потому что сложилась эволюционным путем, но уже плохо выдерживает появление японцев, пока еще способных проявлять больший темперамент; долго ли она протянет, это друг вопрос, уже не относящийся к моей теме.

Впрочем, все-таки относящийся. Я объяснил, почему Америка обзавелась вездесущей бюрократией и каким образом отсюда произошла дипломная промышленность, столь же жалкая, как у нас. Но мы должны еще понять, каким образом в Америке все еще получаются научные результаты и – тем более – развивается техника. Те, кто больше интересуется производством вещей, думают даже, что мы живем в эпоху небывалого расцвета, потому что никогда еще не умели лучше делать предметы широкого спроса – «ширпотреб». И в самом деле, ширпотреб американцы производят дешево и приличного качества, еще недавно они делали это лучше всех. Но совсем иначе обстоит дело с более утонченными вещами, например, с выработкой научных идей. Двадцатый век, как признают все его мыслители, был веком упадка культуры; последние десятилетия уже не приносят принципиально новых научных достижений. Происходит paзработка материала в рамках уже утвердившихся направлений, то есть развитие приняло, по существу, технический характер. Что касается техники в обычном смысле слова, именуемой на Западе «технологией», то научные открытия XIX и начала XX века обеспечивают ее идеями на целые столетия. Развитие науки и техники продолжается, таким образом, по инерции, уже не вдохновляемое никаким человеческим идеалом и все меньше – чистой любознательностью. Количественное приращение разработок и публикаций свидетельствует о превращении науки в бизнесе.

Нынешние американские университеты представляют собой нечто принципиально иное, чем европейские университеты прошлого. Больше того, они сами становятся образцом для подражания, даже в самой Европе, где процесс «американизации» тождествен с процессом разложения культуры. Конечно, описанные выше университеты в большинстве своем не способны даже к техническому продолжению научного процесса, да это и не нужно. Новых открытий и изобретений делается теперь никак не больше, чем в прошлом веке, и происходят они из небольшого числа факультетов и лабораторий, обычно узко специализированных и воспитывающих узких специалистов. Этого достаточно для поддержания механического действия огромной экономической машины. В прошлом веке, при гораздо более динамическом развитии техники, было совсем мало университетов: в России семь или восемь, и вряд ли больше в Америке. Теперь же можно было бы обойтись и вовсе без открытий: для современной экономики достаточно разработок, того, что хорошо передается английским выражением research and development, в отличие от старого, идущего из средневековья понятия означавшего науку.

Соответственно изменился тип университетского ученого. Теперь это почти всегда делец, ставящий своей целью материальный успех с помощью тех или иных специальных способностей и не рассматривающий научную карьеру как нечто качественно отличное от всякой другой. Я внимательно изучал всех университетских профессоров, с какими мог познакомиться; по обстоятельствам моей работы я мог не сомневаться, что мои знакомые – отнюдь не худшие представители своих профессий, а некоторые из них были выдающимися представителями своих специальностей. Общей чертой этих людей была их неинтеллигентность.

Слово «интеллигент» с трудом поддается переводу на другие языки. Оно выражает не только способность к умственному труду, но широкую образованность и приверженность общечеловеческим, неличным интересам. Кто-то определил культуру как «образование, перешедшее во вкус и инстинкт». Может показаться странным, что у нас в России все еще сохранилось представление о таком образовании. В Соединенных Штатах образование рассматривается как своего рода капиталовложение с целью приобретения полезных навыков, skills, из которых впоследствии можно будет извлекать доход. Ясно, что человек с такой установкой не станет тратить свое время на занятия, не сулящие прямой выгоды. Для поддержания светских разговоров требуются некоторые сведения о том, что называлось «европейской культурой», но поскольку никто уже не способен вести эти разговоры на интеллигентном уровне, то американцу достаточно упомянуть что-нибудь из прослушанных в молодости необязательных лекций. Неловко вспоминать, что говорили эти культурно нищие люди.

Еще меньше доступны американскому ученому «общечеловеческие идеалы». Разумеется, он слышал о «моральных ценностях» и обычно причисляет себя к какой-нибудь религии. Но все это – чисто словесные формулы, не обязывающие ни к каким поступкам, то, что по-английски называется lip service. Поведение же определяется его интересами и ограничениями в виде законов и обычаев, чаще всего вошедшими в привычку. Он редко нарушает эти ограничения, если не считать заполнения налоговых деклараций. Но соблюдение их носит столь же инерциальный, остаточный характер, как и вся нынешняя американская цивилизация. В этом смысле интересно употребление слова «современный»: все «современное» в Америке – дальше всего от культуры и духовности в любом смысле этого слова. По-видимому, более живое ощущение традиционных ценностей сохранилось у так называемых «фундаменталистов», а некоторая ностальгия по культуре – в первых поколениях выходцев из Европы.

Исключительная сосредоточенность на материальной стороне жизни – или, в современной терминологии, на «эффективности работы» – сообщает всей американской цивилизации мертвенный характер. Как подчеркивал Конрад Лоренц, переживание радости вовсе не тождественно с физическим удовлетворением или разрядкой напряжения, тем, что обозначается выражением "to have fun". Конечно, я все это знал, и яснее всего по книге Алана Блума: классическая филология и история философии дают этому автору точку опоры вне этого общества. Да, я все это знал, но был потрясен при виде этой массы людей, неспособных к человеческому переживанию. Поистине, Америка – это страна комфортабельного несчастья.

Но вернемся к университетской науке. Ученый, ограничивший себя узкой специальностью, тем самым обречен на посредственность. Ведь самые интересные идеи возникают при столкновении далеких предметов мышления, вначале производящих впечатление парадокса: недаром Пушкин оказал однажды, что «гений – парадоксов друг». Люди, создавшие современную науку, получили широкое образование и были совсем не похожи на своих нынешних эпигонов. Ясно, что стремление к «эффективности» научной работы, проявляющееся в безжалостном отсечении всех «посторонних» интересов, очень скоро приведет к истощению источников научного творчества.

Американские дельцы – очень наивные люди; они воображают обычно, будто можно получить в любой области результаты, пропорциональные капиталовложениям. Когда обнаружилось, что некоторые проблемы современной техники не удается решить таким способом, было предпринято статистическое исследование с целью выяснить наилучшие условия для научной работы. Я не очень доверяю статистике в серьезных делах, но все же выводы этих статистиков не лишены интереса: они обнаружили, что наука лучше всего получается в небольших университетах, расположенных в маленьких городках, на небольших кафедрах, при скромных ассигнованиях и традиционном способе подготовки молодых ученых – в общем, в таких университетах, какими были в прошлом столетии Кембриджский или Геттингенский.

Сходство между американскими университетами и нашими не ограничивается общим процессом научной и культурной деградации, присущей двадцатому веку. Оно распространяется и на многие отрицательные черты, унаследованные от прошлого. К ним относится бесправное, зависимое положение молодого ученого и привилегированное положение утвержденного в должности профессора, часто превращающего эту должность в синекуру.

Когда-то положение ассистента на университетской кафедре примерно соответствовало статусу подмастерья-ученика в средневековой мастерской. Он был зависим от профессора, заведовавшего кафедрой, но эта зависимость смягчалась чем-то вроде семейных отношений: как и подмастерье, ассистент находился на положении «приемного сына» своего профессора, обычно избранного им добровольно и, в свою очередь, добровольно избиравшего себе ученика. Как правило, на кафедре был один ассистент, предназначавшийся в преемники профессору, так что им приходилось дорожить. Патриархальные средневековые порядки имели, таким образом, и свои положительные стороны, а в девятнадцатом веке общая либеральная атмосфера предохраняла ассистента от эксплуатации. Критерии, предъявлявшиеся к работе молодого ученого, не были формальными. Его скромное жалованье зависело лишь от постоянного бюджета университета, то есть от покровительства государственной власти, вельмож и филантропов, даже в средние века не вмешивавшихся в чисто научные дела. При таком постоянном финансировании профессор не должен был все время искать деньги на содержание своего ассистента, а тот мог спокойно заниматься своим делом, пока им был доволен уважаемый профессор. Не было также формальной зависимости от публикаций: молодой человек, принявшийся за серьезную задачу, мог работать над нею, сколько надо. Публикации ценились, но были редки; журналов было немного, и в них был строгий отбор статей.

Деградация университета начинается с того, что молодой ученый оказывается в зависимости от своего заведующего кафедрой в гораздо худшем смысле. Кафедры стали большими, ассистентов много, и личные отношения между профессором и его ассистентом утратили свой интимный характер. Молодой человек попадает на ту или иную кафедру более или менее случайно, либо со студенческой скамьи того же университета, либо со стороны. Кафедра – это его «джоб», а заведующий кафедрой – его «босс», на которого он работает. На немногих лучших факультетах или, точнее, лучших отдельных кафедрах дело обстоит лучше, чем я описываю. Но, как правило, ассистент просто работает на своего босса, занимаясь тем, что тому выгодно: чаще всего он должен выполнять, вместе с другими, вспомогательную работу для какого-нибудь проекта, результаты которого приписываются руководителю. «Соавторы» могут и вообще не упоминаться, а «руководитель» может не вносить в проект никаких собственных идей. У нас такая практика еще недавно отдавала душком проституции, но в Штатах она воспринимается как естественная часть университетского бизнеса, особенно в прикладных областях. Конечно, если молодому ученому приходит в голову особенно интересная идея, он старается ее скрыть.

Между положением молодого ученого в Штатах и у нас есть и существенные различия. У нас до недавнего времени финансирование вузов было только государственным и, так сказать, автоматическим. В Америке же ассистент должен ежегодно получать так называемый «грант», то есть единовременное целенаправленное ассигнование. Источники грантов разнообразны: их предоставляют компании, общественные фонды и государственные учреждения, в частности, военные ведомства. Не следует думать, что гранты всегда связаны с конкретными интересами учреждений, которые их оплачивают. Часто они служат поддержанию отношений с определенными группами и лицами. Они проходят через бюрократический аппарат, распределяющий не свои деньги, но всегда преследующий свои интересы. Еще раз напомню, что эффективность американской организации – это миф. Она эффективна лишь по сравнению с нашей, но в действительности крайне расточительна. Во всяком случав, искусство «выбивания грантов» есть бюрократический навык, имеющий мало общего с научными способностями, и это превращает заведующего кафедрой в дельца худшего разбора, скорее в советском понимании этого слова, потому что он имеет дело не с производством, а с чиновниками. Итак, молодой ученый может быть спокоен за свое положение, как правило, лишь на один год. Это создает у него чувство неуверенности и унизительной зависимости от босса. Впрочем, у нас теперь дело обстоит не лучше.

С другой стороны, американский молодой ученый гораздо свободнее в своих перемещениях, поскольку система американских университетов разнообразна, есть много возможностей найти работу, а способных людей даже сманивают. И, конечно, переезд не связан с квартирным рабством, так что американских молодых ученых можно сравнить с крепостными до отмены «юрьева дня». Есть и другое, очень важное для сохранения науки различие. По ряду причин, американские университеты все еще заинтересованы в некотором числе престижных исследований и в ученых, имеющих признанную репутацию. Поэтому положение особо одаренных молодых ученых в Америке гораздо лучше, чем у нас, где дарование прямо мешает карьере. Это ни у кого не вызовет удивления; поразительно другое – насколько типичные, средние явления в американских университетах похожи на такие же явления в наших. По этой причине упадок науки и образования происходит в Америке столь же неуклонно, как у нас, хотя и гораздо медленнее.

Если молодой ученый продержится в университете несколько лет – то, обычно пять-шесть лет – он может претендовать на постоянную профессорскую должность, так называемый «теньер» .Идя этого требуется благоволение начальства, то есть заведующего кафедрой и руководства факультета, а также хорошие отношения с коллегами. Молодой ученый должен читать лекции на приличном – обычно очень невысоком – уровне и регулярно печатать свои результаты, что также не вызывает больших трудностей. Всякий, кто видел нынешние журналы, занимающие бесконечные стеллажи в библиотеках, не имеет иллюзий по поводу качества их обычных публикаций; в последние годы журналы, выпускаемые коммерческими издательствами, сделали безответственность своей официальной политикой, не посылая на рецензию статьи, присланные сколько-нибудь известным лицом. В таких условиях преуспевает посредственность, так как для благополучной службы в университете не требуется особых дарований: требуется покладистый характер и, все-таки, некоторое трудолюбие .

Правовое положение ученого резко меняется, когда он получает теньер. У нас сохранение профессорской должности достигается связями и интригами, а нежелательного человека всегда можно под каким-нибудь предлогом выжить. В Америке же теньер дает ученому юридическую гарантию оплачиваемой работы до достижения пенсионного возраста, а затем пенсии. Лишь в особых случаях профессор может потерять свой теньер: для этого он должен очень уж пренебрегать своими обязанностями или совершить какой-нибудь компрометирующий поступок. Теньер оплачивается из общего университетского бюджета и не требует получения грантов, хотя профессор может их добиваться, если хочет увеличить свой доход. Система теньера вызывает в Штатах нарекания, поскольку многие слабые ученые, добившись такого положения, оказываются вне конкуренции и попросту занимают без пользы свои места. При бессмысленно раздутой сети университетов бездарные профессора неизбежно будут составлять большинство, и тут ничего нельзя поделать, пока останется спрос на «университетский диплом».

В сущности, система теньера воспроизводит статус «полного» или «ординарного» профессора в старых европейских университетах, и если отвлечься от злоупотреблений такой системой, она служит важной цели: избавить признанного ученого от постоянной заботы о материальном существовании. К тому же, эта система отнюдь не порабощает его, так как он может переменить университет, оговорив в контракте сохранение теньера со всеми его преимуществами. Конечно, конкуренция существует и в области науки, но она не должна быть борьбой за кусок хлеба. Мне кажется, что отказ от системы теньера нисколько не помешает мнимым ученым, способности которых лежат именно в области служебных отношений, но причинит ненужные хлопоты настоящим ученым.

Здесь надо напомнить, что я не занимаюсь вопросом об улучшении американской системы высшего образования, а пытаюсь оценить состояние прав и обязанностей участвующего в ней человека. У нас привыкли требовать соблюдения прав человека от государства, которое должно было обеспечить их изданием хороших законов и распоряжений. Ясно, что такой подход подразумевает государственный контроль над образованием, а при этом условии ничего добиться нельзя. Более разумная постановка вопроса такова: способствует ли данная система образования развитию личности и способностей ученого? Думаю, на этот вопрос можно дать определенный ответ: да, способствует развитию его способностей, если у него есть уже подходящая для этого личность; но сама не способна выработать такую личность. За редкими исключениями, американская университетская система не воспитывает в человеке научную любознательность и бескорыстное служение истине, но если он принес эти качества со стороны, из родительского дома или из другой страны, то он может найти в американских университетах благоприятные условия для научной деятельности.

Попробуем теперь посмотреть с той же точки зрения человеческих ценностей на обязанности университетского ученого: обеспечивают ли университеты выполнение им обязанностей перед обществом, и в особенности перед учащейся молодежью? В применении к американским университетам, на этот вопрос молено дать только отрицательный ответ. Даже в отношении профессиональной подготовки студентов американские преподаватели не удовлетворяют самым необходимым требованиям. Уровень лекций в большинстве случаев низкий, да и не может быть выше при слабой научной подготовке лекторов и их чрезмерно узкой специализации. В среднем они ничем не лучше наших доцентов; я не говорю здесь о немногих лучших ученых. На экзаменах довольствуются самыми элементарными требованиями, так что выставленные отметки стоят не больше, чем у нас. Таким образом, преподаватели не исполняют свой профессиональный долг, и университет от них этого не требует, поскольку заинтересован только в торговле дипломами. Всякое усиление требований к студентам означало бы материальный ущерб для университета и самих преподавателей – точно так же, как у нас.

Тем более, на преподавателя не возлагается обязанность воспитания студентов. В старых университетах предполагалось, что преподаватель должен быть для студента не только руководителем в его профессии, но также мудрым и просвещенным учителем, формирующим его культуру и нравственность. Очень трудно было бы объяснить преподавателям американских университетов, что все это входит в их обязанности: вы бы услышали от них, что «это не их бизнес». Конечно, могут быть исключения, но исключения могут быть а в самых немыслимых условиях, даже в России. Я же говорю о социальных явлениях. Хочу напомнить, что эмпирическое никогда не отменяет должного, и если никто не требует от нас исполнения долга, это не значит, что мы не должны.

***

Перехожу теперь к наиболее интересной, как мне кажется, части моего предмета – к правам и обязанностям студентов.

Первое, что бросается в глаза при виде американских студентов, это их многорасовый состав, гораздо более разнообразный, чем можно ожидать по составу населения Соединенных Штатов. Черная раса представлена преимущественно гражданами Штатов, но есть негры из Африки и Вест-Индии. Желтая раса – ото преимущественно китайцы и выходцы аз Юго-Восточной Азии. Китайцы делятся на местных уроженцев, хорошо говорящих по-английски, уроженцев Тайваня и других стран западной ориентации, говорящих по-английски прилично, и, наконец, присланных из красного Катая; эти последние, не желающие вернуться туда после побоища на Площади Небесного Спокойствия, говорят на совсем уж непонятном языке. Китайцев очень много также среди преподавателей и лаборантов. Японцев же среди студентов мало, я встретил лишь одного аспиранта: они учатся у себя дома. Немало ученых японского происхождения, но родившихся в Штатах. Далее, много индийцев, арабов и других жителей Передней Азии, но израильтяне учатся главным образом у себя дома. Встречаются эмигрант из России, больше среди преподавателей. Наблюдая за всей этой многонациональной публикой, и не только в университетах, но и на улицах городов, можно подумать, что идеалы дружбы народов, словесно провозглашенные в нашей стране, осуществились в Соединенных Штатах. Внешние отношения всегда дружелюбны, дискриминация официально отсутствует. Но, как мы увидим, действительность оказывается сложнее.

Бросается в глаза, что почти все студенты, особенно те, кого в Америке называют «цветными», небогатые люди; возникает вопрос, как они могут платить за учение. Оказывается, из собственных средств платят немногие, а большинство учится за счет «спонсоров» (полагаю, теперь это yжe русское слово ). Американские негры, беднейшая часть населения страны, часто пользуются помощью разных фондов и организаций; за иностранных студентов платят их правительства, компании в их странах или американские благотворители. Студент живет скромно, часто меньше чем на тысячу долларов в месяц; не думайте, что это много денег, обед в студенческой столовой стоит семь долларов, проезд в метро – доллар или два, а книги им приходится брать в библиотеке. У нас спекулятивный курс доллара, не отвечающий стоимости жизни в Штатах.

Представители всех рас и национальностей равномерно распределяются по специальностям, кроме негров, которые предпочитают гуманитарные специальности, реже – технические дисциплины и точные науки. Это видно из статистики, констатируется в книге Блума, и то же мне подтвердили мои собеседники, преподаватели точных наук. Китайцы, напротив, весьма многочисленны на технических, физических и математических факультетах. Интересно было бы знать, какие факторы воспитания и социального окружения обусловливают эти различия.

На вопрос, существуют ли в Соединенных Штатах преимущества для белых студентов по отношению к «цветным», можно в настоящее время ответить: юридически таких преимуществ не существует, а фактические условия такого рода, вероятно, редки. С сороковых годов явления дискриминации в университетах неуклонно шли на убыль, как раз в то время, когда в нашей стране нарастала прямо противоположная практика, особенно направленная против евреев. Конечно, не следует идеализировать расовое равноправие в Америке: положение человека в обществе определяется не только законами и правилами учреждений, но также настроениями и установками общества, нередко тщательно скрываемыми. Чем цивилизованнее общество, тем больше в нем маскируются подлинные чувства, а американский средний класс, очень некультурный в более серьезном смысле этого слова, весьма цивилизован в отношении обязательного лицемерия. Мы еще вернемся к тому, как это лицемерив проявляется в университетской жизни.

Оставаясь на официальном уровне, нельзя не заметить, однако, противоположное явление, создающее в Штатах серьезные проблемы – специальные льготы и привилегии для «цветного» населения. Такая «дискриминация навыворот» имеет долгую историю. Борьба черного населения за свои права постепенно вынудила белый истеблишмент отменить дискриминационные законы и правила. Но экономическое положение черных оставалось тяжелым, что привело в шестидесятые годы к мятежам в негритянских кварталах ряда городов. В то же время вспыхнули студенческие волнения, имевшие мало связи с дискриминацией негров, к тому времени уже практически исчезнувшей из университетов. В конце шестидесятых годов правительство президента Джонсона предприняло широко задуманные социальные реформы, создавшие в Штатах их нынешнюю систему социального обеспечения и здравоохранения. Смысл этой реформ, в кратком изложении, состоял в том, чтобы откупиться от самых бедных: полагали, что дешевле содержать их за счет богатого общества, чем готовиться к социальному взрыву. Богатые общества, клонящиеся к упадку, и прежде прибегали к подкупу своих бедняков: достаточно вспомнить, как римское государство содержало паразитический плебс. Есть основания думать, что реформы Джонсона не столько помогли нуждающимся американцам, сколько увековечили их бедность, а в ряде случаев прямо способствовали их развращению. Социальные вопросы не решаются подачками.

Во время студенческих волнений студенты-негры стали предъявлять свои требования, как правило, не оправданные. Можно догадываться об их психологических проблемах: большинство из них получило плохое школьное образование и нуждалось в помощи, чтобы справиться с курсом. Но их лидеры повели их по ложному пути и стали требовать для черных особого режима внутри университетов, например, устройства отдельных специальностей и курсов, посвященных африканской культуре, и тому подобных вещай, не входивших в учебные программы и не имевших применения в профессиональной жизни Америки. На фоне общих студенческих беспорядков и мятежей в негритянских кварталах все это казалось очень опасным и вызвало паническую реакцию университетских властей, делавших всевозможные уступки и белым, и черным студентам. В американских университетах установился строй жизни, в котором студенты приучились время от времени терроризировать своих учителей, а студенты-негры добились положения особо привилегированной прослойки.

Наиболее проницательные и свободные от предрассудков наблюдатели американской жизни, Ханна Арендт и Алан Блум, рассматривают сложившееся в университетах положение как нажим негритянских организаций с целью снижения для черных экзаменационных требований. В результате черные получили возможность платить за свои дипломы еще меньшими усилиями, чем белые студенты. Для этого им пришлось, по существу, самим восстановить изоляцию, которой их давно уже не подвергают: черные студенты нарочито держатся отдельно, особенно в столовых и общежитиях, и наказывают презрением своих товарищей, которые не участвуют в этом рэкете и хотят честно заработать свои дипломы. Выделение черных в отдельную общину внутри университетов, безусловно, объясняется не только прямым материальным интересом – удешевлением дипломов; в этой «дискриминации навыворот» проявляется и черный расизм, уже наблюдавшийся в виде различных форм экстремизма. Трусливое попустительство университетских властей такому нажиму обычно маскируется так называемым «либерализмом», имеющим теперь мало общего с классической доктриной того же имени. Характерной чертой таких «либералов» является чувство вины по отношению к черным и стремление избавиться от такого комплекса вины подачками и лестью.

Совсем недавно в Соединенных Штатах существовала система узаконенных «квот» для приема негров на работу и в учебные заведения – нечто вроде процентной нормы для евреев навыворот. Эта система вызвала сильное негодование, и законодательные требования, заставлявшие принимать обязательный минимум черных, были отменены. Но большинство университетов, претендуя на «либеральную» репутацию, добровольно поддерживает такие квоты. Рекламные объявления университетов в большинстве случаев старательно подчеркивают, что они проявляют особое внимание к «меньшинствам», и даже в регистрационных листках, заполняемых в библиотеках, вначале спрашивается, не принадлежите ли вы к особо привилегированным расовым группам. В одной из таких анкет я должен был сообщить, не являюсь ли я, во-первых, американским индейцем, во-вторых, «афро-американцем», в третьих – выходцем из Юго-Восточной Азии, в-четвертых, «испаноязычным», или, наконец, обыкновенным читателем без особых примет. На отделениях, куда черные поступают неохотно, можно увидеть особенно много негров среди обслуживающего персонала, например, библиотекарей и чиновников. Чиновники так же бездельничают, как у нас, а библиотекари еще более некультурны и некомпетентны, чем их белые коллеги; конечно, они лишь жертвы «системы квот».

Разумеется, такая практика столь же унизительна, как если бы представителей какой-либо группы демонстративно лишали обычных прав. И если сохранить за словом «дискриминация» его обычное английское значение, то есть «выделение по особому признаку», то «либеральная» практика американских университетов есть не что иное, как назойливая и оскорбительная форма расовой дискриминации, яснее всего свидетельствующая о неблагополучной, отравленной расизмом психологии обеих сторон. В сущности, эта политика является глубоко «антиамериканской», поскольку основой американской конституции было уничтожение привилегий.

Немногие преподаватели университетов, пытавшиеся противостоять практике незаконных привилегий для негров, были уволены. Негритянские группы нажима обвинили их в «расизме», и подобные демагогические приемы не получили отпора от администрации и коллег, озабоченных только сохранением своих должностей.

Таким образом гипертрофия «прав» переходит в нарушение права. Но это еще не все. Дело в том, что неграм предоставляется право на сниженные стандарты образования: группы, действующие в этом направлении, как будто заинтересованы в получении совсем уж пустых дипломов. Может быть, это и выгодно в какой-нибудь бюрократической конторе, но у владельца такого диплома остается на всю жизнь невежество плохо учившегося человека и комплекс неполноценности человека, получившего незаслуженный диплом. Негритянские группы нажима оказывают плохую услугу своим подопечным. И, конечно, чувства белых по поводу таких «дипломированных специалистов» отнюдь не способствуют сглаживанию расовых антипатий, даже если таковые выражаются в узком кругу. Такую же близорукую политику проводили советские чиновники в Средней Азии, облегчая получение дипломов представителям «коренных» национальностей; возмездие за эту глупость уже пришло. Единственный выход из подобных затруднений – честное равноправие. Тому, кто беден или недостаточно грамотен, надо помочь, но диплом его должен стоить столько же, как всякий другой.

Впрочем, гипертрофированными до уродства «правами» пользуются в Америке все студенты, и самое главное из этих «прав» – уклонение от работы. Как я уже объяснил, предъявление к студентам серьезных требований противоречит финансовым интересам университета. Даже если часть дохода университета получается от прикладных разработок, студенты платят за обучение, или кто-нибудь платит за них; от этого зависит «объем нагрузки» преподавателей, а также престиж университета. Принято думать, что в Америке условия бизнеса диктует покупатель, а кто такой студент, если не покупатель диплома? Такое положение покупателя, на первый взгляд завидное и вызывающее восторги наших неумных журналистов, в действительности прикрывает его обман и эксплуатацию. В самом деле, покупателю сплошь и рядом навязывают ненужные ему товары, качество которых он не в состоянии оценить. Таким образом лесть и угодливость по отношению к покупателю маскируют безжалостную деловую практику. Точно так же обстоит дело с университетским бизнесом: молодым людям внушают, что им нужны дипломы, но не объясняют, что сам по себе диплом ничего не стоит, а подлинной ценностью является образование. Диплом без образования, с которым выпускается из университета молодой человек, и есть самый недоброкачественный из производимых в Америке товаров.

Но, в сущности, преподаватели и администрация университетов – это не владельцы предприятия, а всего лишь обслуживающий персонал. Если продолжить аналогию с торговлей, то они не владельцы магазина, а продавцы; от продавцов же в Америке требуется любезность и угодливость по отношению к покупателю, то есть студенту. Таким образом совершенно искажается отношение между учителем и учеником, лежавшее в основе образования. Учитель, угождающий ученику, перестает быть учителем. Нарушается естественная преемственность в передаче опыта и знания от поколения к поколению, и во всех учебных заведениях – в школах тоже – устанавливается противоестественный порядок, для которого изобрели уже слово «педократия» – «власть детей».

Студенческие беспорядки шестидесятых годов получили уже оценку в исследованиях серьезных авторов, особенно в книге Конрада Лоренца «Boceмь смертных грехов цивилизованного человечества». К сожалению, люди старшего возраста, поддержавшие это разрушительное и бессмысленное движение, избежали заслуженного позора. Я имею в виду таких «интеллектуалов», как Сартр или Маркузе, ставших в то время, на фоне общего интеллектуального вырождения, чем-то вроде властителей умов. Престарелый философ Сартр, изображающий из себя маоиста и бегающий с распущенными мальчишками, – одно из самых жалких зрелищ двадцатого века. Конечно, само по себе возбуждение студентов имело понятные мотивы. В основе его – по крайней мере у лучших его участников – был бессознательный протест против бессмысленности жизни в сложившемся буржуазном обществе, рассматривающем человека лишь как производителя и покупателя товаров. Идеология такого общества есть злая карикатура марксизма, и молодые люди инстинктивно ощущали неполноценность предлагаемого им профессионального образования и убожество предстоявшего жизненного пути. Но у них не было никаких положительных идеалов, потому что философия, по выражению Альберта Швейцера, оказалась в вине перед двадцатым веком. Вина же ее в том, что ее больше не существует. Взрослые не сумели поставить перед молодыми людьми сколько-нибудь серьезные жизненные цели. Поэтому мятеж студентов принял анархический характер и направился на разрушение того, что еще осталось от университетских традиций. Естественно, к меньшинству искренне заблуждавшихся студентов примкнуло множество бездельников, воспользовавшихся случаем безнаказанно проявить свою ребяческую агрессивность. Трудно представить себе жалкую администрацию, которую можно было этим запугать.

Участники этих мятежей стали взрослыми людьми, почти все они благополучно устроились в буржуазном обществе, доказав этим, что их юношеские выходки вовсе не означали серьезного отношения к жизни, стремления работать для ее изменения. Все это движение – конечно, не заслуживающее такого названия – было карикатурой на социальные движения прошлого века, точно так же, как их вдохновители-интеллектуалы были карикатурой на революционеров и реформаторов того времени. Трудно поверить, что с тех пор прошел всего один век.

Гипертрофия прав и недостаток обязанностей приводит к тому, что американские студенты попросту не знают, чем себя занять. Как показали социологические исследования, они почти не читают книг. Телевидение невыносимо скучно: обычно американец не может досмотреть ни одной из сотни программ и, лениво развалившись в кресле или на подушке, щелкает переключателем, перескакивая от одной к другой. Любовные переживания нынешнему молодому человеку недоступны, потому что он начинает половую жизнь подростком, раньше, чем могут сложиться эмоциональные механизмы привязанности; а без серьезных эмоций так называемый «секс» – совсем не интересное дело. Материальные нужды тоже не особенно беспокоят студента, поскольку его расходы кто-нибудь оплачивает за него. Таким образом, у американского студента, в сущности, нет ни интересов, ни увлечений. Это самый скучный тип человека, какой можно себе представить.

Конечно, есть меньшинство, всерьез занятое наукой или, чаще, карьерой. Небольшое число молодых людей увлекается каким-нибудь научным предметом ради его внутренней красоты, и из них вырабатываются ученые. Но наука выпала из культурного контекста, и даже лучшие из нынешних ученых руководствуются лишь спортивными или эстетическими мотивами: это, как правило, не интеллигентные люди. Не буду здесь объяснять, чем отличается старое русское понятие «интеллигент» от того, что по-английски обозначается термином intellectual, а на современной русская языке неприятным словом «интеллектуал». Английский публицист Пол Джонсон написал злую сатиру на ведущих «интеллектуалов» нашего века; к сожалению, мало что можно сказать в их защиту. Теперь «интеллектуалов», в общем, не принимают всерьез, а специалисты «делают свое дело».

Менее привлекает к себе внимание тот факт, что и стремление к обогащению не похоже в наши дни на классические образцы. Герои Бальзака и Драйзера принадлежат истории: они умели рисковать, а нынешний американец (как и его собрат европеец или японец) выше всего ценит безопасность. Пожалуй, наибольшую деловую активность проявляют в Америке недавние эмигранты и иностранные фирмы, начинающие на новом месте. Что касается коренных американцев, то им, в сущности, незачем особенно стараться. Экономическая машина Америки вертится гладко, почти без трения, и никто не спрашивает, зачем. Всего этого благополучия хватит еще на несколько десятилетий, а думать об отдаленном будущем никто не хочет. Меньше всего озабочены им государственные деятели, выбираемые на небольшой срок. Американский студент твердо знает, что для безопасного устройства в этом обществе ему нужно только придерживаться принятых правил. Подлинной страсти к успеху у него нет, как и других страстей.

Па первый взгляд может показаться, что американские студенты и сейчас буйны и непокорны, но в действительности они себе позволяют, в известных пределах, шалить, и эти шалости никто уже не принимает всерьез. Когда я был в Америке, надвигалась война в Персидском заливе, и многие студенты выражали сочувствие революционному герою Саддаму. Они устраивали демонстрации в поддержку «арабского национального движения», против «американского империализма». На стенах университета можно было увидеть популярный лозунг "No blood for oil" («Не надо крови за нефть»), а в книжном магазине «Революционной коммунистической партии» продавались газеты с той же идеологией. Студенческая газета тоже усердно защищала Саддама, но главным образом воевала с администрацией по поводу практикуемой в университете «расовой дискриминации». Состояла она в том, что задерживали открытие специального отделения «африканских наук». Если бы кто-нибудь захотел дурачить молодых людей, чтобы отвлечь их от серьезных вещей, достаточно было бы повторять из года в год один и тот же репертуар. Но я полагаю, что это и есть американский радикализм. Мне осталось сказать еще об одном явлении, недостаточно известном у нас, но в значительной степени определяющем будущее Соединенных Штатов. Я имею в виду расслоение населения по профессиям, связанное с угасанием энергии коренного населения. Давно уже белые американцы предоставляют «цветным» тяжелые и неприятные виды физического труда. Прошли времена, когда это была действительно изнурительная работа, как работали рабы на плантациях. Теперь потогонная система почти исчезла, во всяком случае, для американских граждан, имеющих законные права. Но по-прежнему, как выразился наш пролетарский поэт, – «черную работу делает черный». На улицах большого города можно видеть негров-мусорщиков: они укладывают в машину пластиковые мешки с мусором, аккуратно увязанные жильцами. Делают они это не торопясь; если у них и есть какие-то нормы, то не слишком обременительные, и зарабатывают они при этом не меньше университетского ассистента. Точно так же, высоко оплачивается работа уборщиков, судомоек, все, что связано с неприятными веществами, запахами, или просто не престижно. Теперь заметную долю физического труда взяли на себя выходцы из Восточной Азии – вьетнамцы и корейцы, а также «испаноязычные», законные или незаконные эмигранты из Латинской Америки. Этих так много, что в метро делают для них надписи на испанском языке. Так обстоит дело с физическим трудом.

Более новая черта американской жизни состоит в том, что белые американцы среднего класса все больше избегают и тяжелой умственной работы. Сюда относятся занятия точными науками и техникой, и эти вещи все больше переходят в руки эмигрантов. Я знаю, что эта яркая черта вырождения относится не ко всем белым американцам, но в Америке господствует «средний класс» или, как раньше у нас говорили, «мелкая буржуазия», из которой, впрочем, происходит и крупная. Типичные представители коренного белого населения, составляющие этот класс, именуются ироническим сокращением WASP (White Anglo-Saxon Protestant, белые англо-саксы, протестанты). До сих пор из них выходят люди, правящие Америкой, и в последние десятилетия эти люди предпочитают вполне определенные специальности, сулящие денежный успех и престиж при не слишком тяжелом умственном труде: они выбирают бизнес и право. Деловые и юридические профессии в Америке щедро оплачиваются и высоко ценятся, но не требуют особого умственного напряжения. Они требуют ловкости и некоторого знания людей и обстоятельств, а эти качества обычно приобретаются в родительском доме. Если понадобятся специальные знания или изобретательность, делец покупает их за деньги, обычно у людей, не имеющих доступа к выгодным сделкам: за него мыслит наемный персонал. Теперь советские журналисты, агитирующие за строительство капитализма, внушают нам, что бизнес--это умственная работа, но лучше вспомнить, как описывали дельцов те, кто их в самом деле знал, или посмотреть на них и поверить собственным глазам.

Так или иначе, белые американцы среднего класса предпочитают школы менеджмента и юридические факультеты, а отделения техники и точных наук все больше заполняют эмигранты. В настоящее время более половины студентов и преподавателей этих отделений родилось вне Штатов. Конечно, большинство приезжающих студентов просто живет за счет своих правительств, родителей или каких-нибудь фондов, не утруждая себя работой, об этих я уже сказал. Но есть меньшинство трудоспособных молодых людей, которые учатся всерьез, используя все имеющиеся в Штатах возможности. Эта молодежь, не имеющая возможности приобрести квалификацию у себя дома, приносит в Соединенные Штаты лучшие дарования своих наций и, как правило, не возвращается в свою «развивающуюся» страну. Условия жизни и работы слишком различны, а научная карьера требует современной аппаратуры, хороших библиотек, постоянного общения с коллегами на семинарах и конференциях: кто привыкает к этим условиям, уже не может без них обойтись. Трудно осудить этих молодых людей, оправдывающих свое поведение обычными софизмами, какие можно услышать от советских эмигрантов. Итак, выучившись всему, что может им дать Америка, они остаются в ней навсегда. Конечно, это самый выгодный для американцев вид импорта, и сделанные недавно изменения в иммиграционных правилах свидетельствуют о понимании этой выгоды. На газетном языке описанное явление называется "brain drain", выкачивание мозгов.

Нетрудно предвидеть, что новые граждане – метеки нынешней Америки – скоро станут ее научной и технической элитой. Возьмите в руки любой американский журнал (еще недавно их выписывали в нашей стране ). На обложке вы увидите фамилии авторов – это подлинный интернационал. Особенно бросается в глаза число китайцев, японцев и индийцев: как правило, они живут и работают в Штатах, что часто можно проверить по прилагаемым биографическим данным. Итак, мышление и планирование перейдут в руки пришельцев, тогда как белая элита попытается сохранить за собой финансовое господство и так называемые «коридоры власти». Легко понять, что это декаданс американской «белой» культуры. Складывается многорасовое общество, а белые, потеряв в нем интеллектуальное превосходство, со временем утратят и свою власть, потому что власть неизбежно переходит к более сильным и умелым.

Сам по себе, этот факт меня не тревожит; вопрос только в том, какое общество возникнет на месте нынешней Америки. То, что можно увидеть в американских университетах, говорит о глубоком распаде культуры, и очень сомнительно, чтобы эмигранты, столь же нищие в культурном отношении и усваивающие американский образ жизни, могли влить в нее свежую кровь.

Обсуждение доклада

А. Нейфах. Я не понимаю, в чем состоят этого доклада цель и смысл. Нам просто объявлено, что с наукой и культурой все обстоит очень плохо, но никакой аргументации не приведено. Таким образом, можно ввести в заблуждение доверчивых слушателей. Я хотел бы еще добавить, что пока у нас классическую музыку слушает пять процентов населения, а в Америке пятьдесят. Если это не культура, то давайте договоримся для начала, что такое культура, а потом обсудим, так ли печально обстоит дело с наукой в Америке, как утверждает докладчик. Не знаю, может быть математика действительно кончилась в прошлом веке, но биология делается сейчас, на наших глазах, и почти вся – в Америке.

И. Дядькин. Я на девяносто процентов согласен с тем, что вы рассказали об американских университетах. Но университет может выпускать научных работников, может выпускать инженеров, может выпускать культурных людей? Эти три категории людей каким-то образом в Америке существуют и, я полагаю, все-таки в большем количестве, чем у нас. Почему же это происходит?

А. Фет. Очень благодарен вам за этот вопрос. Культуры в обычном смысле этого слова в Америке нет. Американский профессор-интеллектуал – это невежда, который вне своей специальности ничего интересного сказать не может. Ну, а почему наука сохраняется? Надо было бы рассказать не об обычных, средних социальных явлениях, которые были моей темой, а о лучших американских кафедрах и университетах. Там есть специалисты, но дело в том, что наука там выпала из контекста культуры. Наука, которая выпала из культуры, обречена, она кончается. Этого не понимают те, кто не следит непосредственно за ходом ее развития. В 60-е годы были предложены последние большие идеи в науке. А почему там все же лучше, интереснее, чем у нас,– это все знают: потому что полное запрещение любой человеческой деятельности приводит к еще худшим последствиям.

С. Федоринчик. Абрам Ильич, не является ли ваша позиция своего рода фундаментализмом от культуры? Последовательное проведение таких жестких принципов тоже может быть опасным.

А. Фет. Культура – это традиция, она передается с помощью воспитания от старшего поколения к младшему. Когда учитель перестает быть учителем, теряется авторитетная фигура человека, обучающего не только специальности, но культуре и нравственности, распадается связь времен. Это знаменитое место из Шекспира точно переводится так: «Время вывихнулось из суставов». Всю жизнь мне приходится слышать: «Вы преувеличиваете». Сначала приходилось это слышать, когда я говорил о том, что делается у нас в стране. Я не сомневаюсь, что американцы сказали бы, что я преувеличиваю, когда говорю об их стране. Но фундаментализм – слово несколько презрительное, его применяют к людям, которые хотят сохранить свои предрассудки, а я ведь охраняю не предрассудки, а культуру. Я думаю вслед за Конрадом Лоренцем, величайшим биологом нашего века, что культуру надо спасать и лечить.

А. Нейфах. Я работал несколько месяцев в американском университете; правда, я не имел никакого общения со студентами. Это университет в г. Сент-Луис, штат Миссури, он занимает 10-е место по рейтингу, конкурс 200 человек на место. Если все равно, где учится, то почему такой конкурс? Я был в научной лаборатории; может быть, из-за плохого знания языка я не понял бескультурья научных работников и на каком уровне там занимаются наукой, но этот уровень лучший в мире, семьдесят процентов Нобелевских премий получают американцы. Когда вы говорите о культуре, я не очень понимаю, что вы имеете в виду. Все знают, сколько там симфонических оркестров. В городе, где я был, есть оркестр, и залы были всегда полны. Там уйма музеев и уйма народу в этих музеях, и это не только эмигранты. Вопрос: если все так плохо, то почему там все так хорошо?

А. Фет. Вы сами ответили на ваш вопрос. Способ ваших оценок заключается в так называемых рейтингах и Нобелевских премиях. Вы говорили о количестве симфонических оркестров и музеев. Это типичный подход к культуре представителя того времени, против которого я выступаю. Вы за это время, я против него. Положение кажется вам благополучным, потому что вы сами больше похожи на тех американских ученых, о которых мы говорим, извините меня.

А. Гладкий. Абрам Ильич, меня не вполне удовлетворил ваш ответ на предыдущий вопрос; это называется argumentum ad hominem. Мне хотелось бы услышать другой ответ на вопрос, почему так много американцев в концертных залах. На этот вопрос можно ответить. В книге Блума, на которую вы ссылаетесь, говорится, что сейчас увлечение симфонической музыкой – всего лишь одно из многочисленных хобби. Это первый вопрос, но он не мой, я хотел его просто напомнить. А теперь мой вопрос: имеется ли в Америке какое-то противодействие той тенденции, о которой вы говорили, имеются ли какие-то оазисы, где сохраняется культура, существует ли понимание этой проблемы?

А. Фет. Предыдущий мой ответ был связан с тем, что у нас разные системы отсчета, разные системы ценностей; по-видимому, уважаемому коллеге, задавшему этот вопрос, кажется, что занимать первые места в нынешней науке – это уже достаточно. Но ведь я говорил о том, что наука в целом находится в состоянии упадка. Есть китайская пословица: «Лучше быть первым среди петухов, чем последним среди быков». Вот эту мудрость я отвергаю. Я ориентируюсь на образцы научного творчества прошлого века и начала этого века, но не на нынешние, и число Нобелевских премий меня не интересует.

Резюмирую: речь идет о качестве наблюдаемых явлений, а не о количестве.

Теперь на второй вопрос. Есть ли в Америке люди, организации, очаги, которые занимаются спасением культуры, заинтересованы в сохранении наших традиционных ценностей? Если и есть явления сопротивления, то их трудно заметить, я до них не добрался. Книга Блума и сочинения Ханны Арендт – это самое интересное, что я видел. Но отношение американских профессоров, с которыми я общался, к книге Блума, вышедшей совсем недавно и ставшей бестселлером 1987 г., я могу сравнить лишь с позицией человека, который во время эпидемии холеры уверен, что он не заболеет.

М. Рахлина. Я тоже три месяца провела в Америке и составила свое представление об американском образовании. Не такое скептическое, как у вас, но и без всякой восторженности. Преподавание математики там действительно на очень низком уровне. Но объясните, пожалуйста, почему наши врачи вынуждены там защищать свои дипломы много раз, почему они просто не знают того, что знает американская медицина?

М. Нарзикулов. Вы рассказали о платных университетах. А существуют ли бесплатные университеты, и если да, то каков в них уровень преподавания?

А. Фет. Бесплатных университетов не существует. Но плата в разных университетах разная; она в значительной мере связана с качеством образования. В престижных университетах плата очень высокая, но для бедных способных студентов существует система стипендий, выплачиваемых обществами, фондами или правительственными учреждениями, так что по-настоящему способный студент может учиться и преуспевать, не платя ничего.

А. Бийчанинова. Есть ли в Америке национальные школы и если есть, способствуют ли они поддержанию общего уровня культуры?

А. Фет. С этим дело обстоит также плохо, потому что эмигранты обычно считают делом чести как можно скорее влиться в американское общество; их дети говорят уже только по-английски и не интересуются ничем, кроме американского образа жизни. Исключения есть, есть люди, которые пытаются сохранить свою культуру, традиции, есть землячества; чаще всего это религиозные сообщества: мусульмане, например. В Канаде украинцы пытаются сохранить в диаспоре свои особенности. Русские в США делают очень мало для сохранения элементов русской культуры, хотя есть некоторая узкая среда, которая упорно в третьем уже поколении сохраняет хороший русский язык, домашнее воспитание и главным образом православную религиозную традицию. Но они невлиятельны.