В ночь на первое марта 1953 года Сталин устроил свое последнее пиршество на «ближней даче» в Кунцево, недалеко от Москвы. На этой тайной вечере Лжеучитель в последний раз встретился со своими четырьмя Иудами. Наутро — а точнее, на следующий день, потому что он просыпался не рано — он не вышел в обычное время из своих покоев. Охранники встревожились, но не смели войти. В шесть часов наружный охранник заметил, что в столовой зажегся свет. Верные слуги боялись войти к Сталину. Один, наконец, пошел и нашел его лежащим на полу, в луже мочи. Часы его остановились на половине седьмого.

Перепуганные чекисты стали звонить, как было положено — министру госбезопасности Игнатьеву, ответственному за охрану Сталина, но министр не осмелился приехать и не дал указаний, а велел звонить Берии и Маленкову. Это были главные апостолы, пировавшие накануне со своим учителем. Отсюда ясно, в чьих руках была в этот момент реальная власть. Кстати, при Сталине Игнатьев пуще всего боялся связи с Берией. За такую связь его предшественник по министерству Абакумов сидел уже в тюрьме, ожидая расстрела. Игнатьев выжил — первый из всех, кто возглавлял это министерство.

Берия не отвечал, Маленков тоже не мог до него дозвониться. Наконец Берия позвонил и велел никому ничего не говорить. Четверка соратников приехала: Берия, Маленков, Хрущев и Булганин. Если верить Хрущеву, они тоже боялись войти и послали посмотреть подавальщицу Матрену. Наконец Берия с Маленковым вошли, вернулись, и Берия, объяснив охране, что Сталин спит, запретил его тревожить. Ученики уехали, оставив учителя умирать в одиночку — попросту говоря, умирать, как собаку.

После повторных панических сигналов охраны четыре апостола явились на следующее утро — наконец, в сопровождении врачей. При Сталине не было не только врача, но даже фельдшера: медикам он уже не доверял. Охране он тоже не доверял, и вообще не доверял никому. Но если верить  охране, в последнюю ночь он как будто заговорил иначе. Один из его доверенных стражей, некто Хрусталев, говорил со Сталиным после отъезда четверки и сказал охранникам, что Хозяин больше ни в ком не нуждается, и велел им идти спать. Такого еще никогда не было, чекисты удивились, но — по их словам —  уснули. Хрусталев оставался до десяти утра и уехал раньше, чем Сталин обычно вставал. Неизвестно, что он делал ночью — вероятно, тоже спал? Итак, в последнюю ночь своей жизни Сталин отказался от охраны — а раньше каждый его шаг охраняли днем и ночью, в несколько эшелонов, следивших друг за другом. Охранники говорили, что Сталин «особенно любил» Хрусталева. Как только Сталин умер, Берия, торжествуя и торопясь, воскликнул: «Хрусталев, машину!» Как и следовало ожидать, этот доверенный человек обоих вскоре заболел и умер.

Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, что произошло в ночь на первое марта. В таких случаях следы тщательно заметают: потомство так и не знает, отчего умер царевич Дмитрий. Известно только, кому нужна была его смерть. Придется и нам прибегнуть к этому приему.

Сталин был окружен людьми, изображавшими преданность ему. В этом нет ничего удивительного, потому что он был тиран. Тираны не выносят другого окружения: им надо поддакивать и льстить. Но они этим людям не верят. Человеку свойственно переносить на других свои собственные качества: Сталин  думал, что все люди лживы и коварны. Все, кто знал Сталина, видели, что он не верил никаким человеческим  мотивам, кроме страха и корысти. Он чудовищно развратил этим всю страну: при Сталине простая порядочность стала опасной. И сам он, конечно, имел те же мотивы — корысть его состояла в жажде власти, а страх преследовал его неотвязно, потому что он знал, что вместе с властью потеряет жизнь. Это типичная история тирана.

Но не каждый тиран привлекает такое внимание — не каждого считают великим человеком. Один из прислужников Сталина, писатель Эренбург, пережил его и написал мемуары, лживую книгу, где он сравнивает своего хозяина с «блистательными тиранами итальянского Возрождения». Это сравнение смехотворно: Сталин не был «блистательным тираном», и никакого возрождения вокруг него не было. Все его «величие»состояло в масштабах его тирании, которые и нуждаются в объяснении. Вообще, мир вокруг полон тиранов. Они тиранят всех, кого могут безнаказанно мучить — чаще всего своих несчастных жен, детей или подчиненных. Много есть и таких, кто может позволить себе более свирепые формы тирании — это главари бандитских шаек, отдающие приказы об убийствах. По своим психологическим свойствам они очень похожи на нашего героя, но их не считают великими людьми: масштаб у них не тот. Прилагательное «великий» относится, главным образом, к масштабам деятельности. Эпидемия 1348 года, опустошившая Европу, называется «Великой Чумой»; Наполеона называют великим полководцем; Сталин считается в том же смысле «великим государственным деятелем».

Но в этом сравнении что-то не в порядке. Чума в самом деле сделала свое дело — вымерло около трети населения; Наполеон в самом деле выигрывал сражения — пока не начал их проигрывать, так что проиграл все, что выиграл. Чего же в самом деле добился Сталин? Чтобы ответить на этот вопрос, надо избавиться от присущей историкам почтительности к «великим людям». Историки всегда ищут у государственных деятелей глубокие планы и расчеты. Поскольку историки относятся к историческим событиям с глубоким уважением (можно ли иначе относиться к тому, чем занимаешься всю жизнь?), они переносят это уважение на исторические личности, возглавлявшие государства. Авторханов, ненавидящий Сталина, приписывает ему безупречный «прагматизм», то есть холодную расчетливость — хотя и направленную всего лишь на сохранение власти. Дейчер, в своей книге о Сталине, предполагает у него далеко идущие планы, нечто вроде политической системы, какая была, по-видимому, у Цезаря и Александра Македонского. С кем же надо сравнивать этого человека? Сам он, в разговоре с матерью, определил свое положение, как нечто вроде царя. Сравним же его с царями.

Когда-то историки очень интересовались царями, но относились к ним, как к случайным людям, от которых зависят по воле богов человеческие судьбы. Геродот мог изобразить какого-нибудь восточного деспота, который накануне неизбежной войны перебил, по непонятному капризу, командование собственной армии. Историки нашего времени слишком серьезны, чтобы допустить такое безобразие. Они ищут во всем объективные причины, тогда как старые историки довольствовались субъективными. То, что сделал Сталин накануне страшной войны, едва не погубившей нашу страну, было просто невероятным субъективным поведением, для которого он имел, впрочем, личные причины. Был ли он безумцем? Многие государственные деятели, особенно наделенные неограниченной властью, в самом деле вели себя как безумцы. Историки могут признать безумцем какого-нибудь Нерона, далекого от их собственных эмоций, но вряд ли они могут так же отнестись к Ивану Грозному. Сталин очень уважал Грозного и однажды откровенно объяснил, какие достоинства он ценил в этом царе и надеялся превзойти: «Не дорезал Иван пять боярских семей». Целью Ивана, как и самого Сталина, было уничтожить всех своих врагов. Но те же цели ставит себе любой безумец, одержимый манией преследования.  Что же такое безумец?

Примем самое простое определение: безумец — это человек, имеющий фантастические представления об окружающем мире и ведущий себя в соответствии с этими представлениями. Иначе говоря, представления безумца искажены по сравнению с понятиями «нормального человека». Классический сумасшедший считает себя, например, зернышком и боится петуха, который может его склевать.  Таких понятий не бывает у «нормальных» людей, по опыту знающих, чего можно ожидать от петуха. Иначе говоря, нормальный человек получает нормальные реакции окружающего мира и потому остается нормальным. Если по какой-то причине некоторые реакции выключаются, человек становится ненормальным — сначала в отношении этих специальных реакций, а потом и других, потому что у него расстраивается оценка действительности. Например, у некоторых людей атрофируется ощущение боли, контролирующее неосторожные движения, и эти люди обычно погибают от какой-нибудь случайности. Такие люди ненормальны лишь в некотором специальном смысле, а в других отношениях кажутся вполне нормальными. Среди нас живет множество людей с безобидными странностями, которых называют чудаками. Если их странности становятся обидными для окружающих, те начинают реагировать, и их странное поведение ограничивается. Если же механизм этих ответных реакций расстраивается, человек меняется, его странности развиваются, соединяются в устойчивые комплексы поведения, и его считают сумасшедшим.

Когда Сталину сообщили, что пароход привез несколько сот армян, которым была разрешена репатриация, он вдруг испугался, что они «могут поехать в Баку и поджечь нефтепромыслы». Когда он узнал, что Молотов, ездивший по его поручению с Соединенные Штаты, получил там отдельный вагон в поезде, ему показалось странным, что американцы предоставили этому государственному мужу такую привилегию, и он вообразил, будто они завербовали Молотова в шпионы; впоследствии он не мог отделаться от этой навязчивой идеи, а его собеседники (и историки в том числе) не могли поверить, что он в самом деле в это верил. Когда Сталину сообщали, что какой-нибудь несчастный признался на пытке, будто готовил на него покушение, он в это верил, хотя все знали, чего стоят такие показания (и хотя не было ни одного доказанного покушения). Значит ли все это — и многие другие факты того же рода — что Сталин был в самом деле сумасшедший, одержимый манией преследования?

У психиатров есть клиническая картина мании преследования, составленная по наблюдениям обычных пациентов. Но обычные пациенты, видя в окружающих людях коварных врагов, не могут их убивать. Тем самым они получают от окружающей среды нормальные реакции, и болезнь их развивается под действием этих реакций — как правило, такой процесс расстраивает всю их систему поведения. Такой человек может жить только в сумасшедшем доме.  Но человек, имеющий возможность убивать всех подозреваемых, получает другие реакции — покорность, подобострастие, и даже восхищение. В этих условиях у него развивается другая история болезни: он становится тираном. В 1951 году Сталин вдруг объявляет своим соратникам «Несчастный я человек! Никому не верю, самому себе не верю». На что те, разумеется, никак не отвечают. Психиатры не занимаются тиранами, поскольку не могут их контролировать. Если они пишут иногда о тиранах, то пишут с чужих слов, без клинического наблюдения. Тирания есть особый, крайне опасный вид помешательства. И главная особенность тиранов, много раз описанная историками и писателями, состоит в том, что тиран никому не доверяет, а потому время от времени меняет свое окружение, до тех пор, пока его очередная свита, спасая свою жизнь, не решится от него избавиться. Все это нетрудно понять.

Что в самом деле требует объяснения — это условия, позволившие Сталину стать тираном и подчинить себе целую страну. Надо выяснить, что за человек был Сталин, и что представляла собой Россия в ту пору, когда случайность дала ему власть.

Прежде всего,  это был самый жалкий из тиранов, наделенный лишь минимальным набором способностей, необходимых для этой роли. История знает блистательных тиранов. Если не говорить об итальянских князьках, привлекавших воображение Эренбурга, и об Иване Грозном, привлекавшем воображение самого Сталина, то прежде всего приходят на ум два подлинно блистательных узурпатора — Наполеон и Кромвель. Первый из них настолько поразил своих современников, что его воспевали поэты — Байрон и Гейне, Пушкин и Лермонтов, и даже в наши дни какой-то иностранец сочинил книжку под названием «Блистательный Бонапарт». Еще блистательнее был Кромвель, выигравший все свои сражения — больше тридцати сражений — но не сумевший стать королем, потому что англичане не хотели иметь короля Оливера. Теперь у входа в английский парламент можно видеть две черных статуи — Кромвеля и казненного им короля. Но русские готовы были довольствоваться царем по имени Иосиф: их устроил бы даже Акакий или Пантелеймон. Они и впоследствии проявили свою нетребовательность.

Сталину очень не повезло в жизни. Ему не повезло, прежде всего, в смысле родителей. Отец его, может быть, даже не грузин, а осетин (осетинов в Грузии не любили), был сапожник и пьяница; о нем известно только, что его зарезали в пьяной драке. Мать, которая в старости стала религиозной, в молодости вызывала нелестные отзывы окружающих: когда Сталин приехал в Грузию после революции, он называл ее грузинским словом, означающим шлюху,  — что очень удивительно для грузина. Выражались даже сомнения, кто был в действительности его отцом. Достоверно известно только, что Виссарион, считавшийся его отцом, появлялся в жилище его матери редко, а мать била своего сына смертным боем. Когда он стал  уже чем-то вроде царя, он при виде матери выпалил: «Ты меня била!», на что та рассудительно ответила: «Зато ты и вырос таким хорошим».

На фотографии своего класса он был меньше всех, и дорос всего лишь до 158 сантиметров. В своих воспоминаниях о Ленине он невольно выдал свои чувства по этому поводу: он ожидал, что Ленин не только важная личность, но и человек высокого роста. Людей выше его роста он просто не выносил, так что их не было в его окружении. На мавзолее, принимая парады, он появлялся в сопровождении своих маленьких соратников, и ему еще ставили скамеечку, чтобы его возвысить. На другом крыле мавзолея, далеко от Сталина, стояли генералы: этим дозволялось быть любого роста. В одном из фильмов, изображавших нашего героя, актер по фамилии Дикий, рослый мужчина могучего телосложения, загримированный под Сталина, поднимался по кремлевским лестницам могучим шагом: казалось, под ним прогибались ступени. И это не было смешно. Тогда не было телевидения, теперь оно есть: но ведь мы и теперь не смеемся.

Медицинская сестра, ходившая за больным Сталиным, видела его голым — и осталась в живых. Она вспоминала: «маленькие ноги, большой животик — паучок». Левая рука у Сталина не действовала, после какой-то болезни — такого называют сухоруким; лицо его было покрыто оспинами — такого называют рябым. У него было от рождения шесть пальцев на одной ноге; мальчик с такой особенностью вызывает неприятные реакции товарищей, да и взрослым не ходит на пляж. Как известно, у Гитлера не вышло одно яичко, что могло иметь такие же последствия. Это не очень важное лишение, и он не от этого стал импотентом. Наполеон имел половые органы уменьшенного размера, но вовсе не был импотентом. Очень возможно, что подобное уродство делает человека недоверчивым и злым. Во всяком случае, католическая церковь требует, чтобы папа был свободен от телесных недостатков, и это правило не лишено смысла. Вдобавок ко всему, Сталин еще болел псориазом! Какой-то профессор неосторожно принялся его лечить, но пятно продолжало расти. Естественно, Сталин велел этого профессора расстрелять.

Физические недостатки часто компенсируются умственным превосходством, если из человека вообще выходит какой-нибудь толк. Но у Сталина не было и умственных способностей. Учиться он не любил, духовной семинарии не окончил, языки ему не давались: он пытался выучиться немецкому, но не смог. Он плохо владел даже русским языком, очень нужным ему с самого детства: его неуклюжая речь, с неустранимым кавказским прононсом, не позволила бы ему стать оратором, даже если бы у него были другие нужные для этого свойства. Он завидовал евреям, легко усваивавшим главный язык империи; может быть, это и сделало его антисемитом. Но лучшим свидетельством его умственных способностей являются его сочинения. Это даже не демагогия, не популярная болтовня, как у других «вождей», а мертвая схоластическая стряпня, по образцу семинарии, где он не доучился. Его рассуждения — пустые силлогизмы, связывающие никогда не определяемые «измы», «ации» и «енции». Определить какое-нибудь понятие он не в силах, да это ему и не нужно: сочиняет он, чтобы как-то оправдать свои поступки. Впрочем, его сочинения большей частью писали за него другие, подражая его манере и угадывая его намерения: например, «сталинскую конституцию» сочинили для него Бухарин и Радек.  Сочинителей он, конечно, убивал. Ленин писал за этого «чудесного грузина» первую его теоретическую работу о национальном вопросе; конечно, Сталин убил бы и Ленина, если бы мог; это ему в самом деле нужно было, когда Ленин в конце жизни перестал нуждаться в его услугах.

Страсть к убийству, как и все человеческие страсти, развивается упражнением. Человек вообще очень своеобразный вид, единственный среди высших животных: поведение человека определяется двойной системой побуждений — генетической и культурной. У животных инстинкты действуют почти безошибочно, хотя изредка выпадают. У человека инстинкты, запрещающие убивать собратьев по виду, ограничиваются группой близких людей: кого считать близким, определяется культурой. Выпадение великого запрета убивать себе подобных — обязательного для каждого волка и каждой кошки — произошло у  наших предков очень давно. Вы не удивляетесь, что индеец в романе Купера или Майн Рида с полным удовлетворением убивает людей другого племени. Для бандита — человека, выпавшего из своей культуры — другим племенем могут быть чуть ли не все люди. Если он получил в детстве христианское воспитание, первые убийства могут вызывать у него затруднения, но потом он привыкает. Иногда, впрочем, он впадает в религиозное покаяние, как это часто бывало с Иваном Грозным и, кажется, случалось со Сталиным. Говорили, что в конце жизни он замаливал свои грехи, предоставляя разные блага православным иерархам. Он был очень примитивный человек, хотя по-своему изощренный.

Сравнение тирана с бандитом основано как раз на только то описанном механизме — выпадении культурного запрета. Это бывает гораздо чаще, чем выпадение какого-нибудь инстинкта: культурные запреты действуют слабее. Но действие культуры не ограничивается велениями совести: культура создает также законы и учреждения. Поэтому, как уже сказано выше, бандиту не дозволяется широко развернуть свои наклонности. Весь вопрос, стало быть, в условиях, дозволяющих такие развитие. Но мы еще не разобрались в личности Сталина. Остается неясным вопрос, во что он верил,  — если он вообще во что-нибудь верил. Ведь он до конца жизни провозглашал некую доктрину, произведенную от европейского марксизма и названную истинно русским словом «большевизм» — с приделанным в конце латинским «измом». Вопрос в том, верил ли он сам в эту доктрину, или нет?

Может показаться, что это праздный вопрос, поскольку он истребил всех учеников Ленина, всех большевиков, и выбирал себе в соратники заведомых проходимцев. Могут ли быть у такого человека какие-нибудь убеждения? Это логическое рассуждение предполагает человека со связной системой взглядов, то есть с некоторой логикой поведения: не мог же Сталин, в самом деле, воображать себя единственным настоящим большевиком? Но Сталин был очень примитивный человек, все более помешанный, а под конец и совсем ненормальный. Последний иностранец, видевший Сталина,  — индиец Менон,  — вспоминал, что он рисовал на листе бумаги волков и объяснял, что волков надо убивать. Мысль о врагах не давала ему покоя. Однажды, выйдя из уборной, он набросился на охранника, ходившего за ним по пятам, но оставшегося за дверью. По-видимому, он хотел быть под охраной в каждую минуту своей жизни. Во время важных заседаний он вдруг выходил из комнаты, оставив приоткрытой дверь, и следил через щель, как вели себя и о чем говорили его соратники. Его ночные пирушки с четырьмя Иудами объяснялись тем, что он должен был за ними следить, следить лично, потому что никому не мог доверять, должен был угадывать, что замышляют его ближайшие помощники,  — подготовляя в то же время их уничтожение и зная, что они это знают. Не кажется ли вам, что человек, дошедший до такого маразма, не мог иметь логически связную систему взглядов? Его взгляды и убеждения представляли собой мозаику из восточно окрашенного маниакального властолюбия, бандитских представлений о человеческих отношениях и обрывков усвоенного в молодости схоластического большевизма.  И эту схоластику он мог принимать всерьез, когда сочинял (то есть компилировал из чужих мыслей) свои последние брошюры о «языкознании» и об «экономических проблемах социализма». Иначе трудно понять, почему этот больной, гонимый страхом человек вдруг принялся стряпать всю эту малограмотную чепуху. Конечно, когда он этим занимался, он воображал себя — вдобавок ко всему остальному — корифеем марксизма, великим ученым, всем, что о нем говорили окружающие, и чему он сам каким-то образом верил. Иначе он бы этим не занимался!

У большинства людей убеждения представляют такую же мозаику, и лишь немногие всерьез заботятся о логической связности своих убеждений. Для понимания человека решающее значение имеет его поведение. Мы понимаем человека, видя, какие стороны его убеждений одерживают верх в его поведении. Что бы мы ни думали о «большевизме», Ленин принимал его всерьез в своем поведении, как и его последователи, большевики. Сталин же принимал всерьез только свою власть или — что было для него то же — свой страх. Так же обстояло дело с другими тиранами, но у каждого из них могли быть свои убеждения. Мао тоже верил в свою китайскую версию марксизма, Гитлер верил в немецкий народ — пока этот народ его слушался, а Иван Грозный, прямой образец Сталина, был, конечно, убежденный монархист. Вообще, ни во что не верующие люди встречаются очень редко, если такие вообще бывают: человек —  верующее животное. Все дело в том, как это животное себя ведет.

Поведение человека ограничено общественными условиями. В устойчивых, устоявшихся обществах человек не может делать, что ему вздумается, даже если он египетский фараон или китайский богдыхан. Когда один фараон вздумал ввести новое божество, жрецы старых богов сопротивлялись, и его затея провалилась; когда один китайский император велел сжечь все книги, ученые их припрятали. Эти древние владыки были ограничены пространством и временем. О смерти Екатерины Второй на Камчатке узнали через полтора года, и можно себе представить, как медленно влияли на русские нравы учреждения, введенные Петром: в сенате не было даже карты России. В прежние времена власть не могла быть вездесущей и мгновенной. Узурпаторы бывали во все времена, и с них начинались династии. Но подавляющему большинству населения это было все равно, и римские провинции мало ощущали перемены на Капитолийском холме. Происходили гражданские войны, выдвигавшие случайных диктаторов и тиранов, и обычно, после очередного смутного времени, возобновлялся прежний общественный строй. Все эти перевороты не очень нарушали медленный ход истории, и только вековые перемены в хозяйстве, образе жизни и нравах действительно изменяли человеческое общество. Короче говоря, была эволюция, но не было революций.

Революция — это сознательное изменение общественного строя действиями людей. Но самое представление, что общественный строй можно изменить сознательным решением, могло возникнуть лишь тогда, когда люди перестали рассматривать этот строй как божественное установление и отнеслись к нему, как к делу рук человеческих. Революции означали, что люди перестали благоговеть перед традицией. Революция может быть успешной, если начавшие ее люди представляют себе, чего они хотят, и добиваются примерно этой заранее поставленной цели. Успешными революциями были Английская революция 17-го века и Американская революция 18-го. Самое слово «революция» первоначально означало просто «круговращение» и было впервые применено в политическом смысле к Английской революции. Эта революция и гражданская война выдвинули первого революционного вождя — Кромвеля, который присвоил себе государственную власть. Власть его продолжалась чуть больше десяти лет. Он правил умеренно, соблюдая законы и не прибегая к террору. Умеренность его объяснялась не только его государственной мудростью, но главным образом характером английского народа.

Французская революция была по существу неудачной. Она не достигла целей, поставленных ее вдохновителями и вождями. После длительной анархии, войны с европейскими державами и внутренних мятежей власть оказалась в руках партии якобинцев, во многом напоминавших большевиков. Встретившись с сопротивлением большинства нации, якобинцы прибегли к террору — и тогда это слово, по-видимому, вошло в обращение. Вождем якобинцев был никому не известный до революции молодой адвокат Робеспьер, который несколько месяцев пытался управлять Францией, применяя политические убийства, но не сумел стать диктатором и вместе с другими якобинцами был убит. Диктатором стал молодой генерал Бонапарт, корсиканец, в сущности чуждый Франции, циник, лишенный всяких идеалов, но, как кто-то о нем сказал, «наделенный инстинктом власти». Не знаю, кто пустил в оборот это выражение: оно подразумевает не только жажду власти, но и умение пользоваться властью. Наполеон в самом деле умел пользоваться властью, но не имел ясного представления, зачем. Французам — и другим народам Европы — дорого обошлась карьера блистательного Бонапарта, который, привыкнув одерживать победы, не умел остановиться.

Сталин тоже стремился к власти, но не способен был пользоваться ею. Сталин был импотент власти. Для управления государством он был очевидным образом непригоден. Он запоминал чужие мысли и выдавал их за свои, но никогда не был уверен, понимает ли эти чужие мысли. Даже притворство — его примитивная хитрость — часто отказывало ему, и он выдавал себя, обнаруживая свои приемы. Он часто срывался в неприличные выходки перед иностранцами и панически боялся прямой встречи с народом. А между тем, в его руках была неслыханная, абсолютная власть, несравненно бóльшая, чем власть любого фараона. Возникает вопрос, каким образом эта власть могла оказаться в руках такого человека.

Прежде всего заметим, что это был отнюдь не единственный случай. Явление, которое можно назвать «вождизмом» и которое называется тоталитарным строем, вообще характерно для двадцатого века. Разложение феодального общества, с его сословными традициями и монархической властью, происходило неравномерно, и подходящий для буржуазного общества государственный строй, именуемый «представительным правлением» или «демократией», успел укрепиться лишь в немногих странах. Там, где он укрепился к началу двадцатого века — прежде всего, в Англии, Франции и Соединенных Штатах — тоталитарного строя не было. Между тем, в Западной Европе развилась идеология социализма, доктрина, отрицавшая не только феодальный, но и буржуазный уклад жизни.  Эта доктрина, сильная своей критической убедительностью, но лишенная конструктивных идей для будущего, действовала в отсталых странах как взрывчатое вещество. Возникли всевозможные доктрины немедленного спасения: вместо длительного приспособления и привыкания к новым условиям жизни людям предлагали нечто вроде общепонятной религии, и у каждой такой религии был свой пророк. Вождями были не только Гитлер и Муссолини: в Испании был Франко, в Польше Пилсудский, в Венгрии Хорти, и т. д.  Часто эти вожди использовали какие-нибудь идеи социалистов, приспосабливая их к настроениям народных масс. Это была, как говорят некоторые историки, эпоха фашизма.

Другое направление тоталитаризма, так называемый «коммунизм» имело своими вождями Сталина и Мао. Отличие «коммунизма» от фашизма в том, что фашизм присоединял к своим демагогическим лозунгам какой-нибудь национализм, а «коммунизм» держался ближе к интернациональной установке первоначального социализма, лишь постепенно сползая к шовинизму. Методы пропаганды и управления во всех тоталитарных государствах были разительно сходны, но коммунистическая идеология была радикальнее фашистской. Она упразднила не только остатки феодализма, но и начатки буржуазного строя, уничтожив частную собственность и передав все управление производством в руки партийных чиновников; она упразднила также религию, заменив ее культом партийного вождя.

Переходным периодом к этому строю была власть большевиков, длившаяся в России около десяти лет. Эти фанатики коммунизма, во главе с Лениным, верили в свою идеологию и пытались провести ее в жизнь. В Китае аналогичный период олицетворял Сунь Ятсен. В других «социалистических» странах, где власть установили русские и китайцы, переходного периода не было, и везде завелись «вожди». Этот период (который в России назывался «советской властью»), важен для нашей темы: только в этой обстановке и мог выдвинуться Сталин.

Дело в том, что партийное руководство, оставшееся после смерти Ленина, было весьма своеобразной группой людей. Эта группа состояла из нескольких десятков человек, и единственным сколько-нибудь выдающимся деятелем среди них был Троцкий — да и тот был больше оратор и организатор, чем политик. Ленин не выносил возле себя сильных лидеров — эта черта могла сделать его диктатором, если бы он прожил дольше. «Старых большевиков» и всего было мало — в 1913-ом году членов партии числилось 1300! Остальные партийцы пришли во время революции и гражданской войны и, конечно, не входили в руководство. Но среди них были сотни тысяч верующих, искренних коммунистов, потому что первоначальная доктрина этой партии привлекала людей благородными целями — братством всех трудящихся, освобождением труда, устранением эксплуатации человека человеком. Эти убежденные большевики совершили все подвиги гражданской войны, «индустриализации» и «коллективизации»; Сталин и его палачи перебили их почти всех, так что теперь люди не верят в их существование.  Так вот, эти большевики — большей частью молодые и энергичные люди — ревностно исполняли партийную программу, истолкование которой принадлежало Ленину и его ученикам. В партии была установлена четкая военная дисциплина: большевики, как и можно было ожидать от русских подданных, верили во всемогущество власти. И государственная машина, устроенная большевиками, вначале действовала необычайно эффективно; должны были пройти годы, чтобы энтузиасты превратились в чиновников.

Ленин отдавал себе отчет в том, что большинство населения не поддерживает его идеи и предпочитает свой привычный образ жизни. Следуя логике насилия, усвоенной в самодержавной России, большевики устроили карательную систему под названием ЧК, которая тоже была вначале весьма эффективным механизмом. В руках большевистского руководства была жизнь и смерть каждого человека, и очень скоро оно стало этим злоупотреблять. В распоряжении этой власти были новые средства транспорта и связи, недоступные никакой прежней революции. Конечно, такая власть не могла долго длиться, потому что люди, стоящие у власти, перестают быть энтузиастами; более того, произвольно применяя насилие, они неизбежно превращаются в бандитов. Иначе говоря, «советская власть» была переходным явлением — и мы знаем теперь, к чему. Но в то время большевики могли верить в свое «революционное насилие»,  и они верили в него, хотя и препирались между собой, как им лучше «строить коммунизм».

Между тем, советская власть превращалась в бюрократию. Новая власть должна была управлять всем, в том числе всеми деталями хозяйственной жизни, потому что вся собственность — кроме вещей личного обихода — стала «государственной собственностью». Возник небывалый в истории спрос на чиновников. Поскольку управлять, даже под контролем большевиков, было выгоднее, чем быть управляемым, этот спрос легко удовлетворялся, за счет молодых людей мещанского и крестьянского происхождения. Невозможно было заместить все возникшие должности верующими большевиками: впоследствии подсчитали, что по сравнению с царской бюрократией,  приводившей в отчаяние русских интеллигентов, «советская» бюрократия уже в 1921 году стала в четыре раза больше. Новые бюрократы не беспокоились о строительстве коммунизма, а попросту устраивались поудобнее и делали карьеру. Ленин заметил это лишь в самом конце жизни, но мог бы предвидеть заранее, если бы был столь великим мыслителем, как его изображают. Между тем он полагал, что «пережитки капитализма» в сознании людей можно вытравить в 10-15 лет. Люди с такими понятиями нередко встречаются, но в обычных условиях их держат подальше от власти.

«Новые кадры» тяготились опекой большевиков. Интерес чиновника в том, чтобы вымогать взятки и красть, но большевики были в этом смысле честны: за взятки и кражи они расстреливали. Конечно, чекистов тоже стало слишком много, и не все они были «чужими» для чиновника, как железный Феликс, но новые кадры хотели спокойной жизни. Это выразил поэт Маяковский, по мнению Сталина, лучший, талантливейший поэт той эпохи:

«В наши дни даже мерин сивый

Хочет жизни изящной и красивой».

Чиновникам нужен был хозяин, потому что чиновники могут только «служить», и хозяин этот должен был быть «свой». Большевики были чужие, непонятные, в каком-то смысле бесчеловечные и даже не русские люди. И хозяин нашелся. Французы нашли себе Бонапарта, который, к несчастью, ничего не боялся. Русские нашли Сталина, который боялся всего.

На фоне большевистского руководства он выглядел странно. Те кто делал с Лениным революцию и гражданскую войну, вовсе не были люди высокой культуры, но все же это были интеллигенты. Сталин выделялся среди них не только своей необразованностью, но еще и грубостью, примитивностью мышления и, главное, полной беспринципностью: он был свободен от всех ограничений, связывавших настоящих большевиков. Да он и не был настоящим большевиком, хотя они его в этом не подозревали, да и сам он этого, вероятно, не знал. Но это как раз и было его решающее превосходство: его не связывала программа партии, не беспокоили решения съездов, не сдерживала личная лояльность. От всего этого он был свободен; иначе говоря, в этой среде, где он научился действовать, он был разительно асоциален. Он обладал свойствами бандита, но, в отличие от обыкновенных бандитов, не был среди других бандитов: в житейском смысле большевики были для него простаки, наивные болтуны, возившиеся с ненужными мелочами. Конечно, Сталин не мог бы стать главарем обыкновенной бандитской шайки, потому что для этого нужна была бы храбрость — а он был трус.  Но в большевистском руководстве физическая храбрость была ему не нужна: он был единственным человеком, непринужденно выбиравшим свои пути и средства. Как только Ленин умер, пробил его час.

Биологическое преимущество Сталина состояло как раз в том, чего он был лишен. Физиолог Эрих фон Гольст поставил опыт на рыбах, — речных гольянах — демонстрирующий это явление. Эти рыбы плавают стаями, и стадный инстинкт заставляет их держаться вместе. Действие этого социального инстинкта еще непонятно, но известно, что органом его является передний мозг. Фон Гольст взял первого попавшегося гольяна и удалил у него этот орган. Безмозглый гольян выглядел, ел и плавал так же, как все другие, но обычаи стаи были ему безразличны: если ему чего-то хотелось, он плыл, куда ему вздумается, не обращая внимания на своих собратьев. И, представьте себе, вся стая плыла за ним,  — он стал фюрером! Именно так определил его роль великий физиолог, видевший все это в своей стране.

Разрушение традиционного уклада жизни, происшедшее в двадцатом веке, лишило простого человека привычных ориентиров. Общество, утратившее свои вековые структуры, деградировало до уровня «анонимной стаи», без привычных правил руководства и руководителей. Это и была историческая среда, породившая «тоталитаризм». Россия пережила самую радикальную и самую неудачную из всех революций. Этим несчастьем и воспользовался Ленин, который мог бы стать диктатором. Во всяком случае, он уже стал «вождем», возглавил государство и построил аппарат партийного управления. Но мне кажется, что он все-таки не мог бы стать диктатором, потому что сохранил некоторые социальные черты: в отношении членов партии у него была особая мораль.

В отличие от других вождей, Сталину не надо было создавать партию, захватывать власть и строить систему правления. Все это сделал за него Ленин. Сталин мог использовать удивительную пирамиду абсолютной власти и слепую лояльность составлявших ее новых большевиков. Старые большевики не смогли его удержать. Они вначале не принимали его всерьез, препираясь друг с другом —  как им казалось — по важным вопросам. Между тем, Сталин захватывал аппарат власти.

Вероятнее всего, вначале ему и не приходило в голову, что он может захватить государственную власть. При Ленине он исполнял служебные функции. Ленин, по-видимому, хотел использовать его как «национальный кадр»: на Кавказе, особенно в Грузии, преобладали меньшевики. Он помог этому «чудесному грузину» состряпать книгу по национальному вопросу, а после революции ввел его в правительство в роли «наркома по делам национальностей». Молодой человек был малограмотен, но казался преданным, и от него нельзя было ожидать теоретических ересей. В октябрьские дни Сталина не было видно: он просто не высовывался, ожидая, как повернутся события; так же он вел себя и в других рискованных ситуациях.  Но Ленину и не нужны были особые подвиги этого человека: для подвигов были более выдающиеся люди, особенно Троцкий, подлинный организатор октябрьского переворота и Красной Армии. Троцкий был очевидным образом вторым человеком в партийном руководстве. Вряд ли Ленин боялся Троцкого как конкурента, но диктаторская жилка в нем была, и исполнительный порученец это почувствовал. Ленин сталкивал его с Троцким, которого Сталин ненавидел. Конечно, Сталин смолоду и сам умел сталкивать конкурентов: в сущности, способность к интригам и была его единственным талантом. Мысли он заимствовал у других — правильные или нет.

В некотором смысле он был и организатором. Хорошая память на людей и знание человеческих слабостей позволяли ему манипулировать чиновниками, а единственной приятной ему работой была возня с бумагами. Партийный аппарат чрезвычайно разросся, и этим хозяйством заведовала особая канцелярия: надо было назначать чиновников на разные посты, перемещать их и хорошо их помнить. Партийные лидеры брезговали этой работой, и Каменев посоветовал Ленину поручить это Сталину. Сталин потом его по-своему отблагодарил: чего бы он не дал, чтобы расстрелять Ленина!

Должность Сталина назвали на английский лад — «генеральный секретарь». В политических организациях Англии и Соединенных Штатов General Secretary означало «секретарь по общим вопросам»: это был вовсе не лидер, и даже не один из лидеров партии, а распорядитель, ведавший партийным хозяйством — регистрацией членов, наймом помещений, публикациями и т. п. Политику партии определяли ее настоящие лидеры, например, у партии  мог быть председатель, политический совет и т. д. Но в русском языке  слово «генеральный» ассоциируется со званием «генерал», и это сыграло важную роль. Это была не парламентская партия, а правящая партия, а в такой партии подбор местных кадров важнее всего. И Сталин понял открывшиеся перед ним возможности, когда стал работать с кадрами. Вскоре он выразил  это понимание формулировкой: «В период реконструкции кадры решают все». Вероятно, впрочем, что он украл эту формулировку у кого-то другого, как делал всегда. Ленин заметил перед смертью, что скромный молодой грузин, взявший на себя неблагодарную черную работу, «присвоил себе необъятную власть»,  — он заметил это слишком поздно. Другие большевики просто не принимали Сталина всерьез. Они были слабые политики, и их нетрудно было обмануть.

Конечно, такая власть над местными кадрами — в то время как партийные лидеры спорили о высокой политики — представляла большой соблазн. Очень скоро Сталин понял, как легко этих лидеров дурачить и стравливать друг с другом.  Но была еще другая причина, подстегивавшая его властолюбие: этой причиной был страх. Сталин боялся за свою жизнь, и этот страх с годами усиливался. Можно было бы подумать, что ему нечего было бояться таких олухов власти, как старые большевики, которых он скоро научился водить за нос.  Но в одном отношении большевики были опасны: они не прощали предателей своей партии. В этом они были беспощадны, и Сталин это знал. Был ли он до революции полицейским агентом?

Было много слухов на этот счет. Его злейший враг Троцкий этому не верил, но Троцкий и в других отношениях был идеалист. Шесть или семь успешных побегов Сталина из ссылки вызывали вопросы. Спрашивали, как он избежал виселицы по делу об экспроприациях на Кавказе. Говорили, что он с какого-то момента перестал «сотрудничать», и после этого не пытался больше бежать из ссылки. Все это еще не составляет доказательства. Люди, видевшие документы, могли лгать, а подлинные документы охранки тщательно уничтожались после революции — слишком тщательно, чтобы это могло быть случайным.

Сталин болезненно реагировал на любой интерес к его прошлому. Кавказский период его жизни получил каноническое изложение, и все попытки выяснить историю его молодости беспощадно подавлялись. Писатель Булгаков, надеясь заслужить расположение Хозяина, принялся писать пьесу о его геройском прошлом. Когда он поехал на Кавказ собирать материалы, его вернули с дороги, объяснив, что тема не актуальна; к счастью для него, он не доехал до своей темы. Хуже получалось с теми, кто в таких вещах преуспевал.  Некий Москалев, профессор марксизма-ленинизма, сделал карьеру на якутской ссылке вождя: он объездил места, где помнили Сталина, собрал нужные сведения и написал докторскую диссертацию, разумеется, восхвалявшую выше облака ходячего своего героя.  Он с блеском защитил эту диссертацию, стал заведующим соответствующей кафедры в Московском университете, а затем. . .бесследно исчез,  и о нем нельзя было говорить.  Личная жизнь Сталина, его отношения с родственниками составляли величайшую государственную тайну. Сталин, при всем его демонстративном антисемитизме, хорошо относился к еврейскому артисту Михоэлсу  и не раз беседовал  с ним. Как видно, он не выносил еврейских интеллигентов, но интересовался еврейским фольклором. Когда ему донесли, будто Михоэлс расспрашивал о его семейных отношениях, он распорядился его убить. Он перестрелял родственников своей первой жены. Он преследовал родственников своей второй жены, Аллилуевой: когда дочь спросила его, за что наказали ее теток, Сталин сердито ответил: «Слишком много знали». Болезненная реакция Сталина на все, связанное с  его личной жизнью, заставляет подозревать некоторое скрытое прошлое. Но есть более весомое свидетельство, самое ужасное.

Из всех деяний Сталина самое ужасное и непостижимое — это «большой террор». Миллионы людей, арестованных, загнанных в лагери, расстрелы, пытки в подвалах и бесконечные признания в немыслимых преступлениях. Историки без конца спорят, зачем нужны были эти мучения. Они выдумывают политические планы, предполагают заговоры — и ничего не могут найти.  Историки меньше всего могут поверить, что причиной всего этого было безумие одного человека.  Пример такого же безумия в Германии их не вразумляет, они ищут глубокие причины. Опять-таки, все это лучше понял бы какой-нибудь бесхитростный древний историк вроде Геродота: он описал бы, как некий восточный царь, впав в безумие, приказал вылавливать и казнить всех рыжих или всех заик. Древние понимали, как опасна неограниченная власть, власть одного человека.  Не случайно у спартанцев было два царя, у римлян два консула, в Карфагене два суфета! Мало того, спартанцы поставили для контроля над царями семь эфоров, а в Афинах устроили целый ареопаг, что было уже началом демократии. В сущности, эта мудрость была у всех народов, и в Библии пророк Саул объяснял евреям, как опасно иметь царя. Поэтому монархия всегда ограничивалась аристократией, иерархией жрецов или чем-то в этом роде. Из истории известно также, к чему может привести неограниченная власть. Нерон, Иван Грозный, разные шахи и султаны могли бы научить историков не слишком полагаться на объективные причины. Причины иногда случайны. Иван Грозный боялся бояр, Гитлер боялся евреев. Кого же боялся Сталин?

Посмотрим, кого он прежде всего истреблял. Большой террор начался с большевиков и продолжился, захватывая по инерции всех занимавшихся какой-нибудь общественной деятельностью, или проявлявших какую-нибудь самостоятельность. Но  все дело было в большевиках. Почему же Сталин так боялся большевиков? Почему его жертвы изображались как шпионы, диверсанты, чьи-то агенты — и непременно предатели? Почему их обвиняли в тех же злодеяниях, которые совершал он сам — державший в НКВД лаборатории для приготовления ядов, а во всех учреждениях доносчиков? Почему он истреблял всех, кто что-нибудь знал о его прошлом? Единственное объяснение — что в его прошлом было предательство, и что он боялся возмездия: предатель убеждал себя в том, что все предатели. Десятки примеров свидетельствуют, что он верил признаниям, полученным на пытках, и хотел получить как можно больше таких признаний. Так ли уж важно, во что верили исполнители его приказов?

Большевики были, конечно, наивны, но кое в чем они были серьезны. Сталин знал, что если они узнают нечто о его прошлом, они его убьют. А затем его страх, как это часто бывает, распространился на всех, кто казался ему похожим на большевиков — на всех слишком идейных, слишком грамотных или слишком умных. Нетрудно понять, каких людей он истребил в России. Он задержал развитие России на несколько поколений. И один из пунктов его доктрины как раз отрицал роль личности в истории! Конечно, надо было бы еще объяснить, почему ему позволили все это сделать — и часто видят причину в особых свойствах русского народа. А почему немцы повиновались своему фюреру, а итальянцы — своему дуче?

Общее объяснение таких явлений я уже привел, и примеров более чем достаточно. Надо ли винить хорватов в том, что у них был Павелич, а румын в том, что у них был Антонеску? Разрушение оставляет пустоту, а пустота наполняется случайностью. И все же — Сталин был самой худшей из возможных случайностей. Не знаю, верно ли, что Бехтерев нашел у него паранойю, но впоследствии он мог уже не опасаться психиатров. Даже иностранные деятели, вынужденные вести с ним переговоры, не знали, с кем имеют дело. Черчилль воображал, что он отдает отчет некоему «совету комиссаров», а Рузвельт непременно хотел лично встретиться с ним, чтобы объяснить ему «долговременные интересы России». Оба они, столь разные люди с большим жизненным опытом, не понимали, что этот человек боится остаться без охраны в уборной.

Но вернемся к нашей теме — к его смерти. Если мы хотим узнать, в чьих руках была фактическая власть перед его смертью — вспомним, что Игнатьев направил охранников к Берии и Маленкову, а сам побоялся даже приехать на «ближнюю дачу». Известно, что в последние недели Сталин вообще не занимался делами, а все бумаги посылали Маленкову, в том числе распоряжения о расстрелах. Известно, что Маленков и Берия были связаны тесным союзом, и что Сталин это знал. Союз этот держался на общем интересе: сильной личностью был Берия, но Маленков контролировал партийный аппарат. Жорес Медведев и другие говорят глупости, ссылаясь на официальную подчиненность. Игнатьев боялся Сталина, но еще больше — Берии, да и вообще в таких системах все зависит от реальной власти, а не от формальной. Прав, конечно, Авторханов, лучше понимавший этот аппарат: Сталина блокировали люди, знавшие, что он хочет их уничтожить. Тиран всегда боится, что его слуги заберут слишком много власти, и вынужден время от времени менять своих фаворитов. Сталин успел уже устранить  большевиков и дважды переменить персонал НКВД. Без сомнения, его соратники понимали, к чему идет дело. Маленков был уже однажды, после войны, отставлен от дел и ждал ареста, а на Берию собирали показания в Грузии, пытая его ставленников. Сталин готовил не только «дело врачей», но еще и мингрельское дело: он прямо говорил следователям: «Ищите большого мингрела». Вспомните, что Маленков произнес отчетный доклад на 19-ом съезде в сталинском френче и воспринимался всеми как намеченный преемник. Тиран больше всех ненавидит возможных преемников и провоцирует их, суля им свое место. Потом Сталин так же провоцировал Жданова, Кузнецова и Вознесенского.

Эта «ленинградская группа» нужна была ему, чтобы столкнуть ее с группой Берии и Маленкова. Сталкивание противников было главным приемом Сталина. Сначала он сталкивал идейных большевиков, Зиновьева и Каменева с Троцким, Бухарина и Рыкова с Зиновьевым и Каменевым. Перебив большевиков, он начал сталкивать таких же как он ренегатов и карьеристов. Ленинградцам он сулил свое место, и уже назначил Жданова главным партийным пропагандистом. Жданов неосторожно принял на себя роль второго человека и стал говорить: «Я и товарищ Сталин». В 1948 году он умер, и Сталин вскоре обвинил врачей в его смерти. Может быть, Жданов и в самом деле умер от болезни. Но если правда, что нашли кардиограмму с очень серьезным пороком, то лечившие его профессора не увидели того, что увидела доносчица, некая Тимашук. Это было бы очень странно — если им только не сказали, чтó они должны были видеть. Медицинские убийства были в порядке вещей. Возможно, что Сталин стал опасаться Жданова и велел кому-то его убрать, скорее всего Берии. Но другим «ленинградцам» Сталин поручает ведущие роли: Вознесенскому а правительстве, а Кузнецову в ЦК партии, где тот назначается куратором КГБ, между тем как Берия давно уже был отстранен от этого опасного дела. Ясно, что «ленинградцы» ведут себя честно и прямолинейно, готовясь принять от товарища Сталина эстафету власти. Реакция не заставляет себя ждать: этих людей пытают и расстреливают без всякого суда. Делает это, по приказу Сталина, министр КГБ Абакумов, занявший после Берии это ключевое место. Но потом Сталину доносят, что этот человек поддерживает связь с Берией, и Сталин сажает его в особо устроенную тюрьму, подчиненную не КГБ, а лично ему.

Теперь Сталин снова остается перед лицом Берии и Маленкова, которых очень трудно убрать. В отличие от «ленинградцев», это всем известные младшие соратники: они произносили речи на съезде, подписывали вместе с ним все документы, их портреты несли на демонстрациях. Сталин должен был через кого-то управлять и не знал, кем их заменить. На 19-ом съезде он ввел в «президиум» кучу никому не известных партийных чиновников, но не мог придумать, как убрать прежних. В отличие от «блистательных тиранов Возрождения», он опирался на партийную демагогию, куда вошли уже имена его соратников, и он не знал, под каким предлогом их убрать. Здесь он прямо загнал себя в угол, сам себя перехитрил, играя в свою партийную игру. Но этим дело не исчерпывалось. Берия с Маленковым забрали такую власть, что тронуть их Сталин боялся. Он не знал, что сделают люди из его охраны, кому они в самом деле служат. Он сменил Поскребышева и Власика, своих многолетних слуг, потому что они поддерживали связь с Берией, и лишился своей старой охраны, но не мог доверять и новой. И он знал, конечно, что Берия осторожен, но в случае смертельной опасности способен на все. Именно поэтому, готовя ему мингрельское дело, он приглашал его на свои ночные пирушки: чтобы за ним следить. Таково положение тирана.

Одновременно он готовил «дело врачей». Если мингрельское дело было прямо направлено против Берии, то в «деле врачей» был оставлен в некотором смысле пробел, который можно было заполнить любыми именами. В публикации о «врачах-убийцах»  говорилось, что эти врачи намеревались  убить Сталина и некоторых генералов, но в перечне не было Жукова и других маршалов, которых Сталин опасался, а главное,  в нем отсутствовали все четыре участника ночных пирушек — Берия, Маленков, Хрущев и Булганин. Это было однозначным указанием, кого Сталин хотел устранить. Невольное признание Сталина сразу же заметил опытный «советолог» Авторханов. И вообще, все это дело почти буквально копировало измышления 1938 года, когда Сталин обвинил в убийствах врачей Плетнева, Левина и других. Авторханов, вообще переоценивающий хитрость Сталина, в этом случае не может удержаться от замечания, что старый тиран разучился своему ремеслу. Конечно, соратники Сталина лучше него знали, что это значит. Знали и старшие соратники, которых Сталин меньше боялся. Жену Молотова, Полину Жемчужину, перевели на Лубянку, готовили к «суду», и Молотов это знал.

Чтобы избавиться от соратников, Сталину нужно было громкое дело, вроде истерии 1937 года. Можно было тайно расстрелять малоизвестных людей вроде Вознесенского и Кузнецова, но уже Жданову — как прежде Орджоникидзе и Куйбышеву — пришлось умереть «от болезни». Как сказал Мефистофель, «даже ад имеет свои законы». И вот, Сталин попытался разыграть свою последнюю идеологическую кампанию, используя латентный в народе антисемитизм. В некотором смысле, это было роковое для него решение. Прежде всего, при всей растяжимости сталинской идеологии трудно было перестроить на этот лад доктрину, идущую от еврея Маркса, так долго провозглашавшую пролетарский интернационализм и клеймившую преступления нацистов. Опять-таки, можно было обвинить и депортировать малые нации окраин, но евреи были особенной малой нацией, они жили в больших городах, ассимилировались и смешались с русскими, а кроме того, имели соплеменников за границей, влиятельных в Соединенных Штатах и в Европе.  Последнее обстоятельство, по-видимому, пугало Сталина. В 1948 году он пытался использовать в своей политике возникшее тогда государство Израиль, и это вызвало наивный энтузиазм некоторой части еврейского населения. Увидев, впервые за долгие годы, проявление независимых о него эмоций, Сталин перепугался и ответил на них единственным известным ему средством — расстрелами. Он уничтожил Еврейский национальный комитет, созданный им самим во время войны: все служившие ему должны были знать, на какую награду они могли рассчитывать. Но Сталин не решился устроить широкую кампанию вокруг этого дела: членов комитета «судили» тайным образом и расстреляли без публикации. Точно так же были убиты ленинградские партийцы: после 1938 гола Сталин никогда больше не устраивал публичных процессов. Он боялся скандала. Несколько раз ему удалось купить «сотрудничество» подсудимых, обещав им жизнь, но потом все знали, чего стоят его обещания. Сталин избегал публичных процессов, и трудно поверить, что он готовил такой процесс по «делу врачей»: скорее всего, он собирался расстрелять их тайком, как членов еврейского комитета. Но тогда возникает вопрос: зачем было затевать вокруг этих врачей всю эту громкую кампанию, намеренно окрашенную антисемитизмом? Знал ли Сталин, как продолжить и завершить эту неумную затею?

Все писавшие об этом не сомневаются, что у Сталина были заранее обдуманные планы, и стараются их угадать. Никому не приходит в голову, что вечный, ежеминутный страх подточил холодную хитрость этого человека, что в последние годы жизни он не умел уже сдерживать свои поступки. Знал ли он сам, чего хотел? «Дело врачей» должно было открыть кампанию против «соратников», старых и новых. Но знал ли Сталин, что делать дальше?

Массовые кампании имеют свои правила. Психология толпы — черно-белая, без намеков и оттенков. Гитлер это знал, и в еврейском вопросе не вел двойной игры. Но Сталин не мог прямо выдвинуть антисемитскую идеологию, не разрушив всю словесную конструкцию своей доктрины. Официально ему приходилось поддерживать «дружбу народов», вместе с другими подобным фикциями. Он и так уже весьма деформировал марксистскую доктрину, а в старости вряд ли способен был придумать новые софизмы. Но в частных разговорах с «соратниками» он откровенно выражал свои эмоции. Так можно говорить с чиновниками, но с народом так говорить нельзя.  Двойная игра приносила Сталину выгоды в его аппаратных интригах, но в этом случае он запутался в своей игре. Его соратники пытались понять, что он в самом деле собирается делать, пересказывали его разговоры своим подчиненным, и по Москве ползли слухи. Готовил ли он процесс врачей? Откуда пошла версия, будто он собирался повесить их на Красной площади? Готовил ли он депортацию евреев? Очень возможно, что он вел такие разговоры в своем окружении. Булганин впоследствии похвалялся, что Сталин хотел поручить ему депортировать евреев. Мог ли сам Булганин такое выдумать? Скорее всего, такие разговоры были. В последние годы жизни Сталин был крайне небрежен в разговорах. Говорят, что не было приготовлений к депортации, что не строили бараков, не собирали теплушек. В таком случае,  — говорят нам — Сталин не готовил депортацию. Может быть, не готовил, но вполне мог о ней думать и говорить. На старости он был болтлив.

Была и другая сторона дела. Сталин панически боялся всякой самодеятельности снизу. Его методом было канцелярское удушение, он умел работать только через аппарат. После войны его испугал разгул антисемитизма на Украине. Без сомнения, народная реакция на «дело врачей» его испугала: он хотел такой реакции, но боялся ее.  Он не предвидел, во что она может вылиться. Последней его затеей оказалось «заявление» еврейских деятелей, которое должно было послужить началам какой-то массовой кампании. Первую, очень грубую редакцию этого заявления (под которой уже собрали подписи послушных евреев) Сталин не принял, и остановил его печатание в последний момент; ему предложили другую редакцию. Он сидел на своей даче, ничего не делал и не знал, на что решиться. Он сам загнал себя в тупик и мог только умереть. Ученики несомненно помогли ему умереть. Если бы не было инсульта, они бы его прикончили: его смерть нужна была всем.