Физические недостатки часто компенсируются умственным превосходством, если из человека вообще выходит какой-нибудь толк. Но у Сталина не было и умственных способностей. Учиться он не любил, духовной семинарии не окончил, языки ему не давались: он пытался выучиться немецкому, но не смог. Он плохо владел даже русским языком, очень нужным ему с самого детства: его неуклюжая речь, с неустранимым кавказским прононсом, не позволила бы ему стать оратором, даже если бы у него были другие нужные для этого свойства. Он завидовал евреям, легко усваивавшим главный язык империи; может быть, это и сделало его антисемитом. Но лучшим свидетельством его умственных способностей являются его сочинения. Это даже не демагогия, не популярная болтовня, как у других «вождей», а мертвая схоластическая стряпня, по образцу семинарии, где он не доучился. Его рассуждения — пустые силлогизмы, связывающие никогда не определяемые «измы», «ации» и «енции». Определить какое-нибудь понятие он не в силах, да это ему и не нужно: сочиняет он, чтобы как-то оправдать свои поступки. Впрочем, его сочинения большей частью писали за него другие, подражая его манере и угадывая его намерения: например, «сталинскую конституцию» сочинили для него Бухарин и Радек.  Сочинителей он, конечно, убивал. Ленин писал за этого «чудесного грузина» первую его теоретическую работу о национальном вопросе; конечно, Сталин убил бы и Ленина, если бы мог; это ему в самом деле нужно было, когда Ленин в конце жизни перестал нуждаться в его услугах.

Страсть к убийству, как и все человеческие страсти, развивается упражнением. Человек вообще очень своеобразный вид, единственный среди высших животных: поведение человека определяется двойной системой побуждений — генетической и культурной. У животных инстинкты действуют почти безошибочно, хотя изредка выпадают. У человека инстинкты, запрещающие убивать собратьев по виду, ограничиваются группой близких людей: кого считать близким, определяется культурой. Выпадение великого запрета убивать себе подобных — обязательного для каждого волка и каждой кошки — произошло у  наших предков очень давно. Вы не удивляетесь, что индеец в романе Купера или Майн Рида с полным удовлетворением убивает людей другого племени. Для бандита — человека, выпавшего из своей культуры — другим племенем могут быть чуть ли не все люди. Если он получил в детстве христианское воспитание, первые убийства могут вызывать у него затруднения, но потом он привыкает. Иногда, впрочем, он впадает в религиозное покаяние, как это часто бывало с Иваном Грозным и, кажется, случалось со Сталиным. Говорили, что в конце жизни он замаливал свои грехи, предоставляя разные блага православным иерархам. Он был очень примитивный человек, хотя по-своему изощренный.

Сравнение тирана с бандитом основано как раз на только то описанном механизме — выпадении культурного запрета. Это бывает гораздо чаще, чем выпадение какого-нибудь инстинкта: культурные запреты действуют слабее. Но действие культуры не ограничивается велениями совести: культура создает также законы и учреждения. Поэтому, как уже сказано выше, бандиту не дозволяется широко развернуть свои наклонности. Весь вопрос, стало быть, в условиях, дозволяющих такие развитие. Но мы еще не разобрались в личности Сталина. Остается неясным вопрос, во что он верил,  — если он вообще во что-нибудь верил. Ведь он до конца жизни провозглашал некую доктрину, произведенную от европейского марксизма и названную истинно русским словом «большевизм» — с приделанным в конце латинским «измом». Вопрос в том, верил ли он сам в эту доктрину, или нет?

Может показаться, что это праздный вопрос, поскольку он истребил всех учеников Ленина, всех большевиков, и выбирал себе в соратники заведомых проходимцев. Могут ли быть у такого человека какие-нибудь убеждения? Это логическое рассуждение предполагает человека со связной системой взглядов, то есть с некоторой логикой поведения: не мог же Сталин, в самом деле, воображать себя единственным настоящим большевиком? Но Сталин был очень примитивный человек, все более помешанный, а под конец и совсем ненормальный. Последний иностранец, видевший Сталина,  — индиец Менон,  — вспоминал, что он рисовал на листе бумаги волков и объяснял, что волков надо убивать. Мысль о врагах не давала ему покоя. Однажды, выйдя из уборной, он набросился на охранника, ходившего за ним по пятам, но оставшегося за дверью. По-видимому, он хотел быть под охраной в каждую минуту своей жизни. Во время важных заседаний он вдруг выходил из комнаты, оставив приоткрытой дверь, и следил через щель, как вели себя и о чем говорили его соратники. Его ночные пирушки с четырьмя Иудами объяснялись тем, что он должен был за ними следить, следить лично, потому что никому не мог доверять, должен был угадывать, что замышляют его ближайшие помощники,  — подготовляя в то же время их уничтожение и зная, что они это знают. Не кажется ли вам, что человек, дошедший до такого маразма, не мог иметь логически связную систему взглядов? Его взгляды и убеждения представляли собой мозаику из восточно окрашенного маниакального властолюбия, бандитских представлений о человеческих отношениях и обрывков усвоенного в молодости схоластического большевизма.  И эту схоластику он мог принимать всерьез, когда сочинял (то есть компилировал из чужих мыслей) свои последние брошюры о «языкознании» и об «экономических проблемах социализма». Иначе трудно понять, почему этот больной, гонимый страхом человек вдруг принялся стряпать всю эту малограмотную чепуху. Конечно, когда он этим занимался, он воображал себя — вдобавок ко всему остальному — корифеем марксизма, великим ученым, всем, что о нем говорили окружающие, и чему он сам каким-то образом верил. Иначе он бы этим не занимался!

У большинства людей убеждения представляют такую же мозаику, и лишь немногие всерьез заботятся о логической связности своих убеждений. Для понимания человека решающее значение имеет его поведение. Мы понимаем человека, видя, какие стороны его убеждений одерживают верх в его поведении. Что бы мы ни думали о «большевизме», Ленин принимал его всерьез в своем поведении, как и его последователи, большевики. Сталин же принимал всерьез только свою власть или — что было для него то же — свой страх. Так же обстояло дело с другими тиранами, но у каждого из них могли быть свои убеждения. Мао тоже верил в свою китайскую версию марксизма, Гитлер верил в немецкий народ — пока этот народ его слушался, а Иван Грозный, прямой образец Сталина, был, конечно, убежденный монархист. Вообще, ни во что не верующие люди встречаются очень редко, если такие вообще бывают: человек —  верующее животное. Все дело в том, как это животное себя ведет.

Поведение человека ограничено общественными условиями. В устойчивых, устоявшихся обществах человек не может делать, что ему вздумается, даже если он египетский фараон или китайский богдыхан. Когда один фараон вздумал ввести новое божество, жрецы старых богов сопротивлялись, и его затея провалилась; когда один китайский император велел сжечь все книги, ученые их припрятали. Эти древние владыки были ограничены пространством и временем. О смерти Екатерины Второй на Камчатке узнали через полтора года, и можно себе представить, как медленно влияли на русские нравы учреждения, введенные Петром: в сенате не было даже карты России. В прежние времена власть не могла быть вездесущей и мгновенной. Узурпаторы бывали во все времена, и с них начинались династии. Но подавляющему большинству населения это было все равно, и римские провинции мало ощущали перемены на Капитолийском холме. Происходили гражданские войны, выдвигавшие случайных диктаторов и тиранов, и обычно, после очередного смутного времени, возобновлялся прежний общественный строй. Все эти перевороты не очень нарушали медленный ход истории, и только вековые перемены в хозяйстве, образе жизни и нравах действительно изменяли человеческое общество. Короче говоря, была эволюция, но не было революций.

Революция — это сознательное изменение общественного строя действиями людей. Но самое представление, что общественный строй можно изменить сознательным решением, могло возникнуть лишь тогда, когда люди перестали рассматривать этот строй как божественное установление и отнеслись к нему, как к делу рук человеческих. Революции означали, что люди перестали благоговеть перед традицией. Революция может быть успешной, если начавшие ее люди представляют себе, чего они хотят, и добиваются примерно этой заранее поставленной цели. Успешными революциями были Английская революция 17-го века и Американская революция 18-го. Самое слово «революция» первоначально означало просто «круговращение» и было впервые применено в политическом смысле к Английской революции. Эта революция и гражданская война выдвинули первого революционного вождя — Кромвеля, который присвоил себе государственную власть. Власть его продолжалась чуть больше десяти лет. Он правил умеренно, соблюдая законы и не прибегая к террору. Умеренность его объяснялась не только его государственной мудростью, но главным образом характером английского народа.

Французская революция была по существу неудачной. Она не достигла целей, поставленных ее вдохновителями и вождями. После длительной анархии, войны с европейскими державами и внутренних мятежей власть оказалась в руках партии якобинцев, во многом напоминавших большевиков. Встретившись с сопротивлением большинства нации, якобинцы прибегли к террору — и тогда это слово, по-видимому, вошло в обращение. Вождем якобинцев был никому не известный до революции молодой адвокат Робеспьер, который несколько месяцев пытался управлять Францией, применяя политические убийства, но не сумел стать диктатором и вместе с другими якобинцами был убит. Диктатором стал молодой генерал Бонапарт, корсиканец, в сущности чуждый Франции, циник, лишенный всяких идеалов, но, как кто-то о нем сказал, «наделенный инстинктом власти». Не знаю, кто пустил в оборот это выражение: оно подразумевает не только жажду власти, но и умение пользоваться властью. Наполеон в самом деле умел пользоваться властью, но не имел ясного представления, зачем. Французам — и другим народам Европы — дорого обошлась карьера блистательного Бонапарта, который, привыкнув одерживать победы, не умел остановиться.

Сталин тоже стремился к власти, но не способен был пользоваться ею. Сталин был импотент власти. Для управления государством он был очевидным образом непригоден. Он запоминал чужие мысли и выдавал их за свои, но никогда не был уверен, понимает ли эти чужие мысли. Даже притворство — его примитивная хитрость — часто отказывало ему, и он выдавал себя, обнаруживая свои приемы. Он часто срывался в неприличные выходки перед иностранцами и панически боялся прямой встречи с народом. А между тем, в его руках была неслыханная, абсолютная власть, несравненно бóльшая, чем власть любого фараона. Возникает вопрос, каким образом эта власть могла оказаться в руках такого человека.

Прежде всего заметим, что это был отнюдь не единственный случай. Явление, которое можно назвать «вождизмом» и которое называется тоталитарным строем, вообще характерно для двадцатого века. Разложение феодального общества, с его сословными традициями и монархической властью, происходило неравномерно, и подходящий для буржуазного общества государственный строй, именуемый «представительным правлением» или «демократией», успел укрепиться лишь в немногих странах. Там, где он укрепился к началу двадцатого века — прежде всего, в Англии, Франции и Соединенных Штатах — тоталитарного строя не было. Между тем, в Западной Европе развилась идеология социализма, доктрина, отрицавшая не только феодальный, но и буржуазный уклад жизни.  Эта доктрина, сильная своей критической убедительностью, но лишенная конструктивных идей для будущего, действовала в отсталых странах как взрывчатое вещество. Возникли всевозможные доктрины немедленного спасения: вместо длительного приспособления и привыкания к новым условиям жизни людям предлагали нечто вроде общепонятной религии, и у каждой такой религии был свой пророк. Вождями были не только Гитлер и Муссолини: в Испании был Франко, в Польше Пилсудский, в Венгрии Хорти, и т. д.  Часто эти вожди использовали какие-нибудь идеи социалистов, приспосабливая их к настроениям народных масс. Это была, как говорят некоторые историки, эпоха фашизма.

Другое направление тоталитаризма, так называемый «коммунизм» имело своими вождями Сталина и Мао. Отличие «коммунизма» от фашизма в том, что фашизм присоединял к своим демагогическим лозунгам какой-нибудь национализм, а «коммунизм» держался ближе к интернациональной установке первоначального социализма, лишь постепенно сползая к шовинизму. Методы пропаганды и управления во всех тоталитарных государствах были разительно сходны, но коммунистическая идеология была радикальнее фашистской. Она упразднила не только остатки феодализма, но и начатки буржуазного строя, уничтожив частную собственность и передав все управление производством в руки партийных чиновников; она упразднила также религию, заменив ее культом партийного вождя.

Переходным периодом к этому строю была власть большевиков, длившаяся в России около десяти лет. Эти фанатики коммунизма, во главе с Лениным, верили в свою идеологию и пытались провести ее в жизнь. В Китае аналогичный период олицетворял Сунь Ятсен. В других «социалистических» странах, где власть установили русские и китайцы, переходного периода не было, и везде завелись «вожди». Этот период (который в России назывался «советской властью»), важен для нашей темы: только в этой обстановке и мог выдвинуться Сталин.

Дело в том, что партийное руководство, оставшееся после смерти Ленина, было весьма своеобразной группой людей. Эта группа состояла из нескольких десятков человек, и единственным сколько-нибудь выдающимся деятелем среди них был Троцкий — да и тот был больше оратор и организатор, чем политик. Ленин не выносил возле себя сильных лидеров — эта черта могла сделать его диктатором, если бы он прожил дольше. «Старых большевиков» и всего было мало — в 1913-ом году членов партии числилось 1300! Остальные партийцы пришли во время революции и гражданской войны и, конечно, не входили в руководство. Но среди них были сотни тысяч верующих, искренних коммунистов, потому что первоначальная доктрина этой партии привлекала людей благородными целями — братством всех трудящихся, освобождением труда, устранением эксплуатации человека человеком. Эти убежденные большевики совершили все подвиги гражданской войны, «индустриализации» и «коллективизации»; Сталин и его палачи перебили их почти всех, так что теперь люди не верят в их существование.  Так вот, эти большевики — большей частью молодые и энергичные люди — ревностно исполняли партийную программу, истолкование которой принадлежало Ленину и его ученикам. В партии была установлена четкая военная дисциплина: большевики, как и можно было ожидать от русских подданных, верили во всемогущество власти. И государственная машина, устроенная большевиками, вначале действовала необычайно эффективно; должны были пройти годы, чтобы энтузиасты превратились в чиновников.

Ленин отдавал себе отчет в том, что большинство населения не поддерживает его идеи и предпочитает свой привычный образ жизни. Следуя логике насилия, усвоенной в самодержавной России, большевики устроили карательную систему под названием ЧК, которая тоже была вначале весьма эффективным механизмом. В руках большевистского руководства была жизнь и смерть каждого человека, и очень скоро оно стало этим злоупотреблять. В распоряжении этой власти были новые средства транспорта и связи, недоступные никакой прежней революции. Конечно, такая власть не могла долго длиться, потому что люди, стоящие у власти, перестают быть энтузиастами; более того, произвольно применяя насилие, они неизбежно превращаются в бандитов. Иначе говоря, «советская власть» была переходным явлением — и мы знаем теперь, к чему. Но в то время большевики могли верить в свое «революционное насилие»,  и они верили в него, хотя и препирались между собой, как им лучше «строить коммунизм».

Между тем, советская власть превращалась в бюрократию. Новая власть должна была управлять всем, в том числе всеми деталями хозяйственной жизни, потому что вся собственность — кроме вещей личного обихода — стала «государственной собственностью». Возник небывалый в истории спрос на чиновников. Поскольку управлять, даже под контролем большевиков, было выгоднее, чем быть управляемым, этот спрос легко удовлетворялся, за счет молодых людей мещанского и крестьянского происхождения. Невозможно было заместить все возникшие должности верующими большевиками: впоследствии подсчитали, что по сравнению с царской бюрократией,  приводившей в отчаяние русских интеллигентов, «советская» бюрократия уже в 1921 году стала в четыре раза больше. Новые бюрократы не беспокоились о строительстве коммунизма, а попросту устраивались поудобнее и делали карьеру. Ленин заметил это лишь в самом конце жизни, но мог бы предвидеть заранее, если бы был столь великим мыслителем, как его изображают. Между тем он полагал, что «пережитки капитализма» в сознании людей можно вытравить в 10-15 лет. Люди с такими понятиями нередко встречаются, но в обычных условиях их держат подальше от власти.

«Новые кадры» тяготились опекой большевиков. Интерес чиновника в том, чтобы вымогать взятки и красть, но большевики были в этом смысле честны: за взятки и кражи они расстреливали. Конечно, чекистов тоже стало слишком много, и не все они были «чужими» для чиновника, как железный Феликс, но новые кадры хотели спокойной жизни. Это выразил поэт Маяковский, по мнению Сталина, лучший, талантливейший поэт той эпохи:

«В наши дни даже мерин сивый

Хочет жизни изящной и красивой».

Чиновникам нужен был хозяин, потому что чиновники могут только «служить», и хозяин этот должен был быть «свой». Большевики были чужие, непонятные, в каком-то смысле бесчеловечные и даже не русские люди. И хозяин нашелся. Французы нашли себе Бонапарта, который, к несчастью, ничего не боялся. Русские нашли Сталина, который боялся всего.

На фоне большевистского руководства он выглядел странно. Те кто делал с Лениным революцию и гражданскую войну, вовсе не были люди высокой культуры, но все же это были интеллигенты. Сталин выделялся среди них не только своей необразованностью, но еще и грубостью, примитивностью мышления и, главное, полной беспринципностью: он был свободен от всех ограничений, связывавших настоящих большевиков. Да он и не был настоящим большевиком, хотя они его в этом не подозревали, да и сам он этого, вероятно, не знал. Но это как раз и было его решающее превосходство: его не связывала программа партии, не беспокоили решения съездов, не сдерживала личная лояльность. От всего этого он был свободен; иначе говоря, в этой среде, где он научился действовать, он был разительно асоциален. Он обладал свойствами бандита, но, в отличие от обыкновенных бандитов, не был среди других бандитов: в житейском смысле большевики были для него простаки, наивные болтуны, возившиеся с ненужными мелочами. Конечно, Сталин не мог бы стать главарем обыкновенной бандитской шайки, потому что для этого нужна была бы храбрость — а он был трус.  Но в большевистском руководстве физическая храбрость была ему не нужна: он был единственным человеком, непринужденно выбиравшим свои пути и средства. Как только Ленин умер, пробил его час.

Биологическое преимущество Сталина состояло как раз в том, чего он был лишен. Физиолог Эрих фон Гольст поставил опыт на рыбах, — речных гольянах — демонстрирующий это явление. Эти рыбы плавают стаями, и стадный инстинкт заставляет их держаться вместе. Действие этого социального инстинкта еще непонятно, но известно, что органом его является передний мозг. Фон Гольст взял первого попавшегося гольяна и удалил у него этот орган. Безмозглый гольян выглядел, ел и плавал так же, как все другие, но обычаи стаи были ему безразличны: если ему чего-то хотелось, он плыл, куда ему вздумается, не обращая внимания на своих собратьев. И, представьте себе, вся стая плыла за ним,  — он стал фюрером! Именно так определил его роль великий физиолог, видевший все это в своей стране.

Страница 2 из 3 Все страницы