Хрустальная Коробочка

Ребенком наш знаменитый критик и публицист Дмитрий Иванович Писарев был до того правдив, послушен, почтителен, словом, – благовоспитан, что когда чужие люди угощали его вареньем, он держал его за щекой, покуда не получал позволения от родителей это не совсем легитимное лакомство проглотить, за что и был прозван среди домашних Хрустальной Коробочкой; однако, в зрелые годы он свое прозвище не просто оправдал, а в самом скандальном смысле не оправдал. То есть не было у нас другого такого писателя, который наделал бы в читательском стане столько переполоха своими злокозненными нападками на каноны художественного творчества и священные имена, ну прямо это был Гог и Магог на голову русской литературы, а вовсе не «хрустальная коробочка», да еще и жил он озорно, и умер некоторым образом озорно.

Собственно, роль Дмитрия Ивановича Писарева в тогдашнем литературном процессе была такова: он последовательно ниспровергал общепризнанные авторитеты зато, что они занимались разными «эфирами» да «зефирами», вместо того, чтобы доходчиво объяснить демократической общественности, как в домашних условиях изготовить пироксилин. Похоже, на это несчастное амплуа Дмитрия Ивановича подвигла сама эпоха. Из-за того, что к известному историческому моменту власти предержащие понаделали больше глупостей, чем «низы», шестидесятые годы давешнего столетия открыли горькую полосу в нашей российской жизни, которая Бог весть когда еще пересечется и которая прежде всего ознаменована массовым отходом грамотного элемента от спущенных Сверху идеалов «вещи в себе», то есть в настоящем случае идеалов человечного в человеке, и ориентацией на бесшабашное вмешательство в предначертанный ход вещей. Отсюда бессмысленный и кровавый подвиг народовольцев, ребяческое движение нигилистов, глухое сопротивление любым начинаниям администрации, даже из конструктивных, и нарождение, так сказать, положительной, или, если угодно, полезной литературы, которую открыл как бы роман «Что делать?», введший в соблазн многие девственные умы. Известно, что это вполне наивное сочинение Чернышевского представило читающей публике несколько типов общественно полезного человека и кое-какие наметки предбудущего общинного бытия pendent безвредным грезам сэра Оуэна и компании, каковые типы и наметки не произвели бы в Западной Европе ни малейшего поползновения даже среди забубённых демократов, но поскольку Россия такая отъявленная страна, что стоит почтительному литератору задеть судьбу крепостной собачки, как сразу на повестку дня напрашивается вопрос о немедленной смене государственного устройства, то, конечно, немудрено, что романом Чернышевского зачитывались даже городовые. Во всяком случае, не удивительно, что Дмитрий Иванович Писарев, молодой человек самого честного направления, раздраженный нелепостью русской жизни, раз и навсегда для себя решил: Пушкин – это не литература, а «Что делать?» – литература. Наш современник, может быть, и оторопеет от такой несусветной критики, но обыватель шестидесятых годов XIX-го столетия вряд ли был шокирован разгоряченной писаревской позицией, если принять в расчет следующие, например, сумасшедшие особенности тогдашней культурной жизни: грамотный элемент, ровно хлебом насущным, жил текущей литературой, интеллигенция следила за журнальной полемикой, как муж за своей молодой женой, из-за читательских несогласий, бывало стрелялись на лепажевских пистолетах, наконец, в 1861 году некто Павленков, задумавший издать полное собрание сочинений Писарева, предстал перед Петербургской судебной палатой за включение в третий том статей «Русский Дон Кихот» и «Бедная русская мысль», как «вредящих спокойному и нормальному состоянию общества» – во страна! То есть действительно великая страна – Русь, если ее правительство имеет основания опасаться за государственные устои в связи с выходом в свет сравнительно лирических сочинений двадцатипятилетнего мальчика, если каждая грамотная поповна кровным образом воспламеняется из-за литературоведческой перепалки, развернувшейся за многие тысячи километров от ее родного хутора Голодай, если самому смирному писателю на Руси обязательно нужно в каждый горшок плюнуть, иначе он себя и писателем не считает, а там хоть подпоясаться и прямым ходом на эшафот.

Прежде чем Дмитрий Иванович Писарев занял свою разгоряченную позицию в пользу Чернышевской литературы, он исповедовал более или менее мирные эстетические принципы и сочинял статьи умеренно обличительного направления, не ведая черновиков и производя до ста авторских листов в год, что составляет три четверти эпопеи «Война и мир», ну разве он как-то написал злую брошюру «Русское правительство под покровительством Шедо-Феротги», которая, впрочем, до широкого читателя не дошла. Тем не менее автор был арестован за «покушение на ниспровержение государственных устоев», так как в брошюре, действительно, просматривался призыв к насильственному устранению самодержавия да еще возводилась критика на монарха вплоть до прямого оскорбления «подлецом»; арестовал Хрустальную Коробочку жандармский полковник Ракеев, в литературе известный тем, что он конвоировал тело Пушкина до кладбища Святогорского монастыря, и наш знаменитый критик по молодости лет надолго засел в Алексеевском равелине. Еще прежде Дмитрий Иванович с головой ушел в неразделенную любовь к своей кузине Раисе Кореневой, при которой состоял «хроническим женихом», а так же в склоку с ее возлюбленным Евгением Гарднером, прапорщиком одного из гвардейских полков, расквартированных на Фонтанке; с этим прапорщиком у Дмитрия Ивановича доходило даже до рукопашной, но в итоге Гарднер женился-таки на Кореневой, а Писарев остался холостяком. Еще прежде, по настоянию университетского начальства, он был помещен в связи с внезапно открывшимся душевным заболеванием в психиатрическую лечебницу доктора Штайна, где вешался, травился и в конце концов сбежал на волю через окно; диагноз у него был такой – мания преследования на почве утраты веры в бессмертие души.

Так вот именно сидючи в Петропавловской крепости Дмитрий Иванович Писарев и сделал себе литературное имя, сиречь в заточении он написал все свои основополагающие статьи, отправляясь от разгоряченной позиции: Пушкин – не литература, а «Что делать?» – литература. Как уже отмечалось, эта гипотеза не с неба свалилась, а вынашивал ее Писарев исподволь, давно и под прямым нажимом своей эпохи. В то сравнительно близкое, но малопонятное для нас время, когда род людской почувствовал себя хозяином сил природы, научившись эксплуатировать энергию пара, вечное движение атомов, всепроникаемость электромагнитной волны, свойства химических элементов, короче говоря, все, кроме землетрясений и дизентерии, человечество возомнило себя настолько ушлым и всемогущим, что уж мало-помалу подбиралось к таким материям, которые утилизации не подлежат, которые предназначены для того, чтобы светить во тьме. Одни чересчур заносчивые умы прикидывали, как бы приспособить Бога к вращению колеса, другие норовили перестроить общество под собственную фантазию, третьи вожделели омужичить изящный пол, а четвертые, вроде Писарева, строили планы на тот предмет, чтобы прекрасное можно было кушать на завтрак, чтобы, скажем, от поэзии получалась бы такая же непосредственная отдача как от разведения огурцов. Обидно, что этими глупостями занимались не самые очумелые головы, а, напротив, лучшие люди своей поры, но уж, видно, слишком силен был нажим эпохи; так у нас говорят о дьяволе – враг силен. Вот ведь Дмитрий Иванович Писарев преумный был человек, а считал, будто главный эстетический вопрос времени состоит в том, «каким образом голодных людей кормить и всех вообще обеспечить?», да еще призывал «заплевывать и осмеивать все», что не отвечает этой блаженной задаче, как если бы сытое, одетое и оприюченное человечество поголовно бросилось бы читать оперные партитуры или взяло моду давиться в очередях за стихотворными томиками каких-нибудь ничевоков, презрев материальную злобу дня. На беду, социал-утопические идеи и подидеи опровергаются только экспериментально, и только с расстояния в сотню лет очевидно, что благосостоянье само по себе, а человеческое счастье само по себе; люди не становятся совершеннее с успехами научно-технического прогресса, «Сытое брюхо к ученью глухо», недаром самые простецкие и механически культурные образования как раз те, где в золоте роются, как в сору.

Разумеется, материальное благосостояние играет свою роль в становлении человечества, но сугубо подсобную и насущную лишь постольку, поскольку оно освобождает от докучных проблем, в некотором роде даже и оскорбительных для высшего существа. Разумеется, всякая полезная деятельность почтенна, включая сочинения обличительных статей и наставлений по разведению огурцов, но прекрасное не должно, да, собственно, и не в состоянии обслуживать какие бы то ни было преходящие интересы, вроде укрепления обороноспособности или упразднения паспортного режима, как «Даная» Рембрандта не может служить учебным пособием по анатомии человека, как Первый концерт Чайковского не годится для лечения аритмии, как «Преступление и наказание» Федора Достоевского не в силах благотворно подействовать на убийц. «Цель поэзии – поэзия», – сказал Пушкин, то есть перед прекрасным вообще и литературой в частности стоит одна-единственная задача, при том что в смысле дидактическом, прикладном вообще не стоит никакой задачи: исподволь поддерживать в человеке тепло и свет божественного начала. Книга может быть приятным времяпрепровождением, полезным занятием, нелегким трудом, обузой, но угодно читателю или же не угодно, она во всяком случае совершает в нем глубинную очистительную работу. Так невинные младенческие забавы, вроде игры в кубики, исподтишка воспитывают творца, домашние зверушки – уважительное чувство ко всякой жизни, а бабушкины сказки на сон грядущий – высокий настрой души. Следовательно, прекрасное не менее, коли не более, конструктивно в ходе строительства человека, нежели материнское молоко, и, если можно было бы изъять его из нашего обихода, род людской вскорости закоснел бы от животной сути, хотя бы ему по-прежнему покорялись недра земли и околосолнечное пространство, хотя бы он по-прежнему был в курсе евангельского учения и страшился ответа перед триединым Богом за свои омерзительные дела. Понятно, одним святым духом сыт не будешь, и негодяй не перестанет совершать пакости оттого, что он ненароком прочитал тургеневское «Муму», тем более нам известно: огромное большинство наших сестер и братьев как закроет последний учебник в жизни, так уж книг в руки не берет, а между тем они, если ни Богу свечка, то ни черта кочерга, – и все же существованием высшего подвида хомо сапиенс, русского интеллигента, космос обязан книге. Одним словом, человечество не стало милосерднее оттого, что Менделеев открыл свою периодическую систему, но по той ерундовой причине, что люди читают стихи и прозу, далеко не всякий прохожий огреет вас камнем по голове.

А вот Дмитрий Иванович Писарев прочно стоял на том, что каждая книга должна нести в себе положительную информацию, и даже любовный роман не смеет претендовать на читательский интерес, если он не способствует демократизации общественного сознания или в нем, по крайней мере, не разбираются преимущества барометра перед народными приметами и покалываньем в боку. Что же до традиционных ценностей, утверждаемых отечественной культурой, то по отношении к ним Писарев был жесток: «Вот ультиматум нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать... во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть» – писал он, имея в виду отнюдь не мещанский романс, не лубочную графику и не душещипательную прозу для простонародья, а великое наследие Пушкина, Гоголя и иже с ними, которых считал если не вредителями делу вящего социального обустройства, то уж точно бесполезными фантазерами, тешащими барышень, нетрезвых прапорщиков, чиновников четырнадцатого класса, оставленных за мечтательность, вообще зеленую молодежь. Теперь-то, с лишком сто лет спустя, нам хорошо известно, что вред от такой культурной политики бывает еще какой, недаром в результате строительства пролетарской литературы мы имеем дюжину классиков, которые не понимают разницы между повестью и рассказом, но, главное, нам понятно, что большевизм в крови русского человека, недаром Владимир Святой из-под палки крестил государство в Христову веру, патриарх Никон гнобил партизан древлего православия, Петр сажал своих диссидентов на кол, Павел преследовал «безродных космополитов» и даже Рылеев, лирик и либерал, грозился обезглавить Фаддея Булгарина за неприемлемый образ мыслей непосредственно на подшивке его газеты «Северная пчела». Вот и Хрустальная Коробочка, сдается, был полный большевик по своим ухваткам, до степени дедушки социалистического реализма, поскольку он исповедовал идею подведомственности прекрасного как бы интересам угнетенного большинства, серьезно пророчил крестьянскую революцию не позже весны 1863 года, когда, впрочем, по деревням и вправду ожидали пришествия благородного разбойника Гарибальдова, поскольку, наконец, ему никак не давалась следующая мистерия: как это – в «Станционном смотрителе», просто-напросто грустной байке, и духу нет демократического начала, а с ног до головы пробирает, когда прочтешь... И в «Евгении Онегине», действительно, сочинении для детей и юношества, к которому можно предъявить не одну претензию – например, если роман, то зачем в стихах – по Писареву вот что было фундаментально нехорошо: что Пушкин впал в лакировку реальной жизни и не отразил страдания крепостных. И «Старосветских помещиков» он трактовал почему-то как всего лишь картинку «темного царства», наводящую на ту причинно-следственную зависимость, что «мы бедны, потому что глупы, и мы глупы, потому что бедны», в то время как и неквалифицированному читателю было ясно: «Старосветские помещики» есть светлая панихида по неисправимо беспутному человеку, которого жаль, как последний грош. И Салтыкова-Щедрина он не оставил без нагоняя: «Рассказ должен производить на нас то же впечатление, какое производит живое явление; если же жизнь тяжела и безобразна, а рассказ заставляет нас смеяться приятнейшим и добродушнейшим смехом, то это значит, что литература превращается в щекотание пяток и перестает быть серьезным общественным делом», то есть чего же тут, дескать, смешного, если в России повально пьянствуют, воруют и охальничают по административной линии, тут надо, по крайней мере, широко обличать существующие порядки, если не открыто звать православное население к топору...

Что действительно смешно, так это, что сто тридцать два года тому назад в одиночной камере Петропавловской крепости сидел сердитый молодой человек с университетским образованием, который был одарен ехидным умом, но напрочь не понимал сути литературы и с добродушного позволения «кровавого царского режима» сочинял для столичных журналов инструкции по превращению изящной словесности в средство борьбы против существующего государственного устройства, а тысячи сограждан сердитого молодого человека, томящиеся на свободе, зачитывались этими инструкциями и настолько основательно проникались под культурным взглядом на художественное творчество, что потом пеняли гению Чехову за безыдейность его рассказов, а самодеятельного сочинителя Горького, бравшего преимущественно начитанностью, произвели небожители, – во страна! Политический преступник, чуть ли не мальчик годами, имеющий самые превратные понятия о прекрасном, учит из-за стен своего узилища: писателей – как писать, читателей – что читать, и при этом открыто призывает к насильственному изменению существующего эстетического учения по базаровскому принципу «сапоги выше Пушкина», а стомиллионный народ, сидящий на хлебе и квасе, внимает каждому его слову и бредит опрощением изящного до уровня нижегородского босяка...

Впрочем, Россию читающую понять можно, поскольку Писарев так виртуозно, умно и с тонким сарказмом, почему-то особенно любезным каждому русаку, утверждает свои ребяческие заблуждения, что трудно не проникнуться его революционной неправотой, хотя на взгляд культурного человека было яснее ясного: и дальтоник, в совершенстве владеющий русским языком, может легко ввести в заблуждение нашего блажного и бесконечно доверчивого читателя, если он примется виртуозно, умно и, главное, с тонким сарказмом доказывать на бумаге, что мир вовсе не многоцветен, а черно-бел. Да и Хрустальную Коробочку понять можно, поскольку его нападки на отвлеченное искусство прежде всего объяснялись фактом существования такой поэзии, прозы и публицистики, которые не заключали в себе никакого другого смысла, кроме претензии на адекватное отражение действительности, вроде недавних наших эпопей из жизни простого люда, картинных стихов и производственной очеркистики, которые имеют только то отношение к литературе, что тоже писаны кириллицей, которые сочиняются только по той причине, что определенный подвид человека разумного не может не сочинять. Правда, Дмитрий Иванович почему-то не понимал, что существует собственно прекрасное, прекрасное тем, что оно само по себе прекрасно, помимо какого бы то ни было философского или общественно-политического заряда, то есть черт его знает почему, взять хотя бы бессмысленную гоголевскую «Коляску»: вроде бы всего-навсего анекдот, да еще не из самых умных, а перечитывать его можно десятки раз. Или вот звезды сияют; ну какая в их сиянии заключается идеологическая нагрузка?., а никакой, только намек на вечное и бесконечное Божество. И соловей поет, не имея в виду никакой мировой идеи, однако глупо было бы на этом основании обличать и вправду беспочвенное пение соловья.

А Писарев обличал. Впрочем, он вообще был причудливый человек: душу имел пречистую, а поступки совершал глупые, и лицом был одутловат, и фигурой нескладен, и волосом неестественно рыж, как будто халатно крашен; в Бога веровал и вместе с тем был злостный материалист; гонений не страшился, от тюрьмы не зарекался, но смертельно боялся соседской собачки Дурочки; отлично плавал и тем не менее три раза тонул, в последний раз с трагическим результатом. Отсидев в Петропавловской крепости ровным счетом 4 года, три месяца и 18 дней, он отправился отдохнуть на Рижское взморье со второй своей возлюбленной, писательницей Марко Вовчок и загадочным образом утонул в районе городка Дубулты, на таком мелководье, где и ребенку не утонуть. Когда потом его тело везли морем в Северную Пальмиру, случилась страшная буря, и суеверные моряки чуть было не выбросили за борт останки Хрустальной Коробочки, заключенные в цинковой домовине. Одним словом, и жил человек озорно, и умер некоторым образом озорно.

Страница 12 из 20 Все страницы